Вечно юный город

Юность так же присуща Парижу, как и древность. Я бы сказала, что этот физически древний город – психологически молод. Физический и психологический возраст есть не только у людей, но и у городов и даже стран. Психологический возраст Парижа – 20–25 лет, а физический – измеряется столетиями. Это ощущение вечной юности возникает мгновенно, как только ты спускаешься по трапу самолета, прилетевшего в аэропорт «Шарль де Голль», или садишься в вагон метро. Я вспоминаю один свой разговор в метро, когда в вагон вошли музыканты и фальшиво, но весело и азартно заиграли «Sous le ciel de Paris» («Под небом Парижа») …

Вид на Париж с высоты собора Парижской Богоматери

Мне стало весело от одного только ощущения азарта и бодрости, с которым они играли эту мелодию. Но сидевший рядом парижанин средних лет поморщился, как от зубной боли, при первой фальшивой ноте. «Они же фальшивят!» – сказал он мне с разочарованием. «Зато как улыбаются!» – воскликнула я. Мне вспомнились унылые голоса нищих в московском метро, их просьбы о помощи, собственное смущение, когда вынимаешь мелкую купюру или монетку и думаешь, что этим все равно не поможешь. В парижском метро преимущественно играют, поют и танцуют, а потом собирают с публики заслуженный гонорар. А в нашем – уныло просят о помощи…

А как же парижские клошары? – спросите вы. Их, конечно, немало, но их положение не такое плачевное, как кажется. Во-первых, у каждого из них есть медицинская книжка, а, во-вторых, они получают пособие от государства. Люди, которые играют и поют в метро, – это не нищие, а обычные актеры и музыканты, у которых вместо сцены – подземка. Они зарабатывают на жизнь, как умеют… И все время весело улыбаются.

Вообще улыбка – это отличительная черта парижан. Здесь принято задорно улыбаться девушкам и женщинам и приветливо – пожилым дамам, а сами дамы смотрят в лица кавалеров с задорным вызовом. Париж очень молод и совершенно не желает стареть! Его психологический возраст веками не совпадал с физическим, что шокировало и пугало рассудительных и рациональных англичан, которые отправлялись в путешествие на материк, как в опасную экспедицию с непредсказуемым финалом. Словом, amusez-vous, vous êtes a Paris! «Развлекайтесь, вы в Париже!» – как любят говорить местные гарсоны.

Я обожаю эту парижскую вечно юную старину, которую ощущаешь в каждом уголке города – от Нотр-Дама до бульвара Пастер. Она повсюду – и в медлительном спокойствии весеннего парка Тюильри перед Лувром – с его фонтанами и тюльпанами и зелеными стульчиками, на которых так приятно сидеть, полузакрыв глаза и вдыхая ароматы Парижа. Ни Лувр, ни Нотр-Дам совершенно не выглядят старыми, как и собор Сен-Жермен-л, Оксерруа, который старше Нотр-Дама. Напротив, они излучают бодрость, эти древние камни, так что если прикоснуться к ним рукой, то почувствуешь вибрацию редкой силы, пронзающую тебя, как внезапное ощущение счастья.

Если бы у меня спросили, какой уголок Парижа я люблю больше всего, ответить было бы крайне затруднительно. Потому что Париж – необъятен и непостижим. Париж – это настоящий океан, как говорил Бальзак, и он был прав. А разве можно сказать, какой уголок океана ты любишь больше или меньше?

К тому же Париж – это подлинная энциклопедия мировой культуры, пахнущая жареными каштанами, фиалками и духами «Фрагонар». Жареные каштаны – одно из любимых лакомств парижан, и вы обязательно увидите на улицах большие жаровни, в которых поджариваются эти тугие, продолговатые темно-коричневые бусины.

Собор Парижской Богоматери на картине современного художника

Париж – это удивительный город, в котором все эпохи сосуществуют, так что можно переходить не только с улицы на улицу, но и из одного времени в другое. Если вы хотите познакомиться с античной Лютецией, то посетите археологическую крипту у Нотр-Дама. Вы спуститесь не только в подземелье, но и в полутемную, загадочную утробу веков. В Археологической крипте можно исследовать строения древней Лютеции, изучить карты города, познакомиться с результатами археологических раскопок, а еще – найти на карте современного Парижа римские термы, форум и амфитеатр.

Римские термы находятся прямо на территории Отеля Клюни (станция метро «Клюни-Сорбонна»), где античность братается со Средними веками. Сохранились Фригидариум (зал с холодными бассейнами), Кальдариум и Тепидариум с ваннами в нишах.

Термы были построены в конце второго века, при участии богатейшей корпорации речников древнего Парижа. Дело в том, что Париж – это острова, соединенные мостами, город в буквальном смысле слова стоит на воде, а в древности Сена была важной судоходной артерией Европы. Соответственно, корпорация речников – то есть судовладельцев и матросов, занимавшихся речной торговлей, считалась одной из самых богатых.

У колонн Фригидариума, на которых держатся своды, вместо капителей – скульптуры кораблей, широких и круглобоких, напоминающих кораблик в гербе Парижа. Эти скульптурные корабли полны панцирями, шлемами, щитами и другим оружием. На бортах кораблей – барельефные изображения тритонов. Термы относятся или ко времени царствования императора Септимия Севера (193–211), или к эпохе его преемника Каракаллы (212–217). Так что ощутить, что такое «дни безумных извращений Каракаллы», можно и в современном Париже!

Термы прослужили примерно полстолетия и были заброшены в период нашествий варваров, в III в. Именно тогда исчезли мраморная облицовка залов, фресковая живопись, мебель… Эти термы составляли только часть огромного комплекса зданий, включавшего в себя дворец римского наместника в Галлии, в котором в период раннего Средневековья жили первые короли из династии Меровингов.

Примерно в 1300 г. католический орден Бенедиктинцев, главной резиденцией которого был знаменитый монастырь Клюни в Бургундии, купил в Париже участок с руинами терм и двумя особняками. Так возникло «подворье монастыря Клюни в Париже» полуготической-полуренессансной архитектуры. Термы вошли в состав Подворья. Один из аббатов Клюни, Жак д, Амбуаз, решил реконструировать парижскую резиденцию монастыря между 1485 и 1500 гг. Результатом этой реконструкции стало сохранившееся до наших дней здание – шедерв поздней, «пылающей», готики.

Отель Клюни (Музей Средневековья) знаменит не только своей богатейшей экспозицией, но и удивительным садом, спроектированным согласно средневековой французской традиции и в сооветствии с образностью и символикой этой эпохи. В Средние века считалось, что любой земной сад – это отражение сада райского, Эдема. Поэтому в центре сада должен быть источник живой воды – фонтан, а под садом – подземные воды, символизирующие влагу забвения. Каждое растение имело свою символику, так, например, розы, фиалки, лилии и ирисы были атрибутом Небесной Девы, Богородицы.

Средневековый сад – это огражденное пространство, ибо Эдем был огражден. Сад Музея Средневековья тоже укрыт от внешнего мира, и когда попадаешь туда со стороны бульваров Сен-Жермен или Сен-Мишель, чувствуешь себя почти что в раю. В этом саду есть Лес единорога с детской площадкой. Единорог – белоснежный олень (или жеребец) с рогом во лбу – символизировал в Средние века добродетель и благородство. Он считался спутником Девы Марии.

Именно в чудесном лесу, согласно английскому бестиарию Эшмола (Bestiaire Ashmole, Англия, около 1210 г.), обитает волшебный единорог. В этот лес или сад приходит чистая дева, к которой единорог приникает, как ребенок – к матери, и здесь его настигает жестокий охотник. Пролитая кровь единорога, настигнутого охотником, символизировала в средневековых бестиариях крестные страдания Христа во имя человечества.

В то же время в средневековых легендах, связанных с образом единорога, это мифологическое животное часто не погибает от руки охотника, а, напротив, сражает своим рогом недостойных. Единорог может охранять райские врата, защищать чистую деву. Считалось, что единорог был первым животным, которому в саду Эдема Адам дал имя.

Архангел Гавриил, приносящий Деве Марии благую весть о рождении Христа, в иконографии часто изображался в виде охотника, который гонит навстречу Богородице «украшенного драгоценностями единорога». Охотничьи пояса, удерживающие это сказочное животное, именовались: «Вера, Надежда, Любовь» или «Честность, Справедливость, Милосердие».

На гобеленах из Музея Средневековья Дама восседает за изгородью из роз, а укрощенный единорог лежит у ее ног. Рядом с Дамой находится и другой геральдический зверь – лев. В католическом искусстве средневековой Франции единорог – это воплощение справедливого суда, силы и мужественности. Однако, у ног Дамы (Девы Марии) он тих и смирен, как ребенок, прильнувший к матери.

Парижский Музей Средневековья

В Бестиарии Эшмола «небесным единорогом» назван Христос: «Notre-Seigneur Jésus-Christ est une licorne céleste don’t on a dit: “Il a été chéri comme les fils des licornes”. Et, dans une autre psaume: “Ma corne sera élevée comme celle de la licorne”» – «Наш сеньор Иисус Христос – это небесный единорог, о котором сказано: “Он был возлюблен как сыновья единорогов”. И в другом псалме: “Мой рог поднимется, как у единорога”». Согласно бестиарию Эшмола, один-единственный рог на лбу единорога символизирует Слово Христово, а также единосущность Отца и Сына («Я и Отец – одно» (Иоанн. 10: 30)). Единорог сопровождает чистую деву, являющуюся прообразом Девы Марии, – только ей он подчиняется и только к ней устремлен. В то же время рядом с Девой единорога может настичь охотник: единорог должен пролить свою кровь во имя людей.

Серия гобеленов «Дама с Единорогом» состоит из шести полотен, пять из которых носят самостоятельные названия и символизируют зрение, слух, обоняние, вкус и осязание. Шестой гобелен получил название «A mon seul dеsir» («Моему единственному желанию»). Если пять остальных гобеленов символизируют пять земных чувств (зрение, слух, обоняние, вкус и осязание), то шестой является аллегорией того самого «шестого чувства», о котором писал русский поэт Николай Гумилев в одноименном стихотворении («Кричит наш дух, изнемогает плоть, / Рождая орган для шестого чувства»).

О «шестом чувстве» писал теолог Жан Жерсон, понимавший под ним духовную любовь и глубокую веру, средоточием которых является сердце любящего. «Шестое чувство», по Жану Жерсону, это чувство пребывания в руках Божьих, охватывающее душу верующего. На шестом гобелене («A mon seul desir») Дама кладет в ларец драгоценное ожерелье (по другой версии – вынимает его из ларца). Ожерелье символизирует единство многообразия, непрерывность и цикличность. «Ожерелье, рассматриваемое как некий шнур, становится космическим символом связи и уз», – пишет Х.Э. Керлот. В данном случае это символ связи земного и небесного, пяти земных чувств и шестого – надмирного, небесного – чувства.

Средневековый гобелен

Средневековые гобелены «Дама с единорогом» – жемчужина экспозиции Музея Средневековья, шедевр ткацкого искусства Фландрии, приобретенный музеем в 1882 г. А вот дети могут увидеть в «Лесу единорога» скульптуры всех зверей, изображенных на знаменитых гобеленах, – льва, кролика, обезьяны, лисицы и, конечно же, самого единорога.

У каждого из этих животных есть своя символика. Лев символизирует рыцарскую доблесть и силу, кролик – кротость и терпение, лисица – хитрость и ловкость, а обезьяна – это пародия на человека, человек, отраженный в кривом, бесовском зеркале. Однажды в своей любимой зале Музея Средневековья, в которой выставлены знаменитые гобелены, я застала обычную для парижан, но удивительную для меня картину. На полу и на скамьях около гобеленов сидели детишки лет пяти-шести, а молодой симпатичный учитель объяснял им религиозную (точнее – католическую) символику «Дамы с единорогом». «Что символизирует лилия?» – спрашивал мэтр, а детишки кричали: «Деву Марию, мсье!» «А какие еще вы видите растения на каждом гобелене?» – продолжал учитель. «Розы!» – кричали дети. «А что символизируют розы?» «Нашу Даму, Марию, мсье!» «А Единорог?» «Христа, потому что он сопровождает Даму!»

Вы можете представить себе наших детсадовских детишек или даже первоклассников, которые бы так же объясняли символику фресок в одном из православных храмов? Увы, нет. А жаль… Во Франции жива и почитаема традиция католического воспитания детей, и первоклассники знают, что именно символизируют четверо евангелических животных – орел, лев, телец и человек. Однажды я увидела примерно такую же сцену в Венсеннском замке, когда младшие школьники вместе с учителем рассматривали немногие сохранившиеся фрески. Дети бойко и быстро отвечали на такие вопросы учителя, на которые ответил бы далеко не каждый из наших студентов.

К сожалению, эпоха атеизма оставила тяжелый и горестный след в наших умах и сердцах. Мы не знаем и азов религиозной символики в искусстве, а во Франции этому учат даже малышей. Поэтому дети не просто гуляют по «Лесу единорога» в Музее Средневековья, а слушают рассказы учителей о символике каждой скульптуры.

Сад Музея Средневековья разделяется на «Огород», где растут капуста, чеснок и лук, «Уголок медицинских трав» с наиболее популярными в Средние века лекарственными растениями – шалфеем, иссопом, рутой и полынью. Есть «небесный сад», где растут розы, фиалки, лилии, ирисы и маргаритки, символизирующие Деву Марию. А есть еще «Сад любви» и «Куртуазный сад» с изысканными растениями – гвоздиками, тимьяном и, конечно, с изящными скамеечками и аллейками.

Я очень люблю бродить в этом саду, сидеть на деревянных скамеечках и слушать, как визжат от восторга детишки в «Лесу единорога». Вообще Музей Средневековья очень любим детьми и подростками: мальчики приходят в неистовый восторг от рыцарской экспозиции музея: всех этих лат, мечей, шлемов, щитов, шпаг, алебард и мушкетов, а также рыцарских гербов и лошадиной сбруи. Девочкам нравятся более мирные вещи: изящные деревянные гребешки, на которых вырезаны сцены из Священного писания, и средневековые ювелирные украшения – например, знаменитая Золотая роза – ажурное, почти эфемерное творение на тонком, витом стебле.

Люди среднего возраста охотно заходят в Зал витражей, в котором струится сине-золотой мерцающий свет. На витражах католических соборов и поныне преобладает синий, символизирующий сияние духовности, глубокую веру. В этом зале собраны фрагменты витражей из разных соборов Франции – и все они мерцают, переливаются, полыхают то огнем, то золотом, струят благородный и торжественный темно-синий цвет.

А ведь есть еще зал, в котором выставлены значки и броши, украшавшие плащи паломников. Все эти исполненные глубокой веры люди спешили к святым местам, и украшения на плащах были своего рода опознавательным знаком для окружающих. Любой, даже самый скаредный трактирщик, увидев на плаще запыленного, усталого человека, скажем, раковину – символ св. Иакова Компостельского, – должен был без лишних слов предоставить гостю пищу и кров, и притом бесплатно. Даже разбойники, которых было немало на дорогах Франции и Европы, не трогали паломников. Обидеть доброго человека, спешащего поклониться святыне, считалось святотатством. Пилигримов не только не грабили, но и окружали почетом и вниманием. И все это благодаря значкам, приколотым к плащу или шляпе! Суровая эпоха – Средневековье, но именно она поражает нас чудесами мужества и веры.

Я утверждала, что не могу назвать свое любимое место в Париже, ибо таковых слишком много. Но, увы, я была неправа. Наверное, мое любимое место – это район станции метро «Клюни-Сорбонна», с Музеем Средневековья, бульварами Сен-Мишель и Сен-Жермен, старейшими корпусами Сорбонны, Люксембургским садом и Пантеоном. Сколько удивительно насыщенных, но промелькнувших как одно счастливое мгновение часов я проводила в этом уголке Парижа – лакомясь зелеными стручками фасоли с сухариками и чесноком в одном из студенческих кафе, приветствуя мраморных королев в Люксембургском саду или рассматривая отрубленные каменные и мраморные головы французских королей в Музее Средневековья!

Представьте себе, в Музее Средневековья есть зал отрубленных голов. Дело в том, что кровожадным парижским якобинцам недостаточно было толкать людей под нож гильотины, они решили еще и – в назидание потомкам – обезглавить статуи королей и святых с портала собора Парижской Богоматери. Теперь головы и туловища этих статуй хранятся в отдельном зале музея. Сюда я прихожу подумать о бессильной злобе и тщете революций! Какая же бесплодная и жгучая ярость кипела в сердцах якобинцев, если, обезглавив тысячи несчастных, они принялись за статуи! Я – сторонница мирной эволюции, дамы и господа! А о величии и гневе Великой французской революции поговорите с кем-нибудь другим!

Помню, что когда я, еще во времена буйной студенческой юности, сдавала экзамен на международный диплом углубленного изучения французского языка DALF, то вступила в горячую дискуссию с французами-экзаменаторами. Одним из экзменационных испытаний была свободная беседа на тему исторического или литературного текста, который предлагался каждому для чтения и осмысления. Полчаса на чтение текста, а потом беседа по его поводу с экзаменаторами… Мне попался текст о Великой французской революции, и помню, что я безмерно поразила экзаменаторов-французов своим нежеланием воздать ей почести.

Я напомнила им о тысячах казненных, о том, что и сами вожди революции, один за другим, попали под нож Мадемуазель Гильотины, упомянула, что «революция пожирает своих детей», с некоторой теплотой отозвалась об «умеренных» – жирондистах – и завершила свое выступление комплиментом в адрес Вандеи. Один из экзаменаторов, очаровательный молодой человек с дворянской приставкой «де» в длинной фамилии, был поражен. Этот мсье Марк де… (опустим его подлинное имя), конечно, сочувствовал своим предкам-дворянам, с которыми Прекрасная, но Жестокая Дама Революция, по-видимому, обошлась немилостиво, но при этом испытывал обычное для французов почтение к 14 июля – Дню взятия Бастилии – и Декларации прав человека и гражданина. Когда же я упрямо заявила мсье Марку, что взятие Бастилии было спровоцировано воплями отъявленного негодяя – маркиза де Сада в канализационные трубы, этот потомок голубокровных аристократов не выдержал и задорно рассмеялся! Мое упрямство показалось ему «очаровательным» – он так и выразился – и поставил мне высший балл…

Тогда я добавила – от чистого сердца, что единственным достижением революции была Декларация прав человека и гражданина, которая, увы, не выполнялась якобинцами. «Даже если она не выполнялась, этого все равно немало!» – парировал Марк де… Я кивнула головой в знак согласия. А потом неуверенно пожала плечами, ибо между «де юре» и «де факто», как известно, лежит огромная пропасть.

Зал отрубленных королевских голов в Музее Средневековья

Итак, психологически Париж вечно юн. Но физически – он очень стар и умудрен многовековым опытом. Поэтому, для удобства дальнейшего рассказа, я разделю этот город-океан не только на районы, но и на эпохи. Сначала мы поговорим о восхитительных средневековых уголках современного Парижа, потом о ренессансных дворцах и кварталах и, наконец, о стиле модерн и ультрасовременном районе Дефанс. Но обо всем по порядку… Начнем со средневековых соборов, домов и улиц.

 

Строгое обаяние Средневековья

Однажды я прочитала, что в раннем Средневековье король и его придворные оставили старый добрый собор Сен-Жермен-л, Оксерруа ради «новомодного Нотр-Дама». Меня это страшно удивило. Оказывается, что древний, величественный и строгий собор Парижской Богоматери в начале Средних веков называли «новомодным изобретением»! Я заинтересовалась собором Сен-Жермен-л, Оксерруа и узнала, что именно здесь ударили в набат в Варфоломеевскую ночь, чтобы подать знак озверевшим католикам о начале избиения гугенотов.

К этому собору я пришла со стороны улицы Риволи, роскошной и стильной, полной шикарных бутиков и ресторанов. Сен-Жермен-л'Оксерруа расположен в двух шагах от станции метро «Лувр-Риволи», на площади Лувра. Я увидела пять веков развития архитектуры, соединенных в одном здании! Романская колокольня, хоры в стиле лучистой готики, паперть и неф – в манере пламенеющей готики, ренессансный портал… А когда зазвонили колокола… Такого торжественного, полновесного, звучного, как церковная латынь, звона я не слыхала даже в Нотр-Даме, звонарем которого, если верить Виктору Гюго, был горбун Квазимодо!

Если подойти к роскошному универмагу «Самаритен» («Самаритянка»), где мои друзья-дипломаты отчаянно советовали мне ничего не покупать и где любая мелочь стоит головокружительно много, и посмотреть с его стороны на собор, то можно увидеть апсиду и романскую колокольню, пристроенную к трансепту. Меня приводил в крайнюю степень восхищения центральный портал XIII в., скрывавшийся за портиком! Я очень любила благоговейно взирать на изображение покровительницы Парижа, святой Женевьевы. У Женевьевы в руках свеча, которую тщетно пытается погасить чертенок…

Внутри собора можно услышать орган XVIII в., перенесенный сюда из Святой Капеллы – Сен-Шапель. А еще прикоснуться к королевской скамье, изготовленной в 1684 г. Считается, что именно на этой скамейке восседала королевская семья во время богослужений. На прихожан струят мерцающий, таинственный свет великолепные витражи XVI века.

Сен-Жермен-л, Оксерруа – один из древнейших соборов Парижа. Первое упоминание о христианском храме на этом месте относится к XII веку. В XIV веке, когда к власти пришла династия Валуа, этот храм стал приходской церковью французских королей. Здесь похоронены многие великие мужи Франции: поэт Франсуа Малерб, художники Франсуа Буше, Жан-Марк Натье, Жан-Батист Шарден, Карл ван Лоо, скульпторы – Антуан Куазевокс, Никола и Гийом Кусту, архитекторы Луи Лево и Жан-Жермен Суффло… Покоиться в храме – высшая честь для любого гения, поэтому современные французы приходят в церковь и для того, чтобы отдать почести Расину, Малербу или Буало.

Святая Капелла

Рассказывая о средневековых уголках современного Парижа, я не могу не упомянуть о Капелле, о Сен-Шапель с ее божественными витражами во все стены и мраморной статуей святого Людовика у входа. В Капеллу можно попасть со стороны Дворца Правосудия (станция метро «Сите»). Витражи Сен-Шапель – самые старые в Париже. Они – творение мастеров из Шартра. 1134 сюжетных сцены, из которых сохранилось, увы, только 720. Сюжеты для витражей – Страсти Христовы, великие библейские пророки и их предсказания, земная жизнь Иоанна Крестителя. Великолепное окно-роза, выполненное при короле Карле VII, поражает воображение сценами из Апокалипсиса Иоанна Богослова – здесь и снятие семи печатей, и всадники, и ангелы с трубами, возвещающие конец света.

Сначала попадаешь в Нижнюю часовню, своды которой расписаны звездами и похожи на ночное небо. Эта часовня буквально оплетена мраморными и каменными лилиями. Королевские лилии – символ Людовика Святого – чередуются здесь с башнями герба Кастилии. Этот герб принадлежал матери Людовика Святого, королеве Бланке, всесильной регентше Франции во время малолетства ее сына.

В Верхнюю часовню с ее знаменитыми витражами можно подняться по винтовой лестнице. Парижане называют эту часовню «Стеклянной шкатулкой». При виде огромных витражей и их переменчивого таинственного мерцания буквально теряешь дар речи! Сфотографировать их очень трудно – свет преломляется с таким эффектом, что на фотографиях остается огромное мерцающее пятно. У каждого опорного столба витражей можно увидеть статуи апостолов с крестами в руках.

В одном из пролетов находится дверь в молельню Людовика XI. Проем двери закрывала решетка, благодаря которой король присутствовал на богослужениях незаметно для прихожан.

Людовик же Святой построил Капеллу для того, чтобы поместить в ней величайшие христианские святыни: Терновый венец Иисуса Христа, выкупленный у венецианцев за огромную для того времени сумму – 135 тысяч ливров, частицу креста, на котором был распят Спаситель, и один из Священных гвоздей, пригвождавших Христа к кресту.

По приказанию короля часовню возвели за 33 месяца (по числу земных лет Иисуса) и освятили 25 апреля 1248 г. Первоначально Капелла была частью королевского дворца: маленькая галерея соединяла Верхнюю часовню с покоями Людовика Святого. В Нижней часовне проводились богослужения для прихожан.

В XVIII в., в результате реконструкции королевского дворца, вид Сен-Шапель несколько изменился. С 1841 по 1867 г. проходила вторичная реконструкция капеллы – под руководством Жака-Феликса Дюбана и Жана-Батиста Лассю.

Реликвии, выкупленные у венецианцев Людовиком Святым, хранились в Капелле до эпохи «величия и гнева» Французской революции. Потом, на волне атеистического беснования, Сен-Шапель разорили. Чудом уцелели Терновый венец Христа, частица Истинного Креста и один из Священных гвоздей. Теперь эти святыни находятся в Сокровищнице собора Парижской Богоматери.

Район вокруг станции метро «Сите» – сердце и исторический центр Парижа. Отсюда начинался великий город. Для меня символ Парижа – отнюдь не громоздкая и малоэстетичная Эйфелева башня, а собор Парижской Богоматери на острове Сите. Каждый раз я привожу сюда студентов и туристов: смотреть на Нотр-Дам при любом освещении, от утреннего до ночного. Ночью Нотр-Дам особенно загадочен: он похож на огромный корабль, плывущий по каменной реке. Однажды мои друзья-дипломаты рассказали мне, что в Средние века Нотр-Дам был белым, ибо многие каменные церкви красили тогда в белый цвет, дабы они, словно Невесты Христовы, оделись в подвенечный наряд. А статуи на порталах храмов были раскрашены в разные цвета и размещались на золотом фоне, символизировавшем сияние Вечности!

Был поздний вечер, и мы стояли перед Нотр-Дамом, у «нулевого километра» – бронзовой пластины с восьмиконечной звездой, от которой отмеряют расстояния до других французских городов. Мы были на площади Парви Нотр-Дам (слово «parvis» обозначает «паперть»). Именно здесь танцевала цыганка Эсмеральда, а священник Клод Фролло смотрел на нее сверху, из собора, снедаемый страстью. На этой площади разыгрывались грандиозные спектакли на религиозные темы – «мистерии». Некоторые из мистерий длились по четыре дня!

Удивительные чувства охватывают тебя при виде ночного Нотр-Дама. Собор кажется огромной темной скалой, на которой вырезаны причудливые иероглифы, открытой для многочисленных читателей каменной книгой. Невольно вспоминаешь, что типографский станок убил «каменные книги», и все предпочли строгому камню хрупкую бумагу. Собор Парижской Богоматери всегда казался мне тайнописью, понятной только посвященным. Я могла долго рассматривать три портала собора, каждую статую, каждый архитектурный элемент, словно карту с нанесенным на нее таинственным маршрутом.

Вот Портал Девы Марии – на нем изображена коронация Богоматери. Христос передает матери скипетр, а ангел венчает ее чело короной. Портал Страшного суда: архангел Михаил взвешивает души умерших, слева от него – ангелы и праведники, справа – демоны и грешники…

Химера собора Парижской Богоматери

Портал святой Анны: Богоматерь держит на коленях младенца Иисуса. В нижней части портала изображена земная жизнь родителей Богородицы: святых Иоакима и Анны.

Но главное – это восхитительное окно-роза, к которому устремляется взгляд. Гигантское витражное окно в виде розы диаметром 10 м, которое притягивает взгляды уже 700 лет! Роза – символ Богоматери, поэтому окно кажется дверью в Вечность. Ты смотришь на него – и словно взлетаешь… Никакая Эйфелева башня не дает такой полной, такой могущественной иллюзии полета и вышины. И иллюзия эта незаметно обретает плоть и кровь, становится реальностью! Высшей реальностью веры.

Я склоняюсь перед вами, строители собора Парижской Богоматери: Жан Рави, Эжен Виолле-ле-Дюк, Жан де Шелль, Пьер де Монтрёй, кузнец Бискорне… О кузнеце Бискорне, создателе величественных железных дверей собора, рассказывали разное. Говорили, что он продал душу дьяволу, чтобы создать несравненные ворота с ажурным железным литьем. Но верить в эту чепуху мне совершенно не хочется – создать такие двери мог только глубоко верующий человек! Столько терпения, смирения и молитвы вложено в эту работу…

На острове Сите, соединенном с другими островами города мостами, святой Людовик вершил суд под своим дубом. Историю о святом Людовике и его дубе любят рассказывать туристам перед Дворцом Правосудия. Ведь именно здесь в XIII в., в той части Дворца, где сейчас располагается Первая палата по гражданским делам, жил святой Людовик. Королевское правосудие этот благочестивый и рассудительный властитель вершил во дворе дворца, под огромным дубом. Кстати, именно святой Людовик составил свод постановлений обычного права и законов, изданных в его царствование («Etablissements de St. Louis»).

Эту виртуальную экскурсию по острову Сите я хочу завершить у самых старых часов в Париже. Однажды в Лионе, в соборе Иоанна Крестителя, у огромных средневековых часов, я прочитала надпись на табличке: «Вы говорите: “О времена, о нравы!” Не жалуйтесь на время, ибо время – это мы сами». Я всегда вспоминаю это мудрое изречение, когда смотрю на деревянный циферблат самых старых в Париже часов.

Ах, сколько же они видели, эти часы на углу бульвара Пале! Их установили в 1370 г. В 1585-м скульптор Жермен Пилон украсил циферблат аллегорическими фигурами Закона и Правосудия. В 1793-м неистовые якобинцы, которым мало было отрубленных голов статуй королей и святых с Нотр-Дама, обвинили часовой колокол в том, что он «звонил в великие часы монархии», и отправили беднягу на переплавку! Когда кровавая и жестокая эпоха якобинского террора канула в Лету, часы снова заработали.

Подумать только, сейчас мимо них мчатся машины, катят троллейбусы и автобусы, проезжают прелестные парижанки на велосипедах… А ведь они видели и кареты, и портшезы, и тильбюри, и рыцарей в латах, и дам в пышных платьях, и благочестивых горожан, спешивших к мессе… Сколько бы всего они могли рассказать о времени и его тайнах! Мне очень хочется написать об этих часах сказку, «благоухающую легенду», милую и прелестную, как хорошенькая парижанка, целующаяся со своим кавалером в сквере Вер-Галан (Старого волокиты, Доброго короля Генриха IV). И я обязательно это сделаю, о вы, свидетели былого и творцы настоящего, самые старые городские часы Парижа! Поверьте мне на слово… Часы поверили и подмигнули мне большой минутной стрелкой!

 

Ренессансный Лувр

В раннем Средневековье Лувр был «волчьим замком», а происхождение этого слова связывали с французским «loup» – волк. «Волчьим» потому, что вокруг этого охотничьего замка короля в буквальном смысле слова выли волки. Вокруг Лувра расстилались огромные леса, в которых охотился король Филипп-Август, а королевский дворец располагался на острове Сите – там, где сейчас Дворец правосудия и Сен-Шапель.

Сейчас от «волчьего замка» ничего не сохранилось. Только макет, с которого начинается любая экскурсия в роскошный ренессансный дворец. Нынешнее здание возникло на месте охотничьего замка, когда Франциск I, восхищавшийся итальянской архитектурой, стал превращать суровые рыцарские обиталища в элегантные «палаццо» на миланский или флорентийский манер.

Франциск велел снести донжон и линии оборонительных сооружений, возникшие при Филиппе Августе, Людовике Святом, Филиппе Красивом и Карле V, и построить на фундаменте древней крепости изящный дворец. Строительство этого дворца в ренессансном стиле было поручено Пьеру Леско. Лувр стал первым в Париже дворцом на итальянский манер. Франциск не дожил до окончания строительных работ, и эстафету подхватил его сын, король Генрих II.

Стеклянная пирамида перед Лувром

При Генрихе появился Зал кариатид (крыло Сюлли, второй уровень). В этом зале играла музыка, и плавно двигались ей в такт дамы и кавалеры. Впрочем, иногда танцы были далеко не плавными и размеренными. В те времена любили танцевать «вольту», во время которой кавалеры брали дам за талию, поднимали в воздух и быстро ставили на землю. За эти несколько секунд некоторые наиболее предприимчивые кавалеры умудрялись сорвать поцелуй.

Перед покоями короля находился Зал стражи, покои королевы располагались этажом ниже. Лувр был все еще огражден стенами, и его ворота распахивались далеко не перед каждым. Пажей и лакеев посетителей Лувра вообще частенько оставляли у ворот, где они играли в кости или заигрывали с хорошенькими горожанками.

Вдове Генриха II, Екатерине Медичи, было в Лувре не совсем уютно, и флорентийка велела Филиберу Делорму построить рядом с королевским дворцом еще один, специально для нее. Дворец был назван Тюильри, в честь небольшого поселения, располагавшегося на этом месте.

Сейчас дворца нет, его сожгли во время Парижской коммуны, а есть только сад Тюильри – пленительный и романтичный, с мраморными скульптурами, фонтанами и зелеными стульчиками у фонтанов, где можно часами блаженствовать с книжкой в руках. А еще лучше – положить книжку на колени, закрыть глаза и слушать шепот фонтанов, похрустывание гравия под ногами прохожих и лепет листвы.

Я была в этом саду и летом, и весной, и зимой, и осенью, и могу сказать, что даже зимой он прекрасен. Впрочем, что такое зима во Франции? С нашей лютой стужей ее не сравнишь. Зимой в этой нежной и доброй стране – зеленая трава, и все ходят в тонких куртках без всякого меха. Шубы и полушубки сразу выдают русских: парижане смотрят на нас с оттенком сочувствия, а многие подумывают о страшном полководце Морозе, сразившем Великую армию Наполеона!

Екатерина Медичи хотела соединить Лувр и Тюильри с помощью крытого перехода в 500 м, но религиозные войны, во многом ей же и спровоцированные, прервали эти работы. А потом в Лувр триумфально въехал тот, кого Екатерина ненавидела больше всех на свете, принц-гугенот с Юга Франции, Генрих Наваррский. При добром короле Генрихе IV архитекторы Луи Метезо и Жак II Андруэ дю Серсо продолжили строительные работы. Были завершены Большая и Малая галерея, появился Павильон Флоры.

Кардинал Ришелье, первый министр Людовика XIII, приказал расширить Лувр в четыре раза. В Большом дворе разместили Монетный двор и Королевскую типографию. «Король-солнце» хоть и предпочитал Лувру загородный Версаль, но о старом дворце не забывал. По его приказу Луи Лево построил Галерею Аполлона. Впрочем, Версаль отвлекал внимание Людовика и его архитекторов, поэтому Лувру доставались лишь крохи с королевского стола.

«Король-солнце» недолюбливал мятежный, фрондирующий Париж. Он живо помнил Фронду – восстание аристократов и горожан против его матери, Анны Австрийской, и кардинала Мазарини, поэтому предпочитал жить за городом. Забывали о Лувре ради пышного Версаля и последующие два Людовика – Пятнадцатый и казненный революционерами Шестнадцатый.

А вот корсиканец Наполеон I Парижа не боялся. Напротив, он проводил на площади Карузель перед Лувром смотры своей Великой армии. Представляю, как гордо вышагивали гвардейцы под острым взглядом императора! Примерно также они бросались в ледяную воду во время переправы при Березине, в русскую кампанию. Корсиканец умел магнетизировать и мужчин, и женщин, хотя сам никого не любил, кроме разве что своей матушки Летиции да первой жены Жозефины, да и тех – не очень! При Наполеоне архитекторы Шарль Персье и Пьер Фонтен завершили Квадратный двор и воздвигли неподалеку от дворца Триумфальную арку в честь побед императора.

Строительство Лувра завершил Наполеон III – императору очень хотелось быть достойным своего предка, Первого Наполеона. Архитектор Эктор Лефюэль уравновесил два крыла ренессансного здания, перестроил западную часть дворца. Что же касается музея, или, как говорят парижане, «города искусств», то Лувр таким был всегда. Первым собирателем картин и скульптуры был итальяноман Франциск I. Именно он приобрел для Лувра одну из самых восхитительных жемчужин дворцовой коллекции – «Джоконду» Леонардо да Винчи. А еще – «Прекрасную садовницу» Рафаэля и собственный портрет работы Тициана.

К концу правления Людовика XIV в Лувре было уже 2500 картин, но только во время Великой французской революции королевскую сокровищницу искусств открыли для посетителей. Впрочем, идея открыть королевскую коллекцию для просмотра принадлежала отнюдь не революционерам. Первым ее высказал аристократ маркиз де Мариньи, только вот Людовик XVI его, увы, не послушался!

Наполеон I сделал немало для пополнения коллекций Лувра. Только он ничего не покупал, а просто брал – по праву победителя. Корсиканец свозил в Лувр произведения искусства из всех покоренных стран. Так во дворце появилась египетская коллекция, часть которой до сих пор оспаривает Каирский музей. Экспонаты для Наполеона отбирал участник Египетской кампании Доминик Виван Денон, а инвентаризацию проводил Анри Бейль, известный нам под именем Стендаля, автор великих романов «Красное и черное» и «Пармская обитель». Правда, формально Египетский отдел Лувра появился при Жане-Франсуа Шампольоне, сумевшем расшифровать иероглифы.

По мановению властной руки президента Франции Франсуа Миттерана появилась стеклянная пирамида перед Лувром, которая одним нравится, а других – раздражает. Эта пирамида – вестибюль музея. Здесь вы покупаете билет или проходите бесплатно (в определенные дни). Пирамиду спроектировал по заказу Миттерана китаец Ио Мин Пей.

Архитектор Мишель Макари переделал помещения под площадью Карузель, которые стали торговыми, так что теперь во дворец можно попасть через Карузель. Торговые галереи под Лувром – воплощение французского шика. Здесь можно купить все – духи «Фрагонар», косметику «Шанель» и «Ив Роше», одежду, украшения, ювелирные изделия, предметы декоративного искусства, книги, музыку, фильмы… Под Лувром есть все, включая кафе и рестораны на любой вкус. Здесь можно приятно отдохнуть после посещения «города искусств». А заодно – послушать разноязыкую речь туристов и составить планы на завтра.

Лувр со стороны Карузели

Я очень люблю посидеть в «Карузели», а потом побродить по саду Тюильри. И заодно вспомнить удивительно лиричные и грустные строки Бодлера: «Где ты, старый Париж, / Все так странно и ново, / Изменяется город быстрей, чем сердца…».

 

Модерн от Гюстава Моро

Сальвадор Дали говорил, что подлинные – яркие, насыщенные, сверкающие, полные жизни – краски можно увидеть на картинах Гюстава Моро. Я не раз и не два убеждалась, что безумный мэтр из Каталонии был прав, когда блуждала по Музею Гюстава Моро на улице Ларошфуко, 14, изящному зданию в стиле модерн, спроектированному самим мсье Гюставом, и рассматривала его полотна. В России Моро называют «французским Врубелем», а Врубеля, соответственно – «русским Моро». Определенное сходство здесь есть, особенно если учесть богатство красок холодного, синего, спектра – от сиреневого до голубого. «Цвет небесный, синий цвет» будоражил воображение Моро, и он сумел гениально передать все его оттенки. Французские ценители искусства называют Моро «maître-sorcier» (мэтр-колдун), и это соответствует истине.

В Музей Моро, расположенный неподалеку от станции метро «Трините» («Trinité»), приходят в поисках волшебства. И еще, чтобы понять, прочувствовать стиль модерн с его витиеватостью, усложненностью, орнаментальностью, причудливостью. Гюстав Моро был кумиром многих русских художников и поэтов начала ХХ в., которые высоко ценили его вариации на тему средневековых фландрских гобеленов «Дама с единорогом».

Я очень люблю полотно Моро «Единороги» (1885). На этом полотне Гюстава Моро изображен волшебный остров, где живут прекрасные женщины и единороги. Эти мифологические животные символизируют у Моро благородство и чистоту.

Посредством «Единорогов» Моро намеревался продолжить средневековую традицию изображения Прекрасной дамы и сопутствующего ей единорога, нашедшую свое воплощение в знаменитой серии гобеленов. Известно, что Гюстав Моро неоднократно воспроизводил в своем творчестве сюжеты средневекового искусства. Когда в 1882 г. парижский Музей Средневековья (отель Клюни) приобрел серию гобеленов «Дама с единорогом», Моро был поражен и очарован этим шедевром фламандского ткацкого ремесла.

Портрет художника Гюстава Моро

Другая моя любовь – полотно Гюстава Моро «Три короля» («Rois Mages»). Дословный перевод названия этой картины – «Короли Маги» («Цари-волхвы»), однако в искусствоведческой литературе фигурирует и название «Три короля». Это полотно было создано Гюставом Моро в 1860 г. и выставлено в музее художника. Существует также эскиз карандашом и углем с таким же названием («Rois Mages»), выполненный Гюставом Моро в это же время (1860 г.).

На полотне Моро изображены цари-волхвы, следующие за Вифлеемской звездой и символизирующие собой белую, желтую и черную расы. Белая раса представлена юным королем, который по своему типу, облику и характеру напоминает молодого Людовика Святого – пылкого, порывистого, но в то же время исполненного королевского достоинства. Желтую расу символизирует юный индийский король. Индийского короля, изображенного на полотне, искусствовед Женевьева Лакамбр определяет как «короля-поэта», сжимающего в руках мистический цветок и погруженного в поэтическую задумчивость («c'est un roi-poète tenant la fleur mystique dans une somnolence songeuse»).

Третий король относится к черной расе и изображен на полотне как молодой властитель негритянского типа, несколько наивный и инфантильный. Черный король выглядит по-детски непосредственным и энергичным. Эти три типа, относящиеся к белой, желтой и черной расе, согласно замыслу Моро, должны были воплощать собой душу всего человечества.

Царей-волхвов (королей-магов) на полотне Моро сопровождает свита: поэт, окруженный молодыми певцами, простой народ, женщины, солдаты. Все они устремлены к некой божественной цели, которую символизирует Вифлеемская звезда. На своем полотне Гюстав Моро изобразил вечное стремление человеческой души к божественному, являющееся целью и смыслом земных странствий. Его короли-маги – это прежде всего странники, увлекающие за собой целый караван паломников. Каравану королей-магов предшествует группа неофитов, небесных пажей и земных ангелов («En avant précédant les rois, le groupe des neophytes, pages сélestes, anges de la terre»).

В Евангелии от Матфея волхвы не названы царями, речь идет о восточных мудрецах («Когда же Иисус родился в Вифлиеме Иудейском во дни царя Ирода, пришли в Иерусалим волхвы с Востока и говорят: “Где родившийся Царь Иудейский? Ибо мы видели звезду Его на Востоке и пришли поклониться Ему”» (Мф. 2, 1–2). Однако в восточных христианских сказаниях волхвы названы именно царями, а не мудрецами Востока. Страны их, соответственно, располагались в Индии и Африке (Абиссинии). В эпоху Великих географических открытий с царями-волхвами стали связывать три расы: белую, черную и желтую, что отражено на полотне Гюстава Моро.

Парижане называют дом Моро «небольшим сентиментальным музеем». Он действительно – миниатюрный и сентиментальный. В 1895 г. художник превратил свой дом в произведение искусства, в «шкатулку с секретом». Второй и третий этаж соединены витой, ажурной, узорной кованой лестницей в стиле модерн. Эта лестница – настоящее чудо, и ведет в святыню святынь – мастерскую художника.

Моро проектировал не только дома и лестницы, но и посуду. В жилых комнатах выставлены шикарные сервизы, выполненные по его рисункам. А еще – редкие книги, коллекция медалей и шпаг. Женскую версию стиля модерн можно увидеть в будуаре Александрины Дюре, невенчанной подруги художника. Волнообразные линии, сложный орнамент, диковинные узоры, композиции на мотивы любимых Моро цветов – роз и лилий… Этот дом буквально дышит красотой, и прогулка по комнатам доставляет не меньшее удовольствие, чем осмотр полотен «мэтра-колдуна» – «Сафо», «Саломеи», «Леды», «Орфея».

Саломея. Художник Гюстав Моро

Почему же Гюстава Моро называли «мэтром-колдуном»? Потому что он – удивительно мистичен. Первое, что поражает на полотнах Моро, – это таинственное мерцание красок холодного – синего – спектра. Затем колдовские переливы драгоценных камней, украшающих обнаженные, дивно прекрасные женские и мужские тела. И еще – сияние драгоценных камней, украшающих средневековые наряды дам с картины «Единороги». Так сиять и мерцать может только сама Тайна или ее подруга – Вечность.

Гюстав Моро был удивительно близок к Вечности. Порой, после созерцания его картин, я долго сидела в саду музея или в кафе напротив и чувствовала, как входит в меня их таинственное мерцание. А потом шла по узким, живописным улочкам богемного района «Новые Афины», на территории которого расположен музей, и думала о том, сколько русских паломников – людей искусства, приходило на улицу Ларошфуко, чтобы отдать почести тени великого Мэтра… Казалось, что из окон музея мне вслед смотрит мсье Гюстав под руку с мадемуазель Александриной Дюре, так и не ставшей мадам Моро, но навеки соединенной с художником признанием современников. Впрочем, какая разница, были они женаты или нет, если браки совершаются на небесах!

 

Дворец инвалидов – «королевское милосердие с честью и пользой»

Романтическая легенда, давно отошедшая в область апокрифов военной истории, гласит: король Франции Людовик XIV (1643–1715), известный не только как «Le Roi Soleil» («король-солнце»), но и как один из наиболее азартных монархов-воителей своего времени, уже на пике своего могущества путешествовал как-то раз по дорогам своей прекрасной Франции. Монарший взор цепко отметил неприглядную картину, портившую пасторальную идиллию сельского пейзажа: по дороге передвигалась шумная и жутковатая компания жестоко искалеченных молодых парней в обрывках когда-то красочных мундиров его армии. «Кто только развел вас в таком количестве?» – сурово вопросил солнечный король. «Вы, ваше величество! – дерзко ответил одноногий солдат. – Беднякам в тягость кормить столько калек, так что нам остается бродяжничать, побираться и воровать, чтобы не висеть на шее у своих близких». Король вспомнил страшный вид кровавых полей, на которых его отважные войска сражались с испанцами или голландцами, усовестился и повелел организовать в Париже небывалый по размерам приют для своих увечных воинов, где бы им «было оказано милосердие с честью и пользой». Так начал свое многовековое существование Дом (или, иначе, Дворец) инвалидов – Hotel des Invalides, который и поныне поражает досужих туристов своим мрачным величием.

На деле Людовик XIV отдал приказ о постройке богадельни для искалеченных и престарелых военных 12 марта (по другой версии, 24 ноября) 1670 г. Тогда за плечами у короля были только завершение Франко-испанской войны (1635–1659), от которой в дееспособном возрасте он застал лишь последние кампании, да еще Деволюционная война с Испанией (1667–1668), не особенно кровопролитная. Зато планов на будущие боевые действия ради контроля над нидерландскими и германскими землями у него хватало. Равно, как хватало на французских дорогах и в парижских кабаках солдат-калек опустошительной Тридцатилетней войны (1618–1648 гг.), закончившейся, когда «королю-солнце» было всего десять лет, и в придворных кругах он имел не столь блистательное прозвище – «король-ребенок». Можно немало рассказать о капризном и жестоком нраве Людовика XIV, однако, заботясь о призрении увечных воинов, доставшихся ему «в наследство» и ожидавшихся в перспективе, он проявил себя как ответственный главнокомандующий, заботившийся, как выразились бы сегодня, о поднятии престижа воинской службы и социальном обеспечении военнослужащих. К тому же его Дворец инвалидов стал непревзойденным по размерам (причем не только для своего времени) и едва ли не первым подобным военно-медицинским учреждением в Европе.

Благородная традиция призрения людей, получивших увечья на войне, существовала во Франции с раннего Средневековья. Еще легендарный властелин Франкской империи Карл Великий повелел монастырям принимать своих изувеченных воинов в качестве служек или охранников. Предание гласит, что как-то раз он пригрозил отрубить ногу настоятелю, который отказал в милосердии его одноногому вассалу на основании того, что веселый буйный нрав рыцаря введет в соблазн смиренную монастырскую братию. После этого настоятель тотчас проникся состраданием, и вояка был принят на монастырские хлеба и вина. В 1254 г. король Людовик Святой, прославленный участник крестовых походов, поселил в одном из своих замков на полном обеспечении 300 бывших крестоносцев, ослепленных или обезрученных сарацинами. Генрих III, последний Валуа, создал из дворян-инвалидов подобие духовно-рыцарского ордена, члены которого размещались в монастырях. Не остался в стороне от благотворительности подобного рода и первый из династии Бурбонов, Генрих IV Наваррский, «добрый король», «старый повеса», который, как пелось во французской народной песенке, «войну любил он страшно/ и дрался, как петух,/ и в схватке рукопашной/ один он стоил двух». В 1604 г. «беарнец» поселил жертв своих войн в госпитале «Христианского милосердия». Довольно «оригинально» подошел к проблеме отец Людовика XIV, Людовик XIII, приказавший поместить лишенных средств к существованию военных инвалидов в Бисетрский форт в Париже, использовавшийся преимущественно как тюрьма. Также широко практиковалось назначение искалеченных солдат и офицеров на военно-административные и нестроевые должности в крепостных гарнизонах.

Рыцарские залы во Дворце инвалидов

Людовик XIV вобрал опыт своих предшественников и творчески развил его, не только обеспечив искалеченных солдат и офицеров жильем, содержанием и медицинским обслуживанием, но и предоставив им возможность трудиться с пользой для королевства и их оставшихся в строю товарищей. Под постройку Дворца инвалидов король приобрел на собственные средства большой участок земли на левом берегу Сены, в парижском пригороде Гренель, напротив нынешнего моста Александра III. Сделка состоялась недорого, всего за несколько тысяч ливров, так как двое парижан-землевладельцев предусмотрительно сочли, что «торг здесь неуместен». Строительство было поручено придворному архитектору Либералю Брюану, который, кстати, имел опыт в возведении госпитальных зданий: ему принадлежит проект ряда построек больницы Ла Сальпетриер в Париже. Взятые под личный контроль королем, строительные работы начались незамедлительно и шли довольно споро. В 1674 г. Дом инвалидов был готов принять первых постояльцев, а в 1677 г. работы первой очереди построек были завершены. Впрочем, ансамбль Дворца инвалидов в Париже ширился и достраивался дополнительными сооружениями и в XVII, и в XVIII, и даже в XIX вв.

Первоначально комплекс Дворца инвалидов состоял из пяти дворов, построенных в виде классических европейских казарменных сооружений начала Нового времени. Четырехэтажные (в Европе принято начинать нумерацию этажей со второго, так что любой француз назовет их «трехэтажными») жилые корпуса образовывали с внутренней стороны обширные площадки-плацы, обнесенные двухэтажной аркадой. Центральный двор именовался Почетным, или Королевским двором. Парадный вход украшала тяжеловесная арка, более уместная над крепостными воротами, увенчанная барельефом, изображавшим Людовика XIV в парадных доспехах римского цезаря, восседавшего на боевом коне. Масштабы сооружения поражали – комплекс зданий размером 400 на 450 м имел сотни помещений – дортуаров (спален казарменного типа), церемониальных залов, больничных покоев, столовых, кухонь, кладовых, оружейных и т. д., снабженных сложной системой каминов, топившихся на цокольном этаже. Протяженность одних коридоров в Доме инвалидов составляла более полутора десятков километров. Плафоны ряда залов были украшены живописными картинами, прославлявшими победы армий «короля-солнце», глядя на которые ветераны могли бы коротать печальный закат своей жизни в воспоминаниях и беседах о былых подвигах. Вполне очевидно, важнейшее место в подобного рода учреждении занимала церковь католического обряда, ибо в те стародавние времена прекрасно понимали, что поддержание духа увечных воинов не менее важно, чем поддержание их физических сил. Первоначально церковь была спроектирована Брюаном в строгом и аскетическом воинском духе. Ее украшали скульптурные композиции работы Корню, представлявшие собой аллегорию воинской славы, но весьма скромные.

Разумеется, собор был освящен в честь святого Людовика, покровителя царствующего короля Людовика, и стал именоваться Saint-Louis-des-Invalides (в обиходе – Собор инвалидов). Блистательный «король-солнце», желавший сам периодически посещать мессы своих искалеченных боевых соратников, забраковал работу. Его изысканному до приторности вкусу храм показался недостаточно роскошным – монарх презрительно обозвал церковь «солдатской». Это название впоследствии закрепилось в веках за ее старой частью, сохранившейся в нефе нового собора, возведенного в 1676–1706 гг. и достроенного только к 1715 г. (классический пример «долгостроя» эпохи куртуазности!) другим придворным зодчим Жюлем Ардуэн-Мансаром. Посетителями богослужений в новом соборе, поражавшем своим грандиозным позолоченным куполом со шпилем 107-метровой высоты и пышным убранством, изначально могли быть только король и его приближенные. Для «простых смертных» была «солдатская» церковь.

Управление Домом инвалидов с 1670 г. осуществлялось губернаторами, назначавшимися королем из числа заслуженных пожилых высших офицеров. Первым губернатором стал шевалье Франсуа д, Ормуа. С тех пор и по сегодняшний день на этой должности (в период 1796–1803 и 1871–1941 гг. именовавшейся комендантом) сменилось 44 человека, среди которых семеро маршалов Франции. Губернатор осуществлял свои полномочия при поддержке управляющего совета из 10 членов – военного коменданта, полковника, майора и семи капитанов – командиров инвалидных рот. Исключение составляет период Французской революции с 1793 по 1796 г., когда управление осуществлялось коллегиально.

В 1674 г. мощные стены Дворца инвалидов стали домом для первой партии из полутора тысяч увечных солдат и офицеров, не имевших средств к существованию. Помимо инвалидов «на покой» принимались престарелые ветераны, не имевшие близких, способных заботиться о них. Для этой категории постояльцев в 1710 г. был введен стаж службы под знаменами не менее двадцати лет, при особых заслугах – не менее десяти. К концу царствования Людовика XIV численность «контингента» приблизилась к пяти тысячам человек. Перешагнув массивный каменный порог Дома инвалидов, увечные воины попадали в привычную армейскую обстановку. Инвалиды делились на роты в зависимости от степени дееспособности, возглавлявшиеся офицерами также из числа постояльцев. Командир каждой роты имел своего лейтенанта, т. е. помощника, а также адъютанта. Оставшиеся «без команды» офицеры-инвалиды занимали различные административные должности – интенданта, казначея, начальников артиллерийского парка и арсенала, хранителя трофеев, библиотекаря, архивариуса и т. д. Распорядок дня подчинялся жесткой воинской дисциплине, которой позавидовали бы даже действующие полки французской армии. Во внутреннем режиме Дома инвалидов чувствовался также отчетливо выраженный уклон в уставы средневековых духовно-рыцарских орденов. Подъем, утреннее и вечернее богослужение, приемы пищи, работа и даже строевые занятия (конечно, для тех, кто был способен ходить в строю) проводились четко по графику. В дортуарах и залах запрещались курение и даже громкие разговоры. За различные проступки была предусмотрена жесткая система наказаний – от заключения в карцер до «изгнания из рая» – т. е. отчисления. Свою пищу ветераны вкушали в благочестивом молчании, усевшись по 50 человек за общими столами и внимая дребезжащему под сводами голосу чтеца, читающего что-нибудь «душеспасительное».

Вход на территорию Дома инвалидов

Впрочем, жаловаться на питание не приходилось: на каждого рядового инвалида отпускалось в день по 750 грамм пшеничного хлеба, 250 грамм мяса, пол-литра вина или литр сидра и, плюс к тому, овощи, сыр и различные приправы. Офицерам доставляли фрукты, птицу, дичь и сладости от королевского двора. Фактически постояльцы Дома инвалидов стали первыми во французской армии получать фиксированный паек. Их питание было организовано централизованно еще задолго до того, как в начале ХХ в. в полевых лагерях французской армии задымили первые полевые кухни. До этого, ссылаясь, вероятно, на неисправимый индивидуализм гурманов-французов в еде, интендантства выдавали провизию солдатам на руки «в сухом виде», и каждое отделение таскало за собой котел, своими усилиями стряпая еду в походе.

Для многих ветеранов, прежде намыкавшихся по дорогам и притонам без своего угла, явно к лучшему изменились и условия жизни. Помещения Дома инвалидов хорошо отапливались, причем не по графику, а в зависимости от реальной погоды, по приказу коменданта. Сена, бессменная транспортная артерия Парижа тех лет, обеспечивала регулярный подвоз топлива и иных припасов. Каждый постоялец получал форменную одежду военного образца, покрой которой менялся в зависимости от эпохи, но цвет оставался неизменным: темно-синий с красным прибором. Полагались также солдатская обувь, белье, кожаный матрас и шерстяное одеяло, а с XVIII в. – и прочие постельные принадлежности. Немощные и больные помещались в лазарет, вмещавший 400 пациентов и обслуживавшийся тремя военными врачами, 10 лекарями, фармацевтом с его помощниками и братьями милосердия – монахами. С 1822 г. монахов в лазарете заменили сестры милосердия – до этого женщины в Дом инвалидов не допускались, а женатым постояльцам предоставлялось два увольнения в неделю для свидания с семьями. В персонал Дворца инвалидов входил также штат священнослужителей, поваров, истопников и т. д.

За пользование такими благами постояльцы должны были трудиться по мере сил. Первоначально, в эпоху Людовика XIV, основным занятием инвалидов был ремонт армейского оружия и снаряжения. Современники вспоминают, что даже полностью потерявшие зрение воины, на ощупь помнившие конструкцию мушкетов или палашей, сроднившихся с их руками за годы былой службы и сражений, были способны выполнять немало операций. Однако по мере развития военной промышленности и специализированных профильных мастерских необходимость в привлечении к этому ответственному процессу калек-ветеранов отпадала. В XVIII в. основными производственными мощностями Дома инвалидов стали гобеленная мастерская, раскраска гравюр и выпуск солдатских башмаков. Были среди его постояльцев и мастера более изящных профессий – в частности, даже художники и скрипочные мастера. Кое-кто из офицеров профессионально занимался картографией и военной историей, тем более что в их распоряжении находилась богатая библиотека, основанная Людовиком XIV и постоянно пополнявшаяся новыми книгами преимущественно военной и сопутствующей тематики. Кроме того, в 1777 г. Дворцу инвалидов была передана богатейшая коллекция макетных планов и рельефов из королевского дворца Тюильри, около ста экспонатов которой сохранились там по сей день.

Финансирование этого крупнейшего в мире приюта военных инвалидов всегда оставалось предметом особой заботы правителей Франции. Наиболее щедр был, несомненно, «король-солнце», по праву считавший Дворец инвалидов своим детищем. Помимо постоянных личных и казенных денежных дотаций учреждению и выплаты инвалидам пенсий, он по нескольку раз в год устраивал ветеранам праздничные обеды, сервировавшиеся с подлинно королевским размахом. Неизменным гостем на них бывал сам король, который, несмотря на все темные стороны своей противоречивой натуры, вероятно, испытывал что-то вроде ответственности за судьбу своих покалеченных солдат, или даже чувство вины перед ними, и во время подобных посещений бывал с ними неожиданно прост и сердечен. Хотя не исключено, что это носило для него, выражаясь современным языком, характер королевской PR-акции. Старались демонстрировать свою милость к увечным воинам и два последовавших за «королем-солнцем» Людовика с соответствующими «порядковыми номерами» – XV и XVI. Так что к моменту, когда ярость Французской революции положила конец царствованию последнего из них, бюджет Дворца инвалидов достиг крайне солидной суммы в 1,7 миллиона ливров.

14 июля 1789 г., когда Париж охватили революционные волнения против королевской власти, старые солдаты, жившие в Доме инвалидов, заняли сторону народа. Артиллеристы отказались стрелять по окружившей здание толпе восставших, а караульные открыли ей ворота. 32 тысячи ружей и 27 пушек из находившихся во Дворце инвалидов королевских арсеналов, переданные военными инвалидами в руки революционеров, стали существенным аргументом в пользу падения монархии. Неистовые республиканцы с готовностью приняли у королей эстафету в призрении увечных воинов, новый поток которых хлынул с полей сражений многочисленных войн Французской республики. Расходы по содержанию Дворца инвалидов были официально отнесены на счет военного ведомства. Принимались и частные пожертвования от «добродетельных граждан».

Приход к власти Наполеона Бонапарта, ознаменовавший начало самой знаменитой из всех военных эпох Франции, окруженной романтическими и кровавыми преданиями, оказал существенное влияние на развитие Дворца инвалидов, начиная с его внешнего облика. Самозваный император в присущем ему аляповатом провинциальном вкусе украсил суровые фасады этого госпиталя-казармы разнообразными геральдическими и военными символами своего правления – орлами, пчелами, львами, стилизованными композициями из оружия и тому подобными «виньетками ложной сути». На широкой эспланаде перед парадным входом появились внушительные ряды трофейных и французских орудий, отгремевших на полях сражений этой титанической и страшной эпохи. А в просторных помещениях Дома инвалидов впервые стало тесно от огромного наплыва еще очень молодых людей, носивших на себе чудовищные отметины увечий, полученных при Маренго и Аустерлице, Иене и Фридланде, Ваграме и Смоленске… Число инвалидов, содержавшихся там, в 1812 г. достигло рекордной отметки в 26 100 человек. Такой огромной цифре наполеоновская Франция была обязана не только военными кампаниями ненасытно честолюбивого императора, но и массовому обнищанию истощенного военными поборами населения. Многие семьи уже не могли позволить себе содержать вернувшихся с полей чести искалеченных родственников – не говоря уж о том, что в армии «великого императора / корсиканского людоеда» был весьма велик процент отважных авантюристов, оторвавшихся от своих корней.

Надо отдать должное Наполеону: он нередко посещал Дом инвалидов и даже положил начало его превращению в пантеон воинской славы. При нем церковь Св. Людовика (Собор инвалидов) была возведена в ранг главного военного собора Франции, в котором стал служить мессу армейский епископ Франции. 15 июля 1804 г. император избрал Дворец инвалидов местом проведения церемонии награждения первых кавалеров новоучрежденного ордена Почетного легиона, ставшего с тех пор главной наградой Франции. Внушительная экспозиция трофейных знамен и штандартов – плодов громовых побед французского оружия в Италии, Австрии, Пруссии, Испании – украсила старинные своды залов. Однако в отношении финансирования приюта увечных воинов Бонапарт был прагматичен до цинизма. Из военного бюджета он платил за здоровых и только за здоровых солдат. Тех же, кто уже не представлял практического значения для его цезарианских проектов, должен был содержать французский народ: они же его дети, не правда ли, а император им более ничем не обязан! В 1811 г. Наполеон постановил вычеркнуть обеспечение Дома инвалидов из военного бюджета, постановив взимать вместо этого в его пользу до 2 % со всех совершающихся в его империи частных сделок и различных доходов. Подобные дотации оказались вполне солидными: всего в наполеоновскую эпоху в фонд Дома инвалидов поступило более 6 миллионов франков.

Отступление армии Наполеона из России

Последние Бурбоны, восстановленные на ставшем весьма зыбком после падения гиганта-Наполеона французском престоле, немало сделали для развития и поддержания престижа Дворца инвалидов, а также ради благоустройства его постояльцев. Вполне понятна логика Людовика XVIII, Карла Х и Луи-Филиппа, которых вкусившие республиканской вольности и наполеоновского величия французы нередко воспринимали как трагикомичные фигуры. В их армии продолжали служить питомцы эпохи Наполеона, крайне болезненно относившиеся ко всякому выпаду в адрес своего славного прошлого, и поддержка Дома инвалидов была для королей своего рода демонстрацией уважения к воинским традициям и былой славе. В 1822 г. была проведена самая заметная реформа этого учреждения, коснувшаяся и его статуса, и внутреннего распорядка. Несчастные калеки и престарелые ветераны, коротавшие остаток своей жизни в станах Дворца инвалидов, приобрели статус живого памятника французской воинской доблести. С этого времени и вплоть до начала ХХ в. на всех смотрах парижского гарнизона сводное подразделение инвалидов (как правило, рота) выступало впереди всех остальных войск. Когда в праздничные дни Париж оглашался раскатами артиллерийского салюта, парижане знали: это бьют орудия салютной батареи Дома инвалидов с расчетами из испытанных седых артиллеристов былых сражений. Действующие военнослужащие были обязаны первыми отдавать инвалидам воинское приветствие.

Каждое воскресенье в соборе Дворца инвалидов армейский епископ (за исключением случаев нахождения в пастырских поездках) и трое священников служили торжественные обедни, на которых обязательно присутствовали высокопоставленные офицеры военного министерства и парижского гарнизона, а оркестр выделялся поочередно одним из расквартированных в столице полков. Была восстановлена традиция праздничных обедов во Дворце инвалидов, приуроченных к религиозным и национальным праздникам. На них обязательно приглашались высокопоставленные гости, в том числе члены королевского дома. В 1832 г. расходы на содержание Дома инвалидов вновь перешли в смету военного министерства Франции.

Большие перемены произошли и в условиях жизни французских военных инвалидов. Постояльцы Дома инвалидов, в зависимости от их физической кондиции, были переформированы из прежних рот в группы более гибкого состава, именовавшиеся «дивизиями». Командиры, помощники командиров и адъютанты «дивизий» назначались губернатором. Губернаторов было предписано назначать из чинов не ниже маршала Франции или дивизионного генерала, а комендантов – из бригадных генералов. Указом Людовика XVIII инвалидам было определено фиксированное жалование, в зависимости от чина составлявшее от 2 (рядовой) до 30 франков (полковник) в месяц. Работа в мастерских теперь стала исключительно добровольным делом. Впрочем, согласно воспоминаниям современников, большинство старых воинов все равно продолжали работать, насколько им позволяли силы, как за дополнительную плату, так и ради того, чтобы заполнить непривычный избыток времени, внезапно появившийся у этих деятельных и сильных людей. Значительно улучшилось медицинское обслуживание, а также пищевое довольствие. На столах инвалидов появились такие яства, как кофе, какао, свежее молоко, «колониальные плоды», коньяк. Некогда суровый, распорядок дня Дома инвалидов начал неуклонно приближаться к санаторному.

Могила Наполеона в Доме инвалидов

В эпоху Реставрации французской монархии Дворец инвалидов приобрел еще одну церемониальную функцию, которая и по сей день делает его одним из наиболее посещаемых памятников истории в Париже. Он стал пантеоном для военачальников, прославивших свое имя на полях сражений французской армии. 15 декабря 1842 г., по приказу Луи-Филиппа, туда были торжественно перенесены с острова Святой Елены останки Наполеона Бонапарта. Человек, усеявший безымянными и бескрестными могилами французских солдат пол-Европы, нашел пышное последнее успокоение в открытом склепе в Соборе инвалидов. Проект гробницы принадлежит известному архитектору Луи Висконти. Ее строительство было завершено только к 1860 г. Массивный и тяжеловесный саркофаг, внутри которого в шести гробах покоится тело великого полководца (он одет в зеленый мундир конных егерей, в котором его образ жестоко врезался в память мира), выполнен из темного «порфирового» мрамора. Он покоится на постаменте из зеленого финляндского гранита, подаренного, кстати, российским императором Николаем I. Саркофаг окружает балюстрада, вдоль которой расположены 12 статуй работы Жана Жака Прадье, символизирующих 12 военных кампаний Наполеона. На мраморном полу выполнена мозаика, изображающая лавровый венок, в который вписаны названия величайших побед наполеоновской армии. Среди прочих славных имен там значится и Москва: так во французской военно-исторической традиции принято именовать Бородинское сражение, в котором Великая армия и российские войска увязли в крови и яростном упорстве друг друга.

В Соборе инвалидов нашли последнее успокоение также маршалы Наполеона Удино, Груши, Журдан, Бессьер, а также военачальники его племянника, высоко взлетевшего и низко павшего баловня удачи и второго императора Франции Наполеона Третьего, маршалы Канробер и Мак-Магон и другие. Скорбной скульптурной группой французских воинов Первой мировой войны в длиннополых шинелях и в знаменитых «адриановских» стальных шлемах, несущих на плечах гроб своего командира, выделяется надгробие главнокомандующего войсками антигерманской коалиции в 1918-м маршала Франции Фердинанда Фоша (работа польского скульптора Павла Ландовского). В 1940 г. в Собор инвалидов был перенесен из Вены прах сына Наполеона – злосчастного Орленка, герцога Рейхштадского, грезившего о воинских подвигах отца и умершего в юном возрасте. Малоизвестная история, о которой многие экскурсоводы предпочитают не вспоминать, гласит, что отец с сыном воссоединились через 100 лет после смерти последнего по приказу тогдашнего поработителя Европы Адольфа Гитлера, которому не терпелось оставить в этом славнейшем военном пантеоне и свой след.

Своего рода коллективным военным пантеоном является и аркада Почетного двора Дворца инвалидов, стены которой покрыты мемориальными досками в память о солдатах различных частей и родов оружия Франции, ее колоний и ее союзников, отдавших свои жизни в войнах XIX–XX вв. Среди прочих можно найти и скромный мемориал солдатам и офицерам Экспедиционного корпуса Российской императорской армии, сражавшимся и погибшим на французской земле в 1916–1918 гг.

После трагического поражения Франции во Франко-прусской войне 1870–1871 гг. в истории Дома инвалидов наступил период временного заката. Престиж военных и армии вообще, опозоренных рядом катастрофических поражений, подобных которым французское оружие не знало со времен Березины и Ватерлоо, рухнул в стране, как бы выразились сегодня, «до уровня плинтуса». В рамках кампании по ограничению затрат на военное министерство, проведенной в Национальном собрании сторонниками «пацифистского» лагеря в конце XIX – начале ХХ в., сильно пострадали и инвалиды. В 1903 г. постояльцы Дома инвалидов получили «гражданский» статус, что означало прекращение их участия в смотрах и парадах, отмену повседневного ношения формы, военизированной организации и права на ношение оружия, а также упразднение салютной батареи. Вскоре после этого была отменена отправка полковых оркестров и представителей командования на воскресные богослужения в Доме инвалидов (впрочем, многие действующие офицеры продолжали посещать их в частном порядке в знак несогласия с этим решением), а с 1904 г. приостановлен прием в Дом инвалидов новых постояльцев. В результате контингент инвалидов сократился с 685 человек в 1872 г. до нескольких десятков престарелых ветеранов в 1911 г.

Однако этот период ознаменовался для Дворца инвалидов его новым применением, с которым по сей день связан статус этого здания. Освободившиеся по мере сокращения «контингента» помещения французские военные стали широко использовать в музейных целях. В 1871 г. там был основан Музей артиллерии, а в 1896 г. стараниями знаменитого французского художника-баталиста и общественного деятеля Эдуарда Детайля появился Исторический музей армии. В 1905 г. они были слиты в единый Музей армии, существующий по настоящее время и считающийся одним из лучших военных музеев мира. Его богатейшая коллекция заслуживает отдельного подробного рассказа. Кроме того, музей активно занимается научно-исследовательской и издательской деятельностью. Директор музея традиционно назначается военным министерством Франции из офицеров в чине не ниже бригадного генерала.

После Первой мировой войны, миллионное жертвоприношение французской армии на фронтах которой вновь вернуло военным уважение общества, прием искалеченных на Марне и под Верденом воинов в Дом инвалидов был возобновлен. Однако развернутая по всей стране система военных госпиталей позволила оставить эти функции в основном символическими. Постояльцы Дома инвалидов проживали теперь под наблюдением квалифицированного медперсонала в благоустроенных зданиях пансионного типа, окруженных уютными садиками и расположенных за стенами исторической постройки. В наши дни там проживают менее ста ветеранов и инвалидов французской армии и движения Сопротивления, обслуживанием которых ведает Национальный институт инвалидов Франции. Губернатором Дворца инвалидов в настоящее время является генерал армии Бруно Кюш, а должность директора Музея армии занимает генерал армии Кристиан Батист. Дворец инвалидов и Музей армии стали сегодня общим понятием, символизирующим воинскую славу и военные традиции Франции – как для французов, так и для любителей военной истории со всего мира.

 

Русский Париж и парижские киевляне

Для многих русский Париж начинается с паломничества на кладбище Сен-Женевьев-де-Буа. Собственно говоря, Сен-Женевьев-де-Буа – это городок-спутник Парижа. Один из самых цветущих и цветочных во Франции. Цветов, клумб и парков здесь более чем достаточно. На любой вкус. А, посетив кладбище и кладбищенскую церковь, можно совершить экскурсию в былую Российскую империю. Ту, которая оборвалась 1921-м «над морем черным и глухим», устремившись к Константинополю и Галлиполи.

Странное дело, нигде славное имперское прошлое не чувствуется с такой силой, как на Сен-Женевьев-де-Буа. Даже в юбиляре-Санкт-Петербурге. Я говорю «славное», потому что имперская гниль как будто осталась за порогом кладбища. Здесь можно вспоминать только былое величие. У ворот Сен-Женевьев-де-Буа я встретила внука эмигранта первой волны. «Мой дед воевал с большевиками за нашу Россию, а теперь лежит здесь», – с гордостью сказал мой собеседник. И у порога Сен-Женевьев эта фраза прозвучала вполне естественно и без тени ложного пафоса. Да, с большевиками. Да, за «нашу Россию». А как же иначе?

Теперь здесь лежат врангелевцы и колчаковцы, каппелевцы и дроздовцы, осколки древних дворянских родов и сыны казачьего Дона. Взглянув на их строгие мемориалы, забываешь псевдобелогвардейских, лубочных корнета Оболенского с поручиком Голицыным и вспоминаешь пронзительные, страшные, до боли правдивые стихи настоящих белогвардейских поэтов: Савина, Туроверова, Несмелова. Кстати сказать, на Сен-Женевьев покоится Гайто Газданов – один из лучших прозаиков, вышедших из Белого движения. А еще здесь можно поклониться Георгию Иванову, Буниным, Мережковским и, конечно, Надежде Тэффи.

На Сен-Женевьев-де-Буа похоронен русский Париж, до смертного часа ожидавший возвращения на родину. Нынешняя эмиграция совсем другая. Она уже не ждет, а всего лишь терпеливо и методично строит свою жизнь в столице мира. Еще Цветаева поняла, что нельзя вернуться в дом, «который срыт». Впрочем, у нынешних эмигрантов остаются святыни. Это Сен-Женевьев-де-Буа и Тургеневская библиотека в Париже.

Крохотная rue de Valence, обычный жилой дом. Вывеска отсутствует. Тургеневская библиотека – вернее то, что осталось от нее после Второй мировой, занимает всего несколько комнаток. Но, наскоро просмотрев каталог, приходишь в полный восторг. Здесь есть все. Весь русский Париж, создавший что-либо литературно ценное. Анатолий Величковский, Перикл Ставров, Георгий Раевский, Владимир Смоленский… И это не говоря уже о корифеях – Бунине, Мережковском, Ремизове.

Тургеневская библиотека – информационный центр русскоязычного литературного Парижа. Здесь постоянно вывешиваются объявления о литературных вечерах и презентациях новых журналов и альманахов. Попадаются и другие: «Русская женщина ищет работу в Париже. Могу ухаживать за детьми и стариками, убирать, готовить…» Первая, послереволюционная, волна русской эмиграции составляла объявления другого типа. На первый, поверхностный, взгляд – смешные, на второй, глубокий – трагические. К примеру: «Даю уроки иностранных языков за право пользоваться ванной». Да, именно так и никак иначе. Ванна в те времена была роскошью, доступной далеко не каждому эмигранту.

Бюст И.А. Бунина в Грасе

Сейчас в Париже процветает украинская община. Есть даже памятник Тарасу Шевченко. Русская община тоже относится к одной из самых многочисленных и сильных. Но говорят, что скоро Сен-Женевьев-де-Буа снесут по частям. Некому оплачивать могилы Бунина и Мережковских, Тэффи и Газданова. Точнее, земельные участки, которые они занимают. Неужели навсегда исчезнет этот оазис былой России, фундамент, оставшийся от срытого в 1917-м дома? Не хочется даже думать об этом. Кто же спасет Сен-Женевьев-де-Буа?

На надгробии Дмитрия Мережковского и Зинаиды Гиппиус – изображение Троицы и надпись по кругу: «Да приидет царствие Твое!» На многих надгробиях можно было бы высечь трагический вопль Адамовича: «Когда мы в Россию вернемся? / О, Гамлет восточный, когда?» Впрочем, некоторым эмигрантам удалось вернуться в пределы бывшей Российской империи. Вернуться стихами. И никогда еще возвращение не было таким подлинным. И таким очевидным.

Парижские киевляне – это была особая порода эмигрантов. При слове «родина» они вспоминали юг бывшей Российской империи: Киев, «мазепинские откосы», «огромный прокуренный зал, под названием Хлам» или, точнее, киевский литературный клуб «Художники, Литераторы, Артисты, Музыканты», Керчь-Пантикапей и, конечно, Крым, где для них «оборвалась» отчизна. Они были уроженцами Киева, но большую часть жизни прожили в Париже, а в историю литературы вошли как русские поэты и прозаики первой волны эмиграции. Парижские киевляне представляли собой особую расу, клан, с общими воспоминаниями и общей тоской по «городу персидской сирени» – Киеву.

Галина Кузнецова, Марк Алданов, Юрий Терапиано, Алексей Эйснер, Анатолий Штейгер и другие парижские киевляне в «город персидской сирени» так и не вернулись. Поэт Алексей Эйснер, автор строки-афоризма «человек начинается с горя», правда, возвратился в СССР, не выдержав ностальгии, но сразу же попал в лагерь под Воркутой, а потом в казахстанскую ссылку. После освобождения Эйснер жил в Москве, но стихов больше не писал – переводил, занимался журналистикой.

Поэт-неоклассик Юрий Терапиано, окончивший в 1916 г. юридический факультет Киевского университета имени Шевченко, умер в Ганьи, близ Парижа, поэтесса и прозаик, последняя любовь Бунина Галина Кузнецова скончалась в Мюнхене, всемирно известный романист Марк Александрович Алданов – в Ницце, поэт Анатолий Штейгер – от туберкулеза в Швейцарии. Городом их литературной славы стал Париж, городом сокровенных воспоминаний – Киев. Все они считали свою эмиграцию временной. Но, как выяснилось, в «дом, который срыт», вернуться невозможно. Алексей Эйснер думал, например, что возвращается на родину, а вернулся всего лишь в тоталитарный Советский Союз.

Галина Кузнецова многие годы провела в тени Бунина и известна нам по наконец-то опубликованному «Грасскому дневнику» и фильму Алексея Учителя «Дневник его жены». Но при жизни она успела хлебнуть собственной, не связанной с Буниным славы. Прозу Кузнецовой высоко ценили Георгий Адамович, Роман Гуль, Лидия Червинская, Михаил Цетлин. Ее сборник рассказов «Утро» и роман «Пролог» стали зеркалом, в котором русская эмиграция узнавала себя, иногда – охотно, иногда – помимо собственной воли.

Как поэтесса Галина Кузнецова менее известна – при жизни «Рики-тики-тави», как называл ее Бунин, издала только один сборник стихов – «Оливковый сад». В сборнике этом очаровательнейшая женщина русской эмиграции вспомнила о своей киевской юности и даже посвятила «городу персидской сирени» стихотворение «Киев»:

У Галины Кузнецовой были фиалковые глаза и «речь с небольшим заиканием, придававшим ей еще большую беззащитность и прелесть», как писала Нина Берберова.

Фарфоровая, очаровательная, прелестная – эти похвалы или полупохвалы охотно расточали Галине Николаевне современники. Говорили, что Бунин за всю жизнь по-настоящему любил только ее одну. В литературном отношении Кузнецова считалась его ученицей, вскоре, впрочем, выпорхнувшей из-под крыла учителя.

Киевская гимназистка Галина Кузнецова «приняла в себя печальный хмель, (…) Пустых церквей и старых укреплений», любила вспоминать в эмиграции о персидской сирени киевских старосветских домиков и соловьях над «мазепинскими откосами». В 1918 г. она окончила гимназию, а в 1920-м из Севастополя эмигрировала в Константинополь. Родина для нее, как и для многих других эмигрантов первой волны, оборвалась в Крыму. В 1921-м Кузнецова оказалась в Чехословакии, где училась в пражском Французском институте, а в 1924-м – в Париже. В Париже и началась ее литературная жизнь.

писал Георгий Адамович. Эмигранты устраивались в Париже с трудом: без сил, денег и любви прожить было трудно. Для многих из них Париж исчерпывался предместьями – Медоном, Пасси, Ганьи. Это была жизнь по ту сторону занавеса: занавес упал в России, зрители разошлись по домам, а актеры остались в закулисье внешней или внутренней эмиграции.

Грасский дом, в котором жил И.А. Бунин

Жизнь после России, после любви, веры и, собственно говоря, после жизни оказалась особенно тяжелой для молодых литераторов, и Галина Кузнецова не представляла исключение. Как и другие «молодые», покинувшие бывшую Российскую империю в 18, 20 или 25, она пыталась вкусить родины при помощи писателей старшего поколения. В учителя Галина Николаевна выбрала Бунина и прожила около него, в Грассе, пятнадцать лет. В 1949 г. она переехала в США, где работала в издательстве ООН.

Поэт Алексей Эйснер прославился своим стихотворением «Человек начинается с горя». Его литературная судьба действительно началась с горя – с эмиграции. Эйснер родился в Киеве, в 1905 г., затем учился в Петербургском кадетском корпусе. После Гражданской войны вместе с семьей эмигрировал через Новороссийск в Константинополь, потом – в Югославию. В 1930-х гг. Эйснер жил в Париже, где входил в литературное объединение «Кочевье», названное так в честь его собственной поэмы. Русский литературный Париж наизусть твердил его строки:

В Париже Эйснер, как и другой поэт-эмигрант Юрий Софиев, был профессиональным мойщиком витрин и окон. Литературной работы для него не нашлось, как, впрочем, и для многих других его современников, впоследствии прославившихся. Давид Кнут раскрашивал ткани, Нина Берберова работала машинисткой, Антонин Ладинский – рассыльным. Литература для молодых парижских поэтов превратилась в «хобби», на которое, впрочем, тратились основные душевные силы.

Когда перед Второй мировой разразилась война в Испании, Эйснер воевал на стороне республиканцев и даже был адъютантом генерала Лукаша – известного венгерского революционера Мате Залка (сказалось петербургское кадетское прошлое). В 1940-м Эйснер вернулся в СССР, где сначала был зачислен в Рабоче-крестьянскую красную армию в звании капитана (вероятно, за испанские заслуги, как «искупивший кровью»), а потом, в том же 1940-м, когда эти заслуги забылись, отправлен в лагеря. В 1956-м, на волне разоблачения «культа личности», Эйснеру разрешили вернуться в Москву из казахстанской ссылки. Но стихов он больше не писал. Его литературная судьба началась и закончилась горем – эмиграцией и лагерями.

Cтихотворение Терапиано «Девятнадцатый год…» – булгаковские «Дни Турбиных», сжатые до четырех строф. В нем есть и «тишина побежденной столицы», и «былое величье», и, конечно, белая гвардия – «походы в холодной степи и раненье».

Юрий Терапиано, выпускник юридического факультета Киевского университета, в 1917-м окончил Военное училище прапорщиков, а летом 1919-го вступил в Добровольческую армию. Как и младший брат М. Булгакова Иван, тоже воевавший в Добровольческой армии, Терапиано оказался в эмиграции, в Париже.

Здесь, в 1925-м, неоклассик Юрий Терапиано стал председателем «Союза молодых поэтов и писателей». Можно сказать, что его литературная судьба сложилась благополучно: известный поэт, влиятельный критик, тонкий мемуарист. К нему не подходило трагическое кредо русской эмиграции: «без сил, без денег, без любви – в Париже». Терапиано сохранил и любовь, и силы, и веру. Денег у него, правда, не было, но зато он читал по утрам Гомера. Бессмертие души было для Терапиано не смутной надеждой, а неоспоримой реальностью, так же, как и бессмертие искусства. Он верил, что рукописи не горят, а если и горят, то воскресают вовремя.

Еще один парижский киевлянин, поэт Анатолий Штейгер был неизлечимо болен туберкулезом, но при этом спешил «жить и чувствовать». Пешком он исходил почти всю Европу, а в швейцарском санатории, на последней стадии болезни, так удачно сочинял антифашистские листовки, что немцы назначили за его голову крупную награду. Оказавшись в эмиграции, в Париже, Штейгер написал:

Анатолий Штейгер родился в 1907 г. в селе Николаевка Киевской губернии и происходил из обрусевшего швейцарского баронского рода. После революции он вместе с семьей эмигрировал в Константинополь, потом переехал в Прагу и, наконец, оказался в Париже, но «бедную покинутую Украйну» так и не смог забыть. Впрочем, и не пытался. С детства Штейгер был неизлечимо болен, но его считали неисправимым бродягой: последние 15 лет своей жизни он провел в непрерывных скитаниях по Европе.

Кузнецова и Бунины в Грасе

Штейгер писал так называемые «кладбищенские» стихи:

Но, в отличие от молодого Мандельштама, Штейгер гулял по кладбищу, веря «чуду воскресенья». Наверное, «бездны мрачной на краю» легче верить в бессмертие, чем на пороге счастья. Анатолий Штейгер прожил всего 37 лет, но, как говорил акунинский Фандорин, прекрасное и короткое стихотворение дороже пошлого и длинного романа. Штейгер написал немало стихотворений – прекрасных и коротких, как его жизнь.

Парижские киевляне – это не только особая раса, это судьба, общая для всех волн эмиграции. Киев – Константинополь – Прага – Париж или Киев – Германия – лагеря для «перемещенных лиц» – Париж: этими маршрутами прошли многие. Но немногие вернулись.

писал поэт-эмигрант «второй волны» Игорь Чиннов. Впрочем, и в этот, другой, вечер мы рады их возвращению. И даже посмертному.