Подумать только, если бы все честно, в простом магазине покупали бы себе павлиньи перья! Но мы то и дело слышим о литературных ворах, более того, каким невероятным бы ни казалось, существовали даже курсы, где слушателей обучали тому, как можно КРАСТЬ безо всяких опасений быть пойманными. Правда, курсы существовали в конце XVII столетия.

Дизраэли Старший упоминает их в книге "Curiosities of Literature" ("Литературные курьезы"). Он пишет, что их основателя звали Ришесурс. Я засомневался в правдивости этого сообщения, уж очень оно анекдотично, тем более, что имя преподавателя в переводе означает "богатый источник". Все писавшие о нем ссылаются на Дизраэли; итак, у меня оставалось подозрение, что какой-то шутник разыграл почтенного английского автора.

Однако мне в руки случайно попала книга аббата д'Артиньи "Nouveaux memoiresete" ("Новые мемуары", Париж, 1772). Из нее выяснилось, что профессор плагиата жил на самом деле и его предприятие процветало! Его полное имя было Жан де Судье, синьор де Ришесурс. По данным аббата академия плагиата существовала с 1655 года до самой смерти ее основателя в 1695 году, значит, полные сорок лет мэтр жил тем, что учил своих честолюбивых воспитанников воровству. Он издал также двадцать книжиц, все о плагиате как особой отрасли науки.

Название школы плагиата было таково — "Академия философов-ораторов" (Academie des philosophes-orateurs). В ней было несколько отделений, не только для ораторов, но и писателей. Плата за ученье была невелика, даже по тогдашней стоимости денег, — всего три золотых. Чему можно было научиться за эти деньги — данные об этом предоставляют сами печатные труды мэтра Ришесурса.

Его основной труд — брошюра в 64 страницы, вышедшая в 1667 году под названием "Маска оратора или способ скрыть фальшивыми одеждами все виды ораторской речи; а именно: защитительную речь, торжественное выступление, проповедь, размышление, надгробную речь и т. д." ("Le masque des orateurs etc.").

Заслуженный директор академии рассуждает так, что есть много людей, чьим хлебом насущным является красноречие, но сами они не обладают достаточным к применению материалом. Таким образом, автор спешит на помощь тем, в чьем саду не растет нужных плодов, и обучает их, как нарвать в садах других. Он не считает это воровством, а обозначает искусственным словом "плагианисмус". "Плагианисмус", — говорит он, — это искусство, которым мы можем умело и с успехом изменять произведения других и так переодевать их, что даже сам автор не узнает собственного произведения".

Мэтр получил за эту книгу королевскую привилегию, иначе говоря, запатентовал ее и застраховал от всех возможных плагиатов это свое произведение, которое учит читателя, как надо делать плагиат.

Если в произведении какого-либо автора нам понравилась фраза и мы хотим ею воспользоваться, то ее надо переодеть в другое платье, то есть изменить следующим способом: 1. изменить порядок слов; 2. отдельные слова заменить другими с похожим смыслом.

Например: какой-то автор пишет о том, каким должен быть полномочный посол. По его мнению, хороший посол должен обладать тремя свойствами: безупречностью, талантом, смелостью. Значит, нужно изменить порядок слов, тогда качества хорошего посла предстанут в такой последовательности: смелость, талант, безупречность. После этого эти понятия надо заменить похожими по смыслу. Вместо "смелости" можно написать настойчивость, твердость, присутствие духа. Вместо "безупречности" — добродетель, праведность, честность. Вместо "таланта" — подготовленность, образованность, умение. После этого этой фразы отец родной не узнает своего дитяти, потому что украденный мотив в чужих одеждах будет выглядеть так: "хороший посол должен быть твердого характера, честен и умел".

Методика мэтра с успехом применима и сегодня. И применяется, насколько я знаю. Дальше — больше: от него также происходит научное обоснование той операции, которую современная журналистика называет "подать под другим соусом". Он же для своих учеников разработал пример того, как можно чужое произведение в тридцать строк разбавить точно в два раза, до шестидесяти. В качестве примера он использовал письмо Геза де Бальзака (1594-1654), признанного в Европе мастера литературной переписки. Вот оригинальная и разбавленная часть письма, которым Бальзак рекомендовал своего знакомого милости парламентского адвоката.

Бальзак: "Дело моего знакомого, находящееся на рассмотрении парламента, это не такое уж и трудное дело, представляется, что и малой толики красноречия будет достаточно, чтобы с успехом защитить его. Рекомендую его Вам только при том условии, что не будете тратить всего Вашего времени на него и не забросите из-за него прочих дел Ваших".

Под другим соусом: "Вопрос моего знакомого, который сейчас стоит перед парламентом, и из-за которого он вынужден ехать в Париж, не относится к числу сложных и запутанных дел; могу смело сказать, что любой из адвокатов, стоящих ниже Вас, изумляющихся Вами, но неспособных к подражанию, оказался бы вполне пригоден, чтобы со славою защитить дело и довести его до победы. И, хотя дело не сопряжено с теми трудностями, которые по обыкновению лишь подстегивают Цицерона Франции, все же я осмеливаюсь рекомендовать его Вам, потому что совершенно убежден, что для Вас оно будет ничем иным, как приятною игрою и развлечением, и Ваша деятельность по этому делу доставит Вам отдых после обычно утомительной работы".

Этот заголовок и сам стреляет невпопад. Один из подвидов этого понятия принадлежит семейству "Лейтер Якобов". Немецкий оригинал звучит так: Einen Bock Schiessen. У этого немецкого выражения нет ничего общего с охотой, в фигуральном смысле оно означает кувыркнуться, т.е. оступиться, поскользнуться, плюхнуться. (Варианты этой поговорки: purzelbock, purzelbaum). Должно быть, очень давно кто-то перевел его на венгерский буквально, а венгерская логика мышления усвоила его фигуральный смысл, ведь для охотника всегда совершает ошибку тот, кто, целясь в самку лани, попадает в козла. В этом смысле Янош Эрдейи и внес это выражение в сборник венгерских народных поговорок. За неимением лучшего и я вынужден пользоваться им, потому что другого выражения в венгерском языке, которое свело бы воедино всевозможнейшие виды ляпсусов, нет.

Латынь делает тройственное различие: lapsus linguau, lapsus calami, lapsus memoriae. Смотря по тому, идет ли речь об обмолвке, описке или ошибке памяти.

У французов для этого есть всеобъемлющее слово: bevue. В рамках этого понятия есть тьма-тьмущая всяких выражений для обозначения отдельных оттенков, что и неудивительно, потому как они сами признают, что у них можно найти наиобширнейшее собрание образцов.

Англичане в этом смысле также не заботятся о четких различиях. У них все, что невпопад, — bull. Почему "бык" — этого теперь уже не может сказать никто. Есть у них еще irish bull, т. е. "ирландский бык". Так обычно дразнят ирландцев, предположительно на том основании, что во времена короля Генриха VII в Лондоне жил один адвокат ирландец по имени Обадиах Балл, который свои защитительные речи оснащал самыми ошеломляющими ошибками. Его соотечественнику, жившему позднее известному писателю XVIII века Эджворту, прискучили злостные придирки, и он издал работу, направленную против наветов на ирландцев. "Essay on irish bulls" — называлась она. Работа была не в силах поколебать английское общественное мнение. Результатом ее стало всего-навсего то, что парижские книготорговцы — поскольку речь шла о быке — занесли книгу в список литературы по сельскому хозяйству. (Возможно, происхождение слова можно угадать во французском boule? Boule — пуля, в старофранцузском bouler означает катиться, валяться по земле. Образ, сходный с немецким "кувырканием".)

Если англичанин может себе позволить называть bull все, что невпопад, мы тоже можем называть "баклевеш" все, что есть bull.

Прежде чем попробовать как-то классифицировать все эти "выстрелы по козлам невпопад", несколькими примерами освещу, как удачно это английское bull; сколько всего можно им охарактеризовать.

У нас неудачные переводы обычно называют собирательным именем Якоб Лейтер. По-английски это был бы тоже bull. По-моему, самый древний из них мы находим в Библии в книге пророка Исайи, в главе XXXVII, в которой 36-й стих звучит так:

"По той причине вышел Ангел Господень и поразил в стане ассирийском сто восемьдесят пять тысяч человек. И встали оне поутру, и вот, все тела мертвые."

Очевидно, ответственность за этот древний bull несут первые латинские переводчики.

Среди серьезных книг за Библией по порядку следует Свод законов. И вот, в штате Миссисипи, в городе Кантон, bull закрался в решения городских властей:

1. Построить новую тюрьму;

2. На строительстве использовать материал здания старой тюрьмы;

3. Узников до окончания строительства содержать в старой тюрьме.

Да будет известно, что американские штаты, города и поселки производят тысячи законов и постановлений, так что можно понять, если в пылу законотворчества и произошла такая накладка. Американские юристы выуживают из потока законодательных актов массу наистраннейших постановлений. Л. Е. Кук, адвокат из Луизианы, даже издал сборник законодательных курьезов, в нем он обращает внимание на закон, принятый в штате Канзас восемьдесят лет назад, но действующий и по сей день, который гласит:

"Если два поезда встречаются у железнодорожной развилки, то обязаны оба остановиться, и ни один из них не имеет права тронуться дальше, пока не пройдет другой".

Я попробовал навести хоть какой-то порядок во всем этом вздоре и классифицировать его по содержанию. Причем между его видами границы порой настолько размыты, что отдельные выражения можно отнести туда и сюда, но я мыслил так, что классификация неточностей не обязывает меня к очень большой пунктуальности.

Я набрал материала в основном на семь групп.

1. Опрометчивое перо.

Самая невинная форма стрельбы невпопад. Небрежность, эдакая халатность формулировки, суетливая поспешность характерны для нее. Большая ее часть разбрызгивается разлетевшимся редакторским пером. Но сколько раз допускали ее по рассеянности и серьезные ученые! Один наш превосходный литературовед, не выносивший декадентской поэзии Бодлера, написал: "Даже в делах любви его вкус был противоестественен, потому что вместо юной девы ему требовалась переспелая матрона". С такою критикой многочисленные читательницы Бодлера едва ли согласились бы. Зато наверняка всеобщим одобрением женщины восприняли слова другого крупного нашего художественного критика, который при прощании с большим художником Одри говорил: "Он любил женщин и прочие радости жизни" (Журнал "Нюгат", май, 1937).

Но вот из-под моего пера вышло незадачливое слово "который", которое некрасивым червяком ввинчивается в самую середину предложений. Насколько же был прав автор "Дорогого родного языка", когда буквально на всех страницах своей книги вытравил предложения с "который". Ну, хотя бы употребляли его правильно! Да только этот червяк часто ввертывается не туда и странно искажает смысл предложения:

"Т. П. подписала контракт с венской оперой. Тридцать пять вечеров дали этой прекрасной певице, которой можно дать и все шестьдесят." ("Фюггетленшег", июль, 10, 1938).

"Гвоздь нашей субботней программы — премьера в Пештском театре "Пижама моей жены", которая содержит много сюрпризов." ("Пешта хирлап", май, 23, 1933).

"Сдаются 3 комнаты с окнами на улицу, 2 прихожие, квартира с уборной, которая особенно подходит для адвокатской конторы." (Записка о сдаче внаем на дверях дома на улице Балвань.)

Далее, поскольку я уже прошел сквозь теоретические трудности, представлю побольше примеров.

2. Голова — ума палата.

Тут гамма оттенков весьма богата. Начиная бледной поверхностностью и кончая кричащим неведением. Мы знаем, французы не любят сверхосновательного. Поэтому они с неколебимым спокойствием пишут, что Галилей окончил свою жизнь на костре, — Октавиан был сыном Клеопатры, — мадам Помпадур казнили, — Юдифь отрезала голову Голиафу, — Венеция лежит на берегу Балтийского моря, — и так далее. Если их уличают в этом, они смеются громче всех, разве что не умывают рук, как Геродот (по утверждению французского автора).

У нас я читал, что возле Аббазии море катит свои волны в залив Отранто, однако автор статьи тут ошибся на несколько морских миль: если волны продолжают катиться на юг, они-таки достигнут залива Отранто. (Может быть, он хотел сказать Кварнеро?). Это небольшая ошибка, когда наш превосходный писатель нашего же императора Максимилиана в Мексике повесил, а другой заставил Наполеона казнить Филиппа Эгалите (разумеется, вместо герцога Энгиенского), а третий вынужденного к самоубийству Сенеку заставляет умирать от Ангины Пекторис.

Мелочи. Свет на этом не сошелся клином. Хотя он и достаточно плох, этот свет. Сразу видно, что его создали за восемь дней ("Ле Матен", 1924, август, 7).

3. Смешение образов.

Научное название — катахреза.

За этим не надо ходить к соседу. Тут мы соперничаем с французами. Что могут они, то можем и мы, как то можно проследить на следующих примерах.

"Петефи взглянул на девушку, у которой от внутреннего волнения на лбу вспыхнули розы; пока он говорил, оба ее глаза, подобно молитвеннику на шнурке, повисли на лице поэта" (Эмед Фаркаш "Петефи").

"Рев колыхающейся по всей улице толпы как бы отдавал паром животной жажды крови" ("Пешти хирлап", 1903, июнь, 15).

"Однажды мы уже тщательно занимались этой сильной рукой и смотрели ей в глаза" ("Будапешта хирлап", 1903, октябрь, 15).

"Главаря контрабандистов на квартире не обнаружили, по-видимому, он прослышал шумок, что у него под ногами горит земля" ("Маи Нап", 1937, июль, 29).

"На будущий год Венгрия может стать на защиту национальных интересов и в воздухе!" ("Аз Эшт", 1938, май, 8).

Из биографии английского генерала Горта: "Его давнее желание было исполнено, из штаба он был переведен на фронт. Здесь он заслужил прозвище тигр. При Ипре, в Камбрии и Аррасе, устремившись вперед, он вел свои войска в атаку, как бык" ("Мадьяр Немзет", 1939, октябрь, 21).

Полнее примеры будут приведены отдельно. Эти несколько авансированных примеров имеют целью пояснить их видовое название.

4. Анахронизм.

По-венгерски — путаница во времени. С этим надо обращаться осторожно, потому что в самые свои блестящие периоды литература и искусство полны анахронизма: на сцене у Шекспира римские герои одеваются, как английские лорды. Художники Ренессанса одевают в современные им одежды библейских персонажей. Этого требовал дух эпохи. Однако следует остерегаться также и мелочности, когда праздные книгокопатели выуживают из произведений великих писателей мелкие ошибки. Про Шиллера они доказали, что в "Валленштейне" Бутлер говорит о громоотводе, но ведь тогда он еще не был изобретен. О знаменитой сцене из "Вильгельма Телля" они выяснили, что ее действие должно было происходить в конце ноября, однако невозможно, чтобы в эту почти зимнюю пору на деревьях висели яблоки. Один книжный червь торжествовал, когда прочел в "Фиеско", что жена героя пьет шоколад. Заблуждение! Заговор Фиеско был в 1547 году, а первую шоколадную фабрику основали в Италии в 1606 году. Чудовищно!

Поскольку во времена Гете громоотвод был уже изобретен, спокойно могу сказать, что и над его головой часто змеились молнии критики. Достаточно упомянуть о "Фаусте". Действие пьесы очевидно разыгрывается в конце XV века, а в ней пьют шампанское, но оно начало пениться только в 1670 году, — упоминают о париках, но Людовик XIV впервые пристроил его на свою голову только в 1640 году, — говорят о табаке, что до Колумба было просто невозможно, — речь заходит и об исповедальне, в то время как она появилась в Германии сто лет спустя. Самую большую блоху в этой сказке обнаружили средь воздыханий Марты, когда Мефистофель сообщает ей, что супруг ее умер. На что женщина:

Не шутя, о муже бы достать бумагу, где погребен, когда, бедняга, и эти сведенья в печать для верности потом отдать.

Во времена Фауста все это было вообще невозможно, потому что церковные власти начали публиковать выдержки из церковных книг регистрации примерно в XVIII веке, а газет тогда вообще не существовало.

Литературные муравьи снесли в свой муравейник кучу подобных заблуждений, но с нас хватит и этого. Отчасти горькое это развлечение — ради крохотной несуразности грызть громоздкие доказательства тому.

5. Якоб Лейтер.

Значение этого искусственно созданного выражения известно широко.

Юного поколения ради я повторю кратко историю его возникновения так, как ее излагает Бела Тот в своей книге "Из уст в уста". В октябре 1863 года внимание всего мира было обращено к Парижу. Гигантский воздухоплавательный корабль Надара "Гигант" отважно проделал свой первый путь. "Мадьяр Шайто" в 13 номере за 1863 год поместила отчет об этом событии в форме "Письма из Парижа". "Письмо" писал Адольф Агаи, разумеется, тут же, за редакционным столом, переводя сообщения венских газет на венгерский. В одном месте читателя поразила таинственная фраза:

"Когда они пролетели сквозь верхний слой облаков, шар вздрогнул и чуть накренился, но — как утверждают путешественники — никто из них нимало не испугался. Призвали Годара, испытанного воздухоплавателя: "Вверх, вверх, хотим подняться так высоко, как Якоб Лейтер".

Никто не знал такого пионера воздухоплавания по имени Якоб Лейтер, и только позднее выяснилось, что речь идет о библейском Иакове с его лестницей. В немецком оригинале письма из Парижа стояло Jakob's Leiter.

Переводчик впопыхах не заметил скромно притаившуюся букву "S" и библейский образ принял за имя собственное. Агаи потом отрицал свою ошибку. Он говорил Беле Тоту, что совершил эту описку намеренно, чтобы подшутить над педантичным Агоштом Грегусом. Кто хочет, пусть верит.

6. Галиматья.

Это слово проникло к нам из Франции. Его происхождения не могут объяснить сами французы. По мнению ученого Гветия его невольным автором мог быть один парижский адвокат. Он держал речь по-латыни в каком-то судебном деле. Дело было о петухе одного гражданина по имени Матиас. Адвокат же в пылу вдохновения перепутал генетивусы. Вместо Gallus Mathiae у него все время получалось Galli Mathias. С тех пор эту путаницу якобы стали употреблять в значении "всякий вздор". У анекдота слишком уж ученый привкус. Скорее всего, это слово есть искаженное французское galimaufree. Это придуманное поварское слово означает "рагу", то есть блюдо из рубленного кусочками мяса. Но мыто знаем, сколько всякого сомнительного добра обычно таится за почти что элегантной строчкой в ресторанном меню: ragu.

По определению Буало у галиматьи есть две разновидности: простая и двойная. Первую не понимает только читатель, а вторую — и сам автор.

Что касается формы, то французы по-разному определяют два способа прочтения галиматьи.

1. Пафос. Автор силится раздуть плоское и немощное содержание симуляцией жаркой страсти и под конец тонет в болоте чувствительности.

2. Фебианство. Происходит от греческого phoibos., второго имени бога света Аполлона. В данном случае словоблудие, когда блистательные эпитеты применяются к предметам незначительным. Пафос рисуется своей духовной возвышенностью, фебус означает стилистическую вычурность: бездарный графоман хочет любой ценой показать, насколько его собственное писательское искусство возвышается над обычными борзописцами.

Если галиматья проявляется в стихах, украшенная рифмами, то ее называют амфигурий.

И я все еще не закончил мой непосвященный экскурс в залы серьезной науки и литературоведения.

Впереди еще гонгоризм.

Своим появлением на свет он обязан испанскому поэту со звонким именем Луис де Гонгора-и-Арготе (1561-1627). Собственно говоря, это не что иное, как преднамеренная галиматья. Гонгора был талантливым поэтом, однако его не удовлетворял морально успех его стихов. Он считал, публика недостаточно понимает его. Он подумал, — и с тех пор многие после него так думают, — вот де заговорю с вами по-непонятному, сразу поймете. Он выдумал какой-то искусственный, вычурный, напыщенный, сплошь уснащенный образами и оборотами вздорный стиль, и вот — публика с восторгом приняла новые фразы-блестки.

В то же самое время в Италии Джамбиттиста Марино в этаком радужном стиле, стал основателем подобного же литературного направления, известного под названием маринизм. Другой конец радуги, скрученный в духе барокко, перекинулся во Францию и вскружил голову прессионистам своим обманным блеском.

Витиеватый, напыщенный способ изложения полностью соответствовал капризному вкусу эпохи барокко.

Согласно теории испанца Грасиана лучше всего литературный стиль украшают прославленные итальянцами кончетти — искры ума; писатель должен стремиться к тому, чтобы его произведение было усыпано такими искрами мысли. И он разбрасывал их так, что у читателя до сих пор сверкает от них в глазах. О самой мысли он рассыпается так:

"Мысль отправляется от берегов памяти, пересекает море воображения и наконец прибывает в бухту остроумия, и там ее проверяет таможня понимания".

Каким образом происходит это плавание, я освещу несколькими примерами. Заранее оповещаю моих читателей-таможенников, о чем идет речь. Просто-напросто о том, что близится лето. На языке астронома: Солнце, двигаясь по Зодиакальному поясу, покидает созвездие Тельца и движется к созвездию Близнецов. В сравнениях Грасиана присутствует также животное, именуемое Флегон, о нем только скажем, что он есть и в мифологии, несет там службу в качестве одного из коней в колеснице Солнца.

"И вот в небесном амфитеатре рыцарь Солнца верхом на Флегоне храбро бьется с Тельцом, вместо копья сверкая лучами, его атакам хлопает звезд прелестная толпа, облокотившаяся о балкон Зари, чтобы полюбоваться чудным станом рыцаря. Потом свершается чудесное преображение: Phoibos (Феб), белокурый рыцарь, обращается в белого петуха, покрывается перьями, отрастает гребень, и он становится впереди сонма сияющих звезд. Эти курочки небесных полей, вкруг них звезды-цыплятки, вылупившиеся из тиндарова яйца…"

Я мог бы продолжить это велеречивое сравнение, но так мы не приблизимся к концу никогда, потому что мне придется помочь переправить тиндарово яйцо через строгости разума читательской таможни. Обозначен товар верно, яйца несла Леда. Как известно, Зевс приблизился к Леде в образе лебедя. Это приближение имело результатом первое яйцо Леды, из которого вылупились два близнеца — Елена и Полидевк (у римлян Поллукс). Затем Леда таким же странным способом материнства одарила и мужа одним, уже законным, яйцом, из которого появилась на свет другая пара близнецов — Кастор и Клитемнестра. И вот тут, наконец, прояснился смысл горького сравнения — Солнце вступило в созвездие Близнецов!

7. Всякая всячина.

Есть такой вздор, который нельзя распихать по названным выше группам.

Такой внеклассовой парией оказалась баллорнизация. Предположительно, ее впервые допустил любекский печатник Иоганн Баллорн в XVI веке, отсюда и название. В какой-то книжке немецких сказок на одной из иллюстраций красовался петух. Печатнику картинка не понравилась, и в новом издании книги он поместил другую, на ней у петуха уже не было шпор, но зато рядом стояла корзина с яйцами.

Представлял ли он петуха курицей и, как таковую, лишил неполагающегося ей украшения — шпор, этого никто не знает. Однако под картинкой он пристроил следующую гордую надпись: "Verbessert durch Johann Ballorn" ("Исправил Иоганн Баллорн"). С тех пор баллорнизацией называют такой вид исправлений, когда вместо первоначальной ошибки сажают другую, еще большую.

Например:

"В передовой статье прошлого номера нашей газеты, второй абзац, вторая строка, — в результате ошибки в наборе, — вместо слова георический стоит слово теоретический. Итак, правильно фраза должна звучать следующим образом: "Какой эпос можно было бы создать о георических подвигах венгерских защитников родины!" ("Мадьяр вилаг", 1938, сент., 20). Если бы автор статьи написал слово героический, то сам дьявол печатных ошибок не напутал бы так в одном слове.

Ни в одну из этих групп я не мог пристроить случай со скульптурным портретом нашего заслуженного писателя П. Кароя Сатмари. Соответствующая инстанция поставила скульптуру у подножия Крепостной горы и выбила на постаменте несколько строк из стихотворения поэта:

Какова была необходимость испортить эффект этих строк тем, что скульптуру поставили… спиной к восходящему солнцу? Он стоит лицом на запад, обращенный к Будайским горам и, конечно, видит только заходящее солнце.

А теперь, говоря языком гонгористов, настало время подрезать слишком разросшиеся крылья моих теоретических выкладок ножницами чувства меры и перейти к практическим примерам. Здесь я уже не буду следовать системе теоретической классификации. Я мыслил, картина станет живее, если сгруппирую несуразицы свободно, без всякой связи.