Задержка с публикацией данной книги дала автору время для дополнительных изысканий. Далее приводится их результат, который я успел включить в оригинал-макет книги.

Очевидно, что проблема прародины древних языковых семей — это «проблема-матрешка»: решив одну из них, тут же получаешь следующую, более сложную. Если признавать концепцию ностратической макросемьи языков, то неизбежно возникает вопрос о ностратической прародине — том времени и пространстве, в которых существовал народ — носитель ностратического праязыка, ставшего предком для всех народов как минимум индоевропейской, уральской, алтайской (включая корейский й японский языки), дравидской и картвельской языковых семей.

Именно в таком составе эта семья фигурирует в учебнике С. А. Бурлак и С. А. Старостина [195, с. 335–338]. Под вопросом они оставили ностратический характер эскимосско-алеутских, эламского, юкагирского, чукотско-камчатских языков [195, с. 334, 337, 382].

В то же время по мнению многих ученых «американскому исследователю Д. Макэлпину [322] принадлежит заслуга обоснования генетического родства эламского языка, представленного памятниками III–I тыс. до н. э., с дравидскими языками» [323, с. 39]. Т. е. доказано родство эламского языка не вообще с ностратическими, а конкретно с дравидскими. Насколько можно судить, среди специалистов по истории Древнего Востока концепция о родстве языков Элама и Хараппской цивилизации с современными дравидскими является общепринятой.

Безусловно, С. А. Старостин был великим лингвистом. Однако при всем уважении его статья о генетической принадлежности эламского языка [345] производит впечатление еще намного большей субъективности выводов, чем когда- либо позволяли себе Т. Гамкрелидзе и В. Иванов. Так, он не нашел никаких параллелей в ностратических языках эламским словам ba-ha "good", siya "see", i-iš-ti "meat", ki-ir-pi "hand". Мне почему-то кажется, что для этих слов есть прямые этимологические параллели даже в собственно индоевропейских языках. Да и в ностратических на сайте самого Старостина Starling читаем «bViV/baH "joy"» [346]. Но даже без этого сам С. А. Старостин среди 54 эламских слов из списка Сводеша нашел по 16 общих слов с афразийскими и прочими ностратическими языками и лишь 7 общих слов с сино-кавказскими [345]. Умножим эти цифры в два раза (100 слов вместо 54). и получим 30 % общей базовой ностратической лексики. Во всяком случае ностратическое происхождение эламского языка не вызывает сомнений.

Еще более непонятной «вкусовщиной» выглядит отрицание С. А. Старостиным принадлежности к ностратическим языкам афразийских (семито-хамитских). В данном учебнике он отделывается туманной фразой: «Афразийские языки некоторыми исследователями относятся к ностратическим, хотя по своей временно́й глубине они представляют собой вполне самостоятельную макросемью» [195, с. 334]. Однако это означает по сути полную ревизию ностратической концепции. Данная концепция по сей день основана на фундаментальной работе В. М. Иллич-Свитыча «Опыт сравнения ностратических языков (семито-хамитский , картвельский, индоевропейский, уральский, дравидийский, алтайский)» [131]. Причем согласно этой работе (Сравнительному словарю) среди ностратических языков наиболее близки между собой именно афразийский и индоевропейский! [324, с. 26–27]. Иначе говоря, выделение афразийских языков из числа прочих ностратических лингвистически никак не обосновано.

Таким образом, необходимо найти общую прародину для шести языковых семей: индоевропейской, афразийской, уральской, алтайской, эламо-дравидской и картвельской. При этом следует учитывать возможное родство с ностратическими языками еще некоторых языков Северо-Восточной Азии и Америки: эскимосско-алеутских, юкагирского, чукотско-камчатских языков, а также, возможно, индейских языков семьи пенути [323, с. 41–42]. Любопытно, что некоторые языки пенути демонстрируют особую близость как раз к индоевропейским [195, с. 155]. Ю. Л. Мосенкис приводит достаточно серьезный список лексических параллелей между ностратическими языками и самым известным из пенути — языком майя [341, с. 12].

Очевидно, в палеолите-мезолите Европа и Передняя Азия были не менее пестрыми в языковом плане, чем, скажем, индейская Америка или Новая Гвинея. В дальнейшем основная часть этих языков исчезла бесследно, и лишь некоторые оставили субстратные следы в известных нам языках. Ведь только за двадцать пять тысяч лет эпохи позднего палеолита языки Homo sapiens могли разойтись куда угодно, причем двигались племена, изменялся климат и т. д. Двадцать пять тысяч лет — достаточное время для расхождения языков до полного несходства.

Поэтому в лучшем случае нам удастся проследить «ниточку» преемственности археологических культур, предположительно родственных предкам носителей известных в дальнейшем языков. Но это будет лишь предположительный след в океане неизвестных нам этнических групп, не оставивших прямых наследников в культурном, а порой и в биогенетическом плане.

Результат работы в самом лучшем случае останется в виде наиболее правдоподобной и непротиворечивой гипотезы. Ведь в отличие от языковых семей типа индоевропейской здесь нет древней гидронимии, почти нет древних нарративно-мифологических источников, очень мало доказательных этнографических материалов.

По сути, в реконструкции прародины языковых надсемей типа ностратической, сино-кавказской, аустрической, нигеро-кордофанской мы можем опираться на четыре группы исторических источников. Во-первых, это сами данные лингвистической реконструкции. Однако они вряд ли могут адекватно воспроизвести природные условия прародины. Эти данные важны скорее в плане установления самого факта родства языковых семей и характера связей между ними.

Следующая группа исторических источников — это надежно установленные данные о прародине отдельных языковых семей и характере их формирования. При этом становится возможным установить связь таких прародин с конкретными археологическими культурами. Таким образом, подключается третий и важнейший для нас исторический источник — данные археологии.

Дальнейший ход реконструкции исторической прародины языковых надсемей состоит в поиске археологической ретроспективы — генетических корней указанных конкретных археологических культур в более ранние эпохи.

Наш шанс состоит в том, что необходимо непротиворечиво связать между собой исторической преемственностью все те археологические культуры, которые являются прародинами отдельных языковых семей надсемьи. В частности, в отношении ностратической надсемьи это как минимум индоевропейские, афразийские, уральские, алтайские и дравидские языки. Кроме того, данные реконструкции культурной лексики дают определенную привязку по дате существования такой прародины.

Наконец, определенную помощь могут оказать данные антропологии, хотя они и не абсолютно надежны — как, впрочем, и любые данные в нашей зыбкой области.

В идеале было бы неплохо также разобраться с причинами «двоюродного» родства между собой, скажем, сино-кавказских и ностратических языков. Т. е. реконструкция ностратической прародины должна, в свою очередь, создавать условия для дальнейшей реконструкции более древней общей прародины ностратических и сино-кавказских народов и т. д.

Итак, сначала о времени ностратической общности. Оно определяется по двум показателям: характер общено-стратической культурной лексики и данные глоттохронологии. «Учитывая, что глоттохронологические расчеты для отдаленных периодов могут давать завышенные результаты, наиболее вероятной остается цифра 11–12 тысяч лет до н. э.» [136, с. 14]. Однако в этой же работе дан убедительный анализ ностратической культурной лексики, который позволяет отнести время распада ностратической общности к эпохе конца мезолита — начала неолита , т. е. примерно к VIII тыс. до н. э. Это реконструируемые слова со значением "укрепленное поселение", "глина, обмазывать глиной", "горшок", "время сбора урожая", "теленок", "ягненок", "молодняк, приплод", "защищать, заботиться, кормить, пасти", "дикий" (а значит, должен был быть и "домашний"!) [136, с. 18–20]. На данные же глоттохронологии ввиду их крайней неточности здесь можно смело не обращать внимания.

Теперь о прародинах отдельных семей. Естественно, считаем доказанным расположение индоевропейской прародины в районе нижнего и отчасти среднего течения Днепра. Из остальных языковых семей наиболее общепринято связывать уральскую языковую семью с культурами ямочно-гребенчатой керамики [8]. Есть вполне убедительная точка зрения о генезисе культуры ямочно-гребенчатой керамики:

«Специфические особенности неолита ямочно-гребенчатой керамики формируются именно на Десне и Сейме, откуда, возможно, и начинается распространение этой культуры на юг и в основном на север. …Культурное взаимодействие лисогубовской и днепро-донецкой культур в конце V или на рубеже V и IV тысячелетий до н. э. [исходя из калиброванных дат — в конце VI тыс. до н. э. — И.Р.] приводит к трансформации их в неолит ямочно-гребенчатой керамики, по-видимому, на основе лисогубовской культуры, ибо последняя сообщила материальной культуре памятников с ямочно-гребенчатой керамикой их специфические черты.

Лисогубовская культура представляла собой культурное явление, общее для всего Днепро-Донского Лесного и Лесостепного междуречья, генетические корни которого уходят в ранненеолитические культуры Юга Украины (приазовской, сурско-днепровской, буго-днестровской)» [326, с. 139, 138].

А все перечисленные культуры начала неолита, как уже было сказано выше, восходят к мезолитической культуре Кукрек. В том числе к кукрекской культуре восходит и праиндоевропейская сурско-днепровская культура. Таким образом, естественно сформулировать гипотезу: прародина ностратической языковой макросемьи соответствует территории кукрекской мезолитической культуры на юге Украины в VIII тыс. до н. э.

«В мезолите Украины и Восточной Европы в целом кукрекская культура представляет своеобразное явление, которому неизвестны даже приблизительные аналогии. Характерным для этой культуры является высокое развитие техники скалывания микролитических пластин и одновременно частое использование отщепов при изготовлении орудий. Здесь отмечается большое количество микролитических, в том числе «карандашевидных» нуклеусов, скребков, преимущественно округлой, высокой формы, на отщепах и специфических «кукрекских» резцов на обломках кремня. …Наиболее характерной чертой культуры является значительное распространение вкладышей кукрекского типа, совсем неизвестных в других культурах Европы. Изготавливались они из пластин средних размеров, у которых предварительно отламывались концы и получался прямоугольник длиной 2–4 см. …В комплексах с удовлетворительной сохранностью изделий из кости (Каменная Могила, Игрень 8) обнаружены костяные наконечники дротиков с пазами для вкладышей, наконечники стрел и т. д. …Есть основания говорить о выделении среди памятников кукрекской культуры в Украине и Молдавии трех ее основных вариантов: крымско-приазовского, днепровского и северопричерноморского. В пределах Полтавщины, кроме того, выделяются две стоянки — Ахтырка и Хухра-Зайцы, которые условно могут быть причислены к памятникам кукрекского типа» [329, с. 113–114].

Данная гипотеза — лишь одна из возможных. Значительное правдоподобие ей придает то, что она позволяет дать довольно вероятный ответ на один из вопросов генезиса индоевропейцев: основы своего языка они взяли именно от сурской, а не днепро-донецкой культуры. Если бы, например, уральцы взяли язык от «днепро-донецких» (что ведь теоретически тоже возможно!), а индоевропейцы — от «сурских» (или наоборот) — то их языки были бы вообще неродственны, поскольку родство между этими культурами не прослеживается. Если бы и те и другие перешли на язык «днепро-донецких», то это была бы вообще единая языковая семья. А так родство между уральцами и индоевропейцами в эпоху сложения культуры ямочно-гребенчатой керамики было примерно как между современными балтами и славянами — примерно 40 % общих слов из основной лексики (списка Сводеша), почти три тысячи лет раздельного развития.

Однако в связи с этим возникает «днепро-донецкая проблема » — проблема роли носителей днепро-донецкой культуры в этногенезе индоевропейских и в целом ностратических народов. Не исключено, что именно с «днепро-донецкими» связан широко распространенный среди ностратических народов образ великана-богатыря. «У женщин днепро-донецкой культуры массивность скелета была больше, чем у современных русских мужчин. Массивность скелета также характерна для людей позднего палеолита. Однако скелеты днепро-донецкой культуры еще более массивны, чем позднепалеолитические» [261, с. 45]. Можно предположить, что именно этот антропологический элемент обусловил высокую агрессивность и тягу к экспансии ностратических племен.

Во всяком случае, в отличие от индоевропейцев какое-либо принципиальное технологическое и военно-технологическое превосходство ностратических народов перед многими их соседями не просматривается. Может быть, они были особенно хорошими рыбаками и/или особенно эффективно пользовались луком и стрелами? В общем виде проблему причины успеха ностратических народов следует считать пока нерешенной. Во всяком случае, можно предполагать, что важную роль сыграло то, что носители кукрекской культуры на юге Украины уже в мезолите самостоятельно одомашнили крупный рогатый скот (а также, возможно, свиней и кур), т. е. стали древнейшими в мире пастухами (см. раздел 5.3).

Весьма интересна генетическая классификация ностратических языков:

Таким образом, все ностратические языки разделяются на западные (индоевропейский, афразийский, картвельский) и восточные (дравидский, уральский, алтайский). При этом наиболее близкими друг к другу оказываются именно уральские и эламо-дравидские языки. Если наша гипотеза ностратической прародины верна, то на территории эламо-дравидской прародины должна существовать археологическая культура, близкая или тождественная культуре ямочно-гребенчатой керамики.

Учитывая иранское происхождение истоков культуры Хараппы, вполне логично искать эламо-дравидскую прародину где-то на территории Ирана. Именно там, в районе от Тебриза до Хоррамабада (Иранский Азербайджан) обнаружена нерасписная керамика Далмы [рис. 90, 1]. Ее поверхность «орнаментирована оттисками трубчатой кости, гребня, острого предмета, пальцев, а также защипами или шишечками …она находится выше слоя с расписной керамикой, датируемой по С14 4216 г. до н. э.» [327, с. 71–72]. Вероятно, дата не калибрована, тогда речь должна идти о конце VI тыс. до н. э. Легко убедиться в поразительном сходстве этой керамики с ямочно-гребенчатой [рис. 90, 2].

Очевидно культурное и этническое родство носителей этих двух культур. Вскоре носители культуры Далмы позаимствовали у своих новых соседей традиции расписной керамики [327, с. 73]. Однако можно смело утверждать, что следы переселения протодравидов с территории Украины в Иран археологически зафиксированы.

На сегодня нельзя однозначно определить, как попали носители ямочно-гребенчатой керамики из донских степей в Иран: через Кавказ или вдоль восточного побережья Каспийского моря. Кажется, путь через Кавказ выглядит предпочтительнее. Заодно он может объяснить появление в Закавказье протокартвелов — предков современных грузин. Вроде бы никто не спорит с тем, что прародина картвелов располагалась примерно там, где они живут и сейчас.

Следует помнить, что «неолит Кавказа — тема, наименее разработанная в кавказоведении и, по-видимому, во всей археологии СССР» [328, с. 55]. На этом фоне достаточным выглядит упоминание о находке в районе г. Степанакерта плохо сохранившегося неолитического могильника, в котором найден «красный черепок, свойственный неолиту ямочной керамики» [328, с. 64]. В любом случае, если ностратические племена добрались из Украины до Ирана, то пояснение причин их появления в Закавказье не встречает принципиальных трудностей.

А как же быть в таком случае с афразийскими (семито-хамитскими) народами? — Возможно, в книге Дж. Мелларта содержится ответ и на этот вопрос: «Керамика типа обнаруженной в Далма-Тепе прежде была неизвестна в Иране, но она может быть сопоставлена с украшенной простым резным орнаментом посудой, найденной в Маттаре и Хассуне, с резной и тисненой орнаментикой керамики Киликии, Сирии, Ливана и Палестины или Фессалии, Македонии и Балкан (комплекс Старчево). Все культуры имеют общую черту: они принадлежат к «вторичным» неолитическим культурам… Причины появления такой керамики еще полностью не выяснены, но возможно, что она указывает на проникновение более отсталого населения из района Иранского Курдистана, где в то время культуры расписной керамики еще не сформировались» [327, с. 72–73].

Как видим, крупнейший специалист по неолиту Ближнего Востока подчеркивает пришлый («вторичный») характер культуры создателей керамики с «тисненым орнаментом» и предполагает распространение ее в Сирию и Палестину с северо-востока , из района Иранского Курдистана. Эта посуда не тождественна ямочно-гребенчатой керамике, однако имеет с ней ряд общих черт. Характерно, что на такую керамику наносились спиральные отпечатки ногтя или раковин, а также насечки, нарезки, вдавленные треугольники или овалы и отпечатки шнура [327, с. 60–61]. Все это имеет прямые аналогии в буго-днестровской, сурской и даже среднестоговской культуре. Еще более характерно, что в верхних слоях знаменитого раннеземледельческого поселения Иерихон кроме обычных скорченных известны вытянутые погребения по северному обряду [327, с. 45]. Не эти ли пришлые пастухи-северяне уничтожили данное поселение?

Во всяком случае, гипотеза о том, что предки афразийцев пришли на Ближний Восток через Иран с Украины, имеет солидное археологическое обоснование. В последующей истории, как мы уже убедились, этот путь повторило множество других завоевателей. А вот в обратном направлении не прошел ни один. Возможно, предки афразийцев пришли на Ближний Восток независимо от предков эламо-дравидов и позднее их. Но в любом случае очевидно, что этническое родство части неолитического населения Ближнего Востока и Украины можно доказать археологически.

При этом сначала афразийцы должны были оказаться на территории Ирака , которую и следует условно считать «афразийской прародиной». «Наличие среди контактной афразийско-шумерской лексики слов основного фонда, по-видимому, указывает на афразийский субстрактный язык, на который наложился шумерский в IV тыс. до н. э.» [338, с. 60]. Возможно, исключительный интерес в этом смысле представляет сохранившаяся в Ираке до наших дней легенда о том, что Эдем (рай, т. е. прародина людей!) находился у места слияния рек Тигра и Евфрата [339, с. 318].

Отметим также указание Дж. Мелларта на наличие подобной керамики на Балканах. Это — археологическое подтверждение гипотезы о существовании там в древности ностратических, но не индоевропейских языков.

По нашему мнению, Вяч. Вс. Иванов наиболее методологически правильно подходит к определению степени внутреннего родства афразийских и алтайских народов в пределах западно-ностратической и восточно-ностратической ветвей языков:

«Стоит заметить, что с общеностратической точки зрения понятие «алтайской» семьи оказывается несколько более расплывчатым. По сути дела речь идет об очень широкой группе (наиболее) восточных ностратических языков, которые могут быть возведены не к общеалтайскому, а к общевосточноностратическому. По целому ряду хронологических соображений приходится поставить аналогичный вопрос и в отношении наиболее западной ностратической группы — афразийской, которая, судя по очень отдаленным связям с другими языками Африки, возможно, должна быть возведена не к общеафразийскому, а к общезападноностратическому, тогда как выделившийся из общезападноностратического общесемитский хронологически соотносился с общеиндоевропейским и общекартвельским.

Не представляется целесообразным восточно-ностратические черты, выявляемые (при несомненности субстатных австронезийских элементов) в японском, возводить обязательно к общеалтайскому; вероятно и альтернативное толкование их как следов общевосточно-ностратического, к которому может быть возведен общеуральский (и возможно, юкагирский как отдельный восточно-ностратический язык, близкий к уральскому) и дравидийский (вместе с эламским и, вероятно, языком протоиндийского письма), а также все те диалекты, которые объединяются общим термином «алтайские » [тюркские, монгольские, тунгусо-маньчжурские, корейский. — И.Р.]» [325, с. 24].

Иными словами, алтайская и афразийская «языковые семьи» предстают лишь конгломератами наиболее периферийных ностратических языков. Их носители с одной стороны граничили с развитыми народами и испытывали их давление, но с другой стороны были «опрокинуты в пустоту»: в сторону пустых пространств соответственно Сибири и Африки. Пример позднейшего завоевания арабами Северной Африки и русскими Сибири показывает, что продвижение в эти пространства могло осуществляться исторически мгновенно, на протяжении жизни всего одного поколения.

Вторжение афразийцев в Африку можно датировать концом VI тысячелетия до н. э., когда в Египте появились тасийская и фаюмская неолитические культуры. Между прочим, им были свойственны сосуды из глины с примесью травы и толченых раковин [330, с. 117–120]. На территории Украины подобная керамика появилась значительно ранее.

Как известно, среди афразийцев встречаются все градации перехода от европеоидной до негроидной расы: от блондинов среди некоторых берберских племен до ярких негроидов среди чадских народов. Примерно такая же градация от европеоидов до монголоидов наблюдается и среди уральских и алтайских народов. Причем очевидно, что среди населения лесной зоны Восточной Европы монголоидный элемент был широко представлен еще в эпоху мезолита [331, с. 52–53]. В любом случае европеоидное льяловское население в волго-окском районе представляло собой пришлый, чужеродный элемент [331, с. 5]. По всей видимости, это население ямочно-гребенчатой керамики ассимилировало местные, еще мезолитические по культуре племена. Вполне вероятно и дальнейшее движение этого населения на восток, в частности, из бассейна Среднего Дона.

Здесь уже говорилось о возможности «исторически мгновенного» продвижения из Восточной Европы в Сибирь. Характерно, что неолитическое население Западной Сибири, известное по могильникам Протока и Сопка, «обнаруживает сходство с неолитическим населением Прибалтики, Волго-Окского и Днепро-Донецкого регионов», только с большей монголоидной примесью. В то же время неолитическое население Восточной Сибири представлено четко выраженным монголоидным типом [331, с. 21]. По всей видимости, именно в ходе смешения этих двух групп населения появились алтайские народы, а возможно, также и юкагиры, эскимосы и т. д.

В. Н. Чернецов отмечал: «В среднем неолите и не позднее середины IV тыс. [т. е. первой половины V тыс. — И.Р.] наблюдается расселение древних уральцев, хорошо прослеживаемое по археологическим данным. Первоначально они осваивают низовья Иртыша и Оби, откуда движение направилось на запад и восток, достигая Енисея. Как можно судить по находкам последних лет, территория этого расселения охватила верхнее течение Енисея до Тоджи, Предсаянскую депрессию и левобережье Ангары до р. Белой. По нижнему течению Ангары оно распространилось и на правобережье, достигнув в конце IV тыс. р. Хеты в Заполярье. Судя по данным А. П. Окладникова, это движение продолжалось и далее на восток, по полосе, лежащей между Полярным кругом и морским побережьем, определяя сложение выделенной им восточноарктической культуры. В пределах очерченного ареала можно наблюдать поразительную для такой обширной территории близость форм кремневых изделий, керамики и костяных орудий» [333, с. 13]. Упомянутую здесь восточноарктическую культуру можно связать с юкагирами (и, возможно, с эскимосами).

Затем сам В. Н. Чернецов подчеркивал, что в алтайском этнокультурном ареале Забайкалья, Маньчжурии и Приморья (и далее на восток, до Японии включительно) «сочетались две в корне отличные традиции обработки кремня», причем одна из них близко напоминает урало-сибирские изделия [333, с. 15–16]. И в керамике, скажем, неолита Восточной Монголии (р. Керулен) были также широко распространены ямочно-гребенчатые орнаменты [334, с. 62]. Подобная керамика «с прямым венчиком, шершавой поверхностью, украшенная в технике отступающего штампа или наколами гребенки» широко распространена и в раннем неолите Приморья [335, с. 111–112]. В регионе Восточной Монголии, Маньчжурии, Забайкалья и Приморья была широко распространена также посуда с полосами в виде сетки, однако такая посуда была обычна еще среди культуры ямочно-гребенчатой керамики, на севере Украины [326, с. 45]. Вообще исследователи отмечают большое сходство материальной культуры неолитических племен этого региона, в частности, Приамурья и Восточной Монголии [334, с. 70].

Еще один характерный момент. Как уже было указано выше, зачатки производящего хозяйства (скотоводства) возникли еще в кукрекской культуре мезолита. Так вот, хотя в связи с продвижением в лесные районы уральские племена перешли к экономике, основанной на рыболовстве, собирательстве и охоте, «племена с ямочно-гребенчатой керамикой, несомненно, в какой-то степени были знакомы с производящим хозяйством», о чем свидетельствуют кости крупного рогатого скота, каменные мотыги и серпы, а также пыльца культурной пшеницы [326, с. 139–140]. И в неолитической культуре на востоке Монголии были найдены остатки крупного рогатого скота (даже культа быка!), а также мотыг, пестов, зернотерок [334, с. 63, 66–67].

Таким образом, можно предположительно проследить прямую генетическую связь между носителями кукрекской культуры и предками народов индоевропейской, картвельской, дравидской, афразийской, уральской и алтайской языковых семей, а также юкагиров.

В заключение следует еще раз обратить внимание на мировую уникальность Каменной Могилы как исторического памятника не только общеиндоевропейской, но и общеностратической (кукрекской) эпохи. Думаю, что уровень созданного там музея все еще совершенно не отвечает мировому значению памятника.

 

P.S. Замечания по поводу глоттохронологии

Специалистам хорошо известна альтернативная гипотеза происхождения афразийских народов: А. Ю. Милитарев и В. А. Шнирельман связывают афразийскую прародину с натуфийской культурой X–IX тыс. до н. э. в сиро-палестинском регионе [336]. При этом они сами честно указывают на слабые стороны своей концепции: «Здесь возникает проблема некоторого несоответствия археологических и лингвистических данных: в раннем (и в любом. — И.Р.) натуфе признаков одомашненного скота нет, а в ПАА (праафразийском) языке термины для быков, коз и овец есть. …есть несколько слов, определенно означающих домашний скот во всех афразийских диалектах, где эти слова имеются. …Единственным безусловно домашним животным у натуфийцев была собака. …В сиро-палестинском регионе одомашненные козы и овцы появились и распространились лишь на протяжении VII тыс. (по радиоуглеродным датам). …На протяжении VI тыс. в Передней Азии шло распространение уже безусловно одомашненного крупного рогатого скота» [336, с. 46–47, 45].

И это несовпадение — не единственное. Так, во всех афразийских языках имеется термин *bir в значении "медь", "металл", "железо". Известно, что медные изделия начали распространяться в Передней Азии только на протяжении VII тыс. до н. э. [336, с. 39].

Мы бы связали процесс распространения в Передней Азии крупного рогатого скота как раз с распространением там ностратического населения, предков афразийских народов. Во всяком случае, несовпадение культурных реалий афразийской лексики и натуфийской культуры — вопиющее.

Почему же два таких блестящих исследователя, как А. Ю. Милитарев и В. А. Шнирельман, выдвинули столь бездоказательную гипотезу? — Все дело в том, что они верят в глоттохронологию: «Распад праафразийского языка по глоттохронологическому подсчету датируется XI–X тыс. до н. э., т. е. рубежом плейстоцена и голоцена. …Набор общеафразийских терминов, относящихся к флоре и фауне, хозяйству и быту и т. д., обнаруживает определенные параллели с историческими реалиями довольно подробно изученной натуфийской культуры, распространенной в сиро-палестинском регионе и датированной по радиоактивному углероду X–IX тыс. до н. э.» [336, с. 35].

Соответственно, эти исследователи сделали очевидно ложное заявление: «Культурная лексика афразийцев дает основания относить их культуру к периоду перехода от присваивающего хозяйства к производящему» [336, с. 35]. — На самом деле культурная лексика афразийцев показывает уже знакомство с металлом и вполне развитое сельское хозяйство: термины не только для животноводства, но и для пшеницы, ячменя, обработки земли (несколько терминов), вымеренного земельного участка, финика, инжира и т. д. [336, с. 40–41].

Итак, некоторые исследователи в случае несоответствия между реконструированной культурной лексикой и глоттохронологическим подсчетом отдают предпочтение данным глоттохронологии. Нам подобная методология представляется глубоко ошибочной.

Основная идея глоттохронологии в том, что наиболее универсальные и устойчивые слова, которые имеются в любом языке (базисная лексика, обычно берут 100 слов из Списка Сводеша), со временем автоматически заменяются в языке другими словами, причем этот процесс идет с одинаковой скоростью абсолютно во всех языках [286; 195, с. 131].

«Глоттохронологическое датирование основано на том, что базовый словарь языка изменяется с единой скоростью во времени и пространстве, т. е. независимо от исторической эпохи и ареала. Однако факты показывают, что базовый словарь может меняться с разной скоростью в зависимости от времени и/или ареала распространения языка. Возмущающими факторами, нарушающими постоянство скорости изменения лексики в целом и базового словаря в частности, могут быть такие явления, как креолизация, стандартизация языков, смена культурных типов, изменение престижного статуса языка и т. д. …Межъязыковое варьирование таково, что относительными оказываются даже самые привычные представления, например, о различии заимствованной/исконной, культурной/общей лексики» [337, с. 115–116].

И это отсутствие общих правил — очень характерное явление при сравнении разных языков. Сами С. А. Старостин и С. А. Бурлак в своем учебнике отмечали, что в древних языках могли происходить даже изменения, маловероятные для современных языков [195, с. 185]. Но при этом они, например, заявили, что «среди многих сотен исследовавшихся языков нет ни одного такого, в котором половина базисной лексики происходила бы из одного источника, а половина — из другого» [195, с. 14]. Похоже, что для компаративистов это — что-то вроде символа веры.

Однако в том же учебнике читаем, что язык маисин папуасский, «если он не является австронезийским» [195, с. 381]. «Автор не упоминает здесь мелано-папуасских («смешанных») языков, в которых австронезийская и неавстронезийская лексика в сопоставимом соотношении представлена даже в основном списке. К языкам с неясным происхождением относятся языки о-вов Флорес (мангараи, нгад'а, ли'о и др.), юго-восточнопапуасские маисин, магори, оума и др., языки о-вов Санта-Крус. Во всех этих языках преобладают папуасские грамматические указатели и существенна меланезийская лексика (до 50–70 % списка М. Свадеша)» [340, с. 460–461 (М. С. Полинская)].

Кстати, Л. А. Лелеков приводит гипотезу У. Кауджилла и Г. Штайнера О «специфическом статусе древнехеттского языка как средства международного общения различных малоазийских этносов». Он отмечает в Малой Азии «фиксацию в таблетках из Кюльтепе признаков очень давнего симбиоза индоевропейцев с автохтонами, выразившегося в утрате первыми этнического самосознания и более чем половины индоевропейского словаря, в том числе лексики основного фонда» [132, с. 51].

Знать все эти факты полезно тем лингвистам, которые попробуют отрицать гибридное происхождение самого индоевропейского языка из неких «общих соображений».

Как видим, широкие переселения ностратических народов априори должны были резко ускорить процессы изменения их языков. Так что в поисках ностратической прародины вовсе не обязательно забираться в эпоху палеолита. Можно предположить, что в неолите языки могли изменяться намного быстрее, чем «обычно». Это тем более вероятно потому, что в более отдаленном прошлом не было устойчивой литературной нормы, зато был широко распространен обычай табу на слова , связанные с сакральными объектами, магическими действиями, именем покойного и т. д. Причем распространение этого обычая было скорее всего связано именно с распространением культа предков в связи с переходом к устойчивой оседлости в эпоху неолитической революции. Очевидно, что подобные обычаи запрета на произношение слов значительно ускоряли темпы смены даже базисной лексики.

Сравнение стословных списков базовой лексики дает правильные результаты в отношении определения сравнительной близости языков (за исключением самого отдаленного родства). Но глоттохронологические даты принципиально ненадежны. Единственный реальный лингвистический критерий датировки распада языковых семей — это реконструкция общей культурной лексики, которую можно сопоставить с археологическими и этнографическими реалиями. Археологические датировки принципиально точнее лингвистических. Так что критерием правильности глоттохронологии служат данные археологии, а никак не наоборот.

Следует помнить, что каждый реконструированный праязык — это всего лишь реконструированное состояние в прошлом каждого из современных языков — его потомков. Здесь всегда есть прямая преемственность. И эта прямая преемственность всегда проявляется не только в языке, но и в материальной культуре. Собственно, и язык, и вещи — составные элементы единой целостной человеческой культуры.

Вследствие ассимиляции аборигенов может измениться физический тип носителей языка, но вместе с языком обязательно сохранятся основы их материальной и духовной культуры. Даже различные пиджины и прочие метисные языки подтверждают данную закономерность: очевидно, что, скажем, с английским (в основе) языком распространялась и английская материальная культура, плантационное хозяйство, христианство и т. д. А материальная культура испаноязычных мексиканцев куда ближе к испанской, чем к ацтекской. Общее правило: при прямой преемственности языка обязательно сохраняется и прямая преемственность материальной культуры.

Это значит, что обязательно существует цепочка прямой преемственности материальной культуры между любым современным народом и его предками, говорившими на том же языке. Там, где выявляется прямая преемственность археологических культур, была и прямая преемственность языков.

При этом можно определить, какое конкретно праязыковое состояние (например, славянское, индоевропейское или ностратическое) соответствует данной археологической культуре. Для этого должны совпасть реалии материальной культуры, выявленные в реконструированном состоянии праязыка и в данной археологической культуре.

Итак, единственная методологически корректная процедура определения языковой прародины, т. е. месторасположения во времени и пространстве народа — носителя языка, ставшего предком данной группы родственных языков, состоит в следующем:

А) Лингвистический этап. Это, во-первых, установление самого факта родства языков. Во-вторых, это как можно более полная реконструкция праязыка. В-третьих, это выявление в реконструированном праязыке всей совокупности реалий культурной (а не природной!) лексики, которая позволила бы найти им однозначные соответствия в сохранившихся остатках материальной культуры. Причем выявляться культурная лексика должна только исходя из самих лингвистических фактов, а не из априорных соображений лингвиста о том, какие термины могли или не могли существовать в реконструированном праязыке. И все, тут сфера компетенции лингвистики заканчивается.

Б) Археологический этап. Во-первых, строится цепочка прямой археологической преемственности между наиболее изученным народом — носителем одного из родственных языков и его как можно более далекими предками. Во-вторых, находится то место в данной цепочке, которое наиболее соответствует культурным реалиям реконструированного языка. В-третьих, полученный результат проходит проверку в отношении всех остальных народов — носителей данных родственных языков. Должна быть прямая преемственность между археологической культурой прародины и всеми точно известными культурами народов-потомков. Выше это было уже доказано в отношении индоевропейской прародины.

Данные антропологии, а также письменных, фольклорных и этнографических источников могут быть ценным подспорьем, но, вообще говоря, не обязательны. То же относится и к реконструкциям природной среды. В случае, если подобные данные будут противоречить данным археологии, следует отдавать предпочтение археологии. Это тем более относится к ненадежным данным глоттохронологии.

В заключение напомню, что в Украине огромную роль в исследовании рассмотренной в данной книге проблематики сыграла блестящая книга Юрия Витальевича Павленко «Передiсторiя давшх pyciв у свiтовому контекстi» [267]. Рискну отнести себя к школе Ю. В. Павленко. В конце книги хочу еще раз выразить свое восхищение и признательность этому великому ученому и замечательному человеку.

 

P.P.S. Ностратики, Y-хромосомы и неолитическая революция

Данное дополнение, как и несколько небольших вставок в основном тексте, сделано уже после выхода книги в свет, для ее второго издания.

Первый вопрос, который здесь следует разобрать, касается переживаемого сегодня бума молекулярной генетики человека. После полной расшифровки генома человека стало возможным достаточно точно определять степень биологической близости между собой разных популяций людей, в том числе представителей разных народов. Особое значение для этого приобрели исследования специфически мужской Y-хромосомы.

«Изучение вариабельности Y-хромосомы в современных популяциях, эволюции ее линий и их географического распределения позволило прояснить проблемы происхождения и расселения анатомически современного человека, реконструировать некоторые пути древних миграций, описать структуру и происхождение генетического разнообразия в различных регионах мира» [351]. Суть дела в том, что Y-хромосомы передаются только по мужской линии и изменяются в целом только за счет случайных мутаций. Т. е. носители одной и той же мутации — это потомки одного и того же мужчины. Эти мутации сейчас надежно определяют методами молекулярной биологии. «На филогенетическом древе Y-хромосомы современного человека выделено 18 основных клад, обозначаемых буквами латинского алфавита от А до R» [351]. Эти основные мутации, в свою очередь, далее давали новые, дополнительные мутации, например, R1a, R1b и т. д. Такие совокупности носителей одной и той же мутации называются гаплогруппы.

Нас в данном случае наиболее интересует гаплогруппа R1a. «По распространенной гипотезе носители R1 в результате продвижения ледников в Европе оказались изолированы друг от друга. Те из них, которые пережили трудные времена в Испании, стали расселяться оттуда с началом потепления 10–15 тыс. лет назад по Западной Европе как носители гаплогруппы R1b. А другие выжили в Северном Причерноморье и 6–8 тыс. лет назад развили индоевропейскую экспансию на запад и восток как носители гаплогруппы R1a. Племена позднего палеолита, носители R1a и отдаленные предки славян, из степей Восточной Европы дошли до Алтая, оставив след в генофонде алтайских народов, киргизов (более 60 %) и таджиков, и проникли в Индию (35–45 % на севере Индии)» [352]. «Украинское происхождение гаплогруппы R1a независимо подтверждено по многим направлениям исследований, включая основной компонент анализов, микросателлитные вариации и определение частотности» [353]. Т. е. у украинцев этой гаплогруппы не больше всех (порядка 50 %, примерно столько же у поляков и южных русских), но она самая разнообразная.

И, соответственно, разные исследователи [например: 354] довольно дружно связывают эту гаплогруппу с индоевропейской общностью, а конкретно с «курганной культурой, носители которой впервые приручили коня». Очевидно, что это вполне совпадает с основной концепцией данной книги «Украинская прародина индоевропейцев» и является еще одним ее подтверждением.

Безусловно, все это замечательно. И следует согласиться, что изрядная доля истины в этом есть. Действительно, индоевропейцы в ходе своей экспансии широко разнесли в своих генах данную гаплогруппу. Но знакомство с конкретными результатами молекулярно-генетических анализов различных этнических групп заставляет усомниться, что все так просто. Во-первых, данные у разных исследователей различаются в разы. Во-вторых, не у всех индоевропейцев данный маркер преобладает. Например, у греков его менее 12 %, у албанцев — менее 10 %, у голландцев — менее 4 %, столько же у северных и центральных итальянцев, а у многих групп южных итальянцев этого маркера вообще не нашли! Очень мало и у жителей Британских островов, особенно ирландцев — те явно генетически ближе к неиндоевропейским по языку баскам. Собственно, по всей Западной Европе преобладает гаплогруппа R1b, а на Балканах — местная древняя гаплогруппа I (ее много и в Скандинавии).

С другой же стороны, гаплогруппа R1a преобладает у целого ряда неиндоевропейских народов. Так, ее очень много у венгров (что, правда, можно отнести к наследию завоеванного венграми индоевропейского населения). Но так не объяснишь 63 % R1a у киргизов, сравнимые величины у алтайцев. Очень много этой гаплогруппы у угро-финнских народов: например, порядка 40 % у удмуртов. Серьезное количество этой гаплогруппы не только у арийских, но и у дравидских народов Индии, а также у арабов. Есть она даже у эскимосов [355]! Есть и у грузин, турок, монголов, ненцев, селькупов и практически всех прочих ностратических народов (вроде бы за частичным исключением афразийцев Северной Африки).

В общем логичной выглядит гипотеза: если установлено, что гаплогруппа R1a возникла в Украине, а с другой стороны, прародина всех ностратических языков (и народов) тоже скорее всего располагается на территории Украины, то следует предположить, что распространение гаплогруппы R1a маркирует распространение вообще всех ностратических народов , не обязательно индоевропейцев. В связи с этим, кстати, неплохо было бы проверить ностратическую принадлежность индейских народов семьи пенути (майя и пр.) не только по лингвистическим критериям, но и по данному генетическому маркеру.

Теперь еще ряд замечаний по поводу юга Украины как самостоятельного центра неолитической революции. Собственно, об этом уже шла речь в главе 5.3. Там приводилась цитата, как В. А. Шнирельман в книге «Возникновение производящего хозяйства» неуклюже уклонился от обсуждения роли всемирно-исторической роли Южной Украины в возникновении скотоводства: «На юге Украины культуры с зачатками производящего хозяйства известны также в низовьях Днепра (сурско-днепровская), в Приазовье (Каменная Могила), в Крыму (степной и горный неолит), однако они еще плохо изучены » [149, с. 177].

С его стороны это было даже большой уступкой, поскольку в более ранней своей книге «Возникновение скотоводства» он писал буквально следующее: «В настоящее время некоторые исследователи отстаивают мнение, согласно которому скотоводство будто бы возникло у охотников и рыболовов юга Восточной Европы весьма рано и долгое время развивалось в отрыве от земледелия. Основой для такой точки зрения служат будто бы данные об азовской, крымской и сурско-днепровской культурах. При ближайшем рассмотрении этих материалов оказывается, что они не могут служить для столь однозначных заключений… Недавно вопрос о самостоятельной доместикации некоторых животных в Крыму был вновь поднят Л. Г. Мацкевым, обнаружившим кости домашних особей на ранних стоянках Керченского полуострова, однако приводимые этим автором фактические материалы не позволяют с ним согласиться. …общая же картина, выявленная по широкому кругу археологических и палеозоологических источников, показывает, что появление домашних животных в южных районах Восточной Европы скорее всего было связано с культурными влияниями, идущими с запада» [356, с. 88–90].

Берем упомянутую монографию Л. Г. Мацкевого «Мезолит и неолит восточного Крыма». Там мы находим информацию, что на Керченском полуострове найдены кости дикого тура, что там же на целом ряде памятников конца мезолита найдены кости домашнего быка. Причем на памятнике Фронтовое I найдено 39 костей (29 % всех определимых костей), принадлежащих пяти особям (25 % особей). «Кости одомашненного быка, выявленные в нижних слоях Каменной

Могилы в Приазовье, датированы в свое время В. Н. Даниленко и другими авторами мезолитическим временем. Если учесть, что Каменная Могила и Фронтовое I расположены в близких физико-географических условиях, а также сходство их кремневого инвентаря, наличие домашнего быка в III слое Фронтового I будет не случайным… Таким образом, материалы Керченского полуострова подкрепляют гипотезу о доместикации быка в конце мезолита» [357, с. 133–134]. Вообще стоит хотя бы пролистать эту монографию, чтобы оценить, насколько данный автор далек от вольного полета фантазии. Он четко и скрупулезно описывает факты. Причем речь здесь идет именно о кукрекской культуре.

Относительно соседней буго-днестровской культуры не менее категоричен ее исследователь В. И. Маркевич: «Одним из важнейших результатов исследования раннего неолита крайнего Юго-Запада СССР явилось выделение группы памятников второй половины VI (т. е. по калиброванным датам — первой половины VII. — И.Р.) тысячелетия до н. э. в древнейшую бескерамическую фазу, названную сорокским комплексом. Уже здесь налицо признаки одомашнивания свиньи и быка — эти неоспоримые свидетельства формирования производящей экономики» [264, с. 164]. И эти свидетельства настолько неоспоримы, что В. А. Шнирельман в своей новой книге уже не решился с ними спорить. Просто уклонился от дискуссии…

В общем, обо всем этом уже шла речь. В мезолите, т. е. практически одновременно с самыми ранними очагами производящего хозяйства на Ближнем Востоке неолитическая революция развернулась и на юге Украины (в том числе в Крыму). Украина — родина не только домашних лошадей, но также и домашних коров. Это также один из центров доместикации свиней и, возможно, кур и кошек.

Однако В. А. Шнирельман безусловно прав в другом: «Якобы полное отсутствие земледелия далеко не всегда означает его действительное отсутствие. Дело в том, что весьма примитивное раннее земледелие не требовало сколько-нибудь сложного орудийного комплекса и часто имело дело с теми же орудиями, что и собирательство. В то же время зерна культурных растений обладают гораздо худшей сохранностью, чем кости животных, и обычно обнаруживаются в особо благоприятных условиях, которые встречаются не так уж часто. Поэтому на многих ранненеолитических памятниках Европы единственным доказательством наличия земледелия зачастую служат находки черепков посуды с отпечатками зерен культурных растений. Ясно, что в докерамических слоях исчезает и этот наиболее надежный источник, однако вряд ли такую картину всегда безоговорочно надо расценивать как доказательство отсутствия земледелия в соответствующую эпоху. Не случайно на памятниках, где в ранний период фиксируются кости домашних животных, в последующую эпоху неизбежно обнаруживаются и свидетельства земледелия. Это означает только одно: для ранней эпохи таких свидетельств еще найти не удалось, но возможно, с развитием техники исследования удастся найти в будущем» [356, с. 94].

Это значит, что если мы настаиваем на том, что Южная Украина была одним из основных независимых центров возникновения производящего хозяйства, то это неизбежно должно касаться не только скотоводства, но и земледелия.

Насколько нам известно, вопрос о независимом центре возникновения земледелия на юге Украины пока серьезно не разработан. Господствует точка зрения, четко изложенная тем же Л. Л. Зализняком [358]: «Не может быть и речи о зарождении земледелия в Украине. Ведь его самые давние следы в виде оттисков зерен одомашненной пшеницы и ячменя на черепках посуды у нас отмечаются около 8 тысяч лет назад, а на памятниках натуфийской культуры Восточного Средиземноморья — 15–11 тыс. лет назад. Дикие пращуры этих зерновых, как и древнейших домашних животных (козы, овцы), известны только на Ближнем Востоке. О том, что у нас такие пшеницы когда-то росли, но исчезли, как считает уважаемый В. Черняк, тоже нет оснований говорить. Ведь палинология, изучающая пыльцу растений, которая в течение миллионов лет хранится в земле, однозначно свидетельствует — дикие пращуры трипольских злаков в Украине не росли. Не была буго-днестровская культура и древнейшей земледельческой в Европе, поскольку еще за две тысячи лет до нее земледелие знала людность докерамического неолита Восточной Греции».

Ну, насчет одомашненных пшеницы и ячменя в натуфийской культуре все далеко не так однозначно. Тут следует все-таки сослаться на Дж. Мелларта, который сам занимался там раскопками. Он датирует натуфийскую культуру X тыс. до н. э. Т. е. это никак не 15 тысяч лет назад. Глиняной посуды тогда, естественно, еще не знали, но изготовляли чаши и миски из базальта. А на базальте отпечатки зерен не остаются… «Хотя животные еще не были приручены (установлено, что так называемая натуфийская собака была на самом деле палестинским волком), наличие серпов и вкладышей для них, ступок и пестов, зернотерок и курантов с несомненностью свидетельствует о сборе, приготовлении и употреблении в пищу съедобных растений — дикой пшеницы и ячменя , бобовых и орехов. Обмазанные глиной ямы предназначались для хранения излишков пищевых продуктов, но самих остатков хлебных злаков, бобовых или орехов и ягод до сих пор не найдено. Более того, набор оружия и орудий позволяет считать, что охота и рыболовство были основными источниками питания» [327, с. 26–27].

А теперь о том, росли ли на территории юга Украины «дикие пращуры трипольских злаков». Не только росли. И сейчас растут. В Крыму (район Белогорска, Балаклавы, Байдарская долина) на открытых сухих склонах, по окраинам дорог, на межах, заброшенных полях растет дикая пшеница-однозернянка , родственная как балканским, так и переднеазиатским и иранским диким формам [359, с. 99–100]. Т. е. у нас растет дикий предок самого важного из злаков, злака № 1. В эпоху климатического оптимума дикая пшеница-однозернянка, очевидно, росла и в более северных районах, в частности, в Приазовье.

Рожь дикая (Seeale sylvestre) «в большом количестве появляется на залежах среди песков и как сорное в культурах на песках. Растет иногда густо, особенно на молодых залежах, создавая впечатление посевов». Причем распространена в Украине «обычно в Степи и южной части Лесостепи; очень редко в Полесье (в долине Днепра). В то же время культурная рожь, наоборот, «культивируется по всей Украине, но чаще в Полесье и Лесостепи» [359, с. 103–104].

Просо посевное широко культивируется в качестве пищевого и кормового растения, а также встречается в качестве заносного или одичавшего растения в посевах других культур, у дорог, в населенных пунктах, в т. ч. в Крыму, Причерноморье и на Среднем Днепре. При этом экземпляры, вполне сходные с диким сорным просом, могут возникать и вторично из посевного проса в результате обратных мутаций (подобно «фатуоидам» у овса) — т. е. подобно тому, как некоторые экземпляры культурного овса могут перерождаться в овсюг [360, с. 659]. Т. е. дикое просо широко распространено по всему югу Украины. И тем более это относится к овсу, дикий предок которого овсюг (fatua) и сейчас является злостным сорняком.

Итак, среди основных традиционных злаковых культур Украины здесь отсутствуют только дикие предки ячменя. Родина дикого ячменя — действительно Ближний Восток и юг Балканского полуострова. То же, по всей видимости, относится и к диким предкам домашних коз и овец. «Что касается овцы и козы, то их дикие предки в Северном Причерноморье отсутствовали. Этим, видимо, и можно объяснить отсутствие этих домашних видов в неолите Приазовья, Крыма, Днепровского Надпорожья, Южного Буга и Днестровско-Прутского района. …Видимо, их отсутствие указывает на самостоятельное развитие процесса одомашнивания животных на территории Северного Причерноморья» [264, с. 151].

Кроме того, следует учитывать, что пшеница — это не вид, а род с несколькими видами (способными давать гибриды между собой). Причем целый ряд видов культурной пшеницы представляют собой именно такие гибриды. Все они согласно современным представлениям происходят от скрещивания пшеницы-однозернянки с дикими злаками рода эгилопс Aegilops squarrosa и Aegilops speltoides. Причем сначала возникли т. н. пленчатые пшеницы с ломким колосом — полба-двузернянка и спельта [361, с. 126]. Некоторые виды эгилопса на юге Украины растут: A. cylindrica, A. triuncialis, A. biuncialis и A. ovata [359, с. 92]. Но вот тех самых двух видов здесь нет…

Вообще-то относительно трипольцев Л. Л. Зализняк в целом прав. У них в посевах четко преобладала полба-двузернянка, а также был широко распространен ячмень [138, с. 18–20]. Это — явные свидетельства балканско-ближневосточного влияния.

Находки пшеницы-однозернянки известны на территории Украины с эпохи раннего неолита (буго-днестровская культура). Она с самого начала встречается только в смеси с полбой-двузернянкой [362, с. 26].

Но все не так просто. Во-первых, «следов ячменя на поселениях буго-днестровской культуры обнаружить не удалось» [138, с. 12]. А это явно противоречит версии ближневосточного происхождения местных зерновых. Во-вторых, четких указаний на бесперспективность скрещиваний местных крымских эгилопсов с дикой однозернянкой мною не найдено. В частности, A. cylindrical имеет набор хромосом 2n = 14, совпадающий с однозернянкой, причем «известны спонтанные гибриды видов рода Triticum (пшеница) с видами близкого рода Aegilops» [360, с. 157, 170]. Вообще-то это дело ботаников — определить, не могла ли возникнуть полба-двузернянка от гибрида с крымским эгилопсом.

Но характерно, что в Крыму «у культурной и дикой однозернянок установлено большое количество разновидностей, что свидетельствует в пользу ее местного происхождения…Из 11 известных разновидностей этого вида 9 найдены в Крыму. Из них для 6 Крым является единственным местонахождением» [362, с. 23]. Что там говорил по этому поводу Н. И. Вавилов? — «Знание ареала целого вида мало говорит о центре формообразования…Области максимального наследственного разнообразия форм данного вида, включающие обыкновенно также ряд эндемичных форм и признаков, обыкновенно и будут центрами формообразования» [363, с. 42–43].

Еще момент: даже древнейшие зерна культурной однозернянки, найденные в керамике и обмазке буго-днестровской и раннетрипольской культур, близки к современной культурной однозернянке и четко отличаются от дикой однозернянки. Причем мелких удлиненных зерновок наподобие тех, что встречаются в неолите Малой Азии (Чатал-Гуюк), в Буго-Днестровском районе не найдено [362, с. 28–30]. Значит, эта пшеница до того, как она попала в посевы ранненеолитической буго-днестровской культуры, уже прошла через искусственную селекцию. И происходило это не в Малой Азии. Впрочем, не исключено, что на юге Балканского полуострова — в регионе, который, по нашему мнению, совершенно зря исключают из числа древнейших центров неолитической революции.

Однако в любом случае на сегодня можно допустить, что один из центров самостоятельной доместикации дикой пшеницы находился на юге Украины.

Относительно такого злака, как посевной овес, известно, что он с той же эпохи неолита встречался на полях Украины и Молдовы в качестве сорного растения [138, с. 8]. Но в культуру его ввели скорее всего в Центральной Европе (и у нас в Прикарпатье) приблизительно в I тыс. до н. э. [362, с. 148–149].

Рожь тоже была введена в культуру в Европе. Известна она и в трипольской культуре — как примесь в посевах пшеницы. На скифских поселениях Лесостепи, в частности, в бассейне Ворсклы уже в VI в. до н. э. рожь являлась основной культурой [138, с. 30–31]. «В Центральной Европе рожь прослеживается с эпохи неолита, а в первом тысячелетии нашей эры следы ее значительны. Однако на Балканах, а также в Передней Азии в археологических материалах ранних памятников рожь отсутствует» [362, с. 131, 133].

Очевидно, что ни культурная рожь, ни культурный овес не имеют отношения к пресловутому Ближнему (и тем более Дальнему) Востоку. Это — очевидное собственное достижение Европы. Нас они в данном случае интересуют скорее опосредованно — как пример того, что в поисках прародины важнейших культурных растений вовсе не обязательно заниматься «низкопоклонством перед Востоком». Это важно подчеркнуть, потому что далее переходим к самому важному и интересному. К просу.

П. М. Жуковский в своем капитальном труде «Культурные растения и их сородичи» уделил просу очень мало внимания (а об итальянском просе не упомянул вообще). Здесь он с большими колебаниями говорит о происхождении культурного проса:

«Некоторые ботаники считают, что культурное просо происходит из Юго-Восточной Азии, что вызывает сомнения потому, что просо по своей экологической природе — растение не муссонного климата. Правда, оно могло быть связано именно с сухим бездождным периодом в Индии. Рассуждать на эту тему затруднительно, так как все факты, которыми можно пользоваться, приводят пока к Китаю, как первичному очагу возделывания проса. Из хлебных злаков просо, вероятно, наиболее древняя пищевая культура Китая. Все наиболее древние памятники китайской культуры за 2700 лет до н. э. свидетельствуют об этом. Даже более молодые документы, относящиеся к эпохе Инь (XVI–XI вв. до н. э.), говорят о ведущем значении проса. Современное географическое размещение разновидностей проса также приурочено к Восточной Азии — к горным районам МНР, где обнаружено большое число его цветных разновидностей. Таким образом, из ботанической географии и древней истории можно видеть, что Китай и Монголия являются родиной культурного проса» [361, с. 205–206].

Ну, во-первых, если придерживаться такой логики насчет ботанической географии, то тогда, как мы уже отмечали выше, родиной культурной пшеницы-однозернянки следует безоговорочно признать Крым.

Но дело в том, что сам П. М. Жуковский в другом месте этой же книги пишет: «Теория первичного происхождения твердых пшениц из Эфиопии построена лишь на большом разновидностном составе их в этой стране. Но Эфиопия вообще никакого отношения к происхождению пшениц не имеет. В ботанике известно много примеров, когда вид, однообразный на своей родине , вступил в расцвет формообразования далеко за ее пределами» [361, с. 113]. Если это относится к пшенице, то должно относиться и к просу.

П. М. Жуковский отрицал происхождение проса из Индии на том справедливом основании, что «просо по своей экологической природе — растение не муссонного климата ». Однако Китай вообще-то — страна с не менее муссонным климатом. Если это замечание относится к Индии, то оно должно иметь не меньшую силу и в отношении Китая.

У нас остается только аргумент «древней истории». Но и на него можно не обращать внимания: «М. Horf [364] упоминает о нахождении следов обычного проса в Фессалии в Аргиссе, Магуле в слоях докерамического неолита. На Балканах просо известно в находках из неолитической пещеры Aggtelek в Венгрии и также в Боснии. В Центральной и Западной Европе появление обычного проса связано с племенами культуры линейно-ленточной керамики. Представлены они отпечатками и обугленным материалом» [362, с. 152]. Докерамический неолит Греции — это где-то VIII тысячелетие до н. э. В это время в Китае вообще не было никакого земледелия.

И тем не менее более вероятной нам представляется гипотеза о том, что просо начали культивировать еще ранее, т. е. в мезолите. Просо начали разводить там же и тогда же, где впервые одомашнили коров и свиней: на юге Украины. Иначе говоря, на территории кукрекской археологической культуры носители протоностратического языка перешли к производящему хозяйству одновременно и независимо от обитателей Ближнего Востока. Если на Ближнем Востоке основой новой экономики стали пшеница/ячмень + коза/овца, то на юге Украины такой основой стали просо + крупный рогатый скот/свиньи. Скорее всего, свиньи в связи со своей непригодностью к перекочевкам в широкой миграции ностратиков не участвовали. Хотя в этом нужно еще разбираться. Можно предполагать, что свои независимые очаги производящего хозяйства возникли и на Балканах.

Археологически пока самые ранние остатки проса на юге Украины найдены в буго-днестровской неолитической культуре (VII–VI тыс. до н. э.). В трипольской культуре начиная с раннего ее этапа (конец VI тыс. до н. э.) имеются бесспорные свидетельства возделывания проса в чистой культуре. Причем по своим размерам оно вполне соответствует просу на поселениях второго тысячелетия нашей эры [362, с. 153, 155, 160]. Что важно: в эпоху бронзы на территории Украины и Молдовы просо часто было основным злаком [362, с. 156–157]. Просо с самого начала своей истории знали все ностратические народы. И не только в Древнем Китае оно было основным злаком. «На памятниках скифкого времени наиболее распространенным было просо по сравнению с другими видами культурных растений. …У племен (прото-славянской) зарубинецкой культуры (I в. до н. э. — I в. н. э.) в Среднем Поднепровье и на Десне на первом месте среди возделываемых растений было просо» [362, с. 162].

Пока нет прямых археологических доказательств разведения проса уже в кукрекской культуре (даже в сурской и среднестоговской). Но помимо археологии свое слово, надеюсь, скажет молекулярная биология: думается, родословную разных сортов культурного проса, а также образцов одичавшего и «сорного» проса можно восстановить по ДНК точно так же, как и родословную человека.

Помимо посевного проса очень древним культурным растением является и итальянское просо Setaria italica, известное также как чумиза, гоми, могар. «Итальянское просо известно в археологических материалах Центральной Европы, датируемых очень ранним временем — эпохой неолита и бронзы. …Оно возделывалось на юге нашей страны еще со скифского, а возможно, и более раннего времени» [362, с. 160–161]. Прямым предком чумизы является щетинник зеленый Setaria viridis, в особенности его подвид щетинник большой, широко распространенный в том числе по всей Украине [360, с. 677]. А зерна щетинника найдены здесь еще на поселениях эпохи неолита [138, с. 10].

Нельзя исключить и очень раннее введение в культуру льна , который тоже очень широко распространен с глубокой древности, и дикий предок которого по-прежнему обитает в Средиземноморье, в том числе в Крыму [361, с. 415].

Итак, мы постулируем, что наряду с Ближневосточным существовал Южноукраинский центр возникновения производящего хозяйства , отождествляемый с кукрекской археологической культурой эпохи мезолита (IX–VIII тыс. до н. э.) и с носителями единого ностратического языка. Именно разведение коров и проса создало новый уникальный тип хозяйства, предполагающий подвижный образ жизни своих носителей и, соответственно, обеспечивший им исключительно широкое и быстрое расселение по просторам Старого Света.