Грегорио Лети, выдающийся итальянский историк XVII века, делал доклад в одном из римских литературных обществ. Доклад стал знаменит не благодаря особым научным достоинствам, а благодаря тому, что в нем не было буквы «р». Он назывался: «La R sbandita». Вдохновленные примером, многие итальянские писатели принялись сочинять стихи и рассказы без буквы «р», а немец Готтлоб Вильгельм Бурман решился издать целый сборник стихов под названием «Gedichte ohne Buchstaben R».

Но Лети не первый в истории литературы победитель драконов, заколовший окаянную букву, на которую он, по-видимому, гневался не без оснований. У него были предшественники еще в древности. Уроженец Гермиона греческий поэт Ласий, учитель Пиндара, написал гимн в честь Деметры, богини-покровительницы его родного города, и в нем не было ни одной буквы «с». Наверное, не без причины Пиндар унаследовал от учителя ненависть к букве «с» и тоже написал без нее оду. Это произошло в VI–V веках до нашей эры.

Почти тысячу лет «стряхнул» Крон со своих песочных часов, когда египтянин Трифиодор, воодушевленный примером предков, объявил войну уже не одной, а всем буквам. Он написал «Одиссею» в 24 песнях, из которых по очереди выбрасывал по одной букве; в первой не было буквы «альфа», во второй — «бета» и т. д. На горе литературе поэма не сохранилась.

Эта странная, так называемая липограмматическая игра проникала в поэзию и в более поздние времена. Десятки подобных произведений можно найти не только в латинской поэзии эпохи Возрождения, итальянской и французской лирике, но и испанская литература не знает в них недостатка: сам Лопе де Вега написал пять новелл, в порядке алфавита выкидывая из них по одной гласной — из первой «а», из второй «е» и т. д.

Хотя ценность подобных упражнений сравнима разве что с ценностью пшеничного зерна, на котором выгравирован «Отче наш», или украшения, сделанного из черешневой косточки, и автор может рассчитывать лишь на признание, каким обычно одаривают искусных метателей перчинок сквозь отверстие ключа, — все же липограмматическое жонглерство прокралось и в нашу здравомыслящую литературу. У нас популярность приобрел весьма необычный вид противоборства с буквами: поэт объявлял войну гласным, оставляя в стихотворении только одну из них, а остальные изгонял. В большинстве случаев буквой, заслуживающей снисхождение, оказывалось «е». Эту располагающую к милосердию букву особенно часто брал под свое крыло профессор из Дебрецена Янош Варьяш. Он написал множество стихотворений только с «е». Одно из них Ференц Казинци оценил так высоко, что включил в сборник «Венгерские древности и диковинки». Написанное Казинци предисловие объясняет смысл эксперимента Варьяша:

«Обилие „е“ в венгерском языке писатель считал свидетельством против несправедливых утверждений, будто наш язык беден. Пламенная любовь к родине ввела эстета в заблуждение…»

Казинци придерживался, скорее, противоположного мнения. Вот отрывок из знаменитого произведения: «Песнь новообращенного, которую сочинил неизвестный житель Дебрецена в состоянии души, познавшей монашество, истерзанной, но не изверившейся».

Игра с буквой «е» стремительно распространялась по Венгрии. Литераторы писали друг другу письма, обходясь одной лишь этой гласной, студенты в коллегиях пытались разговаривать только словами с «е». Бела Тот упоминает провинциального священника, чье расположение странствующие школяры могли завоевать, лишь «правильно» ответив на вопрос-липограмму. Если ответ удавался, преподобный отсылал странника на кухню со словами: «В печке тебе перепел с перцем».

Приходской священник из Эгерсалока Адам Орос, о котором еще пойдет речь, на спор прочитал целую проповедь на «е». Конечно, и отдельные слова нужно было пересадить на сдобренную «е» почву. Появились необычные словари:

банкрот — делец без денег;

пуща — лес, где есть вепрь, медведь, тетерев и т. д.

В Венгрии пустила корни еще одна своеобразная разновидность липограмм. Ею увлекся Шамуэл Дярмати, пытаясь доказать гибкость венгерского языка, который, как он считал, играючи может обходиться без определенных артиклей: a, az, e, ez. В доказательство он сочинил соответствующее письмо. Однако тема его — тяжелые семейные обстоятельства — заставляет читателя с чувствительной душой забыть об отсутствии артиклей.

Дярмати также пытался доказать, что венгерский язык прекрасно обходится без глаголов, и призывал «здравомыслящего читателя задуматься над тем, возможно ли писать таким образом на каком-либо другом из известных нам европейских языков?». Он смастерил предлинный репортаж о русско-турецкой войне, действительно, без единого глагола. Я не буду приводить его здесь, потому что существует куда более знаменитое «безглагольное» произведение, в свое время вызвавшее сенсацию, — это повесть уже упоминавшегося Адама Ороса «Ида, или Могила в степи».

«Вот одинокая могила в безмолвной степи, вдалеке от людей, вдалеке от их заботливого попечения. Теперь это лишь изредка место отдохновения погруженного в думы пастыря, только от его слез влажна порой ее земля. Возле могилы липовый крест да замшелый, потемневший памятник, строгий и грустный, как и сама могила. Шатер над ней — тень от ивы. Рядом ручей, весь в белых барашках; на его холмистом берегу меж диких роз и лилий — унылые каменные развалины. В какие же воспоминания погружены эти места?»

История, над которой проливал слезы пастух, довольно банальна и рассказывает о жене ревнивца Тиборца, Иде. Муж мучает и терзает несчастную женщину, а потом решает испытать ее. Следуя стародавнему рецепту, Тиборц придумывает, что едет в Пешт, но с дороги возвращается. Ида в это время грустит дома и в тоске поет песню (естественно, без глаголов). Тут из Трансильвании неожиданно приезжает ее старший брат, подкрадывается к дому и тайком вернувшийся муж. Увидев нежничающую пару, он решает, что они любовники, и застреливает Иду. Обнаружив ошибку, Тиборц понимает, что такому человеку больше нечего делать на этой земле, и другой пулей приканчивает себя самого. Вот монолог доведенной до отчаяния Иды, которая в отсутствие мужа оплакивает свою несчастную судьбу:

«О, сколь сладостно ощущение жизни, сколь сладостна жизнь, самый драгоценный из всех земных даров. Но если суров наш путь, если суровы и полны печали дни нашего пребывания на этой земле, то что же она, как не обманчивый источник, прельстительный для глаз, но дарующий влагу, горькую для губ! Жизнь прекрасна и она — величайший дар, но если вечные ее спутники огорчения и слезы, то что же она, как не тяжкий груз, безрадостное нищенство — сад без цветенья, счастье без блаженства, рай без Господа!»

ТЕРЗАНИЯ ИДЫ

«Окаянная доля», как я уже упоминал, предрешила Идину смерть. Тиборц укокошил супругу. Затем он просит у лакея другой пистолет и направляет его на незнакомого мужчину. Тот рекомендуется: «Элек Эзвари, старший брат Иды». «Тиборц про себя: — Элек Эзвари? — Элек Эзвари!.. Так что же это? Я проклят на небе, проклят на земле, проклят повсюду. А дальше?.. Ну нет, жизнь чудовищна, жизнь — это рок, проклятье… Ида! О, Ида! Прощенья мне, прощенья…» И второй выстрел пистолета обрывает жизнь Тиборца.

Сколько головоломной работы, сколько труда вложено в маленькую повесть, особенно в стихотворение. А какой успех: три издания за два года.