С Новым годом!

Елка в доме мне не понравилась. В лесу я их много видела и особого внимания на них не обращала. А здесь, дома, я сначала даже и не поняла, что это елка — она была вся замотана веревкой, и только запах сразу ударил мне в нос и напомнил лето и наши прогулки с Кэрри.

С непонятными предметами я всегда осторожна: я стояла поодаль и только втягивала и втягивала в себя воздух; но когда Па стал разрезать веревку, я подошла поближе — интересно же! И вдруг Па встряхнул елку, а она как выбросит во все стороны свои колючие лапы! Прямо в нос меня уколола!

Я отскочила, залаяла и спряталась под стол — такую живую и опасную елку я никогда не видела.

Уже из-под стола я смотрела, как ее поставили в ведро и обложили ватой, как будто это снег. Ма достала с антресолей коробку и сказала, что это «елочные игрушки». Значит, эта «живая» елка еще и в игрушки играет?

Я вылезла из-под стола и заглянула в коробку — там лежали яркие блестящие стеклянные шары. Рыжуша осторожно начала доставать их по одному, а Ма, встав на табуретку, вешала их на елку. Я удивилась: как эта бешеная елка будет с ними играть? Она же всю комнату стеклом забросает, еще почище, чем когда дя Леш люстру пробкой от шампанского разбил!

Под конец Ма достала из коробки какие-то гирлянды из картонных человечков, фигурки, тоже картонные, слонов и лошадок — совсем не яркие, не красивые, не нарядные.

Никакого сравнения с шарами! А Ма позвала из кухни Ба, и они сразу притихли, сели на диван и стали медленно перебирать эти картонки. Ба начала вспоминать войну, и Чувашию, и деревню Новые Выели, и как директор завода наградил ее этими игрушками за хорошую работу: перед Новым годом завод отправлял в поселок Ибреси сделанную патоку. Бочки с патокой укладывали в сани и везли на лошадях тридцать километров. И вот директор завода поручил одному из конюхов постараться найти в городе какие-нибудь елочные игрушки для главного бухгалтера завода — для нашей Ба.

И он привез. Вот была радость у маленькой Ленки! Как она хлопала в ладоши!

— Конечно, сейчас, рядом с этими шарами, они совсем не смотрятся, — сказала Ба вставая.

— А мы их все равно повесим! Правда, мам? — спросила Рыжуша.

И Ма ее поцеловала.

Елка стояла красивая, нарядная, но я-то уже знала, чего от нее можно ожидать, и не доверяла ей — я мимо нее бегом пробегала. И даже ночью мне было неспокойно: ветерок задувал в открытую форточку, светил фонарь в школьном дворе, и елка как-то шуршала, позванивала, посверкивала — неприятно! Я и спала вполглаза, и взлаивала вдруг во сне — все мне виделось, что елка ко мне крадется. Устала я от этой елки!

Так что я очень обрадовалась, когда узнала, что Новый год мы будем встречать у Тарей — так мы зовем всю Тарину семью. А меня берут с собой, потому что Новый год празднуют всю ночь и еще следующие полдня прихватывают. Кто же меня выведет вечером и утром? Ба не умеет.

И правда замечательно — хоть отдохну от этой елки.

А Тари позвали к себе гостей потому, что у них кроме общего праздника еще свой, семейный получился, что-то вроде новоселья: они отремонтировали квартиру, настелили паркет, купили новую мебель — «Тихань» называется.

Тарь это слово не произносит, а прямо выпевает: «Ти-и-хань». И действительно, очень красивая и дорого досталась — помучились с ней как следует. Я сама все видела, потому что Тарь ее заказывал на наш адрес, так как немосквичам мебель в Москве покупать тогда не разрешалось.

А было так. В назначенный день, когда «Тихань» должны были привезти из магазина, мы все сидели дома: Па — потому что на его имя заказ, Тарь — потому что он хотел сразу перевезти мебель в Пушкино, а мы все — из любопытства. Нужно было вовремя перехватить грузчиков, сказать им, что не нужно тащить на пятый этаж — им же лучше, доставка-то все равно оплачена полностью.

В магазине сказали, что мебель привезут «в течение дня». Нас с Рыжушей выгнали караулить у подъезда, но мы скоро замерзли и вернулись домой, и правильно сделали: лучше из окон смотреть — теплее! Все равно машина приехала только к вечеру.

Тарь пулей вылетел из дома и стал говорить грузчикам, чтобы они оставили ящики у подъезда — порадовать их хотел.

Но грузчики тоже не дураки и знают, как свою выгоду соблюсти. Они сказали:

— А вы разве не по этому адресу живете? Ну, так не положено! Тогда мы мебель обратно в магазин отвезем.

Па стал им совать свой паспорт:

— Вот видите, мой адрес и мебель моя, но поднимать ее не надо, я в ней пока здесь поживу. Имею право?

— Ах так? — говорят грузчики. — Тогда мы сейчас все ящики раскроем и упаковку снимем. Живите себе пожалуйста. Вот как раз и дождь со снегом пошел! — И начинают ящики взламывать.

Тарь кричит:

— Нет! Нет! Не надо! Кто у вас старший? — Отходит с самым толстым грузчиком в сторону и что-то ему втолковывает. Грузчик мотает головой и отодвигается от Таря, а Тарь снова придвигается и опять что-то толкует. Так они танцуют какое-то время. Наконец грузчик начинает слушать заинтересованно, Тарь отсчитывает ему деньги, и они возвращаются.

— Спасибо! Спасибо! — хором говорят грузчики и даже делают вид, что сметают снег с ящиков.

— Пожалуйста! — язвительно отвечает Тарь, которому еще надо искать грузовик и везти «Тихань» в Пушкино.

А с паркетом у Таря отдельная история вышла. Он задумал пол у себя в квартире выложить необыкновенным узором — почище чем в Кремлевском дворце. Купил паркет двух цветов и нанял двух мастеров.

Эти мастера и не догадывались, бедняги, в какую переделку попали. Они-то думали, что будет как всегда: раз-раз, паркет накидают, а если что не так, руки отряхнут и головами покачают:

— Это у тебя, хозяин, пол неровный! — Или еще что-нибудь: «квартира сырая», «материал плохой достал…»

Ну, это они зря размечтались: во-первых, Тарь сам лучше любого мастера все умеет и про все понимает: что «сырое», а что «неровное», а во-вторых, он не то что Па, никакие «что не так» не спустит — заставит все переделывать как надо.

Так оно и пошло: у рабочих эти «что не так» случались все чаще. За ними следовали переделки. Атмосфера накалялась. И наконец один мастер пропал. Сбежал не попрощавшись. И даже денег за сделанное не потребовал. Никто не знал, где он — как в воду канул.

Нет, известно было, что он жив-здоров, но затаился. Во как его Тарь допек!

Другой оказался поустойчивей — две комнаты закончил, но на третьей, когда Тарь стал его учить, как узор выкладывать, и он сломался. Плюнул и ушел! И денег не взял, и инструмент свой бросил. Что, кстати, Тарю очень пригодилось, когда ему пришлось самому все доканчивать.

Но Тарь у нас молодец! Выдержал, никуда не сбежал и все сделал.

И теперь мы едем встречать Новый год на блестящем лакированном узорчатом паркете.

В Пушкино поехали на электричке. Я еще ни разу на ней не ездила: на дачу и с дачи меня или Штеер, или машина Таря возила, но зимой Штеер не ездит, а Тарь был занят.

До электрички, вернее до вокзала, еще тоже добраться надо. Метро сразу отпадает — туда собак не пускают, да и в трамвай или в троллейбус, только если водитель добрый.

Нам до вокзала нужно ехать сначала трамваем, а потом троллейбусом. Можно и двумя троллейбусами, но Па сказал, что иногда трамваи состоят из двух вагонов и во втором нас вожатый может и не заметить, а кроме того, с нашей остановки маршрут только начинается и народу в трамвае будет мало.

31 декабря мы пораньше пообедали, потом Ба вдруг поставила на стол пирог, Ма достала кагор и рюмки, и все, кроме нас с Рыжушей, чокнулись и сказали:

— С наступающим! С Новым годом!

Мы все попробовали пирог, расцеловались с Ба и двинулись.

В подъезде уже пахло как-то необыкновенно: елками и мандаринами.

На улице на всех столбах висели гирлянды цветных лампочек, в витринах красовались нарядные елочки и Деды Морозы. Но самое главное — суета: все люди с полными сумками, все куда-то бегут, все спешат. И мы тоже заторопились. По дороге к остановке встретили нескольких знакомых собачников, и все такие ласковые, добрые, поздравляют: «С наступающим!»

На остановке народу было много, но трамвай действительно пришел почти пустой. Па кивнул Ма с Рыжушей, чтоб они садились в переднюю дверь, где женщины и дети, а сам стал всех пережидать, чтобы войти со мной в заднюю дверь последним, чтобы я никого не затоптала.

А я его не поняла и очень возбудилась: я же видела, куда вошли Ма и Рыжуша, и хотела тоже туда. Только туда! Я не могу расставаться!

Поэтому, как только Па втащил меня в трамвай, я мгновенно развернулась и выскочила обратно. Па спрыгнуть за мной не успел, двери захлопнулись, и я осталась на улице с поводком, зажатым в дверях трамвая.

Хорошо, что у Па быстрая реакция, он закричал, чтоб нажали кнопку «стоп», на его крики сразу отозвалась Ма, правда, она кричала:

— Что? Что? Что случилось? — но все равно трамвай не успел тронуться. Вожатый снова открыл двери, и Па с белым как мел лицом грубо втащил меня внутрь.

Все произошло так быстро, что никто ничего не понял. Пассажиры переговаривались:

— Захлопнули, что ль, кого?

— Вроде собака под колеса попала!

— Да нет, вон она едет.

— Где едет? Здесь? Надо же, тут люди, а они с собаками! Совсем обнаглели!

Наконец всех перекрыл чей-то бас:

— Да ладно вам! Праздник сегодня! И у собак праздник!

Все засмеялись и угомонились. Люди входили и выходили. Па зажал меня в угол вагона и загородил собой, чтоб мне на лапы не наступили, но я даже на таком пятачке вертелась и все время нюхала воздух — здесь ли Ма и Рыжуша.

Наконец мы вышли на нужной остановке и воссоединились с Ма и Рыжушей.

Па закурил, а Ма начала в него пристально всматриваться, как будто хотела увидеть, открылась у него уже язва желудка на нервной почве или еще нет.

В троллейбус, наученные горьким опытом, мы уже втискивались все вместе: Ма с Рыжушей впереди, а мы за ними. Вот это совсем другое дело! Что я, глупая, что ли? Конечно, я никуда рваться не стану, если все мои около меня, а Рыжуша держит руку у меня на голове.

Так мы приехали на вокзал.

На вокзале была тьма народу. Там было так же тесно, как в трамвае или троллейбусе, только здесь все проталкивались — все одновременно и сразу во всех направлениях.

Па поставил нас около фонарного столба и велел не двигаться, а сам пошел за билетами. Я было рванулась за ним, но Па предусмотрительно обмотал мой поводок вокруг столба, поэтому мне оставалось только стоять, вытянувшись в струнку, и неотрывно смотреть в ту сторону, куда он пошел. Иногда я взлаивала, переминалась с лапы на лапу и снова застывала, туго натянув поводок.

Мне казалось, что прошла целая вечность, но «в итоге концов», как говорит Рыжуша, Па появился, и мы начали пробиваться на свою платформу.

На платформе с одной стороны уже стояла электричка, похожая на цепочку, связанную из троллейбусов, но она была не наша. Из электрички выглядывали довольные лица сидящих людей и мрачные — стоящих, но и те и другие насмешливо поглядывали на нашу толпу — нам борьба за место еще только предстояла.

Мы тесно сгрудились на противоположной стороне платформы. Все волновались, вытягивали шеи и крутили головами — ждали.

И вдруг вдалеке, на горке, появилась и поползла прямо на нас огромная зеленая гусеница с красной мордой. Все разом вздохнули, схватили свои сумки и стали громко окликать друг друга, приводя свои семьи в боевой порядок. Самые решительные, работая локтями, пропихивались ближе к краю платформы, и было видно, что они готовы на все.

Па взглянул на тревожную Рыжушу и на Ма с плотно сжатыми губами, усмехнулся и произнес свою любимую «транспортную» шутку:

— Ну что? Едем в разных вагонах?

И Рыжуша — глупенькая! ведь знает, что Па просто дразнит ее, сколько раз так было! — все равно испугалась и схватила его за рукав.

Тут Ма взрывается, она терпеть не может, как она говорит, «дурацких шуток в ответственный момент», и заявляет, что они с Рыжушей в эту толчею не полезут.

К счастью, нам повезло: поезд остановился так, что двери оказались прямо перед нами. Передовые и решительные рванулись вперед, но приехавшие в этом поезде пассажиры проявили столь же непреклонное намерение выйти из вагона.

В дверях образовалась пробка, люди в ней крутились на одном месте вокруг собственной оси, и лишь немногим везунчикам удавалось оторваться и влететь туда или вылететь оттуда.

Просочившиеся в вагон открывали окна и принимали в образовавшуюся щель мелкий груз с платформы — сумки и детей. Шум стоял невообразимый. Наконец и нам с Па удалось проскочить в вагон и занять два места. Ма с Рыжушей пробрались к нам, когда пробка в дверях уже рассосалась и вагон заполнился сидящими и стоящими. Па облегченно вздохнул, отдал меня Рыжуше и полез обратно в тамбур курить.

Когда электричка тронулась, все сразу успокоились. Правда, стоящие еще хмурились, зато у сидящих лица разгладились, подобрели, они старались подвинуться, пропускали детей к окошку. Я даже видела, как некоторые уступали места старикам или малышам. Все вспомнили, что едут на праздник, у ребят в руках появились сладости, и наш Па тоже достал из кармана припрятанные заранее шоколадки для Ма и Рыжуши — они известные сластены!

Я сидела на полу, зажатая среди сумок, вкусно пахнущих пирогами. Напротив меня на лавке сидел карапуз, успевший до бровей вымазаться печеньем. Он только что обнаружил меня и смотрел круглыми удивленными глазами. Его рука с размокшим печеньем опустилась, и я даже сама не поняла, как мягко, одними губами, вынула это печенье и проглотила, а потом облизала замурзанную ручонку. Я уже хотела облизать и его мордашку, но услышала слабое Рыжушино «ох!».

Малыш вытаращил глазенки и не знал, засмеяться ему или заплакать, родители его насупились, но высказаться яснее не успели — наша Ма засуетилась, захлопотала, в общем, стала «мести хвостом», как говорит Па. Она начала меня стыдить, совать малышу шоколадку, предлагала ему погладить «хорошую собачку»; я стала подсовывать ему свою голову, и малыш рассмеялся, родители расслабились, а я услышала тихий, но внятный голос Ма: «Бессовестная собака!»

Когда мы вышли в Пушкино, уже стемнело. На пустой привокзальной площади стояла большая красивая елка. Она стояла совсем одна, и редкие прохожие торопливо пробегали мимо нее по скрипучему снегу. Мне даже стало ее жалко: я вспомнила нашу домашнюю елку — ей-то хорошо, дома так уютно, тепло, около нее сидит Ба и смотрит телевизор.

Вдруг я заметила, что перед нами по свежему снегу бежит цепочка собачьих следов. Я принюхалась и потянулась за ней. Следы привели к Тариному дому, поднялись на Тарин этаж и подошли к Тариной квартире. Что за чудеса?! Хвост у меня стал торчком от любопытства.

Мы позвонили, и за дверью раздались знакомые голоса Тарей. Я сразу забыла про таинственные следы, хвост у меня заходил ходуном, Па меня отпустил, и я первая ворвалась в дом. Я запрыгала вокруг Ани, Иры и Таря, стараясь лизнуть каждого, а они отмахивались и кричали:

— Пошла прочь!

— Дита, отстань!

Я влетела в большую комнату, сделала круг, обскакала и на ходу обнюхала всех гостей, вернулась в прихожую и остановилась как вкопанная: прямо передо мной стоял высокий красавец эрдель!

И тут случился скандал!

Со мной уже давно этого не бывает, только когда Па или Ма приходят с работы и я — ну уж очень! — радуюсь встрече.

В общем, на блестящем лакированном Тарином паркете образовалась большая лужа!

Все остолбенели и еще какую-то минуту молчали. Хорошо, что у Па отличная реакция, он успел схватить меня за ошейник и вытащить за дверь. Нам вдогонку раздались возмущенные крики, но мы уже бежали вниз по лестнице.

На улице Па застегнул куртку и сказал укоризненно:

— Что ж ты, Дитуша!

Но я и сама все понимала. Молча дошли мы до знакомой елки. Она стояла на том же месте и заглядывала в окна ближайших домов: там играла музыка, было весело и стояли свои елки. Увидев нас, она обрадовалась, помахала ветвями — наверно, понадеялась, что мы к ней вернулись насовсем.

Мы постояли, Па докурил сигарету и сказал:

— Знаешь, Дитуша, это все ерунда! Пошли!

Мне сразу стало легко. Я бежала впереди и радовалась, представляя себе, как мы будем всю ночь играть с этим красавцем эрделем. И хвост у меня опять стоял торчком.

Но ничего не получилось!

Этот Кеша, который пришел с одним из гостей, Толей, оказался на редкость воспитанным псом, на что мне сразу же указал еще не успевший остыть Тарь:

— Если Кеше сказано сидеть в передней у двери, он умрет от тоски и голода, но не сдвинется с места!

«Посмотрим, — подумала я. — Я могу и мертвого расшевелить».

Но я ошиблась. Уж как я его зазывала, наскакивала на него, взвизгивала, припадала к полу и делала вид, что убегаю, — все напрасно!

Да! Откровенно говоря, я никогда не верила в Тарины россказни о Райде, считала, что это Тарина легенда, но тут уж сама убедилась — такое бывает.

Этот Кеша — ходячее «Служебное собаководство», живой пример. А еще эрдель называется! Хуже овчарки.

Я махнула хвостом и пошла в столовую к гостям. Тарь попытался мне запретить, но я быстренько нырнула под стол, а тут как раз раздался бой часов, все встали, начали чокаться, поздравлять друг друга и про меня забыли.

Но Па, видимо, все-таки опасался за меня, вернее за Тарин паркет, и Ма — я слышала — шепнула Па, что я «очень возбуждена», поэтому Па еще несколько раз за ночь выходил со мной на улицу — так, на всякий случай!

Да ему и самому хотелось покурить на свежем воздухе. Теперь около нашей знакомой елки была толпа людей, в основном молодых. Они шумели, пели и танцевали под магнитофон. Елка гордо покачивала головой и счастливо светилась разноцветными лампочками. Я очень порадовалась за нее.

Утром мы поехали домой пораньше, пока электрички были еще совсем пустые. Елка опять стояла одна-одинешенька, лампочки уже не горели, и она долго смотрела нам вслед.

Мы доехали без приключений.

Дома было очень хорошо.

 

Три, Минштока, три!

После Нового года у Рыжуши наступили каникулы, и мы много гуляли, а еще она постоянно ходила на какие-то елочные представления и в гости.

Но дома тоже было весело, потому что Па заболел радикулитом и лежал дома, наверно, простудился во время наших новогодних прогулок.

В один из дней позвонила Ленка и сказала, что Наташкина акклиматизация кончилась — она заболела гриппом. Ма и Ба сразу забеспокоились и стали убеждать Ленку, что нужно срочно изолировать Катерину и пусть она пока поживет у нас. Так и сделали.

Вечером дя Леш привез Катю к нам, и мы все столпились вокруг нее. Она, испуганно оглядываясь, сидела на коленях у деда и была похожа на маленького нахохленного воробышка — ведь она еще ни разу не расставалась с мамой и папой, да и нас еще толком не знала. Когда Ма попыталась ее раздеть, Катюша ухватилась за свою кофточку как за последнюю ниточку, связывающую ее с домом, и так горько и безнадежно заплакала, что у нас у всех тоже выступили слезы.

Ма схватила ее на руки, сделала знак дя Леше, чтобы он уезжал, и начала быстро-быстро сочинять, рассказывать какую-то забавную историю про двух веселых мышат — черного Уголька и белого Сахарка. Они будто бы живут у нас в подвале и все время храбро сражаются с кошкой Зеленоглазкой.

Ма так вдохновилась и так захватывающе изображала, как мышата размазали клей вокруг своей норки, чтобы зловредная кошка прилипла и не могла к ним подкрасться, что у Катьки заблестели глазенки и порозовели щечки. В общем, это был театр одного актера.

Мы с Рыжушей незаметно проникли в комнату и тоже слушали с большим интересом.

Ни на минуту не прекращая вещать — Па говорит, «токовать», — Ма осторожно раздела Катюшу, надела на нее Рыжушину ночную рубашку, которая была Катьке до пят, и вывела ее в большую комнату, чтобы Ба и Па повосхищались, какая у нас появилась «принцесса» в длинном платье. Идея про принцессу Кате очень понравилась, и она не заметила, как дала уложить себя в Рыжушину кровать.

Ма зажгла ночник, села около нее и начала говорить все медленнее и тише, так что в конце концов утомленная Катька уснула.

Ма не закрывала рта практически все время, которое Катя пробыла у нас, и в первый день даже не пошла на работу. Особым успехом у Кати пользовался «Бармалей» Чуковского и бесконечная мышиная история, которую Ма постоянно продлевала и развивала.

Были приняты также некоторые специальные меры: Рыжуше было строго запрещено употреблять слова «мама» и «папа». Ну, «маму» она и так часто заменяла на «мусь», а «бабушку» на «бусь», но когда она попробовала обратиться к Па со словом «пусь», Па выразил такой категорический протест, что Рыжуша навсегда выбросила это слово из головы.

Днем мы с Рыжушей катали Катьку на санках и лепили снежную бабу с морковкой вместо носа, и Катя звонко смеялась. Ба жарила ей какие-то особые куриные котлетки, а я вылизывала ей руки, и она меня уже почти не боялась. Только немножко ежилась, потому что я была очень большая рядом с ней.

Но больше всего Катьку занимал Па, лежавший с радикулитом на диване. Самым интересным было для нее забраться на диван, сесть к Па на подушку и смотреть, как Ма растирает ему спину мазью под названием «змеиный яд». Па кряхтел, охал, громко стонал и подгонял Ма:

— Три, Минштока, три!

Это зрелище захватывало Катьку целиком, и его даже приходилось специально устраивать (без мази!), если было очевидно, что Катька вот-вот вспомнит маму с папой и заплачет.

Когда Наталья выздоровела, дя Леш отвез Катюшку домой. Ма уложила ей в сумку подарки, книжку Чуковского и специально сшитый ею для Катерины длинный, до полу, сарафан «принцесса».

Катя сразу по прибытии продемонстрировала все свои успехи: прочитала наизусть «Бармалея», походила важно «принцессой», а потом потребовала, чтобы Борис снял рубашку и лег на диван:

— Пап! Я буду тебе тереть спину, а ты кричи: «Три, Минштока, три, четыре, пять, шесть…»

 

Голубой тюльпан