Он открыл глаза и понял, что проспал – а ведь лёг вчера до безобразия рано, уснул сразу же. Сон, как цепкий паук, оплёл его сетью, протянув нити из иной эпохи, и теперь Андрей с трудом расставался с его финальным оцепенением.

Наконец паутина окончательно порвана, и в голове всплывает уйма предстоящих дел, среди которых нет ни одного второстепенного, важно всё – и поездка в институт, и выписка бабушки, надо встретить по-человечески, и карта гатчинских подземелий, которая, как и следовало ожидать, существует («карта есть, её не может не быть!») и желательно добыть её именно сегодня! Вооружившись достоверной картой, можно, наложив на неё старинную схему, – рисунок из шкатулки, – спуститься под землю, дабы выполнить волю предка.

Но комнату снова заполняют кадры, картины, фигуры людей – это обрывки разорванной паутины, они кружат по комнате – отринув оцепенение, минувший сон словно сращивает обратно всё до мельчайшей детали, и Андрей вспоминает крохотные снежинки, сверкавшие на раструбе перчатки, солнечный зайчик на острие штыка бравого капрала; кажется, реальность раздвоилась, он сам раздвоился, существуя в двух измерениях и в двух эпохах, причем, в одной из них он тождествен своему далёкому предку, о котором, в сущности, не так много знает. Но ведь именно первый граф Кутасов загадал Андрею столь необычный ребус.

Я должен узнать об этом человеке всё что возможно, думает Андрей. Стыдно мне оставаться в невежестве, корней своих не чувствовать… Где же национальная гордость великороссов? Хотя Иван Павлович по происхождению своему не слишком-то подходит под категорию истинного русака. Но его сыновья уже покрыли себя воинской доблестью во славу России! Как странно устроен этот мир… И почему это необычное сновидение навеяло мне такую горечь?.. Похоже, оно всколыхнуло во мне генетическую память. Вернее, память моего славного рода…

Но приходится тормозить локомотив отвлечённых мыслей, приходится бежать, бежать, бежать… Кто рано встаёт, тому бог козырей сдаёт. Андрей встал поздно, потому вместо хороших карт получил при раздаче цейтнота и догоняшки. В таком ритме его действия (и впечатления, и мысли) тяготели исключительно к телеграфному стилю.

Вот Андрей мчится в институт (на маршрутке, но всё равно еле успевает к началу пары), проводит занятия – и сразу летит обратно в Гатчину (не остаётся времени даже на кафедру заскочить). В салоне комфортабельного автобуса, что ходит от метро «Московская», работает телевизор, транслирующий одну рекламу, которая надоедливо внедряется в мозги и раздражает, и нудит, как назойливая муха. Бабушку уже выписали, она сложила свои нехитрые «пожитки пациента» и встречает внука на улице, хотя Андрей уверен, что именно он встречает бабушку. Они обнимаются:

– А поворотись-ка, внучек… Экий ты… смешной! – Елизавета Петровна складно перефразирует классика и делает вид, что на полном серьёзе оглядывает внука, но не выдерживает – заливается смехом, столь заразительным, что Андрей не может удержаться и тоже начинает смеяться. Потом бабушка говорит ещё что-то забавное, и снова они смеются дуэтом; так и идут домой – весёлые, точно навеселе, прохожие недоуменно оглядываются на колоритную парочку.

«Как же хорошо дома!.. » – с облегчением оглядывается бабушка. Она проходит в свою комнату, с удовольствием переодевается в свой любимый яркий капот, и они проходят на кухню. Андрей хочет рассказать ей сон про Кутасова, но тут, звонко процокав по лестнице каблучками, появляется Агриппина – она купила токайского, и бабушка, картинно всплеснув руками, начинает суетиться насчёт обеда на скорую руку. Однако Агриппина настойчиво просит её присесть и готовит что-то вкусненькое под её руководством. Вот тут бы Андрею и вернуться к своему рассказу, развлечь, как говорится, трудящихся, но его мысли теперь заняты другим.

– Как прошло? – спрашивает Агриппина, имея в виду семинары.

– Как обычно. – Андрей пожимает плечами. – До кафедры не дошёл, правда.

– Спешил к семейному очагу?

– К больничному корпусу…

– Да! – подтвердила Елизавета Петровна. – Андрюша так торопился, чуть ли не бегом с самой остановки летел…

Они садятся за праздничный стол, и не беда, что особых разносолов нет – куда важнее та забота, та искренняя симпатия, с которой они относятся друг к другу. Это ощущение родственной теплоты и участия, без слов объединяющее близких людей, в той или иной мере посетило каждого из них. «Роскошь человеческого общения…»

Андрею хорошо и уютно вместе с этими двумя любимыми женщинами, и на какое-то время он забывает обо всем на свете. Но затем мысли его невольно вновь возвращаются к занимающей его проблеме. Он молча слушает диалог Агриппины и бабушки. Слушает, но не слышит – голова занята другим; не дает покоя «Гатчина Подземная» и, наконец, он не выдерживает, встает из-за стола, идёт к телефону и набирает номер, который дала ему Марина Семёновна. Хрипловатый женский голос отвечает, что Гриши пока нет, а у телефона, если уж так интересно, его родная сестра.

– Когда он появится? А вот этого, молодой человек, не знаю, не ведаю. Да вам-то он зачем?

– Дело есть. А где его найти, не подскажете? – спросил Андрей, оставляя, таким образом, вопрос собеседницы без ответа.

– Да какие с ним могут быть дела! – На той стороне телефонного провода горько вздохнули. – Что ж, подскажу, если настаиваете… В сторожке Гриша обосновался, в Сильвии. Знаете, как в Мари-енбург идти?

Пока женщина подробно объясняла, как найти её брата, Андрей рассеянно прикидывал, сколько лет ей может быть, при таком-то голосе. Сколько угодно. И двадцать пять, и за пятьдесят. Местопребывание Гриши выяснилось, хотя местечко товарищ облюбовал весьма странное – кто, спрашивается, будучи в ладах с головкой, обоснуется в старинной, заброшенной и полуразрушенной сторожке?!

Положив трубку. Андрей попытался представить себе этого Гришу, однако лишь покачал головой и усмехнулся. Но время шло. Андрей почти физически ощущал его течение. Нужно было торопиться. Сейчас для него главное – решительность, кураж, плюс абсолютная уверенность в собственных силах! Он коротко обрисовал сложившуюся ситуацию сгорающей от любопытства Агриппине, и она, разумеется, захотела отправиться вместе с ним, так что ему едва удалось отговорить ее под тем предлогом, что «нужно же кому-то оставаться с бабушкой…» Подумав, девушка нехотя согласилась, она не знала парка Сильвия так, как знал его Андрей, но, главное, он и не заикнулся о сторожке, в которой якобы проживал Гриша, – иначе журналистский азарт просто не позволил бы ей усидеть на месте.

Он стремительно шагал, перепрыгивая через лужи, оставленные затяжным ночным дождем, высушить их было бессильно слабое, чахоточное солнце. «Родная сестра» довольно точно описала, в какой именно из сильвийских кирпичных сторожек поселился её непутёвый братец. Андрей хорошо помнил этот домик с частично провалившейся крышей, без дверей и оконных рам. Решительно, жить в нем было невозможно. Ну, может ещё летом куда ни шло…

Выйдя на западный берег Серебряного озера, он некоторое время шел по дорожке, повторявшей все изгибы береговой линии. Гладь озера, залитая тусклым рассеянным светом, вопреки названию имела матовый цвет и напоминала запотевшее зеркало. Листы деревьев трепетали, потревоженные порывистыми выдохами ветра, в их многообразии всё отчётливей проступали цвета и оттенки осенней палитры, зелёному приходилось отступить почти повсеместно; кое-где заметно поредели ещё недавно густые кроны – листопад начинается исподволь, через недельку-другую глядишь – и опадать уже нечему, всё осыпалось, облетело, и только голые прутья торчат, не то пучками розог грозят серому, стальному небу, не то безобидными вениками тянутся к нему – чего, мол, изволите.

А на озере взад-вперёд плавали утки, как правило, целыми семьями – мама-утка впереди, а за ней гуськом – подросшие за лето утята, на свет появились они лишь в этом году, а как много успели! – набрали вес, встали на крыло, их уже почти не отличить от взрослых. Селезни держатся отдельно, это в брачный сезон их хлебом не корми – дай уединиться с милою утицей, а теперь – всё, любовь прошла, впереди перелет за тысячи километров, из которого далеко не все в следующем году вернутся на родное озеро.

Проходя мимо Павильона Орла, отделённого от берега матовой полосой озёрной воды, Андрей вспомнил, как водил на Длинный остров ватагу немцев, а Фридрих наблюдал за ним исподтишка, замышлял, как уверяет Виктор, недоброе… В словах Вити на этот счёт просматривалось здравое зерно: фон Берг – явно не тот, за кого себя выдаёт, – но следует ли из этого его причастность к ограблению или убийству?! Советуясь на этот счет с Агриппиной, которая с дрезденским профессором не встречалась, а потому делала свои умозаключения, основываясь исключительно на словах Андрея, он (не без её помощи) пришел к выводу, что Фридрих вполне тянет на жулика международного масштаба. Великое множество подобной публики занимается производством и сбытом поддельных «Тьеполо», «Сезаннов», «Ренуаров» и пр., снабжая виртуозно исполненные копии сертификатами об их несомненной оригинальности, а то и целенаправленно крадут из музея определенную картину, которая затем оседает в частной коллекции и окончательно теряется для всего остального мира. В этом своеобразном «бизнесе» нынче крутятся бешеные деньги. Что же касается убийств и неприкрытого бандитизма – это навряд ли, сказала Агриппина: он все-таки профессор… Андрей с ней не спорил, однако усмехнулся про себя: музейный вор на «мокруху» не пойдёт? Бывает, случается, к счастью, редко. А вот Виктор – хорош гусь! Обещал ведь разузнать побольше о фон Берге, да и забыл. Впрочем, и сам он тоже хорош – не напомнил…

У небольшого мостика он повернул влево, на другую дорожку, которая метров через двести приведет его к колонне Орла – вон она, уже маячит впереди! Однако Андрей повернул вправо, на тропинку, и скоро колонна Орла окончательно исчезла за плотной стеной желтеющих деревьев. Над тропинкой возвышались столетние пихты, лес становился гуще, но вот среди буйных зарослей кустов и деревьев показался покосившийся забор, вернее, фрагменты забора. И тут же, внезапно, из кустов выступила сама сторожка – оранжевая, издали нарядная, но вблизи мёртвая, беззубая, давно слепая, точно циклоп Полифем через много лет после встречи с Одиссеем.

Он остановился, наблюдая. При внимательном рассмотрении выяснилось, что одна половина домика, перед которой тропинка изгибается дугой, явно необитаема, в то время как дальняя его часть, спрятавшаяся за кустами, похоже, действительно заселена. Надо же, даже дымок чуть курится над трубою! Видимо обитатель жилища изо всех сил пытается обогреваться.

Андрей решительно направился к дальней половине сторожки, продираясь через кусты. А вот и дверь, какая-никакая – фанерная заслонка – держится на одном гвоздике.

– Есть кто живой? – крикнул он. Постоял, вслушиваясь в тишину, которая вовсе не была безжизненной, и снова возвысил голос: – Эй, хозяин!

– Ну, чего надо, тетюха?

Вопреки ожиданию, голос звучал глухо, будто из-под земли. Андрей отодвинул фанеру и ступил вовнутрь. Остановился, привыкая к полумраку, потом огляделся. Никого!.. Он собрался было вновь позвать хозяина, как вдруг откуда-то из подполья (пол во многих местах был проломан) появилась кудлатая и практически седая голова мужчины. «Ну, вылитый гном!» – подумал Андрей. Однако по мере того, как хозяин сторожки поднимался, впечатление Андрея менялось – тот отнюдь не походил на карлика. Лицо у жителя подполья было серо-коричневым, а в глазах залихватски искрилось шизовое озорство – вечная юность сумасшествия.

– Григорий? – спросил Андрей и широко улыбнулся, невольно стараясь придать лицу такое же шизовое выражение, подсознательно сигнализируя – «я свой».

– Я – Гриша. А тебе чего надо?

– Да вот карту хотел купить, – честно признался Андрей. – В подземелье спуститься собираюсь, а карты нет, непорядок.

Несколько секунд Гриша пребывал в некоей задумчивости, почёсывая подбородок грязным ногтём большого пальца, что явно указывало на интенсивный мыслительный процесс.

– Карту-у-у? – воскликнул он наконец и перестал скрести подбородок. – Карты имеются, да, видать, время ещё не созрело. Владыка придёт, карта понадобится, а все картиночки у меня… Тю-тю картиночек! Ну, владыка и скажет, любую цену даю я тебе, Гриша, за карту. А я скажу так: чего найдёшь в дальнем углу самого дорогого, то и отдашь Грише. И он согласи-и-ится! – протяжно прогудел Гриша.

– Продай карту, – сказал Андрей и протянул сумасшедшему сторублёвку. Тот, однако, руку его отстранил.

– Другие придут, с ними договорюсь. А ты уйди – нож не хочешь принести, жалко тебе ножика ржавого, себе хочешь заграбастать вселенную, ан фигушки!

Между ними завязалась перепалка (с элементами дискуссии shiza-style). Андрей был настроен решительно, и упорно уговаривал Гришу уступить карту, Гриша упрямо талдычил про «владыку ножиков», сдабривая свой основной тезис полной околесицей. Кажется. Андрея он не слушал, или просто не слышал, так что напрасно тот совал ему в коричневую, заскорузлую от грязи ладонь сто рублей, потом двести, потом триста, а затем и четыреста (больше с собой не оказалось). Но Гриша, словно не замечая протянутых ему денег, как заезженная пластинка на разные лады твердил своё «условие», требуя в уплату «любимую находку, из красного уголка», «колющее, режущее, от корявых буковок беременное», «нож, за которым пойдёшь, отыскаешь – не трожь… мне его принесёшь», отчего у Андрея возникло чёткое убеждение, что Гришина рифмованная околесица это стопроцентный бред сумасшедшего.

В таком ключе они препирались довольно долго и вполне безрезультатно, так что первоначальная уверенность Андрея в успехе таяла на глазах: нет ничего хуже, чем торговаться с безумцем. Он хотел уже притворно капитулировать и принять Гришины условия (принесу, мол, что попросишь… главное карту получить, а там как получится), однако внутренний голос его образумил: «Э, нет! Соглашаясь, слово даёшь. За юрода провидение заступится. Обмануть себе дороже станет», – и безумная торговля продолжилась.

И только когда Андрей окончательно пал духом, Гриша вдруг прекратил препираться и молча полез в свое «подполье». Вконец расстроенный Андрей мысленно корил себя за дурость: зачем связался с этим психом? Разве ему что-нибудь докажешь? И что теперь – идти домой не солоно хлебавши?.. Под полом, между тем, раздавался хруст досок под тяжелыми шагами Гриши и слышалась какая-то возня. Андрей уже собрался было уходить, как вдруг из дыры в полу показался Гриша, в его руке была зажата сложенная бумага. Гриша вылез и молча протянул её Андрею. Тот, не веря своим глазам, развернул довольно большой лист и прочел надпись вверху: «Гатчина Подземная». Потом, стараясь не выдать волнения, аккуратно свернул карту и протянул Грише деньги. Из предложенных им четырёх сотенных купюр тот взял только одну и засунул куда-то под рубаху, затем внимательно оглядел Андрея с головы до ног тяжелым взглядом и произнес:

– Слушай совет, не бери тайного, выброси прочь, сожги письмена, горя много будет, зла много от власти, от силы, от войны, от денег. Если решишься – не отступай. Негде будет войти – заходи здесь, обиталище моё туточки не зря устроено. Ступай с богом на правое дело, исполняй, что деды велели… Дело наше труба, и огонь, и вода… – Гриша захихикал и снова исчез в «подполье», его нескончаемая речь, постепенно удаляясь, звучала теперь издалека, точно булькающее бормотание.

Вернувшись домой, Андрей с торжеством продемонстрировал Агриппине «Гатчину Подземную», а потом детально описал Гришу, жилище его и – самое захватывающее – процесс покупки. Как и следовало ожидать, Агриппина была крайне раздосадована собственным не-участием – журналистское любопытство её взыграло, ой взыграло, постфактум! – так что Андрею еще и оправдываться пришлось перед нею, уверяя, что он даже представления не имел об этом подземном жителе до сегодняшнего дня и, самое главное, что ему действительно удастся заполучить вожделенную карту.

Наконец страсти улеглись. Бабушки было не слышно, не видно.

– Как она? – тихо поинтересовался Андрей, указывая в сторону бабушкиной комнаты.

– Кажется, уснула, – так же тихо отозвалась Агриппина.

– Ты не передумала? – спросил он, не отводя от нее взгляда.

– Нет, что ты! Куда я от тебя теперь? – прозвучал ответ девушки.

– Значит, завтра?

– Не решила ещё… Елизавета Петровна попросила меня остаться, пока она не поправится. Подозреваю, не хочет с тобой разлучаться.

– И я прошу о том же! Останься!..  – Андрей молитвенно сложил руки.

Агриппина просияла, её зелёные глаза блестели колдовски, завораживая и затягивая возлюбленного в свою бездонную глубину. Поддавшись внезапному порыву, он попытался обнять её, но она отстранилась с лукавой улыбкой – нет, нет, не сейчас! Её мысли явно были заняты другими проблемами. Журналистка в этот момент одержала верх над молодой женщиной.

– Давай посмотрим, как наложится одна схема на другую, – предложила она и, не дожидаясь ответа, расстелила карту на его письменном столе и принялась за изучение.

Андрей молча наблюдал за ней. На обратном пути он уже успел поразглядывать карту и убедился, что был прав в своём первоначальном предположении: рисунок из шкатулки отображал фрагмент гатчинских подземелий. Современная схема – «Гатчина Подземная» – очевидно, содержала все его ключевые элементы.

– И где же здесь вход? – размышляла вслух Агриппина.

– Смотри «Условные обозначения». Вход – буква «В». – Андрей тоже склонился над столом, вглядываясь в добытую им карту, и обнаружил, что Гриша сказал ему чистую правду: рядом со сторожкой (или прямо под ней, в подполье) действительно красовалась буква «В», то есть, имелся вход в подземелье. Впрочем, Андрей надеялся в дальнейшем обойтись без Гришиного участия и теперь с азартом присматривал другую «точку проникновения».

– Ты думаешь там, под сторожкой, действительно существует вход в подземелье? – с недоверием спросила Агриппина. – Как-то не очень это вяжется с менталитетом наших предков.

– Это еще почему? – эмоционально поинтересовался Андрей, не отрываясь от карты.

– Все-таки дворец – и вдруг роют подземный ход до сторожки… Спрашивается, на фига?

– И то верно, – задумчиво отозвался он. – Навряд ли Государь всея Руси полезет куда-то через сторожку – по рангу не положено.

– И я о том же! Этот Гриша, как я понимаю, на всю голову скорбный…

– Примерно так, – сказал Андрей, присаживаясь на диван. – Мужик явно не в себе – раньше про таких говорили «юродивый». От каких-то опасностей меня предостерегал, каких-то предков поминал… Что-то ты вселила в мои мысли некоторую сумятицу, дорогая! – он обнял девушку и притянул к себе, однако, она тотчас высвободилась и опять принялась разглядывать карту.

– В конце концов, – сообщила Агриппина после паузы, – мы никогда не сможем точно узнать, верный это план или нет, пока сами не попробуем туда залезть.

– Милая, ты читаешь мои мысли! – Он снова притянул девушку к себе. На этот раз она не сопротивлялась.

Они лежали рядышком на диване и молчали. Им было настолько хорошо вместе, что слов не требовалось. Только бы длилось и длилось до бесконечности это состояние блаженства и какого-то вневременного существования, когда сам не знаешь, где находишься, то ли все еще пребываешь на земле, то ли паришь в воздухе, словно птица. Это было чувство, которое испытывают два человека, мужчина и женщина, которые однажды нашли друг друга среди миллионов и миллионов других женщин и мужчин, а, встретившись, раз и навсегда поняли, что созданы друг для друга.

Наконец Агриппина потянулась, словно большая кошка, и издала какой-то мелодичный горловой звук, весьма напоминающий довольное кошачье мурлыканье. Она набросила на плечи халатик, подошла к окну, отдернула шторы, приоткрыла раму и закурила. Андрей тоже поднялся и стал с ней рядом, потом прикоснулся губами к волосам девушки, ласково погладил её руку. С улицы тянуло свежестью. Воздух был насыщен ароматом увядающей листвы и еще чем-то неуловимо осенним.

– Как думаешь, – шепотом спросила она, – отчего это все разом помешались на поисках неизвестно чего? Жили-жили, не тужили – и вдруг началось! То тебе призрак является, то руны вы откопали, то кто-то по нашим квартирам шарится… Ерунда какая-то! Голимый бред, если размышлять рационально. Вот ты, нормальный русский ученый, с чего тебе призраки мерещатся? Понимаю, если бы обкурился или там грибочков нажрался – а то ни с того ни с сего!..  – она пожала плечами и затворила окно. – Мистика мистикой, но должен же быть во всем этом какой-нибудь смысл…

– Господи ты, боже мой! – воскликнул Андрей и хлопнул себя по лбу ладонью. – Так я что же, был настолько задуренным все эти дни, что забыл тебе рассказать, какого черта меня преследовал призрак Кутасова?! Да-с, приехали Андрей Иванович… Как говорится, кранты! – он озабоченно покрутил головой и продолжал. – Ну, это надо рассказывать подробно. Сейчас принесу бутылочку из кухни, чтобы совместить приятное с полезным…

– Рюмки не забудь, – громким шепотом напутствовала его Агриппина.

За токайским Андрей поведал девушке о недавно открывшейся ему тайне своего рода, которую бабушка то ли сознательно скрывала от него, то ли просто не придавала этому никакого значения.

– Теперь хотя бы понятно… – протянула Агриппина и вдруг неожиданно захихикала.

– Ты это чего? – подозрительно спросил он.

– Да веселая компания по поискам сокровищ у нас собралась! – сказала она. – Ты – потомок Кутасова, Виктор твой – из прибалтийских баронов. Только я – простая…

– Ингерманландская ведьма! – со смехом перебил ее Андрей. – Одно неясно, каким боком сюда затесался герр профессор, и какого лешего понадобилось твоему Сигурду с его Братством?

– С Сигурдом как раз проще простого, – отозвалась Агриппина. – Я все-таки журналист со стажем, навела кой-какие справки по разным каналам. Представь себе, Сигурд Юльевич является членом масонского братства. По одним источникам членом ложи «Палестина», по другим – ложи «Трех знамен». Выбирай на свой вкус.

– И что же этим «палестинцам» или «знаменосцам» неймется? – задумался Андрей. – Может, им известно об этих рунах нечто такое, чего не знаем мы?

– Сомневаюсь! – Агриппина уселась на диване, скрестив ноги по-восточному. – Древнее магическое заклинание, обладающее страшной силой во всех смыслах. И заклинание это, в соединении с тем артефактом, на который намекают все источники и который мы с тобой пытаемся отыскать, по всей видимости, в магическом смысле имеет огромное значение. Допустим, он попадает в руки этого Братства. Могущество, власть, богатство и прочее как бы даруются им свыше. Ну а кто устоит в этом мире против могущества и власти? Ну, разве что такие чокнутые как ты да Виктор, которым дай только поразгадывать вековые тайны. Тебе надобно Могущество, отрок? – вдруг повернулась она к нему.

– На фиг, на фиг! – отстранился он обеими руками. – Я уж лучше как-нибудь сам, без магии и иной чертовщины. Мне бы диссертацию защитить, потом монографию опубликовать…

– Вот потому, вероятно, Иван Павлович Кутасов тебя и избрал, – очень серьезно сказала Агриппина. – Бессребреник – это диагноз. Ученый не от мира сего, прозябающий в башне из слоновой кости… – Она вдруг извернулась и обвила его за шею обеими руками. – За это, дорогой, я тебя и люблю, – произнесла изменившимся голосом. – Так мало осталось настоящих бессребреников и альтруистов в этом хищном капиталистическом мире…

– Ты меня так расписала, – сказал Андрей, – что уж не знаю, плакать или смеяться!

– Любить, – прошептала она. – Любить меня, и сейчас, немедленно, – и выключила бра.

Посредине ночи Андрей внезапно проснулся. Рядом, уютно свернувшись калачиком, посапывала Агриппина. Они не задернули шторы, и прямо в окно светила полная луна. Полосы лунного света ходили по комнате, словно призрачные волны, создавая зыбкую иллюзию подводного мира, отчего привычные вещи казались чем-то малознакомым и приобретали странные и какие-то нездешние очертания. Полнолуние всегда оказывало на него сильно воздействие, как будто этот извечный спутник земли на время порабощал его волю и заставлял действовать вопреки всякой логике. Вот и сегодня Андрея переполняла невероятная энергия и сна, как говорится, не было ни в одном глазу; он уже давно смирился с этим магическим воздействием луны на собственное подсознание и даже не пытался сопротивляться, потому что точно знал: больше не заснуть. Тихонько, стараясь не разбудить любимую, он поднялся с дивана и включил компьютер, загородив журналом экран таким образом, чтобы свет не падал на ее лицо, потом вошел в Интернет. Уж если спать ему сегодня не придется, так хотя бы с пользой потратить время лунной бессонницы.

Он набрал в Яндексе «Иван Павлович Кутасов» и принялся изучать загрузившиеся материалы. Его заинтересовали строки из поэмы Василия Жуковского (того самого, поэта и воспитателя наследника российского престола!), а в те времена ещё малоизвестного поручика Московского ополчения, которые он посвятил одному из сыновей графа – Александру.

А ведь вполне возможно, что именно Александр и является одним из моих предков… Подумал Андрей. Или, быть может, им был Павел Иванович, старший сын Кутасова?..

Судя по оставшимся воспоминаниям современников, Александр был человеком широкой души и вообще рубаха-парень. «Малого роста, но прекрасно сложённый в силу и красоту, с приятным лицом и значительным взглядом, в веселые свои минуты он был обворожителен. Но почти всегда он был грустен… еще теперь чувствую на себе выразительный, кроткий взгляд прекрасных его черных глаз… Он был поэт в душе…» – так описывал его современник, генерал Грабе.

В битве у города Прейсиш-Эйлау, которая произошла 27 января 1807 года, генерал-майор Александр Кутасов переломил критическую для русских войск ситуацию и спас положение, за что был награжден орденом Святого Великомученика и Победоносца Георгия 3-го класса, хотя не имел низшего 4-го класса этого ордена. Случай уникальный! И когда через два месяца на место битвы прибыл окруженный генералами Александр I, он обратился к Кутасову: «Мое нижайшее почтение Вашему Сиятельству! Я осматривал вчера то поле, где Вы с такою предусмотрительностью и с таким искусством помогли нам выпутаться из беды и сохранить за нами славу боя. Мое дело будет никогда не забывать Вашей услуги». И не забыл, наградив столь почетным орденом.

Гораздо позднее историк русской артиллерии генерал-майор Ротч следующим образом характеризовал Александра Ивановича: «Ловкий в строю, привлекательный в обращении, ученый математик и веселый поэт, неустрашимый в боях, распоряжавшийся с невозмутимым спокойствием под выстрелами, граф Кутасов скоро однако приобрел любовь и доверенность подчиненных; при одном его слове забывались труды и опасности».

Что скрывать, Андрею было чрезвычайно приятно читать подобные строки. Странное, щекочущее и трудноопределимое чувство владело им в эти минуты, словно оживала в глубинах его существа генетическая память предков, преданно, не жалея живота своего, служивших России.

Дочери графа Кутасова удачно вышли замуж за князя Голицына и графа Васильева. А вот старший его сын – Павел – показался Андрею чем-то похожим на него самого, хотя дослужился до тех же придворных чинов, что и его отец. Было в этом самом Павле Ивановиче нечто, роднившее его с далеким потомком. Долгое время он возглавлял Общество поощрения художников, собирал картины русских мастеров и был среди художников весьма популярен. А когда почил в бозе, в некрологе в «Санкт-Петербургских ведомостях» написали о нем так: «Граф Павел Иванович любил, уважал и поощрял художников, поощрял их с тем тонким вкусом, с тою нежною разборчивостью, которую дают нам превосходное воспитание и раннее ознакомление с образцами великого и прекрасного». Может, отсюда тянется мое увлечение искусством, подумал Андрей. И потомки у него были от княжны Лопухиной, четверо детей… Знавал Пушкина и бывал у него в Петербурге, однако, это не помешало поэту довольно язвительно заметить, что его собственный предок «не ваксил царских сапогов».

Эта строка Пушкина, сочинявшего порой очень злые и точные эпиграммы, задела Андрея за живое. Разве был виноват Иван Павлович в том, что еще мальчиком попал в плен, а потом был подарен вместо игрушки наследнику российского престола? Каким же изворотливым, тонким и острым умом должен был обладать маленький турчонок, чтобы со временем сделаться незаменимым для будущего императора, отличавшегося вспыльчивым и неуравновешенным нравом!..

Андрей продолжал копаться в Интернете, собирая сведения на своего далекого предка, характер и способности которого удивляли и даже восхищали его все сильнее. К сожалению, сведения эти были, в основном, косвенные и больше относились к его детям, также сделавшим блестящую карьеру.

«Отец будущего генерала, – читал он, – оказался в русском плену после взятия крепости Бендеры 16 сентября 1770 года во время очередной русско-турецкой войны. Чрезвычайно смышленый и расторопный 11-летний турчонок оказался в Петербурге и был подарен императрицей Екатериной II своему сыну – великому князю Павлу Петровичу. При крещении в православную веру мальчик получил имя Иван, отчество Павлович от крестного отца и фамилию Кутасов по месту своего рождения, городу Кутахья. Вскоре юноша был направлен наследником престола за границу, в Париже и Берлине выучился на фельдшера и парикмахера, а когда вернулся в Россию, сделался камердинером Павла Петровича с чином фурьера. Великий князь Николай Михайлович писал об Иване Кутасове, что ловкий и способный молодой человек, изучив характер наследника, «умел применяться к своеобразным его проявлениям, благодаря чему не только избегал продолжительного охлаждения, но скоро сделался необходим великому князю и сам приобрел на него влияние».

С восшествием на престол Павла I, карьера Кутасова была просто феерической. Всего за четыре года он сделался потомственным дворянином, был возведен сначала в баронское, а чуть позже в графское достоинство Российской Империи, был пожалован самыми высшими российскими орденами, в том числе орденом Святого Андрея Первозванного, и стал рыцарем Мальтийского ордена Большого креста. Причем этот неиссякаемый поток чинов, наград и званий сопровождался щедрыми пожалованиями землями и крестьянами, сделав Ивана Павловича не только одним из самых знатных, но и самых богатых вельмож Российской Империи.

Что же их связывало – размышлял Андрей – Государя Всея Руси и пленного турку?.. Быть может, безграничное доверие наследника к Кутасову проистекало из безграничной преданности последнего?.. Ведь не зря же на гербе графа был начертан девиз: «Живу одним и для одного»! Нетрудно вообразить, сколько завистников и смертельных врагов образовалось у новоявленного графа. Недаром, ох, недаром великий князь Николай Михайлович, рассказывая о знаменитых россиянах XVII–XVIII веков, столь не лестно отзывался о любимце императора: «Кутасов был одним из самых ненавистных всем фаворитов. Значение его было велико, но у него не было никаких убеждений, и широкие государственные интересы ему были чужды; склонность к интригам, корыстолюбие, страх за свое положение руководили им. В конце своей блестящей карьеры Кутасов оставался тем же, чем был при ее начале; влияние его было пагубно для его благодетеля». Понятно, что после смерти своего благодетеля, Кутасов тотчас вышел в отставку и надолго уехал за границу. Затем вернулся и жил в Москве и в своих имениях, которых его не лишили, причем на редкость успешно занимался сельским хозяйством и коневодством. Что лишний раз говорит об уме и энергии этого незаурядного человека, отметил про себя Андрей. Но самым замечательным было то, что опальный граф, в сущности, остался при своём и прожил в свое удовольствие еще целых 35 лет!.. А ведь он знал многое, очень и очень многое – что, как известно, опасно во все времена. Стало быть, умел держать язык за зубами и не дразнил власть придержащих. Да, на редкость прозорливым и изворотливым умом обладал Иван Павлович! Сейчас о нём сказали бы – политический тяжеловес, гроссмейстер.

– Андрюша, ты чего не спишь? – услышал он сонный голос Агриппины и даже вздрогнул от неожиданности – настолько погрузился в свои мысли.

– Изучаю подноготную своих предков, особенно Ивана Павловича, – вполголоса отозвался он. – Пытаюсь понять, что тревожит его неуспокоенный дух… – последнее он добавил с легкой иронией.

– Что-нибудь нарыл? – заинтересовалась она, приподнимаясь на локте.

– Только то, что он был преданным наперсником Павла. Знаешь, какой у него девиз на графском гербе? «Живу одним и для одного».

– Хмм… весьма неглупо и многозначительно. – Она села на диване, обернувшись простынёй наподобие тоги. – Так ты считаешь, что какая-то тайна, которую он хочет тебе передать, связана с Павлом I?

– Несомненно. Возможно, это связанно с дворцовыми, а скорее даже политическими или геополитическими интригами того времени. Надобно копнуть поглубже в этом смысле.

– Договорились, копнешь! А сейчас давай ложись, а то мне утром на работу ехать. Тебе вроде бы тоже. Или я ошибаюсь?

– Увы, ты бесконечно права, моя прекрасная ингерманландка! Но пара часов для сна у меня в запасе есть.

Он выключил компьютер, устроился на диване рядом с любимой, обнял ее, прошептал «господи, как хорошо…» – и тотчас провалился в сон, словно в омут нырнул.