Жизнь, что до сих пор шла размеренно ровно, по накатанной знакомой дороге, вдруг будто взорвалась; словно игру «пазлы», где из кусочков собирается целая, чудесная картинка, неожиданно встряхнули и кусочки (сами по себе непонятные и нелепые, но правильно составленные как по волшебству превращающиеся в прекрасный, зеленый тихий уголок природы, где хотелось бы состариться) разлетелись в разные стороны, и теперь приходилось вновь собирать, чтобы восстановить, воссоздать и вычленить из хаоса гармонию.

Началось с непонятного, почти абсурдного.

На крыше двадцатиэтажного дома они играли в карты, он проигрывал и, наконец, проигрался в пух, дотла, к такой-то матери, вывернул карманы, показывая, что нечем расплатиться. Тогда трое других игроков, побросав карты, поднялись, молча схватили его за руки, за ноги и поволокли к краю крыши, откуда также молча сбросили вниз. Говорил в данном случае только он, кричал, вопил, орал, просил подождать, уверял, что вернет долг, клялся детьми (а сам думал: можно, все равно никаких детей у него нет), просил не сбрасывать его с крыши, потому что жена очень расстроится, а если расстроится то тут же рассердится, а когда рассердится, то лучше ей под руку не попадайся — так двинет сковородкой — уши отлетят: ведь сегодня его очередь прибираться в доме. Но те трое не слушали никаких возражений и сбросили. Пролетая мимо пятнадцатого этажа, ему чудом удалось ухватиться за перила балкона, он подтянулся на руках и, задыхаясь от пережитого ужаса и напряжения, перевалился на чужой балкон.

Тут он проснулся, повернулся к жене, которая уже несколько минут безуспешно будила его, кричащего во сне, и произнес, еле переводя дыхание:

— Хорошо, что проснулся, не то разбился бы вдребезги.

— Опять? — спросила жена.

— Ага, — ответил он.

— Ну, сколько же можно!? Каждую ночь ты меня будишь своими воплями… Посмотри, который час…

— А который?

— Почти три ночи. Теперь уже не смогу заснуть…

— А что мне делать, если меня сбрасывают с крыши? Молча лететь?!

— Говорила тебе, говорила — бери с собой деньги. И почему ты все время проигрываешь? Хоть раз бы выиграл… Ты — жалкий неудачник, вот ты кто!

«Почему же неудачник? — подумал он обиженно, — к тому же — жалкий! Надо же! Вроде дела идут, зарабатываю, ни в чем не нуждаемся…»

Но спорить не стал, промолчал. Он знал о неограниченных словесных ресурсах жены, и как она умеет бесконечно спорить сама с собой вокруг крохотной безобидной фразы; это походило на реплику, поданную забывчивому актеру из суфлерской будки, которая спровоцировала и помогла ему разразиться огромным монологом, и вот он уже на сцене мечет гром и молнии чужими, авторскими мыслями и давно уже забыл о бедном суфлере, подсказавшем реплику.

— Утром поведу тебя к гадалке… — продолжала жена. — Может, кто сглазил тебя? Она и колдовство снимает… Хотя, кому ты нужен?..

Он и на это не ответил, отвернулся от жены, стараясь заснуть.

— Еще раз разбудишь меня среди ночи, сама тебя с крыши сброшу, — пообещала она напоследок.

Наутро, предварительно позвонив и уточнив время, жена отправилась вместе с ним к гадалке.

— Эта гадалка, Марьям-ханум, — говорила ему жена по дороге, — Это тебе не какая-нибудь современная шушера, это — высший пилотаж… Её и по телевизору показывали, рассказывала о белой и черной магии… Деньги взял?

Марьям-ханум встретила их нарочито деловито, с озабоченным видом.

— Рассказывайте, — сказала она. — У меня двадцать минут на вас.

Жена рассказала. Изложила все быстро и толково, с мельчайшими деталями.

Марьям-ханум расстелила перед собой на столе большой головной платок-келагай и обратилась к нему:

— Клади сюда побольше, не то на этот раз ночью долетишь до земли и разобьешься.

В смешливых глазах её бегали лукавые чертики, непонятно было, шутит она, или говорит серьезно.

Он под растерянным, но напряженным взглядом жены выложил все деньги, что взял с собой. Марьям-ханум ловким движением фокусника моментально смахнула деньги в карман своего халата.

— У вас ведь есть дети? — спросила она, обращаясь к его жене.

— Да, есть, — с готовностью откликнулась та, — мальчику уже двадцать шесть, окончил нефтяную Академию с отличием, женить хотим, работает в Сокаре, хорошо зарабатывает, хорошую девочку для него присмотрела, родители там же работают, в Азнефти, приличные люди, а дочка у нас еще студентка, на втором курсе Иняза, два языка знает, анг…

— Этого достаточно! — с трудом удалось перебить её Марьям ханум. — А почему же вы во сне думали, что детей у вас нет? — спросила она у него.

Он задумался.

— Как вас зовут? — спросила Марьям-ханум.

— Меня?

— Не забывайте — время у нас ограничено, в приемной уже ждут своей очереди следующие посетители, — торопливо и сердито проговорила Марьям-ханум.

— Меня зовут Кашмар, — так же торопливо в тон ей ответил он.

— Это что за имя такое? — возмутилась Марьям-ханум. — Вы что, шутите?

— Нет, нет, — еще торопливее вмешалась Наргиз, жена Кашмара и зачастила, посыпала словами, как горохом:

— Видите ли, их в семье было тринадцать детей, девять мальчиков, четыре девочки, Кашмар самый младший, последний, его родители умерли, некоторые из старших братьев тоже поумирали; когда он родился, он родился с волосами — на голове, конечно — и с открытыми глазами, долго молчал, внимательно изучая повитуху и потом только соизволил заорать, вот так он родился необычно, а что, матери его почти сорок лет было, когда последыша рожала, риск, конечно, всякое могло случиться, вот и случилось, и акушерка, то есть это просто повитуха была в деревне, она вдруг, когда новорожденный изучал её, воскликнула почему-то по-русски «Кошмар!», и его отец настоял, чтобы последнего сына так бы и назвали, потому что при произнесение этого слова повитуха дважды чихнула, причем в метрику имя вписали не совсем грамотно, через «а», «Кашмар», понимаете, потом у младенца очень скоро волосы отпали, глаза стали вовремя закрываться, он стал обычным младенцем, а необычное имя осталось. После смерти отца, когда Кашмар уже был совершеннолетним и получал паспорт, по его заявлению ему поменяли имя на Кашкай, а в семье между собой все равно называли его Кашмаром, в шутку, так сказать, да и привыкли за столько лет, и мне, как поженились, понравилось, Кашмарчиком его называла, вот так неофициально и осталось за ним прежнее имя, привыкли, а фамилию он совсем недавно поменял, тут уж я возражала, была обычная человеческая фамилия — Мамедов, ну, ладно, хочешь менять, поменяй окончание, сейчас многие так делают, избавляются от русских окончаний «ов», «ев», — тараторила жена, боясь, что её перебьют и она не успеет все рассказать, — возьми и сделай Мамедли, так нет же, заупрямился, говорит, что я, хуже этих поэтов, что ли, они приклеивают себе такие прозвища, ханами и беками становятся, «ханлы», «бейли», хотя, как были плебеями, так плебеями и остались, а я что же, просто беру себе псевдоним, вернее — фамилию по названию своего родного селения, что плохого: Кашмар, то есть, Кашкай Маштагаллы? Звучит? Не очень, — говорю я, но он заупрямился и поменял, так что, теперь он Маштагаллы, а я как была, так и осталась Мамедовой, знала бы, не меняла девичью фамилию…

— Хватит! — крикнула, прервав её, Марьям-ханум. — Достаточно!

Наступила звенящая тишина, которую тут же осторожно нарушил Кашмар.

— Это я сам назвал свое первое имя, думал, может вам так нужно, — сказал он.

— И правильно сделали, — одобрила Марьям-ханум, с опаской поглядывая на Наргиз, жену Кашмара. — Та-ак… — улыбаясь глазами протянула она, — становится все интереснее… Ну так, почему?

— Что почему? — спросил Кашмар.

— Забыли вопрос? — слегка осуждающе покачала головой Марьям ханум. — Что ж, немудрено после такой пространной речи, — она с укором посмотрела на Наргиз. — Почему имея детей вы во сне думали, что у вас их нет?

— Наверно, потому, — после небольшой взрывоопасной паузы ответил Кашмар, — что там я был гораздо моложе, лет двадцати-двадцати пяти, — неуверенно проговорил он. — Тогда еще я, кажется, не был женат. Или был?..

— Ты что? — возмущенно произнесла Наргиз.

— Ясно, ясно, — сказала Марьям-ханум.

— Ясно-ясно? А что ясно? — полюбопытствовал он.

— Это лично мне ясно. А то, что лично мне ясно вам может быть неясно, — она протянула жене Кашмара, вытащив из кармана просторного халата, что-то в крохотном холщевом мешочке, — положите это под его подушку. Только обязательно после совокупления.

— Марьям-ханум, — тихо и вежливо произнесла Наргиз, — простите, но у нас это происходит не так часто, все таки возраст: мне почти пятьдесят лет, ему еще больше, а если этого не будет, то можно просто класть под подушку?

— Очень хорошо.

— Хорошо? — не поняла Наргиз.

— Нет, плохо, — уточнила Марьям-ханум. — В любом случае есть близость, нет близости, это кладете под подушку после близости.

— Может, вы думаете, нам родить надо? — опять осторожно спросила Наргиз.

— А что же вам надо? Вы еще молоды, рожайте на здоровье!

— Да нет, мы по другому вопросу пришли! — уже нетерпеливо проговорила Наргиз.

— По какому еще вопросу!? Что может быть важнее детей? — раздраженно спросила Марьям-ханум и лицо её стало вдруг жутко меняться, на глазах стариться, за считанные секунды она из холеной шестидесятилетней женщины, которой никто бы не дал её возраста, превратилась в старую каргу с запавшим беззубым ртом и глубокими морщинами по всему лицу. — Идите, идите, не отнимайте у меня время! Три раза в день по чайной ложке и не забудьте добавить каплю мочи молодой кобылицы! Пошли, пошли! — старуха поднялась из-за стола и, махая костлявыми руками, двинулась на супружескую пару, выпроваживая их из комнаты.

Они в страхе выбежали из квартиры, не обратив внимания на то, что прихожая была абсолютно пуста, вопреки утверждениям старухи, что другие посетители ждут своей очереди.

— Фу! — сказала на улице Наргиз, с трудом переводя дыхание. — Что за чертовщина!?

— Твоя знакомая! — ехидно напомнил Кашмар. — Высший пилотаж!

С этого дня кусочки игры, составлявшие жизнь Кашмара и до сих пор державшиеся на игровой доске, изображая идиллическую картинку, разлетелись в разные стороны, как осколки разбитого дорогого и хрупкого сосуда.

Жена совала Кашмару под подушку на ночь непонятный комочек, что дала им полусумасшедшая старуха-гадалка, но как только охваченный желанием, он начинал домогаться её, тут же вытаскивала комочек из-под подушки, а сама ворчливо и капризно подчинялась домогательствам.

— Выбрось эту дрянь! — пыхтя от усердия, с коим повторял однообразные телодвижения промеж раскинутых ног жены, произносил Кашмар. — Смотри, как бы на самом деле не подзалетела на старости лет…

— Это кто из нас… — пыхтела в свою очередь жена из-под Кашмара, — это кто из нас… на старости лет?.. Ты на пять лет старше… Не забыл?..

Но кулечек, или мешочек, или узелочек — называйте, как хотите — с непонятным порошком в нем так и не помог, и Кашмар по-прежнему (если и не каждую ночь, то через ночь) орал во сне, не желая, чтобы его сбрасывали с крыши высотки, и не давал спать жене.

— Ты опять был без денег? — строго спросила она в первую ночь после посещения старухи.

— Да я же все ей отдал, этой старой аферистке! — оправдывался он.

Через две недели, когда стало ясно, что пребывание странного комочка с порошочком под ночной подушкой ничем не помогает, Кашмар решил попробовать принять внутрь подозрительное снадобье, растворил его на свое дилетантское усмотрение в стакане воды и залпом выпил.

— Ослиную мочу забыл, — сказала незаметно появившаяся за его спиной и следившая за его манипуляциями жена с порога кухни.

Кашмар вздрогнул, чуть не поперхнулся от испуга, отдышался и ответил:

— Где я её возьму?

— Сошла бы и твоя, — пошутила жена.

— Ну, ты, полегче, — сказал Кашмар. — За такие шутки знаешь, что бывает?..

— А что?

— По шее схлопотать можно, — пообещал не очень уверенно Кашмар.

— Да неужели?

— И потом вовсе не ослиная, а моча кобылицы, — уточнил он. — Где её возьмешь, не в деревне живем…

— Да неужели? А мне казалось, все деревни переехали сюда, в город.

Выпитое снадобье тоже мало помогло, но эрекция стала более крепкой и частой.

Через некоторое время Кашмара стали беспокоить боли в почках, причем в обеих сразу. Наргиз нашла хорошего уролога-диагностика и они вместе отправились к нему на обследование.

— Ничем порадовать не могу, — сразу без обиняков сообщил уролог, ознакомившись с ответами анализов и обследований на УЗИ. — Почки заметно ослабили свою деятельность, причем, обе сразу, наблюдается тенденция к постепенному отказу, причем, обеих сразу… Я вам выпишу курс лечения, на всякий случай попробуйте. Но слишком уж стремительно пошел процесс, лучше бы в больницу ложиться под постоянное наблюдение врача… Мой вам совет.

Диагноз врача, как и его совет испугал и Кашмара и его жену, и решено было не откладывая действовать.

— Эта старая сука тебя сглазила, — сказала жена. — И еще это её говно ты выпил, даже не зная, что это… Зачем это тебе надо было?! Господи! Ну, сбрасывали тебя во сне с крыши, ну и хрен с ним, во сне же, не наяву…

Кашмар не стал спорить, хотя мог бы многое возразить: ведь это жена настояла на том, чтобы отправиться к старухе-гадалке, или колдунье, или, черт её знает, кто она на самом деле…

На следующий день жена, придя после работы немного позже обычного, испуганно сообщила Кашмару:

— Я ходила к старухе, к Марьям-ханум… И что же ты думаешь?

— Ничего я не думаю, — сказал Кашмар сдавленным голосом чуть не плача. — У меня постоянно почки болят, я думать уже не могу.

— Там нет её дома, — сказала жена, таинственно понизив голос. — А вот тебе болеутоляющее, прими…

Кашмар посмотрел на таблетки, что жена вынимала из сумки и безнадежно махнул рукой.

— Они мне уже не помогают. Нужны уколы. Может, на самом деле мне в больницу лечь, а?.. А что ты говорила насчет дома? Кого нет дома?

— Нет самого дома Марьям — ханум, — сказала жена. — Это странно, правда?

— Что тут странного? Там весь квартал собираются сносить. И уже начали, жильцам дают по полторы тысячи за метр, вот она и переехала, ты что, газет не читаешь? — сказал Кашмар.

— Нет, — ответила рассеянно жена. — Не читаю… Но как это вот сразу так как-то, странно все это…

— Ничего странного, и не спорь со мной… А! Черт возьми! Начинается. А-а-а-а! Ой-ёй-ёй-ёй-ой! Твою мать!..

— Очень, да?.. — тоже сморщившись как от боли, тихо спросила жена. — Я медсестру вызову, пусть укол…

— Вызови-и-и-и… Побыстрей!

На следующий день Кашмара положили в больницу с диагнозом острая почечная недостаточность. Палатный врач в коридоре дождался жены Кашмара.

— Не буду вас обнадеживать, ему срочно нужен донор почки, иначе… — он не договорив, развел руками.

— Иначе?.. — проследив за его жестом, повторила Наргиз.

— Вот именно — иначе, — не совсем понятно повторил еще раз врач. — Но учтите — срочно и как можно срочнее, иначе я не ручаюсь… Мы редко сталкивались с подобным явлением, чтобы обе почки так быстро, я бы даже сказал — стремительно разрушались… Это очень странно, будто что-то потустороннее… Многие ездят в Иран, Турцию, в Германию, там у них большой опыт в обследование и трансплантации почек, но дорого, конечно, дорого… И времени очень мало… У нас тоже теперь имеется новейшее оборудование для обследования и давно уже делают такие операции, есть хорошие специалисты, один — очень хороший хирург, хирург от Бога, так сказать… Судев Имамвердиев, академик, он еще в 1979 году сделал уникальную операцию по пересадке, тогда, конечно, он еще не был академиком, просто был молодым талантливым хирургом… Договоритесь с ним. Я вас познакомлю. Надо торопиться, иначе я не ручаюсь…

— Не ручаетесь? — машинально, как во сне и мало, что соображая именно сейчас, когда соображать и как можно быстрее было необходимо, переспросила Наргиз.

— Что с вами? — заметив её блуждающий, не в силах на чем-то зафиксироваться, туманный взгляд спросил врач. — Вам плохо?

— Конечно, мне плохо, — сказала Наргиз. — Доктор, а вы не могли бы найти донора? И… и сколько это будет стоить? — наконец, взяв себя в руки и будто очнувшись, спросила она.

— Нет, нет, нет! — горячо возразил врач, замахав руками, словно заранее предвидел её просьбу. — Нет и нет, и не просите! Потом такая вонь пойдет по всему городу, скажут — я занимаюсь торговлей донорскими органами… Это не мое дело…

— А как же быть?

— Не знаю, — сказал врач. — Я со своей стороны могу порекомендовать вам хирурга, хорошего хирурга. А насчет донора вы уж сами… Подумайте.

— Что же я такое могу придумать?

— Не знаю. Но вы же не одна, дома посоветуйтесь, с родными, с близкими… Поспрашивайте, может кто и знает такого человека, что готов продать свою почку…

— Кто же продаст, разве найдется такой человек?

— Почему же нет? Люди могут прожить и с одной почкой.

— Правда!?

— Конечно. Вы разве впервые слышите об этом? Вы видно далеки от медицины, вы кто по профессии?

— Да, я далека от медицины, — сказала Наргиз задумчиво, — и никогда не полагала, что так приближусь к ней.

Она, не прощаясь, вся уйдя в свои горестные мысли, отошла от врача и, тихо плача, пошла по коридору, чтобы покинуть больницу, но, забывшись, вместо того, чтобы идти к выходу, пошла в противоположном направление.

— У вас всего два, максимум три дня! — прокричал ей вслед врач, возвращаясь в палату, где громко стонал от боли новый пациент.

Всю ночь Наргиз обзванивала родственников, друзей, приятелей и знакомых, общих, потом своих, потом мужа. Никто ничего вразумительного не мог ей посоветовать.

— Надо поездить по районам, там, в деревнях много физически здоровой молодежи, да и дешевле обойдется, — говорил один.

— У меня всего два дня. А сколько это может стоить?

Этого тоже никто из её знакомых не знал.

— Цена договорная, — говорил другой.

— А почему бы тебе самой не одолжить ему почку? — сказал третий. — И платить не надо. С одной почкой можно нормально жить…

Эта мысль окончательно зацепила Наргиз, тем более, что разговаривая в больнице с врачом и после, уходя из больницы, она именно об этом и думала. Теперь же, после того, как человек посторонний прямо сказал ей об этом, она задумалась всерьез и до самого утра обдумывала и обкатывала эту мысль.

Рано утром она была уже в больнице. Но было слишком рано, и персонал еще не пришел. Кашмар в палате впал в забытье после инъекции. Она не стала его будить, вышла в коридор и с нетерпением ждала врача. Потом врач пришел, но не имел возможности поговорить с ней, потому что спешил на пятиминутку. Потом пятиминутка длилась сорок минут. Потом врач с заведующим отделением урологии делали обход, и она ходила за ними по пятам по палатам, куда её не пускали, и должна была ждать в коридоре. Потом обход закончился, и она подошла к врачу.

— А если взять у меня почку? — сказала она без дальних слов.

— Что ж, по-моему, это наилучший вариант, — сказал врач. — Вы должны пройти обследование, и если подойдете по всем параметрам, напишете заявление, что добровольно и так далее, и так далее…

— Что и так далее и так далее? — не поняла Наргиз.

— Ничего, — сказал врач. — Простая формальность. Сейчас главное обследование. Паспорт у вас с собой?

Результаты обследования оказались более чем утешительными, и операция по трансплантации почки, учитывая тяжелое состояние больного, которое ухудшалось теперь с каждым часом, была назначена на следующий день. Хирург от Бога, которого хвалил врач, осмотрев больного, согласился делать операцию немедленно, потому что медлить было «смерти подобно», как он выразился. Наргиз было велено придти в девять утра натощак и предварительно прочистив желудок.

Вечером Наргиз сообщила о принятом решение детям.

— Что ты, мама! — ужаснулась дочь. — Как это можно? Разве не нашлось никого другого?

— Что же ты молчала до сих пор?! — рассердился не на шутку сын. — Только перед операцией говоришь…

— Нужно было срочно, очень срочно, — оправдывалась Наргиз, — У папы отказывают обе почки, это опасно, очень опасно, смертельно опасно. Наверно, можно было найти донора, но на это ушло бы много времени, а у нас нет времени, не было времени…

— Я бы отдал свою, — сказал сын решительно и просто, и Наргиз поняла: он не рисуется, это не просто слова, он отдал бы, не раздумывая. — Почему никто со мной не советуется в этом доме?! Я что, посторонний?!

— Нет, сынок, нет, ты не посторонний, ты наш родной, ты наш сыночек, — стала быстро говорить Наргиз, чтобы успокоить его. — Но я никогда бы не пошла на это. И папа не разрешил бы. Умер бы, но не разрешил. Что ты, сынок. Ты молод, у тебя вся жизнь впереди, тебе жениться скоро, что ты, такое мне и в голову не могло придти…

— Да разве можно, чтобы женщина была донором почки для мужчины? — Не отступался сын. — Это же нельзя, а?.. — нерешительно сказал он, приводя как последний аргумент, понимая, что мать ни за что не отступится от своего решения.

— Можно, сынок, можно, — улыбаясь, проговорила Наргиз. — Я все узнала. Все. А теперь пора спать. Мне надо отдохнуть, чтобы завтра хорошо выглядеть, хирург приглянулся…

— Хватит чушь молоть, мама! — прикрикнула дочь. — Завтра, завтра… — произнесла она срывающимся голосом и вдруг, припав к матери, заплакала навзрыд.

Наутро была операция. Кашмара не отпускали боли, и он, не переставая стонал, а на операционном столе, после того как впал в забытье от общей анестезии, ему стали видеться радужные огромные круги, разноцветные, как бывают радуги на весь небосвод, какие приходилось видеть Кашмару в детстве, когда он был еще маленьким Кашмариком. Воспоминания детства, будто анестезию ждали, хлынули потоком на Кашмара. Ему привиделась мама, которая давно умерла и которую все они называли Меме, как обычно называют старшую женщину в доме у них в Апшеронских селах, приснился отец, они оба ему что-то говорили назидательным тоном, будто вдогонку несостоявшемуся много лет назад воспитанию (да и как успеть воспитать столько детей, разве что на своем примере), тон он разобрал, а слова были невнятны, как и воспитание, что получил в детстве Кашмар. Он увидел старшего брата, который был на двадцать два года старше его, и умер три года назад, заменив после родителей всем им, детям отца. Но все видения его были нереальны, окрашены радужными и радостными, жизнеутверждающими цветами радуги, и он многое из своего детства видел так, как хотел видеть сейчас с высоты своего пожилого возраста. Отретушированные картинки детства. Мама намазывала на огромную краюху хлеба масло, а сверху посыпала сахарным песком, который в те годы был неизмеримо слаще и вкуснее, чем сейчас. Порой, это заменяло детям обед. Кашмару масло не нравилось, а сладкое он любил, он ухитрялся соскребать слой масла, переворачивал его и тер сладкой стороной о краюху, а масло охотно отдавал братьям, или сестрам, кто изъявлял желание. Кашмару пять лет и пока они живут в деревне, которая постепенно разрастается в поселок городского типа — Маштага, и в переулке, где живет семья мальчика, по ночам пробегают трусцой стаи одичавших беспризорных собак и ждут, когда маленький Кашмарик высунется из дверей, чтобы растерзать его. Это уже воспитание старшего брата, который любил пугать его и других младших, чтобы они сидели смирно и не путались под ногами. Самый старший родился еще до войны с фашистами, в самое тяжелое и страшное время, когда соседи боялись друг друга, остерегались, что на них могут донести, хотя ничего плохого вроде не делали, но на всякий случай держали язык за зубами, а рот на замке и не говорили лишнего — конец тридцатых, разгар сталинских репрессий… Сельский мясник в мясной лавке, полупустой с говяжьими мослами на крючьях лавке, которую огромная фигура мясника с лихвой заполняла… Поговаривали, что он — человек опасный, что он «их» человек и может донести на кого угодно, может даже оклеветать кого угодно, кто ему не по нраву… Маленький Кашмарик боялся мясника, а тот, словно чувствуя животный страх мальца, каждый раз, завидев его, садистски ухмылялся, будто наслаждаясь страхом мальчишки, и рычал, поигрывая топором в огромных лапищах: «Поди-ка сюда, я тебе яички отрублю, а то у меня мяса нет на продажу!». И добился того, что однажды мальчик описался. И тут мясник расплылся в такой добродушной улыбке, которая сразу преобразила его, сделав совсем другим человеком — добрым, мягким и отзывчивым. Потом он вспомнил жену, забыв, что она лежит рядом, как они поженились и прожили много лет душа в душу, можно сказать. А можно и не говорить, не вспоминать, не врать… Он ей не изменял за все эти годы… Ну, может, однажды только… или два раза… Но не больше… А так жили дружно, как многие семьи, были конечно и разногласия, и споры, и скандалы, но все это в рабочем порядке. А так — вроде любили друг друга, вроде привыкли, притерлись за многие годы… Потом вдруг, порушив яркую радугу, явилась старуха со своим снадобьем. «Говорила, что будет стоять, вот и стоит! Мочу добавлять не забывай, сволочь!» — прокаркала она. Кашмар будто бы пошарил в забытье и обнаружил, что она права: стоял ни с того ни с сего. Потом еще много чего видел он в полусне-полузабытье… Все эти маленькие картинки пронеслись перед мысленным взором Кашмара, как бывает, когда в самые опасные моменты жизни, когда уже думаешь — вот-вот конец наступит, все прожитые годы проносятся мгновенно перед глазами, попутно доказывая, что какая бы жизнь в нашем понимание заполненная и переполненная ни была бы, она перед лицом Бога может уместиться в одно крохотное мгновение, так что не стоит кичиться тем, что вы прожили долгую и значительную жизнь…

Может, я тоже умер? — подумал, будучи без сознания Кашмар, но не так конкретно, просто в какой-то миг он почувствовал, что вполне мог быть по ту сторону, где находились родители, старшие братья, и еще один средний, умерший совсем недавно от инфаркта. Видения как приплыли, так и уплыли, а Кашмар остался, все еще пребывая на операционном столе и участвуя в двухчасовой операции по трансплантации почки, как и его жена, лежавшая на соседнем операционном столе и неизвестно в отличие от Кашмара, о чем думавшая, что видевшая и что чувствовавшая.

После операции, придя в себя после анестезии и обнаружив себя в большой реанимационной палате, оба синхронно — и Кашмар и Наргиз, его жена и донор в одном лице — проблевались (следствие анестезии) и молча уставились друг на друга, пытаясь улыбнуться, чтобы подбодрить друг друга.

— Как? — еле слышно произнесла она.

— Слабо, — так же тихо ответил он.

— Я тоже…

— Нара, — тихо позвал он.

— Что?

Он помолчал, вспоминая, зачем окликнул.

— Так… — сказал он. — Забыл…

Но силы постепенно возвращались, на следующее утро обоих перевели из реанимационного отделения в палату, с каждым днем организм и у него, и у нее активно восстанавливался, хирург и палатный врач были довольны, через неделю разрешили больным вставать и ходить по палате, а через две недели уже выписывали обоих домой. Кашмар за время болезни похудел на восемь килограммов, брюшко исчезло, и теперь он выглядел помолодевшим, несмотря на перенесенную операцию. Жена — на три килограмма и выглядела так же, как выглядела.

— Вы — мой шедевр, — сказал им на прощание хирург. — Операция прошла блестяще, это одна из тех операций, которой можно по праву гордиться… Вот когда позавидуешь художникам, они свои шедевры могут повесить дома на стенку и иметь перед глазами… Так что, слишком далеко не отходите…

Дети приехали за ними и ждали в машине. Сын, Заур купил совсем недавно «тойоту» и теперь горделиво распахнул дверцу перед родителями, впервые усаживая их в свою машину.

— Поздравляю, — сказал Кашмар.

— Это мы вас поздравляем, — сказала дочь, Нармина, передавая матери букет роз.

Приехав домой, Наргиз огляделась и сказала:

— Никогда не отсутствовала так долго, а ничего не изменилось, будто вчера только вышла из дома…

— Это оттого, что они трижды в день навещали нас в больнице, — сказал Кашмар. — И здесь они, потому и такое ощущение, будто и не отлучались…

Так же как всего лишь месяц назад здоровье Кашмара стремительно ухудшалось и неотвратимо, как он часто думал, надвигался конец, так же стремительно теперь возвращалось к нему хорошее самочувствие; он с каждым днем, с каждым часом (как в сказке, честное слово!) чувствовал себя все лучше, все бодрее, и вскоре сделался совсем бодрячком, этот наш Кашмар. Но внезапно обрушившаяся на него смертельная болезнь, когда бессонными ночами мысли о смерти назойливо посещали его, так что даже картежники на крыше перестали сниться, и последующее фантастическое — в сжатые сроки — выздоровление заставили его задуматься о бренности жизни, о том, какая хрупкая вещь человеческая жизнь, о чем раньше он не особенно задумывался и знал, как говорится, понаслышке; а теперь, пройдя через тяжелое испытание, сам, на своем опыте убедился, что так оно и есть на самом деле. Хрупкая вещь наша жизнь, легко разбить, и с ней надо осторожно обращаться. Но с другой стороны и ценить, конечно, и постараться прожить эту хрупкость так, чтобы не было обидно в конце, когда уже по-настоящему помирать будешь.

Одним словом, Кашмар стал вдруг другим человеком. И не постепенно, а именно — вдруг. С ним ведь все и происходило неожиданно и внезапно: вдруг заболел, вдруг выздоровел, и вот теперь также вдруг стал другим человеком. Мысли о смерти многому научили его, многое заставили пересмотреть в своей прошлой жизни, и в первую очередь — научили не терять отведенное ему драгоценное время, жить по полной пока жив и уметь получать от жизни максимум удовольствия. Не то ведь, случится, не дай Бог, опять какая-нибудь напасть, и вспомнить нечего будет, кроме занудливых совокуплений с женой.

С такими мыслями он принял решение на время уехать и окунуться в неизведанную доселе жизнь.

Может создаться впечатление, что наш герой был далек от житейских забот и суеты и умел только проигрывать в карты на крыше высотного дома… Так вот, чтобы подобное впечатление не создалось, скажем — хоть и с некоторым опозданием — что Кашмар неплохо разбирался в торговле, в торговых делах (как и подавляющее большинство его соплеменников и сограждан; о, этот народ, если в чем и был слабоват, то торговать и деньги считать умел, еще как умел!), он уже лет десять держал свой магазинчик продовольственных товаров; а несколько лет назад даже расширил его, взяв в аренду соседнее помещение, хорошо выдерживал конкуренцию с супермаркетами, потому что магазин был, можно сказать, дворовый, и многие жильцы трех многоквартирных девятиэтажных домов были постоянными покупателями в магазине Кашмара, не считая частых случайных прохожих, так что торговля в магазине кипела без выходных и праздников по двадцать пять часов в сутки, и магазин давал неплохой доход: до трехсот манатов в день чистой прибыли получал хозяин. А продавцом в магазин он взял доверенного человека, кого давно знал и кто был ему благодарен за работу, что в наше время найти было не так-то легко; и работал пожилой продавец в магазине Кашмара со своим сыном, расторопным и шустрым малым. Дела шли, и не прекращались даже во время вынужденного отсутствия хозяина. Так что, с этой стороны, со стороны финансовой был у Кашмара, можно сказать, полный порядок, а вовсе не кошмарное положение, как могло бы показаться.

В дальнейшем, когда уже стало понятно, что выздоровление и самочувствие у него и у жены окончательно стабилизировалось после перенесенной операции, что послеоперационные обследования давали исключительно положительные результаты, и врач и хирург были довольны этими результатами, и теперь можно было без всяких суеверных предрассудков немного даже пошутить на эту тему, жена, Наргиз, зная несколько прижимистый характер мужа, порой приставала к нему.

— Когда деньги за почку вернешь, паразит?

Он отмахивался, ухмыляясь.

— Ты не маши рукой, — говорила Наргиз. — Я узнавала: двадцать тысяч евро стоит.

— Это где же такие сумасшедшие цены? — сразу переходя на деловой тон, спрашивал Кашмар, прикидываясь, что не в курсе.

— Прекрасно знаешь — в Германии за пересадку почки только донору дают двадцать тысяч, так что, гони бабки и скажи спасибо, что так дешево отделался…

— Мы с тобой не в Германии, — возражал Кашмар.

— К сожалению, — говорила жена. — Ладно, сойдемся на пяти. Это гораздо меньше, чем ты в карты проигрывал на крыше… Кстати, что-то давненько тебя не сбрасывали… В чем дело?

— Выигрывать стал.

— Да неужели?

Одним словом, после долгих раздумий о хрупкости жизни и неотвратимости смерти, о желании — по здравому размышлению — выйти из-под каблука жены (под которым он с недавних пор стал считать себя, хотя до сего дня, если б кто его обозвал подкаблучником у жены, он страшно бы обиделся) и погулять на просторе, себя показать, белый свет повидать, Кашмар, поручив магазин доверенному своему работнику, а жену и детей — Аллаху, отправился путешествовать, что-то туманное и маловразумительное придумав для жены в качестве отговорки.

В первую очередь была выбрана страна Бразилия, где вот-вот должен был начаться знаменитый на весь мир карнавал и где женщины носили исключительно стринги на своих круглых бразильских попках.

Ну, что он там выделывал в Бразилии, как кувыркался, не мне вам говорить — вы все не раз бывали в Рио-де-Жанейро во время карнавала — скажем только, что из Бразилии он улетел в Аргентину, потом на Бермуды, потом на Сейшельские острова и таким образом за полтора месяца порхания за пределами родного города, который годами не покидал в нормальном состоянии, потратил ни много, ни мало доход своего магазинчика примерно за целый год. Но и впечатлений вывез на всю оставшуюся жизнь.

Однако, от этих впечатлений мало что осталось, когда он вернулся и столкнулся лицом к лицу с, так сказать, благоверной, с Наргиз.

— Ну… — ласково спросила жена. — Нагулялся?

— Нарочка, — так же ласково начал он.

— Тамбовский волк тебе Нарочка!

Та-ак… Начало не предвещало ничего хорошего. Ну и финал был не лучше. Поссорились, поскандалили.

— Ты что, кусок старой козлятины, вздумал в разгул удариться? — резонно, но не очень вежливо, интересовалась жена. — Тебе что, болезнь бывших почек теперь в голову ударила, а? Сорок три дня! Сорок три дня никаких вестей, ни разу не позвонил… Где ты был!? Хочешь наверстать то, что недоделал в молодости, а? Ты в зеркало давно смотрел, старый козел?

— Нара, я по делам ездил, по своим торговым делам… — неуклюже оправдывался он.

— А предупредить, а позвонить?.. У тебя что, крыша поехала после операции?.. Мы по всем моргам, по всем больницам, дали в розыск… Весь город надо мной смеется… Наши новые родственники, родители невесты Заура приходят, а тебя нет, приходят, а тебя нет… Я со стыда сгореть готова была… придумывала всякую чушь, чтобы выгородить… Говори скорее, где тебя черти носили, не то я не в себе, клянусь, вот этой сковородкой размозжу тебе…

Ну, и так далее.

Но главное, что Кашмар, несмотря ни на какой бразильский карнавал и разгульную жизнь за границей, и не думал на этом ставить точку: ведь жизнь, как он убедился, такая хрупкая вещь. Надо отгулять свое, чтобы потом не было жалко умирать, если что… Стал погуливать, посещать ночные бары, где посетители были в основном возраста его детей, знакомился с шлюхами, но, разумеется, осмотрительно, никогда не тратил больше положенного… А Бразилия, а карнавал, что ж, это была лебединая песня, раз в жизни можно себе позволить… Теперь он встречался с проститутками и платил строго по таксе. А такса была в основном такая: на время пятьдесят, на ночь сто. Он брал на время. Были, конечно, и подороже, но Кашмар знал цену деньгам и был, как уже было отмечено, немного прижимист. Зачем ему подороже? Он завел любовницу. Тоже, знаете ли, траты… То одно, то другое. И эти праздники… Сколько можно? Через день праздник! Когда только этот народ работает? Восьмое марта, первое мая, Новруз, день конституции, день учителя, день шахтера… Шутка. А день рождения? Это уже не шутка… Приходилось дарить любовнице дорогие подарки, ну и она, надо сказать, была не дешевка: кандидат наук, без пяти минут доктор, преподает в университете, вдова, бездетная, на пятнадцать лет младше.

Все это, конечно, не могло не отразиться на семейной жизни Кашмара, дома было, честно говоря, нехорошо, Наргиз с ним не разговаривала, отношения с детьми были напряженными, все старались скрыть этот внезапно зафантанировавший идиотизм отца семейства, чтобы новые потенциальные родственники ничего не узнали, не то, позора не оберешься; но информация, конечно, просачивалась, просачивалась информация… А Кашмар, будто с цепи сорвавшись, упорно продолжал свою незаконную линию, окунувшись с головой в веселую, разгульную не по летам житуху, наплевав на мнение окружающих, которое совсем недавно и так долго для него много значило.

Однажды проезжая со своей новой любовницей, он по её просьбе припарковавшись возле дорогого бутика, неожиданно увидел Марьям-ханум. Она тоже заметила Кашмара и, кажется, тотчас узнала его. Марьям-ханум теперь выглядела даже лучше, чем когда он увидел её впервые, ей нельзя было дать больше пятидесяти, была она белотелая и холеная, роскошно одетая и шагала по улице с таким видом, будто эта улица была названа её именем. У него даже мелькнули греховные мыслишки насчет нее. Он, оставив любовницу, которая тут же с алчно загоревшимися глазами шмыгнула в магазин, подошел к гадалке. Та придержала шаг, величественно взглянула на него, как на своего подданного.

— Узнали меня? — спросил он.

— Еще бы! — ответила гадалка. — Кто же забудет мужчину с таким именем и таким большим членом.

— Как!? — опешил он. — Откуда вы про?..

— Ладно, ладно, — улыбнулась гадалка. — Чего там… Простая наблюдательность: вот у вас кадык большой, нос большой, руки большие, ступни большие… Что на витрине, то и в магазине, — вульгарным тоном произнесла она и неприлично громко расхохоталась, — Ха-ха-ха-ха! А вы подумали опять колдовство какое-то, да?

Он не сразу ответил, но потом закивал растерянно, а Марьям-ханум подошла к своему припаркованному тут же «Лексусу», села в него, завела мотор и обратилась к нему, опустив окно:

— Теперь я здесь живу, в этой высотке, — она кивнула головой в сторону громоздящихся поодаль двадцатиэтажных домов. — Заходите, если что надо. Мой телефон в газете «Биржа», найдете…

Он заворожено смотрел на нее.

Она уехала, оставив его с открытым ртом. Но тут же он вынужден был рот закрыть и даже стиснуть зубы, потому что из дверей магазина выглянула любовница и, показав на сумку с покупками в руках, пощелкала пальцами, давая знать, что надо заплатить.

— Ты разоришь меня, — сказал он ей, входя в магазин и еще даже не зная, что она приобрела.

— Да ладно тебе, — проговорила она. — Всего лишь одна сумка… посмотри, какая красивая.

— И сколько стоит такая красота?

— Всего лишь восемьсот манатов…

— Восемьсот манатов! — ужаснулся он. — Это тысяча долларов! Она что из золота?

— Нет, она сейчас очень модная…

— Такая огромная! Ты что, собираешься спать в ней?

— Ха-ха-ха! — рассмеялась она, и, понизив голос, проворковала, — Если только с тобой…

Нет, она определенно делала все, чтобы надоесть ему как можно скорее. Отъезжая от магазина, где он оставил восемьсот манатов, Кашмар вдруг вспомнил о дородной и пышной Марьям-ханум.

Когда он вечером приехал домой, жена была одна, ужинала на кухне.

— Где дети? — спросил он.

Она не ответила.

— Я недостаточно ясно спросил? — сказал он.

Она помолчала, поглядела на него и сказала:

— Я собираюсь разводиться с тобой. Конечно, после свадьбы Заура. Надеюсь, ты придешь на свадьбу сына?..

— Приду на свадьбу? Я устраиваю эту свадьбу, я, если пока ты этого не знаешь, — сердито ответил он. — Уже заказаны пригласительные, договорился с певцами, с рестораном, с тамадой, все утрясли с родителями невесты… Но ты, конечно, не в курсе.

— Не говори со мной таким тоном, — повысила голос Наргиз. — Ты кругом виноват, ты разрушил нашу семью, а теперь еще тут права качаешь… Я не в курсе… Я, к твоему сведению, в курсе всего, что ты вытворяешь… Детям за тебя стыдно, не хотят с тобой разговаривать.

— Ты слишком драматизируешь ситуацию. Что такого, если даже я загулял, да, в молодости я был слишком робким, покладистым, послушным, да… да и любил тебя, откровенно говоря… Мне тогда и в голову не приходило пойти на сторону… Но времена меняются… Я был в двух шагах от смерти… она заглянула мне прямо в глаза, это заставило меня пересмотреть мои взгляды на жизнь, на нас с тобой, на семью, на мою работу, на деньги, которые я без устали зарабатывал только для вас… Я живой человек, и еще совсем не старый… Умная жена оставила бы все как есть, не стала бы вообще что-то затевать, скандалить, настраивать детей против…

— Помолчи!

— Настраивать детей против меня, — повысив голос, продолжал он.

— Заткнись, сказала, дверь открывается… — тихо прикрикнула она на него.

Он замолчал и услышал щелчок замка входной двери, и через минуту на кухню зашла дочь.

— Привет, мама, — сказала Нармина, не глядя на отца.

— Привет, мама? — выждав паузу, спросил Кашмар. — А я, по-твоему, невидимка, или меня тут вообще нет? Ты почему так поздно?! — прикрикнул он на дочь.

— Мама, скажи ему, что сейчас половина девятого, — спокойно ответила дочь и прошла к себе, плотно прикрыв за собой дверь комнаты.

— Ты еще и воспитанием их будешь заниматься, — сказала Наргиз. — Это смешно.

Он не ответил.

— Так что, запомни, что я тебе сказала, — проговорила она. — Сразу после свадьбы Заура я подаю на развод.

— Ну и дура, — ответил он.

— Была дурой, — парировала она. — Поумнела. А моя бы воля, я бы и почку свою отняла, подыхай… — она вдруг беспомощно заплакала, неумело стараясь подавить подступающие рыдания.

И тут же на кухне появилась Нармина, обняла мать, припала к её груди.

— Мама, мамочка, не надо, не надо, родная, успокойся, — она целовала мать, гладила её по голове. — Пойдем в мою комнату, пойдем…

Наргиз поднялась со стула и плача вышла с дочерью из кухни. Ни та, ни другая даже не посмотрели в его сторону.

Кашмар остался один на кухне, присел к столу как был в пальто, машинально, не поднимаясь из-за стола, протянув руку, снял с плиты чайник, налил себе в первый попавшийся стакан на столе, долго смотрел на стакан, потом поднялся, пошел к двери и вышел из квартиры.

Накрапывал дождь. Во дворе Заур парковал машину и, завидев отца, вышел, подошел.

— Как дела? — спросил Кашмар, не глядя ему в глаза.

Заур напротив ловил взгляд отца, хотел посмотреть ему в глаза. Что он хотел увидеть там?

— Нормально, — сказал Заур. — Ты уходишь?

— Обстановка напряженная, — сказал Кашмар.

— Ты сам создал такую обстановку, — сказал Заур.

— Ты не понима…

— Ой, ради бога! — резко прервал его сын. — Только не говори мне, что я вырасту — пойму. Не люблю разговорные трафареты. Все, что ты делаешь, можно было бы гораздо спокойнее, без шума, без грохота… Другие мужики тоже гуляют, нет безгрешных…

— С твоей матерью сделаешь без шума, — сказал Кашмар. — Вот, разводиться со мной собирается, — произнес он, не подумав, и тут же пожалел, что проговорился: даже в темноте двора было видно, как Заур побледнел, как его потрясло это сообщение. — Я не должен был тебе этого говорить. Так, вылетело, — стал оправдываться Кашмар, — в любом случае, даже если мы решим, это будет после твоей свадьбы, естественно.

Заур ничего не ответил, оставил машину, не до конца припарковав её на свое место, и молча пошел к подъезду.

Кашмар смотрел ему вслед.

— Сынок, — окликнул он Заура негромко.

Заур обернулся в ожидание, глядя на отца напряженным взглядом.

— Ты не запер машину, — сказал Кашмар.

Несколько дней Кашмар не ночевал дома, но принимал активное участие в подготовке к свадьбе вместе со своими новыми родственниками. Магазин он тоже аккуратно посещал и решал все возникавшие проблемы и порой ловил на себе любопытные взгляды своего работника и его сына, особенно его молодого сына. Это ему не нравилось, он хмурился, отворачивался, даже подумывал — не уволить ли?..

Свадьба Заура прошла великолепно, как говорится, на самом высоком уровне, в одном из самых престижных и дорогих ресторанов города; пели такие же дорогие, под стать блюдам и напиткам в ресторане, певцы и певички, часто мелькавшие на различных телеканалах, тамадой пригласили популярного поэта, который так и норовил произносить тосты в рифму, но после третьего рифмованного тоста, отец невесты тихо одернул расходившегося поэта — надо и меру знать, тут тебе не вечер поэзии; со стороны невесты было несколько именитых гостей — депутаты, банкиры, даже один министр — одним словом, пели, ели, пили, танцевали, говорили тосты, прославляли жениха и невесту, осыпали цветами… Наргиз ходила от стола к столу с приклеенной улыбкой, Кашмар тоже ходил. Иногда они сходились возле какого-то стола. Тогда машинально улыбались друг другу, так же как и всем гостям. На него поглядывали с любопытством.

До свадьбы утрясали с новыми родственниками вопрос квартиры для молодых.

— У нас есть для них квартира, Гашгай-муаллим, — сказал отец невесты, — в хорошем тихом, престижном, экологически чистом районе, десятый этаж высотки, подземный гараж, все как надо…

— И отлично обставлена, — прибавила мать невесты, обращаясь к Наргиз. — Только позавчера мебель завезли, установили, румынская, оригинал, компьютеры, домашний кинотеатр, все как надо… — закончила она словами мужа и с видимым сожалением: было заметно, как хотелось ей, гордясь, все перечислить вплоть до постельного белья.

— Так что, с жильем нет проблем, — докончил отец невесты.

— Тогда разрешите мне отдать вам половину суммы, — сказал Кашмар.

— Разрешите мне вам этого не разрешить, — пошутил отец невесты, и все немного посмеялись. Жена его смеялась деланно, через силу.

Но в итоге сумма была названа, поделена пополам, и половина суммы была принята отцом невесты от Кашмара.

Через месяц после свадьбы Кашмар и Наргиз подали в ЗАГС заявление о разводе. Он уже не приходил домой, и только когда дочь, Нармина предупреждала его, что должны придти новые родственники, или молодожены, он являлся точно в назначенное время. Порой появлялось щемящее чувство, когда он, особенно по ночам вспоминал их с Наргиз молодые годы, первое время после женитьбы, он чувствовал, что перегнул, перестарался со своей запоздавшей свободой, но чувство исчезало, так же как и появлялось, а Кашмар оставался в постели с чужой женщиной, порой — случайной.

Магазин он навещал периодически, контролировал, как прежде все товары, выручку, и каждую неделю с мальчиком, сыном своего продавца, посылал домой, Наргиз кругленькую сумму, оставляя себе незначительную часть дохода от торговли, так как от расточительной любовницы давно избавился и необходимости в больших деньгах не испытывал. Зачем ему большие деньги? На карнавале в Бразилии он уже побывал… на карнавале жизни… так что…

Наргиз поначалу пыталась возвращать деньги, но потом быстро поняла, что одной с девятнадцатилетней дочерью на свою зарплату сотрудницы проектного института она не проживет.

У Кашмара была своя однокомнатная квартирка далеко от центра города, которую он купил, когда решено было окунуться в разгульную жизнь. Там он и жил тихо мирно, пока не пришла ему в голову идея поехать в тот самый бутик, где его бывшая любовница покупала сумку, куда можно было запихнуть целый рынок. Еще не совсем ясно сознавая, что делает, но уже смутно догадываясь и боясь признаться себе, он припарковал машину (пришлось довольно далеко от бутика, все места возле тротуара были заняты дорогими иномарками, город процветал, город становился городом миллионеров, о, горе беднякам!), вышел и, прогуливаясь направился к магазину.

И как раз из дверей с покупками в руках вышла Марьям-ханум, и как ни в чем ни бывало уставилась на него, будто знала заранее, что он придет, и что она повстречает его здесь. Она так и сказала.

— А я знала, что встречу тебя сегодня здесь, Кашмар, — проговорила она, буднично передавая ему пакеты с покупками, будто своему слуге. — Отнеси в машину.

— Я тоже на машине, — попробовал возразить он. — Может, на моей?..

— Нет, — отрезала она.

Он посмотрел на нее и ему показалось, что с тех пор, как он видел её в последний раз она еще больше помолодела, сейчас ей можно было дать лет сорок и выглядела она роскошно, словно только что после массажа в сауне, отдохнувшая, пышная… Белое, полное, но сбитое, как у молодой тело, от которого трудно было отвести взгляд.

— Садись, — велела она, указывая на машину, оставленную именно там, где парковаться было запрещено.

— Вам сколько лет? — спросил он в машине, как только они отъехали от магазина.

— А ты не видишь? — спросила она загадочно.

Помолчали. Ездила она рискованно, постоянно превышала дозволенную в городе скорость, но никто её не останавливал, хотя посты дорожной полиции были на каждом шагу в ожидание проезда приглашенных в страну высокопоставленных гостей.

— Ну, как мой порошочек, помог? — спросила, ухмыляясь, Марьям-ханум.

— Помог… Как же, — хмыкнул Кашмар. — После вашего порошочка у меня вся жизнь перевернулась.

— А разве это плохо? Время от времени просто необходимо переворачивать свою жизнь, — сказала она.

— Я был почти при смерти, — настаивал он.

— Не понравилось?

Он не сразу нашелся, что сказать. Вдруг вспомнил яркие радужные круги, что возвращали его в детство, вспомнил свою меме и отца, умершего брата, вспомнил сельские улочки своего детства, когда он был маленьким Кашмариком и боялся мясника с топором, вспомнил ломоть хлеба с маслом, посыпанный сахаром… И так и не ответил, раздумывая.

— Приехали, — сквозь свои смутные мысли услышал он.

Он донес покупки до квартиры Марьям-ханум, потоптался на пороге нерешительно.

— Ну, я пойду, — сказал Кашмар.

— Не говори глупости, — сказала Марьям-ханум. — Проходи в спальню.

Что-то непривычно кольнуло его в сердце. Тем не менее, он снял в прихожей туфли, влез в тапочки, которые оказались ему впору, будто для него купленные и прошел туда, куда предлагалось.

Марьям-ханум в сексе оказалось очень деловой: прежде всего довела его пенис до рабочего состояния, и кажется, осталась довольна, потом, не снимая черных, ажурных чулок, долго в полутьме спальни, удивляя его гибкостью своего тела, принимала различные позы на широченной кровати с зеркальным балдахином, не подпуская его близко и не позволяя трогать себя руками… Он, затаив дыхание смотрел, и теперь ей нельзя было дать даже тридцати лет, и он подумал, что пока дойдет до дела она может стать девочкой… Может, этого и добивалась?.. Но скоро, поуспокоившись, она легла, медленно раздвигая гладкие, белые, будто из мрамора высеченные ноги… Тогда он подошел, и она снова взглянула на него высокомерно своими залитыми желанием глазами, взглянула, как на слугу и протянула руку для поцелуя. Он поцеловал…

Когда она, утомившись и утомив его, крепко заснула, он прошел на кухню, плотно прикрыл за собой дверь и, не включая света, позвонил на телефон Наргиз. Он сейчас вспомнил её, хотя по-настоящему никогда и не забывал, вспомнил, как они любили друг друга по вечерам перед сном и как она, словно нехотя, каждый раз бледнея, уступала его желаниям; конечно, секс с ней ни в какое сравнение не шел с изощренным, почти профессиональным сексом Марьям-ханум, но, тем не менее, надо признать, что ему было хорошо с женой. Вспомнил даже периодические приступы её хронического словоизвержения, когда её невозможно было перебить, и как он отмахивался от безудержного торопливого потока слов. Даже этого, казалось, ему теперь не хватало.

Он прижал телефон к уху.

«Извините, — странным, вовсе не извиняющимся голосом, произнес автомат. — Абонент временно вне досягаемости. Телефон или отключен, или же абонент трахается».

Кашмар, не веря своим ушам, подозрительно посмотрел на свой мобильник, почему-то встряхнул его, будто в него набилась вода, и позвонил повторно. На этот раз телефон Наргиз молчал как каменный. Он, уже нервничая, позвонил на домашний.

— Это я, — сказал он, с забившимся сердцем услышав её голос.

Некоторое время в трубке молчали, потом Наргиз спросила:

— Что-то случилось?

— Нет, — сказал он. — Ты отключаешь свой телефон?

— Тебе что-то нужно? — с нетерпеливыми нотками в голосе спросила она.

— Нет, — сказал он.

— А что?

— Просто захотелось позвонить, — тихо сказал он. — У вас все нормально?

— Да, — сказала она, помолчала, потом продолжила, — Нармина встречается с мальчиком из своего Университета.

— Да? — немного встревожено спросил он. — Хороший мальчик? Что за семья?

— Хороший. Жена Заура уже в положение, — сухо докладывала она. — Ты откуда говоришь?

— А что?

— У меня плохое предчувствие, — сказала она.

— Ладно. Ложись спать, — сказал он, не придав значения её словам, потом помолчал и прибавил. — Спокойной ночи…

Приоткрыв дверь кухни, он услышал мощный храп Марьям-ханум, поморщился, но делать было нечего, пошел и лег рядом с ней, спящей. Мельком глянув на неё, он увидел её вновь пожилой, шестидесятилетней, но хорошо для своих лет сохранившейся женщиной.

Черт с ней, — подумал он и отвернулся от неё.

Он очень устал, и храп не помешал ему заснуть.

На крыше высотки он играл в карты.

— Покажи деньги, — потребовали те трое игроков. — А то знаем мы тебя…

Он вытащил из кармана внушительную пачку купюр, показал и снова спрятал в карман.

— Давно не приходил, — сказал один.

— Занят был, — ответил Кашмар, принимая карты от сдающего и внимательно рассматривая их.

— Чем занят? — насмешливо спросил второй.

— Сына женил, — рассеянно ответил Кашмар, сбрасывая карту, покрывая ход противника, — с женой разводился.

— Понятно, — сказал третий, покрывая его карту.

Через некоторое время он проигрался в пух, дотла, к чертовой матери, вывернул карманы, показывая, что ничего нет.

— Я потом отдам, — пообещал он.

Но трое не стали слушать его обещаний, схватили его за руки и ноги, потащили к краю крыши и сбросили с двадцатого этажа дома, где жила Марьям-ханум.

Он лежал на тротуаре в луже крови, была глубокая ночь, над ним склонилось белое лицо гадалки, очертания которого уже расплывались и исчезали в смертной мгле.

— Наргиз, — прохрипел Кашмар умирая. — Нара…