Глава 15

Ты будешь падишахом

– Где ты это взял?

Салим впился взглядом в Мурада. Два голубя с пурпурными шеями, обагренными темно-красной кровью, свисали с серебряного пояса его единокровного брата, но сейчас Салим не сводил глаз с двойного лука, который тот держал в одной руке, и позолоченного колчана со стрелами в другой. Мурад усмехнулся.

– Я нашел их лежащими во внутреннем дворе. Думал, тебе это уже не нужно…

– То есть украл?

Улыбка Мурада исчезла, и он подтянулся. Хоть парень и был на одиннадцать месяцев моложе, он был почти на два дюйма выше Салима.

– Я не вор. Откуда я мог знать, что тебе это все еще нужно? Ты никогда не приходишь на двор, чтобы поупражняться и побороться с нами, как раньше. Ты всегда где-нибудь прячешься. Мы с Даниалом почти никогда больше тебя не видим. Отец говорит…

Салим подошел ближе.

– И что же он говорит? – Его голос был глухим, и сузившиеся глаза сверлили лицо его брата.

Мурад был немного озадачен.

– Ничего такого… просто говорит, что ты слишком часто остаешься один. Он только что здесь был и наблюдал, как я учусь стрелять из лука. Когда я подстрелил голубей, он сказал, что я такой же умелый, как и он моем возрасте. – Мурад сиял от гордости.

– Отдавай мой лук и стрелы.

– С чего бы это? Они тебе только потому и стали нужны, что понравились мне и что я ими так хорошо владею.

– Они мне нужны, потому что они мои.

– Тогда забери, – если сможешь. – Мурад выставил вперед свой квадратный подбородок.

Взорвавшись от гнева, Салим немедленно набросился на своего единокровного брата. Хотя Мурад был мощнее, Салим действовал более стремительно. Толкнув Мурада, он придавил его к земле, затем навалился на него и оседлал, прижимая бедрами его ребра. Мурад попытался ткнуть пальцами ему в глаза, но Салим успел увернуться, упер руки по обе стороны от головы брата, сгреб в кулак его длинные темные волосы, дернул за голову и с силой ударил ее о булыжники. Послышался глухой удар, и когда Салим потянул голову Мурада вверх, чтобы ударить еще раз, он увидел тонкую струю темно-красной крови на камнях.

– Светлейшие, остановитесь!

Услышав взволнованные голоса и топот быстро бегущих к нему ног, Салим еще раз ударил голову брата о камни. Затем он почувствовал, как чьи-то сильные руки оттаскивают его в сторону. Оглянувшись, увидел, что это был наставник Мурада. Тот отвел его на расстояние нескольких шагов и отпустил.

Задыхаясь и отирая пот с лица, Салим удовлетворенно смотрел на Мурада, который остался лежать на земле, издавая стоны. Так он отучится бросать вызов своему старшему брату.

Во внутренний двор вбежал Даниал. Его круглое лицо выражало потрясение, но Салиму казалось, что его младший брат смотрел на него с некоторым восхищением. По крайней мере, бороться он умел… Однако когда Салим оглянулся на Мурада, который сейчас сидел, сжимая руками свою истекающую кровью голову, его восторг начал улетучиваться, пока не сменился стыдом от того, что он так вышел из себя. По правде говоря, вовсе не то обстоятельство, что Мурад взял его лук и стрелы, привело его в такую ярость, даже при том, что они были подарком Акбара. Было невероятно досадно, что отец порицал его при Мураде, – и ревность оттого, что они могли говорить о таком.

– Что происходит? – послышался низкий голос отца. Салим оглянулся, и сердце его забилось.

– Он назвал меня вором! А потом напал на меня… я думал, он меня убьет, – ответил Мурад, который уже успел подняться на ноги. – А я всего лишь одолжил его лук и стрелы.

– Ты украл их. А потом сказал, что, если я хочу их назад, мне придется забрать их самому… Но оставь их себе, если тебе они так нужны.

– Вы же братья. Салим, ты в особенности – поскольку ты старше – должен хорошо это знать. Драться неприлично. – Акбар говорил очень серьезно. – Вас обоих стоит наказать за ссору, как пострелов с базара. На сей раз я вас прощаю, но смотрите, чтобы такого больше не повторялось, потому что тогда не будет вам никакого снисхождения. Что касается этого лука и стрел, которые доставили такие неприятности, покажите мне их.

Мурад принес оружие, и Акбар тщательно осмотрел его.

– Теперь узнаю. Это мой подарок тебе, Салим, верно? Я говорил тебе, этот лук был сделан турецким мастером из прекрасного материала.

– Он просто бросил его во внутреннем дворе… он никогда не пользовался им… если бы пошел дождь, лук бы точно испортился, – заносчиво вставил Мурад.

Салим стоял, с каменным лицом глядя перед собой. Что тут скажешь, когда Мурад говорит правду? Он был небрежен с подарком отца. Падишах озадаченно смотрел на него.

– Я сожалею, что тебе не понравился этот лук. Тогда я оставлю его себе.

Салим знал, что отец ждет его ответа, попытки объяснить… Ему так хотелось говорить… но слов не находилось. Все, что он мог из себя выдавить, – это слабое пожатие плечами, больше походившее на вызов, а не на сожаление.

Неделю спустя Акбар все еще не мог избавиться от беспокойства, которое охватило его с того дня, когда Салим с Мурадом подрались. Слова, которые говорит проигравший в конце шахматной партии – шах и мат, «король потерпел поражение», – продолжали крутиться у него в голове. Именно это он чувствовал, когда обвинял Салима, – и оказался совершенно к этому не готов. На поле битвы Акбар всегда знал, что сделать. И управляя своей империей, он чувствовал ту же самую уверенность. Его границы были защищены, власть закона преобладала; он завоевал доверие своих подданных – и знати, и простолюдинов. Так почему же ему так недостает твердости в его собственной жизни?

«Не ожидай, что сыновья обязательно будут любить тебя и друг друга», – вот что сказал ему на прощание шейх Салим Чишти много лет назад. Став счастливым отцом троих здоровых сыновей, падишах выкинул предостережение суфия из головы. В редких случаях он вспоминал его, но без труда отклонял, как благоразумный совет любому отцу, безотносительно его самого. Теперь, тем не менее, воспоминание о тех словах тревожило Акбара все больше. Они с Салимом, его старшим сыном, отдаляются друг от друга? Если связь между ними действительно ослабевала, что вполне могло случиться, поскольку Салим взрослел, то что можно было сделать, чтобы предотвратить это?

Несколько раз Акбар чувствовал, что придется доверить свои проблемы матери и тете, но с тех пор, как у них возникли разногласия по поводу управления его гаремом, он чувствовал абсолютное нежелание обсуждать с ними личные или семейные вопросы – точно так же, наверное, как не желал ему открываться Салим. Вместо этого его мысли повернулись к Абуль Фазлу. Что-то подсказывало ему, что летописец поймет его и, может быть, даже что-нибудь посоветует.

Наконец, однажды вечером падишах вызвал Абуль Фазла к себе в уединенный внутренний двор, освещенный свечами.

– Я принес свою книгу для записи, перо и чернила, повелитель. Ты будешь диктовать?

– Нет… Я просто хочу поговорить. У тебя есть сыновья, верно?

– Да, повелитель, два мальчика десяти и двенадцати лет. – Абуль Фазл выглядел удивленным.

– Когда ты хвалишь их или делаешь им подарки, как они это встречают?

Абуль Фазл пожал плечами.

– Как и все мальчишки, повелитель. Они радуются и восхищаются.

– Как мои младшие сыновья Мурад и Даниал…

– И принц Салим, повелитель? Конечно, и он тоже? – осторожно спросил Абуль Фазл.

– А он – нет. По крайней мере, не со мной… Мне больно об этом говорить, и на самом деле даже трудно самому себе в этом признаться, но мне кажется, будто между нами растет невидимая стена. Перед моим походом в Бенгалию Салим был таким же открытым, как и другие мои сыновья, и даже более мужественным. Теперь он кажется таким подавленным… замкнутым… и избегает моего общества.

– Что говорит его наставник?

– Что парень преуспевает во всем. Он умеет бегло читать по-персидски и по-турецки. Он хорошо владеет мечом, недурно стреляет из мушкета и стремглав мчится на своем пони за мячом в човгане. Я знаю, это правда, потому что сам это видел. Но в то время как другим моим сыновьям не терпится похвалиться передо мной своими успехами, Салим редко ищет моего внимания. Я даже брал его с собой охотиться на тигра отдельно от всех две недели назад. Когда мы спугнули большого зверя из его укрытия, я позволил сыну выстрелить из мушкета. Салим вскрикнул от радости, когда мушкетная пуля ударила тигра в горло, но на обратном пути почти все время молчал.

– Он очень юн, повелитель, ему еще только одиннадцать. Если ты проявишь терпение, то все образуется.

– Может, ты и прав…

– Все отцы волнуются о своих детях.

– Но не каждый отец – правитель империи. Хоть я еще молод, силен и уверен, что Всевышний отпустит мне еще много лет, я должен подумать, кого из моих сыновей хочу видеть продолжателем своего дела. Они пока еще просто мальчишки, это верно, но нельзя забывать, что мой дед стал падишахом всего в двенадцать лет. В первые годы правления Бабура лишь благодаря его собственной смелости и решительности – уверенности в том, что он рожден, чтобы взойти на престол, – дед смог спастись от клинка убийцы и перехитрить соперников, строивших козни, чтобы заполучить его место. Который из моих сыновей ни стал бы следующим правителем моголов, он должен точно так же верить, что такова его судьба, призвание всей династии. Это никогда не рано понимать. В глубине души я желаю, чтобы наследником стал первенец. Но если Салим отворачивается от меня или имеет недостаточную жажду власти и желания править, что тогда?

На этот раз Абуль Фазл не знал, что ответить. И они оба сидели какое-то время, погруженные в свои собственные мысли, пока одна за другой не начали гаснуть свечи. Акбар предупредил своих слуг, что зажигать их не нужно.

Этим вечером темнота была для него желаннее света. Наставники очень беспокоились бы о его безопасности, если бы обнаружили, что он сделал, но Салима это не заботило. С того странного вечера у матери его тревога и смятение только выросли. Сколько себя помнил, он знал, что Хирабай не любит его отца. Став старше, Салим начал понимать, что их брак был только политическим союзом. Но, как никогда прежде, сейчас он осознал всю глубину презрения, даже ненависти, которую мать питала к Акбару и моголам.

Вокруг Салима сновали летучие мыши, но он бежал, потому что каждый дюйм этого пути был ему знаком даже в багровом сумраке. Выскользнул из дворца через крепостные ворота Агры, смешавшись с купцами и торговцами, которые возвращались домой, когда солнце стало клониться к закату. Вместо того чтобы проследовать в толпе людей вниз к равнине, где сумрак рассеивался светом сотен кизячных костров, сошел на узкую тропу, идущую по краю откоса. Еще через десять минут стремительного бега – и ему показалось, что впереди уже стали видны очертания низкой хижины. Салим остановился, и в ушах у него билась кровь, дыхание перехватывало – он был уверен, что этот шум услышат даже старуха и девочка, которые, как ему было видно, сидели на корточках перед маленьким очагом возле дома. Но они, как ни в чем не бывало, занимались своим делом – девочка месила тесто на плоском камне, а затем вручала тонкие лепешки своей помощнице, которая пекла их на железной решетке на огне, прихлопывая деревянной лопаткой.

Салиму было слышно, как старуха воскликнула, когда одна лепешка упала в огонь. Подбежав поближе, он почувствовал запах горелого хлеба. Так или иначе, все это выглядело настолько обыденно, что Салим почувствовал себя увереннее. Он принял решение прийти сюда сегодня вечером без долгих раздумий – его подстегнул вид отца, идущего через освещенный солнцем внутренний двор гарема вместе с Мурадом и Даниалом – они смеялись и разговаривали. Внезапно мысль о том, что он здесь чужой, пронзила его с такой силой, словно изнутри его что-то разорвало и уничтожило. При этом Салим совершенно неожиданно вспомнил, что есть один человек, который способен ответить на его вопросы, – это суфийский прорицатель, который предсказал его рождение и в чью честь был возведен Фахтепур-Сикри. Салим никогда в жизни не видел суфия. Все, что он знал о нем, это что он очень старый и абсолютно слепой и что он отклонил предложенное Акбаром жилище рядом с дворцом, предпочтя остаться в своем простом доме за крепостной стеной.

Нетвердо шагая, Салим приблизился к краю пятна света, отбрасываемого костром. Девочка заметила его первой и встала. Тогда старуха проследила за направлением ее пристального взгляда и тоже разглядела незваного гостя.

– Что тебе нужно?

– Видеть шейха Салима Чишти.

– Мой брат очень плох и слишком слаб, чтобы его беспокоили посреди ночи без предупреждения.

– Простите, я не подумал…

Салим подошел ближе. Драгоценные камни на его шее и на пальцах вспыхнули в свете от очага, который выхватил также из темноты золотые застежки на его зеленой шелковой рубахе. Старуха внимательно оглядела его – от кожаных ботинок, запылившихся с дороги, но богато вышитых, до жемчуга в ушах – и поднялась.

– Халима, закончишь печь хлеб. – Затем она жестом указала Салиму следовать за нею внутрь.

Притолока двери была настолько низкой, что юноше пришлось согнуться почти пополам со всем проворством молодости. В слабом свете двух масляных ламп он разглядел фигуру, сидящую у противоположной стены. Она выглядела крупной, но когда его глаза привыкли к полумраку, Салим увидел, что старик был наполовину обернут в кокон из шерстяного одеяла. Суфия едва ли можно было назвать крепким – он выглядел столь же хрупким, как китайский фарфор, который торговцы приносят тщательно завернутым в солому.

– Брат, к тебе посетитель. Это сын падишаха, судя по его платью. – Старуха говорила тихо и мягко, совсем не так небрежно, как с Салимом. – Ты в состоянии беседовать с ним?

Старик кивнул.

– Ему здесь рады. Скажи ему сесть возле меня.

Женщина указала Салиму сесть на плетеную джутовую циновку, которая покрывала утоптанный земляной пол, и затем вернулась во двор.

– Я задавался вопросом, придешь ли ты когда-нибудь повидаться со мной, Салим. Ты сидишь сейчас на том самом месте, где сидел твой отец, когда так же приходил ко мне.

– Как ты узнал, кто я такой? Это ведь мог быть и один из моих братьев, Даниал или Мурад.

– Всевышний был ко мне милосерден. Даже при том, что внешний мир скрыт от меня, он многое показывает мне в моем сердце. Я знал, что это мог быть только ты, потому что ты – единственный из сыновей Акбара, который нуждается в моей помощи в настоящее время.

Внезапно слезы защипали Салиму глаза – слезы не горя, а облегчения – от того, что есть кто-то, кто выслушает и поймет его.

– Скажи мне, что тебя печалит, – мягко попросил суфий.

– Я не понимаю, кто я и какова цель моей жизни. Я хочу, чтобы мой отец гордился мной, но не знаю, чего он ожидает меня, кем он меня хочет видеть. Я – старший из его сыновей. Я должен быть следующим падишахом, но, возможно, он не хочет этого… Что, если он предпочтет мне одного из моих единокровных братьев? И пусть я даже и стану правителем – меня за это возненавидит мать. Она говорит, что моголы – варвары и чужаки. Она…

Шейх Салим Чишти наклонился вперед из покрывал, в которые был закутан, и взял лицо Салима в свои сухие старческие ладони.

– Больше ничего не говори. Я знаю, что ты чувствуешь, все твои сомнения и страхи. Ты нуждаешься в любви – и все же боишься, что, любя одного родителя, предаешь другого… Ты завидуешь своим братьям и боишься, что они могут затмить тебя в глазах твоего отца – и именно поэтому все больше отдаляешься от них. Ты задаешься вопросом, рожден ли ты править… Говорю тебе, принц Салим: путь моголов был труден и обагрен кровью, но они достигли величия и в будущем станут еще могущественнее. Ты будешь частью этой силы – ты станешь падишахом…

Суфий помолчал и кончиками пальцев осторожно ощупал лицо Салима, как будто касаниями пытался найти то, чего больше не способны были видеть его глаза.

– Ты обладаешь силой и решимостью своего отца, но тебе пока недостает его опыта и уверенности. Наблюдай за ним, смотри, как он управляет. Так ты сможешь научиться и получить его одобрение. Но так же, как я когда-то предупреждал его, хочу предупредить и тебя. Наблюдай за теми, кто тебя окружает. Будь осторожен, смотри за теми, кому доверяешь, и ничего не принимай на веру, даже если дело касается кровных уз – твоих единокровных братьев или даже сыновей, которые у тебя будут. Я не подразумеваю того, что ты всегда будешь окружен предателями, но ты должен знать, что предательство разрастается быстро. Честолюбие имеет двоякую природу. Оно заставляет людей достигать больших целей, но может также отравить их души – и твою так же, как любого другого человека. Будь осторожен и с теми, кто тебя окружает, и со своими собственными страстями и слабостями. Поступая так, ты достигнешь того, к чему так стремишься.

Суфий отпустил его и снова откинулся назад. Салим закрыл глаза, и в его воображении сама собой нарисовалась картина: он сам сидит на сверкающем престоле, вассалы и военачальники оказывают ему знаки почтения. Именно этого он хочет – быть следующим падишахом Моголов. Какие бы сомнения мать ни вселила в него, все они сейчас растворились в великолепном видении, открывшемся перед ним. Прежде всего он – могол, и он будет достоин своего правопреемства. Он должен отринуть невзгоды и неуверенность, которая мучила его, и – пусть он еще так юн – научиться быть мужчиной. Суфий прав. Завоевать любовь и уважение отца можно было, доказав, что достоин обладать властью…

Тихий старческий вздох прервал размышления Салима.

– Я утомился. Сейчас тебе пора идти, но я полагаю, что дал тебе успокоение и надежду.

Салим попытался найти слова благодарности, но чувства словно душили его.

– Ты и вправду велик, – справился он наконец с собой. – Я понимаю теперь, почему мой отец так тебя чтит.

– Я лишь простой служитель Всевышнего, старающийся предугадать его промысел и человеческую судьбу. Мне повезло прожить тихую и мирную жизнь. Не таков твой удел. Ты станешь великим правителем, но я не завидую ни твоей жизни, ни славе твоей.

 

Глава 16

Небеса и ад

Салим был в прекрасном расположении духа, подходя к воротам в Фахтепур-Сикри со стороны Агры. Охота этим ранним утром выдалась на славу, и его ловчие птицы поработали очень хорошо, налетая в бледном свете раннего утра на голубей и крыс. И что еще отраднее, несколько недель спустя он будет сопровождать своего отца в долгой охотничьей экспедиции. Охотничьи леопарды Акбара с украшенными драгоценными камнями ошейниками и бархатными повязками на глазах скоро будут готовы отправиться с ними в своих покрытых парчой плетеных клетках; также свои последние приготовления завершали сотни ловчих.

Салиму было очень лестно, что отец пригласил именно его, предпочтя остальным братьям. Все эти восемь месяцев, начиная с его ночного визита к шейху Салиму Чишти, он делал так, как сказал ему суфий, наблюдая за ежедневным ритуалом своего отца при каждой возможности, – от появлений на рассвете перед народом до ежедневных приемов, где, окруженный своими придворными и вооруженными стражами, отец принимал прошения и отправлял правосудие. Слова суфия вселили в него веру в то, что, как бы ни сложились обстоятельства, однажды это станет и его обязанностями. Салим начал меньше волноваться о том, что подумает о нем его отец, и больше сосредоточился на том, что означало править людьми. Как суфий и предсказывал, тем самым он заслужил немного больше расположения своего отца. Если бы только Абуль Фазл пореже стоял рядом с ними, делая записи в своих книгах и шепча Акбару на ухо… Но он пользовался у отца неизменным уважением. В чем бы ни заключалась проблема, Абуль Фазл в своей извечной манере облекал ее в цветистые фразы, ловко уходя от острых стрел критики в адрес отца, в отличие от многих других, которые не соответствовали строгим представлениям Акбара. Именно с подачи Абуль Фазла отец часто просил, чтобы Салим покинул встречи, утверждая, что серьезность обсуждаемого вопроса требует ограничить круг присутствующих только теми, кого он непосредственно касается. Салим также подозревал, что Абуль Фазл стоял за отстранением его от посещения любых заседаний военного совета, что его очень огорчало…

– Защитите светлейшего принца! Хватайте тех людей!

Внезапные крики главы стражи Салима встряхнули его и отвлекли от раздумий. Почти в тот же миг человек в потрепанной темно-коричневой одежде бросился наперерез лошади Салима, которая от испуга шарахнулась в сторону. Юноша натянул поводья, чтобы удержать ее, изо всех сил стараясь успеть достать меч из ножен. Прямо позади себя он слышал, как заржал конь его горчи и как тот, бормоча проклятия, пытается с ним справиться. Почти сразу же второй человек – в странных одеждах, с мечом в одной руке и кинжалом в другой – побежал вслед за первым, изрыгая в крике слова на непонятном Салиму языке.

Первый человек, уже почти задыхаясь, преследуемый вторым, юркнул в узкий грязный проулок между двумя рядами кирпичных зданий. Четверо стражников Салима уже спрыгнули с седел и мчались за этими двумя – проход был слишком узким для лошадей. Несколько минут спустя сын падишаха услышал громкие крики и вопли. Вскоре появились два преступника – их вывели из переулка стражники, подгоняя в спину мечами. Второго человека разоружили, и теперь он пребывал в ярости. У первого была до крови рассечена бровь. Стражники явно не успели предотвратить столкновение между ними. Остановив их в нескольких ярдах перед Салимом, стражник поочередно ударил их под колени мечом плашмя, отчего оба распростерлись по земле лицом вниз. Двое других стражников встали над ними в непосредственной близости на случай, если кто-то из них попытается встать.

Теперь, когда их можно было хорошо разглядеть, Салим понял, что человек в темных одеждах – иезуитский священник. Веревка, повязанная на поясе вокруг его худого тела, была истерта, а на ногах, высовывавшихся из-под подола его одежды, были надеты коричневые сандалии на толстой подошве, какие Салим часто видел у иезуитов, посещавших его отца. Но принадлежность другого человека было разгадать не так просто. Салим разглядывал его коренастую, широкоплечую фигуру. Он, очевидно, был также нездешним и вид имел самый что ни на есть причудливый. Его длинные вьющиеся волосы были цвета апельсина – где-то между шафраном и золотом. На нем была короткая, тесно облегающая его кожаная куртка, нижняя часть тела облачена в просторные полосатые штаны, которые заканчивались на середине бедра, подвязанные ярко-бордовыми лентами. Из этого диковинного костюма торчали длинные тощие ноги, одетые в желтые шерстяные чулки тонкой вязки. Одна нога у него была одета в остроконечную черную кожаную туфлю; другая, очевидно, была потеряна в драке в переулке.

– Поставьте их на ноги, – приказал Салим.

Когда стражники притащили этих двоих к его ногам, он наклонился с седла вперед, чтобы получше разглядеть их лица. Иезуит, которого юноша признал, был одним из полудюжины священников, присланных из португальского торгового поселения в Гоа по просьбе Акбара работать вместе с его учеными над переводами некоторых священных книг с латыни на персидский язык. Это был худой, долговязый человек; одну его щеку покрывали гнойные красные прыщи, и даже при том, что их разделяло приблизительно десять футов, Салим чувствовал исходившую от него резкую вонь немытого тела. Для него оставалось загадкой, почему эти иностранцы не посещали бани – хаммамы. Как они сами выносили эту козлиную вонь?

Внешность второго показалась еще более странной, когда он встал. У него была чисто выбрита верхняя губа, но подбородок украшала острая бородка. У него были выпуклые ярко-синие глаза с белесыми ресницами, лицо почти столь же красное, как и волосы, а кончик носа и того ярче. Он стал отряхиваться от пыли.

– Что случилось? – Салим обратился к иезуиту на персидском языке, зная, что он мог, вероятно, им владеть.

Священник вытянулся перед ним.

– Повелитель, этот человек оскорбил мою религию. Он назвал моего владыку Папу Римского багряной блудницей вавилонской… он сказал…

– Достаточно. – Салим ничего не понял из того, что сказал иезуит, за исключением того, что ссора касалась религии. – Откуда он?

– Из Англии. Это торговец, он недавно прибыл в Фахтепур-Сикри с кучкой своих чертовых собратьев.

– Что ты такое ему сказал, что он в ярости взялся за оружие?

– Только правду, повелитель. Сказал, что королева его страны – безродная шлюха и гнить ей в аду, как и всем его жалким единоверцам-еретикам.

Торговец, сведя брови, слушал этот разговор, явно неспособный понять хоть слово. Салим знал, где находится эта Англия – небольшая страна на обдуваемом ветрами и омываемом дождями острове, на самом краю обитаемой земли, где правит королева, такая же рыжеволосая, как этот человек. Он даже видел ее миниатюрный портрет – его приносил ко двору турецкий торговец, который знал о любви Акбара к диковинным вещам. Турок продал отцу эту картину в овальной черепаховой раме, обитой крошечным жемчугом, за хорошие деньги. Королева в светлом платье, туго облегающем тело, больше походила на куклу, чем на женщину.

– Этот продавец хоть немного знает персидский?

– Нет, повелитель. Эти англичане – дикие, необразованные люди. Они говорят только на своем простом языке, и все, что их заботит, – это торговля и прибыль.

– Достаточно. Я хочу допросить его. Ты, кажется, немного знаешь его язык, вот и переведешь для меня. И смотри, передавай точно.

Иезуит хмуро кивнул.

– Спросите его, почему он собирался устроить резню в городе падишаха.

После краткого обмена фразами – эта речь звучала для Салима кратко и гортанно, лишенная изящных переливов персидского языка, – иезуит ответил, выпятив от презрения губу:

– Он утверждает, что хотел отомстить за оскорбление своей королевы, своей страны и своей веры.

– Скажи ему, что на наших улицах никаких драк быть не может и что ему еще повезло – мы ведь можем бросить его в тюрьму, а то и выпороть. Но я буду милосерден, потому что вижу, что виноваты вы оба. Скажи ему, что сейчас он поедет к нам во дворец. Мой отец пожелает услышать от него рассказ о его стране, я уверен. А сам ты поостерегись впредь оскорблять кого-либо на нашей земле. Как и этот человек из Англии, ты здесь лишь приезжий.

– Я приветствую тебя в своем ибадат-хане, своем святилище. Первая обязанность правителя состоит в том, чтобы сохранять границы его владений и по возможности расширять их, что я делаю снова и снова. Но я полагаю, что великий правитель должен также решительно расширять границы человеческих знаний и представлений. Он должен всегда пребывать в поиске и жаждать новых знаний, и через просвещение стремиться улучшить судьбу своего народа. Именно поэтому я созвал сюда не только уламов и многих мусульманских ученых, но также и представителей других вероисповеданий. Вместе мы обсудим вопросы религии и, исследуя, где правда, а где ложь, и что есть общее для нас всех, мы будем стремиться пролить новый свет на ее истинное значение.

Салим, стоящий в дальнем конце просторного зала, редко видел, чтобы отец представал в таком великолепии. Акбар был одет в ярко-зеленые парчовые одежды, шею его обвивали нити изумрудов, на голове красовался тюрбан из золотой парчи, сверкающей алмазами. Золотые канделябры высотой в человеческий рост стояли по обе стороны от его престола, установленного на высокое возвышение, к которому вели ступени мраморной лестницы. Само возвышение выходило на большую площадку из песчаника, на которой сейчас находились собранные служители культа. Все вместе создавало такое впечатление, будто отец восседал на вершине горы, а люди под ним были деревьями, насаждающими ее склоны.

Муллы-уламы были одеты в черное – впереди был виден коренастый шейх Ахмад, в то время как отец Абуль Фазла, шейх Мубарак, стоял немного в стороне от основной части собравшихся. Иезуиты пришли в своих обычных грубых темно-коричневых одеждах, с повязанным вместо пояса шнуром и деревянными крестами на шее. Салим видел среди них преподобного Франциско Энрикеса и его сопровождающего, преподобного Антонио Монсеррата. Эти двое прибыли ко двору почти пять лет назад и стали первыми христианами, с которыми он когда-либо сталкивался. Здесь присутствовали также пять индуистских священников; у них были непроницаемые лица, а из одежды – лишь белые набедренные повязки на хлопковой веревке, которая длинной петлей обвивала левое плечо и проходила под правой рукой. Около них стояли святые старцы, о которых Салим знал, что это джайны; а еще здесь были зороастрийцы, поклоняющиеся огню, которые пришли в Индостан из Персии в давние времена и имели обычай класть своих мертвых на вершинах «башен тишины», оставляя их на съедение птицам, чтобы после их пиршества остались лишь сияющие белизной кости. Салим признал в высоком худощавом старике с белой бородой и живыми яркими глазами, который стоял возле зороастрийцев, еврея из города Кашана в Персии – ученого, который недавно приехал во дворец Акбара и нашел работу в его библиотеке.

В самом низу зала ибадат-хан, поскольку он не был служителем культа, стоял рыжеволосый английский торговец, с которым Салим столкнулся три месяца назад и чье имя – все еще странное на слух для него – было Джон Ньюберри. С ним рядом находились двое его одинаково странно одетых компаньона. Эти три англичанина остановились в городе, ожидая от его отца ответа на прошение. Они утверждали, что передают его от своей королевы, которая испрашивает разрешения вести торговлю. Как и ожидал Салим, Акбар живо интересовался всем, что чужестранцы могли поведать ему об их далеком мире и об их вероисповедании. Ведь хоть они и были также христиане, но их вера была совсем не похожа на обряды португальских иезуитов. Салим смотрел вокруг, и его наполняла гордость. Хоть отец не так уж много рассказывал ему о том, для чего он построил зал ибадат-хан, юноша часто приходил, чтобы наблюдать, как растут стены из песчаника. Услышав слова отца, теперь он понял его цель. Акбар хотел удовлетворить свой растущий интерес к религиям. Мать несправедливо высмеивала моголов, называя их варварами, думал Салим. Разве есть у человека предназначение более высокое, чем постигнуть тайны разума и найти смысл бытия? Сейчас отец в сверкающем облачении, с мечом, чья рукоятка была сделана в виде орла, казался воплощением не только силы, но и истинного величия. Его бабушка как-то очень проницательно заметила, что Акбар умело использует зрелищность. Насколько важной оказалась созданная им картина, чтобы внушить слушателям его собственное величие и отличие от простых смертных… Если он, Салим, наследует своему отцу, сможет ли он когда-либо предстать в таком же виде?

– Я слышал, что в далеких землях христиане сжигают друг друга заживо из-за религиозных убеждений, – говорил Акбар. – Я хотел бы, чтобы преподобный Франциско и преподобный Антонио разъяснили мне это. Пусть говорят так, чтобы все могли слышать.

Иезуиты обменялись несколькими фразами, понизив голос, а затем тот, что был выше ростом – преподобный Франциско, – поклонившись присутствующим, начал свой рассказ.

– Ты верно говоришь, повелитель, что Европа стала полем битвы за души человеческие. Большое зло явилось на свет в лоне католической церкви; мы называем его протестантизмом. Его последователи сбились с пути истинного и отказываются признавать власть нашего великого духовного наставника, Папы Римского, который стоит между нами, несчастными грешниками, и Всевышним и является наместником Бога на земле. Протестанты отрицают и оскорбляют наши самые священные верования и читают еретические переводы нашей Святой Библии на их собственных языках, утверждая, что им не нужен посредник между ними и Всевышним. В праведных католических странах святые люди – мы называем их Инквизицией – посвящают свои жизни выкорчевыванию этих еретиков, и когда они находят таковых, то вынуждают их отречься. Тех, что отказываются, живьем предают огню, чтобы те могли вкусить первые мучения вечного проклятия.

– Что же будет с теми, кто соглашается возвратиться на ваш «путь истинный»? – спросил Акбар. Сейчас он неотрывно вглядывался в лица иезуитов.

– Даже если они призна́ют свои заблуждения, их земные тела все равно будут преданы огню, чтобы очистить их души от греха и сделать их достойными войти в Царствие Небесное.

– Как же вы убеждаете людей переменить свою веру? Беседуете с ними так же, как мы сейчас с вами?

Священники переглянулись друг с другом.

– В самом деле, мы применяем силу убеждения, чтобы возвратить заблудших овец в стадо, но, к сожалению, иногда нам приходится действовать и силой.

– Мои ученые мне о таком читали. Про машины, которые растягивают тело человека, пока его члены не выскочат из суставов, про большое колесо, на котором людей распинают нагими и хлещут железными прутьями, пока не сорвут с костей плоть, про веревки с узлами, которыми человеку сдавливают веки, пока глаза не разорвутся…

– Иногда без этого не обойтись, повелитель. Страдания нескольких часов – ничто по сравнению с вечной геенной огненной.

– И женщин с детьми вы тоже мучаете?

– Дьявол широко расставляет свои сети, повелитель. Женщины особенно слабы; не защищает и нежный возраст.

– Но как вы можете быть уверены, что подвергшиеся пыткам действительно раскаиваются и не оговаривают себя, чтобы прекратить свои мучения?

– Инквизиторы католической церкви знают свое дело, повелитель, совсем как твои следователи. Только на прошлой неделе я видел, как двоих подозреваемых в краже закопали до плеч в горячий песок, дабы заставить их сознаться в преступлениях. Так в чем же разница?

– Различие заключается в том, что в случае с ворами, несомненно, имело место тяжкое преступление, и судьи пытались установить истину. Но разве одна религия имеет право силой навязывать свои постулаты другой? Не это ли должно нас волновать? Для своих ближних я не делаю различий по их религиозным убеждениям. Среди моих советников, военачальников и даже моих жен не все придерживаются одного со мной вероисповедания.

Иезуиты смотрели сурово. Салим заметил, как шейх Ахмад оживленно качает головой и что-то тихо говорит, обращаясь к другому уламу, но выступать никто не стал.

– Перейдем к другим вопросам, – продолжил Акбар, довольный тем, что его слова произвели явное впечатление. – Вы поведали мне о своих убеждениях, но позвольте нам теперь выслушать одного из этих протестантов, о которых вы говорили с таким презрением… Я хочу опросить англичанина Джона Ньюберри. Один из моих ученых мужей, турок, знает его язык и сможет перевести.

Рыжеволосый англичанин – самодовольный и грубый, просто надутый индюк, думал Салим, когда тот вышел вперед в сопровождении турка-толмача.

– Какой ты веры, Джон Ньюберри? Скажи всем собравшимся то, о чем рассказывал мне наедине.

Торговец пробормотал несколько слов турку, и тот начал переводить несколько неуверенно.

– Я англичанин и протестант – и горжусь и тем и другим.

– По твоим словам, ваша королева – глава вашей церкви. Объясни нам, как так получилось.

Ньюберри и турок снова шепотом обменялись парой слов, но толмач, казалось, постепенно становился увереннее, и, хоть сперва ему и требовалось, чтобы англичанин делал небольшие остановки в речи, скоро он уже мог изъясняться вполне бегло.

– В ранней молодости отец Ее Величества, наш великий король Генрих VIII, женился на принцессе, которая когда-то была помолвлена с его братом. Однако шли годы, и когда из всех рожденных ею детей выжил лишь один – дочь, – он понял, что, заключив брак с невестой брата, прогневил небеса. Он постарался исправить этот грех, разведясь с нею, но Папа Римский, которого эти иезуиты премного почитают, отказался его на это благословить. Наш король решил, что не станет терпеть такого вмешательства в дела своего королевства. Он объявил себя главой церкви в Англии, развелся и взял в жены женщину, которая родила нашу нынешнюю великую и благословенную королеву Елизавету.

– Ты говорил, что ваша религия позволяет человеку сочетаться браком лишь единожды, но я слышал, что этот король Англии, Генрих VIII, взял шесть жен. Каким образом? Получается, для короля в вашем государстве другие законы?

– Нет, повелитель. Мать нашей королевы была признана виновной в супружеской измене – поговаривали даже, что она ведьма, – и казнена. Король женился снова и снова, но его третья жена умерла, когда ее сыну не исполнилось и двух недель. Он развелся со своей четвертой женой, чужеземной принцессой, потому что она не радовала его глаз. Его пятая жена, молодая и красивая, к сожалению, не отличалась добродетелью и, попав в ловушку супружеской измены, была также казнена по его приказу. Но шестая, и последняя, супруга короля, женщина достойная, удовлетворила его.

– Ваш король, возможно, избавил бы себя от многих затруднений, следуй он нашим путем, имея нескольких жен сразу. И кажется, он не очень-то хорошо следил за своим гаремом.

По залу прокатился смешок, но ни англичанин, ни иезуиты не улыбнулись, когда турок перевел слова Акбара.

– Расскажи мне о своей королеве, Джон Ньюберри. Ваш народ доволен тем, что им правит женщина?

– Она пользуется всеобщей любовью, потому что защищает нас от католической угрозы и охраняет нашу свободу.

– Разве у нее нет мужа?

– Она с честью несет свое девство. Многие чужеземные принцы добивались ее, но она говорит, что замужем за Англией.

– Она красива?

– Не просто красива – великолепна.

Салим увидел, как преподобный Антонио что-то быстро шепнул на ухо преподобному Франциско, и тот вышел вперед.

– Если ты позволишь, я кое-что скажу, повелитель, – начал он на своем прекрасном правильном персидском. – Этот торговец может ввести тебя в заблуждение. Эта королева Англии родилась от греховного союза между королем, заложником похоти, и известной блудницей. Эта Елизавета – не законная правительница своей страны, которой по справедливости должен управлять католик, король Испании, а незаконнорожденная еретичка, которая навлечет на свою страну вечное проклятие. Наш владыка Папа Римский проклял ее, и она осуждена на муки вечные.

Турок переводил все это для Ньюберри, чье багровое лицо мрачнело все больше, пока он слушал то, что говорил священник, но Салим заметил, что Акбару это все наскучило. Отец находил удовольствие в философских спорах, а не взаимных оскорблениях, и юноша не удивился, когда он резко поднялся.

– Довольно. Мы вернемся к нашему разговору в другой день, – сказал падишах и вышел из палаты.

Был прекрасный осенний день. Лучи солнца проникали сквозь густую листву лесных деревьев, когда ловчие шли вперед, ударами в гонги и криками загоняя дичь. Салим чувствовал приятные покачивания слона, на спине которого он ехал, а за ним брели трое его слуг. На расстоянии около десяти ярдов впереди он увидел слона своего отца, Лакну, чья левая нога была отмечена застарелыми шрамами от тигриных когтей. С Лакной Акбар любил охотиться больше всех прочих слонов. Он взял его детенышем из стада диких слонов и сумел приручить.

Салиму доводилось видеть, как отец бесстрашно объезжал слонов. Дело это было очень опасное, и требовались для него двое людей – каждый ехал верхом на ручном слоне по обе стороны от дикого животного. Поравнявшись с ним, они должны были набросить петлю из толстого троса вокруг шеи «дикаря» и привязать его к шеям их собственных слонов. Затем, постепенно сжимая петлю, они должны были усмирить и подчинить животное. Салим знал многих достойных людей, которые погибли за этим занятием. Зачастую человек падал на землю, а разъяренный слон едва ли оставит в живых того, кто попадет ему под ноги. Несколько раз Салиму доводилось слышать отвратительный треск, с которым ломались тела, растоптанные тяжелыми серыми ногами. Даже для усмиренного слона впоследствии требовались месяцы старательного труда, чтобы обучить животное двигаться по приказу, для чего перед слоном на землю бросали съестное. Но Лакна служил Акбару хорошо и с лихвой возместил время, которое на него потратили.

Становилось жарко, и соленая капля пота скатилась Салиму в уголок рта. Он слизнул ее кончиком языка. Скоро круг ловчих, которые выступили с рассветом, достаточно сузится, и начнется охота. Оборачиваясь через плечо, юноша видел своего горчи, который ехал сразу позади него на лошади и вел его собственного вороного жеребца на случай, если он захочет пересесть со слона на быстрого скакуна. Сердце Салима колотилось от волнения, которое всегда охватывало его на охоте. Он был хорошим стрелком – одинаково точно поражал цель из мушкета и из лука, – и, может статься, сегодня ему удастся показать отцу, на что он способен. Ему хотелось ехать рядом с ним на Лакне в золотом седле-хауде, украшенном зелеными лентами, но, как обычно, возле Акбара маячила крупная фигура Абуль Фазла… Салим на мгновение приуныл, глядя, как слон отца скрывается в густой чаще леса, но это быстро прошло. Следует поступать так, как научил его шейх Салим Чишти, – ждать, смотреть, учиться, и все придет в свое время. Хорошо, что отец взял его на охоту.

Впереди послышался резкий крик, и Салим, потянувшись, проверил, на месте ли его колчан и лук, а затем провел рукой по гладкому стальному стволу своего мушкета, красивого оружия, инкрустированного перламутровыми треугольниками. Да, он готов. Но затем юноша понял, что раздавшиеся крики не походили на сигнал к охоте и становились все громче. Среди них он мог разобрать слова:

– Повелителю плохо! Приведите хакима!

Затем послышался стук копыт, и двое стражников Акбара, вырвавшись из густой листвы деревьев прямо перед Салимом, проскакали прочь к задней части линии ловчих, туда, где за ними в своей арбе ехали придворные врачи, которые всегда сопровождали охоту.

– Что с ним? Что с моим отцом? – кричал Салим, но в суматохе никто не обращал на него внимания.

Сердце его колотилось в груди, когда он спустился со своего седла-хауды на двух позолоченных ремнях, пока не оказался достаточно низко, чтобы соскочить на землю. Уворачиваясь от толпы всадников и отряда ловчих с железными гонгами, которые теперь молчали у них в руках, Салим бежал вперед что есть мочи. Слон отца Лакна опустился на колени; возле его большой серой туши юноша увидел охотников, которые сгрудились вокруг лежащего на спине человека. Пробравшись сквозь них, Салим увидел, что Акбар лежит на его спине и, выгибаясь всем телом, бьется в судорогах. Глядя на это, принц невольно повторял сам себе:

– Прошу, Всевышний, только не сейчас…

Все его стремления, все страхи за будущее, казалось, больше не имели значения. Акбар задергался еще сильнее, и изо рта у него медленно потекла красная кровь, смешанная с пеной слюны; стало ясно, что он прикусил язык. Салим беспомощно смотрел. В мыслях он уже видел, как он, Мурад и Даниал стоят у могилы отца. Уже слышал горестные стенания Хамиды и Гульбадан и видел, как изогнутся в улыбке губы матери, когда ей сообщат, что человек, которого она считала врагом своего народа, мертв. Абуль Фазл дрожащими пальцами расстегивал бирюзовые зажимы рубахи его отца.

– Отойдите все назад, дайте повелителю немного воздуха, – говорил он.

В этот момент возвратился один из стражников, ведя за собой хакима в белом тюрбане и белых одеждах. Толпа расступилась, чтобы пропустить доктора. Это был молодой человек с угловатым лицом, который, казалось, мгновенно оценил положение, глядя на падишаха своими живыми карими глазами. Припав на колени возле Акбара, он схватил его руки и стал удерживать.

– Ты! – бесцеремонно крикнул он Абуль Фазлу. – Держи ноги повелителя, нам нужно унять его. А ты, – он указал другому придворному, – сверни лоскут чистой ткани – носовой или шейный платок, все, что под руку подвернется, – и просунь его между зубами повелителя, чтобы он не прокусил язык.

– Хаким, что я могу сделать для своего отца? – спросил Салим.

Врач оглянулся, кратко ответил: «Ничего» – и вернулся к своему пациенту. Салим поколебался немного, а затем, встав на ноги, ушел, двигаясь сквозь толпу окружающих их людей. Если помочь нельзя, то стоять и смотреть он не станет.

Солнечные лучи, которые днем обещали прекрасную погоду для охоты и всего полчаса назад только-только пробивались сквозь кроны деревьев, теперь освещали травяной покров резким стальным светом. Салим побрел в сторону через заросли низкого чахлого кустарника, не замечая ничего вокруг; он шел, куда глаза глядят. Дойдя до места, где заросли расступались, остановился, и скорее случайно, чем пытаясь вглядеться, внезапно увидел, что за ним с расстояния наблюдает пара ярких глаз. Это был молодой олень, бархатистый покров на его рогах был светло-коричневый. Салим медленно потянулся за луком, но потом остановился. Зачем теперь это? В мире и так достаточно смерти.

Почти сразу олень умчался. Салим слушал, как напуганное животное с треском пробирается через кусты, а затем повернулся, чтобы вернуться той же дорогой. Независимо от того, что случилось с отцом, он должен мужественно встретить эту напасть, а также любые последствия, которые она для него повлечет. Нельзя скрыться в лесу, как бессловесное животное; все равно через какое-то время про него вспомнят – принцам не суждено оставаться незамеченными. Но Салим боялся того, что увидит, когда появится еще раз на равнине.

Врач стоял теперь с толпой собравшихся вокруг него – послушать, что он скажет. Но где Акбар? Юноша побежал в их сторону со все нарастающей тревогой. Приблизившись, он увидел, что отец сидит, прислонившись к стволу дерева, и Абуль Фазл подносит к его губам флягу с водой. Падишах был окружен плотным кольцом своих стражников, расступившихся, когда подошел Салим.

– Отец… – Юноша почти расплакался от облегчения, увидев Акбара. Тот был немного бледнее обычного, и длинные темные волосы его были спутаны, но в целом ничего особенного заметно не было. Взгляд его ярких глаз, когда он посмотрел сына, не стал нисколько менее проницательным и обескураживающим.

– Не стоит беспокоиться. У меня было видение – я разговаривал с Всевышним. Я чувствовал, как все мое тело задрожало от радости, и Всевышний показал мне, что я должен сделать. Мы прекращаем охоту и немедленно возвращаемся в Фахтепур-Сикри, где я собираюсь сделать одно заявление. Теперь уходите все – и позвольте мне отдохнуть.

Салим отвернулся, чувствуя, что его отец все же отверг его. Если он получил некое божественное откровение, почему не поделился с ним? Думает, что ему нельзя доверять? Оглядываясь назад, юноша смотрел на этого человека, который только что, как ему казалось, был при смерти, а сейчас шептался с Абуль Фазлом, и понял, что от всей его тревоги не осталось ничего, кроме негодования. Салим был рассержен на себя, но еще более – на Акбара.

– Я призвал вас сюда, в большую мечеть в Фахтепур-Сикри, чтобы сделать важное заявление.

Облаченный в золотую парчу и тюрбан, на котором покачивались три пера белой цапли, скрепленные рубиновым зажимом, Акбар внимательно оглядывал собравшихся мулл, придворных и военачальников. Салим, стоявший среди них, посмотрел в сторону небольшой женской галереи, скрытой от всеобщих глаз резным щитом-джали, за которым, как он знал, смотрели и слушали Хамида и Гульбадан. Представляли ли они, о чем собирался говорить Акбар? Салим этого не знал. В течение прошлых трех дней, когда падишах возвратился из своей охотничьей экспедиции, при дворе так и бурлили слухи. Повелитель закрылся в своих покоях и виделся только с Абуль Фазлом и всего два раза принимал шейха Мубарака. Кое-кто даже утверждал, что Акбар собирается объявить себя христианином.

– Несколько дней назад Всевышний ниспослал мне свою бесконечную благость; Он говорил со мной и явил мне откровение. Он сказал, что выбрал меня по той причине, что я, как и другие пророки до меня, не умею читать и поэтому мой ум остается открытым, чтобы слышать его голос во всей его силе и чистоте. Он сказал мне, что истинный правитель не должен оставлять отправление богослужения другим, но обязан возлагать эту большую ответственность на свои собственные плечи. Сегодня пятница, молитвенный день. Прежде я попросил бы одного из наших ученых мулл встать на кафедру проповедника, чтобы наставить нас во служении и прочитать хутбу. Но поскольку Всевышний выбрал меня, именно я должен исполнить эту обязанность перед всеми вами.

Раздались удивленные вздохи, а Акбар повернулся и поднялся по крутой резной палисандровой лестнице, ведущей к мраморной кафедре проповедника. Он начал говорить низко и громогласно, возвысив голос в конце, на заключительных словах:

– Да будет благословен повелитель! Аллах акбар!

Салим вздрогнул от удивления. «Аллах акбар» подразумевало «Всевышний велик», но слова его отца могли также означать и «Акбар есть Всевышний». Его отец требовал своего рода обожествления? Кругом него раздавался гул удивленных возгласов. Но взглянув вверх, он увидел, что отец спокойно наблюдает за впечатлением, которое произвели выкрикнутые им двусмысленные слова. Он поднял руки, прося тишины, которая последовала немедленно.

– Я приказал своему досточтимому доверенному советнику в духовных делах, шейху Мубараку, составить документ, который непременно подпишет каждый мулла в моей империи. Согласно этому документу, в любых толкованиях вопросов веры последнее слово остается за мной, а не за ними.

Салим видел, как шейх Ахмад и другие уламы потрясенно переглядывались, когда до них в полной мере дошли слова падишаха, – он ставит себя выше в понимании Всевышнего, чем кто-либо из мулл. Точно так же, как тот король Англии, Акбар требовал признать себя не только главой государства, но и главой религии в своей империи. Акбар слегка улыбнулся, и Салим снова ощутил трепет перед отцом, чувствуя, как с каждым днем понимает его немного больше.

 

Глава 17

Пылающие факелы

– Повелитель, иезуит преподобный Антонио Монсеррат просит срочно увидеть тебя.

Акбар поднял глаза от рисунка нового павильона, выполненного Тухин Дасом, который они разглядывали вместе с Абуль Фазлом, и Салим видел, что на лице отца отразилось недовольство. При дворе поговаривали, что иезуиты вели себя все самонадеяннее и высокомернее. Какие бы свободы ни предоставлял им Акбар – от крестных ходов на улицах Фахтепур-Сикри с гигантскими деревянными крестами и свечами на дни их святых до возведения часовен и позволения настойчиво искать новообращенных, – ничто, казалось, не могло их удовлетворить. Они даже подали прошение, чтобы Акбар назначил преподобного Антонио одним из наставников своего сына Мурада, и тот из любезности согласился.

– Что ему нужно?

– Он не сказал, повелитель; говорит только, что вопрос не терпит отлагательства.

– Очень хорошо. Я приму его здесь, в своих покоях.

Как и всегда, Салим был удивлен терпением своего отца. Ни один из его подданных, даже более влиятельных, не смел бы докучать падишаху так часто. Юноша ждал, не выгонит ли отец его, Салима, и был рад, когда Акбар приказал ему остаться.

Иезуита проводили внутрь, он быстро поклонился и, не давая Акбару вставить и слова, начал говорить с большой горячностью:

– Повелитель, сегодня я слышал кое-что, во что мне трудно поверить. Мулла шейх Мубарак говорит, что ты намереваешься основать новую религию.

– То, что ты услышал, – правда. На следующей пятничной молитве я объявлю своим подданным о введении в своей империи дин-и иллахи – «Божественной Веры».

– Это же богохульство! – Отец Антонио вытаращил свои и без того выпуклые глаза, словно они сейчас выскочат вон.

– Полегче, иезуит. У меня при дворе ты встречал лишь терпимость и снисходительность. И что ты проповедовал взамен, если не ограниченную нетерпимость? Ничего из того, что ты говорил, не убедило меня, что в твоей католической церкви есть нечто особенное, за что ее стоит выбрать. Но на самом деле ни одна религия, как мне кажется, не способна затмить остальные в смысле правды или божественности – даже моя собственная мусульманская вера. Именно поэтому я решил взять лучшее из индуизма, джайнизма, буддизма, христианства и ислама – и соединить в новом вероисповедании.

– И где место Всевышнего в этом твоем объединении – по правую руку от тебя? Может, ты даже на это расщедришься? – Отец Антонио почти задыхался от негодования.

– Я сам – центр дин-и иллахи, как избранный наместник Всевышнего, его тень на земле. – Акбар отвечал спокойно, но глаза его вспыхнули. – Вытеснять Всевышнего я не намерен, это и в самом деле было бы богохульством.

– Если ты упорствуешь в этом безумном заблуждении, я и мои друзья будем вынуждены покинуть твой дворец… Сожалею, что больше не смогу быть наставником принцу Мураду.

– Уходи, если такова твоя воля. Такая ограниченность огорчает меня… Я начинаю сомневаться в том, что желаю оказывать поддержку в своей империи людям такого рода. Не досаждай мне более, если хочешь, чтобы твои европейские соотечественники сохранили свои торговые отношения.

– Ты отклонил свет, и ты ответишь за это перед тем, чье величие для тебя непостижимо, – ядовито заключил отец Антонио. Затем он коротко поклонился, повернулся и быстро вышел через открытые двойные двери мимо зеленых тюрбанов стражников Акбара.

Салим увидел, как отец и Абуль Фазл переглянулись с удивленной улыбкой. Они, очевидно, ожидали подобного ответа проповедника. Его самого снедали вопросы, и на этот раз ему не пришлось собираться с духом, чтобы высказать их.

– Почему ты создал эту религию, отец? Разве это не возмутит уламов? – спросил он.

Ему ответил Абуль Фазл:

– И пусть возмущаются. Все идет свои чередом. Повелитель уже, безусловно, глава мусульманской общины в своей империи, но его подданные исповедуют многие религии. Создавая новую веру, дин-и иллахи, которая будет открыта для всех и не призывает никого отказываться от его нынешней веры, повелитель будет принят всем своим народом как один из них – их законный суверен – и больше не будет считаться, как его дед и отец, чужеземным захватчиком. Главное место в обрядах будет занимать солнце как божественный символ. Дин-и иллахи вберет в себя индуистские постулаты перевоплощения и объединение с божественным началом как окончательную цель последователя. Прежде всего, новая вера будет исповедовать доброту, сострадание, терпимость и уважение ко всему живому. При этом она поможет людям искать духовную истину, но также защитит династию Моголов.

C радостью оставив Абуль Фазла отвечать на вопрос Салима, Акбар уже возвратился к рисунку Тухин Даса и не заметил, как сын немного помрачнел, когда слушал объяснения. Салиму это казалось слишком серьезным шагом. Ведь новая «Божественная Вера» могла и отчуждать людей с такой же легкостью, как и примирять с правителями-моголами?..

– Повелитель, имперский почтовый наездник, прибывший в Фатехпур-Сикри, принес весть о том, что вдову деревенского старосты готовятся заживо сжечь на его похоронном костре на закате. Ты просил немедленно сообщать обо всех таких случаях.

– Где это происходит?

– В деревне в десяти милях к северу отсюда.

– Я своими распоряжениями давал ясно понять, что не буду терпеть этот варварский обычай – сати… Как смеют они бросать мне вызов? Я поеду туда сам. Немедленно запряги мою лошадь и снаряди отряд моих стражников, они поедут со мной.

Салим редко видел, чтобы отец был так явно разгневан. Не дожидаясь, пока слуги придут на подмогу, он уже снимал с себя шелковую рубаху, чтобы облачиться в дорожную одежду.

– Едем со мной, Салим. Тебе будет полезно взглянуть. Я даю своим индуистским подданным полную свободу справлять любые свои обряды, кроме этого. Тебе, конечно, известно, что такое сати, ведь так? Этих женщин называют «пылающий факел любви и единения», но они – просто жертвы, которых их родственники часто принуждают умереть вслед за мужьями в силу какого-то искаженного восприятия семейной чести. – Акбар смотрел сурово. – Хвала Всевышнему за то, что в нашем народе никогда ничего подобного не происходило. Для моголов самый благородный исход для человека – пасть на поле битвы; кто из нас в глубине души не предпочел бы выбрать смерть в бою, а не бесславный конец в собственной постели? Но кто из нас хотел бы подобной чести для наших женщин – чтобы они убили себя, потому что нас самих больше нет? Ты не согласен, Салим?

Слуги Акбара начали облачать его в рубаху и шаровары, обвязывая его мощный торс зеленым поясом из парчи. Салим ни за что не признается отцу, что эти рассказы о жертвах сати и отталкивали, и завораживали его. Смерть, бывало, случалась так неожиданно… Его друг одного с ним возраста недавно заразился сыпным тифом, и через два дня его не стало. Смерть постичь трудно, особенно когда ты молод. Возможно, именно этим и объясняется ее скорбное очарование. Салим не мог ничего с собой поделать и всегда слушал с виноватым любопытством описания того, как вопли женщин доносятся из треска горящего костра, – и даже того, как жертвы отчаянно пытались бежать, когда их одежда и волосы уже занялись огнем, но родственники их мужей оттаскивали их назад.

– Быстрее, Салим. Чем раньше мы доберемся, тем скорее остановим это преступление.

Салим выезжал из Фахтепур-Сикри верхом на лошади рядом с отцом; позади них ехали стражники в зеленых одеждах, а впереди – четыре герольда с серебряными трубами, расчищавшие им путь. Юноша был очень горд тем, что отец именно его выбрал для этой поездки, и внутри него все сладко сжималось от острого предвкушения приключений, которые ждали его впереди.

Стоял жаркий день в конце марта, и копыта лошадей вздымали от твердой спекшейся земли клубы пыли. Глядя в ясное глубоко-синее небо, Салим видел, что солнце еще высоко стоит над горизонтом. Если похороны будут на закате, то у них еще есть время. Но Акбар продолжал гнать лошадей с прежней силой. Его гнедой жеребец под расшитым золотом седлом был в пене, и Салим видел, что шкуру его собственной кобылы также заливает пот. Это было почти как отправиться в бой – где ему доводилось бывать пока лишь в мечтах.

Сейчас они поднимались вверх по тропе вдоль выжженной земли цвета темного золота. Впереди она сужалась, прокладывая извилистый путь к верху крутого холма с плоской вершиной, на котором Салим разглядел россыпь мелких хижин. Оттуда же вздымалась струя бурого дыма, почти вертикально уходившая в небо. Юноша слышал, как Акбар закричал:

– Кто-то предупредил их о том, что мы приедем, и они разожгли костер! Они за это заплатят!

Глядя на него, Салим видел, как отец в гневе и отчаянии сжал челюсти. Когда их лошади с фырканьем направились к вершине холма, Акбар кричал своим воинам:

– Быстрее! Нельзя упускать ни секунды!

Добравшись до вершины, Салим увидел большое плато. Слева стояли глинобитные хижины, окружая колодец; справа находился дом побольше, также небольшой, но обнесенный низкой стеной – вероятно, здесь жил староста. Не было видно никого, кроме двух маленьких детей, которые крепко спали на кровати-чарпой в тени кроны дерева ниим, и лежащего возле них щенка, который без особого интереса разглядывал появившихся людей сквозь полуприкрытые веки. Но впереди, на расстоянии триста или четыреста ярдов, Салим сквозь ветви колючего кустарника разглядел толпу людей в бурых одеждах. Рядом с ними и вздымался столб дыма, который отсюда стал еще толще и темнее, с языками оранжевого пламени.

– Вперед! – громко закричал Акбар, резко пришпорив жеребца.

Еще миг, и они прорвались сквозь кустарник к открытому месту, где высокая куча хвороста по краям уже полностью была охвачена пламенем. Поверх костра лежало еще не успевшее заняться пламенем тело, обернутое в тонкую белую ткань. Двое мужчин наклонились вперед с флягой чего-то похожего на растительное масло или топленое масло гхи. Они поливали ею труп, и тягучая желтая жидкость, описывая в воздухе дугу, шипела в огне. В этот момент саван загорелся, и Салим почувствовал сладкое зловоние начинающей тлеть плоти. Подъехав верхом на лошади к костру, Акбар остановился. Эти люди были так охвачены своим действом, что не сразу его заметили.

– Окружите костер, – крикнул падишах своим стражникам. Проехав прямо в гущу людей, он сурово спросил: – Кто здесь главный?

Акбар говорил на хинди, местном языке, так же бегло, как и на родном персидском.

– Я, – ответил один из мужчин, которые лили масло. – Мы сжигаем тело моего отца, который был старостой этой деревни. Я – его старший сын, Санджив.

– Ты знаешь, кто я?

– Нет, господин. – Санджив покачал головой.

Салим видел, что он не сразу, но разглядел богатую сбрую лошади Акбара, сверкающие у него на пальцах и на шее драгоценные камни, хорошо вооруженных стражников в зеленых одеждах. И тогда по его лицу, обезображенному оспинами, стало заметно, что он встревожился.

– Я – твой падишах. Мне сказали, что здесь собираются сжечь вдову. Это так?

Санджив снова покачал головой, но Салим заметил, как он стрельнул глазами в сторону соломенной лачуги без окон. Акбар также это увидел – и быстрым жестом указал одному из стражников проверить внутри. Через какое-то время тот появился в дверях, неся молодую женщину в белом сари. Ее тело обмякло, и когда стражник подошел ближе, Салим увидел, что ее глаза открыты, но взгляд их блуждал.

– Положите ее на землю, и пусть кто-нибудь принесет воды, – скомандовал Акбар.

К ним подбежал мальчик, неся маленькую глиняную чашку. Падишах спустился с лошади, взял ее и, встав на колени сбоку от несчастной, поднес к ее губам. Сперва вода полилась вниз по подбородку, но потом женщина пошевелилась и, открыв рот, начала глотать. Подойдя ближе, Салим видел огромные темные круги ее расширенных зрачков.

– Кто она? Говори – или, клянусь, прямо сейчас снесу тебе голову, – потребовал Акбар.

Санджив сжал кулаки.

– Это Шакунтала, вдова моего отца. Он женился на ней через год после смерти моей матери и всего за три месяца до своей болезни.

– Сколько ей лет?

– Пятнадцать, повелитель.

– Она одурманена, верно?

– Я дал ей проглотить опиумные шарики. Тебе не понять, повелитель… Ты не индус… Для вдовы это вопрос семейной чести – последовать за мужем во всепоглощающее жаркое пламя… Я дал ей дурманящее вещество, чтобы ослабить боль.

– Ты одурманил ее для того, чтобы она не сопротивлялась, когда ты поведешь ее к погребальному костру!

Молодая женщина сидела, испуганно озираясь. Позади нее пламя костра теперь вздымалось все выше, потрескивая и выстреливая в воздух брызгами искр.

Запах горения человеческой плоти смешивался с благоуханием душистых масел, которыми был пропитан хворост, становясь все отчетливее. Внезапно осознав, где она и что происходит, Шакунтала, пошатываясь поднялась на ноги и повернулась к костру. В самой его сердцевине тело ее мертвого мужа сейчас пылало, как факел. Пока она смотрела, череп покойника с треском лопнул, и вытекший мозг, шкворча, мгновенно сгорел. Санджив впивался в нее взглядом, забыв об Акбаре, его свите и жителях селения, которые сейчас просто безмолвно смотрели.

– Ты обязана погибнуть в огне, который забрал тело твоего мужа. Моя мать сделала бы так, переживи она его, и гордилась бы этим. Ты позоришь доброе имя моей семьи.

– Нет. Это ты совершаешь постыдное дело. Я запретил сати в своей империи повсеместно. Хотят этого вдовы или нет, я не буду терпеть такие варварские методы. – Акбар повернулся к женщине. – Ты здесь не останешься, это для тебя небезопасно. Я – Акбар, твой падишах. Я даю тебе возможность поехать со мной и моими людьми во дворец, где тебе найдется место служанки в гареме. Ты согласна?

– Да, повелитель, – ответила девушка. До этого она не понимала, кто такой Акбар, и Салим заметил, что теперь она не в силах смотреть его отцу прямо в глаза.

– А ты, – Акбар обратился к Сандживу, который смотрел все так же дерзко, – если бы ты возомнил, что твоя вера того потребует, ты был бы готов сам претерпеть такие муки и сгореть заживо? Интересно… Стражники, схватите его и подведите к костру.

Рябое лицо Санджива внезапно стало восковым от пота, он стал задыхаться.

– Повелитель, прошу тебя… – умолял сын старосты, когда два воина схватили его под руки и потянули к огню. Он был такой тщедушный, что стража легко могла бросить его в огонь, как охапку соломы, думал Салим. Акбар шагнул к нему.

– Держите его за плечи, – приказал он. – Давайте посмотрим, как он будет терпеть боль, которую намеревался причинить другим.

Затем, захватив правую руку человека чуть выше локтя, Акбар сунул его руку в огонь. Крики Санджива прорезали воздух, и он задергался, стараясь освободиться, но Акбар, стоя на месте, продолжал удерживать его руку в ярко горящем пламени. Крики Санджива, усиливаясь, теперь больше напоминали животный вопль. Даже молодая девушка не выдержала этого зрелища.

Внезапно Санджив упал в обморок, и, кроме потрескивания огня, больше ничто не нарушало тишину. Поддерживая обмякшее тело, Акбар вынул обезображенную огнем руку из костра и задрал ее вверх, подержав так немного, чтобы все успели увидеть, прежде чем он положил человека на землю. Затем падишах повернулся, чтобы обратиться к жителям селения. Те, в потрясении от только что увиденного, сбились в кучу, как отара овец, учуявшая волка.

– Я только что явил вам мою справедливость. И ожидаю, что моим законам будут повиноваться, а нарушивший их всегда будет сурово наказан. Вы все виноваты так же, как этот человек. – Он указал на Санджива, который начал приходить в себя и мучительно стонал. – Вы знали, что здесь готовилось, но не сделали ничего, чтобы этому помешать. Я не заставлю вас самих терпеть огонь, как сделал с ним, но даю вам десять минут, чтобы вывести ваш домашний скот и собрать имущество. Потом мои люди сожгут ваше селение дотла. Пока вы заново отстраиваете свои дома, у вас будет несколько недель, чтобы поразмыслить над тем, какие последствия влечет неповиновение падишаху.

Через несколько минут все селение запылало огнем. Шакунтала ехала по дороге, ведущей с холма, сидя на лошади позади одного из стражников; на голову ей набросили покрывало, чтобы сберечь ее целомудрие. Салим заметил, что она ни разу не оглянулась и не посмотрела назад на место, которое было ее домом.

Глядя на своего отца, юноша понял, что сегодня он гордится им, как никогда, и невероятно рад быть его сыном и называть себя моголом.

– Он был великолепен. Я никогда не видел, чтобы он вершил правосудие так уверенно и властно. Он был совсем не такой, каким бывает во дворце, где есть неизменные правила и порядок.

Начиная со спасения отцом молодой вдовы-индуски Салим был охвачен воспоминаниями об этом, особенно о том, как его отец не раздумывал, что сказать и что сделать. Вот это и есть настоящая сила.

– Он вмешивается в древние обычаи нашей земли, – холодно сказала Хирабай.

– Но он поддерживает права индуистов. Всего несколько дней назад я слышал, как некоторые уламы критикуют его веротерпимость. Один мулла сказал, что он слышал, что падишах собирался молиться в священном месте индусов в Аллахабаде, в месте слияния рек Джамны и Ганга. Другой жаловался, что падишах, кажется, готов поклоняться чему угодно – огню, воде, камням и деревьям… даже священным коровам он позволяет свободно бродить по своим городам и селениям, а навоз от них…

– Ваш отец поддерживает только то, что одобряет. Он не имеет никакого права мешать обряду сати. Это его не касается.

– Нет, касается. Он запретил его. А жители того селения бросили ему вызов.

– Они повиновались высшей власти – своей вере. Это не ослушание, а обязанность.

Слова Хирабай напомнили Салиму то, что Санджив говорил в оправдание своего поступка, и то, что иезуиты иногда говорили в оправдание деяний своей церкви, которая также казалась варварской. Он промолчал, в то время как Хирабай продолжала:

– Мой народ – и твой тоже – раджпуты, ведали обычай самосожжения сати испокон веков. Много раз, еще будучи девочкой, я была свидетелем тому, как женщины из знатных раджпутских родов отдавали свои драгоценности и другое мирское имущество и с радостью воссоединялись со своими мужьями на погребальных кострах, лелея головы мертвых мужей на коленях, окруженные языками пламени, – и они всегда улыбались, ни разу не вскрикнув.

– Но это неправильно… почему они должны преждевременно кончать с жизнью? Что в этом хорошего?

– Это доказывает их любовь, храбрость и преданность, а также делает честь их семьям. Как я тебе уже говорила, мы, раджпуты, – дети солнца и огня. Мы, возможно, больше других индуистов верим, что пламя способно очищать и облагораживать человека. В нашей истории так бывало много раз, и в последний раз это случилось, когда твой отец осаждал Читторгарх. Когда стало ясно, что наших мужчин ждет неминуемая гибель на поле битвы, раджпутские женщины оделись в самые прекрасные одежды и надели драгоценности, как в день свадьбы. Их лица преображались от славы, которая ждала их, когда они величественной процессией следовали за своей княгиней туда, где был разведен большой костер. Одна за другой они совершили священный обряд джаухар, радостно прыгнув в огонь, который сжег их тела дотла и освободил их дух, чтобы они смогли возродиться как фениксы.

Конечно, никто никогда не потребовал бы, чтобы мать сгорела на костре Акбара, так как мусульмане не сжигают своих мертвых, думал Салим, хотя глядя на такую ее гордость, которая граничила с одержимостью, он понимал, что выйди она замуж за раджпута, с радостью последовала бы за ним в огонь. Но все, о чем мог думать Салим, было испуганное лицо юной Шакунталы. Она была всего на два года старше его, и она выбрала жизнь, а не смерть, и все его нутро говорило ему, что она была права. То, как его мать почитала самоубийства, выглядело пугающе, и хотя Салим был горд тем, что наполовину раджпут, это была одна из тех вещей, которые он принять не мог. Много раз, когда юноша пытался разобраться, чью сторону принять – отца или матери, – его не покидали сомнения и неуверенность. Но не на этот раз.

 

Глава 18

Принц-воин

– Я решил переместить столицу империи из города Фахтепур-Сикри в Лахор. Приготовления начнутся немедленно. Я и весь двор переезжаем в Лахор через два месяца. Заседание совета окончено.

Стоя в глубине палаты, Салим чувствовал, как его сердце забилось быстрее, когда отец пронесся мимо него и, мелькнув в занавешенном дверном проеме, вышел на залитый солнцем внутренний двор, сопровождаемый своей дюжей стражей в зеленых тюрбанах. Удивленные лица и взволнованный гвалт голосов членов совета свидетельствовали о том, что они были столь же удивлены и потрясены, как и сам Салим, этим заявлением Акбара, которое было сделано в конце привычного, если не сказать нудного заседания совета, где обсуждался уровень налогов с торговли. Только Абуль Фазл казался невозмутимым, делая свои записи хода заседания, и лишь легкая улыбка на его гладком мясистом лице которую он и не пытался скрыть, ясно говорила любому, что Акбар давно обсудил с ним этот шаг. Почему же так часто хочется как следует врезать Абуль Фазлу кулаком, чтобы стереть эту его надменную улыбку, спрашивал себя Салим. Возможно, потому, что он желал, чтобы его отец больше делился с ним своими мыслями. К примеру, это решение переместиться из Фахтепур-Сикри и озадачило, и взволновало его. Ведь отец редко действовал, не обдумав все заранее. Он, вероятно, знал, что, сделав заявление таким образом – с ходу объявив время переселения, – он тем самым покажет, что решение принято и никаких обсуждений и вопросов он не принимает.

Из этого можно заключить, что переселение, должно быть, играет очень важную роль в планах его отца. Но почему? Как старший сын, Салим должен знать, что побуждает отца. К тому же, что это будет означать для самого Салима? Акбар переселит всех придворных? Или какая-то часть все же останется в этих красивых новых зданиях? Будет ли он сам сопровождать своего отца? И что будет с матерью, с Хирабай? Может быть, ее оставят здесь, в ее собственном дворце из песчаника в Фахтепур-Сикри? Очень похоже на то. Салиму пока что очень нравилось проводить время вместе с матерью, как бы редко он к ней ни приходил и как бы часто она ни выступала яростно против его отца. Он беспокоился все больше, так как понял, что может быть разлучен с кем-то из родителей. Нужно узнать, что задумал отец. Разве не имеет он права спросить?

Не давая промедлению ослабить свою решимость, Салим проложил себе путь через толпу собравшихся придворных, которые задержались в дверях палаты, обсуждая переселение в Лахор. Выйдя во внутренний двор, он прошел мимо фонтанов, где бурлила и сверкала на полуденном солнце вода, в собственные покои Акбара. Войдя через деревянные резные двери, которые стражники немедленно перед ним распахнули, юноша увидел, что отец отстегивает свой церемониальный меч. Внезапно вся его уверенность улетучилась, и он замешкался, не зная, стоит ли говорить, или на самом деле лучше уйти так же быстро, как и пришел. Однако отец, успев заметить его, спросил:

– Салим, что тебе нужно?

– Хочу знать, почему мы уезжаем из Фахтепур-Сикри, – выпалил тот.

– Хороший вопрос и очень разумный. Если ты присядешь на тот стул и подождешь, пока я переоденусь, то я дам тебе обстоятельный ответ.

Салим сел на низкий позолоченный стул и начал беспокойно крутить подаренное матерью золотое кольцо, которое он обычно носил на указательном пальце правой руки. Закончив переодеваться, отец ополоснул руки и лицо в золотой миске с розовой водой, которую протянул ему молодой слуга. Затем жестом велел всем выйти и сел на другой стул напротив своего сына.

– Как ты думаешь, почему я решил переместить двор в Лахор, Салим?

На миг тот потерял дар речи, словно потрясенный той легкостью, с какой отец спрашивал его о таких важных вещах. Потом выговорил, запинаясь:

– Не знаю… Я так удивился, что ты собрался покинуть город, который сам же и возвел совсем недавно, затратив столько сил, в честь великого провидца шейха Салима Чишти, а также чтобы отметить рождение моих братьев и мое, и твои большие победы в Гуджарате и Бенгалии… Я не пойму, почему. Именно поэтому и пришел к тебе… узнать… Я слышал, как придворные говорили что-то о водоснабжении.

– Дело не в воде – эту проблему можно было бы решить. И выкинь ты из головы любую мысль о стоимости этого города. Наша империя теперь так богата, что деньги, потраченные в прошлом, не должны и не будут влиять на решения о будущем… Я полагаю, перемещение столицы будет способствовать обретению большей власти, большего богатства для империи – достаточного, чтобы построить десять, даже сто городов, равных Фахтепур-Сикри.

– Что ты имеешь в виду, отец?

– Твой прадед Бабур писал, что если правитель не предлагает своим последователям в будущем войн и захватов, их праздные умы вскоре замыслят восстание против него. А сам я понял, что если монарх не сосредотачивается на завоеваниях, то соседние правители непременно сочтут его слабым и их будущее вторжение в его земли станет лишь вопросом времени. Мы переселяемся в Лахор по той причине, что я намереваюсь еще более расширить границы нашей империи.

У Салима к волнению примешалось облегчение. Отец думает только о завоеваниях и захватнических войнах, ни о чем ином.

– Ты, должно быть, хочешь расширить наши владения с севера, если размещаешь командование в Лахоре. Но в каком направлении?

– Во всех направлениях, где необходимо. Правители Синда и Белуджистана долго представляли для нас угрозу, и мое самолюбие задевало то обстоятельство, что шах Персии захватил Кандагар в те времена, когда Байрам-хан был регентом, – и теперь я должен возвратить эти земли. Тем не менее правитель мудрый и влиятельный не идет против более чем одного врага зараз, и я решил, что моя первая кампания пройдет в Кашмире.

– Разве тамошние правители нам не родня?

– Да. Хайдар Мирза, двоюродный брат моего отца, захватил эти земли во времена Шер-шаха и позже управлял им как вассал падишаха Моголов. Но его потомки – возможно, объясняя это нашим родством – отказались признавать нашу власть и платить нам дань. Теперь они узнают, что в роду может быть лишь один глава и что, если правитель хочет сохранить свою власть – я сейчас говорю не о престоле, – он должен одинаково серьезно воспринимать неуважение, буде исходит оно от узбеков, предки которых являются нашими вековыми противниками, или от его ближних.

Акбар замолчал, и Салим увидел, как заледенел его взгляд. Потом отец продолжил:

– В действительности же последнее, может быть, стоит пресекать даже более сурово, поскольку здесь речь идет о пренебрежении обязательствами, которые они дали. Вспомни своего деда Хумаюна. Скольких трудностей он избежал бы, если б строже обошелся со своими единокровными братьями, когда они выказали неуважение к нему в первый раз.

Даже зная, что отец сейчас говорит только о правителях Кашмира, а вовсе не о его близких, Салим все же невольно вздрогнул.

Принц глядел из качающегося седла-хауды со спины большого слона, который тащился в конце вереницы слонов падишаха через Кашмирскую долину. В этот час, когда рассеялся утренний туман, юноше уже были хорошо видны поверх голов всадников, колонной сопровождавших слонов, крутой склон и глянцевая зеленая листва растущих на нем кустов рододендрона, усеянных розово‑пурпурными цветами. Весна пришла в Кашмир поздно, но принесенная ею красота стоила этого ожидания. По изумрудно-зеленой траве были рассеяны красные тюльпаны, сиреневые и фиолетовые ирисы, колыхавшиеся на слабом ветру.

Путешествие в Лахор прошло гладко. Даже мать осталась почти довольна своими новыми покоями, которые оказались столь же просторными, как те, что она оставила в Фахтепур-Сикри; при этом здесь у нее из окон открывался великолепный вид на воды реки Рави. Еще раз собравшись с духом, Салим спросил отца, не разрешит ли он ему сопровождать экспедицию в Кашмир, поскольку в свои почти четырнадцать принц хотел бы приступить к изучению военного дела. И очень обрадовался – и даже немного удивился, – когда Акбар согласился, да еще и предложил ему выбрать себе любого спутника в дорогу. Салим выбрал Сулейман-бека, одного из своих молочных братьев. Тот был с Салимом почти одного возраста и только что возвратился из Бенгалии вместе со своим отцом, который служил там заместителем наместника в течение нескольких лет. Его мать умерла в Бенгалии, и Салим очень мало помнил свою кормилицу. Несмотря на худощавое телосложение, Сулейман-бек отличался немалой силой и всегда был готов присоединиться к принцу в состязаниях или на охоте. Он всегда умел вовремя пошутить и знал, как рассмешить Салима, даже когда тот был совсем не в духе, пребывая в размышлениях о том, что готовит ему будущее.

Согласившись, чтобы Салим сопровождал его, Акбар все же редко приглашал его на военные заседания совета. Однако против обыкновения предыдущим вечером он это сделал. Когда Салим вошел в большой алый главный шатер, он увидел, что Акбар уже выступает и заседание совета идет полным ходом. Приостановившись, отец жестом указал ему сесть в левой части круга военачальников, которые сидели, поджав скрещенные ноги, на бордовых и ярко-синих персидских коврах посреди палатки. Не дожидаясь, пока Салим сядет, падишах продолжил:

– …Таким образом, согласно донесениям наших разведчиков, мы можем ожидать столкновения с передовыми отрядами армии султана Кашмира через день или два, когда дойдем до места, где долина расширяется. Мы должны быть во всеоружии.

Поворачиваясь к Абдул Рахману, высокому мускулистому военачальнику, который несколько лет назад принял от стареющего Ахмед-хана должность хан-и‑ханан, Акбар сказал:

– Распорядись, чтобы сегодня вечером командиры проверили оружие своих воинов. Удвой часовых вокруг нашего лагеря. Выставь полные разведывательные отряды перед нашей колонной, когда мы двинемся поутру, – а завтра мы отправимся намного раньше, чем обычно, через час после рассвета. Ты сам будешь командовать нашими ведущими войсками, которые должны включать часть наших лучших отрядов всадников и конницы стрелков.

– Слушаюсь, повелитель. Я утрою, а не удвою число часовых. И будь уверен, у каждого сторожевого поста будут трубы и барабаны, чтобы предупредить о любом нападении под покровом тумана, который обычно ложится по утрам. Я также прикажу, чтобы командиры обходили посты каждые четверть часа.

– Выполняй, Абдул Рахман.

– Чтобы я мог обеспечить твою защиту, повелитель, скажи, в какой части колонны ты будешь двигаться завтра утром?

– Я поеду с боевыми слонами. Но важнее всего прикрыть тыл слоновьей колонны. Там поедет мой сын Салим. Это будет его первое сражение. Он – и, конечно, его братья – это будущее династии, залог уверенности в том, что наша империя будет процветать и дальше. Я попросил его присоединиться к нам сегодня, чтобы он мог услышать о наших планах.

Салим почувствовал, как все военачальники отца устремили на него взгляд.

– Быть может, у тебя есть что сказать совету, Салим? – спросил падишах.

Захваченный врасплох, юноша мгновенно понял, что все мысли из головы улетучились, но затем он собрался с духом и начал:

– Я приложу все усилия в сражении и, надеюсь, смогу быть столь же храбрым, как твои командующие и, конечно, ты сам, отец… и соответствовать тому, что ты от меня ожидаешь…

Салим запнулся и смолк, а командующие, сидящие вокруг его отца, начали приветствовать его. И тогда отец сказал:

– Я уверен, у тебя получится.

Однако, поскольку Акбар быстро отвернулся от него и продолжил обсуждать расстановку передовых отрядов, Салим задавался вопросом, не было ли в тоне отца оттенка разочарования и нельзя ли было ответить лучше. Но затем волнение от предвкушения своего первого сражения затмило у него в мыслях все остальное.

И сейчас, восемнадцать часов спустя, Салим с неослабевающим волнением пристально разглядывал покрытый рододендроном склон. Внезапно он увидел, как что-то шевельнулось в листве самого большого куста.

– Что там? Враг? – спрашивал он у Сулейман-бека.

– Нет. Просто олень, – ответил молочный брат.

Как будто подтверждая его слова, из кустарника выбежал олень – и был подстрелен одним из отделившихся от колонны всадников, который молниеносно выхватил стрелу из колчана.

– Ну, теперь у кого-то из воинов сегодня будет роскошный ужин, Сулейман-бек.

Десять минут спустя Салиму показалось, что он снова заметил движение, на сей раз на покрытом деревьями гребне горного хребта приблизительно в одной миле от них. Робея от новой возможной ошибки, он потянул Сулейман-бека за руку и, указав на горный хребет, прошептал:

– Ты там что-нибудь видишь?

Прежде чем Сулейман-бек успел ответить, стало ясно, что это вовсе не очередной олень, просящийся на вертел. Взревела труба могольского разведчика. Вскоре он сам появился на гребне. Отчаянно работая пятками и кнутом, воин гнал лошадь вниз с холма между деревьями и кустами. Ему вслед неслись мушкетные пули. Затем показались наездники, которые скакали за ним по пятам. Один из них, на вороной лошади, быстро нагонял разведчика, несмотря на то, что тот пытался петлять, ныряя и прячась за кустарниками и ветвями. Когда расстояние между ними сократилось всего до двадцати ярдов, наездник – без сомнения, кашмирец – вскинул руку, и через миг могол упал, по-видимому, сраженный брошенным кинжалом. К тому времени орды кашмирских всадников уже выплеснулись из-за хребта и устремились вниз к колонне, продираясь через растительность. Конница моголов на флангах разворачивала лошадей, чтобы встретить угрозу; конные стрелки поспрыгивали со своих седел, чтобы приготовить мушкетные треноги. Стало ясно, что кашмирцы сумели подойти незамеченными для разведывательных отрядов Абдул Рахмана или, может быть, перебили их всех, прежде чем кто-нибудь из них смог послать сигнал, как тот воин, который только что встретил свою смерть.

У Салима заколотилось сердце, и он сейчас остро чувствовал каждый миг. Позади него, в паланкине-хауде его боевого слона, двое стражников принца готовили свои мушкеты. Юноша видел, как остальные стражники на слонах впереди немедленно сделали то же самое, в то время как на каждом два махаута, сидевших у слонов за ушами, ударяли их по головам, чтобы заставить повернуться к нападавшим передом, и в то же время стараясь в таком положении уменьшить для вражеских стрелков размеры цели. Внезапно один из них, сидящий через два слона от Салима, упал, размахивая руками в воздухе, и рухнул на землю со стрелой в шее. Следующий слон осторожно обошел его обмякшее тело, хотя человек был, скорее всего, уже мертв.

В следующий миг Салим услышал, как мимо него, рассекая со свистом воздух, пролетела стрела. Тогда он увидел, как фаланга кашмирских всадников в стальных нагрудниках и остроконечных шлемах, украшенных павлиньими перьями, врезается в линию фланговой конницы моголов; они выбивали всадников из седла, наскакивая на них с ходу с горы. Воины быстро продвигались к колонне слонов, а их товарищи все прибывали, скача вниз по зеленому склону. Они несли бирюзовые боевые знамена, которые трепетали на ветру позади них. Время от времени какой-нибудь кашмирец или его лошадь падали, пораженные пулями из мушкета или стрелами.

Один стоящий поблизости командир моголов в зеленом тюрбане бросился на кашмирского воина, несущего знамя, и, столкнувшись с ним, рубанул его мечом по глазам и даже успел перехватить древко, прежде чем наездник выпал из седла. Однако второй кашмирец поразил командира копьем в живот, когда тот пытался развернуть свою лошадь, устремившись в сторону своего войска. Могол выпал из седла, тряхнув полотнищем знамени, но его нога застряла в стремени, и убегающая лошадь потащила его за собой; при этом голова убитого стучала по земле, пока тело не скрылось под копытами наступающей кашмирской конницы. Выскользнув наконец из стремени, он остался лежать распростертым на каменистой земле, изувеченный и окровавленный.

Кашмирские всадники были теперь приблизительно ярдах в пятидесяти от слонов Салима; они бешено погоняли своих лошадей атаковать конницу моголов и размахивали мечами. Салим и Сулейман-бек пускали стрелы одну за другой, в то время как позади них громыхали мушкеты двух их стражников. Салим увидел, как воин, в которого он целился – один из вождей кашмирцев, – упал с лошади, стрела с белым оперением пронзила его щеку. Юноша ликовал. Это же была его стрела, точно? И прямо в цель!.. Но его ликование было недолгим. Один из стражников позади него – чернобородый раджпут по имени Раджеш, который много лет охранял его и братьев, – издал сдавленный крик и упал из седла-хауды, схватившись за горло. Через миг один из двоих махаутов, сидевших за ушами его слона, также рухнул на землю. Слон начал поворачиваться, повинуясь второму погонщику, который силился поставить его передом к кашмирским всадникам, и не мог не растоптать тело, которое тут же испустило омерзительное зловоние человеческих внутренностей, когда живот упавшего махаута лопнул под ногой слона. Салим выстрелил в другого кашмирского всадника на расстоянии тридцати футов от его слона. На сей раз он промахнулся, но его стрела поразила лошадь в шею. Животное тряхнуло головой, заржало от боли и понесло в сторону; наездник выронил копье, стараясь обеими руками удержать поводья. Тут Салим услышал, что позади него что-то ударилось, и вся хауда сотряслась. Оглянувшись, он увидел, что второй его стражник лежит навзничь на полу паланкина. Сулейман-бек уже склонился над ним, стараясь перетянуть пулевую рану в ноге стражника, из которой хлестала кровь, сорвав с шеи свой желтый хлопковый шарф.

Между тем Салим видел, что основные отряды конницы моголов теперь, в свою очередь, ворвались во фланги кашмирцев, пытаясь отбить их атаку. Несколько врагов упали – один, могучий и бородатый, был вышиблен из седла метким броском копья одного из начальников стражи падишаха. Другой был обезглавлен тяжелым ударом могольского боевого топора, который пришелся ему по горлу немного ниже подбородка, отчего его голова отлетела в сторону и брызнул фонтан крови. Моголы побеждают, потому что иначе и быть не могло, подумал Салим. Вдруг слон под ним снова покачнулся. Второй махаут, маленький темный старичок в одной набедренной повязке из простой хлопковой ткани, упал с его шеи на землю. Размахивая хоботом, слон без погонщиков начал отворачиваться от сражения, при этом он выбил одного могольского всадника из седла.

Если он, Салим, ничего не предпримет, напуганный слон убьет еще больше воинов и испугает еще больше лошадей… Не обращая внимания на шум и кипевшую вокруг жестокую битву, юноша поднялся по вздетому деревянному переду хауды. Ему удалось съехать на шею слона. Ухватившись за стальной лист брони, чтобы не упасть, Салим достал свой меч. Перевернув его и не обращая внимания на порезы от острого лезвия, он использовал рукоятку меча как анкус, ударяя им по голове слона и давая ему команду остановиться. Снова почувствовав тяжесть погонщика на шее, слон успокоился и вскоре остановился. В панике он успел отбежать на пятьдесят ярдов от места сражения.

Развернув его, Салим увидел, что оставшиеся в живых после атаки кашмирские всадники прекращают борьбу и отступают назад через рододендроны к горному хребту, из-за которого появились менее часа назад. Многим это не удалось. На глазах у Салима один кашмирец в светлом тюрбане, видя, что уже не сможет опередить четырех преследователей-моголов на своем вороном коне, который тяжело отфыркивался, повернулся и кинулся на них и даже успел выбить одного могола из седла, прежде чем сам был сражен ударом меча в голову.

Позднее в тот же день Салим еще раз был вызван на военный совет в алый шатер своего отца. На сей раз обсуждения без него еще не начинали – все будто только его и ждали. И когда он вошел, военачальники по знаку падишаха стали ему аплодировать. Идя к месту, которое Акбар отвел для него рядом с собственным позолоченным престолом, Салим уже не сомневался, что сейчас отец им очень доволен.

 

Глава 19

Драгоценный камень целомудрия

– Тебе уже пятнадцать. Я в это время взял себе первую жену.

Прежде чем Салим успел что-либо ответить, Акбар отошел и рассмотрел цель – бревно с тремя большими глиняными сосудами, установленное на площади у дворца падишаха в Лахоре, – в которую он только что стрелял из мушкета. Даже с расстояния в триста ярдов Салим видел, что отец разбил средний сосуд. Со времени их триумфального возвращения из Кашмира три месяца назад Акбар несколько раз брал его с собой на охоту или же просто пострелять из мушкета.

Салим поспешил вслед за ним.

– Отец, что ты такое говоришь?

– Я говорю, что тебе пора жениться. Это поможет укрепить нашу династию и отметит нашу большую победу в Кашмире.

Акбар улыбнулся. Салим знал: даже сам падишах не думал, что этот край так легко дастся им в руки. Не желая верить в то, что горы, окружающие его государство, не станут преградой против его решительного врага – моголов, его правитель ринулся защищать свой покой… Перед мысленным взором Салима снова возник султан Кашмира, который валялся в ногах его отца рядом с алым шатром командования армии Акбара, а потом кротко слушал, как молитву-хутбу читают от имени падишаха Моголов. Акбар даровал султану жизнь и свободу, но с этого времени Кашмир будет находиться всецело под властью Моголов. И более того, его отец, который никогда не останется полностью довольным своими победами или границами своей империи, уже подготавливал войска для вторжения в Синд…

– Но на ком же я должен жениться?

– Я говорил с советниками и выбрал твою двоюродную сестру, Ман-бай. Ее отец Бхагван Дас, раджа Амбера, уже дал согласие.

Салим уставился на отца. Ман-бай, двоюродная сестра, была дочерью брата его матери. Он видел ее всего раз, когда они были детьми, и все, что он запомнил, – это тихую, худенькую, длинноногую девочку с волосами, заплетенными в косы.

– Ты как будто удивился? Я думал, что ты будешь рад называться мужчиной. Я слышал, ты не прочь заглянуть к девицам с базара.

Салим вспыхнул. Он-то думал, что был осторожен… Возвращаясь из Кашмира, они с молочным братом Сулейман-беком ускользнули из лагеря падишаха, чтобы найти сговорчивых девочек среди обслуги лагеря. И как-то ночью он потерял девственность с благоухающей корицей турчанкой, когда лагерь расположился на привал на горном перевале, в тонкой палатке, обдуваемой холодными ветрами, – хотя тогда, даже если бы палатку и сдуло, он бы не заметил. Вернувшись в Лахор, двое юношей пристрастились убегать по ночам в город. Был там один постоялый двор, где полнотелая танцовщица Гита с высокой округлой грудью со смехом учила Салима искусству любви, в то время как Сулейман-бек наслаждался в объятиях ее сестры. После, возвращаясь украдкой во дворец, они наперебой хвалились друг перед другом своими подвигами. Но подцепить девицу на базаре – одно, а взять кого-то в жены – совсем другое…

– Да, удивлен… Я вообще пока не думал о браке.

– Хоть ты еще очень юн, время настало. Династические узы с самым благородным из наших вассалов, которые я создал, укрепляют нашу власть в империи наравне с завоеваниями. Такие союзы отводят влиятельным родам еще бо́льшую долю в нашем успехе. Они гарантируют, что в трудные времена мы сможем рассчитывать на их поддержку, и не из любви к нам, но потому, что им это выгодно.

Акбар замолчал, внимательно вглядываясь в лицо Салима. Он редко говорил со своим сыном так искренне.

– Почему, как ты думаешь, против нас так мало поднимают мятежи и с каждым годом мы все богатеем? Почему, как ты думаешь, уламы больше не смеют открыто хаять мою политику веротерпимости, или моих индуистских жен, или введенную мной дин-и иллахи, Божественную Веру? Моя власть незыблема, и в этом очень большая заслуга союзов, которые я создал, заключая браки. Ты должен понимать это, Салим. Здесь речь не о твоем желании или удовольствии. Для этого ты волен завести себе целый гарем наложниц. Это вопрос долга. Твоей матери о своем решении я уже сообщил.

Отец смотрит на брак отвлеченно, как будто человеческие чувства в этом деле совсем ничего не значат, думал Салим, и это было так непохоже на то, о чем часто рассказывала бабушка, – взаимную любовь и поддержку, какая была у них с Хумаюном. Такая холодность, скорее всего, объяснялась тем, что союз отца с его матерью был несчастливым. И причиной, по которой ему впоследствии оказалось еще труднее всецело сосредоточиться на какой-либо из своих невест, скорее, стал этот брак, который был у него первым, чем природное себялюбие. Разумеется, он никогда не говорил ни о ком из своих жен с особой теплотой, больше подчеркивая политические выгоды, которые они ему принесли, и то, как это способствовало его собственному возвышению и усилению империи. Как бы то ни было, Хирабай эту женитьбу одобрит. Ведь каждое дитя, которое родит Салиму Ман-бай, чей сын сможет стать будущим падишахом Моголов, окажется больше раджпут, чем могол. Но тогда принц вспомнил и то, что она сказала о своем брате Бхагван Дасе, отце Ман-бай: «Любого можно купить…» И, по обыкновению, помрачнел от сомнений и неуверенности, хотя знал, что должен радоваться тому, что отец устроил для него такой важный династический брак. Юноша попытался изобразить благодарность, хотя в душе этого не чувствовал.

– Когда назначена свадьба?

– Недель через восемь. За это время твоя невеста как раз прибудет из Амбера, – с улыбкой ответил Акбар. – Да и гости успеют съехаться сюда со всех концов империи или отослать свадебные дары. Я желаю, чтобы церемония стала одним из самых великолепных торжеств, какие бывали в Лахоре, и уже обсудил все с Абуль Фазлом. Празднества продлятся месяц. Будут торжественные шествия, гонки верблюдов, игры в поло и поединки слонов, а каждую ночь – пиры и фейерверки… А сейчас пока что еще постреляем.

Салим немного приуныл. Ему о многом еще хотелось расспросить, но отец уже занялся своим мушкетом.

Ман-бай сидела под покровом многослойной, расшитой золотом шали в особняке, специально подготовленном Акбаром к ее приезду из Амбера. Два дня назад Салим наблюдал, как на закате к ним прибыла длинная процессия, которая доставила его невесту. Сначала сорок воинов‑раджпутов въехали верхом на буланых жеребцах, их доспехи и наконечники копий мерцали в свете угасающего солнца. Затем шесть слонов с серебряными щитами на лбу, все в сверкающих драгоценных камнях, прошествовали, неся на спинах позолоченные хауды, в которых ехала личная стража, отправленная защищать в дороге Ман-бай. После показалась сама невеста на седьмом слоне, чья попона была украшена еще более великолепно. Шелковый покров – ярко-синий, как крыло зимородка, – струился по золоченому, инкрустированному бирюзой седлу-паланкину, скрывая ее от посторонних глаз. Сразу позади нее ехали на верблюдах служанки Ман-бай, скрытые под плотными покрывалами и полностью защищенные от солнца белыми шелковыми зонтами, расшитыми жемчугом, которые держали возвышающиеся позади них слуги. Затем шли еще отряды воинов‑раджпутов, на сей раз верхом на вороных лошадях. Замыкали караван могольские воины с развевающимися зелеными знаменами, которых послал для сопровождения сам Акбар.

Салим поднялся рано, чтобы облачиться и завершить приготовления к торжественному свадебному шествию в дом его невесты, где должна была состояться церемония – по индуистскому обряду, о чем Акбар издал особый указ, желая угодить Бхагван Дасу.

Под громкие возгласы труб и бой барабанов он ехал рядом с отцом в украшенной драгоценными камнями хауде на спине величественно шествовавшего любимого слона Акбара. Впереди рядами шли слуги, неся подносы даров – жемчуга, драгоценные камни и специи, включая россыпь самого лучшего шафрана, посланного султаном Кашмира с его собственных полей.

Когда шейх Мубарак и двое других мулл начали читать суры из Корана, Салим мельком взглянул на свои руки. Этим утром мать с помощью служанок расписала их хной и куркумой на удачу. К его некоторому удивлению – и облегчению, – Хирабай приветствовала его помолвку со своей племянницей. Возможно, соображение, что любой ребенок, родившийся в этом браке, будет на три четверти раджпут, перевесило ее неприязнь к отцу Ман-бай, подумал Салим. Он немного поерзал на месте, ощущая тяжесть свадебной диадемы с алмазами и жемчугом, которую на голову ему водрузил сам Акбар.

Когда муллы наконец закончили свой речитатив, шейх Мубарак повернулся к Ман-бай, укрытой сверкающим пологом, чтобы задать обычный вопрос:

– Согласна ли ты?

Салим услышал, как она приглушенно дала утвердительный ответ, слегка кивнув. К ним вышел слуга с красно-зеленым эмалевым кувшином и, когда Салим протянул ему руки, облил их розовой водой. Затем другой слуга вручил ему кубок с водой, из которого нужно было сделать глоток в знак заключения союза. Вот я и женат, подумал Салим, когда прохладная жидкость сбежала по его горлу. Это казалось невероятным.

Свадебные празднества были в полном разгаре, но принц едва замечал кружащихся танцовщиц из Раджастхана в бренчащих сандалетах и украшенных золотистыми блестками красных поясах и гибких акробатов с мускулистыми телами, мерцающими от масла, которые устроили увеселительные представления; не слышал осторожный смех придворных женщин, сидящих за резным деревянным щитом-джали, откуда они могли наблюдать за происходящим, не выдавая своего присутствия. При этом он совсем не притронулся к поданным яствам – жареным фазанам и павлинам, украшенным их собственными позолоченными хвостовыми перьями, молодому ягненку, приготовленному с сухофруктами и специями, а также сладостям из фисташек и миндаля. Этот день я должен запомнить навсегда, думал Салим. Сегодня я стал мужчиной. Теперь я буду владеть своим собственным хозяйством и у меня будет невеста из такого же знатного рода, как и моя мать.

Снова исполнившись уверенности, он поглядел на сидящую рядом с ним сверкающую миниатюрную фигуру, ощутив нарастающее волнение при мысли о том, что совсем скоро ему предстоит познать новую женщину. Салим с улыбкой вспомнил, как Хамида – а вовсе даже не отец – попыталась побеседовать с ним, научая, как ублажить молодую невесту. Разумеется, из скромности бабушка не могла говорить слишком откровенно, но он понял, что она хотела донести до него – с девушкой следует быть внимательным и нежным. Так тому и быть. От Гиты Салим обучился многому. Он стал понимать, что, обуздывая свою собственную нетерпеливую страсть, он может доставить немало удовольствия обоим. К Гите он попал нетерпеливым юнцом, неумелым, исступленным и неловким, как жеребец, которого сводят с кобылой, но стал с нею искусным любовником… И все же, хоть в намеках Хамиды на необходимость освоить искусство любовных ласк он и не нуждался, ему оказалось полезным просветиться относительно обрядов брачной ночи – ведь следующим утром их ложе осмотрят, чтобы удостовериться, что соитие действительно произошло и что его невеста была девственна…

Три часа спустя слуги Салима сняли с него свадебное облачение и драгоценности в спальне гарема в новых покоях, которые даровал ему отец. По другую сторону зеленой парчовой завесы его невеста, которую ее служанки омыли и умастили благовониями и маслами, ждала его на брачном ложе. Когда он остался нагим, слуга принес ему зеленый шелковый халат и облачил в него Салима, закрепив изумрудными зажимами у шеи и на груди. Затем слуги ушли. Немного помявшись, Салим поглядел на парчовые занавеси, мерцающие в мягком свете масляных ламп, горящих в нишах по углам палат. Не то чтобы он нервничал, скорее ему хотелось запечатлеть в памяти этот миг. Быть может, однажды он станет падишахом, а раджпутская принцесса, с которой он собирается разделить ложе, возможно, станет матерью будущего падишаха. Это уже не торопливые удалые утехи на базаре, но новый этап в его жизни и судьбе династии… Однако при мысли о женщине, ждущей его с другой стороны тех занавесей, в нем поднялось желание, вытеснив все остальное.

Салим отодвинул полог и ступил в спальню. Сидящая за ним Ман-бай была одета в халат персикового цвета, сквозь его почти прозрачную ткань угадывалась линия грудей. Ее длинные густые темные волосы вились по плечам, а в ушах мерцали рубины. Шею обвивала тонкая золотая цепь, также украшенная рубинами. Но Салима поразило возбуждение, которым горели ее темные, обрамленные длинными ресницами глаза, и смелая, уверенная улыбка. Юноша ожидал увидеть в жене застенчивость, даже робость. Сулейман-бек поддразнивал его на этот счет и просил не пугать ее замашками в духе публичных домов, но сейчас Салим чувствовал явное вожделение Ман-бай. Расстегнув свой халат, он уронил его под ноги и подошел к постели, сожалея, что еще пока не может впечатлить девушку полученными в боях шрамами. Он сел на край постели возле Ман-бай, но не притронулся к ней, внезапно растеряв всю свою уверенность. Тогда она мягко взяла его за плечи своими расписанными хной руками, легким толчком откинула его на постель перед собой и прошептала:

– Приветствую тебя, брат.

Не нуждаясь в дальнейшем ободрении, Салим привлек ее к себе и поцеловал, чувствуя, как ее полные губы открываются навстречу ему. Затем, освободив ее от прозрачных одежд, начал обводить руками мягкие линии ее тела. Ман-бай была изящно сложена и тонка в талии, но с широкими чувственными бедрами и большой грудью, больше, чем у Гиты, решил Салим. Она начала исследовать руками его тело, не такими уверенными и умелыми движениями, как это делала Гита, но зато нетерпеливо и дерзко.

Раздвинув бедра Ман-бай, Салим начал ласкать ее. Она задрожала всем телом и часто задышала. Вскоре, выгнув спину и прикрыв глаза, начала тихо вскрикивать, прижимаясь так плотно, что он чувствовал, как тверды ее соски. Несмотря на юный возраст, Салим познал достаточно женщин, чтобы понять, что сейчас она не желала, чтобы он останавливался. Сдерживая себя, он попытался осторожно войти в нее. Это оказалось не так просто. Юноша никогда не занимался любовью с девственницей, но знал, что должен постараться не причинить ей боль. Тут он снова ощутил, что его юная жена охвачена желанием. Ее крики становились все громче, и, обхватив руками его крепкие мускулистые плечи, она подгоняла его. Его толчки стали резче и быстрее. Крики Ман-бай перешли в стоны, но явно от наслаждения, а не от боли. Тогда Салим почувствовал, что прорвался сквозь что-то внутри нее, и оказался глубоко в ее лоне. Они двигались, как одно целое, их влажные от пота тела были крепко сцеплены. Салим зажмурил глаза и закинул голову назад. Он пытался сдержаться еще немного, но не смог. Наступила развязка, и он слышал, как его собственные восторженные стоны смешиваются со сладострастными вздохами Ман-бай…

Салим молча лежал возле своей жены, уронив руку на ее пышные ягодицы. Сила ее вожделения слегка ошеломила его, но он был рад видеть, как Ман-бай дерзко наслаждается соитием и в свою первую брачную ночь нетерпелива и не испытывает смущения. Высвободившись из его рук, она села и, откинув свои мокрые от пота волосы с лица, заговорила первой:

– О чем ты думаешь, брат?

– Что с женой мне повезло.

– И мне повезло с мужем. – Она обвила руками его шею. – Мне говорили, что ты красив, но невестам часто рассказывают неправду о мужчинах, за которых семья хочет выдать их замуж. Я ведь запомнила тебя просто неловким мальчишкой…

Следующим утром простыни с брачного ложа были должным образом осмотрены, и бой барабанов объявил, что брачная ночь состоялась. Среди тех, кто пришел отдать почести новобрачным, был Абуль Фазл.

– Я сделал запись в имперских хрониках, которая гласит, что светлейший принц вчера связал себя узами брака с ярчайшим бриллиантом целомудрия в империи, – объявил он в своей обычной велеречивой манере.

Салим слушал вежливо, как и всегда, но был рад, когда летописец удалился.

Дальше последовали празднества, как и задумал Акбар. Свадебные дары со всех концов империи – драгоценные камни, блюда из нефрита, серебра и золота, высоко ступающие арабские скакуны, расшитые шали из тончайшей шерсти (еще один подарок от усмиренного султана Кашмира), и даже пара львов – все это было показано жителям Лахора. Вдоль берегов реки Рави были устроены гонки на верблюдах. К своему большому удовлетворению, Салим победил обоих своих единокровных братьев в одном забеге и успешно привел своего ногастого верблюда, который беспрестанно фыркал и плевался, к финишной черте под оглушительный рев зрителей. Самых сильных боевых слонов отца свели в поединке друг против друга в заграждении из высоких земляных укреплений, и те бились, пока основательно не изранили друг друга, а их бивни и серые шкуры не окрасились кровью. Празднества продолжались и по ночам, и к полуночи от множества фейерверков было светло, как днем. Но каждый вечер, какими бы захватывающими и диковинными ни были увеселения, Салим всеми мыслями стремился к тому мигу, когда снова сможет оказаться в нетерпеливых руках Ман-бай, пока утреннее солнце не начнет греть стены дворца. Сулейман-бек шутил, что если так будет продолжаться, то новоиспеченному мужу придется попросить у хакима мазь для натруженной поясницы.

– Я нарекаю тебя Хусрав, мой первенец и самый любимый сын. – С этими словами Салим взял белое нефритовое блюдце с крошечными золотыми монетами и осторожно осыпал ими голову ребенка. – Да будет твоя жизнь озарена успехом, в знак которого я осыпаю тебя этими земными богатствами.

Ребенок моргнул, а затем посмотрел на отца с окаймленной шелком зеленой бархатной подушки, на которой лежал. Салим ожидал непременно услышать протестующий вопль, но вместо этого Хусрав улыбнулся и замолотил ручками и ножками. Принц взял подушку и высоко ее поднял, чтобы все видели его здорового маленького сына. Послышался вежливый ропот одобрения от собравшихся придворных, а военачальники звучно восхищались жизнерадостностью ребенка и желали ему долгой жизни.

Салим поглядел на своего отца, который стоял возле него на мраморном возвышении. Это был первый внук Акбара, и его по-прежнему красивое, несмотря на зрелые годы, лицо с волевым подбородком сейчас было радостным и гордым. За день до этого Салим получил пару охотничьих леопардов, чью бархатистую шкуру украшали золоченые кожаные ошейники с изумрудами – определенно знак одобрения отца. Конечно, теперь, когда он сам стал отцом, Акбар пожалует ему какую-нибудь должность, в которой он сможет показать свои умения. Если бы ему дали командовать армией Моголов, он мог бы доказать всем, не только отцу, что будет хорошим воином и командующим и однажды станет великим падишахом. Его единокровные братья и рядом с ним не стоят, Акбар должен это понимать. Мурад женился три месяца назад, но даже в столь нежном возрасте он напился пьяным на свадебных празднествах, и позже его почти несли на руках к брачному ложу, где ждала невеста. Салим знал о пристрастии Мурада к спиртному, но до свадьбы брату удавалось скрывать это от Акбара. Отец был так разгневан, что немедленно отослал Мурада воевать на юг. Присматривать за ним он приставил одного из своих старших военачальников, наказав ему следить, чтобы его сыну не попало в рот ни капли спиртного. Что касается Даниала, он шел тем же путем, что и Мурад. С самой его юности удовольствия и самооправдание – вот и все, что его, казалось, заботило. Салим редко видел своих единокровных братьев, но зато был наслышан о разных историях, особенно о том, как Даниал приказал, чтобы в самый большой фонтан в мраморном внутреннем дворе его покоев вместо воды налили густое красное вино из Газни, и он со своими друзьями разделся донага, чтобы резвиться в нем; в то же время пьяный Мурад разоделся, как женщина, и непристойно плясал не только на глазах у придворных, но и перед португальским послом из Гоа…

Салим улыбнулся, осторожно возвращая своего сына в руки одной из его кормилиц, сестры Сулейман-бека. При этом он поклялся, что будет проводить со своим сыном больше времени, чем Акбар виделся с ним самим. У него будут еще сыновья, не только от Ман-бай, но и от других жен – Джод-бай, раджпутской принцессы из Мевара, и Сахиб Джамаль, дочери одного из командующих Акбара. Он наслаждался своим растущим гаремом. Отец всегда убеждал его в важности заключения политических союзов через брак, но в действительности Салиму не требовалось долгих уговоров. Любая новая женщина, если она была молода и красива, становилась для него свежим приключением, и если бы по политическим причинам пришлось жениться на женщине увядшей или уродливой, то, в общем-то, и не обязательно делить ложе с каждой женой несколько раз, – любой бы нашлось достойное место в его гареме. Такова была всегдашняя политика его отца – посредством огромного числа жен ему удалось умиротворить и объединить свою империю, чем он и любил похвалиться. Почему бы и Салиму не поступать так же? Единственное, что омрачало радость принца, когда он направился занять свое место на праздновании в честь рождения сына, была Ман-бай. Она все так же возбуждала его чувственность, но он был совсем не готов к ее ревности, когда спустя шесть месяцев после их брака Акбар заявил, что Салим должен взять новую жену. Ман-бай умоляла его не делать этого, горько рыдала в своих покоях и, когда стал близиться день его второй свадьбы, начала отказываться от пищи. Снова и снова он объяснял, что должен повиноваться своему отцу, но она не слушала его и только вопила, что он предает ее. Когда однажды ночью взволнованный слуга вызвал его в гарем, Салим обнаружил, что Ман-бай взобралась на каменную балюстраду на высоте тридцати футов, выходящую на вымощенный камнем внутренний двор.

– Это ты меня до этого довел! – закричала она, как только увидела его. – Из-за тебя я совсем отчаялась! Разве моей любви тебе было недостаточно? Это все оттого, что я еще не забеременела?

С такими растрепанными волосами, покрасневшими глазами и измученным лицом жена напомнила Салиму одну молодую сумасшедшую, которую он иногда видел на базаре. Она приставала то к одному, то к другому, бранила прохожих за какие-то воображаемые обиды, а ее отгоняли, кидаясь камнями и комьями навоза. Сейчас Салим едва узнавал свою красивую жену-раждпутку, когда она цеплялась, дрожащая и взъерошенная, за каменную кладку. Он уговорил ее спуститься вниз, увещевая как можно терпеливее и мягче – мол, как могольский наследный принц, он должен выполнять указания своего отца и жениться снова, но, конечно, это никак не повлияет на его чувства к ней.

Впрочем, так и случилось. Неблагоразумная необузданность Ман-бай заставила его признать, что он очень мало знал свою двоюродную сестру. Еще Салим понял, что то, что он чувствовал к ней, не было любовью – лишь чувственное влечение. Она должна быть счастлива от того, что имеет возможность жить в великолепии могольского двора, в окружении роскоши, которая превосходит даже ту, к которой привыкла раждпутская принцесса. Салим часто делил с нею ложе, где они в равной степени наслаждались друг другом. Этого должно быть достаточно. Глупо было ожидать от принца Моголов, что он ограничится одной-единственной женой. Но ее неожиданная ревность заставила Салима опасаться Ман-бай. Его визиты к ней стали менее частыми, а после ее угроз покончить с собой он вскоре женился на Джод-бай. Пухлая и круглолицая, она не была столь красива, как Ман-бай, но Салим находил забавным ее остроумие и ему нравилась ее компания, даже пусть он и не чувствовал к ней особой привязанности. По воле судьбы, спустя четыре месяца после того, как он заключил брак с Джод-бай, и как раз перед женитьбой на Сахиб Джамаль, Ман-бай забеременела Хусравом – первым из следующего поколения династии Моголов. Положение, которое сулил ей статус ее сына, должно было удовлетворить Ман-бай, но если даже и нет, Салим все равно уже ничего не мог с этим поделать – хотя иногда его беспокоила мысль, что их сын может унаследовать себялюбивую необузданность матери…

Тихий голос Акбара прервал его задумчивость.

– Давайте начнем праздновать рождение нового принца. Да здравствует он и династия!

Заняв свое место у стола, Салим тихо вознес молитву о своем собственном благополучии. Если он станет следующим правителем Моголов, то уж о сыновьях своих сможет позаботиться.