Старец Горы
Одной из ярких фигур третьего крестового похода был Конрад, маркиз Монферрат, зять греческого императора, кандидат на иерусалимский трон, могущественный ломбардский феодал.
В его свите было два крещеных сарацина, истово молившихся, благоговейно набожных новых христианина. В один прекрасный день эти два праведника выхватили из-под монашеских ряс кинжалы, напали на военачальника и поразили его.
После этого они спокойно позволили заковать себя в железо, гордо заявив, что никакие они не христианские паломники, а правоверные магометане. Они только с виду приняли христианство, чтобы проникнуть в ближайшее окружение Конрада и исполнить приказ Старца Горы. И, не охнув, приняли мучительную смерть.
Кто же был этот Старец Горы?
Один мусульманский еретик по имени Хасан ибн Саббах восстал против господствующей официальной религии. Проповедуя, исходил всю Аравию и Персию, целые армии верующих фанатиков присоединились к нему и в 1090 году заполонили горы и долины южнее Каспийского моря вблизи нынешнего Казвина. Изначальная борьба, однако, переродилась, и они основали сообщество ассасинов, то есть подсылаемых убийц, которого страшилась вся Западная Азия.
Хасан ибн Саббах был главой сообщества. Жил уединенно в крепости на скалах — Аламуте (Орлиное гнездо), оттуда следил за всем окружающим миром. Приверженцы полагали, что он обладал даром провидца; собственно говоря, он тайно держал голубиную почту и разветвленную сеть осведомителей и быстрее всех узнавал обо всем, о чем сообщали прибывающие на ленивых крыльях официальные вести.
Он-то и был Старцем Горы, который в сознании своей власти осмеливался противостоять даже султану Каира; он отказался повиноваться и объявил себя независимым. Этой властью он был обязан не вооруженному войску. Конечно, у него было оружие, но только малое: кинжал.
Именно с этим оружием, спрятанным под одеждой, приближались его тайные посланцы к жертве. От кинжала убийцы спасения не было. Если один погибал, не совершив покушения, на его место вставал следующий. Бывало, одиннадцать убийц были схвачены и казнены, а кинжал двенадцатого все же разил цель. Ни один князь или властитель не был в безопасности, если согрешил против Старца Горы.
Конрад Монферрат совершал массовые казни мусульман-военнопленных. Этим он навлек на себя гнев Старца Горы, и в 1192 году мечта об иерусалимском троне разлетелась под ударами кинжалов двух подосланных убийц.
Один арабский халиф устал от диктата Старца Горы и собрал войско, чтобы выкурить его из Орлиного гнезда. Полетели почтовые голуби в крепость Аламут, и когда в одно утро халиф проснулся, под подушкой у себя обнаружил кинжал. А рядом собственноручная записка Хасана: «То, что ты сейчас нашел под подушкой, можешь получить и в сердце».
Больше о военных приготовлениях речь не шла.
Один из наследников Хасана пригласил Генриха, графа Шампанского, одного из предводителей крестоносцев, чтобы по-дружески обсудить какой-то повисший в воздухе вопрос. (Власть Старца Горы передавалась по наследству. Господство сменявших друг друга и носивших то же самое имя старейшин длилось более полутора веков.)
Посреди дружеской беседы хозяин вдруг хлопнул в ладоши, появились два человека и, не говоря ни слова, поразили себя в сердце. И упали замертво к ногам гостя.
Вопрос больше не стоял.
Похожим зрелищем угощали и послов каирского султана, которые призывали к повиновению непокорного Старца.
Он же, прежде чем дать ответ, позвал одного из своей свиты и повелел ему:
— Зарежься!
Тот без малейшего колебания вонзил кинжал себе в сердце.
- Ты, другой! Прыгай с башни!
Ни малейшего сомнения — бросился с многометровой высоты в бездну.
И тогда хозяин отчеканил:
— Скажите вашему господину, что у меня семьдесят тысяч верных людей, и каждый вот так слепо послушен. Это мой ответ. (Это, конечно, преувеличение, историки оценивали количество ассасинов в 40 тысяч человек.)
Другого примера такого слепого повиновения история не знает. Даже самый ярый фанатизм не воодушевлял своих энтузиастов на такое: если уж и жертвовать жизнью, так во имя великого дела. Много вымыслов и легенд вертелось вокруг Старца Горы; пожалуй, наиболее близок к действительности рассказ Марко Поло (передадим его, приспосабливая к восприятию нынешнего читателя).
В некую изумительно прекрасную долину можно было проникнуть через единственные ворота, ключ от которых хранился у наиболее доверенных людей Старца Горы. Сама долина представляла собой настоящий райский сад: апельсиновые рощи, финиковые пальмы, целый лес прочих экзотических фруктовых деревьев, сгибавшихся под тяжестью плодов, пряный аромат цветов — вобщем, все чудеса садоводства. Посреди небольшой дворец, украшенный разными шедеврами в восточном вкусе: золото, серебро, перламутр, шелка и бархат, мягкие ковры, пухлые диваны…
Кандидата в наемные убийцы усыпляли снотворным и, пока он спал, переносили в сад восторгов. Проснувшись, он видел вокруг себя улыбающиеся лица прелестных девушек, одна красивее другой. У воспитанных в слепой магометанской вере юношей не было никакого сомнения, что они находятся в настоящем райском саду, а девушки — это те самые гурии, которых пророк Мохаммад призвал для услаждения пребывания правоверных в раю.
Кандидат оставался там всего несколько дней, но это были дни беспрерывного восторга: пиры, вино, танцы и любовь. Затем ему снова подсыпали снотворного в питье и уносили, откуда принесли. С пробуждением его встречали не улыбки прекрасных гурий, а бородатые лица мулл, которые объясняли, что он и в самом деле побывал в раю, что это Старец Горы своей волшебной силой, с дозволения пророка совершил это чудо. И если он хочет в вечности испытывать блаженство, от которого ему было дано вкусить, то должен слепо исполнять приказы Старца. Тогда смерть его станет вратами в рай, и наградой — вечное наслаждение. Кандидат, конечно, верил всему — на его устах еще горели поцелуи страстных гурий…
С тех пор смерть становилась желанной — вожделенная награда за верность Старцу Горы.
Террор ассасинов продолжался до 1256 года. Монгольское нашествие смело сообщество подсылаемых убийц, да и самому Старцу Горы предоставило случай пройти через ворота смерти в вечный сад блаженства.
Фема — тайное судилище
Примерно в то же самое время, когда монголы послали последнего Старца Горы в объятия пророка, в немецкой Вестфалии разошлась весть о некоем тайном суде. Вокруг известного под названием «фема» судилища крутился целый рой ужасающих слухов; таковы россказни о «поцелуе Марии».
Кого фема приговорила, — так нашептывала молва, — спускали в подземелье, и там ему приходилось поцеловать статую Девы Марии. Это было сооружение из железа цилиндрической формы, с распахивающимися дверцами. Нажатием кнопки дверцы распахивались, и осужденному открывалось внутреннее пространство статуи, все утыканное заточенными гвоздями и острыми ножами. Вторым нажатием кнопки какой-то механизм вталкивал человека внутрь, дверцы захлопывались, гвозди и ножи вонзались в тело. Затем под жертвой открывался подпол, и тело сползало вниз через узкий люк, поверхность которого была утыкана острыми ножами и пиками, они буквально перемалывали тело на мелкие куски, падавшие в водный поток, протекавший внизу.
Немного странно, что верующие христиане сделали именно статую Девы Марии исполнительницей ужасающей смерти, — впрочем, в этом ни слова правды нет.
Скорее всего в основе этой легенды лежат сведения об орудии пыток, называвшемся «железная дева», оригинальный экземпляр которого до сих пор демонстрируют в нюрнбергской крепости. Когда и где его применяли — неизвестно, традиционно называют Нюрнберг и Венецию. То, что его применяли, — это наверняка, объятия железной девы вполне согласуются с жестокостью феодального уголовного права.
Правда о феме состоит в следующем.
В середине XIII века самосуд феодалов породил полное бесправие. О правосудии просто не могло быть и речи. Даже смысл слова «право» был исковеркан и обозначал кулачное право. Феодал делал все, что хотел, его нельзя было привлечь к ответственности, с феодальной вольницей не справлялся даже сам император.
Ситуация стала настолько невыносимой, что народное терпение наконец иссякло, и народ взял в свои руки право судить.
Был организован тайный трибунал, тайное судилище — фема. Оно было тайным, но собиралось на открытом месте, чаще на вершине холма, под развесистым деревом, ясным днем. О роли членов фемы можно судить по возлагаемым на них функциям, ибо буквальный перевод званий (с древнегерманского) не отражает смысла:
Fehme — само народное судилище;
Freigraf — вовсе не граф, а председатель судилища;
Freistuhl — творящие суд;
Schöffe — присяжные, судья.
Прочие участники процедуры Der Wissende — посвященные.
Посвященный, положив два пальца правой руки на меч Freigaf'а, клялся на цветистом языке древнегерманского права, что он будет защищать фему от всего, на что светит солнце, что мочит дождем, что есть меж небом и землей и что о приговоре суда обвиняемого тайно не упредит. Если клятву эту нарушит, пусть будет проклят, а фема будет вправе повесить его на семь футов выше обычного.
Каждый посвященный получал право заявлять на кого-либо. Обвиняемого вызывали в суд написанным на пергаменте, припечатанным семью печатями письмом. Вручение письма было обязанностью посвященного. Если обвиняемый отказывался принять письмо либо с ним невозможно было встретиться, то посвященный прибивал письмо к воротам и срезал с них три стружки, эти предки возвращаемой квитанции служили подтверждением, что поручение выполнено.
Если обвиняемый в суде не появлялся, выносили первый приговор, заочный — «за упрямство». Но прежде обвинителю следовало подтвердить достоверность своих слов, представив семь свидетелей.
Если обвиняемый все же на суд являлся, то следовала сцена в глазах современного человека до смешного гротескная, которая тогда воспринималась более чем серьезно. Вперед выступали так называемые присяжные сотоварищи, которые, смотря по тому, кто приводил их, обвиняющий или обвиняемый, приносили присягу в том, совершал или не совершал обвиняемый действия, которые содержались в обвинении. Если обвиняемый выставлял семь своих свидетелей, то обвиняющему надо было выставить против них четырнадцать. Обвиняемый мог и далее тянуть дело, а если он мог выставить двадцать присяжных сотоварищей, свидетельствующих в его пользу, то его отпускали с миром.
Наказанием, как правило, была смерть. В приговоре она выражалась такой витиеватой формулой: «Шею отдать веревке, тело воронам и хищникам». Попросту говоря: немедленно повесить на ближайшем дереве.
Если приговор выносился в отношении бывшего в «бегах» или отъезде, то исполнение приговора поручалось «посвященному». Он мог взять с собой столько присяжных Schöffe, сколько ему требовалось, — отказать в помощи не мог никто. Они охотились за приговоренным, пока не поймают, и тогда вешали его на первом попавшемся дереве. А чтобы это не выглядело простым убийством, в дерево втыкали нож с тайными письменами на лезвии в доказательство того, что здесь приведен в исполнение приговор фемы.
О возможности избежать казни и речи быть не могло; в случае необходимости тысячи присяжных отправились по следу беглеца.
Висящие на деревьях, колеблемые ветром человеческие тела вызывали дрожь у тех, чья совесть была нечиста. Со временем, однако, фема выродилась. Среди сотен тысяч присяжных и судей все больше становилось таких, кто и сам заслуживал веревки: свою «посвященность» они использовали для личной мести, сведения счетов или наживы. Это внутреннее разложение усугубилось и тем, что порядок в государстве мало-помалу стал укрепляться. Карл V обломал-таки рога господам рыцарям, а «Каролина» (так называли введенное им уголовное уложение) навела порядок в области уголовного права.
Постепенно и сам народ отвернулся от фемы, последнее заседание состоялось в 1568 году, с тех пор от нее осталось только название.
Итальянские узники в Сегеде
На сессии венгерского парламента 10 октября 1848 года Лайош Кошут внес следующее предложение:
«Еще об одном имею честь испрашивать решение Парламента. В Сегеде находятся 480 арестантов-итальянцев. Касательно этих арестантов бывшее министерство вступало в соприкосновение с венским министерством, сказавши, что не вполне понимает, какая надобность итальянских арестантов держать в Венгрии. Очень сожалею, при всем моем к тому устремлении не могу представить ясности Парламенту касательно того предмета, какого рода те арестанты, политические либо нет? Поговаривают — но на дипломатические источники ссылаться не могу, — этих людей держат под арестом по причине их неисправимой наклонности к нарушению порядка. Хотя наказывать кого-либо за наклонности дело затруднительное. За проступки обычай наказывать, а за наклонности каждый сам отвечай перед Богом.
Во всяком случае знаю два предмета: один, что политическим арестантам сам король по случаю прошлого заседания Парламента по всей империи дал амнистию. Второе, что Венгрия не Новая Зеландия, куда депортируют заключенных со всего света.
Такое бесчестье Венгрии признавать не согласен, чтобы из других стран всякий (ех Ііотіпит (человеческий сброд, отребье. — Авт.) сюда бы ссылали. Не усматриваю, для чего занимать сегедскую крепость означенными арестантами, а наших солдатиков, которым есть иное предназначение, употреблять на их охранение.
По сему комиссия защиты отечества постановила привезть оных итальянских арестантов сюда (то есть в Пешт), и завтра им должно прибыть. Надобно, стало быть, распоряжение иметь, что с ними делать.
Только на то испрашиваю у Парламента решения, чтобы оных арестантов отпустить на волю, сопроводив их до границы, либо дать им оружие с предложением полку Чекопьери, что квартирует в Пожони (Братиславе), дабы взял оных на свое попечение».
Затем выступил Ференц Деак:
«Бывшее министерство призвало венское министерство на сей предмет. Бах, венский министр, отвечал, что среди бумаг старого правительства не нашел и следа тому, что таковые люди, бывши перед судом поставлены (шум в зале), тем паче заключены были не по приговору. Причина тому, что оных заключили, говорит он, — неудержимая склонность к преступлению».
Парламент постановил отпустить арестантов на волю. Часть из них пошла в солдаты, остальные разошлись, устремившись к дому.
Как видно из речей Кошута и Деака, так и не удалось найти концов, на каком же основании габсбургское правительство осчастливило этими арестантами именно Венгрию? В сегедскую крепость узников доставили в сопровождении подробной инструкции по их содержанию в заключении, но вводная часть инструкции не сделала венгерские власти умнее.
«Его Величество император Франц I высочайшим указом от 18 февраля 1831 года соблаговолил распорядиться, ради сохранения спокойствия и гражданского порядка в итальянских провинциях Ломбардии и Венеции, всех так называемых лиц дурного поведения отправить с их родины в Венгрию, в сегедскую крепость. Во исполнение высочайшего указа заброшенную сегедскую крепость для этой цели оборудовать.
Цель этого заведения — служить нравственному исправлению тех личностей, которые в Италии за недостатком необходимого религиозного воспитания либо по врожденной лености и беспутству, не желая трудиться, вели безнравственную жизнь и по той причине предавались всякому греху, а по сему стали подозреваемы в совершении многих преступных деяний, но оные не были подтверждены в отношении их. А по сему высочайшее намерение: чтобы прилежным религиозным воспитанием, неустанным обучением служить исправлению сих личностей; строгостью приучены были б они к порядку и работе; чтобы этих лихих людей как добрых и работящих возвернуть их родине можно б было».
Из этого ханжеского лицемерия, по крайней мере, выясняется, что венское правительство с хитроумием, достойным испанской инквизиции, создало новое юридическое понятие: подозрение как наказуемое деяние. Потому что по привычке к фарисейству арестантов отсылали в сегедскую крепость якобы для их исправления. Отправили их туда в 1833 году, и в 1848-м они все еще были там. За 15 лет их так и не удалось исправить — возможно, что-то было не так «с усердием в религиозном воспитании и неустанным обучением», либо у венского правительства и на уме не было, хоть когда-нибудь выпустить их на свободу.
Политическими эти заключенные не могли быть ни в коем случае — тех поглотили казематы Куфштейна и Шпильберга, кстати, вместе с их венгерскими собратьями. В то же время массовость пересылки узников указывает на то, что мужчин с «дурными наклонностями» не по одиночке вылавливали по всей Ломбардии, а захватили сразу какую-то их организацию.
Сегедская крепость тоже не была каким-то богоугодным исправительным заведением, это была тюрьма достаточно строгого режима. Порядки в ней в общем походили на современные учреждения системы исполнения наказаний. Большинство заключенных обучали ткацкому делу, других — столярному, токарному, шорному, учили и переучивали даже на резчиков по дереву. По утрам — построение, молитва, потом ра-бота (в это время разговаривать запрещалось), в полдень опять долгая молитва и умеренный обед, вечером опять построение и молитва, а ужина — нет. Они зарабатывали немного денег, но половину у них вычитали по статье за износ одежды, а на оставшиеся деньги заключенные покупали себе сухари, молоко и, может быть, что-то на ужин.
Дисциплинарные наказания: кандалы, сырой и темный карцер, содержание на хлебе и воде, битье палками.
Послабления: свои изделия могли продавать из-за решетки местным жителям; на Рождество разыгрывали драматические представления страстей Христовых; по вечерам вместо ужина разрешалось петь, тогда собиралась большая толпа под окнами. За хорошее поведение в сопровождении тюремщика выпускали на ближайшее озеро ловить зеленых лягушек.
Это было все, что напоминало утерянную родину: участие в самодеятельных спектаклях, оперные арии, лягушачьи лапки.
После разгрома национально-освободительного движения у государства было много других забот, заниматься тайнами заключенных итальянцев руки не доходили. Современное им поколение поумирало, в Сегеде даже память о них стерлась.
И все же, кем были эти заключенные? Возможно, мне удалось напасть на след хотя бы части из них.
В Ломбардии полицейские ищейки австрийского правительства в первую очередь охотились за политическими объединениями, остальными даже не интересовались. Часть итальянской молодежи оказалась «с брачком»: не идеи свободы питали их — в них бушевала дикая энергия вседозволенности. Пользуясь невмешательством полиции, они сбивались в ветреные хулиганствующие компании. Таковым было миланское «Compagnia della Терра», «Газонное общество». Свое название оно получило потому, что с наступлением темноты его члены собирались на травяных площадках и уже оттуда отправлялись бесчинствовать по ночам. По их правилам они были обязаны избивать всякого, кто в ночной темноте попадался им под руку.
Председательствовал в обществе один барон, а членами общества были юные дворяне, но они принимали сверстников и из других сословий, если те проходили испытания на кулачные таланты. И все же члены общества делились на два разряда: на «благородных» и «простых». Друг друга узнавали по тайному знаку: если один сжимал вместе обе руки, то другой правой рукой касался левого бока, словно бы хватаясь за шпагу.
Поскольку они бесчинствовали какое-то время беспрепятственно, то, совсем обнаглев, уже не удовлетворялись уличными драками и начали вламываться в семейные дома. Если у кого-то из их приятелей была замужняя любовница, а муж что-то подозревал, то они «наводили порядок» в развороченном гнезде, согласно своему уставу, изрядно отколотив мужа. Муж от стыда не смел заявлять в полицию, страшась повторения взбучки, и поднятые было волны в семейной жизни утихали.
Дальше больше. В Милане было полно самостоятельно промышляющих на поприще любви дам, из них набирали ночью с десяток и в закрытых экипажах уносились с ними в загородное имение председателя.
Что там с ними вытворяли — к делу не относится. Главное, что из этого вышел большой скандал. Полиция была вынуждена открыть глаза, схватить молодцов с бушующим жаром в крови и посадить под замок всех «рыцарей газона». Наверное, сегедские арестанты как раз и были из этого общества. Мой источник завершает их историю тем, что заключенных отправили в Венгрию, в сегедскую и комаромскую тюрьмы.
По Комарому у меня нет сведений, возможно, туда они и не попали, а вот насчет сегедских заключенных ответ дает указ императора Франца, в котором определенно говорится именно о ломбардцах. Итак, это были не политические, а неугомонные «золотые» детки-недоросли паразитических классов. Вряд ли они заслуживают сочувствия, но все же грубый деспотизм властной тирании лишал их человеческих прав, полагающихся даже преступнику.
Теперь должно вернуться к речи Кошута, в которой он назвал бесчестием для Венгрии высылку сюда «fex hominum». Это был не первый случай. Еще Мария Терезия сплавляла на корабле в Банат несчастных девиц легкого поведения.
То же самое проделал Иосиф II с австрийским «мужским отребьем». В этом правителе несчастным образом перемешались просвещенность с укоренившимся деспотизмом тирана. Вне сомнения, он хотел добра, когда под влиянием теории Беккариа отменил смертную казнь. Однако же в силу деспотического своеволия он, в противовес своим советникам, вместо смертной казни ввел бурлачество. Его указ от 30 октября 1786 года гласил:
«Поскольку смертная казнь не оказывает того действия, какое производят долгие и тяжкие работы, потому что та скоро проходит и предается забвению, а эти вечно проходят на глазах, а по сему тех злодеев, кому в будущем должны назначить смертную казнь, сначала клеймить, потом бить палками, затем, в меру тяжести злодеяния, приговаривать к пожизненному бурлачеству либо прикованию навечно цепями в сегедском карательном доме».
Указ дополнялся инструкцией об исполнении, согласно которой осужденных на бурлачество злодеев надлежало посылать в Венгрию. Что означало это наказание, свет узнал из своеобразного официального сообщения. Придворная канцелярия разослала венгерским властям циркуляр, датированный 27 марта 1787 года, в поддержку высочайшей теории устрашения. Венгерские газеты «Hazank» («Отечество») и «Kiilfold» («Зарубежье») за 1869 год опубликовали наиболее интересные отрывки этого официального сообщения.
«Тяжелейшую сущность наказания для осужденных на бурлачество не может представить никто, но только тот, кто видел это либо слышал от других о плачевном состоянии этих заключенных; все же, чтобы напомнить об их измученном состоянии: приговоренные к бурлачеству совсем измученные и заморенные голодом, прикованные к судам и скованные чередой, один за другим, бредут через озера и текучие воды, когда по пояс, когда по плечи, когда по шею в воде, и при том принуждены тянуть корабль. Ежели кто средь них, хворый и слабый, помрет, так того, вынув из цепей, повергают в яму и засыпают. Бредущих до заката по водам, промокших до нитки осужденных в том же мокром рубище укладывают спать прямо на землю; кое-как просохших за ночь утром снова тянуть корабль принуждают, из чего происходит, что из осужденных на бурлачество мало кто может выдержать несколько лет такого наказания, а только большинство помирает через малое время; как случилось о прошлом годе, средь 46 осужденных, коих отправили тянуть корабли октября месяца 14-го дня, до прибытия в Петерварад четверых хворых оставлено в Сегеде, двадцать по пути до Петерварада померло, а двадцать два, совсем обессилев, прибыли в Петерварад того же месяца 26-го дня».
Более глупое произведение австрийской бюрократии едва ли попадало ко мне. Ведь читающий это пожалеет даже отцеубийцу. Только душа приспособленца подлаживается под самые глубокие заблуждения сидящего на высочайшем стуле.
Предшественники «Теплы»
О характерном для бездумной молодежи инстинкте драчливости рассказывали еще древнеримские писатели.
Древние «Законы 12 таблиц» определяли штраф в 25 асов нанесшему телесное оскорбление свободному римскому гражданину. С течением времени ас обесценился, а устаревший закон не изменили. Этим воспользовался некий уличный герой, распираемый жаждой действия: прямо на улице, средь бела дня, если чья-то физиономия ему не понравилась, мог ударить, надавать пощечин. И тут же в уплату штрафа отсчитывал 25 асов мелочью из мешочка, который нес бежавший следом за ним раб.
Об этом рассказывает Авл Геллий в своей книге «Аттические ночи». Случай этот — скорее всего анекдот, ведь известно: у палки два конца, и обиженный мог дать сдачи, уплатив те же 25 асов.
Позднейшая история Рима предоставляет нам более достоверные факты. Во второй половине XV века Стефано Инфессура, секретарь римского сената, в своем знаменитом дневнике повествует о куда более скверном молодечестве римской «золотой молодежи».
Папа Сикст IV дал большие привилегии генуэзским купцам, некоторым из них даже разрешил вести дела в Риме. Тотчас после его смерти сердца знатных юношей запылали патриотизмом. Они совершили нападение на генуэзские склады, подожгли их, предварительно, конечно, вынеся из них товары, которые и поделили меж собой.
В другой раз пострадали французы. За церковью Санто Агостино жила одинокая девица, ночи которой скрашивала своим посещением римская молодежь. Один такой посетитель застал у нее сразу трех французов, и в пылу патриотического гнева он выхватил шпагу, но проиграл неравную схватку, французы сразили его. На шум ворвались его товарищи, ожидавшие на улице, двоих французов свалили сразу, дом подожгли, третьего француза бросили в огонь.
«О, Господи Христе, — вздыхает автор дневника, — пастора дал ли стаду Твоему, то ли на волка оставил своих агнцев»?
Невмешательству папы были веские причины. Тот же Инфессура цитирует выражение камерленго (папского камерария и управляющего доходами папской курии): «Господь не желает смерти виновного, он желает, чтобы тот платил».
При Инокентии VIII за всякое преступление можно было откупиться деньгами. За убийство и прочие ужасные преступления надо было выложить большие деньги, из них 150 дукатов шли папской курии, а остальные в карман господину Чибо.
Прочие скандальные общества
В старину городские улицы не освещались, тьма была, хоть глаз выколи.
В начале XVIII века в Тулузе образовалось некое тайное общество, во тьме просветившее город о своем существовании. «Братство целовальщиков в задницу» — так прозывалось оно. Юные родственные души создали его с той целью, чтобы юность могла свободно выплеснуть свои наклонности к озорству. Заключалось оно в следующем: ночью поспешающего домой жителя захватывала группа молодежи и принуждала к тому, чтобы он выразил почтение цвету общества и отдал бы его простым членам уставный поцелуй уважения. Из названия сообщества явствует, что поцелуем следует уважить глубокую часть юного тела. Эту остроумную шуточку усугубляли еще одной хитринкой: у жертвы забирали его мошну, а деньги тут же пропивали.
И что, наутро никто не подавал жалобы? Полиция, суд — никто пальцем не пошевелил? Когда жалобы умножились, кулак закона поднялся, чтобы со всей силой обрушиться на мерзкую банду, а потом потихоньку-потихоньку опустился и был засунут в карман. Что же оказалось? Да то, что сии озорные юнцы все до единого были сыновьями парламентских (судебных) советников и иже с ними.
Униженным и ограбленным жертвам пришлось удовольствоваться тем, что буйствующих юнцов пожурили и взяли с них слово никогда больше себе подобного не позволять.
После чего они могли бы безобразничать и дальше, но население было так обозлено против них, что они были просто вынуждены утихомириться, и город больше о них ничего не слыхал.
Только бесчинства мальчишек в Тулузе — это милые шутки, по сравнению с тем, что творили в Лондоне примерно в те же годы представители высшего света, объединившиеся в банду под названием «Mohocks»; белым днем они жили своей high life, а ночью превращались в диких зверей, разбойников с большой дороги.
Ходить в одиночку по ночному Лондону было делом рискованным. Еще полбеды, если на ночного странника нападали грабители и лишали его денег. Господа из «Моухока» были куда пострашнее. Денег им было не надо, своих хватало с лихвой. Они другого рода подвигами держали город в страхе.
Точно озверевшие палачи, наваливались они на несчастные жертвы и с непонятным наслаждением устраивали камеру пыток в самом сердце города.
Самое простое, если они пускали в ход только карманные ножи. Женщинам искалывали руки, а мужчинам вспарывали носы. К шпагам прибегали для «pricking operation», то есть для операции укалывания. Это было такое особенное развлечение группы sweaters (пропотения).
Обозрение Аддисона и Стила «Spectator» за 1712 год, письмо за номером 332 от 21 марта, описывает, как проходило такое ночное «пропотение».
Одинокий путник встревожено вздрагивал, заслышав звонкое «Sweat! sweat!» («Потей! потей!»), в следующий момент его окружали шестеро джентельменов, и шесть обнаженных шпаг были наставлены на него. Еще не пришедший в себя путник уже ощущал укол в ту самую часть тела, как пишет «Спектейтор», по которой обычно поучают школьников. Он хватается за больное место и в испуге поворачивается, но теперь наносит укол тот джентельмен, к кому он повернут спиной. И так они колят, заставляя вертеться несчастного, пока им не покажется, что он довольно «пропотел», и тогда вежливо прощаются с ним.
Приходится поверить свидетельству писателей (Свифта, Гея, Драйдена) об их ужасающей жестокости, когда они голыми руками в лепешку расшибали носы, а то еще — даже написать, и то ужасно, — выдавливали глаз. Если попадалась женщина, они делали по-другому: ставили ее на голову. Что еще приходилось вытерпеть бедолаге, находясь вверх тормашками, об этом английские источники стеснительно умалчивают. Если «ночным рыцарям» была охота вытворить эдакое сногсшибательное, то пойманную женщину засовывали в бочку и скатывали с Лудгейтского холма.
Не смущались они нападать и на конные экипажи. Палками-свинчатками колотили, разбивая вдребезги экипаж, а над выволоченными пассажирами мудровали используя все свое палаческое умение.
Особой заслугой считалось у них избиение ночных караульных. Но однажды им не повезло. Шестое июня 1712 года стало черным днем в жизни клуба бешеных. На этот раз им попались крепкие парни, и в драке караульные взяли верх. Герои ночи молодечески обратились в бегство, но четверых удалось поймать и предать суду. Это были благородные господа; один из них, сэр Марк Коул, даже носил рыцарский титул. На допросах они не настаивали на традициях рыцарства; так же трусливо отрицали все, как какой-нибудь воришка из окраинного притона. Да что вы! Они вовсе не состояли в «Моухоках»; напротив, они ходили по улицам в общих интересах, чтобы помогать жертвам бесчинствующего общества. Они не нападали на караульных, те сами напали на них — мирных граждан, а они только защищались.
Но «выдавить» глаза закону не удалось. Их осудили, так судьба моухоков была предрешена. Теперь уже на них охотились крепкие парни-караульные и так заставили их «попотеть», что после двухлетнего террора бандиты-любители были вынуждены уступить лондонские ночи обычным профессионалам, разбойникам с большой дороги.
Гардуна
Когда король Фердинанд изгонял из Испании мавров и евреев, ему потребовалась целая армия исполнителей, вынюхивающих, выслеживающих и прожорливых, точно саранча. Военные не могли поставить ему столько, поэтому король запросил помощи у уголовного мира, у организованных воров и разбойников.
Когда операция закончилась, уголовщина вернулась к своим обычным занятиям и, благодаря приобретенным за это время связям с аристократией, получила даже известную свободу действий. Потом уголовный мир осознал, что в единении сила, и объединил отдельные банды в одну большую организацию.
Это и была «Гардуна».
Тайное общество со своими организационными правилами.
Его члены подразделялись на девять разрядов.
Chivatos: новички. Их задача высматривать жертву, стоять на стреме, уносить добычу.
Coberteras: хорошенькие женщины; их задача была заманивать намеченную жертву в условленное место, где с ней расправлялись.
Fuelles: немолодые, вызывающие чувство уважения, посещающие церковь мужчины. Своим солидным поведением втирались в доверие к членам зажиточных семей, присматривались, прислушивались, потом докладывали ситуацию.
Floreadores: отчаянные, крепкие парни, по большей части беглые с галер рабы либо заклейменные палачом злодеи. Раз-бой был их основной специальностью.
Ponteadores: мастера кинжала и шпаги.
Guapos: этим доверяли самые важные и рискованные предприятия.
Magisteres: самые главные чины сообщества.
Capatanes: руководители провинциальных филиалов.
Hermano mayor: полновластный, поддерживающий железную дисциплину великий магистр, по большей части влиятельный придворный.
Их тайный знак — мизинец левой руки прижатый к правой ноздре, кто отвечал тем же, — сотоварищ.
Впрочем, «Гардуна» не смущалась называться религиозным объединением. Перед большими предприятиями проводили церковные службы.
Вот список дел, для которых они просили небесной помощи: грабеж, кража, убийство, нанесение увечий, похищение женщин, ложная клятва, подделка бумаг, пленение противника и продажа его на чужбину в рабство. Такое смешение занятий объясняется тем, что «Гардуна» работала не только на себя, но и по заказам.
На каждую услугу был свой тариф — магистры на его основе договаривались с клиентом. Половину гонорара надо было вносить авансом, а вторую половину потом, в зависимости от результата. Третья часть платы шла участникам исполнения; еще треть шла в общую центральную кассу; и еще треть шла на текущие расходы, на подкуп судей и тюремного начальства и т. п. Заказчику не приходилось опасаться обмана — «Гардуна» по-деловому честно обслуживала клиентов.
Кем же были эти клиенты?
Во всяком случае люди при деньгах, потому что «Гардуна» за дешево не работала. Если говорить о рангах, это были знатные люди, даже приближенные ко двору.
Более того: сама Священная Канцелярия, инквизиция.
Когда в 1820 году произошла революция и король был вынужден подписать решение об упразднении инквизиции, дошла очередь и до разгона «Гардуны». В 1821 году был разгромлен ее центр в Севилье, потом покончили и с ее филиалами в Толедо, Кордове и Барселоне. В Севилье на свет выплыл архив ее великого магистра, а с ним и краткая хроника прошлого организации. В ней были обнаружены данные, касающиеся Священной Канцелярии, с 1520 по 1667 год.
В этот период «Гардуна» получила от инквизиции 1986 поручений. Их треть — похищение женщин (на что они им понадобились, теперь объяснить невозможно). Вторая треть — на убийства, остальные поручения — самые разные операции.
В 1822 году великий магистр и 17 его сообщников были казнены на главной площади Севильи. Данные, относящиеся к испански инквизиции, поразительны, но все же достоверны. Родственная ей венецианская инквизиция пользовалась сходными методами. Вернет, шотландский епископ, в своих путевых записках об Италии (1708) вспоминает об одном странном чине, о «главном отравителе» инквизиции. Он работал за обычную зарплату; в его обязанности входило тайно, ядом, убирать лиц, публичная казнь которых была нежелательна.
Грозная тайная власть — венецианский Совет десяти — сама давала заказы на отравление. Официальные документы за период с 1415 по 1525 год содержат данные о двухстах планах отравления. Среди намеченных жертв были 2 немецких императора, 2 французских короля, 3 турецких султана, 2 миланских и 3 мантуанских правящих герцога. Эти наиболее масштабные предприятия не удались, а данных о более скромных покушениях я просто не нашел.
На отравление султана Мохаммеда II, по записям 1456–1472 годов, поступило двадцать предложений; обещанный гонорар составлял около 20-200 тыс. дукатов. Яд изготавливался на месте, в Венеции, и уже оттуда доставлялся порученцу.
На отравление миланского герцога Франческо Сфорца было выдвинуто двадцать девять проектов; восемь из них Совет принял. Одному из исполнителей было обещано 200 дукатов годовой ренты и единовременно 6 000 дукатов, естественно, лишь в случае успеха. Проект развеялся как дым, а ведь все было хорошо подготовлено. Нужно было бросить маленькие шарики в камин, они наполнили бы помещение приятными ароматами, но тот, кто их вдыхал, непременно умер бы. За схожее покушение другой доброволец запросил 100 000 дукатов и венецианское дворянство в придачу и пообещал, что «с Божьей помощью будет действовать скоро».
Согласно записи от 4 января 1514 года некто Янош Рагузаи за годовую плату в 1500 дукатов выразил готовность… отравлять кого угодно. Венецианский Совет десяти не сказал «нет», но на пробу наметил австрийского императора Максимилиана. Покушение не удалось, надежды «Вечной канцелярии» пошли прахом.
После больших, так сказать, оптовых торговцев смертью расскажем и о малых, розничных предприятиях. Мне в руки как-то попалась чрезвычайно редкая книжица, называется она «Прелюбопытная история Исаака Винкельфельдера и Йобста Шнайдта» (1724).
Указанные в заглавии оба мужа, предположительно, были главарями воровской шайки. Особенностью этой шайки было то, что она бралась выполнять позорящие и обидные действия по заказу. На каждое мелкое зловредство была твердая цена. Согласно прейскуранту можно было выбирать:
Напугать.
Облить грязной водой.
Поставить на улице подножку.
Ночью стучать в ворота.
Бить окна.
Мазать ручку двери.
Гадить у двери.
Написать на воротах позорные стишки.
Вывесить соломенный венок.
Расклеить позорящие листки.
Ходить привидениями.
Мазать ворота.
Прибивать к воротам рога.
Исаак и Йобст, хоть и работали по мелочи, но ведь насколько ниже стояли они, чем венецианский Совет десяти или начальство инквизиции?
Тайные общества любви
Я приподнял только уголок завесы, прикрывающей дела старинных тайных сообществ от постороннего глаза. Только о политических или масонских обществах можно написать целые тома, как, впрочем, это уже и делалось.
Мне осталось рассказать о тех, о ком серьезные книги считают недостойным вести речь. Но они не правы. Если заметать мусор под ковер, то комната от этого чище не станет. Зато как наглядно они представляют нам мир, в котором не довольствовались открытой безнравственностью, а еще и тайно ее умножали!
Англия, родина клубов, произвела также и эротические клубы. Одним из самых аристократичных был «Францисканский орден в Медменхемском аббатстве». Основатель клуба — его полное имя сэр Фрэнсис Дашвуд, лорд Ле де Спенсер — жил в эпоху короля Георга III, он объехал всю Италию, был большим поклонником искусства: среди живописных полотен в его замке можно было видеть и его собственный портрет в рясе монаха-францисканца; преклонив колена, он молится перед статуей Венеры Медицейской.
В поездках по Италии он познакомился с организацией тамошних монастырей и обителей и, возвратившись домой, основал известный клуб: снаружи замаскировав его под монашескую обитель, а внутри возвел алтарь Венере.
Вместе с несколькими богатыми аристократами приобрел небольшой замок в окрестностях Лондона, который был назван Медменхемским аббатством. Мужчины там носили монашескую рясу, а женщины монашеское платье. Каждый мужчина имел право пригласить одну даму. Прием новеньких происходил в небольшой часовне под колокольный звон, тут же приносили клятву на верность. Летом парочки проводили в аббатстве по нескольку недель; все это время мужчине полагалось относиться к даме, как к законной супруге. Перед началом медовых недель такая супруга-монахиня в маске производила смотр монашеской братии, чередой проходившей перед ней: нет ли среди них мужа, родственника, какой другой личности не к случаю, — и только потом снимала маску, если все было чисто.
По-видимому, клятву держали, потому что об обязательных религиозных отправлениях просочились только общие сведения. Роскошные пиры, пенящееся шампанское, за столом благочестивые разговоры, во время которых дамы были вынуждены порой прикрывать лицо веером.
Во имя обязательных упражнений в добродетели замок был поделен на обставленные со всевозможным комфортом кельи. Для удобства дам заботливые отцы-аббаты держали постоянно наготове акушерку…
Теперь заглянем в Париж.
В Париже XVIII века аристократия тоже не довольствовалась публичными всплесками своих нескромных похождений — требовалась острая приправа таинственности.
Маркиз Шамбон основывает «Орден Блаженства», герцог Лозен — «Орден стойкости». Их членами могли быть только дамы-аристократки, Лозен даже в своем кругу был избирателен: ограничил круг стойких до 90 человек.
Самым необузданным из подобных обществ было общество «Афродит» (Les Aphrodites). На их собраниях происходило такое, что они сами остерегались рассказывать об этом. Известно единственное описание внутренней жизни общества — это книга Андре де Нерсиа «Les Aphrodites». Известно, что осталось только три экземпляра этой книги, вышедшей в 1791 году, с тех пор, естественно, ее несколько раз перепечатывали.
Автор книги — французский офицер, позднее библиотекарь гессен-кассельского марк-графа, наконец, служащий герцога Брауншвейгского признанный писатель-порнограф — в форме романа описывает похождения «афродит»; таким образом, становится сомнительным, есть ли у романа реальная основа, или это буйная фантазия автора породила несуществующее общество.
Братья Гонкур в книге о женщине XVIII века лишь в не-сколькнх строках вспоминают о них («афродитах»), но так, будто не сомневаются в их существовании.
Вообще мнение о книге таково, что это не только роман, но еще и живописная зарисовка общественной нравственности, и если уж извращенная фантазия автора чересчур расцветила подробности, все ж суть он подсмотрел в жизни. Этих подробностей я здесь не могу привести, потому что, как говорится, бумага не выдержит. Один более или менее пристойный фрагмент я выделю, потому что он как бы в концентрированном виде представляет невообразимую развращенность высшего света.
Одна такая «афродита» — естественно, графиня — составила список мужчин, с которыми за двадцать лет исправляла свою уставную обязанность. Всего 4 959 имен! Одно из действующих лиц романа понятным образом удивляется такому большому числу, но графиня оправдывается:
— Но ведь это только 260–280 в год, даже не по одному на день!
Слов нет, конечно, цифры преувеличены, но даже если отщипнуть последний знак, останется довольно свидетельств «добродетелей» графини. Еще интереснее классификация осчастливленных ею мужчин по рангу и роду занятий.
Среди них были:
272 герцога, графа, маркиза, прочих аристократов, 989 офицеров,
342 финансиста,
239 священнослужителей,
434 монаха, в основном францисканцы, кармелиты и бернардинцы,
420 представителей высшего света,
614 иностранцев,
25 родственников, среди них 2 родных дядьки, 8 племянников,
119 музыкантов, актеров и цирковых акробатов,
117 лакеев,
47 негров и мулатов,
288 разных: военные, рабочие, подобранные с улицы и возле Пале Рояля,
117 неизвестных.
Не стоит долго пояснять, что цифры эти автор почерпнул из собственной фантазии.
Но если цифры и продиктованы воображением, то сами герцоги, маркизы, лакеи в отдельности были вполне реальными.