«Гасконь, Париж, друзья, надежды, грезы…»

Мы с моей подругой и аспиранткой Светланой Пушкаревой уезжали из Марселя на скоростном поезде TGV, следовавшем в Бордо – край виноделов и прекраснейший город Южной Франции. В поезд садились южане – черноволосые, темноглазые, смуглые, эмоциональные, жестикулирующие, улыбающиеся. Я мысленно сравнивала их с парижанами и жителями Иль-де-Франса и Нормандии. Уроженцы Северной Франции – тоже живые и общительные, но тем не менее не могут похвастаться столь горячей кровью, буйным нравом и неистребимым авантюризмом. Южане, ехавшие с нами в поезде «Марсель – Бордо», скорее напоминали испанцев – и пылким нравом, и эмоциональной «температурой». Словом, мне сразу вспомнился гасконец д, Артаньян и его песенка из культового отечественного фильма «Три мушкетера»: «Бургундия, Нормандия, Бретань или Прованс / И в ваших жилах тоже есть огонь, / Но умнице Фортуне, ей-богу, не до вас, / Пока на белом свете, / Пока на белом свете есть Гасконь».

Гасконец де Тревиль, капитан королевских мушкетеров из знаменитого романа Александра Дюма-отца, говорил: «Я приехал в Париж с тремя экю и убил бы на дуэли всякого, кто сказал бы мне, что я не смогу купить Лувр!» «У меня есть пять экю!» – гордо отвечал д, Артаньян. Север и Юг Франции – культурно и ментально несхожие регионы. Собственно говоря, исторически французами называли только жителей Парижа и Иль-де-Франса – потомков салических франков. Все остальные были нормандцами, бретонцами, гасконцами, бургундцами, провансальцами…

Жители Северной и Южной Франции до сих пор чувствуют себя соседями, а не представителями одного и того же народа. Они действительно разные – пылкие, импульсивные, болезненно гордые жители Тулузы или Беарна, и артистичные, изящные, гораздо более уравновешенные уроженцы Парижа, Нормандии и Иль-де-Франса.

Бретонцы – жители полуострова Бретань, омытого Ла-Маншем, не похожи ни на тех, ни на других. В Бретани живут сдержанные, стойкие, жестковатые люди, которые скрывают свои эмоции, как англичане, и готовы защищать свою честь, сражаясь со всем миром, как испанцы. Бретонцы не отличаются пылкостью и импульсивностью жителей Тулузы или Бордо, они не так вдохновенны и артистичны, как парижане, но готовы драться за свою честь и интересы до конца. Наверное, поэтому в годы Великой французской революции XVIII в. именно Бретань стала центром народного восстания против последней, самой репрессивной и параноидальной формы режима «пасынков» революции – якобинской диктатуры.

В своей гордости и силе бретонцы похожи на шотландцев, и такая же стойкая и мужественная душа бьется в гранитных скалах полуострова. Чем ближе к Нормандии или Иль-де-Франсу, тем элегантнее, импульсивнее и артистичнее люди.

Французский характер неоднороден, как и сама территория Франции, и до сих пор жители Бургундии или Бретани говорят, собираясь в Париж: «Поеду-ка я во Францию…» Иль-де-Франс – «остров Франции», ее сердце, Парижская «область», «Подпарижье», десятки живописных городков, великолепные дворцы аристократов и королевские резиденции, парки и аллеи для верховой езды, уютные кафе и бутики с вещами «высокой пробы», искусственные и естественные водоемы, фонтаны и благородный камень старинных соборов… Полчаса езды от Парижа на пригородном поезде RER, и перед вами открываются золоченые ворота садов и распахиваются резные двери дворцов.

Для того чтобы увидеть творения лучших французских зодчих, вовсе не обязательно ехать в Долину Луары, расположенную в четырех часах езды от Парижа. Для этого достаточно проехать двадцать – тридцать минут на пригородном поезде и посетить «Французский остров». Благоухание цветов сливается в одну пленительную мелодию, и вас принимают у себя принцы и короли, былые хозяева роскошных резиденций!

Иль-де-Франс – это леса и озера, фонтаны и искусственные водопады, тихие провинциальные городки с тысячелетней историей, в которых так любят отдыхать туристы. По вечерам жители этих городков сидят на открытых террасах кафе, потягивают вино из хрустальных бокалов, дотемна гуляют по нежно-зеленым лужайкам, похрустывая багетами и круассанами. Здесь течет, как полноводная река, мирная, спокойная, безбурная жизнь. По аллеям старинных аристократических резиденций проходят, нежно взявшись за руки, влюбленные разных возрастов и национальностей, дети возятся в траве, вихрем проносятся наездники на холеных лошадях из графских конюшен, трутся у ног своих хозяев надушенные «Шанелью № 5» собаки, а вдалеке голубеет озеро и пронзают нежно-серое небо точеные башенки замка.

Замок Шантильи

Рай да и только! Даже не верится, что в получасе езды от «Французского острова» шумит и не спит до утра мегаполис с гордым именем Париж, «белые воротнички» допоздна сидят в офисах, а арабские иммигранты устраивают забастовки. Французские короли спасались в благоуханных садах Иль-де-Франса от бесконечных парижских волнений, уличных баррикад и революций. Но не спаслись…

Последний французский король Людовик XVI охотился в лесах Версаля, когда пришла весть о революции в Париже. Король горько вздохнул, прервал охоту, бросил прощальный взгляд на вечернее небо Иль-де-Франса, в последний раз вдохнул запах леса и велел своим придворным готовиться к возвращению в неспокойный и непокорный Париж. Вскоре парижане казнили своего короля, а королевские резиденции «Французского острова» остались без хозяев. Одну из таких резиденций, Фонтенбло, «унаследовал» Наполеон Бонапарт, чтобы, после долгих лет славы и побед, подписать в ней отречение от императорского престола.

В Лионе, втором по величине и значению городе Франции, я отчетливо ощутила разницу между «старым» и «древним», которую прекрасно понимают французы. «Древний город» – это руины Лугдунума, археологического заповедника на территории Лиона. К «древнему городу» можно подняться, минуя «старый», – постройки Средних веков и Нового времени. Есть и «новый город», в который включены отнюдь не современные постройки, а здания девятнадцатого века. Современность поджидает туриста в «новейшем» городе – в этой части Лиона можно увидеть небоскребы и резиденцию Интерпола.

Священные камни Лугдунума покорили меня своим волшебным теплом. Я полулежала на них часами, чтобы пропитаться магическим солнечным светом и увезти его с собой в холодную и дождливую Москву. Один небольшой камушек, отколовшийся от священного валуна, забрался ко мне в полуботинок, в каблук, да так крепко, что я никак не могла вытряхнуть его оттуда. Очевидно, камушек друидов захотел совершить со мной путешествие в далекую Россию и поддержать меня в этой суровой, заснеженной стране. Я пыталась вытряхнуть камешек из ботинка и в Лионе, и в Париже, и даже в аэропорту Шарль де Голль, перед тем как пройти таможенный контроль и личный досмотр – тщетно! Камешек друидов упорно сидел в моем каблуке, и я устала с ним бороться. «Ну ладно, лежи, что с тобой поделаешь… – сказала я камню. – Полетим вместе в Россию, если тебе так хочется составить мне компанию!»

На личном досмотре пришлось снять полуботинки и поставить их вместе с сумкой на движущуюся ленту. Сотрудник аэропорта, живой, как ртуть, черноглазый француз лет сорока, удивленно уставился на экран компьютера. «Что это у вас в каблуке?» – удивленно спросил он. «Камень… – пожала плечами я. – Ну никак не хочет со мной расставаться. Он из Лиона, из Лугдунума. Священный».

Сотрудник аэропорта взял мой ботинок, встряхнул его, но камень сидел на месте. Француз раздосадованно вздохнул, вынул перочинный нож и попытался выковырять камень из каблука. Камень не поддавался. «Вы вынете его только вместе с каблуком, – сказала я, – но каблук мне еще нужен. Не идти же к самолету босиком!» Француз подозвал симпатичную смуглолицую девушку лет двадцати пяти, и они вместе несколько минут раздосадованно разглядывали мой каблук и камень в нем. «Ладно, – сказала девушка, – оставьте камень в покое. Он из Лиона, а, значит, упрямый, как все лионцы!»

Так камень и улетел со мной в Москву. Он и сейчас в каблуке. Я купила себе другие полуботинки, а эти оставила – для следующего визита в Лугдунум. Думаю, камешку приятно будет хотя бы на время вернуться к священным валунам, пропитанным лионским солнцем, после московских луж и рыхлого снега, и к вечно-зеленым, даже зимой, холмам, с которых жрецы-друиды некогда обращались к племенам галлов. Да и я соскучилась по Лугдунуму… Ведь именно там я ощутила как священную реальность, а не как поэтический вымысел строки моего любимого поэта Николая Гумилева: «Земля забудет обиды всех воинов, всех купцов, / И будут, как встарь, друиды / Вещать с зеленых холмов, / И будут, как встарь, поэты / Вести сердца к высоте, / Как ангел водит кометы / К неведомой им мете…».

В римскую эпоху Лугдунум заселили легионеры-ветераны во главе с неким Луцием Мунацием, сподвижником Юлия Цезаря. Воины, которые могли бы умереть в сражениях, но дожили до зрелого возраста, получили земельные наделы на солнечных лионских холмах, где даже зимой можно понежиться на зеленой травке. Сначала бывшим воинам великого Рима, наверное, было неуютно среди чужих им и враждебно настроенных галлов, с которыми они еще недавно воевали. Но потом римляне все-таки осели здесь: занимались сельским хозяйством, преимущественно – виноделием, и за добрым вином забывали обо всех войнах на свете. К тому же деньги у ветеранов имелись: после Галльской войны они получили от Цезаря щедрое вознаграждение, да и награбили немало…

Луций Мунаций, предводитель ветеранов, занялся градостроительством – на римский манер. Он знал, что главная дорога любого римского города шла с запада на восток, а с юга на север ее пересекала поперечная дорога. И вот 10 октября 43 г. до н. э. Луций Мунаций велел проложить эти дороги на вершине холма, над слиянием рек Рона и Сона. У перекрестка дорог расположился городской форум.

Когда ветераны закладывали первый в городе фундамент, на них, согласно легенде, налетела стая ворон – птиц бога Луга. Вот тогда город и назвали Лугдунумом, что означает «Воронья гора». Вороны – священные птицы бога солнца и плодородия Луга. По другой версии, Лугдунум – холм света, или холм Луга.

В «древней» части Лиона до сих пор сохранились римские дорожные столбы, и есть даже улица под названием «Римская дорога». На этой «Римской дороге» мы с коллегой, профессором-филологом Любовьью Геннадьевной Кихней оказались ночью, в глубокой темноте, после того как задержались и разнежились на горе Фурвьер, на живописнейшей смотровой площадке около собора Богоматери.

Внизу переливались огни «старого» Лиона, а мы стояли на холме, рядом с городом «древним». Спускаться решили через Лугдунум, чтобы пожелать спокойной ночи священным камням друидов. Но археологический заповедник был закрыт на ночь, и нам пришлось идти в обход, минуя улицу под названием «Римская дорога». Эта улица была расположена на месте одной из дорог, проложенных в глубокой древности Луцием Мунацием.

В ночном полумраке, расшитом, словно черный бархат – блестками, светом фонарей, перед нами возник огромный сторожевой столб, поставленный, вероятно, еще при Луции Мунации. Улица была пуста и черна: ни человека, ни даже ухоженного лионского кота с бархатной ленточкой на шее – только огромный сторожевой столб римских времен и мы. Куда идти дальше, мне было совершенно непонятно.

Средневековый собор в Лионе

Мне же показалось, что мы попали в трещину между временами и провалились в эпоху Луция Мунация. Ни людей, ни машин, ни даже современных домов на этой улице не наблюдалось, только пыльная лента дороги и римские сторожевые столбы… «Попали, – подумала я, – сейчас появится Луций Мунаций со своими легионерами и примет нас за лазутчиц мятежных галлов… Пройдет, стуча мечами, римский патруль – и никакой комфортной гостиницы, никакого душа и фена, никаких тебе круассанов с кофе на завтрак… А, впрочем, римляне тоже, наверное, завтракали неплохо, и вино с оливками они для нас найдут, если только не примут за шпионок из какого-нибудь непокорного галльского племени…»

Моя спутница посмотрела на меня вопросительно и недоумевающе – ночной ветер на холмах Лиона заставил и ее вспомнить о теплом номере, ванне и фене. Но на Римской дороге дул ветер иных времен, и темнота становилась все более угрожающей. Мы неумолимо проваливались в трещину между временами…

Напряженную тишину прервал шум велосипедных колес. По Римской дороге ехал вполне современный старичок на велосипеде. Мы схватились за него, как утопающие – за соломинку. Уж он-то никак не походил на римского легионера! Разве что на жреца-друида! «Как пройти в нижний город, к площади Карно?» – закричала я, бросившись к старичку. «Заблудились? – понимающе спросил он. – Странная эта улица… Здесь многие теряют дорогу… Но я вам объясню, как спуститься…»

Еще через час скитаний мы все-таки попали в Нижний город, а потом на площадь Карно – и, благодарение Богу, в отель! Старичок, спасший нас, так и остался в моей памяти друидом, скользнувшим в трещину между временами и оказавшимся в нашем времени, где он научился ездить на велосипеде и указывать дорогу заблудившимся туристкам. А на улице под названием «Римская дорога» до сих пор, наверное, дуют ветры далеких времен и таинственно темнеют в вечереющем небе сторожевые столбы.

Лион остался в моей памяти мистическим городом. Потом я узнала, что Лион – не просто столица древней Галлии, а самый мистический и эзотерический город страны. На лионском кладбище Луаяс похоронен мэтр Филипп, мистик и целитель, надолго задержавшийся при дворе последнего русского императора, предшественник Распутина и советчик императрицы Александры Федоровны.

Но прежде всего Лион – это город глубокой и чистой веры. Это особенно ярко ощущается под сводами соборов Богородицы Фурвьер или святого Иоанна Крестителя. Кстати, слово «Фурвьер» обозначает forum vetus – старый форум. Во времена императора Августа на месте собора находился огромный форум.

В 1870 г., во время Франко-прусской войны, немцы подходили к Лиону. Жители города готовились к обороне и дали обет Деве Марии, что если она отведет от городских стен опасность, то они возведут на холме Фурвьер прекрасный храм в ее честь. Дева Мария вняла их молитвам: немцы отступили от Лиона, чему немало помогло отчаянное сопротивление лионской национальной гвардии и остатков французских войск у Нюи-Сен-Жорж. Горожане были спасены и воздали благодарность Богородице: архитектор Пьер Боссан возвел на холме прекрасную белокаменную базилику в эклектическом стиле, соединившем в себе элементы французской средневековой, византийской и даже раннеперсидской архитектуры. Храм на холме Фурвьер был делом жизни архитектора, его труды продолжил ученик Сент-Мари Перрен. Пьер Боссан считал, что вера должна быть твердой, как скала, и защищать человека, как крепость. Собор Богородицы на холме Фурвьер действительно подобен крепости на скале, но в то же время он утончен, нежен, светел и прекрасен, как Небесная Дева. Именно поэтому в нем легко и светло каждому верующему, каждой душе человеческой.

Камень из «древнего города», застрявший в каблуке моего полуботинка, уже заскучал по Лиону-Лугдунуму и так хочет вернуться! И я вместе с ним… И Север, и Юг, и Запад, и Восток Франции – от Парижа до Ниццы – я люблю одинаково, со всей силой с детских лет стремящейся к ним души.

 

Бретань против Парижа, или Как жить по-бретонски

Бретань всегда была недовольна Парижем и тяготела к «туманному Альбиону». Какой Париж, какие салические франки, когда жители полуострова – это бритты, променявшие Большую Бретань (Британию) на Малую – континентальный полуостров? Бретонцы – народ кельтского происхождения, они происходят от бриттов. Поэтому их король – это не какой-нибудь там Филипп-Август, собиратель Франции, или Людовик XIV, создатель абсолютной монархии, а Артур, усадивший рыцарей за Круглый стол.

В Бретани оживают легенды о короле Артуре и его рыцарях, волшебнике Мерлине и фее Вивиане. В Бретани есть Броселиандский лес – да, тот самый таинственный лес Броселиана, в котором еще при Артуре водились всякие загадочные существа и, вероятно, водятся до сих пор… Когда бретонская футбольная команда выигрывает у парижской, местные жители на радостях пьют сидр и гуляют до утра. Еще бы – хоть в чем-нибудь утерли нос этим зарвавшимся франкам! Мы – бритты, а они – франки, и этим все сказано!

Герцогство Бретонское вошло в состав Франции очень поздно, при юной герцогине Анне. Анна Бретонская в 14 лет осталась без отца, последнего самовластного герцога этого края, Франциска II, и вынуждена была выйти замуж за французского короля, поскольку тот привел в ее край войска. К тому же брак герцогини с французским властителем, а не просто завоевание страны, сулил бретонцам некоторые права и относительную автономию. Поэтому Анна, скрепя сердце, вышла замуж за француза. С тех пор Бретань стала французской, но гордость бретонцев осталась прежней – то есть непомерной.

Герцогиня Анна в современной Бретани не менее популярна, чем король Артур, рыцари Круглого стола или волшебник Мерлин. Туристам показывают ее дом в Сен-Мало. Ее именем названы: пиво, трехмачтовый корабль, стоящий на якоре в Дюнкерке, опера, улицы, книги и песни. Бретонцы то и дело повторяют два магических слова – «Duchesse Anne» – и даже сравнивают герцогиню с Жанной д'Арк. Словом, у французов была Жанна, у бретонцев – Анна. И обе они безмерно любили свою родину и радели о ней. Только родины были разными, и Жанне ее историческая миссия удалась гораздо лучше, чем Анне!

Мерлин и король Артур. Гравюра Гюстава Доре

Когда смотришь на портреты юной Анны, видишь нежное круглое личико с умными, живыми глазами. С портретов парижского периода на потомков смотрит усталая, до срока состарившаяся королева, тоскующая по родной Бретани. Французский король Карл VIII силой принудил Анну выйти за него замуж. Ко времени сватовства короля Анна уже была обручена с принцем Максимилианом Габсбургом, который, как поговаривали современники, нравился ей гораздо больше, чем парижский кандидат. Но голос оружия оказался сильнее надежд Анны на счастливый брак. Ее родной Бретани угрожало войско французов, которые могли отомстить бретонцам за отказ юной герцогини выйти за их короля.

Анна, скрепя сердце, согласилась на брак и повезла в Париж две кровати, указывая тем самым, что они с королем Франции будут спать врозь. На свадьбу она надела белое платье, которое при французском дворе считалось знаком траура – белое носили овдовевшие королевы. Таким решительным жестом Анна хотела показать, что идет под венец, как в могилу.

Но невесты Франции расценили жест своей королевы по-другому: с тех самых пор белый цвет стал свадебным. Прошли века, а невесты Франции по-прежнему красуются в белом и даже не подозревают, что обязаны этим четырнадцатилетней бретонской девочке, которая так не хотела идти замуж за французского короля!

Анна стала королевой, но в душе оставалась все той же упрямой бретонкой. Она использовала свое положение при французском дворе для того, чтобы защищать права родного герцогства. Удавалось ей это с переменным успехом, поскольку Карл VIII тоже отличался упрямством и любил Париж и Иль-де-Франс не меньше, чем Анна – Бретань. Королеве, увы, не помогли две кровати, привезенные из Ренна, спать ей пришлось в затканной лилиями постели Карла. От брака с французским королем у Анны было семеро детей, но все они умерли в раннем возрасте. В те времена детская смертность справедливо считалась катастрофической!

Но вот Карл умер, и Анна осталась одна. В ту пору ей шел всего двадцать один год. Смерть короля была странной и нелепой: он испустил дух, ударившись лбом о дверной косяк! При дворе говорили об этой кончине разное, но факт оставался фактом: у Анны теперь были все возможности позаботиться о родном крае! Уже через два дня после смерти короля вдовствующая королева Анна, действуя согласно условиям брачного контракта, восстановила Канцелярию Бретани.

Согласно брачному договору, заключенному в замке Ланже, супруг, переживший другого, должен был сохранить за собой власть в Бретани. Если же Карл VIII умрёт, не оставив сыновей, то Анне полагалось выйти замуж за его преемника. Бретани не суждено было избавиться от французского присутствия!

Преемником Карла стал его брат Людовик Орлеанский. С Анной их связывала взаимная симпатия. Людовик благоволил к Анне, а Анна – к Бретани. Ко времени внезапной смерти Карла VIII Людовик был уже женат, но за год успел развестись и обвенчаться с вдовствующей королевой.

За тот год, в течение которого Людовик добивался развода с первой женой, Анна успела многое. Она торопилась, словно хотела наверстать упущенное за долгие годы брака с Карлом. Владетельная герцогиня назначила верного Филиппа Монтобана канцлером Бретани, принца Оранского (одного из своих бывших женихов) – наследственным наместником герцогства, созвала Генеральные штаты и приказала чеканить монеты со своим именем.

За осень и раннюю зиму 1498 г. Анна объездила всю Бретань: вассалы устраивали ей торжественные приемы, а народ ликовал! Ее называли «герцогиня в сабо»: Анна променяла атласные туфельки по последней парижской моде на деревянные крестьянские башмаки, которые носили простые бретонки. Подобное самоотречение, конечно, заслуживало награды, и бретонцы еще больше полюбили Анну! Она стала воплощенным символом страны.

Людовик XII, второй муж Анны, в отличие от своего брата Карла, упрямого и жестокого, был подлинным дипломатом. Он сохранил за Анной ее наследственные права на Бретань и не мешал королеве заботиться о бретонцах и носить сабо даже на парижских балах! Людовик признал за Анной титул герцогини Бретани, а сам пользовался лишь скромным званием герцога-консорта. Королева родила Людовику двух дочерей – Клод и Рене, которые, в отличие от других детей Анны, не умерли во младенчестве.

Дворец герцогини Анны Бретонской в Нанте

Брак Анны с Людовиком продлился 15 лет и, по свидетельствам современников, был счастливым. Анна скончалась 9 января 1514 г. в замке Блуа. Пышные похоронные церемонии длились сорок дней! Людовик оплакивал супругу и воздавал должные почести государыне-соправительнице и герцогине Бретонской.

Тело Анны погребли 16 февраля 1514 г. в королевской усыпальнице Сен-Дени, а сердце бретонская герцогиня завещала увезти в родной Нант. Ее просьба была исполнена: сердце доставили в Нант в золотом, украшенном эмалью реликварии и поместили в кармелитском склепе, рядом с родителями Анны. Впоследствии реликварий перенесли в нантский собор Святого Петра. Этот реликварий – овальной формы, выполнен из тонко выделанного золота и увенчан короной из лилий и клевера. Одна из стихотворных надписей на нем гласит: «En ce petit vaisseau de fin or pur et munde / Repose ung plus grand cueur que oncque dame eut au munde / Anne fut le nom delle en France deux fois / Royne Duchesse des Bretons royale et Souveraine». А в переводе: «В этом маленьком сосуде из чистого золота покоится величайшее сердце, которого ни у какой дамы на свете не бывало. Её имя было Анна, дважды королева во Франции, Герцогиня бретонцев, царственная и самовластная».

В античности Бретань называли Арморикой – от галльского «are-mori», что значит – на море. Бретонцы – действительно «люди моря», такие же сильные и упрямые, властные и противоречивые, как море. Вполне закономерно, что во времена Великой французской революции Бретань была самой непокорной из провинций. Волнения в Бретани начались после репрессий против священников, предпринятых якобинцами. Бретонцы – глубоко религиозны, они не могли смириться с гонениями на церковь и восстали. Крестьяне скрывались в лесах, нападали на отряды, присланные из Парижа, спасали от расправ священников и дворян.

Современные бретонцы не менее упрямы, чем их предки. Во Франции и поныне говорят: «Он – бретонец, а это многое значит». В Бретани родились Жюль Верн и Шатобриан. Один, уроженец Нанта, прославился своими научно-фантастическими романами и воспел упорство и мужество, второй, наследник древнего армориканского рода, написал знаменитое религиозно-философское произведение «Гений христианства», вернувшее веру многим из тех, кто утратил ее после революции 1789 г.

Женщины Арморики и поныне ходят в церковь в затейливых кружевных чепцах, напоминающих башню на голове. Мужчины словно пропитаны запахом моря. На набережных курортных городов «изумрудного полуострова» все – и стар, и млад – едят устрицы. Современная Бретань – устричный край. Местные мужчины считают, что устрицы действуют на организм не хуже виагры, а женщины, что этот «дар моря» бодрит, как вино.

Столицей устриц называют курортный городок Канкаль, где многочисленные кафе на набережных наполнены веселыми жующими людьми. При желании можно полакомиться устрицами и не заходя в кафе, прямо на набережной, где вам предложат не только эти «дары моря», но и складной нож, чтобы их «препарировать», и половинку лимона. «Bon appétit!», дамы и господа!

Арморику называют страной мегалитов и дольменов – гигантских каменных сооружений ритуального характера. Великий русский поэт Николай Степанович Гумилев, побывавший в Бретани в начале ХХ в., посвятил окутанным тайной менгирам и дольменам стихотворение «Камень».

В этом стихотворении Гумилев воспроизводит старинные бретонские легенды. Бретонцы верят, что огромные каменные валуны по ночам сходят со своих мест и… танцуют, а потом возвращаются на родные холмы. У Гумилева камень вызван из морских глубин волей друидов – жрецов-поэтов древних кельтских племен. В стихотворении камень тоже покидает сначала море, а потом и родные берега, чтобы отомстить своему обидчику.

Один из дольменов Бретани

Считается, что огромный каменный валун может сойти с места и отомстить тому, кто непочтительно о нем отзовется или толкнет его. В Арморике издавна полагали, что в камнях заключена могущественная энергия солнца, поклонялись валунам и верили в их таинственную силу. Эта вера сохранилась в Бретани и сейчас… Местные жители почтительно прикасаются к валунам, чтобы получить хоть частичку солнечной энергии, часами сидят у их подножия.

Жители города Фужер в Верхней Бретани считают, что под огромными камнями спрятаны сокровища. Как гласит легенда, каждый год, в ночь под Рождество, к одному из менгиров прилетает дрозд и приподнимает его, так что становятся видны спрятанные под камнем луидоры. Но горе тому, кто захочет забрать себе хоть одну ничтожную монетку! Менгир рассердится и раздавит несчастного своей тяжестью…

А вот еще одна история о фужерских менгирах. В Рождественскую ночь, когда в церквях идет торжественная служба, один развеселый менгир, которому явно надоело стоять на месте, покидает родной холм и отправляется на водопой. Потом он, конечно, возвращается, но горе тому, кто попадется на его пути. Менгир несется с огромной скоростью, не разбирая дороги… «Так что, дамы и господа, – предупреждают приезжих жители Фужера, – если увидите, как по дороге несется огромный камень, сверните-ка лучше в сторону…»

С фужерскими менгирами связаны не только страшные истории, но и красивые и торжественные обряды. Так, влюбленные в ночь новолуния приходят к аллее огромных камней. Юноша должен обойти камни справа, а девушка – слева. Сделав полный круг, они встречаются и обнимают друг друга. При этом влюбленные должны пересчитать камни. Если оба насчитывают одно и то же количество камней – их брак будет счастливым. Если число камней не сойдется на единицу или двойку – отношения двоих будут в целом гармоничными, хотя и не безоблачными. А если число камней совершенно не совпадет – значит, влюбленные друг другу не пара. А что? Если не сумели сойтись в таком простом вопросе, как количество камней, значит, не найдут общий язык и в более сложных вещах! С камнями не шутят!

Как считают ученые, ритуальные каменные сооружения – дольмены и менгиры – возникли в Арморике еще в докельтскую эпоху. Золотой век армориканской мегалитической «индустрии» приходится на 4500–2500 гг. до Р.Х., первое же появление на этой земле кельтских племен приходится на 430–450 гг. до Р.Х. Впрочем, согласно легендам, друиды знали о таинственном предназначении мегалитов и умели использовать их магическую силу.

Легендарное прошлое Арморики, которую средневековый поэт Кретьен де Труа называл королевством Артура, привлекло в начале ХХ в. в Бретань многих поэтов, литераторов и художников – как французских, так и русских. Бретань буквально очаровала поэтов Константина Бальмонта и Валерия Брюсова, художников Александра Бенуа и Елизавету Кругликову.

Неистовство бретонских ветров не позволяло художникам, работавшим на пленэре, пользоваться мольбертами, поэтому они привязывали подрамники толстыми веревками прямо к менгирам! Или к другим камням, торчавшим из земли и по форме напоминавшим каменные клыки. Волшебные камни понятное дело, делились с художниками силами и вдохновением!

Константин Бальмонт посвятил Бретани стихотворение, полное восхищения магическим прошлым этого таинственного края:

Вслед за поэтами-символистами и художниками из «Мира искусства» в Бретань приехал Александр Блок. Накануне отъезда из Кемпера Блок приобрел целый ряд книг о Бретани, преимущественно фольклорного характера. Среди этих книг был и знаменитый труд виконта де ла Вильмаркэ «Барзаз Брейз» – собрание бретонских народных песен в оригинальном тексте и с прозаическим французским переводом собирателя.

Вильмаркэ в предисловии к своему сборнику упоминал о друидических корнях бретонского фольклора и связи артуровских легенд и песен с друидическими традициями. Виконт считал, что только в Арморике (Бретани) могли сохраниться барды, владевшие друидическими традициями. Александр Блок, как и многие его современники, смотрел на бретонскую культуру сквозь «магический кристалл» кельтской языческой старины и легенд артуровского цикла.

Средневековые епископские посохи

Слово «дольмен» обозначает – «каменный стол» (daol – стол, men – камень), а менгир – «длинный камень» (men – камень; hir – длинный). Закругленные камни называют «кромлехами» («кromm» – закругленный; «lec'h» – место). О строителях ритуальных каменных сооружений известно мало. Историки утверждают, правда, что эти таинственные строители пришли в Арморику с берегов Средиземноморья.

Бретанью Арморику назвали бритты, которые приплыли сюда из Британии в начале Средних веков. Ирландские и бриттские монахи принесли в Арморику христианство. «Бретань – страна бардов, страна древних святых» – гласит гимн страны.

В переводе на русский язык, выполненном Игорем Косичем, бретонский гимн звучит так:

Этот гимн был написан бретонским поэтом и националистом Франсуа Жаффрену в 1897 г. на мелодию гимна Уэльса. Валлийцы и бретонцы до сих пор ощущают свое многовековое родство.

Практически каждый современный бретонец знает, кто такие Семь святых и почему их почитают в церквях. Семь святых – это проповедники, которые приплыли из Британии для того, чтобы принести на полуостров свет христианства. Они прибыли из монастырей Уэльса, Англии и Ирландии. И поныне приходской священник (ректор) – непререкаемый авторитет в любом бретонском городке или деревне.

Бретонцы называют семерых святых «отцами родины». Первый из них – Брие (St. Brieuc). Он родился в середине V в., в уэльском графстве Кардиган. Отец святого Брие был ирландцем, мать – британкой. Родителей будущего святого посетило видение, после которого они отдали ребенка на воспитание св. Герману Оксерскому. Брие стал священником и евангелизировал родное графство, под его руководством строили церкви и монастыри, самым главным из которых был Ланда Магна (современный приход Лландифриог). Когда в Уэльс вторглись пикты и саксы, св. Брие вынужден был покинуть родной край и прибыл в Арморику, где и основал монастырь Сен-Брие, ставший духовным центром полуострова. Умер святой Брие в начале VI в.

Святой Корентин родился в Бретани, недалеко от современного городка Локмариа. Сначала он был приходским священником, а потом удалился в лес Невет, дабы предаваться молитвам в одиночестве. В те времена в Невете любил поохотиться король Градлон, тот самый, который, согласно легенде, правил в бретонском Китеже – ушедшем на дно морское городе Ис. Градлон предложил святому Корентину землю для постройки монастыря. Так и образовалось поселение, из которого возник славный город Кемпер. Святой Корентин стал первым епископом Кемпера. Происходили все эти великие события в конце V – начале VI в.

Молящиеся рыцари

«Был город Ис богат, силен, и правил в нем король Градлон…» – так поется в старинной бретонской балладе. Но немногие знают, что Ис – это бретонский град Китеж, исчезнувший под водами Атлантики. Моряки до сих пор рассказывают, что из-под воды слышен звон колоколов или звуки вечерней мессы – это в подводных соборах Иса идет торжественная служба. Согласно легенде, Ис располагался неподалеку от современного Кемпера.

Был этот город богат, силен и славен. Но жители Иса возгордились и забыли о Боге. Напрасно святой Гвеноле грозил горожанам, что Ис постигнет участь Содома и Гоморры – они лишь смеялись в ответ. Что могло угрожать Ису? Разве что вода морская… Но шлюзы надежно охраняли город от приливов, а иных несчастий ждать было неоткуда.

Праведников в этом новом Содоме оставалось только двое – святой Гвеноле и король Градлон. А дочь Градлона по имени Дахут слыла особой гордой и своевольной и, как гласит легенда, водила дружбу с нечистой силой. Владыка мрака явился ей в образе прекрасного юноши и попросил у красавицы в обмен на свою любовь ключи от шлюзов. Ночью Дахут прокралась в спальню отца и украла у него ключи.

Той же ночью открылись шлюзы, и в город хлынула вода. Король ничем не смог помочь своим подданным. Он посадил дочь на коня и помчался прочь от настигавшего их моря. Рядом скакал святой Гвеноле. Вода подходила все ближе и ближе.

– Не спасешься ты, пока не погибнет в пучине Дьявол, – сказал тогда королю святой Гвеноле.

– О каком дьяволе ты говоришь? – изумился Градлон. – Ведь здесь только ты, я и моя дочь.

– Дьявол сидит на твоем коне позади тебя! Пока не погибнет твоя дочь, не остановится море.

Огромная волна настигла Градлона и Дахут. Принцесса погибла в морской пучине, а Градлон и Гвеноле спаслись. Согласно легенде, Градлон основал у слияния двух рек новый город – Кемпер. И поныне в Кемпере можно увидеть статую короля Градлона.

Король сидит на могучем коне, но дочери уже нет за его спиной. Наверное, поэтому он так печален… Бретонцы говорят, что Дахут превратилась в русалку. Она до сих пор очаровывает моряков своей красотой и губит их в морской пучине. Чары ее велики, но Божественное Провидение – сильнее. Бретань охраняют силой молитвы семеро святых!

Святой Мало, в честь которого назван город моряков Сен-Мало, родился в Уэльсе, в валлийском княжестве Гвент, воспитывался в монастыре Ланкарван, а потом, вместе с тридцатью монахами, отправился в Арморику. В Бретани этот миссионер удостоился сана епископа.

Святой Поль Аурелиен происходил из благородной валлийской семьи, воспитывался в одном из монастырей Уэльса, а в 512 г. вместе с учениками приплыл в Арморику. В Бретани он основал епископство Леона. Король франков Гильдеберт благоволил к святому Полю и тот организовал в Галлии немало христианских общин. Святого Поля считают своим покровителем такие бретонские города, как Сен-Поль-де-Леон, Ламполь и Плуарзель.

Еще один святой – Самсон – родился в Уэльсе, в Гламоргане, воспитывался в монастыре, а в 548 г. прибыл в Арморику. Он основал в Бретани епископство Дола, где и умер в середине VI в.

Святой Тугдуаль увидел свет в современном Девоншире, в знатной бриттской семье. В сопровождении шестидесяти двух монахов он высадился в Арморике, где и основал аббатство Лан Пабу. В 550 г. Тугдуаль велел заложить монастырь в Трегере и стал его первым епископом.

Святой Патерн родился в Арморике, где основал немало церквей и монастырей и учредил Ваннское епископство. Впрочем, впоследствии ваннские священники и монахи немало интриговали против святого Патерна, так что он вынужден был искать убежища в землях франков. Умер этот святой на рубеже V и IV в.

Могилы «отцов Бретани» расположены в семи епархиях полуострова: в Ванне (св. Патерн), Кемпере (св. Корентин), Сен-Поль-де-Леоне (св. Поль Аурелиен), Трегере (св. Тугдаль), Дол-де-Бретани (св. Самсон), Брие (св. Брие) и Сен-Мало (св. Мало). Каждый верующий бретонец должен в течение своей жизни почтить память семи святителей Бретани, совершив паломничество. Это паломничество на полуострове называют «Тро Брейз».

Современные бретонцы тоже считают своим долгом отправиться в паломничество – кто на велосипеде, кто на машине или автобусе, а кто и пешком. При этом жители полуострова охотно вспоминают благочестивую Анну Бретонскую, которая посетила могилы отцов края в 1505 г. За благословением на паломничество приходят к приходскому священнику – ректору. И в путь, к святым могилам, с верой в душе, а часто и с паломническим посохом в руках!

Атеистов в современной Бретани мало. Жители полуострова исполнены самой горячей веры и уважения к традициям. Память предков для них священна. В трудные минуты своей жизни бретонцы просят помощи у семи великих святых. И священная семерка отвечает на их искренние призывы…

 

Нормандия – яблочный сидр против парижского божоле

Моя любовь к Нормандии началась с яблочного сидра, который мы с подругой впервые попробовали в парижской гостинице. Собственно говоря, сначала я намеревалась, как обычно, купить божоле или бордо, но на бутылке с яблочным сидром была такая красивая этикетка, что захотелось поэкспериментировать. Сначала мы подумали, что сидр – это обычная «шипучка», от которой не захмелеешь, но потом, после одного только бокала, почувствовали, что до смерти хочется петь или даже танцевать, а гостиничный номер слишком мал для того, чтобы тут же пуститься в пляс. Второй бокал сидра привел нас в состояние полной эйфории, а после третьего мы бы явно увидели «небо в алмазах», если бы не остановились и не спрятали бутылку в шкаф.

Как гласит легенда, яблочный сидр изобрел Шарлемань – Карл Великий. Однажды он сел на мешок перезревших яблок и раздавил их. Из этой яблочной мякоти рыцари Шарлеманя и сделали сидр.

Сидр – это шампанизированный напиток, который получают из забродившего яблочного сока без добавления дрожжей. Причем обычные яблоки, которые употребляются в пищу, для сидра не подходят. Для этого выращивают специальные сорта яблок. У сидра золотистый или зеленоватый цвет и яблочный запах. Этот напиток, как и вино, бывает сухим и сладким. Сидр – визитная карточка Нормандии, региона на Атлантическом побережье Северной Франции, соседствующего с Иль-де-Франсом. В Германии сидр тоже популярен, его называют «апфельвейном», то есть яблочным вином, и даже устраивают фестивали в его честь.

Крестьянская повозка с бочкой для сидра

Нормандия – это атлантические курорты, Довиль и Анфлер, песочные пляжи, устрицы и огромные креветки «с усищами», старинный город Руан, на площади которого англичане и бургундцы сожгли героиню Франции Жанну д'Арк, яблочный сидр и средневековые замки, построенные «северными людьми» – норманнами. «Северные люди» приплыли на атлантическое побережье Франции из Скандинавии. Сначала они подчиняли себе города и села, собирали богатую дань, а потом решили остаться на зеленых лугах завоеванного края. О суровых северных воинах, неистовых завоевателях, пассионариях, великий русский поэт Николай Гумилев в стихотворении «На Северном море» писал так:

Норманнами средневековые европейцы называли данов (датчан), норвежцев и свеев (шведов). Сыновья знатных норманнов набирали военные дружины из свободных людей – бондов – и организовывали грабительские морские экспедиции в страны Центральной и Южной Европы. Вожди этих дружин назывались конунгами («морскими королями»). Норманны использовали различные военные суда, например, кнер – одномачтовый парусник из дуба с шестнадцатью парами весел.

«Северным людям» удалось завоевать низовья Сены и полуостров Котантен, который стали называть Нормандией. Вчерашние пираты укрепились в Северной Франции, офранцузились и утратили свой язык. В 1066 г. офранцуженным норманнам во главе с Вильгельмом Завоевателем, которого эти бывшие морские разбойники нелицеприятно величали Бастардом, удалось завоевать Англию. Английская королевская династия Плантагенетов (Плантажене), к которой относился знаменитый Ричард Львиное Сердце, норманнского происхождения. К норманнам восходит и шотландская королевская династия Стюартов.

Столицу Нормандии Руан называют городом ста башен, ста колоколов и ста музеев. Все, кто приезжают в город впервые, идут на улицу Часовой башни. Гигантский циферблат на этой башне символизирует вольно идущее время, льющееся тихо и сладко, как воды реки или спокойного озера.

Фалезский замок – резиденция герцогов Нормандии, место рождения Вильгельма Завоевателя

На главной площади Руана была сожжена национальная героиня Франции Жанна д, Арк, выданная и проданная бургундцами врагам своей родины – англичанам. В память чистой и благородной души Жанны на площади Старого рынка возвели церковь. Место, где взметнулся к небу страшный костер, выложено камнями. Когда стоишь на этом месте, представляешь себе тоненькую девичью фигурку в рубахе не по росту, из последних сил сжимающую в руках крест… А к этим полудетским, молитвенно сложенным рукам уже подбирается пламя…

Но самой главной достопримечательностью Нормандии является даже не Руан, а средневековое аббатство св. Михаила (Сен-Мишель), расположенное на одноименном острове. Этот остров отделен от нормандского берега дюнами и океаном. С материком остров соединяет двухкилометровая дамба. Странная и горделивая это картина, когда из тумана перед тобой выплывает островок с линией средневековых укреплений и башен, со шпилями старинных соборов. И нет на этом островке ни одного современного здания – только величественные, суровые, порой ажурные, как кружево, порой мощные, как скалы, средневековые каменные дома!

Виктор Гюго называл остров Сен-Мишель пирамидой в океане. Остров действительно похож на пирамиду, самой высокой точкой которой является собор св. Михаила Архистратига. К этой точке, как к некой высшей цели, сходятся все линии острова – укрепления, церкви, дома.

Конусообразная скала, названная впоследствии островом Сен-Мишель, была святилищем еще в кельтские времена. Друиды – жрецы-поэты древних кельтских племен – совершали на скале свои обряды. В кельтские времена скала называлась Mont Tombe – Гора-могила – и считалась священной.

На Горе-могиле находили приют многие отшельники-христиане. И вот однажды епископу Оберту Авраншскому явился во сне Архангел Михаил, который повелел возвести на «Горе-могиле» капеллу для паломников.

Епископ не сразу поверил своему сну. Тогда, как гласит легенда, к нему снова явился Архистратиг Михаил и напомнил о своем повелении. Чтобы вразумить упрямого епископа, Архистратиг ткнул в него пальцем. Паломникам, которые приходят поклониться мощам епископа, показывают вмятину на его черепе. Согласно легенде, именно этого места на теле епископа коснулась длань Архангела.

После второго явления Архистратига Михаила Оберт решил исполнить его повеление. Он нашел на острове грот и приказал монахам строить базилику в честь св. Михаила. Вскоре после этого произошло большое наводнение, которое отделило гранитную скалу от материка.

В середине Х века монахи из Сен-Вандрия основали на острове бенедиктинскую церковь Нотр-Дам. Очень скоро остров Св. Михаила стал местом паломничества. В XI столетии на острове была построена романская церковь с монастырем. Сейчас о бенедиктинской церкви Нотр-Дам напоминает только подземная крипта «Notre-Dame-Sous-Terre».

Аббат Робер де Ториньи превратил Мон-Сен-Мишель в научную лабораторию. В те времена священный остров пытались захватить то англичане, то французы, но никому так и не удалось это сделать. Архангел Михаил простер над островом свою грозную и охраняющую длань…

Мон-Сен-Мишель

Робер де Ториньи был выдающимся человеком – ученым, летописцем, собирателем книг. Многие годы, начиная с 1139-го, аббат редактировал и дополнял «Деяния герцогов Нормандских» – знаменитую хронику Вильгельма Жюмьежского и Ордерика Виталия. Аббат посвятил свою жизнь истории Нормандии, именно ему принадлежит раздел «Деяний герцогов Нормандии», охватывающий события с 1100 по 1186 г. Аббат описывал жизнь «норманнской» династии английских королей, в частности, начало правления Генриха II.

В XIII в. французский король Филипп II, присоединивший Нормандию к королевскому домену, велел перестроить в готическом стиле северное крыло романского монастыря на Мон-Сен-Мишель. По приказу Филиппа были построены рыцарский зал, трапезная и крестный ход с двухсот двадцатью двумя изящными колоннами.

Во время Столетней войны церковные постройки обнесли мощными крепостными стенами. За этими стенами монахи 30 лет выдерживали осаду. Остров Архистратига Михаила не покорился завоевателям-англичанам, но, увы, не смог противостоять безбожникам-якобинцам. В 1792 г. революционные войска вынудили последних монахов уйти с острова и превратили Мон-Сен-Мишель в тюрьму, которую в народе называли «провинциальная Бастилия». До 1863 г. остров использовался как тюрьма, и его иронически называли Mont Libre – Гора Свободы!

За этот «тюремный период» Мон-Сен-Мишелю был нанесен серьезный урон. В конце XIX в. архитектурный ансамбль острова пришлось реставрировать. Уже в ХХ в. скульптор Фремье создал позолоченную статую Архангела Михаила, поднимающего над головой грозный, но справедливый меч.

Сейчас остров Святого Михаила – любимое место паломничества христиан Европы. Гости острова прогуливаются по лесенкам, ведущим к морю, присутствуют на службах в древнем аббатстве. Чудо-остров дарит паломникам покой, мир и душевные силы. Поэтому они охотно возвращаются сюда снова… Ведь мы так нуждаемся в молитвенной тишине!

 

Цвет Парижа – от черного до терракотового, или Кто они – «афрофранцузы»?

«Афрофранцузами» принято называть выходцев из Туниса, Алжира или Марокко, оказавшихся во Франции вследствие «политики открытых дверей», провозглашенной в 1950-е гг., после того как Франция потеряла контроль над средиземноморской Африкой. 1 ноября 1954 г. в Алжире, принадлежавшем в то время Франции, разразилась гражданская война. В отчаянной борьбе без правил сошлись не только французы-колонизаторы и коренное арабское население, но и алжирцы-франкофилы с алжирцами-националистами. Ожесточенный военный конфликт, сопровождавшийся такими «классическими» кровавыми атрибутами партизанской войны, как засады и внезапные нападения, взятие заложников, бомбардировка населенных пунктов и террористические акты в многолюдных городах, продолжался семь с половиной лет.

По официальным данным, за годы войны было убито около 28 500 военнослужащих Французской армии и Иностранного легиона, жандармов и полицейских, от 4 до 6 тысяч гражданских европейцев, а также, по различным данным, от 30 до 90 тысяч местных союзников французов. Потери алжирцев – и сторонников независимости, и просто оказавшихся «не в то время не в том месте» мирных людей, составили, опять же по противоречивым источникам, от четверти до полумиллиона человек.

Все началось с того, как в ноябре 1954 г. в алжирском городе Бон вооруженные люди хладнокровно расстреляли школьный автобус с французскими детьми. Это страшное злодеяние было делом рук алжирских боевиков-националистов. Потом произошла еще одна трагедия: на шахте Аль-Алия возле городка Филипвиль, ныне Скикда, боевики вырезали всех европейцев. Только нескольким семьям, которые заняли круговую оборону в центре поселка, удалось продержаться до подхода французских войск. Захваченных в плен боевиков регулярные войска расстреливали без суда. Алжир захлестнула волна жестокости, причем – взаимной.

Позиция общественного мнения Франции в отношении Алжира разделилась: одни требовали прекратить войну, другие понимали, что нельзя предать миллион соотечественников-колонистов, оставшихся в Алжире. Президент де Голль сначала безапелляционно заявил: «Алжир – французский!», а потом признал, что время упущено и сделать ничего нельзя, и приказал вывести войска на родину. Алжир был потерян для Франции. Многие радикально настроенные французские офицеры, прошедшие через горнило колониальной войны, а также активисты крайне правых организаций, так называемые «ультра», сочли позицию главы государства «национальной изменой». Они ответили на уход Франции из ее средиземноморской колонии подготовкой покушений на де Голля и даже открытым мятежом. Проявив присущую ему твердость в сочетании с хитрыми популистскими маневрами, генерал де Голль энергично подавил оппозицию своей алжирской политике.

Однако оставалась проблема французских колонистов в Алжире, и Франция решила принять соотечественников. После 1962 г., когда война закончилась, практически все французское население Алжира, насчитывавшее в 1954 г. более миллиона человек, отправилось во Францию. Вместе с ними в страну, в поисках лучшей жизни, хлынули алжирцы, тунисцы и марокканцы.

Афрофранцузы арабского происхождения горды и заносчивы, любой мало-мальски настороженный взгляд может их обидеть и разозлить, поэтому вести себя с ними нужно спокойно, вежливо, но вместе с тем – твердо. Я вняла совету негритянки (ах, пардон, афрофранцуженки) и попросила своих студентов не глазеть на арабов. До Шантильи мы доехали спокойно.

Негры вполне лояльны Франции и французскому образу жизни, они легко адаптируются к европейским реалиям. Как правило, они все – католики, ходят на мессу и хорошо говорят по-французски. Гордость французских негров – Александр Дюма-отец, который был на четверть африканцем. Многие выходцы из «черной» Африки искренне любят Францию и готовы принять французские правила игры.

Арабы – совсем другое дело. Они живут диаспорой, французские правила игры принимают неохотно и не меняют мусульманство на католичество. Если вы будете смотреть на них угрюмо и со страхом, то получите в ответ такую же настороженность и неприязнь.

Самым знаменитым французом африканского происхождения был Александр Дюма-отец. На любом портрете великого писателя можно увидеть характерные негритянские губы и буйную шевелюру. Дед создателя «Трех мушкетеров» и «Графа Монте-Кристо», маркиз Дави де ля Пайетри, отправился попытать счастья и сколотить состояние на Гаити, в Сан-Доминго. Маркиз купил плантации в западной части острова, недалеко от мыса Роз. Горничной у него в доме была красавица мулатка Мария-Сессета. Ее называли «домашняя Мари» – Marie du Mas.

Александр Дюма-отец

Прекрасная мулатка родила маркизу сына, ставшего республиканским генералом и одним из друзей, а затем и противников Наполеона Бонапарта. Отважного генерала звали Александр Дюма, как и его сына-романиста, и внука – автора «Дамы с камелиями».

Маркиз Дави де ля Пайетри, полковник и генеральный комиссар артиллерии, потомок древнего нормандского дворянского рода, душой и телом принадлежал старой королевской Франции. Он был аристократом из аристократов – со всеми достоинствами и недостатками своей касты. Он сделал Марию-Сессету экономкой, но и не подумал на ней жениться.

«Домашняя Мари» родила маркизу четырех детей, но увидеть их взрослыми ей так и не довелось. Мари умерла молодой. Согласно традиции, которая существовала среди французских дворян, увлекавшихся рабынями, дочерей, рожденных от этой связи, оставляли на островах заботиться о плантациях (как правило, в качестве экономок или горничных), а сыновей забирали во Францию. Маркиз поступил именно так: он увез своего старшего сына, Тома-Александра, на землю предков.

Маркиз разрешил своему первенцу жить в парижском доме де ля Пайетри. В Париже, в возрасте семидесяти девяти лет, экстравагантный дворянин женился на собственной экономке Франсуазе Рету, а его старший сын под именем Александра Дюма поступил простым солдатом в драгунский полк королевы Марии-Антуанетты, где и прослужил до 1789 г. Пойти в армию простым солдатом Тома-Александра вынудила крайняя скупость отца, который охотно показывался в аристократических салонах с красавцем сыном, но и не думал снабжать его деньгами! Об офицерском звании незаконнорожденному сыну аристократа и мулатки в условиях «старого режима» не приходилось и думать! Нетрудно понять, что Тома-Александр затаил обиду на «Ancien Regime»…

После Великой французской революции сын гаитянской рабыни сделал блистательную карьеру. 16 февраля 1792 г. он был капралом, а 10 октября того же года – уже полковником. Тома-Александр сблизился с Наполеоном Бонапартом и после этого был произведен сначала в бригадные, а затем и в дивизионные генералы. Тома-Александр был силен, как Портос, и один стоил целого эскадрона. Благородные манеры Атоса, унаследованные от маркизов де ля Пайетри, сочетались в нем с огромной физической силой. О подвигах генерала Дюма рассказывали легенды: во время Итальянской кампании, с отрядом в несколько человек, Тома-Александр захватил гору Мон-Сени, где засели австрийцы. Впоследствии его знаменитый сын-романист изобразил взятие Мон-Сени под видом эпизода с завтраком мушкетеров в бастионе Сен-Жерве, во время Ла-Рошельской кампании.

Согласно легенде, солдаты генерала Дюма вскарабкались по отвесному утесу, а потом остановились перед укреплениями противника, не зная, как их преодолеть. Тогда генерал схватил одного из своих солдат за штаны и бросил бедолагу через палисад прямо в ряды австрийцев. А потом и второго, и третьего, и четвертого, и пятого…

Наполеон узнал об этом подвиге генерала Дюма и назначил его командующим кавалерией. Корсиканец и мулат стали близкими друзьями, но ненадолго – вскоре безмерное властолюбие и самолюбие корсиканца начало раздражать сына гаитянской рабыни. Генерал Дюма готов был сражаться против тиранов, но не во славу нового тирана, которым на его глазах становился корсиканский «гений войны». Наполеону донесли о фрондерских настроениях его былого друга, и Бонапарт затаил обиду.

Тома-Александр отправился с Наполеоном в Египетский поход, но довольно резко выразил свое недовольство этой бессмысленной авантюрой. Дюма попросил Бонапарта командировать его обратно, во Францию, корсиканец согласился, но по возвращении на родину строптивый мулат попал в плен к австрийцам!

Генерал оказался в страшной тюрьме, подобной описанному его знаменитым сыном замку Иф, а Бонапарт ничего не сделал для того, чтобы выкупить своего «Портоса». К тому времени Тома-Александр был женат на очаровательной и добродетельной девушке, Марии-Луизе Лабурэ, дочери хозяина гостиницы из городка Вилле-Котре в Иль-де-Франсе.

В апреле 1801 г. Наполеон наконец-то вспомнил о своем генерале и обменял его на попавшего в плен австрийского военачальника Мака. Из тюрьмы силач-«Портос» вышел почти что калекой: изувеченным, полупарализованным, с язвой желудка. Ни о какой службе в армии больше не могло быть и речи! Генерал вышел в отставку и вернулся к жене, в Вилле-Котре. Жена родила ему сына, названного, согласно семейной традиции, Александром… Потом родилась дочь, Александрина-Эме.

Семья генерала жила в бедности. Марии-Луизе и Тома-Александру помогали родители жены, хозяева небольшой гостиницы. Наполеон вознаградил своего былого друга только тем, что велел написать его имя на южной стене Триумфальной арки! Слава, по мнению императора, стоила гораздо больше, чем деньги, тогда как вдова генерала, еле сводившая концы с концами, была уверена в обратном.

История генерала Дюма свидетельствует о том, как относились к своим рабам и рабыням лучшие из французских дворян. О том, как над черными жителями Гаити издевались худшие представители касты, вспоминать довольно неприятно! Поэтому современные французы почти не употребляют слово «негр». Они говорят – «афрофранцузы», подчеркивая тем самым, что больше нет рабов и господ, а потомки рабов стали полноправными французскими гражданами. Современная французская культура построена на политкорректности, выстраданной во время многочисленных революций и войн.

Французские колониальные войска

В прошлом Франция была великой колониальной державой. Французы распространили свое влияние на средиземноморскую Африку – Тунис, Алжир и Марокко. Французский триколор развевался и над на Гаити, и в Сан-Доминго, и в Индокитае, и в Северной Америке. Франция, начавшая в массовом порядке осваивать заморские территории на полвека раньше, чем ее основная соперница – «владычица морей» Британия, изначально имела неплохие перспективы стать лидером по колониальным захватам… Однако внутренние коллизии и непрекращающиеся войны, постоянно приковывавшие внимание французских властителей к Старому Свету, а также впечатляющие достижения британского льва на океанских просторах уже к середине XVIII в. отбросили Францию на второе место.

Впрочем, его она удерживала прочно, причем не без типичного галльского изящества и изысканного чудачества. Британская модель колониализма, прагматичная и бюрократизированная, основанная на всепобеждающем стремлении к сверхприбылям и незыблемой уверенности в превосходстве «старого доброго» британского образа жизни и англосаксонской морали, была скучна и чужда французам. Французы умели не только нести в свои заморские владения технические достижения европейской цивилизации, но и с жадным любопытством впитывали яркую и самобытную культуру покоренных стран и народов.

Особенно падкими оказались колонизаторы до изощренных гедонических наслаждений, которыми щедро поделилась с ними многовековая традиция ориентального «кайфа». Пышные дамские наряды a-la turk, роскошное восточное оружие с клинками из смертоносной дамасской стали, расслабленное послеобеденное курение кальяна, сладкое наркотическое забытье от опиума или гашиша, и даже пресловутый халат Оноре де Бальзака – все эти атрибуты были заимствованы у народов Арабского Востока, Индокитая, Карибского бассейна для того, чтобы стать фетишами изменчивой парижской моды! Достаточно вспомнить хотя бы блистательного графа Монте-Кристо из одноименного романа Александра Дюма, эпатировавшего светское общество поведением «восточного набоба»…

Впрочем, для многих тысяч французских колониальных служащих или переселенцев все эти вещи были обыденными и удобными атрибутами их новой жизни. В отличие от чопорных и холодноватых британцев, умевших создать себе и в Калькутте, и в Капской колонии копию «старой доброй Англии», французы-колонизаторы легче адаптировались в местной среде, принимали ее «правила игры» и лояльнее обращались с местным населением. Несколько поколений французов, родившихся и выросших в колониях, были детьми этого парадоксального симбиоза культур завоевателей и порабощенных. Сами того не осознавая, они принадлежали душой и телом не только Франции, но и своей географической родине и ее людям. Такова, например, героиня замечательной актрисы Катрин Денев в широко известном романтическом и жестоком фильме «Индокитай», которая сочетает в себе самоотверженную чувственность француженки и буддистский фатализм Вьетнама.

Большая Парижская мечеть

Целая серия занимательных «колониальных» дневников и заметок, оставленных французскими путешественниками – от художника Эжена Фромантена до летчика и литератора Антуана де Сент-Экзюпери, исполнена искренним восхищением природными красотами заморских стран, уважением к традициям и нравам их жителей, проникнута искренним желанием понять и познать эти страны. В них не найдешь высокомерия европейца-победителя и бескомпромиссного резонерства британца до мозга костей Редьярда Киплинга… С одной только оговоркой: французский колониализм, как и любой другой, в конечном итого зиждился на попрании естественных прав и эксплуатации покоренных Францией «туземных» народов. Однако даже здесь французские колонизаторы стремились не жестко подавлять, а ловко использовать в своих интересах силы и энергию гордых и пылких арабов, воинственных сенегальских племен, выносливых и мудрых «аннамитов» – вьетнамцев и камбоджийцев.

В пантеоне самых храбрых солдат Франции с XIX в. почетное место занимают ее колониальные войска. Набранные преимущественно из уроженцев Северной и Западной Африки, а также Индокитая, обученные французскими командирами, они составляли значительную долю в вооруженных силах Франции и бесстрашно дрались за нее во Франко-прусской, Первой и Второй мировых войнах, не считая многочисленных военных конфликтов в колониях. Смуглолицые кавалеристы-«спаги», прирожденные воины-всадники из Алжира, Туниса и Марокко, бесподобные на своих арабских скакунах, в развивающихся красочных одеяниях бедуинов пустыни, которые они только в траншеях Первой мировой с трудом согласились сменить на униформу цвета «хаки»…

Бородатые алжирские стрелки в широченных шароварах и красиво расшитых позументами куртках, неудержимые в штыковых атаках… Чернокожие сенегальские пехотинцы в алых фесках с вечными беззаботными белозубыми улыбками, не унывавшие даже под градом неприятельских снарядов… Скромные и трудолюбивые труженики-аннамиты, из которых выходили неутомимые кочегары на боевых кораблях и первоклассные саперы… Они были не только любимцами падкой на все необычное французской публики, но нередко давали ей пример бескорыстной и горячей любви к Франции, своей «метрополии», или, быть может, все-таки родине? Ведь в час позора и падения Франции под натиском гитлеровских захватчиков в июне 1940 г. именно чернокожий офицер одной из североафриканских пехотных дивизий с совершенно французской фамилией Делони произнес слова настоящего солдата и патриота: «Приказа сдать Париж без боя для меня не существует».

Ныне от обширных колониальных владений Франции остались только заморские департаменты – Гвиана, Гваделупа, Мартиника и особая территория sui generis (остров Новая Каледония). Союз франкоязычных стран – Франкофония – тоже наследие колониальных времен. На языке Мольера и Расина говорят жители Алжира, Туниса, Марокко и канадского региона Квебек, который в XVIII столетии был французской колонией. Так что не верьте, если вам скажут, что самые распространенные языки в Канаде – это английский и русский. Напротив, там чаще всего говорят по-французски и по-украински.

Французская колониальная империя родилась в эпоху Великих географических открытий. Именно тогда французы вступили в борьбу с испанцами и португальцами за открытые в Старом и Новом Свете территории. В 1535 г. Жак Картье изучил устье реки Святого Лаврентия, чем положил начало колонии Новая Франция, занимавшей центральную часть Североамериканского континента. Однако в XVII и XVIII столетии французов сильно потеснили англичане, ставшие в XIX веке самой могущественной колониальной державой мира. Французы проиграли англичанам «колониальную войну», и в итоге Северную Америку стали контролировать британцы.

Современный Париж, густо населенный не только этническими французами, но и жителями бывших колоний, представляет собой яркую иллюстрацию распада колониальной империи. Франция приняла тех представителей колонизированных народов, которые предпочли жить в стране бывших колонизаторов. Поэтому в Париже есть марокканские, алжирские и тунисские районы.

Парижские мусульмане приходят в мечеть на площади Пюи-де-л, Эрмит – настоящий шедевр арабской архитектуры, построенный в исламско-мавританском стиле. Сине-золотые мозаики, великолепный сад с фонтанами, роскошный ковер в молитвенном зале, журчание воды, пенье птиц… Здесь царит удивительный, не нарушаемый мирскими делами покой. Мечеть была построена, чтобы почтить память солдат-мусульман, погибших в Первую мировую войну. Место для мечети Парижская мэрия отвела еще в 1920 г.

Еще одним парижским центром мусульманской духовной и культурной жизни является Институт арабского мира на улице Фоссе-Сен-Бернар (станция метро «Жюссье» – Jussieu), созданный в 1980 г. по инициативе Франции и 20 арабских государств. Каждый год с октября по март в Институте открыта обширная экспозиция.

В музее Института арабского мира около шестисот экспонатов: барельефы, статуи, миниатюры, украшения, ткани, керамика, ковры… Есть даже прекрасное собрание астролябий, свидетельствующее о том, что европейцы позаимствовали многие знания и открытия в области астрономии у арабов.

Институт арабского мира – это огромное здание из стекла и алюминия, спроектированное группой архитекторов, в числе которых был Жак Нувель. Самая запоминающаяся часть архитектурного ансамбля института – это Башня Книг, напоминающая минарет мечети в Самарре (Ирак). На площадке перед входом в институт располагается базар «Большая Медина», где можно купить затейливые лампы в стиле «Тысячи и одной ночи», кальяны и причудливо расписанные глиняные кувшины.

Контроль над Средиземноморской (преимущественно – арабской) Африкой Франция потеряла уже после Второй мировой войны, но и до сих пор многие жители Туниса и Марокко пекут круассаны, которые у них, как правило, подгорают, и мечтают жить в Марселе. Впрочем, другая половина тунисцев и марокканцев гордится своей недавно обретенной независимостью и подчеркнуто отказывается от французской сдобы, предпочитая круассанам крохотные ливанские пирожные. Эти пирожные, впрочем, очень вкусны (сама лакомилась!) и выходят у тунисцев гораздо лучше, чем круассаны.

Во времена расцвета колониальной империи Франция владела Сирией, Ливаном, частью Индии, провинцией Гуанчжоу в Китае, Вьетнамом, Лаосом и Камбоджей (французский Индокитай). В Северной и Южной Америке французскими были: Канада (сначала вся, а потом только провинция Квебек), Трехречье, Монреаль, территория Великих Озер (Pays d'en Haut), Аркадия (Нью-Брасуик, Новая Шотландия и остров Св. Иоанна – он же – остров принца Эдуарда), Гудзонов залив, Ньюфаундленд, Луизиана, Иллинойс, Сен-Пьер и Микелон, Гаити, Мартиника, Гваделупа и французская Гвиана.

В Африке французы владели Алжиром, Тунисом, Марокко, Мавританией, Сенегалом, Мали, Гвинеей, Берегом Слоновой Кости (Кот-д, Ивуар), Нигером, Буркина Фасо, Бенином (бывшей Дагомеей), Того, Конго, Центральноафриканской республикой, Чадом, Камеруном, Джибути, островом Мадагаскар, Коморскими островами и Реюньоном. В Океании французы распространили свое влияние на Новую Каледонию, Французскую Полинезию, Уоллис, Футтуну и Новые Гебриды. Гвиана, Гваделупа, Мартиника (родина Жозефины де Богарне, она же – мадам Бонапарт), впрочем, так и остались французскими…

Итак, Франция владела если не половиной, то четвертью мира, и в один прекрасный день эту четверть потеряла. Зато жители этой четверти мира многое приобрели: кто национальную независимость, а кто и возможность остаться в bonne и douce France. Сейчас большая часть этих добровольных переселенцев проживает в Париже и Марселе. А памятник внуку гаитянской рабыни и французского маркиза, великому писателю Александру Дюма-отцу, стоит в центре Парижа, в двух шагах от факультета славистики Сорбонны и бульвара Мальзерб. C,est la vie… Такова жизнь…

Особенно сильно французское влияние до сих пор ощущается в Тунисе. Вторым языком этой средиземноморской страны считается французский, первым – арабский. Самая европейская часть столицы этой страны – тоже Туниса, была построена французами. В конце XIX в. французские архитекторы проложили в Тунисе широкие бульвары, на манер парижских, построили немало административных зданий и белоснежных вилл. Сейчас Тунис – излюбленное место отдыха французов среднего и высокого достатка. Здесь расположена вилла семьи Миттеранов и немало других шикарных летних резиденций.

Но влияние никогда не бывает односторонним: в Париже еще при президенте Миттеране появились тунисские, алжирские и марокканские кварталы и районы. Выходцы из средиземноморской Африки густо заселили Монмартр и кварталы неподалеку от станций метро «Аббесс» и «Пляс Пигаль». Арабским считается парижский район Барбе-Рошешуар (Barbès-Rochechouart), названный в честь революционера и политика Армана Барбеса и аббатисы Мари-Мадлен де Рошешуар, наставницы аббатства в Фонтевро. Эта аббатиса была родной сестрой фаворитки «короля-солнце», Людовика XIV, красавицы Атенаис де Монтеспан. О горделивой Атенаис ходили дурные слухи, ее сестра была образцом благочестия! Имена обеих сестер вошли в историю: одной – как символа фривольных придворных нравов, другой – как воплощения добродетели… Пути Господни неисповедимы!

Вход в парижское метро. Рисунок современного автора

Арман Барбес (1809–1870) родился в Гваделупе – французской колонии и, как многие выходцы из колоний с белой или темной кожей, занялся революцией. Он активно боролся с правительством короля Луи-Филиппа, принадлежавшего к Орлеанской династии, а попутно резко критиковал тиранию и крепостничество в далекой России, делами в которой этот человек разностороннего и пытливого ума живо интересовался.

Вместе с Августом Бланки Барбес участвовал в восстании 12 мая 1839 г. и был приговорен к смертной казни. От преждевременной гибели Барбеса спас Виктор Гюго, книгами которого зачитывался король Луи-Филипп. Однако Барбес провел в тюрьме девять лет, после чего опять организовал восстание и опять попал в тюрьму. При императоре Наполеоне III неукротимый революционер несколько смирился и добровольно уехал в эмиграцию – в Голландию.

Станция метро «Барбе-Рошешуар» известна еще и тем, что на ней в начале Второй мировой войны была проведена одна из первых силовых акций левого крыла французского Сопротивления. На этой станции отважный молодой коммунист Пьер Жорж, участник гражданской войны в Испании, впоследствии вошедший в историю Сопротивления как «полковник Фабьен», на глазах у множества людей застрелил высокопоставленного немецкого офицера. Этим выстрелом Фабьен желал показать парижанам, что даже под защитой гарнизона, агентуры гестапо, коллаборационистской жандармерии и полиции гитлеровцы не могут чувствовать себя в безопасности в оккупированной столице Франции.

В районе Барбе расположен самый большой в Париже арабский рынок (по-нашему – восточный базар), где можно за бесценок купить товары самого разного плана и не самого лучшего качества. Есть здесь и группа недорогих магазинов «Тати». Впрочем, неподалеку от станции метро «Барбе-Рошешуар» расположены и вполне приличные, даже элегантные, бутики. Например, мой любимый шляпный магазин «Жюли», где можно купить изящные головные уборы и полупрозрачные, нежных тонов, шарфики.

Барбе – это особый мир: дешевый (часто – недорогой, но никогда не шикарный), преимущественно – мусульманский и редко – католический, иногда – опасный, но чаще – ленивый. Здесь живут люди, тоскующие по родине, но не желающие возвращаться домой: в Париже и удобнее, и проще. Жители Барбе слушают «Аль-Джазиру» и курят кальян. Им не знакомо искусство тайм-менеджмента. Время для них – это морской песок, который медленно утекает сквозь пальцы… Время уходит, а Барбе остается – таким же ленивым и непрестижным, но в то же время по-своему интересным и ярким. Западное и восточное отношение к времени никогда не совпадут, и, наверное, не стоит к этому стремиться! Пусть одни торопятся, а другие – созерцают. Посмотрим, кому лучше удастся прожить отмеренное время. Больше его не станет ни у тех, ни у других…

 

Кафе и рестораны – здесь рождается общественное мнение

Еще до того как я впервые побывала во Франции, меня всегда удивляли истории о том, сколько времени французы проводят в кафе. И завтракают, и обедают, и ужинают, и проводят деловые встречи, и, раскрыв на столике ноутбук и положив рядом с чашечкой кофе мобильный телефон, смотрят последние новости в Интернете, и отвечают на письма, и беседуют об искусстве и литературе, и сочиняют стихи… Причем все это доступно людям невысокого достатка – французы завтракают в кафе так же обычно и без помпы, как мы жарим на кухне яичницу и варим кофе. В Париже кафе соревнуются за право считаться самым лучшим утренним или самым посещаемым вечерним.

В кафе и ресторанах рождается общественное мнение: здесь спорят о политике и последних принятых законах, активно обсуждают президента Саркози и его очередную супругу-итальянку, пишут книги и проводят литературные диспуты. Знаменитые писатели Жан-Поль Сартр и его супруга Симона де Бовуар, автор нашумевшей книги «Другой пол», ставшей манифестом феминизма, вообще работали в парижском кафе «Флора» («де Флор») в Сен-Жермен-де-Пре. Здесь они писали книги, принимали друзей и спорили обо всем на свете за чашечкой крепкого кофе.

Сен-Жерменское предместье Парижа с XVIII столетия считалось одновременно аристократическим и литературным. Названное в честь Святого Германа (Жермена), епископа Парижского и советника короля Хильдеберта I, оно объединяло людей с голубой кровью и острым языком. Здесь находились литературные салоны мадам дю Деффан, мадемуазель де Леспинас, мадам де Сталь… Поэт Альфред де Мюссе, возлюбленный Жорж Санд, провел в Сен-Жерменском предместье лучшие дни своей юности. Сейчас в Сен-Жермен-де-Пре, на улице Себастьяна Боттена, находится Мекка и Медина всех парижских литераторов – издательский дом «Галлимар».

Кафе «Флора» открылось в 1887 г. и стало любимым заведением богемы. Здесь регулярно бывал поэт Гийом Аполлинер, сюда частенько заходили Пабло Пикассо и его вечный соперник Амедео Модильяни. Писатель Борис Виан играл для посетителей кафе на саксофоне. В 1920-е гг. «Флора» стала любимым пристанищем русской богемы, эмигрировавшей во Францию после Октябрьской революции и Гражданской войны. Сюда часто приходила Марина Цветаева. Иногда одна, а иногда вместе с толстеньким мальчиком с вязаной шапочкой или беретиком на голове. Мальчика звали Мур – Георгий Эфрон. Это был обожаемый сын Марины.

В фирменном магазине коньяков в г. Коньяк

В 1960-е гг. «Флору» облюбовали киноактеры, режиссеры и модельеры: Брижит Бардо, Поль Бельмондо, Роман Полански, Джейн Фонда, Ив Монтан, Симона Синьоре, Ив Сен-Лоран, Карл Лагерфельд, Ги Лярош. Сейчас во «Флоре» посиживают и американские кинозвезды, а любопытные туристы не сводят с них глаз. «Флора» – относительно молодое кафе, если сравнить его с «Прокопом», открывшим свои двери в 1686 г., когда сицилиец Франческо Прокопио решил порадовать парижан шедеврами высокой кухни своей родины! Кстати, через сто лет после открытия «Le Procope» в Париже насчитывалось тысяча сто кафе, в 1825 г. – три тысячи, в 1869-м – четыре. Между двумя мировыми войнами число кафе перевалило за семь тысяч!

Когда смотришь на вывеску парижского кафе «Прокоп» на улице Ансьен Комеди и видишь надпись «Fondé en 1686» («Основано в 1686 году»), начинаешь понимать, что такое традиция, освященная веками, передающаяся из поколения в поколение. Сохранилось ли у нас хоть одно кафе, основанное в XVII в.? Едва ли. Мы любим все новое и новенькое, такое, чтобы по последнему слову моды, чтобы блестело и сияло стеклом и сталью, но как-то забываем о том, что новизна – еще не гарантия качества. А французы любят все старое, надежное, выдержавшее проверку временем, но при этом не забывают о новом. Только во Франции я поняла разницу между «старым», «новым», «новейшим» и «древним». У нас разница между словами «старый» и «древний» осознается слабо, а вот французы ощущают ее очень остро.

Итак, сицилиец Франческо Прокопио открыл в Париже, в 1686 г., кафе и для удобства назвал его своим именем, укоротив до более понятного французскому слуху «Прокоп». Это кафе, пропитанное ароматами самых разных сортов кофе, было в XVII и XVIII столетиях философским клубом. Вольнодумец Вольтер выпивал здесь по 40 чашечек крепкого кофе в день, обдумывая своим произведения. Революционеры Дантон, Марат и Робеспьер пили аперитив и мечтали о ниспровержении «старого режима». Марат и Робеспьер подумывали также о терроре, а сибарит Дантон – об увеличении своего состояния за счет имущества аристократов. Бомарше перед премьерой «Женитьбы Фигаро» пил и кофе, и аперитив, и вино, и, понятное дело, очень волновался. Сейчас в «Прокоп» приходит вечно юная Катрин Денев, которая живет неподалеку, на площади Сен-Сюльпис. Мадам Денев заказывает кофе и меланхолично помешивает ложечкой в крохотной чашечке. А рядом, за столиками, хищно улыбаются журналисты, готовые вцепиться мертвой хваткой в прекрасную Катрин!

На площади Сен-Жермен-де-Пре расположены еще два знаменитых кафе «Дё Маго» (Deux Magots) и «Липп» («Lipp»). Название «Дё Маго» переводится как «Два мандарина» (или – «У двух китайцев»). Своим названием кафе обязано статуям двух китайских мандаринов, установленным друг напротив друга. Эти мандарины, впрочем, больше похожи на мартышек. Кафе и поныне имеет репутацию литературного. Здесь бывали Поль Верлен, Артюр Рембо, Андре Жид, Пабло Пикассо, Симона де Бовуар, Эрнест Хемингуэй…

Здание кафе «Липп», открывшегося в 1880 г., считается памятником архитектуры. Фасад из полированного красного дерева и керамический декор внутри были созданы Леоном Фаргом. Это заведение соперничало с «Дё Маго», «Флорой» и знаменитыми ресторанами «Ротонда» («La Rotonde») и «Куполь» («La Coupole») на бульваре Монпарнас за право считаться самым литературным кафе Парижа.

«В “Ротонде”, где Модильяни хлещет абсент, не так весело, как у нас в “Собаке”!» – любили говорить в начале ХХ в. богемные завсегдатаи петербургского артистического кабаре «Бродячая собака». Но и в «Ротонде» было очень весело: здесь юная Коко Шанель пела свои фривольные песенки, а Амедео Модильяни писал портреты знаменитых посетителей кафе. «Ротонду» любили не только представители богемы, но и революционеры. Особенно хорошо здесь чувствовали себя Ленин с Троцким. Жаль только, что ароматный парижский кофе не отвлекал их от мыслей о мировой революции, превратившейся впоследствии в кровавый и жуткий хаос! Но судьба отомстила Троцкому: в той же «Ротонде», в глубине зала, любил сидеть мексиканский художник Сикейрос, который впоследствии будет причастен к убийству «Лёвушки». Так неумолимая логика разрушения сводила вместе убийц и жертв, только и те, и другие менялись местами и были одновременно и убийцами, и жертвами!

Парижанки за чашечкой кофе. 1920-е гг.

Сейчас «Ротонда» по-прежнему существует, но часть ее площади занимает кинотеатр. Однако здесь, как и прежде, можно съесть тарелку лукового супа, антрекот или морепродукты. А кофе в «Ротонде» такой же ароматный, как в начале двадцатого века!

В «утренних» кафе Парижа вам подадут настоящий французский завтрак – свежеиспеченную, благоухающую сдобу, великолепно сваренный кофе, сухарики (крутоны), омлет, варенье, салаты… В 8.00 на Монмартре открывается знаменитое кафе «Paris s,еveille» («Париж пробуждается»), где посетителей ждут нежнейшие круассаны, хлеб с оливками, орехами и изюмом… На горячее здесь предлагают шоколад или кофе. Заодно можно погадать на кофейной гуще, что парижане и проделывают каждый день, рискуя опоздать на работу. Эти утренние раздумья над крошечной чашечкой напоминают медитацию: непостижимо, как они умудряются так долго вкушать столь малую порцию. Удивление проходит, когда со временем осознаешь, что для французов главное в кофе, да и в любом напитке, – аромат, а не вкус. Бойкие официанты никогда не торопят «задумчивых» посетителей, поскольку уверены: еда – это наслаждение, а оно не бывает сиюминутным. Особенно, если знать толк и в том, и в другом.

Ни свет ни заря распахивают двери и французские булочные. Ведь без свежайшего багета с нормандским маслом или прованским вареньем невозможно представить завтрак настоящих парижан. А потому и спешат они с утра пораньше на улицу Шерш-Миди в одну из лучших булочных Poilane. Даже француженки часто и охотно едят сдобу, умудряясь при этом сохранять талию. Все дело в величине порции: если часами смаковать миниатюрную тарталетку или булочку с маслинами, не очень-то растолстеешь.

Если французские друзья пригласили вас в кафе, платят, как правило, они. Логика здесь проста: сами по себе вы в кафе не собирались, верно? А раз мы изменили ваши планы, то должны заплатить.

Самое лучшее утреннее кафе Парижа… Огромные зеркала в золоченых рамах, миниатюрные столики, мягкие кресла… Рядом со входом, под стеклом, выложены такие пирожные, что дух захватывает. Что же заказать? Я заказываю омлет, кофе и круассаны. Моя подруга Светлана Пушкарёва – яйца всмятку, кофе и пирожные. Ей приносят сложное сооружение из сухариков, напоминающее башню. Башенка затейливая, спору нет, но где же заказанные яйца всмятку? Оказывается, они под сухариками – сначала нужно съесть башню, а потом добраться до яиц. Фантазии поварам этого кафе действительно не занимать! Башня из сухариков поразила мое воображение.

В мягком кресле, с чашечкой благоухающего кофе в руках, я вспоминаю анекдот, рассказанный мне как-то французскими коллегами-учеными в шикарном ресторане «Ватель» в Лионе.

«Встречаются как-то русский, француз и американец. Видят картину – “Адам и Ева, изгнанные из рая”. Американец говорит: “Адам и Ева были американцами. Почему? Да потому, что они в тяжелой ситуации, из рая их выгнали, но вид у них – бодрый, и, стало быть, ситуация под контролем”.

Француз отвечает: “Нет, они французы. Посмотрите, они оба навеселе: явно успели выпить доброго старого вина. И едва одеты – у Адама из всей одежды только фиговый листок. Значит, недавно занимались любовью”.

“Нет, – грустно говорит русский. – Они из России. Почему? Да потому, что у них ничего нет, а они думают, что они – в раю”».

Дорогие соотечественники! Не обвиняйте меня в отсутствии патриотизма. Я во многом не согласна с этим анекдотом. Нельзя сказать, что у нас ничего нет. У нас есть бескрайние просторы и неисчерпаемые природные богатства. Но, увы, мы как-то плохо всем этим пользуемся… Если, конечно, сравнить нас с французами, которые умеют обихаживать каждый метр своей земли и из всего извлекают прибыль. Ну как бы вы подали яйца всмятку? Ну, на тарелочке с голубой каемочкой… Ну, в хрустальных рюмочках… С листочками салата на тарелке – в лучшем случае. А тут – башня из сухариков! И клиент – очарован, и кафе держит марку!

Все-таки испортил нас советский общепит: отвыкли мы от квалифицированного (изящного, как бы сказали французы) обслуживания и виртуозно приготовленных блюд. Мы уже не падаем в обмороки в европейских и американских супермаркетах, но до последней минуты бегаем по ним, чтобы купить подарки домой. В итоге в аэропорту у нас всегда – перевес, а подарков все равно не хватает… И, оформляя багаж в каком-нибудь европейском аэропорту, мы грустно говорим друг другу, что всю Францию (или Испанию, Италию, Черногорию…) с собой не увезешь.

Конечно, и у нас в Москве полно шикарных магазинов, но цены в них, увы, зашкаливают. И, зная, что во Франции можно купить прекрасное вино за 3–4 евро (даже за 2 и 1,5 евро!), совершенно не хочется покупать его в Москве за 500–600 рублей! Поэтому мы набиваем чемоданы до отказа и с грустью говорим себе, что Париж – дешевый городок, а Москва по праву носит почетный титул самого дорогого города мира! И очень странно, что в этом самом дорогом городе мира еще живут учителя и инженеры!

Редкий французский завтрак обходится без круассанов и кофе

Утренние кафе – не единственная кулинарная достопримечательность Франции. Бывают еще специальные обеденные бары, где подают суп с фрикадельками, фрикадельки и тефтели без супа (всего 30–40 сортов!), салаты и десерт. Лучшие фрикадельки и тефтели во Франции можно попробовать в ресторанах «Giraudet». Еще в 1880 г. некий Жозеф Moин приготовил вкуснейшие фрикадельки, соединив в «счастливом браке» – «простоту пшеничной или манной крупы с благородством яиц, свежего масла и мяса».

В 1910-м Анри Жироде овладел искусством приготовления самых разнообразных фрикаделек и тефтелек – на основании мяса птицы, раков, креветок и даже трюфелей. С тех пор искусство приготовления фрикаделек передается в доме Жироде из поколения в поколение. Служащие и туристы приходят пообедать к «Жироде», чтобы отведать великолепный суп с фрикадельками, а на закуску – тонкий десерт, какой-нибудь необыкновенный фруктовый мусс. Продаются в «Giraudet» и фрикадельки и тефтели-полуфабрикаты, которые можно приготовить дома, а заодно и тончайшие соусы к ним!

С наступлением полудня пустеют парижские офисы: приходит время обеда, и в течение двух часов даже думать о работе – дурной тон. Наших патриотично настроенных сограждан в Париже ждет разочарование. Вместо жирного бульона с куском мяса французы предпочитают легкие овощные супы – с сыром, сухариками и разнообразными приправами. Популярен и марсельский рыбный суп буйабес (bouillabaisse), который в столице умеют готовить не хуже, чем в Марселе.

Одно из лучших сырных ассорти, заказываемых обычно в качестве послеобеденного десерта, подают в самом старом ресторане Парижа «Le Grand Vеfour», расположенном на улице Божоле в галерее Пале-Рояль. Стены этого заведения помнят многих великих сынов Франции. Например, Виктор Гюго обожал здешний суп-пюре из зеленой фасоли, до сих пор предлагаемый в меню. Те же, кто без щей и каши не может прожить дня, пусть отправляются в 17-й округ Парижа, где в многочисленных заведениях питания нетрудно отыскать пресловутые щи, кашу, пельмени и даже пирожки с мясом. В 17-м округе очень много русских!

Но если следовать традиции французской, то с 12 до 14 часов самое время для улиток в соусе из петрушки на тончайшем золотистом слоеном тесте или для ската в лимонном соусе. Подлинно французский обед невозможен и без ломтиков байоннской ветчины.

Ужинают французы поздно – в восемь или девять часов вечера, часто при свечах и непременно с красным вином. В особых случаях, чтобы подчеркнуть торжественность момента, на стол подают «черные бриллианты», знаменитые трюфели из Перигора. В парижский «Дом трюфелей» они поступают с ноября по март. О цене на эти грибы лучше не думать – чтобы не испортить аппетит. Один килограмм стоит от 400 до 1000 евро в зависимости от урожая. Тем не менее трюфелемания охватила не только самих французов, но и туристов, которые захаживают на площадь Мадлен в Париже, чтобы если уж не купить, то хотя бы полюбоваться «капризными принцами из Перигора».

Особой привлекательностью эти «принцы», правда, не отличаются. Гриб черного или красно-бурого цвета, с крупными бородавками, красивым не назовешь. Мякоть у него красноватая, с белыми прожилками. Лучшими считают трюфели размером с большое яблоко. Они составляют всего 1 % от общего сбора и относятся к категории super extra. Самые маленькие плоды – с вишню (а таких 90 %) – годятся лишь для приготовления соусов и подлив. Надо отметить, что черный трюфель одинаково хорош как с телятиной на обед, так и с шоколадом на ужин.

Длится ужин немыслимо долго. Пока не будут исчерпаны остроты, не догорят свечи и не наступит ночь – время романтики. А без нее и Париж-то представить невозможно!

Пообедав у «Giraudet», вы можете поужинать, скажем, у «Вателя». Но такой ужин обойдется дорого. Рестораны «Ватель» – символ французского шика и утонченной кухни. Они названы в честь дворецкого и повара принца Конде, знаменитого Франсуа Вателя, который превзошел всех во Франции своей эпохи в искусстве кулинарии и оформления праздников. Ватель служил принцу Конде – великому полководцу и активному участнику Фронды, восстания против кардинала Мазарини, Анны Австрийской и юного короля Людовика XIV. Когда Людовик вырос, он пощипал перышки самым активным фрондерам, среди которых был и принц Конде. Принц всячески пытался вернуть милость короля и с этой целью пригласил его величество в свой замок Шантильи, расположенный неподалеку от Парижа.

На Франсуа Вателя была возложена высокая задача – устроить королю такой шикарный праздник, чтобы тот забыл обо всем и взыскал своими милостями принца Конде. Сначала Ватель оставался на высоте и так поразил вкус и воображение короля, что тот пригласил его к себе в Версаль в качестве управляющего. Но на последний день поставщики не успели привезти в Шантильи рыбу, и король лишился «рыбного дня». Ватель не смог снести такого позора и заколол себя шпагой… С тех самых пор имя «Ватель» считается во Франции символом не только высокой кухни, но и самоотверженности и достоинства повара.

На ужине у «Вателя» я побывала благодаря Лионскому университету, точнее – Центру славянских исследований при университете, устроившему коллоквиум «Время в поэтике акмеизма» и пригласившему участников коллоквиума на заключительный банкет. У меня до сих пор хранится меню этого ужина, напоминающее музыкальное произведение.

Итак, что было увертюрой? Аmuse-Bouche (т. е. «Услада рта»), т. е. разнообразные закуски, в том числе и бланманже. Первое действие включало в себя «Enroulé de saumon fumé en bavarois de choux fleurs aux oeufs de lump et caviar rose ou Terrine de foies de volaille aux noisettes. Сonfiture doignons et condiments», то есть «ломтики лосося, свернутые в трубочки и обжаренные по-баварски, с капустой брокколи и с яйцами пинатора и розовой икрой» или «Паштет из печени птицы с орешками. Луковый соус и приправы».

Второе действие было еще разнообразнее и насыщеннее: «Escalop de thon rouge á la milanaise, tagliatelles fraiches, coulis de tomates ou «Fondant de veau, crème de citronelle, mousseline de potiron á la canellе, champignon farci». «Эскалоп красного тунца по-милански, сделанные вручную спагетти, томатная подливка» или «Размягченная телятина в лимонном соусе. Тыквенный мусс с тефтельками. Фаршированные шампиньоны».

Кульминацией этого кулинарного действа была знаменитая французская сырная тарелка (le plateau de fromages). На выбор предлагался творог в специальной подливке.

После такого изобилия, сопровождавшегося самыми разными винами, как холодными, так и подогретыми, я впала в полную эйфорию и на еду уже смотреть не могла. И тут официант, одетый в синий форменный костюм от «Вателя», торжественно провозгласил: «А теперь, дамы и господа, тележка десертов!» Милая, ослепительно улыбавшаяся девушка вкатила в зал тележку, на которой были симметрично разложены фарфоровые блюда с пирожными, пирогами и фруктовыми муссами. Все это выглядело восхитительно вкусно, но я уже истратила все силы на телятину, фаршированные шампиньоны и сыры. Я так жалобно посмотрела на тележку десертов, что сидевший рядом со мной лионский профессор, глубокоуважаемый мсье Жан-Клод Ланн, превратно истолковал мой взгляд и придвинул ко мне тарелку с пирожными. «Ешьте, пожалуйста, ешьте!» – сказал он.

Ах, как мне было жаль этих пирожных! Я впервые ощутила, что есть место на свете, где мне дадут за рифму (пардон, за научный доклад!) целый ужин, а съесть этот самый ужин до конца просто не хватило сил! Пришлось проводить тележку жалобным взглядом и тяжело вздохнуть… Как мне не хватало этих пирожных потом, в отеле, когда ко мне вернулся аппетит!

За столом у нас с лионскими коллегами-славистами возник занятный разговор. «Почему в русской литературе так мало едят?» – спросила преподавательница лионской Ecole Normale, исследовательница русской и французской литературы Гаяне Армаганян.

Шантильи – дворец, в котором служил Ватель

Мы с коллегами стали отчаянно вспоминать, какой едой баловали себя герои русской классической литературы. Любовь Геннадьевна Кихней вспомнила про щи, которые хлебал Раскольников. Уважаемый профессор Лекманов заметил, что тело Чехова везли из Крыма в Москву в одном вагоне с устрицами. Я упомянула про ахматовские «устрицы во льду», которые «свежо и остро» пахли морем, и печеные лангусты, политые соком рейнских полей, о которых так вдохновенно повествовал Николай Гумилев в стихотворении «Сентиментальное путешествие». Профессор Любовь Геннадьевна Кихней заметила также, что много и смачно едят герои Гоголя. «Но Гоголь – украинец!» – хором сказали французские коллеги во главе с ученым-филологом Натальей Гамаловой, и нам пришлось с ними согласиться. Потом мы вспомнили и про гастрономические прихоти баловня судьбы Евгения Онегина…

Бесспорно, герои французской литературы едят больше, лучше и вдохновеннее, чем их русские собратья. А после протухших щей, которые хлебал несчастный Раскольников, ему оставалось только пойти и убить старушку-процентщицу! Вряд ли бы он отправился на это постыдное дело после пирожных «Мадлен», воспетых Марселем Прустом, и бланманже! Французское обостренное внимание к еде сродни преданной сыновней любви к земле, к ее дарам и плодам. Русские на земле обустроены плохо – всё рвутся куда-то, в иные миры, поэтому и к земным дарам и плодам относятся снисходительно, почти с презрением. Не нравится нам быть сытыми, что ли?!

К слову, Франция – единственная страна в мире, где повар может быть награжден самыми высокими правительственными наградами, включая орден Почетного легиона. А что? Изобрести новый рецепт изысканного соуса порой не менее сложно, чем провести дипломатические переговоры! Высокая кухня – это искусство, прекрасная музыка, каждая нота в которой имеет свое значение и философский смысл.

Сыновняя преданность французов своей земле отнюдь не исключает духовности и любви к Богу. Просто французы умеют совмещать земное и небесное. Они более уравновешены, чем мы, и часто не понимают русских противоречий. «Это русские моменты», – говорят французы в том случае, когда не могут нас понять. Я же считаю, что в любви к пирожным «Мадлен» нет ничего постыдного.

Русское и украинское отношение к еде действительно не совпадает. Украинцы, как и французы, не стесняются любить еду, как и вообще – «дары земные». Русские же в глубине души считают, что «не стоит делать из еды культа». Французы почитают «высокую кухню» и кулинарное искусство и не стыдятся этого. Кулинарное искусство – это проявление мастерства, а мастерство во Франции, как и в целом в Европе, считают одним из высших человеческих достижений. Как и любовь, доблесть и веру…

В завершение хочется сказать несколько слов о воспетых Марселем Прустом пирожных «Мадлен». Я так восхищалась их вдохновенным описанием в цикле романов «В поисках утраченного времени», что в Париже первым делом спросила в одной из попавшихся мне кондитерских, как выглядят пресловутые пирожные. Мне принесли нечто вроде кексов, но мягких, нежных, тающих во рту. Я узнала, что эти пирожные называются «магдалинками» (или «мадленками») в честь святой Марии Магдалины.

Знаменитые аркашонские устрицы

Марсель Пруст описывал свою встречу с «магдалинками» так: «В то самое мгновение, когда глоток чаю с крошками пирожного коснулся моего неба, я вздрогнул, пораженный необыкновенностью происходящего во мне. Сладостное ощущение широкой волной разлилось по мне /… / как это делает любовь, наполняя меня некоей драгоценной сущностью: или, вернее, сущность эта была не во мне, она была мною. Я перестал чувствовать себя посредственным, случайным, смертным. Откуда могла прийти ко мне эта могучая радость?» Пирожные «Мадлен» у Пруста – это символ женского мира, они связаны с образами матери и тетки героя-рассказчика, в них – ощущение Вечной Женственности, заботливой, нежной и оберегающей.

Мне рассказали, что магдалинки в Средние века пекли в форме сердца, и они символизировали полное любви к Богу сердце верующего. Так что любовь Марселя Пруста к магдалинкам («мадлен») покоилась на глубоком христианском фундаменте.

На ужине в ресторане «Ватель» мне довелось попробовать не сладкие, как обычно бывает, а соленые «мадлен» с начинкой из овощей и трав. Это было необыкновенно, божественно вкусно! Соленые «мадлен» вкушают (именно вкушают, а не едят!) с подогретым вином. Если у Марселя Пруста из чашки чая со сладкими «Мадлен» выплыл его родной городок Камбре, соборы, колокольни, дома с остроконечными шпилями, то я, вкушая соленые «магдалинки», увидела Черное море. Такое, каким я его обожала в детстве, – тихое, утреннее, серебристо-лазурное.

Волны подбегали к моим ногам, словно хотели познакомиться, и я радовалась этому знакомству. Я поняла, что «мадленки» – это пирожные воспоминаний. Они вызывают в душе человека самые приятные, самые сладкие воспоминания его жизни. И тогда, подобно Марселю Прусту, он закрывает глаза и чувствует, что любовь наполняет его новой, драгоценной, сущностью. Так пища земная становится небесной. Так в душе человека и в мире вокруг него устанавливается равновесие. И все благодаря маленьким, хрупким пирожным «Мадлен»… А главное – благодаря любви, воображению и вере.

 

Университеты Франции – государство в государстве

Когда в детстве я впервые услышала слово «Сорбонна», то представила себе длинные, сумрачные коридоры огромного средневекового здания, готические шпили и особый, еле уловимый запах пожелтевшей бумаги старинных книг. «О, пожелтевшие листы / В стенах старинных библиотек, / Когда раздумья так чисты, / А пыль пьянее, чем наркотик…» И вот мы, с группой преподавателей и студентов, стояли перед средневековыми воротами факультета славистики Сорбонны на улице Виктора Кузена, недалеко от бульвара Мальзерб. За этими воротами был целый мир – автономный, своеобразный, настоящее государство в государстве. Я вспомнила, что в Средние века городские власти не имели право появляться на территории Сорбонны без согласия университетского руководства. У здешних студентов была собственная власть и собственные законы.

С тех пор мало что изменилось. По-прежнему и студенты, и преподаватели выходят бастовать на улицы, если правительство принимает законы, с которыми они не согласны, и по-прежнему ректора выбирают «всем миром», в самом университете, а не приглашают извне. Университеты Франции и поныне представляют собой мощную силу, горнило общественного мнения, интеллектуальную трибуну, с которой доносятся лозунги и призывы.

Сначала, впрочем, мы увидели памятник Александру Дюма-отцу. Великий писатель восседал в кресле, а у его ног уютно расположились герои и читателя неповторимого выдумщика – гасконец Д,Артаньян с лихо закрученными усами, юноши и девушки, склоненные над романами Дюма. Совсем рядом, рукой подать, находился живописный парк Монсо с его романтическими аллеями и прудами. Университет Париж-4 располагался за огромными средневековыми воротами и напоминал, как и другие корпуса Сорбонны, государство в государстве.

На бульваре Мальзерб, около Университета Париж-4

Университетом в Средние века называли корпорацию – Universitas Magisterorum et Scholarum – нечто вроде цеха или гильдии студентов и преподавателей, проживавших в одном городе. Университет делился на факультеты, нации и колледжи. Студенты того или иного факультета объединялись в «нации»: Французскую, Нормандскую, Пикардийскую и Английскую. Во главе каждой из наций стоял префект, а во главе всего факультета – ректор, избираемый префектами. Сначала ректора сменялись каждые шесть недель, но постепенно срок ректорства был увеличен до нескольких лет.

Основателем университета был известный французский богослов и священник Робер де Сорбон, родившийся в маленьком городке Сорбон в Арденнах. Мсье Робер происходил из бедной семьи, но в детстве проявил большие способности к наукам и отправился учиться – сначала в Реймс, потом – в Париж. Проповеди Робера де Сорбона привлекли внимание сначала его светлости графа д'Артуа, а потом и короля Франции Людовика IX, вошедшего в историю под именем Святой.

В 1251 г. Робер стал каноником в Камбре, а затем, в 1258 г., каноником и духовником короля в Париже. В 1257 г. отец Робер основал Сорбоннский дом (Maison de Sorbonne) – колледж в Париже, в котором двадцать неимущих студентов обучались богословию. Деньги на это богоугодное заведение давал король Людовик. Колледж получил благословение папы. Постепенно вокруг Сорбоннского дома сложился университет. Робер де Сорбон стал канцлером университета, учил и проповедовал в нем до самой смерти.

Небесной покровительницей Сорбонны считается святая Женевьева, гробница которой находится в парижской церкви Сен-Этьен-дю-Мон (XVI в.), расположенной в районе Пантеона, на холме Св. Женевьевы, недалеко от университета. Некогда на месте церкви Сен-Этьен-дю-Мон, в пределах монастыря, основанного св. Женевьевой, находилась келья покровительницы Парижа. Церковь Сен-Этьен-дю-Мон считается приходским храмом Латинского квартала – приюта буйных и свободолюбивых студентов.

В приделе церкви Сен-Этьен-дю-Мон (святого Этьена на Горе – французский вариант написания имени св. Стефана), посвященном святой Женевьеве, многочисленные паломники, пришедшие поклониться гробнице покровительницы Парижа, видят ее статую: в синем плаще, украшенном звездами. Синий цвет имел огромное значение для средневековых готических соборов – он доминировал на витражах. Так создавался эффект синего свечения – сияния духовности.

В католической иконографии покровительница Парижа изображалась, как правило, на фоне воды – реки или водной глади, что было связано с географическими особенностями французской столицы, состоящей из островов на реке Сене. Эти острова соединены мостами, что придает городу целостный облик, но связь города с водой, водной стихией запечатлена и в парижской символике. Одним из главных символов города является корабль. Соответственно, Женевьева – «корабельная» святая, покровительница странствующих и путешествующих. Святая Женевьева любила путешествовать и часто совершала паломничества.

Во время осады Парижа гуннами во главе с Аттилой Женевьева предотвратила разорение и гибель города силой молитвы. Гунны ушли от парижских стен, а жители города возблагодарили Господа за свое спасение, произошедшее по воле Господней и молитвами Дамы Женевьевы. На холме святой Женевьевы, там, где сейчас находится Пантеон, был расположен основанный этой святой монастырь, на территории которого похоронены первый король Франции Хлодвиг и его жена Клотильда (V–VI вв.).

Хлодвиг был язычником-франком, изгнавшим римлян из Галлии, но принял крещение и крестил своих сыновей, а затем и подданных. Духовной наставницей Хлодвига, как и его жены – бургундки Клотильды, – была Женевьева Парижская. Хлодвиг, как и Аттила, осаждал Париж, но когда взял город, отнесся к его жителям милостиво. Именно Хлодвиг считается создателем Франкского (Французского) королевства. Во время пятилетней осады города франками святая Женевьева помогла привезти в осажденную столицу продовольствие – по воде. Благодаря последнему событию Женевьеву часто изображали на фоне водной глади.

Имя святой Женевьевы тесно связано с водой, водной стихией. «Женевьева», как и «Женева», – название столицы Швейцарии – происходит от кельтских корней: gen (устье, устье реки) и ava (вода). Вода же в индоевропейской мифологии, как и в ряде других мифологий мира, традиционно связывалась с женским началом мироздания. Присутствует этот символизм и в имени покровительницы Парижа, а также всех странствующих и путешествующих, святой, которая, как правило, изображалась на фоне водной глади, – Женевьевы. Студенты Сорбонны ласково и в то же время фамильярно называли святую Женевьеву – «наша Жинэ».

Парижане говорят: «La rive gauche pense, la rive droite depense», что обозначает: «Левый берег думает, правый тратит». Левый берег Сены всегда был пристанищем интеллектуалов, «мозгом» Парижа, на правом берегу жили аристократы и банкиры, здесь царила роскошь, но не интеллектуальная, а бытовая. На левом берегу Сены расположены старейшие корпуса Сорбонны, Люксембургский сад, бульвар Сен-Мишель и Латинский квартал, где еще в начале ХХ века жили бедные студенты, а сейчас обитают вполне зажиточные парижане.

Студенческий квартал назвали Латинским, потому что в Средние века латынь была языком науки. На латыни тогда свободно говорили и студенты, и преподаватели Европы. В 1793 г., на заключительном этапе Великой французской революции, по решению Конвента (тогдашнего национального органа власти) были распущены практически все университеты Франции, а латынь перестала быть языком науки и образования. Студентам и преподавателям по всей Франции приказали забыть латынь, поскольку она была еще и языком церкви, а революционные власти всячески боролись с католицизмом, провозгласив туманный и мало кому понятный культ Верховного Существа. Наполеон Бонапарт велел открыть университеты Франции и реабилитировал Сорбонну. Университет стал называться «императорским», а во главе его поставили поэта Луи де Фонтане.

В северной части Латинского квартала и поныне расположены старейшие учебные заведения Парижа: коллеж д'Аркур, лицеи Сен-Луи и Генриха IV, Коллеж де Франс, Политехническая школа, юридический корпус Сорбонны. В южной части – Педагогический институт и институт географии, Высшая школа декоративного искусства. А еще здесь множество богемных кафе. Когда-то в этих кафе посиживали Верлен и Бодлер, Виктор Гюго и Альфред де Мюссе… В Латинском квартале жили Мольер и Расин, сюда любил заходить «Добрый король» – Генрих IV. И для королей, и для поэтов в кабачках Латинского квартала всегда находилось ароматное вино и вкусное угощение.

Святая Женевьева – покровительница парижских студентов

Когда выходишь из станции метро «Клюни-Сорбонна» и медленно прогуливаешься вдоль бульвара Сен-Мишель к Люксембургскому саду, мимо прекраснейшего Музея средневековья, с его романтическим садом, где любят встречаться влюбленные, понимаешь, что такое – пиршество духа. В этом районе Парижа царит интеллектуальная, эстетическая атмосфера. Здесь хочется спорить с кем-нибудь о политике или философии в маленьком кафе напротив Люксембургского сада, с чашечкой кофе в руках… Или медленно прогуливаться по Люксембургскому саду, мимо стройных мраморных королев в длинных пышных платьях и статуи баронессы Авроры Дюдеван, она же – мадам Жорж Санд, так неожиданно попавшей в королевскую компанию. От Люксембургского сада, вверх, можно пойти к Пантеону, с его огромным куполом, видным издалека, или послушать орган в церкви Сен-Этьен-дю-Мон, куда парижане и гости города приходят поклониться гробнице покровительницы французской столицы Женевьевы Парижской.

Можно посмотреть, как спешат веселые, оживленные студенты в юридический или исторический факультет Сорбонны, куда не поступают, а записываются. Да, именно так – записываются. Во Франции высшее университетское образование доступно для всех, сдавших бакалавриат, и является бесплатным. Поэтому в Сорбонну, как и в другие университеты Франции, студенты записываются легко и охотно!

Бесплатно или за номинальную плату учиться в государственных университетах Франции могут даже иностранцы. Поэтому в вузах этой прекрасной страны немало русских. Причем и в столице, и в провинции – примерно одинаковое качество обучения.

Правда, слово «провинция» неприменимо к современной французской ситуации. Здесь нет катастрофического отставания регионов от столицы, как у нас в России, где лучше всего живут Москва с Петербургом, да, может быть, еще Екатеринбург. Во Франции – по всей стране одинаковый, налаженный, достойный уровень жизни. И все равно, где жить, – в крохотном городке или в Париже. Начиная с 1960-х гг. в стране проводилась политика децентрализации, заключавшаяся в том, что регионы экономически подтягивались до уровня центра. И в результате разница между регионами и центром нивелировалась. Поэтому французы не рвутся в Париж любой ценой, как наши соотечественники – в Москву. С таким же успехом можно учиться и работать в Лионе, Бордо или Пуатье. Кстати, во всех этих городах есть свои крупные университеты, широко известные в Европе.

Школьников и студентов во Франции – 15 миллионов, что составляет четверть населения страны. В стране – 7 тысяч коллежей и 2600 лицеев. На нужды образования ежегодно расходуется 21 % национального бюджета. Для сравнения: российская образовательная система получает от государства вдвое меньше, примерно 10 %! Система образования вообще считается одним из самых крупных работодателей Франции. В ней занято больше половины государственных служащих.

Система высшего образования во Франции подразделяется на университетский и сектор высших школ (Grandes Ecoles). К высшим школам относятся: HEC (Еcole des hautes etudes commerciales – Высшая коммерческая школа), ESSEC (Еcole superieure des sciences economique et commerciales – Высшая школа экономических и торговых наук); ecoles superieures de commerce (Высшие коммерческие школы в Париже и Лионе); ESCAE (ecoles superieures de commerce et d’administration des enterprises – высшие школы коммерции, администрации и предприятий); 17 школ и институтов торговли. В высшие школы принимаются бакалавры, успешно завершившие обучение в средней школе (baccalaureat – бакалавриат). Некоторые высшие школы – частные.

Всего во Франции – 79 университетов. Большинство из них – многопрофильны, но некоторые ограничиваются углубленным изучением двух-трех специальностей (Университет Paris II – Право и экономика, Университет Paris IV – Филология).

Французская система образования имеет два типа обучения по степени его продолжительности: короткий (les formations courtes) и длинный (les formations longes) цикл. Короткий цикл высшего образования длится обычно два года. Длинный – 5 лет.

Университеты принимают всех кандидатов без предварительного отбора, но при наличии у поступающих степени бакалавра. Возможно поступление в университет и без степени бакалавра, путем сдачи специального экзамена в университет (ESEU), но это происходит только в ограниченном количестве случаев и в основном касается специалистов, имеющих большой стаж практической работы.

Университетское образование имеет три цикла. Первый цикл (два года) готовит к получению DEUG (диплом об общем университетском образовании). Второй цикл готовит к лицензии (licence) в течение одного года после DEUG и maitrise (год после licence). Недавно была также создана возможность профессионального образования: MST (maitrises des sciences et techniques) и магистратура (les magisteres), в которой обучаются три года.

Третий цикл делится на два этапа. Первый этап предполагает получение DESS (диплома высшего специализированного образования). Это профессиональный диплом, подготовка к которому длится в течение года после получения степени maitrise и включает в себя обучение и практику.

DEA (диплом углубленного изучения) связан с научно– исследовательской работой. После получения DEA можно подготовить научную работу (these), которую потом благополучно защитить. Филолог, защитивший these, становится доктором филологии (у нас в России такой специалист бы назывался кандидатом филологических наук). Наш доктор наук примерно равен французскому профессору университета.

Университеты Франции ныне так же самостоятельны и вольнодумны, как в Средние века, и даже больше. Они представляют собой настоящее государство в государстве со своими законами, традициями и обычаями. Вот, например, забастовки. Бастуют университеты Франции довольно часто и по вполне заслуживающим внимания причинам.

Скажем, пресловутый контракт первого найма. Несколько лет назад правительство страны приняло закон, согласно которому испытательный срок для молодых специалистов увеличивается с года до трех лет. Студенты забастовали сразу же, как по команде. Оно и понятно – этот закон показался им вопиюще несправедливым. Особенно отличился старейший факультет Сорбонны – юридический. Факультет славистики отметился в забастовках меньше других: наверное, потому, что здесь учится немало выходцев из России и Восточной Европы, а братья-славяне на удивление терпеливы.

Лионский университет

Другой причиной для университетской забастовки стало уменьшение количества молодых преподавателей в высших учебных заведениях Франции. Когда правительство выслушало бастующих и поддержало молодых, забастовали пожилые преподаватели, и их тоже, во имя равновесия, пришлось поддержать. Один из региональных университетов Франции потребовал, чтобы ректоров не назначали из Парижа, а выбирали на месте. Парижу пришлось пойти на уступки: децентрализация есть децентрализация, нельзя ущемлять права регионов!

Словом, университеты были и остаются очагами свободомыслия и правовой культуры. Французы вообще прекрасно знают свои права и не отказываются от обязанностей. А студенты привыкли выступать авангардом в борьбе за права человека. Кстати, преподаватели, как правило, выходят на забастовки вместе со студентами и не менее азартно, чем их подопечные, выкрикивают лозунги и бьют в барабаны. А некоторые даже трубят в трубы и играют на флейтах… А что? Забастовка, как и всякое французское общественное мероприятие, должна быть эстетичной.

Самой известной университетской забастовкой была «майская революция» 1968 г., когда французские университеты – сначала совсем молодой, основанный в 1964 г. Париж Х – Нантер, а за ним – и прославленная Сорбонна, острее всего почувствовали явно претивший природному свободолюбию французов привкус диктатуры в авторитарном режиме генерала де Голля. Студенты весело, бесшабашно и зло выступили за отставку стареющего главы государства, воплощавшего для них ненавистный политический консерватизм и затхлый дух «засилья поколения взрослых», за широкую либерализацию общества и за социальные льготы. С альтруизмом и щедростью молодости они встали на защиту промышленных рабочих, «бюджетных» служащих, пенсионеров, участников недавних войн Франции…

Лозунги студенческой вольницы гласили: «Де Голля – в отставку, в бедлам, на свалку истории!», «Запрещать – запрещено!», «Будь реалистом – требуй невозможного!», «Свобода будет общей, или ее не будет вообще!», «Ты нужен твоему боссу, он тебе – нет. Не торгуйся с ним – требуй!», «Представь: война, а на нее никто не пришел», «Любить можно и с булыжником в руках»… В мае 1968-го Сорбонна провозгласила себя «свободной коммуной». Студенты даже намеревались взять штурмом Эйфелеву башню. Многих французов старшего поколения дерзкие выходки мятежных школяров шокировали, со стороны консерваторов посыпались обвинения в «левизне», или, по-французски, в «гошизме» (gauche – «левый»). Другие же вспомнили свою молодость – и примкнули к студентам. Профсоюзы объявили бессрочную забастовку.

Однако 77-летний де Голль по-молодому цепко держался за власть. Против участников антиправительственных выступлений были брошены полиция и специальные подразделения национальной жандармерии. В ответ на улицах Парижа появились баррикады, вспыхнули ожесточенные столкновения, напоминавшие средневековые баталии, в которых пошли в ход резиновые дубинки и слезоточивый газ, булыжники и «коктейль Молотова». На парижские мостовые пролилась кровь раненых, однако жестокие репрессивные меры властей только добавили манифестантам твердости. Забастовка распространилась на всю Францию, в ней приняли участие более 10 миллионов человек.

Президент Шарль де Голль вынужден был распустить Национальное собрание и назначить новые парламентские выборы. В следующем году он ушел в отставку, оставив о себе в сердцах французов такую неоднозначную и противоречивую память, но, несомненно, – глубокий след в истории Франции. Не менее глубокий след в ее социальной истории оставили майские события 1968 г., самая жизнеутверждающая и самая народная из всех многочисленных революций Франции, после которой верховенство либеральных ценностей и свободы во французском обществе сделалось непререкаемым! Вероятно, средневековые крестьянские восстания, сословная Фронда XVII в. против королевского абсолютизма, великие свершения и кровавое безумие Французской революции XVIII в., трагическая история Парижской коммуны 1871 г. все-таки стали звеньями общей цепи, на конце которой оказалось социальное и политическое устройство, основанное на правах и взаимоуважении, а не на силе и страхе. Количество французских революций и их чудовищных жертвоприношений в конечном итоге перешло в качество жизни. Во всяком случае, в это так хочется верить!

Сорбонна. Университетская капелла на старой картине

Помимо всего прочего, всеобщая студенческая забастовка 1968 г. привела и к перестройке системы французского высшего образования. После «майской революции» огромный университет Сорбонна был разделен на части, которые получили статус автономных вузов. В результате возникли: Париж I – Пантеон Сорбонна, Париж III – Новая Сорбонна, Париж IV – университет Париж-Сорбонна, Париж V – Университет имени Рене Декарта. Все они связаны сетью учреждений социального назначения (Центр профессиональной ориентации, межуниверситетский центр физкультуры и спорта и т. д.).

Когда президентом Франции избрали Николя Саркози, студенты и преподаватели Сорбонны объявили всеобщую забастовку. Решение о забастовке и блокировании здания университета было принято на общем собрании. Причина такого решения – несогласие с содержавшимися в предвыборной программе Саркози предложениями по реформе высшего образования. Студенты и преподаватели вышли на марш протеста в Латинском квартале. Они несли лозунги «Саркози – фашист! Народ заставить Вас уйти!» и «Полиция повсюду, правосудие – нигде!» Однако с избранием Николя Саркози бастующие ничего не смогли сделать.

Университет Париж-Сорбонна (Париж IV) расположенный на улице Виктора Кузена, включает в себя факультеты французской литературы и языка, латинского языка, греческого, английского языка и стран Северной Америки, итальянского и румынского языков, славистики, испанистики и стран Латинской Америки, истории, географии, философии, истории искусств и археологии, музыки и музыковедения, прикладных гуманитарных наук. Факультет славистики Сорбонны крайне интересен. Здесь «окопались» многие потомки «белых русских» – т. е. эмигрантов Первой волны, оказавшихся в Париже после Октябрьской революции и Гражданской войны. Секретарь редакции в «Revue des etudes slaves» – периодическом издании факультета и Центра славянских исследований на парижской улице Мишле – мадам Вероника Лосская. Широко известен философ Николай Онуфриевич Лосский, которого в 1922 г., вместе с группой философов и общественных деятелей, большевики выдворили за пределы России. Ленин заявил тогда, что не нуждается в философах, которые не разделяют его и, следовательно, партийную точку зрения. Иначе говоря – не нуждается в тех, кто думает иначе, чем он. Большевики отказались от лучших русских философов – Европа почла за честь их принять. Так, Николай Онуфриевич Лосский с семьей оказался сначала в Чехии, а потом и во Франции.

Факультеты славистики и Центры славянских исследований существуют в каждом университете Франции. Они постоянно организовывают конференции и коллоквиумы с участием русских ученых. Впрочем, многие из потомков «белых русских» относятся к современной России скептически. Они не верят в то, что наследие тоталитарной эпохи полностью преодолено. Однако духовные наследники «белых русских» охотно общаются с представителями современной русской культуры и живо интересуются всем, что происходит на родине. На факультете славистики Сорбонны (Университет Париж-4) нас с коллегами и студентами из Московского гуманитарного института им. Е.Р. Дашковой любезно принимал профессор Жан Брейар.

Впрочем, на факультетах славистики французских университетов можно увидеть не только потомков «белых русских», но и поклонников Ленина и Сталина, у которых на мобильных телефонах в качестве позывных установлены революционные гимны, такие как «Вы жертвой пали в борьбе роковой…». «Белые русские» относятся к ленинцам и сталинистам более чем настороженно. Но сталинисты во Франции не настоящие, а скорее эпатажные. Это люди, уставшие от сытости и благополучия, от круассанов, сыра и бланманже. Они с трудом представляют себе, что такое тоталитарный Советский Союз, и идеализируют сталинскую эпоху. Им приятно щекочет нервы иллюзорное представление о Стране Советов, в которой якобы победила свобода.

Одним из таких фантазеров-идеалистов был (до визита в Советский Союз) Андре Жид. Когда же этот великий писатель побывал в сталинской Стране Советов, то сразу распростился с иллюзиями. Он написал книгу «Возвращение из СССР», за которую его прокляли французские коммунисты. Однако эта книга и поныне остается живым и ярким историческим свидетельством.

Русская Франция – это особое, ни на что не похожее явление. Русские французы преподают на факультетах славистики или, подобно Сержу Лифарю, блистали (и продолжают блистать!) на сценах парижских театров. Мы подарили Франции немало великих писателей, таких как Ромен Гари (Роман Кацев) или Анри Труайя (Лев Тарасов). Одним из лучших исследователей литературы русской эмиграции является Рене Юлианович Герра, профессор Университета Ниццы София Антиполис.

Сейчас, по некоторым подсчетам, русские составляют шестую часть населения Парижа. Наверное, существует особая категория – «русские европейцы». Им тесно или тяжело на родине, и они устремляются на свою духовную родину, в Европу. И Европа, в частности – Франция, принимает их. А они прославляют приютившую их страну, не забывая при этом о своей собственной – России.

 

Любимое французское развлечение – забастовка

Забастовкам французы отдаются не менее пылко, чем чревоугодию или любви. Французская grève не имеет ничего общего с русским бунтом – бессмысленным и беспощадным. Говорю это наверняка, потому что сама видела немало забастовок – парижских, лионских и даже бордоских. И ни одна из них не внушила мне страха, вызванного буйством неорганизованной толпы. Толпа была, но буйства не было. Французские забастовки – это тщательно организованное профсоюзами мероприятие, о котором оповещают население страны за день-два до его начала, причем – в газетах, по телевидению и радио, в Интернете.

Выглядит это примерно так: «Уважаемые господа! – с радостной улыбкой рассказывает очаровательная телеведущая. – Завтра с 10.00 до 10.00 следующего дня будет проходить забастовка транспортников. Закроются следующие вокзалы… В обычном ритме будут работать такие вокзалы и аэропорты, как… Работники транспорта требуют повышения заработной платы и увеличения социальных гарантий. Просим в день забастовки не участвующих в ней граждан соблюдать спокойствие и пользоваться услугами работающих вокзалов и аэропортов. Железнодорожные и авиабилеты можно будет перерегистрировать на другой день или получить возврат денежных средств».

Согласитесь, что мероприятие, о котором объявлено заранее, причем с таким спокойствием и методичностью, это отнюдь не взрыв гнева обезумевшей толпы, разбивающей витрины и крушащей все вокруг. Это взвешенный и рациональный диалог с властью, тщательно продуманная борьба за свои права.

Забастовки свержения де Голля в мае 1968 г.

Я неоднократно приезжала в Париж в дни забастовок. «У вас, мадам, просто абонемент на забастовки», – пошутил как-то профессор Ланн из Лионского университета. Он, конечно, преувеличивал: я не приезжала в Париж или Лион ради забастовок. Я всего лишь случайно оказывалась в Париже или Лионе в тот день, когда они проходили. Например, однажды мы с коллегой-профессором Любовью Геннадьевной Кихней прилетели во Францию, чтобы участвовать в коллоквиуме в Лионском университете. Добираться до Лиона решили через Париж. Заранее купили билет на скоростной поезд TGV (Train grande vitesse – поезд большой скорости), который должен был за три часа домчать нас до Лиона.

Надо сказать, что TGV – это гордость французских железных дорог. Представьте себе двухэтажный комфортабельный поезд с мягкими креслами, удобными столиками, настольными лампами под нежно-кофейными или серебристыми абажурами и приветливых официантов, которые развозят на тележках горячий кофе и сендвичи с пирогами – специально для заскучавших пассажиров. За три часа такой поезд пересекает добрую половину Франции, а за четыре-пять часов добирается до швейцарской границы. А за окном проплывают ухоженные французские поля, серые горделивые башенки замков или старинные церкви. Пассажиры умиротворенно дремлют, читают газеты или тихо переговариваются друг с другом, попивая кофе. Тишь да гладь, Божья благодать!

Так вот, наш поезд должен был отправляться в Лион с аэровокзала «Шарль де Голль». Дело в том, что знаменитый парижский аэропорт приютил под своими крышами еще и железнодорожный вокзал с поездами TGV. Мы с коллегой радостно сошли с трапа самолета и благодушно шли по направлению к паспортному контролю, когда нас поразила странная тишина полупустого аэропорта. «Что случилось?» – поинтересовалась я по-французски у сотрудницы аэропорта. «А разве вы не знаете, мадам? – удивилась она. – По телевизору объявляли. Сегодня транспортная забастовка. Работает только аэропорт, но принимает далеко не все рейсы. Аэровокзал не работает вообще. Поезда не отправляются. До завтрашнего утра».

Завтра утром мы с коллегой должны были выступать в Лионском университете, на коллоквиуме. Но железнодорожный вокзал в аэропорту Шарль де Голль не работал, и добраться до Лиона не было никакой возможности. Я грустно поинтересовалась у сотрудников аэропорта, что делать в таком случае. «Завтра ваши билеты тоже будут действительны, – ответили они. – Вы можете провести ночь в Париже, а утром выехать в Лион. Или уехать с Лионского вокзала. В этом случае ваши билеты тоже будут действительными».

«Вперед, на Лионский вокзал!» – бодро и даже воинственно заявила я Любови Геннадьевне, которая с тревогой всматривалась в мое лицо, ожидая дальнейших директив. Мы сели в такси, к разговорчивой молодой арабке, и отправились на Лионский вокзал. По пути таксистка, весело улыбаясь, рассказывала нам, что Лионский вокзал тоже, скорее всего, не работает, что в аэропорту просто об этом не знают и, стало быть, мы зря потеряем время и евро. Эта милая женщина, со снисходительной улыбкой, адресованной «этим упрямым русским», предлагала нам найти гостиницу в Париже и подождать до завтрашнего утра.

«Если вы обратитесь в клиентскую службу аэропорта “Шарль де Голль”, они вернут вам стоимость ночи в гостинице и даже деньги, потраченные на такси, ведь ваша задержка в Париже произошла по их вине», – терпеливо объясняла упрямым русским дамам приветливая афрофранцуженка. Но «русские упрямицы» держались стойко и все-таки доехали до Лионского вокзала. На вокзале, буквально под парами, стоял отходящий поезд, на котором было написано «Париж – Лион».

«Вперед, за мной!» – крикнула я Любови Геннадьевне, и мы вскочили в отходящий поезд, еле успев втащить в тамбур свои чемоданы. Ближайший вагон был полупустым, и нам удалось рухнуть на мягкие сиденья и разместить чемоданы на специальной стойке посредине вагона. В вагоне все нам сочувствовали и наперебой предлагали свои мобильные телефоны, чтобы мы могли еще раз связаться с коллегами в Лионе. Вошедший кондуктор отреагировал на наши билеты абсолютно спокойно и рассеянно проштамповал их.

«Наверное, можно будет вернуть и деньги за такси», – предложила Любовь Геннадьевна, на которую галантность французской транспортной системы произвела крайне приятное впечатление. Никто не говорил нам, что наши билеты – на другой поезд, никто не сдергивал нас с занятых мест. Можно было удобно устроиться на мягком сиденье и лакомиться багетом, любуясь проплывающими за окном французскими полями и замками. Забастовка оказалась безвредным и безопасным мероприятием, которое ничуть не изменило наших планов – за исключением переезда с вокзала на вокзал.

Как объяснили нам парижане, забастовка забастовкой, а права человека и гражданина – вещь неприкосновенная. И никакая забастовка в мире не должна их нарушать. Увы и ах, на родине мы привыкли к другому, и я мысленно позавидовала французам, которым удалось так хорошо и комфортно устроиться в той жизни, которую они сами для себя создали. Хотя, конечно, забастовки связаны с определенным дискомфортом, но это всего лишь дискомфорт, а не кровопролитие. И дискомфорт этот начинается и заканчивается точно по расписанию…