Правят конторские. Черновиков навалом: пишем на гербовой – правда, на оборотках. Медленно движется по костяным каналам время коротких денег и дел коротких. Ведает Бог, каким завариться кашам в юных, нетвёрдых ещё черепных коробках. Разве мы раньше знали, что будет нашим время коротких писем, друзей коротких? Сказано было: живи и не жди иное. Но разве кто уверен чужою правдой? Словно Луна, поворачивается спиною мамина поговорка: хоть стой, хоть падай… Вот и стою пока, укрепляем то ли страхом посмертным, то ли семейным долгом. Да вот ещё – не смейтесь – родное поле: слово короткое, а на дыханье долгом.

Плотина, полотина, платина: основа единая – плоть. Такая накопится патина на слове, что не прополоть и не догадаться в обычае козе, и ежу, и коню, какое – из иноязычия, какое – своё на корню. На корни гляжу без мороки я, хотя докопаться – хлопот… Подумаешь, этимология — да хоть генетический код. Не время идти на попятную, аларму сдаваясь до пят… Я немец на пятидесятую, ан русский поэт, говорят. В крови у меня и брательника ужились внутри ДНК потомки тагильского мельника и вятского межевщика, сошлись через горы и тернии и не разойдутся никак крестьянин из Минской губернии и верхнеуральский казак. А в новом колене заронена — не том, что поверх сапогов — с повадкою коми-зырянина загадка тунгусских снегов. Гремучее кровосмешение — от Рейна и до Колымы… Всем, кто мельтешит, в утешение: да – русские. Русские мы. Хотя утешать не умелец я, послушайте, как наяву работает русская мельница — английскую мелет молву. По мере к родимой довешивай, ссыпая в лари-словари. Управимся – тесто замешивай. Иначе – суши сухари. Не брат и не сват – а не кинь его: не вся оборона – броня… Когда доберёмся до Киева — и там есть родня у меня.

Опустил монитор непросветное тёмное веко — от мерцания внешнего мира устал человек… Будто не было нас до скончания прошлого века. Да и века того не бывало как будто вовек. Мы не ждали, что время нас будет в объятиях тискать, но казалось – дождёмся, простор ещё великоват… Мы с кассет и катушек сошли на компактные диски, оказалось – гармонией не угадали формат. А взаправду, наверное, не угодили натурой: настроению нынешней тысячи лет вопреки мы отравлены странною русскою литературой, где летят в небесах на горбатых конях дураки. Даже кто не желал надышался духовной отравы и себя закопал без обещанной чести и славы в долгий ящик почтовый, где крепят сургуч и тесьма обветшалую плоть невостребованного письма. Вроде адрес разборчив, отчётлив на штемпеле номер, да, видать, адресат переехал, а может быть, помер… Те, что нас обскакали, наверное, тоже неплохи — просто едут земными дорогами не наугад да в начале пути на крутом повороте эпохи не стеснялись вопросом, что делать и кто виноват. Что везут в тороках, почему содрогается почва? Сохранится надолго ли их электронная почта? Подхлестнули, пришпорили — тоже за честью и славой… Пусть их едут, а мы посидим на кургане заставой: что как наш небывалый да незабываемый век оживёт и устроит нежданный кровавый набег? Коршун времени ходит кругами туда и обратно, и на тех седоках различил я родимые пятна: как на стороны света лихой головой ни верти, остаётся примета — не будет с кургана пути. Вот уже вдалеке завивается пыльная дымка. Остаётся немного для беглого снимка-обнимка. Не сутулься хотя бы, а стало глазам горячо — половецкую бабу пойди ухвати за плечо. Её камню как дождик людские прощальные слёзки — не последние мы на степном вековом перекрёстке и не первые мы в череде поколенных полков, что ложатся безвестными на пограничье веков…

Где руда – не ерунда, под берёзовыми сводами крепостями да заводами начинались города. А когда родили-робили на металле и в дыму, по здоровому уму разве надобны кому «Во саду ли, в огороде ли…»? Но, в железо не ушедшие, пишут, словно от сохи, полусельские стихи про поляны-лопухи городские сумасшедшие… Вдохновляет и огонь в золотой утробе доменной, да в законный выходной обожжённая ладонь просит памяти иной — деревянной да соломенной. – Все на стройку за лопаты-топоры — верьте, дело стоит свеч!.. Так о чём, ребята, речь? Печь – она повсюду печь: что в избе, что у Магнит-горы… По сей день не понарошку на случай всяческих невзгод — недород, переворот… — раскрестьяненный народ запасается картошкою. И, пока огонь горит, нас стальное сердце Родины привечает, как юродивых, и копеечкой дарит.

Скоро травы станут влажными и полягут наповал… Снова лентами бумажными я окно забинтовал. Лентами на мыле-щёлоке — зарастайте, щелки-щёлочки между крашеными рамами, между папами и мамами, чтобы следом за туманами не проникли холода, чтобы тяжкая беда, словно тёмная вода, уходила в никуда с облачными караванами… Вечно времени покорны мы, да не всякому пластом. Эти ленточки – по контуру, не Андреевским крестом. Не заполнится погост, поди — за то слава тебе, Господи! Да за студёный ветер-вопленик, что расхаживает во поле, за картошку в яме-подполе, что хранится до весны, даль небесной вышины да терпение жены, да неделю тишины до шуги на ближней отмели. Прилетели птицы смелые — хохолок на голове. Рассыпайтесь, хлопья белые, по желтеющей траве под клестами-свиристелями неоглядными постелями… Доверша заботы осени, я отбеленные досиня, замороженные простыни отогрею утюгом. И запахнет пирогом, и покоем да ладом мы с женою проживём до неотвратимой росстани… Не беспечная, не вечная жизнь от века на краю. Это песня бесконечная: что гляжу – о том пою. А зачем пою, не ведаю — просто осень на дворе… Может, тихою беседою прояснится в январе.

Беззащитную озимь морозы в полях обожгли, огородный народ по клубнике справляет поминки. Мы с тобою сегодня – как две половинки снежинки, запоздало сошедшей на Каменный пояс Земли. Так мешаются в недрах небес водяные пары круговертью воздушных клубков и туманных потоков — между каплями не различишь ни отцов, ни потомков: всё едино вода, вознесённая в тартарары. Всё едино, какие точить и топить берега, сквозь которые трубы в кастрюли и чайники литься. Что же нам не летится на сплошь незнакомые лица, что несёт по холодному граду людская река? Если кожа гранита груба, а весна далека, нам с тобой друг от друга тем более не отделиться.

Зима взялась за родину всерьёз. На улице прихрамывает пёс — то пёр, как лось, а нынче мёрзнут лапы. Ладони у прохожих на устах или нательных маленьких крестах — не упустить и малого тепла бы… И воздух, согреваемый во рту и снова уносимый в темноту, становится весомой частью платы за трепетанье сердца на ветру… Что наша жизнь колеблется на грани и эта грань, увы, не на экране, напоминает крепнущий мороз — как будто в Ледовитом океане в пробитой ледоколом иордани сегодня окрещается Христос.

К нашей свадьбы годовщине с шоколадкою мы купили в магазине полусладкое — для весёлого помину за печалями. Одолели половину — запечатали… Ах, судьба наша планида, рай – сараюшка. Вечно полу-, вечно недо-, не до краюшка. На литом подносе-блюде соли – с горкою, а не спрашивают люди полугорькое…

С сидором, полным картошки, с холода полужива, ездила ты на подножке поезда Владик – Москва в деревенеющей позе под громыханье колёс — лишь бы, заснув на морозе, не угодить под откос… Вроде бы годы иные — не остановишь транзит, но и сегодня Россию держит собою Транссиб. Что на казённой подушке, что на снегу голова — все мы висим на подножке поезда Владик – Москва в деревенеющей позе под громыханье колёс… Лишь бы, заснув на морозе, не угодить под откос.

Парничок, теплица да сарайка, облепиха, яблоня, ветла. Грядки год не копаны – хозяйка прежняя зимою померла… Ничего, весной перекопаем — чай, не отродясь на хрустале… Покупаем дачу, покупаем — сами прикрепляемся к земле. Не усадьба в ближней деревеньке, и запросом вовсе не пустяк, а не спросим: почему за деньги, если по названию – за так? Знаем, что гроша не стоит слово, и садам цена – не пятачок… Огляди-ка пристальнее снова: дом, сарай, теплица, парничок… А земля вытягивала тело, будто нас пыталась поддержать. Очень жить хотела. Не хотела холостою-вдóвою лежать.

На ступенях пушкинского дома я сижу. Июльская истома разлита над Соротью. Вода, льющемуся времени согласна, движется вседенно и всечасно, размыкая наши невода. Тишина в Михайловской селитьбе — уловить её да утолить бы жажду постоянства навсегда. Но вода течёт неумолимо, тишина опять неуловима. Истая душа неутолима, сущая на долгие года на ступенях пушкинского дома…

Дорожки апельсинового сада заря волною нежной окатила. Настало утро, и Шахерезада дозволенные речи прекратила. К тяжёлому движению готовы, перетирая палочки полыни, отдали сыромятные швартовы навьюченные корабли пустыни. Раскачиваясь медленно и мерно, как если бы причисленные к сану, они до Нишапура или Мерва по древнему ступают Хорасану. А после снова в ногу понемногу с такой же ношей, медленно и хмуро пускаются в обратную дорогу в Газни от Мерва или Нишапура. Наделены терпением верблюда, погонщики, усталости не выдав, пройдут повсюду, тянется докуда обширная держава Газневидов — единую вобравшие повадку, из чёрной грязи поднятые в князи, обученные строгому порядку мудрёных завитков арабской вязи… Лишь мёртвый или пьяница не спросит, упившись до погибели в кружале: – Чей это караван? И что вас носит туда-сюда-обратно по державе? Сбрела с ума верблюжья вереница, хозяин ли в неимоверном раже, и что такого ценного хранится в усердно сберегаемой поклаже? – Велением великого визиря, — ответит предводитель каравана, — в тюках ни разу не перевозили мы ничего для тела и кармана: ни редкостные финики и фиги, ни золота увесистые слитки, а только книги, праведные книги — мудрейшие пергаменты и свитки. Наверно, правоверные вовеки с тех пор, как землю солнце осветило, не ведали крупней библиотеки, чем у Абдул Касыма Исмаила. Работа или псовая охота — за господином следуя в дорогу, построенный от алефа до йота, мой караван подобен каталогу… Веками над благословенным краем грома гремели, буря голосила. Сегодня больше ничего не знаем мы про Абдул Касыма Исмаила. Знать, предпочёл всевидящий Создатель, чтоб он остался в памяти как книжник — как почитатель слова и читатель, и как библиотекарь-передвижник. Поток тысячелетия неистов — перебираю вроде казначея: ещё который из премьер-министров в историю вошёл за книгочея? И добавляет в утреннюю ласку немного лёгкой горечи досада: похоже, удивительную сказку не досказала нам Шахерезада…

Иные книги нынелетние, нам возводимые в закон, напоминают: мы – последние, кто пишет русским языком, рябые рыбины подлёдные, огнеупорные кроты, седые птицы перелётные, свалившиеся с высоты… Не коршуны, но и не голуби, из-под земли или воды мы пробиваемся сквозь проруби и потаённые ходы. И как дыханье ветряное, глотаемое сгоряча, нам слово однокоренное, понятное без толмача.

На стенке дома в селенье Ыб — лёгкая стайка летучих рыб, как на волне или полотне. Клёв невелик при большой луне, где бы и взяться плоти плотвиц. А, может статься, то стая птиц… Дерево изнемогло во мгле — в чёрном тепле на сырой земле, но, как на будущее крючки, неистребимы его сучки — жизни добавка, души припёк за прорастание поперёк. Из потревоженной целины не взращены, но возвращены, это они на пытливый взгляд против теченья плывут-летят, крыльями связывая следы неба, земли и большой воды. Не на приманку и не в узде — только на тонком стальном гвозде держатся, чтобы не унесло полой рекой поутру село в купах черёмух и древних ив и его имя чуднóе – Ыб.

Словно держа в голове ежа, рыщем по белому свету счастья… Если остался – не уезжай, если уехал – не возвращайся. Пусть железа разъедает ржа, не сторожа мы кандальной части… Если остался – не уезжай, если уехал – не возвращайся. Лишку елея родне не лей и с неродными не жди затишья… Если остался – не сожалей. Если уехал – не возвратишься.

Ах, как молодая голова верила, что Родина права — до заглавной буквы величая! Сотня вёрст воистину не крюк тем, кто рос, не оттирая рук от липучей смолки молочая. В дальней глубине материка облака парного молока и поныне бродят хороводом, и неистребимая река по весне скалистые бока снова обдирает ледоходом. Но когда пластмассовой трубой дуют про отчизну вперебой, умная душа не шелохнётся… Что ни имена и времена — остаётся родина одна. Только ей и верить остаётся.

Когда по дороге ты заговоришь о любви — судьба переменится, да от пути не убудет. Всё должное сбудется – только с иными людьми, а если желаешь с любимыми – будет, что будет… Ногами по суше теперь или вплавь кораблём, удача попрёт косяком или вылезет боком — сорвалось летучее слово живым воробьём, да на сердце выпало неодолимым зароком. Что сбило его, отчего подломилось крыло? С налёту ударилось оземь, водой отразилось, природою и оболочкою преобразилось, иные желания облаком оболокло? Живи, как получится, или прицельно живи, лозой на ветру или не уклоняясь от ветра, а силы свои перечти, ожидая ответа, когда по дороге ты заговорил о любви…

Время реже шевелит ресницами, точно засыпает на бегу. Мы рябину разделили с птицами, поделили с птицами иргу. Облепиха остаётся рыжая на поживу сойке-снегирю. Вот и всё, что уродилось-выжило ныне к золотому сентябрю. Пусть клюют зимой полуголодною глухари, синицы и клесты… Хоть зовут рябину черноплодною, в ягодах ни капли черноты.