11.10, вторник 23 марта. Институт судебной медицины, Эппендорф, Гамбург

Отец Марты совершенно определенно перестал быть частью семейного портрета.

Мать, которую звали Ульрика Шмидт, оказалась маленькой женщиной лет сорока пяти на вид, хотя из сообщений кассельской полиции следовало, что ей совсем недавно исполнилось тридцать пять. Когда-то, судя по всему, фрау Шмидт была красивой, но теперь ее лицо стало одутловатым и приобрело выражение мрачной усталости, свойственное постоянным потребителям наркотиков. Ее голубые глаза казались погасшими, а тени под ними придавали всему лицу брезгливо-недовольный вид. Светлые волосы женщины были лишены даже намека на блеск. Фрау Шмидт откинула их назад и небрежно стянула на затылке. Жакет и брюки, которые она носила, когда-то могли показаться супермодными, но с тех пор, увы, минуло по крайней мере лет десять, а то и больше. Фабель понимал, что она выудила этот прикид из своего убогого гардероба, чтобы полнее соответствовать важности события.

А событием этим была ни много ни мало идентификация тела дочери.

— Я приехала на поезде… — сказала она ради того, чтобы вообще что-то сказать, пока тело перевозили в демонстрационное помещение.

Фабель безрадостно улыбнулся, а Анна промолчала.

Прежде чем отправиться в морг Института судебной медицины, Фабель и Анна провели некоторое время в обществе фрау Шмидт в Полицайпрезидиуме, чтобы расспросить ее о дочери. Фабель помнил, как он готовился к тому, чтобы заглянуть во все уголки жизни мертвой девочки. Да, Марта была для него чужой, но после встречи с матерью он будет знать о ней все. Но он ошибся. Ему так и не удалось узнать что-то конкретное о найденной на берегу Эльбы девушке. На несколько часов она стала для него кем-то, но после беседы с мамашей снова превратилась в ничто. Сидя в комнате для допросов в обществе Ульрики Шмидт, они с Анной делали все, чтобы придать имени Марта Шмидт хоть какую-то объемность, чтобы девушка вновь предстала живой в их воображении. Вскрытие показало, что Марта в сексуальном отношении отличалась большой активностью, и они пытались выяснить у мамаши, с кем из молодых людей она общалась, с кем дружила и чем занималась как в свободное время, так и тогда, когда ей полагалось быть в школе. Но ответы Ульрики Шмидт были туманными, неуверенными и неопределенными. Создавалось впечатление, что она говорит не о своей плоти и крови, а о каком-то довольно далеком, находящемся где-то на периферии ее интересов человеке.

И вот теперь они сидели в комнате ожиданий государственного морга, ожидая, когда их вызовут для опознания тела Марты Шмидт. А все слова Ульрики Шмидт сводились лишь к рассказу о ее путешествии.

— А на Центральном вокзале я пересела на подземку… — уныло пробубнила она.

Когда их вызвали в смотровую комнату и сняли покрывало с лица лежащего на каталке трупа, Ульрика Шмидт взглянула на мертвую дочь, не проявив при этом никаких эмоций. В какой-то момент Фабель даже слегка запаниковал, опасаясь, что идентификация «подменыша» снова завершится полным провалом. Однако вскоре Ульрика Шмидт, к его великому облегчению, утвердительно кивнула:

— Да… да. Это моя Марта.

Никаких слез. Никаких рыданий. Ульрика смотрела пустым взглядом на мертвое лицо, ее рука потянулась к щеке дочери, но, остановившись на полпути, безвольно повисла вдоль тела.

— Вы уверены, что это ваша дочь? — довольно сухо и язвительно произнесла Анна, и Фабель ожег подчиненную взглядом.

— Да, это Марта, — сказала Ульрика Шмидт, не отрывая взгляда от лица дочери. — Она была хорошей девочкой. Очень хорошей. Она помогала по дому. Следила за собой.

— Не заметили ли вы чего-нибудь необычного в тот день, когда она пропала? — спросила Анна. — Может быть, вы видели поблизости от дома незнакомых людей?

Ульрика отрицательно покачала головой и посмотрела на Анну пустыми, мертвыми глазами.

— Полиция меня уже об этом спрашивала. Я говорю о полиции Касселя. — Произнеся это, она снова повернулась лицом к девушке — девушке, которая умерла только потому, что оказалась на кого-то похожей. — Я рассказывала им… о том дне. Я сказала, что у меня был трудный день. Я как бы вроде отпала, а Марта, как мне кажется, куда-то ушла.

Анна посмотрела на Ульрику. Это был очень суровый взгляд, но мать не заметила молчаливого осуждения.

— Скоро мы сможем передать вам тело дочери, фрау Шмидт, — сказал Фабель. — Насколько я понимаю, вы желали бы перевезти тело в Кассель, чтобы похоронить дочь там, не так ли?

— Какой в этом смысл? Покойник — он и есть покойник. Ей все равно. Ее это теперь не волнует. — Ульрика Шмидт повернулась к Фабелю и спросила: — Здесь, наверное, найдется хорошее место?

Фабель утвердительно кивнул.

— Но вы же не сможете ее навещать! — словно не веря своим ушам, бросила Анна. — Неужели вы не хотите бывать на могиле дочери?!

— Судьбой не было предназначено мне сделаться матерью, — печально покачала головой Ульрика Шмидт. — Я была отвратительной матерью при жизни дочери и не вижу, как могу измениться после ее смерти. Она заслуживала лучшей участи.

— Да, — сказала Анна, — я тоже так считаю…

— Анна! — оборвал ее Фабель.

Однако фрау Шмидт либо проигнорировала возмущение Анны, либо посчитала его справедливым. Она молча посмотрела на тело Марты и, повернувшись к Фабелю, спросила:

— Я должна что-нибудь подписать?

Когда Ульрика Шмидт отправилась на вокзал, чтобы ехать домой, Фабель и Анна вышли из Института судебной медицины на дневной свет. Молочного цвета облака превратили солнце в размытый, но все же яркий диск, и Фабелю пришлось надеть темные очки. Он поднял голову, изучил небо и затем, обратившись к Анне, довольно жестко произнес:

— Впредь никогда так не поступайте, комиссар Вольф. Что бы ни думали о фрау Шмидт, вы не имеете права высказывать свое мнение. Каждый выражает горе по-своему.

— Она вовсе и не горевала, — фыркнула Анна. — Обыкновенная наркоманка, которой не терпелось получить очередную дозу. Ей плевать даже на то, что сделают с телом ее дочери.

— Мы не можем быть судьями, Анна, и каждый офицер Комиссии по расследованию убийств должен понимать, что это, увы, часть его работы. Мы имеем дело не только со смертью, но и с тем, что происходит после нее. Со всеми ее последствиями. А это означает, что нам иногда приходится быть дипломатами и прикусывать языки. Если ты не можешь справиться со своими эмоциями, то тебе среди нас не место. Я ясно выразился?

— Да, шеф. — Анна поправила волосы и продолжила: — Но ведь… но ведь она же мать… У нее должен быть… не знаю как выразиться… материнский инстинкт, что ли… Потребность защищать свое дитя. Заботиться о нем.

— К сожалению, так бывает не всегда.

— То, что случилось с Мартой, произошло по ее вине, — воинственно продолжала Анна. — Она била девочку, когда та была малышкой, она выкручивала Марте руку, когда ей было примерно пять лет, и бог знает что она еще с ней вытворяла. Но хуже всего то, что она оставила несчастную девочку один на один с этим проклятым миром. В результате ее украл маньяк, провел с ней несколько ужасных, безумных часов, а затем убил. А эта корова не желает устроить дочери достойные похороны и настолько бессердечна, что не хочет навещать ее могилу. — Анна покачала головой, словно не могла поверить в подобную возможность. — Я часто вспоминаю Элерсов — семью, убитую горем потому, что у них нет тела дочери, которое можно было бы предать земле, и нет могилы, над которой можно было бы погрустить… И вот эта бессердечная сука, которой плевать на то, что сделают с трупом ее дочери…

— Что бы мы ни думали о ней, Анна, она остается матерью, у которой убили ребенка. Она не убивала Марту, и мы не можем, даже если захотим, доказать, что ее небрежение сыграло в смерти дочери какую-то роль. А это означает, что мы должны относиться к ней как к любой пребывающей в горе матери. Ты поняла?

— Так точно, герр гаупткомиссар, — сказала Анна и после короткой паузы продолжила: — В сообщении полиции Касселя сказано, что мать время от времени занималась проституцией. Вы не думаете, что она могла выступать в роли сутенерши собственной дочери? Нам известно, что Марта вела активную половую жизнь.

— Весьма, на мой взгляд, сомнительно. Как я понял из доклада, фрау Шмидт занималась этим делом не часто, да и то лишь для того, чтобы удовлетворить свою страсть к наркотикам. Думаю, что фрау Шмидт была слишком неорганизованной личностью, чтобы что-то организовать, прости за каламбур. Однако ты слышала, что она сказала о Марте. Близости между матерью и дочерью явно не было, и их чувства по отношению друг к другу — если они существовали — развивались не совсем так, как у большинства людей.

— Но может быть, Марта была более организованной, чем мать, — не сдавалась Анна, — и открыла бизнес самостоятельно.

— Сомневаюсь. В полицейских донесениях и докладах социальной службы нет даже намека на этот счет. Добывать средства на наркотики у нее не было необходимости. Нет. Думаю, что она просто старалась быть нормальным подростком, насколько это позволяли ее семья и прошлое.

На какой-то момент он умолк, подумав о внешней схожести Марты и Габи. Три похожие друг на друга девочки примерно одного возраста: Марта Шмидт, Паула Элерс и Габи. Эта мысль заставила его внутренне содрогнуться — ведь в мире существует бесконечное число возможностей.

— А сейчас — в Президиум… Затем мне предстоит визит в пекарню.