Натиг Расулзаде

Ловушка

Однажды утром, бодро шагая по любимой улице своего любимого города, Гасанов вдруг обнаружил в низу живота, справа, возле яичек, опухоль, которая дала себя обнаружить сама, вследствие резкой неожиданной боли. С этой минуты жизнь Гасанова покатилась, как говорится, под откос. Как физическая, так и духовная. Впоследствии выяснилось, что опухоль была самой прозаической грыжей, причем в самой начальной стадии и опасность для жизни представляла примерно такую же, как флюс от воспаленного зуба. Но надо отметить, что Гасанов за свои пятьдесят лет не жаловался на здоровье, к врачам обращался в случае крайней необходимости (преимущественно для получения бюллетеня), врачей недолюбливал, как специалистов по ускорению хода болезней, и старался вести здоровый образ жизни. Что ему до сих пор, в основном; и удавалось. Теперь же, придя к хирургу по поводу своей свежеобнаруженной грыжи, Гасанов (когда, грациозный, худенький, как балерина на пенсии, хирург ошеломляюще мощными при такой хрупкой внешности руками мял и ломал его, будто задавшись целью сейчас же выхватить и выбросить из него грыжу) понял, что так легко он не отделается. И попал, что называется, в точку. Заодно с грыжей у него обнаружили аденому и воспаление простаты, камень в почке, тахикардию и злокачественную шепелявость, грозящую дать метастазы в косноязычность, что, кстати, уже отчасти наблюдалось у молчаливого по натуре Гасанова.

Было, конечно, у Гасанова и имя. Но жена, считая его самым заурядным, рядовым членом общества, издавна называла его по самой заурядной фамилии, такой заурядной, что даже тень на нее трудно было бы бросить. А имя у Гасанова как раз таки было не рядовое, а самое что ни на есть выдающееся – Аристотель, что на азербайджанском звучало, как Аристун, Аристун Гасанов. У русских это примерно, как Аристотель Иванов, у украинцев – Аристотель Сидоренко, ну, и так далее…

Гасанов, придя домой от врачей, посылавших его друг к другу, понял: та жизнь, что вел он до сих пор, кончилась, и теперь, после пятидесяти, ему придется начинать новую, полную забот о своем здоровье, лекарств, которые непременно надо принимать до или непременно после, полную советов людей в белых халатах, прячущих под этими белыми халатами совершенно немыслимую, непостижимую для Гасанова душу, мысли, сердце и остальные органы, как предполагалось, крепко связанные с сердцем, а значит, и с душой.

Ему не хотелось начинать новую жизнь, он привык, притерся к старой, да и лет уже было немало, он за эти годы, можно сказать, полюбил старую свою жизнь, свои привычки, свой невыносимый для окружающих характер, свою молчаливость, внезапно взрывающуюся идиотской, непрактичной говорливостью, много чего полюбил Гасанов, много чего…

Не хотелось теперь, на пороге старости, менять свою жизнь. Шел 2001 год, страна, в которой жил Гасанов, его, так сказать, родина погрязла в коррупции, утопала во взяточничестве, жила уродливо, ни по человеческим, ни по божеским законам. И в ней, как мог, жил Аристун Гасанов.

Не стоило обо всем этом рассказывать, если бы в жизни пятидесятилетнего Гасанова не произошло большое событие. Огромное событие. Может, самое значительное за всю его тихо распланированную жизнь. Он влюбился.

Нет, конечно, за столь долгий, как говорят зэки, срок, случалось с ним такое не раз. Он хорошо помнил, как любил свою одноклассницу в 6-7-8-м классах, потом любовь его угасла, ничем не подпитываемая с другой стороны, но тут же следом за первой любовью последовала вторая, уже в 9-10-х классах. И так на протяжении юности и молодости было несколько раз, но все эти влюбленности напоминали одна другую, все были безответны. Поклон не встретил свою будущую жену. Впоследствии оказалось, что он заблуждался на ее счет, и его чувство к ней тоже было односторонним. Так что, какой-то опыт по части влюбленности все ж таки имелся, хоть и ущербный. Но теперь, когда пятьдесят… Денег хронически не водилось, потому что за зря потраченные годы (в материальном понимании) способности зарабатывать как-то не приобрелось. Зато было большое, доброе, отзывчивое, любвеобильное сердце. И это обстоятельство, как ни трудно поверить, как-то компенсировало кредитную недостачу. Как? Вот пример. Помнится, в молодости, когда был влюблен в очередной раз, Гасанов, как всегда, испытывая грызущее его безденежье, стал изучать по справочникам и в итоге один, без посторонней помощи, сделал капитальный ремонт в квартире у своей любимой. Даже научился паркет прибивать. Девочка-мальчик, девочка-мальчик. Это паркет так настилается. Для осведомленных. Выступ одной паркетины входит в паз другой. Девочка-мальчик. И неплохо справлялся. Даже был удостоен похвалы хозяюшки, которая за несколько лет накупить-то накупила необходимых материалов, копимых на вожделенный не очень ей доступный ремонт, а вот на мастеров – цены кусались. Тут как раз очень кстати подвернулся безденежный, но очень влюбленный приятель, которого как-то надо было использовать, тем более, что сам напрашивался… Но было это в молодости, давно, когда еще не было семьи, жены и двух девочек, когда легко и беззаботно проводил он свои дни, когда все было под силу и все удавалось. В благодарность за ремонт любимая оставляла его на ночь в ремонтируемой квартире, сама же каждый вечер отправлялась к родителям, чтобы он в одиночестве мог вволю надышаться тем воздухом, которым… прикасаться к тем предметам, к которым… трогать те вещи, которые… Впрочем, не следует думать, что был он каким-то оторванным от жизни, мечтательным юношей, нет, просто влюбляясь, он начинал боготворить предмет своего обожания. Что было вполне резонно, логично и говорило о богатом духовном мире и темпераменте его. Нет, он не был оторван от жизни. В кармане куртки Гасанов постоянно носил кастет, потому что руки имел тонкие, артистические и изнеженные, а на рожон лез, не упуская случая. В другом нагрудном кармане у него находились документы, удостоверяющие, что он работает в нескольких редакциях газет, благо, газет в его городе на душу населения было больше, чем вшей у бомжей, которые тоже повылазили и стали легальными именно в последние годы в его родном городе. Гасанов, получив желаемое и очень неплохое образование, с младых лет работал в газете, но в то время, время молодости Гасанова, в городе газет было раз-два и обчелся и работать в какой-то из них было почетно, но не интересно; сейчас стало наоборот – интересно, но не почетно. Интересно, потому что ликвидирована была цензура, писать можно обо всем, не было прежнего табу, запретных тем; но не почетно, потому что хоть пиши, хоть не пиши – чихать хотели на твою писанину. Мир оставался таким же, как Гасанов ни старался его переделать. Очень неуравновешенный, очень импульсивный и противоречивый. Вот таким он был. Не мир, конечно, а Гасанов. Но то, что лет тридцать назад воспринималось как явление положительное, теперь, учитывая возраст, становилось несолидной аномалией, не свойственной пожилым людям. Так же, как и в молодости, его раздражали мелочи, так и не устроенные прогрессом и временем (если только и то, и другое не обошли вниманием его бедную маленькую страну); шоферы, как тридцать-сорок лет назад курили в автобусах, так и продолжали курить в начале нового столетия, люди, как плевали себе под ноги в шестидесятых, так и продолжали в том же духе в 2001 году. Плевки разлетались по всему городу, так что страшно было пройти по улицам. Кучи грязи по закоулкам. По горло мусора везде, где только можно и где нельзя бросать мусор. Две-три чистые центральные улицы молчаливо приглашали гулять только по ним, что и делалось городским населением, которое таяло на глазах, просачиваясь в другие города и страны. На каждом пятачке этого изнасилованного города строились всякие бессмысленные строения. Загазованность невероятная, оставалось только удивляться, почему прохожие не падают замертво, хватаясь за горло. Хамский говор и крики повсюду. С рук, из ведер продавали все – от протухшей рыбы до дешевых носков – как во время гражданской войны на улицах Тамбова. Иностранцы очень удивлялись, но без эмоций, понимая, что это преждевременно старит. Гасанова же не раздражало, и он с чувством ностальгии вспоминал свой город прежним – интеллигентным, интернациональным и чистым. На все он отзывался горячими статьями, выступлениями, но ничто не указывало на то, что его выступления и острые статьи дадут положительные результаты. Вот так он жил в последние годы, постепенно становясь неврастеником. Пока не влюбился.

Надо сказать, что у Гасанова был большой пенис, и платонические воздержания в молодости от сексуальной жизни, когда обожествление любимой доводило его до временной импотенции, полностью компенсировалось позднее, в далеко не молодом возрасте, приводя в изумление жену и случайных дамочек, непонятно что находящих в таком субъекте, как вышеупомянутый Гасанов.

Однажды он проходил мимо вокзала со своей старшей дочерью, восемнадцатилетней студенткой, красивой и несколько флегматичной девушкой, невольно размышляя о ее будущем. Толпа здесь была невероятная, как на хорошем митинге, машины и автобусы ехали, как хотели, тут же трамвай непрестанно трезвонил, требуя своей законной рельсовой дороги, которую загородил огромный «Икарус», тут же стоял автоинспектор и успешно копался в носу. И в этой толчее прямо на ногу Гасанову наехал маленький, блестящий «жигуленок». Прямо на ногу. Гасанов охнул.

– Папа! – в страхе закричала дочь.

Он, еще не ощущая боли, глянул на перепуганную, побледневшую дочь, просунул голову в окошко машины и сказал, еле сдерживаясь, тому приятелю за рулем:

– Что вы делаете?! Вы же на ногу мне наехали. – Вполне резонно ожидая, что тот, за рулем, извинится. Но водитель вдруг истерически закричал в лицо Гасанову:

– Не видишь, что творится?! Стал тут, как…

Дочь, перепуганная, продолжала глядеть на Гасанова, и он понял, что нельзя отпускать наглеца просто так, он навсегда упадет в глазах этой девочки, которую он безумно любил. Когда машина наехала на ногу Гасанова, никто в снующей взад-вперед толпе не обратил на это внимания, кроме самого Гасанова и его дочери; когда же Гасанов стал прямо через окно метелить этого урода по лицу, сбежалось множество народу с высунутыми языками, жадные до зрелищ. Гасанов, не обращая внимания на неопрятных, как медвежата, милиционеров и толпу, потянул дочь за рукав, и они сели в первое попавшееся такси. Дочь странновато поглядывала на него, видимо, ожидая каких-либо объяснений. И Гасанов почувствовал необходимость объясниться.

– Надо уметь постоять за себя, – сказал он, пожав плечами. – Нельзя давать себя в обиду.

Не понимая, как смешно для дочери звучат эти фразы в устах ее отца, которого она видела только мягким, тихим, покладистым. Она была поражена его поступком. Еще хорошо, он не вытащил кастет при ней.

Вот так сказал ей Гасанов, как будто только тем и занимался всю жизнь, что не давал себя в обиду. Нет, как раз наоборот. Гасанова с детства много обижали, а он редко кому мог ответить, еще и потому, что когда его обижали, на него нападало нечто вроде столбняка, и природное косноязычие развивалось в дальнейшее онемение. Будто он не ожидал обиды. Хотя не мог пожаловаться на свое незнание людей, неплохо изучил их повадки и именно вследствие своих не очень-то ободряющих познаний растерял всех друзей и приятелей.

Один из них был грузин. Они познакомились в Ялте, в Доме творчества писателей, еще в то, теперь уже кажется, далекое время единой страны, Союза. Грузин привез с собой сногсшибательную в буквальном смысле чачу и называл ее не иначе, как «Огненная вода имени товарища Сталина». Они пили огненную воду, ходили и по бабам, очень подружились, и грузин все звал его погостить в Тбилиси; а ему, Гасанову, довелось поехать туда в не самые лучшие дни этого прекрасного города, в смутное время войн и конфликтов девяностых. Тогда же, в Ялте, когда никому в голову не могло прийти, что страна поползет по швам, он, конечно же, влюбился в официантку из небольшого ресторанчика. Пухлые губки, смешно, по-детски, выговаривает «ш». Все-таки пошлый у него, Гасанова, вкус. И мало надо, чтобы влюбиться. Но выручил друг, грузин, отбил у него официантку. Сначала он обиделся, и сразу захотелось подраться, но потом остыл и понял, что скорее выиграл, чем проиграл: грузин, как оказалось в дальнейшем, отвратил от него… ну, беду, не беду, но неприятность, точно. Лечился от гонореи, в просторечии – триппера уже у себя в Тбилиси, проклиная свой прыткий характер.

– Ты меня любишь? – часто приставала официантка до предполагаемого совокупления, пока не попала в руки грузина.

– Ну, – он старался быть честным. – Дай-ка подумать…

– У-у, противный, – кокетничала она по-официантски.

Сколько помнил себя Гасанов, родные и близкие постоянно упрекали его в том, что он лишен целеустремленности и честолюбия. Может, он просто не знал, куда и зачем стремиться? Вообще-то, торопиться не любил, и это главное его качество, на котором основывались добротность и завершенность тех дел, за которые брался и, медленно поспешая, доводил до конца. Люди, плохо его знавшие, могли бы обвинить его в медлительности, но это была только видимость, оболочка. Изнутри он кипел энергией. Он еще хотел нравиться женщинам, хотя вполне критически, вполне реалистично относился к своему отражению в зеркале: стремительно разрастающаяся плешь на голове, интенсивные навыкате глаза, пронзительный взгляд которых делал его похожим на душевнобольного, распущенный, как у паяца, толстогубый рот и, конечно, нос, нос, нос, один вид которого напоминал опытным самкам о его выдающихся мужских возможностях. Прибавьте к этому выступающий кадык, сутулость, словно извиняющуюся за высокий рост и худобу, узкие плечи, нежные, почти девичьи пальцы рук, никогда не знавших тяжелого физического труда, и вы получите портрет пожилого идиота. Тем не менее, пятьдесят – это еще не конец жизни, далеко не конец, учитывая бьющую через край энергию, любовь к жизни… и – хотелось, черт возьми, хотелось нравиться, чувствовать себя молодым.

Легкий и веселый, как воздушный шарик, шел в тот вечер Гасанов, стараясь не помнить о своих многочисленных болячках (кстати, в спокойные периоды жизни не очень-то дававших о себе знать), когда встретил ее. Она сидела одна за столиком летнего кафе, столик которого по каким-то причинам забыли убрать внутрь помещения, и курила. Два эти факта: что девушка в феврале сидит под открытым небом и на виду у всех курит (что по-прежнему, как и тридцать лет назад, было нехарактерно для этого города), не могли не привлечь внимания Гасанова. Кафе называлось «Айтен». Он вторично, уже внимательнее, окинул девушку взглядом и поразился – это была его одноклассница, в которую когда-то… впрочем, в кого только он ни влюблялся. Он подошел поближе и уже совсем невежливо уставился на девушку. Улочка была пустынна в этот вечерний час, амнистированные преступники, наевшись картошки, терпеливо ждали полного затемнения. Вообще не очень много было гуляющих в этот холодный вечер, но эта улица, на которую выходил фасад маленького кафе с девичьим именем, была как-то подчеркнуто пустынна, как в фильмах знаменитого скандинавца. Заметив уставившегося на нее Гасанова, девушка кольнула его сердитым взглядом, смяла сигарету в пепельнице, что одна только и лежала на столе перед ней, запахнулась поплотнее в теплую шубку и, потрогав сумочку, совсем уж было собралась вставать, досадуя в душе, что этот козел не дал ей покурить, когда Гасанов вдруг поспешно заблеял.

– А-а… – начал он, но тут понял, что начисто забыл имя этой девушки, забыл даже фамилию. Он понимал, что в лучшем случае она могла оказаться дочерью его одноклассницы, и хотел начать с этого, но забыл, забыл имя. Досадно…

– Досадно, – сказал Гасанов.

– Не думайте, что я буду поддерживать разговор, – равнодушно произнесла девушка и поднялась из-за столика, с сожалением глядя на большой окурок, смятый из-за этого старого уличного ловеласа.

– Я и не думаю, – честно отозвался он. – Вы мне напомнили мою одноклассницу, я подумал: может, вы – ее дочь?

– Как имя? – спросила девушка, вопреки своему только что данному обещанию.

– Имя я забыл, – с досадой произнес Гасанов. – Честно. Не думайте, что я хотел чего… Девушка внимательно поглядела не него.

– А вы не хотели чего? – спросила она насмешливо.

– Нет, нет, как можно, – засуетился Гасанов, чувствуя, что не то говорит. – Я же вам в отцы гожусь… Вам сколько лет?

– Неважно, – сказала девушка. – Я давно замужем.

– И я тоже… – почему-то сказал он. – Женат.

Девушка уже давно торопливо шагала по улице, а Гасанов, еле поспевая за ней, хотя и был хороший ходок, шел справа, чуточку отставая, стараясь все-таки во время этого спринтерского забега завязать дружеские отношения – очень уж славное лицо было у этой девушки…

Когда он сказал, что женат, она вдруг мельком, через плечо бросила на него взгляд.

– Неужели? – сказала она. – До сих пор?

– Что значит – до сих пор? – несколько оторопел он.

– Я хотела сказать: до сих пор жена еще с вами?

– Ну да… А с кем ей быть? Теперь на нее любители вряд ли найдутся.

– А что такое? – живо заинтересовалась девушка. – Тоже неважно выглядит?

Гасанов смутился.

– Лет уже немало… – сказал он неохотно. – А я что, неважно выгляжу? – спросил он и сразу вспомнил о своей грыже, аденоме, плешивой голове.

– Я лучше промолчу, – сказала она. – Вы еще долго намерены догонять меня?

Гасанов невольно приостановился после этих ее слов, и дистанция между ними моментально увеличилась.

– Нет, – сказал он в ее удалявшуюся спину. – Не намерен, – повернулся и пошел назад.

Несколько дней после этой встречи он ловил себя на том, что, оказавшись близ той улочки с кафе, специально проходил по ней, хотя потом следовало сделать крюк, чтобы дойти до работы. Но ни ожидаемого столика на тротуаре перед кафе, ни тем более девушки там не было; хорошо еще, что само кафе было, думал он, при таких стремительных изменениях в облике нашего города, на его месте вполне мог бы оказаться, скажем, платный туалет. И, слава Богу, слава Богу, – застучало в голове бессмысленно и назойливо, – и Богу слава.

Но вопреки его надежде, что он ее никогда больше не увидит, он встретил ее совершенно неожиданно на одной из центральных улиц, когда направлялся в Союз журналистов за какими-то своими очередными копеечными делишками. Она выходила из дорогого, последнего выпуска «Ауди», причем, вставала из-за руля. Он был в двух шагах от нее и, увидев ее, стал, как вкопанный. Она обратила внимание на охвативший его столбняк, но, кажется, не узнала.

– Это ваша машина? – наивно спросил он, словно продолжая прерванный разговор. – Здорово!

Она посмотрела на него внимательнее, сказала:

– А! Я узнала вас. Вы по-прежнему пристаете к незнакомым девушкам на улице?

Он тоже хотел что-то сострить в ответ и уже открыл было рот, когда в ее сумочке неожиданно забулькало. Она открыла сумочку, извлекла из нее нетерпеливо надрывавшийся телефон и с места в карьер стала строго выго-варить в трубку, кому-то шею мылила:

– Я ведь предупреждала! Это не твое дело! Предоставьте это мне решать. Когда мне понадобится совет кретина, я обращусь к тебе. Оставь меня в покое, ты и так все обосрал, дальше некуда!

Во время этого сердитого монолога Гасанов, чувствуя себя неуютно, как подросток, оказавшийся без штанов на чужих именинах, переминался с ноги на ногу, и ему все казалось, что, кончив говорить по телефону, она гаркнет ему:

– А тебе чего надо?!

Однако, щелкнув крышкой телефона, она мгновенно остыла, спокойно положила его в сумку и спокойно посмотрела на Гасанова.

– Выследили? – спросила она без улыбки.

– Ну что вы? – искренне возмутился он. – Совершенно слу…

Тут снова зазвонил телефон, перебив излияния Гасанова, она посмотрела на номер, появившийся на экранчике, и отключила, не стала разговаривать. Ему почему-то сделалось приятно, хоть и понимал, что крайне глупо, не из-за него же в конце концов… Нет, нет, именно из-за вас, а как же, вы такой приятный собеседник…

– Приглядите за машиной, я скоро, – сказала она и застучала каблучками, стремительно, как в дурном сне, отдаляясь от Гасанова. – Не мойте ее ни в коем случае, – обернулась она, чтобы окончательно его уничтожить, – просто приглядите.

– Что?! – запоздало возмутился он хамской шутке. – За машиной?..

И рассерженный, еще не научившись менять настроение соответственно обстановке, он вошел, куда хотел. Надо было рекомендовать одного молодого журналиста в Союз, но сделал это Гасанов так сердито, будто ему уже не раз отказывали. Председатель Союза удивленно посмотрел на него.

– Что ты кипятишься? – спросил он миролюбиво. – Примем твоего протеже. Пусть собирает документы. Отчего не принять? Сейчас у нас в городе каждый второй – журналист, а каждый третий – писатель…

Когда Гасанов выходил из Союза, немного остывший после теплого, сердечного разговора с председателем, она стояла возле своей машины, курила и смотрела, как он выходит из дверей с вывеской рядом на стене.

– Значит, вы так присматривали за машиной? – пожурила она его.

– Шуточки у вас, – хмуро отозвался Гасанов и хотел пройти мимо, обиженный.

– Садитесь, – она придержала его за рукав и, заметив, что он, машинально подчинившись ее безапелляционному тону, собирается почему-то сесть со стороны руля, прибавила. – Нет, нет, поведу все-таки я.

Он еще больше растерялся и от растерянности стал вдруг спорить, хотя ее приглашение очень ему понравилось.

– А почему, собственно, я должен сесть? И куда мы поедем? Я хотел бы заранее?.. – начал он, но она перебила его.

– Не будьте занудой, – сказала она, и это подействовало, Гасанову на самом деле не хотелось в ее глазах выглядеть занудой.

Он сел и даже хотел, как законопослушный гражданин, пристегнуть ремень безопасности.

– Оставьте, – сказала она и с визгом тронула машину с места.

Гасанов так залюбовался ее красивыми, сноровистыми движениями, ее смелым, порой на грани безрассудства, вождением, что совсем забыл следить за дорогой. И впрямь, она была жутко хороша за рулем машины, именно – жутко, потому что временами сердце Гасанова, склонное в последнее время к неизвестной дотоле тахикардии, и без того гулко стучавшее у горла, с той минуты, как он вновь встретил эту девушку, и особенно сейчас, когда он рассматривал ее профиль, сердце его обливалось горячей, радостной волной, как у юноши при мысли о предстоящей встрече со своей возлюбленной. И жутко, и радостно – помните? Так теперь было и у Гасанова, теперь, когда ему уже минуло полета, так и у него было, как у вас в юности.

Но рано или поздно все кончается, и они благополучно приехали на место, хотя при такой езде этого вполне могло бы не произойти. Но приехали, приехали, и Гасанов со своим сильно бьющимся сердцем, оторвав, наконец, от нее взгляд, оглянулся и… ничего хорошего не увидел. Заброшенный пустырь. Машина стояла на этом пустыре, возле большого мрачного строения, смахивающего на ангар или склад боеприпасов. Гасанов машинально потянулся к карману, где лежали блокнот и ручка, уже интуитивно, как гончая – охоту, почуяв журналистскую поживу, хотя ничего еще не произошло.

– Выходите, – сказала девушка.

– А что здесь такое? Это склад? Какой это район? А что в амбаре? – профессионально стал забрасывать ее Гасанов вопросами, еле сдерживаясь, чтобы не достать блокнот и не показаться смешным.

Девушка, ничего не отвечая, шла впереди. Гасанов еле поспевал за нею. Она уверенно вошла в, как назвал его Гасанов, амбар (и, как выяснилось, – оказался прав), он – вслед за ней. Изнутри амбар был ненамного краше, чем снаружи – груда картонных ящиков, валяющихся на земляном полу, бутылки и банки из – под пива и колы, разный мусор и хлам. Гасанов инспектировал все это острым взглядом газетчика.

– Ну и что нам тут делать? – спросил он. Девушка ответила не сразу.

– Вообще-то, нам здесь нужен труп. Гасанову показалось, что он ослышался.

– Труп? – спросил он. – Вы сказали – труп?

Она не ответила, глядя куда-то в глубь помещения; что-то, кажется, высматривая там. Гасанов засуетился; не то, чтобы он испугался, в конце концов, не ее же ему бояться, но он, как человек дотошный, чувствовал себя беспокойно, если не выяснял все до конца.

– Труп, – повторил он, и вдруг его пронзила догадка. – И вы полагаете, что этим трупом буду я?

Девушка посмотрела на него.

– Труп или раненый, – несколько смягчила она свою формулировку.

– Я не хочу быть ни трупом, ни раненым, – категорично заявил он. – Даже не думайте. Кстати, хочу предупредить: я вооружен и буду защищаться.

– Вы вооружены? – удивилась она. – Интересно, чем? Презервативами?

– Нет, кастетом, – сказал Гасанов, надевая на руку кастет. – Зовите своих дружков, посмотрим, кто кого…

Она улыбнулась и, как понял Гасанов, улыбка предназначалась его наивности.

– Успокойтесь, – сказала она. – Никаких дружков у меня нет.

– А что же… есть? – спросил он.

– Есть деловое предложение, – сказала она, достала сигарету из сумочки, закурила.

– Из-за этого делового предложения мы приехали сюда? – деланно возмутился Гасанов, уже сочтя за мрачную шутку то, что минуту назад ему предлагалась роль трупа. – Разве нельзя было обсудить ваше предложение там, где мы встретились? Кстати, – он глянул на часы. – Через пятьдесят минут я должен быть на пресс-конференции по заданию редакции…

– Вы ведь бедный человек? – вдруг, перебив его довольно бесцеремонно, прямо спросила она.

Гасанов опешил, не сразу нашелся, что ответить, не хотелось отвечать так же прямо, как был поставлен вопрос, он чувствовал, что уронит себя в ее глазах, потому что всю сознательную жизнь ему хотелось быть богатым, точнее, всю жизнь ему не хотелось быть бедным, но тут его никто не спрашивал, чего ему хочется, а чего нет, и еще ни разу не приходилось ему отвечать на такой вопрос, хотя вопрос этот, надо полагать, был далеко не самым пустым в жизни человека; он вполне мог бы фигурировать и в каких-нибудь анкетах, которые так любит заполнять благодарное человечество.

– Ну… Это смотря, что имеется в виду, – нерешительно заблеял он, но она опять нетерпеливо перебила.

– Я дам вас десять тысяч.

Гасанов не понял.

– Это что же, – возмутился он. – Десять, ты?.. Это один ширван, что ли?.. За кого вы меня принимаете? И за что вы мне предлагаете? Я, знаете ли, не сторож, чтобы мне делать подобные предложения…

– Вот как раз за роль сторожа я и предлагаю вам, только не десять тысяч манатов, а десять тысяч долларов, – сказала она и стала откровенно наблюдать за его реакцией.

Гасанов сгоряча не воспринял цифру, потом немного помолчал, соображая, сразу всплыли в памяти долги, которые давно пора было возвращать, сотни проблем в семье, что можно было бы уладить с помощью этих денег, и главное – хоть это и было мальчишеством – он не хотел показаться в глазах этой девушки трусом.

– Что надо делать?

Она усмехнулась этому, совершенно не идущему ему деловому тону.

– Надо побыть сторожем, – объяснила она. – Можно убитым. Как минимум – раненым.

– Нет, – сказал он, подумав. – Убитым почему-то не хочется.

– Хорошо, – согласилась она. – Я прострелю вам плечо. Рана будет неопасной. Он приуныл, обдумывая ее предложение.

– Десять тысяч долларов, – напомнила она.

– Как я их получу? – поинтересовался он.

– Как хотите. Скажите мне адрес, и вашей семье их сейчас же доставят. Потому позвоните, убедитесь, что получили.

– Хорошо, – сказал он и назвал ей адрес. – Только лучше оглушите меня и свяжите. Огнестрельной раны я боюсь.

Она достала телефон, позвонила куда-то, коротко поговорила, дважды повторив его адрес. Он чувствовал себя бараном, которому должны отрезать голову, и осталось только договориться о цене с его хозяином. Оба молчали, избегая смотреть друг на друга. Потом он спросил:

– А зачем вообще все это? Можно узнать?

– Нет, – коротко ответила она.

– Понятно, – сказал он.

– А как же со мной?

– А что с вами? С вами все будет в порядке, – успокоила она его. – Только дайте мне свои документы.

– А как вы на меня вышли? – он протянул ей свое журналистское удостоверение. – Следили за мной?

– Вы не поверите, – сказала она, даже не взглянув на его удостоверение, кладя его в сумочку. – Это чистый экспромт. Мне нужен был такой, как вы, и вы сами пришли, навели меня на мысль, а почему бы… не дать заработать именно вам? Кстати, позвоните домой, предупредите… Какой номер?

Он сообщил ей номер, поговорил с женой.

– Потом объясню, – несколько раз во время разговора повторял он, разволновавшейся, раскудахтавшейся жене. – Потом все объясню. Ты главное – деньги возьми и спрячь, и никому дверь не открывай. Да, да… Это мои деньги. Я приду и все объясню. Может, я сегодня буду поздно, важная пресс-конференция, – и, не слушая сыпавшихся вопросов, протянул телефон девушке.

– Давайте обговорим детали, – сказал он. – Даже за десять тысяч я не согласен умирать.

– Я оглушу вас, свяжу и часа через два вызову «скорую», – будничным голосом произнесла она.

– А… А если «скорая» не приедет?

– Приедет, приедет… Вы только не забудьте, что работаете здесь сторожем уже месяц. И адрес склада.

– А если забуду?

– Тоже ничего. Сошлитесь на травму головы.

– На травму головы?! Но у меня нет никакой травмы головы.

Она терпеливо поглядела на него, как на ребенка, набрала номер.

– Она уже должна получить деньги, – сказала девушка, протягивая ему телефон.

Он поговорил с женой и убедился, что это на самом деле так, и опять оборвал ее на полуслове.

– Что ж, – вздохнул он обречено. – Я готов.

– К этому нельзя быть готовым, – услышал он ее голос за спиной, и тут же в глазах его потемнело от удара чем-то тяжелым по голове, казалось ему: сердце выскочило изо рта.

Он рухнул на картонные коробки и остался лежать неподвижно. Она для верности еще раз огрела его по голове короткой дубинкой со свинцовым набалдашником, увидела, как в месте удара волосы потемнели от бурой крови, что двумя тонкими струйками потекла по лицу, связала ему веревкой руки и, выйдя из этого амбара, села в свою машину и уехала. Через два часа она вернулась, застала его в той же позе, в какой оставила, пощупала пульс у горла и, позвонив в «скорую», сообщила о своей находке в разграбленном складе.

Через час его везли в машине «скорой помощи» в больницу. Еще через час он пришел в сознание и сначала не мог вспомнить, что с ним произошло. Она стояла рядом с его кроватью, а с ней рядом стоял молодой мужчина. Они о чем-то тихо разговаривали.

– Он очнулся, – раздался женский голос с другой стороны кровати, куда Гасанов не мог повернуть голову из-за сильной боли.

 

И девушка, и стоявший рядом мужчина разом оглянулись на него. Мужчина склонился к Гасанову.

– Вы можете говорить? – спросил он. – Я следователь. Я должен задать вам несколько вопросов.

– Он, наверное, еще очень слаб, – сказала девушка. – Может, вам лучше подождать денек-другой?

– Врач сказал, что сотрясения нет, – нерешительно возразил следователь.

– Эти врачи, – пренебрежительно произнесла девушка и открыто посмотрела на медсестру, стоящую с другой стороны кровати. – Вы дайте ему стольник – какой угодно диагноз поставит.

– Так что, у него сотрясение мозга? – спросил следователь.

– Откуда мне знать? – энергично пожала плечами девушка. – Просто я вижу, что он слаб, и вряд ли сейчас из него что-нибудь вытянешь. Я бы сама хотела все знать, ведь украденный товар на мне висит… Склад-то мой… Поди теперь отвечай перед хозяином товара…

– Вы говорите, там были апельсины?

– Да. Апельсины, бананы, клубника… Фрукты. Завтра должны были забрать. На два дня арендовали помещение. И вот что получилось… – она посмотрела на Гасанова, лежавшего с перевязанной головой.

– Кому понадобилось воровать фрукты? – спросил сам себя следователь. – Ладно. Что теперь делать… Пусть отлежится. Завтра приду.

Он ушел. Следом за ним вышла из реанимационной палаты и медсестра, обиженная замечанием девушки в адрес врача и всячески стараясь подчеркнуть это. Девушка проводила их взглядом и, оставшись наедине с Гасановым, склонилась над перевязанной его головой.

– Как вы себя чувствуете?

– Как человек в буквальном смысле головой зарабатывающий деньги, – медленно с усилием ответил он, отдыхая после каждого слова.

– Неплохо для начала, – сказала она. – Честно говоря, не ожидала от вас в таком состоянии столь длинной фразы.

– Как вас зовут? – спросил он запавшим голосом.

– А? – она не расслышала. – Если ничего срочного, лучше не повторяйте. Вам нужно беречь силы.

– Как вас зовут? – повторил он громче.

– Как меня зовут? – она посмотрела на него долгим взглядом. – Меня зовут Айтен. А вас я уже знаю. Ваше удостоверение у меня. Не забыли? Отдыхайте. Я приду завтра.

Она нагнулась и поцеловала его в щеку, холодную, уже немного обросшую щеку. Он слабо улыбался, прикрыв глаза, и слышал, как почти тут же за ней захлопнулась дверь. И впал в забытье. Тревожный, урбанистский сон снился ему; на улицах этого сна шли цветные дожди, и она приближалась к нему с непокрытой головой, и цветные струи дождя превращались в продолжение ее распущенных волос. И снова, и снова он просматривал этот короткий, повторяющийся кадр, из которого, как оказалось, и состоял весь сон, как первый в истории кинематографа фильм состоял только из прибытия поезда на вокзал.

Они стали близки как-то естественно, несмотря на разницу в летах, большую разницу в финансовом положении и огромную разницу в характерах. Ей было тридцать два года, ему – за пятьдесят, она была богата, он еле сводил концы с концами, она была авантюристка, любила рисковать и выигрывать, он привык довольствоваться малым, был расчетлив в мелочах, и никогда в жизни не доводилось ему манипулировать крупными суммами.

Казалось, поначалу никакого чувства не было между ними, он как и до встречи с нею занимался своими делами, она – тоже. Но однажды призналась ему, что неотвязно думает о нем, чем бы ни занималась – все мысли о нем. И вдруг он понял, что с ним происходит то же самое, просто он не задумывался над этим, и с самого начала естественно воспринял то, что она заполнила всю его жизнь; и не так, чтобы заполнила какую-то пустоту в его жизни, нет, отодвинула все остальное – семью, работу, друзей, привычки – на задний план и высвободила себе огромное место. Он наслаждался ее любовью, ее телом, цинично выражался об их, как он говорил «предосудительной связи» (причем, ему не надо было напрягаться и что-то выдумывать, он по натуре был циник), но оставшись один, или, вернее, оставшись без нее, желал только одного – поскорее ее увидеть. Хотя во время их, порой, затянувшихся встреч не чаял, как от нее избавиться. Она, несмотря на крутой нрав, с каким ворочала делами своего темного бизнеса, туг, с самого начала их отношений подчинилась ему и безоговорочно исполняла все его желания, тем более, что и исполнять-то их не составляло большого труда. Но в любви он был изобретателен и требователен, что дополняло отсутствие в ней сексуальной фантазии. Вообще, парочка эта была полна противоречий. В ней следовало бы ожидать порочности, но ее не было. В ее небогатой биографии в сущности имелся только муж, с которым она несколько лет, как развелась, не удосужившись обзавестись ребенком. У него, несмотря на нелегкую – от зарплаты до зарплаты, с мизерными гонорарами – жизнь, имелся большой казановский опыт и, несмотря на плешь и пучеглазие, вопреки, так сказать, внешности, он еще мог охмурять и добиваться, и если бы не хроническое безденежье, он бы вполне вольготно чувствовал себя в этом полоумном мире. У нее была прекрасная квартира в относительно спокойном районе города, и там они, обычно, встречались. Он, профессионально сгоравший от нетерпения спросить и узнать, все-таки профессионально сдерживал себя до подходящего момента; и однажды этот момент настал. Они лежали расслабленные после роскошно состоявшегося соития, она протянула руку к пачке сигарет на полу, не дотянулась, рука повисла, и она еле произнесла: – Сил нет даже покурить…

Он живо, как резиновый мячик, подскочил, подал ей сигареты, поднес огонек зажигалки, и как бы, между прочим, спросил.

Она тут же помрачнела, блуждающая бессознательная улыбка исчезла с лица; и он немного пожалел, что спросил.

– Нашел время, – сказала она, сильно, по-мужски затягиваясь.

– Да? А мне показалось – самое подходящее время, – чистосердечно сказал он. – Но если не хочешь, можешь не рассказывать.

– Это может прибавить тебе проблем, – сказала она. – Тебе надо? Я не потому не говорила, что хотела скрыть от тебя, я же люблю тебя, и какие могут быть секреты…

– Подожди, как ты сказала? – перебил он ее.

– Какие секреты, говорю, между нами, – повторила она.

– Нет, нет, до этого, что любишь…

– Это правда, – подтвердила она.

– Ты говоришь это впервые и как бы между прочим. Она помолчала.

– Ну, не знаю… Я не задумывалась над такими вещами, – сказала она. – Может, потому так вышло, что само собой разумеется? Мы бы не были вместе, если бы я не любила тебя. В этом будь уверен.

– Мне на это положить.

– Нет, это не так. И ты сам знаешь, что не так.

Он не ответил. Она искоса посмотрела на его профиль. Еще крепкое лицо, но уже заметны первые признаки старения, складки у подбородка, глубокая как шрам морщина на щеке, мешки под глазами.

– Ладно, я тебе скажу.

– Если не хочешь…

– Ты же спросил, – перебила она. – Я отвечу. У меня еще проблемы. Крупные проблемы. Там были не только фрукты. Спрятали наркотики, кокаин и хотели отсидеться в моем складе. Я узнала и взяла наркотики, инсценировав ограбление. Они не могут знать, что я узнала про кокаин, но, естественно, подозревают… Кто же придет воровать апельсины и убивать из-за этого сторожа?

Она замолчала.

– А наркотики? – спросил он.

– Уже реализовала на стороне.

– Что это значит? – спросил он.

– Уехали из республики.

– На сколько их было?

– Оптом – полмиллиона.

– Полмиллиона долларов?! Пятьсот тысяч долларов?!

– Не манатов же… Это небольшая партия. У меня надежный канал. Он и взял. На улицах он заработает вдвое больше.

– Но они же, я имею в виду хозяев товара, не оставят тебя в покое.

– Почему? Я сказала, что возмещу им украденное – апельсины, бананы, киви, клубнику. Попросила дать мне время. Про остальное я ничего не знаю. И они не могут мне сказать, что там были не только фрукты. Выходит, они подставляли меня, прятались за моей спиной, а потом забрали бы свой товар, похихикали бы, как ловко обвели меня, и заплатили бы копейки за несколько дней аренды склада. А если бы обыск? Меня бы обвинили, а эти красавчики в белых костюмах – мы тут не при чем, это ее кокаин… Я их наказала. Что я сделала не так?

Он ответил не сразу.

– Это же опасно, – сказал он.

– В жизни приходится рисковать, – ответила она. – Я удовлетворила твое любопытство? Кстати, они могут выйти на тебя. Скажешь, что подрабатывал ночным сторожем.

– Наверняка следят за тобой, – сказал он мрачно.

– Может быть. Я осторожна. Про эту квартиру никто не знает. Моя квартира в центре. – И все равно мне не нравится все это, – сказал он.

– Не будь занудой.

– Не по мне все это, – прибавил он. – Чужие деньги, грязные деньги…

Она молча посмотрела на него, просто посмотрела, не осуждая и не одобряя сказанное.

– Все деньги чужие, – сказала она после паузы, – и все стараются побольше их присвоить себе. Так уж повелось среди людей.

Он хотел еще что-то сказать, осудить такую форму зарабатывания денег, но вовремя вспомнил, что жена, удовлетворившись его невразумительными объяснениями, уже успела потратить часть денег, отделаться от кое-каких долгов, что на них висели; видимо, ни как не могла предположить, что он, Гасанов, мог заработать эти деньги именно так, как заработал.

– Ладно, – проговорил он примирительно. – Не надо казаться умнее меня. Это меня раздражает.

– Не буду, – сказала она. – Да у меня и не получится. Теперь, может, дашь мне пепельницу, или мне держать этот окурок всю оставшуюся жизнь?

Он поднялся, принес ей пепельницу и снова лег рядом. Она чмокнула его в щеку.

– Фу, – сказал он. – Ты куришь, как дворник. Плохая девчонка.

Она посмотрела на него долгим, странным взглядом, о чем-то думая.

– Что? – спросил он.

Она осторожно прижалась к нему в постели.

– Я хочу спросить, – сказала она, будто колеблясь: стоит ли?

– Что-то новенькое, разрешения спрашиваешь.

– Тебе хорошо со мной?

– Несвежий вопрос. С чего это ты?

– Ну… ты же видишь. У меня мужской характер, и люблю командовать.

– Тут, конечно, у нас совпало, у меня тоже, как ни странно, мужской характер, – сказал он! – И я не очень-то люблю подчиняться.

– Это плохо, да? – спросила она. – Плюс и плюс.

– Или минуем минус, – сказал он.

– Я не удовлетворяю тебя, скажи честно?

– Тебя беспокоит, могу ли я после тебя быть с женой?

Она промолчала, отстранившись от него. Он не стал настаивать на ответе.

– Мне уже пора, – сказал он, бросив взгляд на часы на запястье.

– Ты когда спишь тоже не снимаешь их? – раздраженно спросила она.

– Когда сплю – снимаю, – ответил он, – и кладу рядом, чтобы, проснувшись, знать время. А когда мне надо рано вставать, завожу будильник. У нас есть будильник. Стараемся быть на уровне. Может, лет через сорок смогу купить компьютер, если буду как прежде вкалывать. Еще вопросы есть?

– Что с тобой? – испугалась она. – Я просто спросила. В шутку. Думала пошутить.

– У тебя получилось, – он порывисто вскочил с постели и стал одеваться.

– Душ, – сказала она.

– Нет времени, – отмахнулся он. – Уже опаздываю.

– А я приму.

Она встала, и он опять увидел ее всю, ее ослепительное тело, прекрасно сложенное, безупречно пропорциональное, в очередной раз увидел это ненадоедающее тело, от которого трудно было оторвать взгляд. Она медлила идти в ванную, и, усмехаясь, глядела на него; став лицом к зеркалу, обернулась, посмотрела через плечо так, что у него из рук выпала одежда, что он собирался торопливо напялить на себя и пуститься вскачь по своим мелким делишкам…

Он помнил ее непрестанно, без всяких пауз, но ненавязчиво, так что мог заниматься другими делами, не забывая о ней, точно так, как занимаясь своими делами, мы не забываем дышать.

Как-то она затащила его в ресторан, хотя он не любил бывать в подобных заведениях, точнее, не мог себе позволить бывать, одичал вконец, все ему казалось, что в зале все исподтишка наблюдают за ним, и, наконец, уронил с колен салфетку, суетливо кинулся поднимать, несмотря на ее останавливающий жест – мол, на это есть официант. И обозлился. Сидел, остро ощущая дискомфорт. Ресторан был дорогой и почти полон.

– Откуда столько богатых бездельников? – сердито пробурчал он.

– Для журналиста, работающего на популярные газеты, ты слишком мало информирован, – сказала она язвительно, видимо, в глубине души солидарная с «богатыми бездельниками».

– Как будто в газетах ведутся расследования, кто как зарабатывает.

– Я могу сообщить тебе без всяких твоих журналистских расследований, – сказала она.

– На сегодняшний день у нас самые большие деньги – взятки.

– Погоди, – сказал он. – Мы где сидим. В ресторане? К чему этот разговор?

– Если тебе неприятно, не будем говорить, – послушно отозвалась она. – Вообще не будем говорить. Мне и молчать с тобой приятно. Особенно молчать.

– Спасибо, – сказал он и почувствовал себя немного уютнее. – Мне тоже.

Подошел официант и заменил ему салфетку. За спиной Гасанова тихо, как во сне, играл струнный оркестрик.

– Я знаю эту мелодию, – сказал он, улыбаясь.

– Еще бы, – улыбнулась и она ему. – Это мелодия твоей юности.

– Правда?

– Это песня Джона Леннона. «Битлз». Когда он был популярен у нас, я как раз родилась. Хочешь потанцевать?

– С тобой?

– Нет, со швейцаром. Вставай, лентяй.

Они медленно танцевали возле оркестра, и скрипач, когда они приближались к невысокой эстраде, сгибался пополам, будто стараясь подсунуть им под нос свою скрипку, угодить хотел. Но музыканты были очень хороши.

– Я отучился, – признался он виновато, – давно не танцевал.

– Нормально, – сказала она, прижавшись к нему всем телом, так, что, он почувствовал твердые соски ее грудей, не обременных бюстгальтером.

– Ты что, – сказал он. – Веди себя прилично. На нас смотрят.

– Кому мы нужны, – сказала она. – Я хочу тебя.

– Не сходи с ума, чушка.

– Будь ты потемпераментнее, мы бы сейчас заперлись в отдельном кабинете.

– Ты уже так делала? – спросил он, усмехаясь, хотя ему было явно не до смеха, хотелось превратить все в пошлую, циничную шутку, но не смог, слишком важен был для него сейчас ее ответ.

– Да, – сказала она отчужденно. – Каждый день. Пока не встретила тебя. Это важно?

– Пошли, сядем, пока скрипач не попал мне смычком в глаз.

Он помог ей сесть, сел на свое место и стал разглядывать людей, зал, музыкантов, скатерть. Как только они – единственная танцующая пара – покинули маленькую танцевальную площадку перед оркестром, скрипач успокоился и уже не сгибался пополам, будто у него болел живот, а стоял прямо, похожий на макаронину, играющую на скрипке. Все это он разглядывал, стараясь не смотреть на нее. Она же смотрела ему в лицо.

– Иногда ты бываешь невыносим, – сказала она.

– Очень часто, – согласился он и отпил из бокала с вином.

– Ты меня бесишь.

– Да? – сказал он. – Это повышает адреналин в крови.

– Я хочу уйти отсюда, – сказала она.

– В кабинет?

Она не ответила, поднялась, положила на стол деньги и торопливо направилась к выходу. Он встал и пошел за ней. И ему казалось, что все усмехаются ему в спину. Чувствовал себя старым альфонсом. Наверное, так о нем и думали все эти сытые, надушенные, усмехающиеся люди. Хотя на самом деле никто ему вслед не смотрел, даже макарона-скрипач, даже их официант, привыкший ничему не удивляться. Здесь никому ни до кого не было дела. Она знала куда с ним прийти. Он догнал ее на улице, когда она собиралась сесть в машину, схватил за руку, она вырвала руку.

– Больше всего я не люблю, когда меня ставят в смешное положение, – сказал он сердито.

– Это потому, что мнение окружающих для тебя много значит, – сказала она язвительно, изо всех сил стараясь побольнее уколоть его, – как бы ты ни старался казаться независимым. Он не отвечал, уставившись на ее руку, открывавшую дверцу машины – в памяти запечатлелись нервные движения красивых тонких пальцев. Оба чувствовали себя неловко, надо было как-то заканчивать этот эпизод, зашедший в тупик, но непонятно было – как именно. По логике, она, рассерженная, должна была сесть, хлопнуть дверцей и укатить, а он не должен был выходить из ресторана вслед за ней и накачаться вдрабадан. Но случилось то, что случилось: она вышла, он вышел, она застыла около машины, он застыл.

– Ладно, садись, мне не хочется ссориться, – сказала она.

– И не подумаю, – сказал он. – Поеду на такси.

– Хватит, садись, не зли меня, – проговорила она дрожавшим голосом.

– А что будет? Ударишь меня еще раз по голове? – чувствуя, что повел разговор не в том направлении, все же через силу сказал он.

– Ты же не хотел это говорить? – спросила она.

– Не хотел, – признался он, взял ее руку, легонько пожал. – Я – идиот.

– Догадывалась, – сказала она.

– И все-таки – связалась?

– Что поделаешь: сердцу не прикажешь.

– Звучит, как название индийского фильма, – он ухмыльнулся.

Некоторое время они ехали молча, Она как обычно ехала быстро, часто на недозволенной скорости. На одной из центральных улиц за ними увязался патруль автоинспекции на «жигулях», догнал и с минуту ехал вровень, но, увидев женщину за рулем, гаишники отстали, поулыбавшись друг другу.

– Вот еще одно преимущество женщины за рулем на Востоке, – сказала она, когда машина ГАИ отстала от них.

– Еще одно? – спросил он. – А еще какое есть?

– То, что завезу тебя сейчас в укромное место и изнасилую в машине, – пригрозила она. – Если будешь придираться к каждому слову.

И исполнила свою угрозу на заброшенном ближайшем от города пляже.

– Давай я научу тебя водить, – сказала она после долгого молчания, когда усталые они возвращались в город.

– И что я с этим умением буду делать? – поинтересовался он.

– Будешь работать у меня шофером. И зарабатывать раз в десять больше, чем сейчас журналистом.

– Спасибо, – сказал он. – Обдумаю твое предложение.

– И побыстрей, пожалуйста, – сказала она шутливо. – За тобой большая очередь, оглянись через плечо.

– Звучит двусмысленно, – проговорил он.

– Не хами, – поморщилась она, – прошу тебя, не хами.

– Ладно, – сказал он. – Сорвалось с языка. Не буду.

Проходили дни, недели и месяцы их отношений, все больше привязывавших их друг к другу. Нельзя сказать, что это время отдаляло его от семьи, потому что и до встречи с Айтен Гасанов семью видел довольно редко: девочек – отходящими ко сну, или только что проснувшимися, жену, спящую рядом, или нетерпеливо ожидавшую, когда он освободит туалет (обычно, к ее выходу оттуда он уже выбегал из дому; волка ноги кормят – шутил он в семье в свое оправдание), остальное время съедала работа, беготня по редакциям, по пресс-конференциям, по заданиям, писание материалов на ходу, стремление быстро анализировать и обдумывать факты для создания объективной картины и прочее, прочее, прочее. Так что, семью, как не видел почти, так и продолжал не видеть. Изредка по воскресным дням уделял девочкам час-два, чувствуя всю уродливость такого к ним отношения, мало похожего на отцовское, и потому старался в это малое время вложить как можно больше нерастраченной нежности к ним, всю заботу о них, грызущую его душу и не находившую выхода, благодаря такому лихорадочному образу жизни. Дочери чувствовали это, отвечали взаимностью, по крайней мере, изо всех сил старались отвечать взаимностью, но с каждым днем, с каждой неделей все больше отдалялись от отца, безнадежно увеличивалась дистанция между ними, и, в конце концов, бразды их воспитания окончательно взяла в руки их мать; она же и обдумывала их будущее, как устроить их в жизни, она же занималась покупками продуктов и, естественно, готовкой, даром что ли, домохозяйка, так что все эти заботы и хлопоты наложили на нее свой недоброкачественный отпечаток, вследствие чего она в свои сорок походила чуть ли не на сверстницу мужа.

Как-то на улице подошел к нему молодой человек вполне приличной наружности и, как оказалось в дальнейшем, абсолютно неприличной внутренности. Биологическая шутка.

Модный, элегантный костюм, красивый, дорогой галстук, туфли, только что начищенные у уличного чистильщика, которые совсем недавно появились на центральных улицах города со своими чистильными причиндалами. Процесс чистки обуви сопровождался у молодого человека слежкой за Гасановым, зашедшим в книжный магазин, как раз напротив чистильщика, чтобы выбрать себе очередной блокнот для работы, вместо предыдущего, переполненного записями высказываний различных партийных лидеров, обещаниями государственных чиновников, сетованиями обманутых, сытой отрыжкой людоедов-обманщиков; людей, сделавших себе громадные состояния на взятках, на высасывании жизни из других людей; людей, возившихся в мусорных кучах в поисках какой-либо пищи, людей, потерявших стыд, потерявших совесть, потерявших деньги, потерявших разум, людей, разуверившихся во всем, и людей, продолжавших, вопреки здравому смыслу, жить надеждой и мечтой – всем этим кишел его старый рабочий блокнот, так же, как все предыдущие старые блокноты кишели подобным этому, если только всем этим можно кишеть, и теперь все это было так же важно, как прошлогодний снег. Вот он и выбросил блокнот, и купил себе новый, чтобы заново заполнять его столь же важной ерундой. И пока Гасанов привередливо выбирал себе новый блокнот (чтобы он был удобный, карманного формата, крепкий, достаточно толстый и, конечно, недорогой), тот приятель на улице терпеливо подвергался чистке обуви, то и дело бросая взгляды на дверь магазина, за которой пропал Гасанов так надолго, будто костюмы примерял. Наконец, он вышел, и молодой человек в неприлично блестевших туфлях устремился за ним. Увидев, что Гасанов с центральной улицы сворачивает в глухой, безлюдный переулок, молодой человек прибавил шагу, почти побежал и настиг преследуемого там, где хотел, где никого, кроме них, в эту минуту не оказалось. Он схватил Гасанова за локоть и невежливо дернул, развернул лицом к себе. Гасанов опешил. Молодой человек, еще не начиная разговора, показал ему дуло пистолета из прорехи, надо полагать, специально проделанной в подкладке пиджака для дула пистолета, чтобы демонстрировать его, не вынимая оружия из кармана.

– В чем дело? – интеллигентно осведомился Гасанов, внимательно и продолжительно ознакомившись с предлагаемым для обозрения дулом.

– Пикнешь – проделаю в тебе дырку, – пообещал невежливый молодой человек.

– А – не пикну? – поинтересовался Гасанов, совершенно не испугавшись ни дула, ни обещания и, гордясь своей выдержкой, надел на руку кастет.

– Не делайте глупостей, – почему-то перешел на «вы» молодой человек, видимо, вид кастета поднял Гасанова в его глазах с уровня «вшивого интеллигента» до уровня «блатного урки».

Гасанов, хоть и не испугался, но достаточно ясно понял, что тут, конечно, силы неравные, и молодой человек в ослепительной обуви может проделать обещанную дырку в нем гораздо быстрее и успешнее, чем он своим допотопным кастетом расквасит тому морду. В итоге подталкиваемый дулом в спину и глупо, беспомощно улыбаясь, Гасанов вынужден был подчиниться: пройти с молодым человеком и сесть в машину, которая оказалась поблизости с таким же с виду культурным, хорошо одетым молодым человеком за рулем, как и первый. Правда, Гасанову не удалось разглядеть обувь водителя, такая ли начищенная, как у того, с пистолетом? Всю дорогу Гасанов молчал, понимая, что суетливость и излишняя разговорчивость с его стороны могут быть расценены, как трусость, а это было бы обидно, тем более, что в данный момент трусости не было, а было острое любопытство: в подобную ситуацию он попадал впервые. Не то, чтобы Гасанов был храбрец, или постоянно смелым человеком, по-разному бывало: был и смелым, и трусливым, и слабохарактерным, и твердым, и хитрым, и тупым, хватким, разиней – по-разному бывало, просто сейчас он не испытывал испуга, вот и все. И минут тридцать-сорок, что они добирались до места, он спокойно молчал, чуть отстраняясь от упертого ему в бок дула и только раз сказав молодому человеку, сидевшему рядом с ним на заднем сиденье машины:

– Уберите, холодно.

Молодой человек подумал и убрал пистолет, посчитав нужным при этом добавить:

– Все равно никуда не денетесь. Таких, как вы, я убиваю за пятьсот долларов. Гасанов не ответил, соображая про себя, много это для него, или мало.

Машина быстро катила по аэропортовской дороге, и скоро они въезжали в поселок, проехали немного в глубь его и выехали на дорогу, ведущую к морю. Там, на обочине дороги, примерно в километре от пляжа, строился трехэтажный особняк. Возле него и остановились. Гасанов вышел из машины по приглашению дула, снова упершегося ему в бок, и огляделся. Вовсю кипела работа вокруг, работала бетономешалка с ревом и грохотом, стояли недалеко самосвал с песком и большой грузовик с кирпичом. Рабочие возились на крыше третьего этажа, и пока Гасанов любовался одной из строек современности, из темного проема, что в дальнейшем обещал быть дверью, вышел пожилой, может, чуть постарше Гасанова мужчина и подошел к машине, возле которой околачивалась эта дружная тройка. За мужчиной следовал молодой человек, до неприличия здоровый и, казалось, еле поместившийся в свою куртку, с бритой головой, похожий на охрану высокого должностного лица.

Пожилой подошел вплотную к Гасанову, и у того мелькнула шальная мысль – обнять и поцеловать его, раз уж так близко. Он усмехнулся.

– Ну, здравствуй, сторож, – сказал мужчина, не подавая руки Гасанову.

– Ухмыляешься? Гасанов пожал плечами.

– Не понимаю, зачем я здесь, – сказал он.

– Не «понимаешь? – удивился мужчина. – По крайней мере, не для того, чтобы улыбаться. Сейчас тебе будет не до улыбочек.

– Может, объясните? – попросил Гасанов вежливо.

– Можно и объяснить, – согласился мужчина, сделав отстраняющий жест своим людям.

Те послушно отошли, а молодой человек с пистолетом предварительно сообщил мужчине:

– У него кастет.

Тот даже ухом не повел, словно ему сообщили, что в кармане у Гасанова был игрушечный утенок.

– Это не для посторонних ушей, – доверительно сказал мужчина Гасанову, – секретная информация.

И Гасанову стало приятно, что с ним с первой же встречи делятся секретной информацией.

– Вот, посмотри на это, – попросил мужчина интеллигентно, словно экскурсовод в музее искусств. – Бетон заливается в эту форму, застывает и становится плитой, которая потом пойдет на фундамент гаража этого особняка, – мужчина сделал паузу, видимо, не надеясь, что Гасанов поймет сразу.

– Хорошо, – одобрил Гасанов, заметив, что его собеседник вроде не собирается продолжать. – А при чем тут я?

– А при том, – почти ласково произнес мужчина, – что ты можешь оказаться в этой бетонной плите.

– Как? – удивился Гасанов.

– Очень просто. Зальем твой труп бетоном и заложим в фундамент. А потом я этот дом продам. Так что, кроме нас, никто об этом не будет знать. Я, видишь ли, немного занимаюсь недвижимостью… Ты ведь журналист?

– Да?

– Что ты делал на складе у этой шлюшки?

Гасанов почувствовал, как кольнуло сердце, еле сдержал ярость, кулаки сжались непроизвольно.

– Я? – взяв себя в руки, произнес он. – Сторожил. Надо было подработать, – начал он, понимая, что должен выгородить ее сейчас во что бы то ни стало.

– А как это произошло, помнишь? – спросил мужчина.

– Как я могу помнить? – развел руками Гасанов. – Ударили по голове, сзади подкрались… сознание потерял…

– И никого не видел?

– А что вы так волнуетесь? – работал под дурачка Гасанов. – Хозяйка сказала, что возместит вам ущерб…

Гасанов молча покачал головой. Мужчина пристально смотрел ему в лицо.

– А что вы так волнуетесь? – работал под дурачка Гасанов. – Хозяйка сказала, что возместит вам ущерб…

Мужчина продолжал разглядывать его.

– Сколько она тебе платила?

– А вам не все равно? Что платила – все мое.

– Ты трахал ее? – спросил мужчина и не стал даже ждать ответа. – Конечно, трахал. Кто только ее ни трахал. Почему бы сторожу…

– Я журналист, – напомнил Гасанов, вновь ощутив противный укол ревности в сердце, при упоминании о ее прошлом, которого он не знал, а этот урод вполне мог знать.

– Да, тем более… Ничего, я все равно докопаюсь…

Обратно Гасанов добирался на пригородном автобусе и неотвязно думал об отношениях этого мужчины с Айтен, и, в конце концов, пришел к выводу, что они были любовниками, и не только он был, не только он… Эти мысли грызли, съедали собственническую, влюбленную душу Гасанова. Домой он вернулся такой мрачный, что жена, глянув на него, спросила:

– Что с тобой, Гасанов? На работе неприятности?

Ночью он особенно остро чувствовал свои многочисленные болячки, которых раньше не замечал; ворочалась и урчала аденома, заставив его за ночь трижды вставать помочиться; набухала под пальцами грыжа, раздуваясь, как жаба, желавшая напугать; дрожала от холода воспаленная простата, камень в почке так и вертелся всю ночь туда-сюда, плешь все больше увеличивалась, захватывая, как агрессор, пространство гасановского черепа, и сердце, вспомнив свою давно позабытую, в любви и нежности обитая, тахикардию, ныло, ныло, ныло, просто, может быть, напоминая, что оно есть. И Гасанов понял за ночь, что он старый, заурядный журналист, что над ним наверняка смеется молодежь, что в свои пятьдесят с лишним он делает то же самое, что и они, что у него устала душа, что он мрачный, с амбициями и претензиями нервный субъект с ущемленным самолюбием, и что любая женщина поступит правильно, если станет изменять ему. Утром у него болела голова, он почти не спал, ворочался, думал и теперь не хотелось вставать, не хотелось даже шевелиться, он ощущал приступ депрессии. Жена, увидев его таким, переполошилась, хотела врача вызвать, Гасанову не хотелось говорить, было физически трудно произносить какие-то слова, но он через силу произнес:

– Не надо. Устал. Отлежусь сегодня, – он отвернулся от жены, стоявшей над ним в распахнутом, стареньком халатике.

Не хотелось ее видеть, не хотелось никого видеть и слышать, особенно не хотелось отвечать на вопросы. Может, именно поэтому жена безостановочно сыпала вопросами:

– А хочешь, бульон сварю, а? Тебе полезно. У тебя, может, живот болит? Вчерашняя колбаса, кажется, была не очень свежая, я ее у молоканки купила, на базаре, домашняя, говорит, вот тебе и домашняя… Не тошнит? А, Гасанов, тебя не тошнит? Ты ночью что-то часто вставал… Не мутит тебя? Дай я глаза посмотрю, оттяни веки. Может, желтуха у тебя? Почему ты не отвечаешь, Гасанов?

– Отстань, – сказал он и спрятался в одеяло, подтянув ноги к груди, чтобы стать как можно меньше и незаметнее.

Когда на следующее утро он вышагивал по улице, мрачный, опустошенный тягучими, никчемными мыслями, он вдруг заметил выбивавшийся прямо из асфальта тротуара куст травы – до того свежая, до того яркая была травка, что трудно было оторвать взгляд. Он подошел поближе, нагнулся, потрогал рукой маленький беззащитный кустик, так вызывающе зеленевший на серости городского асфальта, но тут же спохватился, пошел своей дорогой, чтобы не показаться смешным на этой многолюдной улице, под взглядами прохожих. И в этот момент у него замерло сердце: он почувствовал ее присутствие; и в подтверждение того, что чувства его не обманули, был остановлен, схвачен за рукав и развернут на сто восемьдесят градусов.

 

– В чем дело? – спросила она. – Почему ты не отвечаешь на звонки?

– Я его выключил, – сказал он, достал из кармана и протянул ей телефон. – На. Я его возвращаю. Он больше мне не понадобится.

Она внимательно посмотрела на него.

– Что произошло? – спросила она, немного побледнев. – Они нашли тебя?

– Да, – ответил он. – Но не в этом дело.

Она растерянно помолчала, потом после паузы спросила осторожно:

– А в чем же тогда дело? Они угрожали тебе?

– Не очень, – сказал он. – Просто он кое-что рассказал о тебе.

– Я так и думала, – сказала она. – Ох, уж эти мужчины… И ты сразу поверил.

– Нет, не сразу. Постепенно. Долго думал… Ты была его любовницей?

– Нет. Слишком сильно сказано. Нет, конечно… Просто у нас бывали общие дела… Ну и… – она замолчала.

– Ну и?..

– Зачем тебе это? Ты же не мальчишка.

– Ты на это и рассчитывала?

– Ну и… – помолчав, произнесла она, – один раз это случилось. Один раз и больше никогда.

– Это уже много, – сказал он. – Один раз – это очень много. Она не ответила.

– Курить очень хочется, – сказала она после паузы. – Если я сейчас закурю, это не очень тебя скомпрометирует? А что он тебе сказал?

– Ничего умного, что стоило бы повторять. Но ты меня втянула в эту историю.

– Ты жалеешь?

– Нет. Не жалею.

– Когда я тебя втягивала, я не могла знать, что полюблю тебя, как сумасшедшая.

– Как ты можешь так просто об этом говорить?

– Потому что это так и есть. Это правда. Что еще он тебе говорил? По делу?

– Сказал, что ты шлюшка и переспишь, с кем угодно.

– Это не по делу, – она посмотрела на него и спросила. – А ты веришь?

– Не знаю, – ответил он уклончиво, – не хотелось бы, чтобы это было так. Я слишком остро для своих лет переживаю это. Именно, как мальчишка.

– Спасибо, – сказала она.

– За что?

– За признание. А телефон оставь у себя. И держи его включенным. Извини, мне надо бежать. Я тебе позвоню.

– Когда? – спросил он и шагнул к ней, почувствовав, как сильно его влечет к этой женщине, как он соскучился по ней. – Когда?

– Не сходи с ума, – испуганно проговорила она, заметив его горящий взгляд, но улыбка, еле заметная улыбка появилась на губах ее. – Я, правда, опаздываю, очень срочное дело, – она освободила руку из его цепких пальцев, – отпусти, синяки останутся… Иди, я тоже очень соскучилась. Уходи…

– Ладно, – сказал он с усилием, повернулся и зашагал совершенно в другом направлении, чем нужно было, вообще не понимая, зачем уходит, зачем нужно уходить именно сейчас, если самое главное в эту минуту – быть с ней, если ничего важнее этого для него сейчас нет. Он обернулся – ее уже не было, но ярко-зеленое пятно травы на асфальте тут же радостно бросилось ему в глаза.

Все теперь в его жизни, подгоняемой под уклон болезнями, стало не важным, не столь важным, совсем не важным. Все, кроме нее.

Но, независимо от его жизни, от того, что в ней главное, а что нет, продолжались своим чередом жизни других людей, близких ему, жизни и судьбы, что так или иначе пересекались с его судьбой. Старшая дочь его встречалась с парнем, и жена Гасанова уже не раз предупреждала его, что дело, по всей видимости, идет к обручению и надо девочке накупить всякого барахла, как будто Гасанов что-нибудь в этом понимал.

– Все деньги у тебя, – сказал он только. – А парень хоть приличный? Из хорошей семьи?

– Спасибо, что поинтересовался, – сказала жена, даже не рассердившись на него за такую слабую реакцию.

За долгие годы совместной жизни она изучила его вдоль и поперек, думала она, видела его всяким и привыкла к его невыносимому характеру, так что прояви он сейчас чуткость и излишнюю внимательность, нехарактерные для него в семье, она, пожалуй, подумала бы, что с ним творится что-то неладное. И за все эти годы не приходило ей в голову, что есть люди, которые не любят выставлять свои чувства, не любят говорить о них, но залежи добра и нерастраченной нежности могут носить в душе своей. Вскоре стали визитировать гости, и Гасанову приходилось в эти часы присутствовать в качестве главы, так сказать, семьи, встречать родных жениха, говорить с ними о чем-то, испытывая крайнюю неловкость, потому что в эти минуты он бывал очень рассеян и отвечал невпопад, а жена то и дело старалась сгладить возникшую неловкость.

– Вы член Союза журналистов? – спрашивал отец жениха.

– Член? – рассеянно переспрашивал Гасанов. – Простите, не расслышал.

– Союз журналистов, – громко, как глухому, повторял новоиспеченный родственник.

– А, да, да. Журналист.

– Давно работаете?

– Давно.

Разговор с Гасановым явно не клеился, и тогда на помощь приходила жена.

– Когда он приступал к своей журналистской деятельности, – издалека начинала она его творческую биографию, как будто Гасанов уже умер. – В городе было всего несколько газет. Он работал в самой уважаемой газете, и все его знали. У него большой стаж и опыт, но разве в наши дни это кому-то нужно? Сейчас бойкие мальчишки и девчонки работают во всех этих газетках, которых и названия не упомнишь…

Гасанов молча махал рукой – прекрати, но новые родственники с интересом стали разглядывать его, как останки доисторического ископаемого.

– А что, разве не так? – заводилась жена от его останавливающего жеста.

– Вот сейчас звания раздают направо-налево. Сопляки, что ему в дети годятся, получают «заслуженных», «народных», а о нем кто бы вспомнил…

И в глазах гостей Гасанов замечал остывающий интерес к своей персоне.

– Не напомнишь – никто не вспомнит, – вдруг жестко произнес жених. – Все надо вырывать, забирать насильно, просить нельзя…

И Гасанов подумал, что судьба его дочери в надежных руках, этот своего не упустит.

Наконец, ему надоели участившиеся присутственные дни, и он, сославшись на перегруженность на работе, перестал бывать дома к «часу гостей», отказавшись забавлять их пустыми разговорами. Работы и в самом деле было немало, и Гасанов еле поспевал готовить материалы и бегать по заданиям. Несмотря на многократные просьбы Айтен не изводить себя, а принять ее помощь, он не соглашался, как человек, привыкший жить только плодами своих трудов. Он не мог и не хотел принять помощь от женщины, и никакие уговоры тут не помогали. Айтен прибегала к последнему средству, хоть и делала это против воли, рискуя обидеть его – ей было больно смотреть, как Гасанова заездили, измордовали на копеечной его работе.

– Почему же, в таком случае, ты взял у меня десять тысяч? Разве это не те же деньги, что я тебе предлагаю?

– Это совсем другое, – убежденно отвечал Гасанов. – Это плата за труд, за конкретный труд и риск с моей стороны. А что я сейчас делаю для тебя? Ничего, чтобы стоило таких больших денег.

– Что же теперь, – говорила она. – Тебя обязательно надо огреть по голове, чтобы ты принял мою помощь?

– Смешно, – соглашался он, но денег не брал.

– Разве я не могу сделать просто подарок, – недоумевала она, – даже не тебе, у тебя дочь обручена, ей сейчас много чего понадобится. Почему ты упрямишься? Это не умно.

– Нет, нет, – настаивал он на своем, – я не привык чувствовать себя альфонсом.

– Да тебе и поздно, – говорила она, – по возрасту не подходишь.

– Давай закроем эту тему, – просил он. И закрывали.

Он забывал с ней о времени, о своем возрасте, а время, между тем, шло, дочь вышла замуж; он, будто во сне, смотрел на эту взрослую девушку, свою дочь, и не мог понять, как, когда она выросла, стала такой красивой, сидит, важная, в подвенечном платье, с чем-то на голове блестящим, корона это, что ли?.. Рядом с ней – жених, уже ее муж, тоже нарядный, красивый, и они – хорошая пара, а он, видно, скоро станет дедушкой, и когда все это произошло, почему он не мог насладиться ее детством, проникнуться ее маленькими проблемками, почему все события, которые касаются непосредственно его, его родных, проходят мимо него? Может, оттого, что события, казалось бы, никакого отношения к нему не имеющие, проходят через его сердце, волнуя и тревожа? Разве это нормально? Почему он так неправильно устроен? Боже мой, не замечал, проморгал дочерей, жене никогда не был по-настоящему близким человеком, и потому, видимо, она, вместо того, чтобы разговаривать, только ворчит и пилит его. Боже мой, как многого он лишил себя…

– Знаешь, – однажды признался он Айтен, в ответ на ее предложение прокатиться с ней в Европу, когда они лежали в постели на ее конспиративной квартире. – Знаешь, по ночам, иногда сижу у окна, работаю, смотрю – в доме напротив один за другим гаснут огни, люди ложатся спать, из моего окна видны кусочек темного двора, стена дома, крыша с антеннами, дальше – небо и на ней луна, не освещающая ничего. Думаю, пройдут еще годы, еще столько-то лет, а я все так же буду смотреть на этот кусочек двора, потом и меня не будет, и кто-то другой из моего окна будет смотреть на этот уголок, где днем солнце играет в окнах, отражается, а ночью один за другим гаснет свет. Так и проживешь, не увидев мира, думаю. И самое удивительное, ловлю себя на том, что не очень-то и хочется увидеть мир… Плохо это, или хорошо? А? Наверное, с точки зрения современного человека – это плохо. А мне просто мало нужно. Я люблю этот город, несмотря ни на что, и весь мой мир, весь интересующий меня мир – здесь. Мои девочки, ты, моя работа, которую я тоже, как и город, несмотря ни на что, люблю. Все, что меня издавна окружает, к чему я привык, от чего трудно будет отказаться. Скажи мне, я рассуждаю, как старик? Старикан? Старичок? Старый хрен?..

– Остановись, – попросила она, в плечо его поцеловала. – Мне показалось, что это признание в любви. А?..

Он посмотрел на часы на запястье, циферблат светился в темноте и, подобно язве на чистом, здоровом теле, притягивал взгляд.

Такой жизнью он жил с тех пор, как встретил ее, и, несмотря на массу неудобств, как правило, бытовых, доставляемых этой жизнью, он все-таки был доволен. Конечно, мечталось о лучшей, так сказать, доле, но он научился довольствоваться малым и уже давно привык обходиться, не претворяя свои мечты в реальность. Да и мало ли это было, мало ли подарила ему судьба, одарив такой любовью. Нет, не нужно быть неблагодарным, нужно уметь ценить дары, столь редко выпадавшие на его долю, думал он.

– Знаешь, – сказала она однажды, – о чем я очень жалею?

– О чем? – спросил он, готовый уже перевести разговор в шутливо-циничное русло, если она заговорит об их отношениях, не выносил этого.

– Что мы не можем с тобой сходить в цирк.

– Оригинальное сожаление. А почему именно в цирк?

– Не знаю. Я в детстве очень цирк любила. Мне кажется, что в цирке можно сидеть и смотреть представление только с очень хорошим, близким человеком… Я в цирке всегда о неприятностях забываю.

– Понятно, – сказал он. – А почему же – не можем? Она посмотрела на него, усмехнулась.

– Ладно, – сказала она, – забудем.

– Нет, погоди, если ты считаешь меня причиной… то должен сказать, я готов… Что такое цирк? Просто времени всегда не хватает… Ты же знаешь…

– Ладно, – сказала она, останавливая его сумбурные излияния, – хватит. Обычно, кроме моей постели, мы нигде почти не встречаемся… Нет, я все понимаю, могут увидеть, донести жене, девочкам будет обидно, тебе – стыдно. Зачем ты заставляешь меня говорить все это, сказала же забудем, – с досадой проговорила она.

– Завтра же возьму тебя в цирк, – решительно сказал он. Она тихо рассмеялась, глядя ему в лицо.

– Что? Что смешного? – улыбнулся и он. Она продолжала тихо, безудержно смеяться.

– Какое у тебя лицо, – сказала она сквозь смех. – Господи, какое у тебя лицо стало…

– Какое? – спросил он, все еще машинально улыбаясь, когда вдруг понял, что она не смеется, и плечи ее содрогаются от тихого плача, который она старается подавить в себе.

– Не обращай внимания, – сквозь всхлипывания произнесла она. – Просто я очень счастлива. Счастлива, несмотря ни на что. И хочу, чтобы это длилось вечно.

Отношения их становились день ото дня все серьезнее, и хоть тянуло их друг к другу с невероятной силой, однако постель, чем дальше развивалась их связь, занимала в их любви уже не самое первое место – им было приятно просто видеть друг друга, сидеть молча рядом, касаться друг друга – все эти мелочи доставляли обоим несказанную радость; они вели себя, как влюбленные подростки, и он и в самом деле ощущал себя в такие минуты молодым, сильным, энергичным человеком, у которого еще многое впереди в этой жизни, и надо только этим многим правильно распорядиться.

Так шло время. Был вторник, час дня, и накануне они договорились увидеться у нее. Он поднялся на лифте на ее этаж, отпер дверь своим ключом, предвкушая, как будет обладать ее желанным телом, улыбаясь бессознательно, понюхивая букетик ее любимых нарциссов, что купил для нее на улице, вошел в прихожую и прямо отсюда увидел ее на полу в растекшейся луже крови. Он не сразу сообразил, все еще продолжая машинально улыбаться, но пронзило, понял, ноги подкосились, кинулся к ней, приподнял ее тело, что-то неразборчиво мыча, почувствовал ледяной, нечеловеческий холод этого тела, ничего не соображая, как в кошмарном сне, постарался взять себя в руки, сосредоточиться. Это ему удалось не скоро. Постояв на коленях возле трупа, он, наконец-то, увидел пистолет в правой руке у нее, это был маленький барабанный револьвер подстать ее кисти. Он, недоумевая, посмотрел на маленькую дырочку на груди шелковой блузки, такую ничтожную, что трудно было поверить, что она могла послужить причиной смерти целой вселенной для него. Он взял револьвер, отцепив один за другим ее окостеневшие пальцы, неживые, не-жи-вые ее пальцы, осмотрел барабан – не хватало всего одного патрона, положил револьвер в карман, поднялся и позвонил в полицию, назвав адрес. Вышел из квартиры, оставив дверь незапертой. Это ловушка, думал Гасанов, шагая по улице, как пьяный. Как журналист, много писавший на криминальные темы, он хорошо понимал, что вряд ли в таком деле от полиции может быть большой толк, но все-таки дверь оставил открытой…

Поселок назывался Мардакяны. Он поехал на автобусе, и часть пути в самом поселке проделал пешком. Дом давно был отстроен, и в гараже с открытыми настежь воротами был виден новенький белый «мерседес». Гасанов, не таясь, быстро вошел в гараж и приставил револьвер к голове толстого мужчины, как раз собиравшегося выходить из машины и запереть гараж.

– Что надо? – искренне удивившись, спросил толстяк.

– Мне нужен тот, кто продал нам этот дом, – твердо сказал Гасанов, как человек, которому нечего терять, готовый в любую минуту выстрелить в эту стриженую голову с толстыми складками на шее. – Вы мне скажете, как его найти, а я вас за это не убью.

Через несколько минут он выходил из этого дома, вернее, из гаража этого дома и так же, как и пришел, открыто, словно приходил в гости, пошел пешком до уже знакомой остановки пригородных автобусов.

Сейчас предстояло самое главное – выработать план – то есть сделать то, чего Гасанов не делал никогда в жизни, следуя естественному течению ее и внося посильные коррективы в самые необходимые моменты, в самых экстремальных ситуациях, которых, кстати сказать, не так уж много было у него за пятьдесят с лишним лет.

В этот период обострились болезни, все смешалось в организме Гасанова, как в свое время в доме Облонских, и единственное умное решение, что он мог принять, – не обращать внимания на эту досадную чепуху. И так и сделал. Но чувствовал себя старым, тем более, что именно в эти дни у него появилась внучка.

Что тебе, старому дураку, неймется, почему бы тебе не успокоиться, – порой среди ночи, в самое тихое время суток приходили ему мысли, когда он лежал рядом с женой, спящей безмолвно, как бревно, – ведь, по-большому счету, главное в этой жизни только одно – что ты в ней есть. Так будь в ней и радуйся, продолжал он размышлять, вот и внучка у тебя, будь любящим дедом, как другие, ведь это ни с чем не сравнимое счастье – нянчиться с этим крохотным существом, любить его…

Но он тут же усилием воли отметал эти мысли – они были старческие мысли, они не нравились ему, они случайно, как усталые, запыленные диверсанты, заползали в голову, и Гасанов, пока они не оказали своего расслабляющего действия, старался избавиться от них. Он вспоминал холодную, скрюченную ручку Айтен, из которой вынимал пистолет, и вспоминал ее, полную жизни и страсти в часы их любви. Сердце пронзала боль. Он не мог вздохнуть до конца, до донышка легких, да, честно говоря, и не хотел. Все теперь потеряло смысл, и дышать вполне можно было бы вполсилы.

На похоронах он присутствовал, стоял поодаль, как человек случайный и видел, как тело ее, завернутое в белый саван, опускали в землю. Как раз шел мелкий, серый дождик. Грязь под ногами. Холодно. Март. Он вспомнил, что через два дня – женский праздник, и он давно планировал купить ей дорогие духи, ее любимые и именно те, что ему не по карману. Толпа родных и близких ее не вызывала в нем никаких чувств, несмотря на то, что это были ее родные и ее близкие. Он знал, что в сущности она была человек одинокий. Так же, как и он. И только они сами могли скрасить одиночество друг друга. Он последним уходил с кладбища, потому что еще долго стоял над свежим земляным холмиком, усеянным яркими цветами, когда все разошлись. К нему подошел мужчина, которого Гасанов искал.

– Примите мои соболезнования, – сказал мужчина. – Вы ведь были ее последним любовником? Почти родственник. Искали меня?

Гасанов помолчал, уставившись на мужчину, за которым стояли трое парней, переминавшихся с ноги на ногу. Мужчина терпеливо ждал.

– Да, – сказал Гасанов.

– Зачем?

– Вы убили ее, – сказал Гасанов, не ощущая реальности момента. Мужчина некоторое время рассматривал его, не отвечая, затем сказал:

– Кое-что объясню вам. Мы живем в правовом обществе, в суверенном, независимом государстве… Гасанов усмехнулся.

– Идет следствие по делу об убийстве, или самоубийстве, – продолжал мужчина, проигнорировав усмешку Гасанова, – если у вас есть какие-то соображения, сейчас самое время изложить их следователю.

– Хорошо, – сказал Гасанов, помолчав. – Я так и сделаю.

– Вот и отлично, – мужчина одобрительно потрепал его по плечу. – А необоснованные предположения лучше выкинуть из головы. Хлопот потом не оберетесь. Вы уже немолоды, наверно, внуки есть, занимайтесь своей семьей, своим здоровьем. Это будет самое умное.

Гасанов молчал, уставившись на цветы, разбросанные на земляном, холодном холмике, под которым лежало ее такое же холодное, насквозь промерзшее тело, вспомнил ее закоченевшие, скрюченные пальцы, почувствовал болезненный ком в горле. Оглянулся – мужчины не было рядом. Наверное, прошло много времени, ноги закоченели и, уходя, он чувствовал боль в ступнях. Я попал в ловушку, билось в голове Гасанова, это капкан…, жизнь поймала меня.

Он решил выждать, пусть настороженность у того пройдет, пусть он расслабится, поверит, что ничего ему не грозит, кроме нашего уродливого правосудия, которое ему тоже не грозит, пусть войдет в свою обычную колею, а он, Гасанов, за это время подготовится, проверит себя, и если ярость по-прежнему будет кипеть в нем, значит, он найдет верный путь и доведет дело до конца. Если же все пройдет, перегорит в душе его и он не будет способен действовать, то значит, он жалкий человечек, и так же жалко окончит свои дни, глядя в окно на кусочек двора. Такой думал.

Он вернулся к своим делам, к работе, ходил в гости к дочери, подолгу смотрел на внучку, спал с женой, приносил домой весь заработок, бегал по заданиям редакций, брал интервью у разных интересных и неинтересных людей, скандалил, огорчался, смеялся, смотрел в окно поздним вечером (дом напротив стали надстраивать – видимо, на земле места не осталось уже – и кусочек неба, видимый из его окна, становился все меньше: узкая полоска, утыканная звездами), ел, купался, занимался иногда своими болезнями, но что бы он ни делал, в голове его крепко засела, не давая покоя, мысль об одном важном, незавершенном деле.

Проходило время. Оно только и делало, что проходило. Оно только и может – проходить, пробегать, пролетать. Без передышки. Проходило время Гасанова. Внучка росла, жена ворчала, младшая дочь уехала на год учиться в Англию, старшая жила своей жизнью, активно, не без помощи мужа, обзаводясь, обрастая, – приобретая, обживая. Гасанов одной частью своей души участвовал во всем происходящем, и ему, несмотря ни на что, нравилось, что время проходит, что оно не стоит на месте, не застыло, как говно, а движется, хотя, как ни жаль, все в одном направлении, ни разу не изменив этому направлению.

Как-то послали Гасанова… Плохо звучит начало фразы, но ничего не поделаешь. Как-то, значит, послали Гасанова брать интервью у одного высокого полицейского чина в связи с тотальным амнистированием преступников в последнее время, и узнать по этому поводу мнение высокого чина. У Гасанова на этот счет имелось собственное мнение, совпадавшее с мнением героя популярнейшего российского телефильма о криминальной послевоенной Москве, но мнение Гасанова, к счастью ли, к несчастью ли, мало кого интересовало, и потому его послали.

– О! Кто к нам пришел! – встретил его почти радостным восклицанием высокий чин, предварительно с полчаса продержав в приемной (несмотря на то, что была договоренность с редакцией, и время было назначено им самим, а Гасанов прибыл минута в минуту; тем не менее, пришлось ему посидеть в приемной и от нечего делать разглядывать свою фамилию с чужими инициалами на двери кабинета должностного лица). – Вот так сюрприз! Вы что, преследуете меня?

Гасанов объяснил, что его прислали из редакции и был посажен… Теперь и концовка фразы плохо звучит. Короче, был посажен за стол. Со своим неизменным рабочим блокнотом. Высказав свое собственное мнение по поводу, интересующему журналиста и полностью совпадавшее с мнением руководства республики, причем, обнаружив хорошие ораторские способности и чувство меры, останавливающее порой поднимавшую голову явную склонность к демагогии, высокий чин мирно сложил руки и через стол воззрился на своего однофамильца.

– Что-то добавить хотели? – спросил журналист Гасанов.

– У вас нет диктофона? – спросил Гасанов-полицейский. – С ним удобнее работать.

– Нет, – сказал Гасанов, – у меня нет.

– Возьмите, – сказал Гасанов, протягивая ему новенький диктофон, вытащив его из ящика письменного стола. – Здесь записалось, между прочим, все наше интервью. Японский. Как будто нарочно для такого случая. Дарю. Пользуйтесь.

Гасанов спокойно принял предлагаемое и сказал спасибо.

– А ту историю выкиньте из головы, – посоветовал Гасанов-полицейский, – в ее руке был револьвер с отпечатками ее пальцев. Это самоубийство, как установило следствие. Дело закрыто.

– Хорошо, – сказал Гасанов и вышел, провожаемый внимательным взглядом хозяина кабинета, плотно, без стука прикрыв за собой дверь.

Еще раз, спустя примерно месяц. Гасанов видел своего однофамильца на пресс-конференции по поводу нашумевшего убийства видного ученого, следствие по которому велось вот уже несколько лет и, наконец, завершилось – исполнители были найдены и задержаны.

Однофамилец замещал на этой конференции еще более важное должностное лицо, своего начальника, которому не хотелось встречаться с шакалами-репортерами и он, как водится, подставил своего подчиненного к всеобщему разочарованию участников пресс-конференции. Подчиненный же, надо отдать ему должное, умело вел разношерстное собрание, искусно лавируя между подводными рифами опасных вопросов, заминая провокационные высказывания, и все просчеты и ошибки полиции относя на счет оппозиции, непонятно каким образом, Гасанов аккуратно записывал в блокнот говоримое, стараясь быть объективным, и свою личную антипатию к брюхатым милиционерам, а теперь – полицейским, не распространять на работу, Это ему удавалось, хоть и с трудом, потому что с недавних пор с полицией у него были свои счеты. Статья вышла в одной из популярных газет, Гасанов no-привычке профессионально выпятил в ней все сенсационные моменты этого нашумевшего дела, в результате чего статья стала сенсационной, с броским заголовком, вынесенным на первую страницу вместе с отрывком из материала, разбитого на три номера с продолжением. За все это Гасанов был удостоен похвалы главного редактора, обещавшего в пределах возможного повысить ему гонорар, что означало накинуть лишнюю парочку долларов в буквальном смысле, если перевести национальную валюту в эту ненациональную, но весьма всеми почитаемую. Гасанов промолчал, справедливо полагая, что подобные пределы возможного вряд ли стоят благодарности.

Неожиданно у жены Гасанова обнаружили опухоль в груди; врачи, к которым они обратились, не исключали рак. Гасанов решил поехать с ней в Москву, в онкологический, на обследование, не доверяя местным эскулапам. Кроме того, у него в московской больнице имелся бакинский друг, врач-онколог, про которого Гасанов в свое время писал – очерк о враче, делавшем уникальные по своей смелости операции, сделал его весьма популярным, а в дальнейшем – попросту знаменитым. Конечно, знаменитым сделал себя врач сам, своим талантом и работой, но очерк Гасанова несомненно послужил толчком, отправной точкой, и благодарный врач не забывал этого, и в каждый свой приезд в Баку, к родным, как правило, звонил Гасанову и, таким образом, они поддерживали завязавшуюся много лет назад между ними дружбу. Врач настоял, чтобы в период обследования Гасанов жил у него. Гасанов противостоял этому решению, как мог, потратил много усилий, чтобы переубедить более упрямого товарища, и ничего не добился, и, боясь его обидеть, а с другой стороны – боясь побеспокоить его семью, Гасанов вроде бы жил у него, а вроде бы и не жил: весь день до позднего вечера проводил он у жены в больнице или шлялся по улицам Москвы, неузнаваемо изменившейся с тех пор, как Гасанов здесь учился лет тридцать назад, закончив факультет журналистики знаменитого университета; он приходил фактически ночевать только, а по утрам уходил даже раньше своего приятеля, пользуясь туалетом в случае крайней нужды, облюбовав платный общественный нужник недалеко от дома, где вынужденно проживал. Таков уж был Гасанов, не привыкший никому причинять неудобств.

К счастью, обследование дало хорошие результаты, опухоль оказалась не злокачественной, а просто большим, настораживающим уплотнением, и Гасанов с благодарностью распростился со своим другом и его семьей. Впрочем, друг и тут не уступил и, несмотря на просьбы Гасанова не беспокоиться, привез его с женой в аэропорт на своем новеньком «фольксвагене-пассат».

– Ты бы хоть как-то отблагодарил его, – не удержавшись, no-привычке проворчала жена, когда они усаживались на свои места в салоне самолета. – Человек столько трудился. Сейчас ведь не советское время, Москва – уже заграница, все здесь денег стрит, а он бесплатно все устроил. И как! Такой уход, лучше чем в кремлевской больнице…

– А ты там была? – язвительно спросил Гасанов. Жена промолчала.

– Как бы я его отблагодарил?! – вдруг вспылил Гасанов через несколько минут, когда жена уже забыла, что сказала. – Как ты себе вообще это представляешь? – раздраженно поинтересовался он. – Дать ему денег надо было? мы двадцать лет в приятельских, дружеских отношениях, и я должен был перечеркнуть эти отношения и дать ему денег?

– Почему обязательно денег? – пожала плечами жена. – Можно было привезти ему фрукты. Гранаты.

– Ага, – покивал Гасанов, чувствуя, что начинает закипать. – Ты вспомни, в каком состоянии мы уезжали из дома, после того, как в Баку два козла в белых халатах заподозрили рак… О гранатах надо было мне тогда позаботиться… Остроумно, ничего не скажешь…

Жена промолчала, но через несколько минут, когда Гасанов, забыв об их разговоре, читал газету, что принесла ему стюардесса, вдруг сердито сказала:

– А хотя бы и денег! Ты думаешь, он на свою зарплату купил машину?

Гасанов дико взглянул на жену.

Несколько раз он ездил на кладбище и подолгу стоял над могилой Айтен, вспоминая ее. Он не ждал, что именно здесь на него нахлынут чувства, он острее ощутит утрату, станет больно, спазмы сдавят горло, он поплачет и облегчит немного свое сердце. То, что предположительно он должен был почувствовать над ее могилой, он чувствовал каждый день, с той минуты, как утратил ее. Сюда он приходил еще и для того, чтобы проверить, на месте ли пистолет, который он постарался как можно более надежно спрятать близ ее могилы. Убедившись, что никого нет ни рядом, ни поодаль, он вырывал ямку, доставал большой плоский голыш, а под ним крепко завернутый в целлофан и тряпку короткий ствол, маленький, надежный бельгийский бульдог, ждущий своего часа. Убедившись, что все в порядке, он также аккуратно заворачивал оружие и клал его обратно, придавив камнем и засыпав землей. Отряхивал с рук землю и, постояв еще немного, шел назад, разомлевший и сонный от чистого кладбищенского воздуха. Я в ловушке, думал он, нельзя быть ни ублюдком, ни убийцей, судьба поймала меня, до сих пор все шло неплохо, но теперь я в ловушке.

По телевизионным новостям он узнал, что представители Министерства внутренних дел собираются на встречу с инвалидами карабахской войны, объявившими голодовку по поводу их малой пенсии. Происходило это во втором по величине городе республики, тележурналисты забрасывали жителей страны мрачной информацией о прохождении голодовки, нагнетая и без того напряженную социальную обстановку среди населения. Инвалиды требовали фантастического увеличения их пенсии – на сто процентов – что само по себе было бы вполне выполнимо в стране с огромным нефтяным и газовым потенциалом, но все дело в том, что в этой богоспасаемой стране, где имел удовольствие (или несчастье – на ваше усмотрение) родиться гражданин Гасанов, львиная часть прибыли шла в карман отдельных индивидов, добившихся высокого положения, а другая – шакалья – часть шла на нужды, так сказать, отечества и народа, имевшего в этом отечестве быть-с. А делиться своими доходами с голодающими никто, естественно, не хотел. Еще была проблема с этими голодающими приятелями: стоило им уступить, как другие части и частички населения тоже могли бы потребовать. Знаете, как это бывает в сумасшедшем доме: один кричит – я не сумасшедший! Другие тут же отзываются: раз он не сумасшедший, тогда я тоже не сумасшедший! Короче, опасно было создавать прецедент, так как могла начаться цепная реакция, и правительство это хорошо понимало, опасно было удовлетворять требования голодающих, с другой стороны – опасно было и не удовлетворять их требования, потому что голодающие голодали всерьез и настроены были решительно, вплоть до того, чтобы костьми лечь, и не принимали не только пищу или воду, но также и врачебную помощь. И пока правительство искало компромиссное решение, пресса подняла жуткий вой по поводу грядущих бесславных смертей людей, что защищали эту землю от агрессора. К голодающим то и дело ездили то одни, то другие – представители интеллигенции, члены парламента, матери павших в боях – и все уговаривали покушать. Теперь было принято решение отправить представителей Министерства внутренних дел. Возглавлять эту делегацию должен был однофамилец Гасанова. Гасанов-журналист, уже отчаявшийся ухлопать своего недруга в родном городе, посчитал это благоприятным знаком, выпросил командировку к голодающим и, предварительно наведавшись на кладбище, поехал на день раньше официальной делегации.

 

На следующий день он встретил своего однофамильца на пресс-конференции для журналистов, проводимой в здании городской прокуратуры. Выступающие, в основном, работники министерства, депутаты парламента, городские активисты дружно осуждали голодовку, считали, что это не метод борьбы с собственным правительством, что в настоящее время этот необдуманный акт, предпринятый инвалидами, может, благодаря оппозиции, иметь нежелательный резонанс по всему миру и ударит по авторитету страны как независимого и демократического государства. Такие речи там велись. Гасанов наслушался этой демагогии за свою журналистскую жизнь с лихвой. Он даже записывать не стал.

– А! Тезка, и ты здесь! – фамильярно обрадовался ему однофамилец, встретив в коридоре после заседания, шагая в плотном кольце сослуживцев и подчиненных в штатском, будто уже был получен сигнал о покушении на него. – Читаю, читаю твои статьи, – продолжал он тоном маститого писателя, беседующего с начинающим, – остро пишешь. – Вроде бы одобрил, а вроде бы и пожурил. – Что ж, талант себя проявляет! – Он взял Гасанова под руку и отвел в сторонку; окружение осталось жевать траву, переминаясь с копыта на копыто. – Тут, понимаешь ли, такое дело, – начал он и у Гасанова тревожно и радостно забилось сердце, подсказавшее ему, что долгожданный момент настает и он, Гасанов, должен воспользоваться им. – Давай-ка, прогуляемся, прервал сам себя Гасанов и потащил Гасанова к выходу из грозного здания.

Они вышли на улицу. Светило солнце. Бродили люди с хмурыми лицами, плохо обеспеченные электроэнергией и зарплатой, мрачно оглядывались на двух Гасановых, заподозрив их в том, что они только что сытно пообедали. Улица перед прокуратурой была чистой, но другая, глухая, куда Гасанов завел Гасанова, кажется, не подметалась с окончания Великой Отечественной войны: кучи мусора навалены у стен домов, они увидели ленивую крысу, не обратившую внимания на них, несмотря на высокий чин Гасанова, и тащившую что-то из кучи, чьи-то кишки, наверное. Гасанов почему-то представлял, что произойдет это на кладбище, но случай распорядился иначе, и он покорился.

– Видишь ли, тезка, – стал развивать свою мысль Гасанов. – Ты – знаменитый журналист, у тебя великий дар увлекать читателей своими мыслями, суждениями, ты убедительно пишешь на всякие темы, особенно на социальные и криминальные. Я, правда, читаю твои статьи, и уверен, на сегодняшний день ты – один из самых лучших в своей профессии в нашей стране. Я человек военный, и скажу прямо – ты нужен мне сейчас. Что, если мы с тобой заключим тайный, очень тайный договор, будем знать только мы вдвоем: я дам тебе материалы, которые еще ни разу не использовались, так сказать, компромат на этих бездельников. И ты… Это была бы сенсация… Остальные журналисты, полагаю – большинство – пойдут за тобой. Я знаю, пишущая братия уважает и считается с твоим мнением… А я могу сделать тебе много хорошего, много полезного. Как ты смотришь на этот союз?

Гасанов дал ему договорить. В пылу своего монолога тот ушел на несколько шагов вперед и уперся в глухой переулок. И, задав вопрос, услышал у себя за спиной характерный щелчок взводимого курка. Он резко обернулся. Журналист с расстояния двух метров целился ему в грудь.

– Ты?! Ты что?!.. – опешил Гасанов.

– Дело в том, – спокойно произнес журналист, – что ваши люди допустили маленькую оплошность: пистолет вложили ей в правую руку. Дело в том, что она была левшой. Вот он, этот пистолет. Вы так самоуверенны, что даже не дали себе труда сделать все аккуратно.

– Погоди, погоди, – торопливо, взволнованно начал опытный Гасанов, зная, как важно в такие моменты уболтать противника, целящегося в тебя, тем более, что тот сам стал говорить, если б хотел просто убить, не надо ему было произносить столько слов. – Погоди. Опусти револьвер, ты можешь пораниться. Это ошибка, выслушай меня. Ошибка, поверь… Подумай, тебя закатают в тюрьму до конца твоей жизни, тебя убьют в тюрьме, не делай этого, опусти пистолет…

Гасанов говорил торопливо, ему очень хотелось жить в этот момент и очень не хотелось умирать, но он понимал, чувствовал, что не то говорит, что это – пустое, его слова не действуют и не могут подействовать, он лихорадочно искал главные слова, самые важные слова, которые должны быть сказаны в эту минуту, и вдруг память, несмотря на охвативший его страх, услужливо подсказала:

– Ты думаешь, легко убить человека? – стараясь говорить это как можно спокойнее и убедительнее, произнес Гасанов. – Посмотри на меня. Посмотри мне в лицо!

– Я еще ни разу не стрелял из пистолета, – признался Гасанов.

Он подошел ближе, чтобы не промахнуться, посмотрел на этого человека, вспомнил, как вынимал из холодных, закостеневших пальцев Айтен этот пистолет и почувствовал, как в глазах горячеют слезы. Сердце его бешено билось, рука, держащая пистолет, стала дрожать, он взялся за пистолет двумя руками. Да, этот ублюдок был прав: если ты нормальный человек, не убийца, не бандит, тебе трудно убить человека. Уже откровенно, молча плача, Гасанов отвел револьвер в сторону и выпустил все патроны рядом со своим врагом в стену дома, на уровне его груди.

Полицейский от испуга сполз на землю и так и остался сидеть с подвернутыми ногами возле кучи мусора, не сводя изумленного взгляда с Гасанова и забыв закрыть рот.

Гасанов, почти ничего не видя от слез, отбросил револьвер, отшагнул было, но тут же обернулся, вытащил из кармана и швырнул в лицо полицейскому новенький японский диктофон.

Когда он выходил из переулка, навстречу ему бежали встревоженные люди в штатском, ища своего шефа, чтобы поцеловать его в зад. Впрочем, Гасанов их плохо различал. В глазах его стояли слезы. Он вспомнил свою совсем недавнюю, столь позднюю любовь, понял, что больше никогда у него не будет ничего подобного, вспомнил свои болезни, прямо сейчас давшие о себе знать из разных точек его организма, вспомнил, что должен лечиться и вообще что-то предпринимать, чтобы жить дальше, вспомнил, что жизнь катится под уклон и теперь все может быть только хуже, чем было, и почувствовал себя вдруг очень усталым, разбитым и старым. А старым он не хотел быть. Ни за что не хотел.