Неизвестно было, что за протокол составил вчерашний лейтенант, несомненно одно – показания Андрея, без которых практическая ценность следствия стремилась к нулю, рано или поздно обязательно понадобятся. Так лучше уж рано. Заодно ему хотелось прозондировать точку зрения милиции на происшедшее событие. Поэтому Андрей не стал дожидаться звонков, повесток и «что у них есть ещё там», а просто отправился в отделение, чтобы прояснить ситуацию.

Стояло блёклое дождливое утро, плавно перетекая в такую же блёклую морось вечера. Дневного света, в его летнем понимании, и в помине не было – с точки зрения осеннее-зимних раскладов всё было в порядке вещей, но к этим раскладам привыкать придётся заново.

Андрею доселе не приходилось бывать в этом отделении, как говорится, бог миловал, и дело не в том, что от тюрьмы зарекаться не стоит – дело в том, что по хорошему, светлому поводу обычный гражданин в милицию не пойдёт. Однако из любого правила есть исключения: так, Андрей неоднократно заходил в Адмиралтейский райотдел, где работал однополчанин его Макс Русских – им было что вспомнить и о чём поговорить, двоим питерцам из третьего взвода – ну, Андрей, конечно, питерцем считал себя достаточно условно, да кто будет обращать внимание на такие мелочи; вторая чеченская спаяла их накрепко, и Андрей навещал Макса, стараясь поддержать его морально – не всё гладко шло у того в жизни, с женитьбой поторопился, ошибся в выборе спутницы жизни, а переигрывать, метаться не в его характере. «Стерпится, слюбится», – говорил, улыбаясь – а зубы стискивал до боли при этом.

Макс из органов ушёл, в частные охранники подался, трудился теперь в банке, где платят больше – жену послушался. А Андрей, явившись теперь в родное отделение, мысленно сравнивал его с Максовым и отличий особых не заметил – разве что знакомых лиц здесь не видать, и расположение комнат здешних для него терра инкогнита, но ничего – язык до Киева доведёт, главное, чтобы ноги довели до дежурки.

Вчерашний лейтенант оказался молодым ещё парнишкой, преисполненным серьёзности и чувства долга, он объяснил Андрею, как написать заявление, и приложил его к делу – номером вторым, после протокола осмотра места происшествия.

– Ну что ж, – сказал он. – Дело, в общем, ясное… По форме, но не по существу.

– Если я могу быть вам полезен…

– Не торопитесь. Для начала надо дело завести. – Не откладывая в долгий ящик, лейтенант заполнил бланк «Постановления о возбуждении уголовного дела».

– Я могу быть вам полезен на данном этапе? – снова повторил Андрей.

– Пожалуй, нет… – Лейтенант призадумался. – Хотя… Если у вас есть информация или соображения, выходящие за рамки того, чем мы располагаем. – Он похлопал по прозрачной папочке, в которой «Постановление» стало третьим после вчерашнего протокола и сегодняшнего заявления Андрея.

– Пожалуй, в заявлении всё указано…

– Кого-нибудь подозреваете?

Андрей хотел было ответить «да», но вовремя прикусил язык. А что в список похищенного внёс лишь бабушкино серебро – правильно.

– Так… – Лейтенант исподлобья рассматривал Андрея. – А вы?

– Что я? – не понял Андрей.

– Где находились на момент совершения преступления?

– В городе Санкт-Петербурге. Проводил занятия у группы студентов, так что моё алиби могут подтвердить человек тридцать, как минимум.

– Хорошо. Если у вас подозрений определённых нет – будем искать установленным порядком. Вас мы ещё вызовем, и… – Лейтенант заглянул в папочку. – Елизавету Петровну пригласим непременно, разумеется, после того, как она поправится. Возможно, основная потерпевшая прояснит нам обстоятельства дела, благо она видела преступников, и, не исключено, что сумеет их вспомнить. А пока… Я вас не задерживаю. Спасибо и – всего доброго.

Андрей вышел из здания ОВД с чётким ощущением, что похищение пары серебряных кубков – дело не того масштаба, чтобы милиция с ног сбивалась ради его раскрытия; тем более, у бабушки лишь сотрясение мозга. Вот если б убийство…Тьфу! – плюнул он, – придёт же в голову такое!

Он направился в сторону больницы. Бросил быстрый взгляд на часы, стрелки на циферблате совершали завершающий маневр, готовясь встать под прямым углом, соответствующим отметке 15–00.

В это время начинался приём посетителей, и Андрей не хотел терять ни минуты – он живо скорректировал свой маршрут в пользу ближайшего продуктового магазина, куда и ринулся сломя голову, а минут через десять уже вынырнул из его медоносного чрева, укомплектованный плодово-ягодными гостинцами для бабушки. В три с небольшими копейками Андрей вошёл в здание больницы. Елизавета Петровна встретила его в приподнятом настроении, но ему показалось, что она чуточку бодрится.

– Внучек пришёл… А я тебя ждала.

– Я вчера уже был, но ты спала.

– Знаю, знаю, доложили…

– Бабуля. Ты как себя чувствуешь?..

– Ну как себя можно чувствовать, когда по голове получишь? На букву «ха» – хорошо. – И она переменила тему. – Думаю, Лидуша – душа моя – всё тебе рассказала в подробностях?

– Всех подробностей, как я понимаю, она знать не может, – осторожно возразил Андрей. – Рассказала, но только в общих чертах.

– А ты наверно хочешь услышать наиболее полную, как принято говорить, версию событий. – Бабушка скорее констатировала, чем задала вопрос. – Всё очень просто. В моей юности говорили почему-то «просто, как апельсин». О, я вижу, ты мне как раз апельсины и принёс. – Она достала из пакета с гостинцами апельсин и принялась его очищать – неспешно и тщательно.

– Любишь же ты лирические отступления, – усмехнулся Андрей, наблюдая за тем, как её цепкие пальцы освобождают сочную мякоть южного плода от толстой кожуры, главный и единственный недостаток которой – несъедобность. Впрочем, изъян этот нисколько не мешал Елизавете Петровне использовать сушеную апельсиновую кожуру в домашнем хозяйстве, активно применяя как средство против моли.

– Почему же только лирические? Эпические тоже люблю, – парировала бабушка. – Но, боюсь, это слишком длинно, ты не выдержишь. К чему это я? Ах, да, подробности… Вернувшись домой после утреннего моциона, я к своему удивлению обнаружила в квартире посторонних. Вернее, сначала я их присутствие… почувствовала. Однако в силу природной беспечности не обратила внимания на это своё ощущение. Беда в том, что я невольно сообщила воришкам о своём приходе домой, громко ковыряясь ключом в замочной скважине. Вот. Они мигом сориентировались в обстановке, профессия обязывает – быстро ориентироваться. А копались они в твоей комнате, бумаги твои на пол вывалили и в них рылись. Захожу: ба-а-атюшки! Один в комнате стоит, а второй спрятался, я его не видела, не успела увидеть. Второй-то меня и огрел сзади по черепушке, да всё в одну секунду случилось, не успела и сообразить толком, что делать надо и как действовать. Постфактум только и сообразила, на полу лёжа, как на брачном ложе. А что толку махать кулаками после драки?

Андрей с облегчением отметил, что бабушка не утратила чувства юмора, а это значит, что дело идёт на поправку.

– А сейчас? – спросил Андрей. – Как ты себя чувствуешь?

– Докладываю, товарищ командир. – Елизавета Петровна шутливо приложила два пальца к виску. – Голова с утра почти не болит. Не тошнит. Общая слабость – да, но эскулапы говорят, не страшно. Я тоже думаю, слабость у меня от укола вчерашнего. Укол расслабляющий, умиротворяющий. Да знаю я, знаю, что к пустой голове, – неожиданно проговорила она, оторвала от виска два пальца и вытянула их вверх победительно – буквой V.

– Бабуля. – Андрей принял нарочито серьёзный вид, насупился, сдвинул брови на переносье. – Ты студенческий театр вспомнила, что ли? Фауста мне играешь тут в оригинале?

– Андрюша, – примирительно сказала бабушка. – Вся жизнь театр, как говаривал Уильям Ша, но если ты про самочувствие, то отвечаю как на духу: вчера мне было куда хуже, чем сегодня, а сегодня – значительно лучше, чем вчера. Только Оля Тучкова – она дежурила вчера, вот ведь совпало как! – Оля говорит, неделя как минимум. Да-да, неделю мне придётся прохлаждаться в стационаре! Ты представляешь? Говорит, сотрясение мозга средней тяжести! Вчера подташнивало, я не скрываю. Но сегодня я почти здорова! Ах, – она раскинула руки крестом и принялась декламировать пафосно, патетично. – Почему люди не летают, как птицы? А я птица! Я чайка, чайка!

– Frailty thy name is woman, – отозвался Андрей.

– Воистину! Вероломные мы. Непостоянные. И вообще… Ладно, – заговорила она, резко меняя тон, переходя на полушёпот. – Привози свою Агриппину. Поживите эту недельку у нас. Ведь туда-обратно не наездишься, а стеснять вас дистанционно я уж никак не смогу.

– Бабушка… У меня и в мыслях не было… – начал было Андрей, но Елизавета Петровна оборвала его:

– В добрый час! Благословляю вас недельным благословением. Любите друг друга и творите добро. Всё!

Эта фраза прозвучала столь феерично, столько бодрости и здоровой энергии в неё было вложено, что Андрей подумал с гордостью: «А ведь молодец у меня бабуля». Подумал, но промолчал. Не ровен час, загордится бабуля пуще прежнего – а куда дальше-то?

Агриппина позвонила, когда Андрей подходил к подъезду. Он только что отметил необычайно оживлённое скопление местных кумушек в глубине двора, на скамейке и вокруг оной – в невиданном многолюдий тутошних пенсионерок и домохозяек предпенсионного возраста, непосредственно на лавочке хватило места, хорошо, если половине личного состава. Те, кому места не достало, обступили сидевших тесным полукругом. Андрей подумал, что только очень веская причина способна оторвать от переполненных сериалами телевизоров стольких далеко не праздных женщин одновременно. От него не укрылось, что центральное место в стихийно сложившейся иерархии заняла Лидия Матвеевна, именно она солирует в какофонии сегодняшних посиделок. При его приближении к району их дислокации, бабоньки стремительно приглушили динамики разговора, они говорили теперь значительно тише, не снижая при этом общей интенсивности. И что бы это значило – спросил он себя, хотя и так всё было настолько очевидно, что никакой подсказки не требовалось. В это самое мгновение, внезапно оживший мелодией звонка, мобильник отвлёк его внимание, – а затем голос Агриппины сделал несущественным, ничтожным весь остальной мир, внешний по отношению к их любви, поющей в каждом звуке их голосов, в каждом вздохе с той и с другой стороны; даже паузы в разговоре – и те были пропитаны любовью.

– Андрюша, ты только надо мной не смейся…

– С какой стати? В каких смешных грехах ты жаждешь покаяться, дитя мое?

– Нет, но… Просто у меня душа не на месте. У тебя всё нормально? Я чувствую, у тебя что-то произошло. Случилось что-то нехорошее…

– Со мной?

– С тобой. Или с близким тебе человеком, за которого ты переживаешь… Что-то плохое. Не знаю. Я понимаю, что это глупо выглядит, но ничего не могу поделать. Сегодня я даже работать не могла – мной овладела беспричинная тревога, с которой я совершенно не могу совладать. А что если я приеду к тебе?

– Давай. Приезжай.

– Ты правда этого хочешь?

– А ты как думаешь?

– Я не думаю, я знаю. Хочешь.

– Зачем тогда спрашивать?

– Наверно для приличия. – Андрей явственно увидел, как Агриппина пожимает плечами по ту сторону разделяющего их расстояния.

– Приезжай, конечно.

– Андрюш… У тебя всё нормально? Только честно!

Тут пауза повисла между ними – Андрей не хотел говорить правду, но солгать своей девушке тоже не мог. И это колебание его стало каверной в мягкой плоти их разговора. Агриппина почувствовала это колебание его, как чувствует программист ошибку, когда компьютер завис, и это значит, что программа бежит по бесконечному циклу.

– Уже еду! – сказала она решительно.

Надо было выложить ей всё, запоздало подумал Андрей. Охватившая её тревога лишь доказывает, что между нами установилась некая связь, природа которой мне пока неясна, – но ведь и призрак в галерее казался нелепым порождением моего собственного рассудка, симптомом болезни моей представлялся, хотя позднее мне было явлено достаточно подтверждений его своеобразной реальности. Но разве понятнее мне стала его природа? Эфирное тело, пусть так – неужели эфирные, призрачные Волокна Любви, натянутые между моею душой и душой Агриппины, не могут служить столь же достоверным объяснением нашей зависимости друг от друга.

Андрей вспомнил, как предчувствие недоброго гнездилось внутри него, пока он сидел в вагоне, приближаясь к недоброй вести, ожидавшей дома. Как его тревога – не сестра ли, не близнец ли той тревоги, что охватила Агриппину подобно незримому пламени – возрастала в геометрической прогрессии. Эфирные, призрачные Волокна Родства – кровного, и не только – не менее и не более достоверное объяснение его вчерашнему состоянию.

Необъяснённое – не значит необъяснимое. Но, коль скоро он не захотел заранее расстраивать девушку, не рассказал ей правду, она остаётся со своей тревогой один на один. Воображение – вещь опасная. Куда вернее – знание, пусть и мало в нём радости на этот раз.

И всё-таки – в чьих интересах действовали грабители? Кто дышит нам в спину в этой гонки преследования?.. Мысли Андрея вернулись на прежний круг. Он вспомнил слова, сказанные Сигурдом Юльевичем – руны, войдя в магическое взаимодействие с неким артефактом, наделят владельцев безмерной мощью, недоступной даже воображению простых смертных. Разве природа такого превращения более понятна рассудку, чем силовое поле, соединяющее любящих?

Он вспомнил и последнюю метафору профессора – прав, стократно прав Сигурд Юльевич, все мои терзания над невозможностью изобрести объяснение тому или иному явлению – сродни рефлексам ребёнка, играющего с телевизионным пультом. Если картина мира недостаточно широка, слишком тускла или ей не хватает глубины, размерностей, выход один – стать художником, с помощью кисти и красок совершенствовать её, как обычную картину на холсте. «Граф Кутасов, вернее привидение, появлявшееся в галерее дворца, дало мне три урока рисования в этом стиле», – пробормотал Андрей, разом уничтожая внутренний раздрай своего микрокосма.

Всё говорило о том, что знаток рун и скальдической поэзии – прав. Магическая мощь, недоступная обитателям нашего мира – это и есть приз в гонке, старт которой положил дворцовый призрак. Могущество, способное обернуться как великим благом, так и великим злом – и кто окажется в этой гонке достойнейшим? Приз – это цель, но сами по себе власть, сила, могущество – лишь средства. Уверен ли Андрей, что в его руках магический инструмент послужит победе Добра и уничтожению Зла в мире людей? Да, уверен! Но может ли быть абсолютно уверен в себе человек, подвергающийся столь огромному искушению?!

Агриппина появилась в момент, когда мучительные размышления Андрея достигли апогея. Секундой раньше он не помнил самого имени её – но девушка выросла в дверях, и химеры рассыпались в прах, а с первым её поцелуем сама жизнь стала не сложнее, чем наука дышать в такт друг другу.

Они пошли на кухню, и, заваривая кофе, Андрей в деталях пересказал девушке все события последних суток – от момента, когда они расстались на набережной Обводного до «сейчас» – секунды, в которой он варит кофе, и тёмно-коричневая пена рваным парусом вздымается над раструбом медной джезвы. Лишь некоторые детали последнего разговора с бабушкой были им сознательно опущены.

– Я так и знала! Предчувствие меня редко подводит, – всплеснула руками Агриппина. – С одной стороны, я рада, что Елизавета Петровна выздоравливает. Но с другой – откуда мы можем знать, как и когда аукнется ей эта травма? Улучшение самочувствия это лишь момент психологического восприятия.

– Хотел предложить тебе… – неуверенно начал было Андрей.

Но Агриппина, озарённая новой стремительной мыслью, перебила его, облекая свою мысль в стремительную речь:

– Давай я останусь здесь? – Она просияла. – Только на время, пока Елизавета Петровна в стационаре. Я не хочу никуда от тебя уезжать… Знаю, не уезжать – не получится, но приезжать каждый вечер и быть с тобою каждую ночь, и так целую неделю… Неделя – это семь дней и семь ночей, это невероятно много!

Андрей во все глаза смотрел на девушку. Он как раз собирался предложить ей именно это, когда она перебила его. Позволь она ему закончить начатую фразу, вышло бы так:

– Хотел предложить тебе остаться со мной… Просто попробовать пожить вместе, не расставаться хотя бы неделю. Я не отпущу тебя никуда! Семь дней – это целая вечность, надо лишь научиться останавливать мгновения, которые прекрасны – и пускай каждый день будет нескончаемым поцелуем…

Но Агриппина вырвала право озвучить, словами наполнить пульсации их общего – на двоих – силового поля. Андрею не оставалось ничего иного, как признаться, глядя на неё чуть ласковым и чуть смущённым взглядом:

– Ты не поверишь, но бабушка заранее благословила нас провести эти дни вместе. Знаешь, как она сказала? «Любите друг друга и творите добро».

– Любовь и добро нераздельны, как дерево и корни его, – задумчиво произнесла Агриппина. А потом спросила: – Так, говоришь, размышлял над словами Сигурда…

– Да, и если он прав…

– То свет в конце тоннеля забрезжил.

– Правда, выяснилось, что на дистанции мы не одни. И соперники теряют терпение.

– Теряют терпение и норовят ударить из-за спины. Торопятся первыми сорвать финишную ленточку. – Агриппина отхлебнула кофе, отломила квадратик от плитки горького шоколада и положила его в рот.

– И тут возникает философский вопрос. Кто может дать гарантию, что мы более достойны той мощи, той власти, которую дарует нам победа? – спросил Андрей, воскрешая свои недавние сомнения.

Но Агриппина и бровью не повела:

– Да никто! Просто ни ты, ни я не способны нанести удар ножом в спину, – а это уже кое-что. Более того, ты двинулся в путь, не имея даже смутного понятия о том, что тебя ожидает. А когда столкнулся с Неведомым, тебе сделалось ужасно интересно – ты же настоящий ученый – и мне тоже было интересно: вот и вся наша мотивация на первом этапе! И даже теперь, когда мы начинаем представлять себе масштаб своей победы – мы не думаем о власти над миром, о господстве, о могуществе. А размышляем о том, достойны ли мы той власти и той силы. Достанет ли у нас собственных сил, прежде всего душевных, обратить во благо свою мощь, принести людям пользу… Мы воспринимаем приз как ответственность – и не о чем тут больше рефлексировать. Sapienti sat…

– Разумному достаточно, – задумчиво повторил Андрей, точно самое тихое в мире эхо.

Агриппина улыбнулась, чуть наклонила голову; их губы нашли друг друга – словно ненароком, случайно. И поцелуй был бесконечен, и вырвалось цунами, закружило волны силового поля, и два тела слились в праздничном танце соития, освящённого Любовью, – единственной силой, способной из неживого творить живое.

Первой проснулась Агриппина. Открыла глаза и некоторое время лежала на спине, широко раскинув руки. «Почему люди не летают как птицы», – мысленно произнесла она слова, что вчера уже произносила Елизавета Петровна – только Агриппине о том неведомо было.

Её левая рука лежала на груди Андрея. Он беспокойно заворочался, ещё в плену финальных аккордов сновидения.

– Пойдём сегодня вместе? – предложила Агриппина.

– Ку-уда? – сквозь туманное оцепенение медленного пробуждения переспросил Андрей, с трудом разлепляя веки.

– В больницу к бабушке. – Она смотрела на него, любовалась тем, как день берёт верх над ночью. – Я хотела сказать, поедем. У нас ведь машина под окнами стоит!

Осколки сна разлетелись, точно крохотные льдинки, мгновенно растаяв на свету.

Андрей приподнялся на постели, легонько провёл ладонью по волосам девушки.

– Конечно, пойдём. И даже поедем. Раз уж машина по имени Мальтийка стоит под нашими окнами, – улыбнулся он, окуная чистый и прямой взгляд свой в зелёную заводь её глаз.

Ровно в три часа пополудни они стояли в вестибюле районной больницы, держась за руки – стройные, красивые, сильные своей любовью. Андрей нёс сумку с гостинцами, его спутница прижимала к груди букет белых хризантем, который через несколько минут, смущаясь, вручила Елизавете Петровне.

Агриппина была благодарна за благословение, и благословляла в ответ, молча, серьёзно, в лучистой улыбке пряча отсветы тихой грусти, лишённой видимых причин. А ведь Елизавета Петровна вчера произносила слова благословения вроде бы как в шутку, и даже Андрей не сразу понял, насколько всё было серьёзно.