Прихотлива человечья воркота, да поверить невозможно и на горсть. Разве город голубиный Воркута? Разве манит, как магнит, Магнитогорск? В Сыктывкаре да Кудымкаре ворон не с лихвою, хоть и не наперечёт. Тих Звенигород, и вовсе тихий Дон не по звону колокольному течёт. Нижний Новгород давно уже велик, а Великий и подавно не новьё, но под древний домотканый половик не суёт былое первенство своё. И покуда под сосновою корой свежей смолкою – былины про Илью, малый Муром не покажется мурой, миновавшей мировую колею. Можно всё на свете напрочь поменять, но, пока не вещество, а существо, слыша звон, желаю ясно понимать, где впервые я наслушался его. И покуда человечьей колготой не забиты перепевы звонарей, мне казаться будет, что над Воркутой я взаправду летом видел сизарей.

Однажды в единении с народом варил я две железки электродом. Так профориентировали нас: из класса школьного – в рабочий класс. Исход ориентации летален — погиб во мне уральский пролетарий. Но с тех отодвигающихся пор иначе вижу суть Уральских гор. Граница меж двумя частями света — из пошлого бродячего сюжета, пустая приземлённая молва не различает в них сварного шва. Он тоже был, конечно, первой пробой, но крепко держит Азию с Европой, а что слегка на ощупь грубоват, ей-богу, Сварщик в том не виноват.

В тесной долине Исети строится каменный Сити, а возле самой реки спят на траве мужики. Тонна за тонной бетонной башня встаёт за колонной, а на воде поплавки — сущие большевики. Жизнь поднимается кверху — к пафосу и фейерверку, а отступи от дверей — всё лопухи да пырей. В сторону от суетливой — и обожжёшься крапивой. Мол, землячок, не взыщи — помни крапивные щи…

Славен город Верхотурье, да за прежние дела… На кремлёвской верхотуре трогаю колокола — не хватает духу, чтобы откровенно, прямиком врезать в бронзовое нёбо тяжеленным языком, чтобы сонная корова головою повела, и старинная дорога на минуту ожила, и запела, загудела задубелая земля, обнимающая тело заповедного кремля, чтобы молодецкой дури в забубённой голове отозвались бы в Кунгуре, Устюге и на Москве, и везде, где малахольных привечают до поры, где шатры на колокольнях — как походные шатры, и живучи в обиходе не пока, а на века в замороченном народе повести про Ермака, и, не глядя на житуху, жила русская цела, хоть и не хватает духу зазвонить в колокола.

В тёмной ладони крестьянская пашня выдохом греет зерно поутру. В полупоклоне Невьянская башня жестью гремит на студёном ветру. Вечная тяжба ростка и металла, белой берёзы и рыжей руды. Горнозаводская доля Урала — трата народа, земли и воды… Но, упираясь в чугунные плиты, с края последнего восьмерика ты убедишься, что воды разлиты, люди малы, а земля велика… Будь мы заводчики или холопи, стриженой, бритою ли головой кланяться Родине или Европе нам на рассветной заре не впервой. И не впервые от сонной гордыни в разных углах необъятной дали не шелохнутся земные твердыни — замки, соборы, дворцы и кремли. И лишь во мраморной лёгкой рубашке, от Галилея, наверно, мудра, вторит Невьянской Пизанская башня, словно ближайшая в доме сестра.

Как на осень лето поворачивает, ходит ветер, груши околачивает, молодые яблони трясёт, золотые молоньи пасёт. И, как будто праведники с грешниками, стукаются яблоки лобешниками: тук да тук – разносится окрест, точно урожайный блáговест. А далече – бух да бух – заманивает: Екатеринбурх грехи замаливает. Азиатец, да коли алкал — будет тебе, братец, колокол… Намахни да вдарь – а нам стесняться кого? Мы без государя с восемнадцатого… Как намёк на скорую судьбу — пятнышко у яблока во лбу.

Снова звонят на Большом Златоусте — нота басовая издалека… Словно к истоку приблизилось устье сквозь неизменные облака. Словно, и не помышляя о плате, в прежнюю время легло колею. Бабушку вряд ли узнаю мою девочкою в гимназическом платье… Словно задумано миром и градом, чтобы, в библейские святцы вписав имя, ко слуху притёртое, рядом со Златоустом стоял ДОСААФ. Словно эпоха ещё не разъята, сталью военной не стала руда и не вещает опять холода нам краснокожее тело заката. Словно живём высоко и уютно, на ночь листая бульварный роман… Если подымется ветер наутро — сонных к чему призовёт Иоанн?

Снова ветер в степи заиграл — бьёт зарядами пуще свинчатки… Этот фронт перешёл за Урал и, похоже, дойдёт до Камчатки. В Таре-городе северный лес — снег его прошибает не сразу, а южней, говорят, МЧС перекрыл заметённую трассу. Здесь дрова запаляют в печах отогреться, а не для потехи. И почудилось: в Омске – Колчак, и восстали опять белочехи… А ветрище идёт на таран и трясёт жестяную обитель, и забытое слово «буран» обновляет губами водитель.

Неразличима глубина в Екатерининском канале. Вода высокая темна — как целина, что распахали. Не подымая головы, в перевороченные степи глядят эпические львы, зубами стиснувшие цепи. Не чая кучерской вожжи, на межсезонной пересменке экскурсионные баржи уткнулись в каменные стенки… Все прихотливые винты креплёной мужиками суши — неистребимые черты глухой болотистой Кривуши. И у Казанского моста приходит на душу в итоге: какие русские места поднялись из чухонской топи…

Без героя война – не война. И война без предателя – редкость. Но ливонцу во все времена не сдавалась Изборская крепость. Поржавели былые мечи, потускнели у тканей оттенки… Вот они – от Изборска ключи: вытекают из каменной стенки. Все двенадцать – на собственный звон, и незнаемо, что это значит: по числу ли словенских племён, по апостолам или иначе. Память тысячелетнего льда источила скалу ручейками или просто живая вода перепущена известняками… Будь четырежды царь или зять прокурорский – не видано толку: человеку не дать и не взять — лишь налить под завязку бутылку, пересоленный рот освежить, остудить распалённое тело… А какое из тел не хотело поздорову и дольше пожить? Эта плотная сила права, наделив неизбывною жаждой. Все желанья земные молва закрепила почти что за каждой из двенадцати струй, но беда — безымянны целебные жилы: где которая льётся вода, не поведают и старожилы. Если к этой молве да всерьёз, даже самою малою плошкой, то вовеки не выреветь слёз, из потока испитых оплошкой. Но вполне в человеческой власти не предать обещаний своих, вновь одною судьбой на двоих наполняя обыденный пластик.

По крылатому полёту видно сокола, видно зиму по осенним овощам… Илья Муромец был росту невысокого, хоть и ладно сложен, судя по мощам. Знать, не все ещё рассыпались алатыри в окияне на Буяне острову. Знать, не все былые русские богáтыри полегли на Калке в чёрную траву. Прямохожего пути или окольного нет давно ему в мирскую суету, хоть мешается ко звону колокольному звон трамваев на Патоновом мосту. И, хоть церковью причислен к небожителям за воительный общеполезный труд, подивясь, идут паломники к целителям и, давясь, у их гробов поклоны бьют. Я и сам за три-четыре милых имени ставлю свечи по церквам Пантелеимону, но в пещерах поклонился, как отцу, Илье Муромцу да Нестору писцу… Для больного целость родины – не главное, небылица – связь народов и родов. Дай нам Бог здоровья, люди православные! Будь здорова, матерь русских городов! И тебе, Печора, доброго здоровьица! Разреши, спокойной силы отопью — пусть во мне и на Руси не переводятся, как вода твоя, былины про Илью.

Мы грустно расставались у вокзальчика, хоть больше занимала не она Германией увлёкшегося мальчика, а крепкая Берлинская стена. Под вечер разговаривали в номере про то да сё: дороги, города… Она сказала: бабушка в Ганновере, да вряд ли повидаемся когда… И поезд шёл по направленью к Азии, и, радуясь берёзкам из окна, я сокрушался: что за безобразие, когда страна стеной разделена… И продавцы неимоверной утвари по станциям не шастали спроста. И погранцы на мимолётном хуторе ещё не проверяли паспорта.

Над водою который незнаемо год острова, точно мамонты, движутся вброд. И прохладная в тысячи пальцев рука им покатые треплет и моет бока. А покровы упругого свежего мха — словно ложе невесты, что ждёт жениха… Но цепляются за ноги, как мертвяки, оголённые той же рукой топляки. А уйдёт из бетонного ложа река — обнажится забытая кем-то кирка… То простое железо – не эхо времён. Безъязыкая вечность не помнит имён. Разве что упадёт в шлюзовую купель с недалёкого Белого моря капель…

Не с утра нанесли верховые ветра — видел сам в ипостаси телесной: есть на Севере церковь Святого Петра у податливой топи Железной, где зимою студёною ей вопреки, как прихватит болото морозом, для завода копали руду мужики и к печам отвозили обозом, где из ныне живущих и не центровой повестит проездному народу, как разбитый хворобою мастеровой обнаружил целебную воду. Той далёкой порою любой минерал новонайденный шёл на примету. Но царю объявил о воде генерал — генералу и слава за это: коль окажешься прост — не подымешься в рост, будь гвардеец лихой или медник… А потом приезжал от двора Блюментрост — без единой минуты лейб-медик. По-немецки – не веря чужим словесам об испытанных свойствах полезных, осадил, перемерил, попробовал сам и проверил на людях болезных. И в дотошном смотру по людскому нутру, как дошёл по цепочке до точки, порешил, что годится водица Петру полоскать повреждённые почки. Стало быть, императору с этой поры нет нужды кочевать по Европе… И вовсю застучали тогда топоры у Железной податливой топи. – В душу, гриву или хвост хоть официально я… Ах, треклятый Блюментрост, воды марциальныя! Что за пагубная дичь в теле государевом? Можно мясо или дичь жаревом и варевом, прочего со слов нельзя кислых щей учёного — печёного, копчёного, перчёного, мочёного, морёного, медвежьего, солёного и свежего — не режь его, не ешь его… Бог ведает, чего ещё — ни ягоды, ни овоща, ни редьки, ни груздя… Разобраться, наверно, теперь не судьба в запылённых веками покровах, кто курортную жизнь проклинал про себя из былых царедворцев петровых, но зашедший с дороги в церковную сень в разговоре легко согласится: у резных ангелочков не то, что мигрень — откровенно опухшие лица. Тот захожий и сам нахлебался воды минеральной по самые уши, но порой во спасение плоти труды сберегают и тёплые души. Если тело твоё отнесли на погост, чем явиться частице нетленной?.. А из нынешних глядя времён, Блюментрост был, наверное, лекарь отменный — не его неуменье виной и ценой, что болячка царя загубила и вода из болота волне ледяной, хоть железная, да уступила. Объявился бы снова у здешних лесин, подышал кислородом ещё бы, и, глядишь, заповедный его Монплезир уцелел и в карельских чащобах. За столетия то не единый должок мы начтём за балтийской волною… Всё летит на иконе трёхцветный флажок у Святого Петра за спиною.

То сажей мазнём, то мелом, то на слово, то – на вкус… Меж Чёрным лежит и Белым давно корневая Русь. Но, чуя иные краски, расправились корни и — метнулись аж до Аляски и до Калифорнии. Да снег оказался хрустким, да краешек окаян. А то бы назвали Русским не море, а окиян. И не заживает рана… Да не засыхает плод: никто теперь океана нерусским не назовёт.