Глава 20

Турецкий огонь

В тот жаркий, такой, что воздух дрожал от зноя, день 1533 года сыновья Бабура проводили время на лугах под стенами цитадели Кабула. Четырнадцатилетний Хумаюн скакал галопом на гнедой кобыле с лоснящейся шкурой и белыми «щетками» над копытами. На полном скаку он стрелял из лука по расставленным соломенным мишеням. Уверенно держась в седле, юноша извлекал одну за другой стрелы из колчана, накладывал на тетиву своего тугого лука и выпускал в воздух. Каждая из них находила цель. Камран, сидевший на низкорослой, лохматой лошадке, смотрел на единокровного брата с уважением. Бабур приметил, что, когда Хумаюн вдруг вскинул глаза к небу и с такой быстротой, что за ним невозможно было уследить, пустил стрелу и сбил на лету птицу, Камран охнул.

Бабур улыбнулся. Даже с расстояния, со своего наблюдательного пункта на стене, он чувствовал, что Хумаюн получает удовольствие от своей сноровки и от возможности покрасоваться — благо небрежная грация его посадки в седле, прямая спина, манера держать голову радовали взгляд. Во всем, до мелочей, он выглядел воином царственной крови и прекрасно это осознавал. Но и Камран, будучи на пять месяцев младше его, быстро рос и мужал. Как и единокровный брат, он был высок и, хоть и не отличался столь мощным телосложением, абсолютно бесстрашен — качество, которое уже привело к нескольким происшествиям.

Бабур был рад тому, что его мать дожила до возможности увидеть двух внуков и воссоединиться с Ханзадой, о чем, как он сердцем понимал, было время, она уже отчаялась и надеяться. С возвращением дочери в Кабул Кутлуг-Нигор воспрянула духом, как зеленеет после животворного дождя иссушенный засухой луг. О том, что рассказывала Ханзада матери про годы, проведенные во власти Шейбани-хана, Бабур мог только догадываться. Порой он замечал, что когда мать смотрела на дочь, в ее взоре угадывалось потрясение, и Ханзада, должно быть, тоже это замечала. От него не укрылось, как нежна и весела была с ней сестра, будто пытаясь убедить мать в том, что, несмотря на все испытания, дух ее не сломлен и она осталась прежней. Лишь в одном та решительно не желала пойти матушке навстречу. Кутлуг-Нигор очень хотела, чтобы ее дочь снова вышла замуж, считая это лучшим способом заживить полученные раны, однако Ханзада отвергала все предложения, независимо от личных достоинств и сана жениха, которого ей присматривали.

Кутлуг-Нигор умерла семь лет назад, так же неожиданно, как и его бабушка. Она сидела в своих покоях за вышивкой, когда Ханзада читала ей вслух, и вдруг повалилась вперед с коротким вздохом, оказавшимся для нее последним. Душа ее отлетела, и прибывший на зов хаким уже ничего не смог поделать. Спустя несколько часов Бабур, не скрывая слез, смотрел, как ее хоронят рядом с Исан-Давлат на склоне холма, в саду, посаженном им, когда он впервые прибыл в Кабул. Бабур дал обет никогда не забывать о том, как бабушка и мать поддерживали и направляли его в самые черные, самые трудные моменты его жизни. Без них он никогда не смог бы овладеть троном.

Его до сих пор печалило, что она так и не увидела младших внучат. Аскари, которому минуло шесть лет, и трехлетнего Хиндала, которого старший единокровный братишка в настоящий момент изводил, тыча его заостренной палочкой. Нянька пыталась отнять у него «оружие», что вызвало негодующую гримасу на его мордашке и возмущенный визг. Палку все же пришлось отдать, после чего Аскари ударился в слезы. Хиндал, понимавший, что няня вмешалась, чтобы защитить его, смотрел на хнычущего брата с удивлением на круглом, полнощеком лице.

Ему повезло, думал Бабур, у него прекрасные, здоровые сыновья и богатые, надежно защищенные владения. Десять лет, прошедших с тех пор, как ему пришлось покинуть Самарканд, он правил Кабулом, подавляя любое противодействие, и снискал уважение подданных своей способностью совладать с разбойничьими племенами, обитавшими у котал — узких, высоких перевалов близ столицы, — долгое время наносившими ущерб торговле, нападая на караваны. Безжалостным грабителям из племен кунгари, кирилджи, тури и ландар пришлось пожалеть о совершенных ими злодеяниях. Высокие, скрепленные цементом башни из их отсеченных голов, возведенные над горными проходами, служили предостережением другим любителям легкой наживы, а мирным путникам показывали, что они прибыли в землю, где правит настоящий правитель.

Сокровищницы были полны, о чем каждое новолуние Бабуру горделиво докладывал преданный, умеющий вести дела спокойно, но эффективно, Касим. Он сменил на посту казначея Вали-Гуля, которого, в силу преклонного возраста, уже начала подводить память. Кабульские купцы, по обычаю зажаривавшие верблюда в честь каждого благополучного завершения караванного путешествия, процветали. Они, наверное, были счастливы, а вот он?

Исан-Давлат, единственная женщина в семье, по-настоящему его понимавшая, наверняка знала бы ответ — нет.

Любуясь сыновьями, Бабур вдруг остро ощутил ту тоску по неосуществленным мечтам, которая хоть, бывало, и ослабевала, но никогда по-настоящему не оставляла его. Каким будет их будущее? Он многое пережил, усвоил много уроков, и как воин, и как правитель. Опыт научил его не поддаваться отчаянию и не отступать, никогда не поступаться своими амбициями. А они требовали чего-то большего, чем Кабул. Возможности завещать сыновьям и сыновьям сыновей нечто, воистину великое.

— Повелитель, — прервал размышления Бабура выглядевший, как всегда, озабоченным Байсангар, — наблюдатели докладывают, что с запада к городу приближаются всадники.

Когда престарелый Балул-Айюб скончался во сне, молодой эмир без колебаний назначил Байсангара великим визирем Кабула — в утешение за то, что тот лишился поста великого визиря Самарканда.

— Кто такие? Купцы?

— Не уверен, повелитель. Они следуют по караванной тропе, но вьючных мулов с ними немного, ровно столько, чтобы везти их палатки и дорожные припасы. Однако дозорные докладывают, что с ними едут две огромных, нагруженных какими-то хитроумными металлическими изделиями подводы: каждую тащат по тридцать быков.

— А самих их много?

— Человек тридцать. Одеты все странно — в кожаных туниках и высоких, конических шапках, обернутых ярко-оранжевой тканью.

— Может, странствующие акробаты?

— Не думаю, повелитель.

— Да я пошутил, Байсангар. Пусть за ними присматривают. Когда они будут здесь?

— Думаю, дня за три доберутся.

— Когда прибудут, дай мне знать.

Через Кабул проезжали все: и монголы в парчовых туниках, с луками в зеленых кожаных футлярах, и китайцы с редкими бороденками, но невероятным чувством собственного превосходства, плотные, смуглолицые купцы из Месопотамии, как и все арабы весьма чувствительные к вопросам чести и всегда готовые отстаивать ее в драке, темнокожие, в ярких тюрбанах жители Индостана, что везли на продажу сахар и пряности. Если новоприбывшие представляли интерес, он призывал их в цитадель… Хумаюну с Камраном бывало интересно посмотреть на гостей из дальних стран.

Как оказалось, Байсангар ошибся в своих расчетах. Всего два дня спустя, под мелким, моросящим дождем путешественники со странными подводами были замечены приближающимися к Кабулу. Правда, в город они не заезжали, а направились прямиком к цитадели. С балкона своих личных покоев Бабур видел, как тяжелые возы скользят по жидкой грязи, в которую дождь превратил обычную дорожную пыль. Каким бы ни был груз, его старательно закрыли от дождя войлоком. А судя по тому, как напрягались волы, груз был очень тяжел.

Ехавший впереди всадник, лицо которого, чтобы оберечься от дождя, было прикрыто платком, оглянулся на подводы и махнул рукой. Видимо, отдал какие-то распоряжения, потому что восемь его спутников, спешившись, стали помогать животным, толкая возы сзади. Один поскользнулся и упал лицом в грязь.

Вожак, похоже, потерял терпение. Он повернул своего серого коня и один поскакал вверх по склону. Добравшись до крутого, мощеного пандуса, что вел к первым воротам цитадели, он погнал скакуна быстрее и, лишь когда путь ему преградили двое стражников, резко натянул поводья. С высоты балкона Бабуру не было слышно, о чем шел разговор, но весь облик незнакомца выдавал в нем не купца, а воина. На вопросы он отвечал с гордым видом, высоко держа голову, а когда нетерпеливо распахнул защищавший от непогоды плащ, Бабур углядел странной формы меч: изогнутый, как симитар, но у же.

— Стража! — крикнул он с балкона. — Приведите этого человека ко мне.

Спустя пять минут, в сопровождении одиннадцати стражников, пять впереди и шесть позади, незнакомец вошел. Плащ у него отобрали, на поясе болтались пустые ножны, но нижняя часть лица оставалась обернутой тканью, а коническая шапка была низко надвинута на лоб. Охрана не позволила ему приблизиться к Бабуру более чем на дюжину локтей.

— На колени перед владыкой!

Незнакомец не просто преклонил колени, но и пал ниц, исполнив принятый во владениях Тимуридов ритуал «корунуш».

— Дозволяю подняться.

Бабуру становилось все более интересно. Почему этот человек, требовавший доступа в цитадель с таким видом, будто имеет на то полное право, вдруг, хоть никто его и не заставлял, падает ниц? Почему он так и остался в этой позе, лицом вниз, с раскинутыми руками? Он что, не понял, что ему сказали?

Один из воинов уже хотел подтолкнуть его древком копья, но Бабур удержал его, подняв руку. Нащупав на всякий случай кинжал, он медленно подошел к лежавшему человеку и, стоя над ним, повторил:

— Я сказал: ты можешь встать.

По распростертому телу пробежала дрожь. Помедлив, таинственный посетитель присел на пятки, но голова его оставалась опущенной. Затем медленно он поднял лицо и над пропотевшим, запыленным платком Бабур увидел голубые глаза.

— Бабури!

После стольких лет разлуки, ему было трудно поверить своим глазам. Наклонившись, он схватил Бабури за руку и поднял. На лице старого друга залегли морщинки, но оно оставалось таким же скуластым, а уж эти темно-голубые глаза было ни с чем не спутать.

Бабури снял промокшую шапку, открыв длинные, черные, но уже тронутые сединой волосы.

— Прости меня…

Похоже, эти слова дались Бабури с трудом. Глаза его горели.

Бабур поднял руку.

— Погоди…

Он отослал стражу, дождался, пока за воинами закрылись двойные двери, и снова обратился к давнему другу:

— Я не понимаю…

Бабури покраснел.

— Я вернулся, чтобы попросить прощения. Я покинул тебя, когда делать этого не следовало. И ведь понимал, что не надо было с самого начала, но проклятая гордость не позволила мне вернуться.

— Нет!

Бабур крепче сжал руку Бабури.

— Это мне надо просить у тебя прощения. Ты был прав — все вышло именно так, как ты и говорил. Это меня гордыня заела, а не тебя. Я воображал, будто Самарканд принадлежит мне, что это мое предназначение и никакая цена, пусть и клятва, принесенная шаху, не может быть слишком высока. Надо было тебя послушать… Я ведь и года в городе не продержался. Люди предпочли мне узбекских варваров…

— Но я твой друг… Знал ведь, что ты нуждаешься во мне, и подвел тебя. А потом, все эти годы, стыдился.

Голос Бабури слегка дрожал.

— Ты единственный, кто был со мной до конца честен, кто мог забыть, что я правитель, и с кем я сам мог быть самим собой… Я нуждался в тебе. И искал тебя. Никогда о тебе не забывал. Надеялся, что в один прекрасный день ты вернешься, но потом потерял надежду. Боялся, что ты Уже умер.

— Как я мог вернуться, не имея чем возместить ущерб от моего поступка?

Бабур выпустил его руку.

— Я тебя никогда не понимал…

— Это точно. Мы всегда видели мир по-разному, так было и будет.

— Но почему ты вернулся теперь, после всех этих лет?

— Потому что сейчас у меня кое-что для тебя есть. Последние восемь лет я служил в войске турецкого султана. Поднялся высоко, но и сам сослужил ему немалую службу: спас в бою его сына. Он спросил, чем может наградить меня, и тут я понял, что настало наконец время вернуться. Слушай…

Глаза Бабури, еще недавно мрачные, загорелись.

— У турок есть оружие, неведомое в нашем мире. С его помощью ты сможешь победить кого хочешь, завоевать что угодно. Я доставил тебе образцы, а заодно и турецких наемников, которые, как и я, умеют пользоваться этим оружием. Вместе мы сможем обучить твоих воинов… И тогда ты исполнишь наконец пресловутое предназначение, которое так и висит у тебя на шее, словно мельничный жернов.

Сказав это, Бабури ухмыльнулся, и тот снова увидел в нем того самого, прошедшего уличную выучку приятеля, здравые суждения которого хоть и звучали порой едко, но зато всегда заслуживали внимания.

— Что это за оружие?

— Слышал ты когда-нибудь про бомбарды? Их еще называют пушками. Или про фитильные мушкеты?

Бабур покачал головой.

— Это столь мощное оружие, что восемь лет назад, как раз перед тем, как я поступил к ним на службу, турки с его помощью разгромили самого султана Исмаила Персидского, отбив у него большую часть Междуречья. Я разговаривал с участниками этой битвы; они рассказывали, это оружие выкашивало конницу шаха, знаменитых кизил-баши, тысячами. Они полегли на поле боя, словно маки. В этом оружии применяется порох, который мы используем, чтобы взрывать стены, закладывая его в подкопы при осадах, но турки теперь называют его «ружейным порохом» из-за нового применения. Ну, ты сам все увидишь и удивишься.

Но Бабур, на самом деле, вряд ли все это слышал: до него только сейчас начало доходить, что давным-давно утраченный друг, его незаменимый брат по оружию вернулся. При одном взгляде на Бабури забывались все тяготы правления, разочарования и сомнения. Их сменила такая буйная радость, что он боялся от нее задохнуться. А уж что там Бабури при этом говорил, не имело значения.

Словно догадавшись об этом, тот замолчал. Несколько мгновений они просто смотрели один на другого, а потом, смеясь и плача, бросились друг другу в объятия. К Бабуру словно вернулась юность, когда он мог радоваться мгновению и не задумываться о завтрашнем дне.

— Бабури, расскажи мне, что принесли тебе эти годы. Есть у тебя жены… сыновья? — спросил Бабур уже вечером, когда те сидели вдвоем в его личных покоях. Ему до сих пор не верилось, что друг снова с ним, и он чуть ли не боялся, что стоит моргнуть, и наваждение рассеется.

— Я тебе уже много лет назад говорил, что не хочу ни жен, ни детей…

— Но неужели тебе не хочется иметь сыновей, чтобы они носили твое имя? Кто будет помнить о нас, когда мы уйдем?

— Может быть, друзья, вроде тебя… — Бабури помолчал. — Так или иначе, чтобы жениться, мужчина должен вести более упорядоченное существование.

— Куда ты отправился, покинув Кабул?

— Я полагал, что ты будешь меня искать, и отправился туда, где тебе было до меня не добраться. Присоединился к купеческому каравану, направлявшемуся в Исфахан. Путешествие выдалось долгое, трудное, а порой и опасное: на нас нападали узбеки и разбойные кочевые племена. К тому времени, когда мы наконец добрались до Исфахана, некоторые из купцов погибли, их товары были разграблены, но мое воинское искусство привлекло к себе внимание. Глава каравана предложил мне сопроводить группу торговцев, направлявшихся с шерстью и шелками на север, в Тебриз. Узнав, что ты изгнан из Самарканда и шах Персии более тебе не союзник, я чуть было не вернулся, но… как-то не смог. Гордость это была… Или я не был уверен, что ты меня примешь… не знаю. Потом я прослышал, что султан Турции собирает наемников и хорошо им платит, и присоединился к группе таких же бродяг с севера, с берегов Каспийского моря. Вместе мы и отправились в Стамбул.

— Чтобы воевать за султана.

— Да, хотя я предпочел бы воевать за тебя… То, что я оказался прав относительно Самарканда и шаха, ничуть меня не обрадовало. Я часто думал о том, как же тяжело тебе было потерять этот город снова…

— Я это заслужил.

На миг они повесили головы, отдавшись воспоминаниям. Потом Бабури встряхнулся:

— Я слышал, ты обзавелся новыми женами. И у тебя родились новые, здоровые, крепкие сыновья, вдобавок к Хумаюну и Камрану.

— Это правда.

— Ты стал настоящим семейным человеком. А давно ли мы с тобой скакали, чтобы утолить жар в чреслах, по веселым домам… Помнишь Ядгар?

— Конечно.

Бабур ухмыльнулся.

— Порой думаю, что с ней стало? Надеюсь, она не сделалась добычей узбеков.

— Махам все так же красива?

— Да, она даже не располнела, и Гульрух все та же. А ты чего ждал? Махам и сейчас остается для меня самой любимой, самой желанной, но… — Бабур помедлил. — Она не стала моей спутницей в том смысле, в каком я на это надеялся. Нас сближает страсть, но не разум… Вот с бабушкой, матушкой и Ханзадой я мог поговорить обо всем, о назначениях на государственные посты, о походах. Махам — другое дело. Она в этом ничего не понимает, ей просто неинтересно.

— Возможно, ты ожидал от нее слишком многого. Не забывай, женщины из твоей семьи были воспитаны по-другому.

— Тут дело не только в этом.

— Что ты имеешь в виду?

— Махам несчастна. После Хумаюна никто из рожденных ею детей не выжил. Она беременела трижды, но двоих родила мертвыми, а третий — сын! — умер у меня на руках спустя несколько минут после того, как хаким призвал меня в ее спальню. Она была измучена. Я видел, как свет в ее глазах угас, когда сын, о котором мы оба так мечтали, испустил последний вздох и затих. В тот миг, кажется, что-то умерло и в ней.

— У нее есть Хумаюн.

— Да. Но она корит себя… И хотя любит меня, и я забочусь о ней, из-за этого между нами лежит тень.

— Так ты потому завел себе еще жен? Чтобы найти в них понимание?

— Ну, таких ожиданий у меня не было. Я женился из практических соображений. Для правителя желательно иметь много наследников, кроме того, это способ вознаградить верных соратников и привязать к себе влиятельные кланы.

— Эти твои новые жены, какие они?

Бабур подумал о высокой, мускулистой Биби-Мубарак, дочери вождя могущественного горного клана юсуфзаев, и пухленькой, курносой Дильдар, чей отец бежал из Герата от узбеков и проделал долгий путь до Кабула, чтобы предложить свою службу.

— Красотой они не поражают, если ты это имел в виду. Но они хорошие женщины.

— Хороши в постели?

— Достаточно хороши.

— А кто родил тебе двоих младших сыновей?

— Шесть лет назад Гульрух дала жизнь брату Камрана, маленькому Аскари. А спустя три года Дильдар тоже принесла мальчика.

— А что Махам? Наверное, переживала?

Лицо Бабура напряглось.

— Да уж… Будучи молодой женой, у которой все впереди, она восприняла мою женитьбу на Гульрух без вопросов. Но появление новых жен вызвало у нее глубокую печаль, а когда пошли слухи, что они могут быть беременны, просто не могла совладать со своим горем. Ни Байсангар, ее отец, ни Ханзада не могли ее успокоить. Как-то ночью она попыталась вскрыть себе вены осколком разбитого горшка. Моему хакиму пришлось дать ей сильное успокоительное: смесь вина с дурманом кантали.

— Она и теперь так же несчастна?

— Нет… И тому есть причина. Примерно четыре года назад, когда я ходил походом к рубежам Индостана, Махам написала мне, что Дильдар беременна. Письмо заканчивалось так: «Будь то мальчик или девочка, я хочу воспользоваться этой возможностью. Отдай мне ребенка: я выращу его как собственного и порадуюсь материнству еще раз».

— И как ты поступил?

— Решиться было непросто. И Дильдар обижать не хотелось, но как я мог отказать Махам в том, что могло ее утешить? Я ответил ей, что хотя дитя еще пребывает в чреве Дильдар, это ее дитя. Как я говорил, это был мальчик…

— Как его зовут?

— Хиндал.

Глаза Бабури сверкнули.

— Это значит «Покоритель Индостана».

— Я назвал его так в момент восторга. Когда пришло известие о его рождении, я еще не вернулся из похода. Возможно, я сам себя в этом убедил, но мне показалось, что рождение сына в такой момент — знак того, что Индостан с его богатствами и великими возможностями — это и есть мое предназначение. Если только я найду способ…

— Об этом мы говорили еще тогда, много лет назад, когда совершили первый поход к тамошним рубежам. Помнишь эти бескрайние небеса и яркое оранжевое солнце?

— Конечно. А озеро, где мы видели тысячи птиц с крыльями, красными, будто их окунули в кровь… Такое не забывается.

Бабур поднялся с желтых парчовых подушек, на которых возлежал, и подошел к отрытому окну. По ту сторону двора, у караульного помещения горели факелы: все было тихо, как и должно быть в столь поздний час.

— Однако Хиндалу уже три года, а я так и не приблизился к осуществлению своей мечты о создании великой державы, хоть в Индостане, хоть где-нибудь еще. Знаю, я должен быть благодарен судьбе за то, что имею. Моя знать, командиры — даже Байсангар, который был со мной все эти годы, — глядя на меня, видят правителя, прочно восседающего на троне, у которого нет особых причин для беспокойства. Им не дано понять ту неудовлетворенность, что не дает мне покоя. Да и как бы они могли, я ведь никогда с ними об этом не говорил.

— А как насчет Ханзады? Уж сестру-то не провести, она слишком хорошо тебя знает.

— Она, я в этом уверен, подозревает, что я не могу обрести покой. Но после всего того, что ей пришлось испытать, я просто не могу взвалить на нее еще и груз моих честолюбивых желаний и эгоистичной неудовлетворенности, столь мелочной по сравнению с ее страданиями… Ну, а поговорить об этом с Махам я не могу, она просто меня не поймет… Всякий раз, когда я пытаюсь рассказать ей о своей неудовлетворенности, она начинает подозревать, что я не удовлетворен ею. Будь здесь ты, все могло сложиться совсем по-другому. Мне трудно описать тебе, во что превратилась моя жизнь. Я обладаю всей полнотой власти, живу в роскоши, но порой это завидное существование ощущается как бесконечная тягостная работа, которой не видно конца и от которой нечего ждать, поскольку каждый новый день становится лишь повторением предыдущего. Бывает, чтобы заглушить свое недовольство, я устраиваю попойки в кругу своей знати, где подают крепкие напитки моей страны, такие, как то красное вино из Газни, что мы пьем сейчас. Случается, напиваюсь до беспамятства, и слуги на заре уносят меня в опочивальню. А бывает, употребляю опиум или «банг» — гашиш. Они переносят меня в зыбкий, но яркий мир, где все кажется возможным.

— В этом нет ничего постыдного.

— Но какое в этом благородство? Где тут слава, которой так жаждет моя душа? Мне уже почти сорок, а я чувствую себя пойманным здесь в ловушку, как мой отец в Фергане. Хуже того, старый мир Тимуридов, — мой мир! — ушел в прошлое. Узбекские варвары разбили его так, что уже не восстановить. И что мне осталось?

Голос Бабура дрожал. Он повернулся к другу и, чуть помолчав, добавил:

— Знаю, что могу показаться неблагодарным и тщеславным… Я никогда никому об этом не рассказывал, да и тебе, наверное, не стоило… Ты, бывало, высмеивал мои сомнения…

— Нет, не сомнения, а только твою жалость к себе. Но за прошедшие годы жизнь многому меня научила. Я был слишком самонадеян, слишком уверен в своей правоте. И гордыни у меня было больше, чем у тебя, хотя ты владыка, а я нет. Теперь я понимаю… знаю, что это такое: чего-то страстно желать и не иметь возможности этого добиться.

— А чего ты так сильно хотел?

— Вернуться.

— Ты останешься?

— Да… По крайней мере, пока мы снова не подеремся.

Бабури похлопал ладонью по концу бронзовой трубы в три локтя длиной.

— Это ствол. Сначала туда закладываются льняные мешочки с порохом, потом забивается ядро. А вот это, — он указал на выпуклость в нижней части ствола, — называется казенник. Видишь эту маленькую дырку, — она называется запальным отверстием. Сюда перед выстрелом пушкарь вставляет длинный, тонкий металлический прут и протыкает мешок с порохом. После этого он вставляет в отверстие зажженный фитиль: порох воспламеняется и происходит выстрел.

— И как далеко стреляют такие трубы?

— Чем длиннее ствол и больше калибр, тем дальше стреляет пушка. У султана есть немало орудий длиной по шесть локтей, а то и больше, некоторые весят по двадцать тысяч фунтов. Но это еще мелочь по сравнению с Великой Турецкой Бомбардой, которую семьдесят лет назад султан Мехмет использовал при захвате Стамбула. Если б ты только ее видел! Длина ствола больше десяти локтей, отверстие в нем в пятнадцать пядей: она посылает каменное ядро в тысячу двести фунтов весом, больше, чем на милю. А грохот выстрела, говорят, слышен в десяти милях. Правда, она способна произвести лишь пятнадцать выстрелов в день, и, чтобы управляться с ней, требуется две сотни человек. И она слишком тяжела: чтобы передвигать ее, нужна упряжка из семидесяти быков. С той, что я привез, иметь дело полегче.

— Покажи мне, на что она способна…

Бабуру не терпелось увидеть диковинное оружие в действии. Мишень представляла собой пирамиду из тяжелых камней в шесть локтей высотой, которую люди Бабури сложили на расстоянии в три сотни шагов.

Тот выкрикнул приказ, и пятеро наемников, одетых во все кожаное: шапки, безрукавки и штаны, стали действовать. Один из них, орудуя деревянным шестом, похожим на колотушку для игры в поло, но с намотанной на конце овечьей шкурой, затолкал в ствол льняной мешочек с порохом. Двое других, натужно кряхтя, подняли и вложили в ствол круглое каменное ядро, которое с помощью того же шеста затолкали поглубже. Как только они закончили, четвертый пушкарь проткнул металлическим прутом находящийся внутри мешок и рассыпал немного пороха вокруг запального отверстия.

— Это для верности, — пояснил Бабури.

— Назад!

Он выждал, удостоверился, что Бабур отошел на достаточное расстояние, после чего подошел к пушке и проверил угол прицела. Удовлетворившись увиденным, тот отступил и подал знак пятому наемнику, уже державшему наготове промасленный шнур, конец которого тлел. Он смотрел на Бабури.

— Огонь!

Пушкарь просунул свой горящий фитиль в запальное отверстие и отпрыгнул назад. Секунда — и раздался оглушительный гром. Ядро вылетело из дула, пронеслось над лугом и ударило в мишень. Взметнулась туча пыли, а когда она развеялась, Бабур увидел, что пирамида из камней превратилась в кучу щебенки.

— Ты только посмотри, — с гордостью в голосе произнес Бабури. — В битве при Чалдыране султан Селим выстроил такие пушки в ряд, прикрыв их линией тяжелых возов, и персы ничего не смогли поделать. Ну а потом турки устремились вперед и перестреляли еще пытавшихся сопротивляться персов из фитильных ружей. Смотри…

Бабури хлопнул в ладоши, и один из его людей вынес и положил к его ногам продолговатый деревянный футляр.

— Много лет назад ты учил меня стрелять из лука. Ты сделал меня Квор-беги, Господином Лука. А теперь я могу научить тебя меткой стрельбе только из другого оружия.

Бабури наклонился и достал из футляра странный предмет, большую часть которого составляла длинная металлическая трубка.

— Изготовлено из лучшей стали.

— Похоже на маленькую пушку.

— Ты прав. Ружье — это и есть маленькая, ручная пушка. Смотри, вот длинный металлический ствол, из которого вылетает пуля. А это так называемый фитильный замок. Насыпаешь порох вот сюда, на полку, потом зажигаешь кончик тонкого запального шнура. Когда огонь добирается до заряда, он воспламеняется, и пороховые газы, расширяясь, выталкивают пулю из ствола.

— Далеко?

— Больше, чем на две сотни шагов, но метко бьет шагов на пятьдесят. Попробуй сам.

К тому времени один из турок уже насадил дыню на шест в качестве мишени. Бабури зарядил ружье и насыпал немного пороху на полку.

— Ружье тяжелое, держать его на весу нелегко, поэтому, чтобы точнее целиться, лучше положить ствол на эту опору — называется подсошник.

Бабури указал на металлический, раздвоенный наверху, как вилка, шест, более двух локтей в длину. Уперши нижний конец подсошника в землю, он показал Бабуру, как поместить ствол в развилку.

— Теперь наведи ствол прямо на цель и помни: когда произойдет выстрел, ты почувствуешь сильный толчок в плечо. Это называется «отдача». Готов?

Бабур взялся за ружье, приложил приклад к плечу, закрыл левый глаз, а правым всмотрелся точно по линии блестящего металлического ствола. Наведя его на дыню, он кивнул. Бабури подпалил кончик шнура, который начал тлеть.

— Держи крепче…

Он еще говорил, когда раздался резкий треск и верхушка дыни разлетелась, разбрызгав оранжевую мякоть.

— Неплохо… А сейчас давай я покажу тебе, на что способны обученные стрелки.

Он указал на ряд мишеней: пятнадцать соломенных чучел, установленных на козлах на расстоянии около пятидесяти шагов. Перед ними выстроилось в шеренгу такое же количество воинов Бабури: они зарядили свои ружья, прицелились, и один за другим, с отменной меткостью, повели огонь. Все стреляли без промаха. Поразив мишень, каждый отступал на шаг, ловко перезаряжал ружье и замирал по стойке «смирно». Как только пятнадцатый стрелок перезарядил оружие, все они развернулись кругом, снова установили ружья на подсошники и открыли огонь по глиняным горшкам, установленным на шестах еще дальше. И снова ни один из них не промахнулся.

— Разумеется, в настоящем бою мишени движутся, но я видел, как эти ружья прореживают шеренги наступающих.

Бабур обнял друга за плечи и попытался облечь в слова видение, возникшее в его сознании, когда он любовался демонстрацией возможностей нового чудесного оружия. Перед его мысленным взором предстал Канопус, взошедший над тучами, дабы снова ярко осветить путь ему и его династии.

— Ты мне не просто друг. Ты мое вдохновение. И доставил мне куда больше, чем просто оружие… До сего момента, как я ни мечтал о настоящем, полноценном наступлении на Индостан, такой возможности у меня не было. Я не имел ни численного, ни какого-либо иного превосходства над будущим противником. Тамошние властители многочисленны и сильны, а наивысший из них — султан Ибрагим, владыка Дели. Чтобы покорить Индостан, необходимо разбить его могучее войско, с ужасными боевыми слонами. Но теперь, имея новое оружие, я знаю, как это сделать. Может быть, мне и не дано восстановить великую державу Тимура в родных краях, но с твоими пушками и ружьями я смогу предпринять поход за Инд, на Дели. Мы наконец осуществим то, о чем мечтали столько лет назад.

 

Глава 21

Кровь и гром

Мечтать о величии легко. Добиться его — несравненно труднее. Бабури и его турецким наемникам потребовалось полгода на то, чтобы обучить отряд местных воинов обращаться с пушками и ружьями, доставленными им в Кабул. Одновременно, пока горожане привыкали к постоянным вспышкам и грохоту под городскими стенами, Бабур отправил посольство к турецкому султану, присовокупив письмо от Бабури и немало золотых монет, дабы приобрести в Стамбуле шесть пушек и четыре сотни ружей.

Но еще приятнее для Бабура было узнать, что его собственные оружейники учатся сами изготовлять новое оружие под умелым наставничеством Али-Гули, седобородого турецкого мастера, прибывшего в Кабул с Бабури. То был несравненный знаток как пушечного, так и ружейного дела, пять лет назад лишившийся двух пальцев на правой руке из-за разрыва ружейного ствола.

Вечер за вечером правитель допоздна засиживался с Бабури, во всех подробностях изучая опыт сражений, в которых использовались пушки и ружья. В каких случаях это оружие эффективнее: в открытом поле или при осаде крепости? Как лучше защитить пушкарей и стрелков от лучников или атаки конницы? Как меняет это оружие традиционные методы атаки? Прежде чем испытать его в бою, он должен был все понять.

Кроме того, Бабур разослал своих людей по всем городским караван-сараям, где купцы из множества стран выставляли напоказ образцы своих товаров, а заодно одаряли друг друга и всех, готовых их послушать, рассказами о своих странствиях. Люди Бабура внимательно слушали и иногда задавали вроде бы случайные вопросы. Побывавшие в Дели с восторгом описывали великолепные дворцы из резного розового песчаника и пышность двора султана Ибрагима, но никто не слышал, чтобы в войске владыки Дели или любого другого из индийских властителей, имелись пушки и фитильные ружья.

И вот наконец сейчас, в ясный, холодный январский день Бабур выступил в поход, дабы воочию увидеть, как подействует новое оружие на непривычного к нему противника. Этим противником являлся новый султан Баджаура, который, хотя его земли всегда находились в зависимости от Кабула, по молодости лет заупрямился и отказался уплачивать обычную дань зерном, овцами и рогатым скотом.

Народ баджаури, обитавший в горах, среди дубовых лесов и густых оливковых рощ, полных крикливых птиц, исповедовал странную, языческую религию. Если женщина из этого племени умирала, тело ее клали на носилки и поднимали с четырех концов. Считалось, что если она прожила добродетельную жизнь, ее дух заставит носильщиков так трястись, что тело упадет на землю. Только после этого люди облачались в траурные одежды и начинали оплакивать умершую. Если, однако, тело покойной к подобному не побуждало, считалось, что жизнь она прожила греховную, а потому труп предавался огню, а пепел развеивали по ветру.

«Этот мальчишка представил мне прекрасную возможность», — размышлял Бабур, едучи с Бабури бок о бок из Кабула во главе воинской колонны, включавшей отряд подготовленных Али-Гули ружейных стрелков и четыре пушки. Путь их пролегал на север, через холмистую местность. В прежние времена, выступив в подобный поход, Бабур старался бы двигаться со всей возможной скоростью, чтобы захватить неприятеля врасплох, но бычьи упряжки не могли тащить тяжелые пушки с большой скоростью. У дозорных противника было достаточно времени и возможностей, чтобы поднять тревогу.

Раздумывая в седле обо всем этом, Бабур даже не замечал ледяного ветра. Размышлял он и о строках из хроники, прочитанной им незадолго до отъезда из Кабула.

«Тимур награждал смелых и отважных воинов, с чьей помощью он отверз врата ужаса, рвавших людей на куски, подобно львам, и в ярости своей низвергавших горы…»

Говорилось там и об отвращении Тимура к трусам. Каждому, вне зависимости от сана, проявившему робость на поле боя, брили голову, раскрашивали тело красной краской, одевали в женское платье, прогоняли через лагерь, осыпая ударами и бранью, а потом казнили. Жалости Тимур не ведал.

Бабур понимал, почему жестокость необходима. Всего три ночи назад, проведя внезапную проверку, он застал пятерых воинов заснувшими в карауле и приказал примерно их наказать. Каждому отрезали левое ухо и провели перед строем товарищей, с кровавой раной и отрезанным ухом, подвешенным к шее на шнурке. Но если он хотел, как Тимур, выковать и удержать державу, ему следовало отыскать в себе даже бо льшую суровость, чтобы, не задумываясь, жертвовать людьми во имя своих целей.

— Повелитель…

Один из разведчиков Бабура, закутанный, по причине стужи, в овчины, подъехал к нему.

— Султан бежал из своей столицы, что в десяти милях впереди, в крепость на берегу реки Баджаур, в холмистой местности, в двадцати милях к востоку. И увел с собой все свое войско, две тысячи человек.

— Ты уверен, что это не ловушка?

— Мы своими глазами видели, как он ехал во главе войска, за которым увязалось много всяческого лагерного отребья и простых горожан, и проследили за ним до самого места назначения.

— Расскажи мне о крепости.

Бабур подался вперед в седле, зеленые глаза поверх закрывавшей лицо повязки сверкнули.

— Большая, квадратная, стены из кирпича-сырца, высота в два этажа. Стоит на обрывистом берегу… Позволь, я покажу?

Разведчик спешился и острием кинжала нарисовал квадрат и реку, протекавшую в теснине, под северной стеной.

— Смотри, повелитель. С трех сторон холмы, покрытые непролазным лесом, тут обрыв и река. Ворота в южной стене — это единственный вход и выход.

Бабур и Бабури переглянулись. О лучшем не приходилось и мечтать. Султан полагал, что отсидится в неприступной твердыне. На самом деле по собственному выбору он оказался в западне.

Спустя четыре дня Бабур, в своем алом командном шатре, установленном на ровном участке, на виду у стен крепости, натянул кожаные рукавицы. Как он и ожидал, султан проигнорировал сделанное им вчера вечером предложение сдаться на его милость. Ну что же, теперь ему придется ответить за свое упрямство. Под покровом ночи люди и быки, общими усилиями, установили все четыре пушки на позиции, напротив ворот крепости, на расстоянии четырехсот шагов. Не поднимая шума, Али-Гули и его люди насыпали земляные курганы, на которые установили орудия и тщательно замаскировали ветками, чтобы враг не увидел их, пока не придет время действовать.

А этот момент быстро приближался. Все командиры Бабура уже получили приказы. Главным силам надлежало открыто подступить к крепости с юга и начать фронтальный штурм, но при этом стрелкам, находящимся в тылу у штурмующих, было предписано вести огонь по защитникам на стенах. А когда он решит, что момент настал, в ход будут пущены пушки.

Под серыми, как сталь, небесами, Бабур подал сигнал к атаке. С нового наблюдательного пункта на краю рощи, в трехстах шагах от западного угла крепости, где они с Бабури сидели бок о бок в седлах, он смотрел, как его конные лучники устремились по каменистому склону к крепости, осыпая стены стрелами. Приблизившись, те спрыгивали с седел и брались за широкие, деревянные лестницы, подтаскивали и подставляли к стенам, левее ворот. При этом едва над гребнем стены показались защитники, стрелки Али-Гули открыли огонь. С первым же залпом двое упали вниз, и Бабур даже с такого расстояния ощутил растерянность и испуг оставшихся. Новый залп повлек за собой новые жертвы. А когда баджаури поняли, что раскаленные шарики пробивают даже щиты и кольчуги, они перестали показываться на стенах.

Люди Бабура уже карабкались по грубым лестницам по двое в ряд. Прижимаясь как можно плотнее к лестницам и стенам, они держали над головами круглые щиты, прикрываясь от всего, что могли сбросить на них сверху. Али-Гули приказал своим стрелкам прекратить огонь, ибо под него уже могли попасть атакующие. Баба-Ясавал, отважный воин из Герата, первым взобрался на стену, прорубил себе путь к надвратной башне и вместе с последовавшими за ним товарищами попытался поднять решетку, перекрывавшую главные ворота. Но как только умолк ружейный огонь, к защитникам вернулось их мужество, и те обрушились на соратников Баба-Ясавала с булавами и секирами и благодаря численному превосходству выбили их из надвратной башни.

Бабур бросил быстрый взгляд на Бабури, который, поняв его без слов, поскакал вниз по склону, туда, где за замаскированными насыпями прятались орудийные расчеты. И увидел, как они, разбросав ветви, принялись наводить пушечные стволы на цель. Затем забили в дула мешочки с порохом и каменные ядра, проткнули через запальные отверстия эти мешки металлическими прутами и быстро подсыпали к отверстиям пороху. Затем к орудиям подскочили люди с зажженными промасленными фитилями в руках — Бабур со своей позиции видел огоньки. Бабури оглянулся на него и, увидев, как тот взмахнул над головой мечом, скомандовал «Огонь!». На миг шум боя заглушил неслыханный доселе в Баджауре грохот.

Первое ядро, как и было намечено, угодило в юго-восточную стену справа от ворот. При высоте стены примерно в дюжину локтей ядро ударило локтях в шести над землей. Взметнулась пыль, разлетелся град осколков. Второе ядро ударило чуть ниже, за ним третье, четвертое. Когда развеялся дым и пыль осела, стало видно, что небольшой участок стены рухнул, а по соседнему пробежала трещина. Отряд воинов Бабура, до сих пор остававшийся в резерве, уже перебирался через груды обломков, чтобы ворваться через пролом в крепость.

Ошеломленные защитники дрогнули и побежали: некоторые, пытаясь соскользнуть со стен по веревкам, срывались и падали, спеша спастись, пока неведомое, сокрушающее стены оружие не загремело снова.

Под прикрытием лучников ружейные стрелки переместились ближе, установили свои подсошники и повели огонь по беглецам. Бабур увидел, как упали двое баджаури: один, не издав ни звука, сраженный пулей в голову, второй, гигант в желтом тюрбане, с криком, схватившись за грудь. Под его пальцами растеклось кровавое пятно. Однако беглецов, устремившихся, ища спасения, вниз по склону, чтобы укрыться в густом лесу, было так много, что перебить всех стрелки не могли.

— Вперед! — крикнул Бабур бойцам своей личной стражи и с мечом в руке погнал коня галопом вверх по склону к главным воротам, где его воины, вновь овладевшие надвратной башней, уже поднимали решетку.

Бабури догнал его, и в ворота они въехали вместе.

— Повелитель!

Во дворе за воротами Бабура приветствовал Баба-Ясавал, с лицом, покрытым потом и запачканным кровью, что текла из рваной раны над левым ухом.

— Султан мертв — бросился со стены в ущелье. Мы захватили множество пленных. Что с ними делать?

«Тимур отверз врата ужаса и опрокинул горы…»

Эти слова, недвусмысленные в своей жестокости, прозвучали в голове Бабура.

— Весь придворный совет казнить! У них была возможность сдаться, они сами ее отвергли. Остальных, включая женщин и детей, собрать вместе: они будут угнаны в Кабул и обращены в рабство.

— Ну? Что скажешь? Как мы поработали? — спросил Бабури, когда они осматривали захваченную крепость, оценивая нанесенный орудиями ущерб.

Бабур попытался облечь свои чувства в слова. Благодаря новому оружию на захват крепости потребовалось всего несколько часов, а не дни, недели или даже месяцы. Оно открывало безграничные возможности. Он крепко сжал плечо Бабури.

— Сегодня мы сражались так, как моим предкам и не снилось: они были бы сильно удивлены.

— То-то у тебя вид такой веселый.

— Я слишком часто позволял себе строить грандиозные планы, которым не дано было осуществиться. Да разве ты сам не указывал мне на это? Я не хочу нападать на Индостан до тех пор, пока не буду полностью готов.

— Но сегодня мы положили этому начало, не так ли?

Последовавшие недели представили Бабуру еще больше возможностей для испытания как нового оружия, так и тактики его применения. Оставив позади разгромленный и покоренный Баджаур, он выступил со своими силами на юго-восток, в дикую горную страну у рубежей Индостана. И снова ни один из его противников, как бы смел и воинственен он ни был, ничего не мог противопоставить грому его орудий и треску оружейных залпов.

В действительности никто и не пытался: при одном известии о приближении Бабура вожди спешили выразить ему покорность и ублажить грозного воителя богатыми дарами: овцами, зерном, лошадьми и даже юным красавицами. Что сопровождалось заверениями в величайшем почтении и неизменной верности. В своем стремлении уберечь свои глинобитные горные крепости от страшного рукотворного грома иные вожди доходили до того, что лично представали перед Бабуром на четвереньках, с пучками травы в зубах — символ покорности, какой только ему доводилось видать когда-то в юности.

Но очень скоро он потерял интерес к покорению вождей незначительных кланов. Ночами, когда Бабур пытался заснуть, его сознание заполняли совсем иные образы.

Перед его мысленным взором представал завоеватель, с глазами пылающими, как свечи, взирающий на великую реку Инд, лежащую между ним и его вожделенной целью. Тимур не ведал преград и одолевал не только людей, но и любые природные препятствия, будь то хоть горы или реки. Ему, Бабуру, пристало стать таким же. Пятнадцать лет назад, жарким летним днем они с Бабури с восторгом взирали на великую реку. И тут, проснувшись, он ощутил вдруг столь яростное желание узреть ее снова, что вряд ли смог бы объяснить это не то что Бабури, но и самому себе. Оно становилось все настоятельнее и крепче.

Прекратив кампанию против горных племен, Бабур повернул колонну и двигался на восток до тех пор, пока холодным мартовским утром перед ним наконец не открылся вид на быструю, широкую реку. Не дожидаясь соратников, он галопом погнал коня по холодной, твердой земле, у самого берега спрыгнул с седла, сорвал с себя одежду и бросился в ледяную воду, проделавшую свой путь с далеких, заснеженных вершин Тибета.

Вода была столь ошеломляюще холодна, что у ныряльщика мигом перехватило дыхание, а когда он ненароком хлебнул водицы, ему показалось, будто лед сковал ему горло. К тому же его мгновенно подхватило мощное течение, и с берега донеслись встревоженные возгласы. Сделав еще один глубокий, на сей раз более осторожный, подальше от поверхности, вздох, он принялся мощно грести, словно бросая вызов пытавшейся завладеть им и унести прочь речной стихии, и вскоре с восхитительным чувством осознал, что не просто справляется с течением, удерживая позиции, но и движется в нужном направлении. Он побеждал. А потом позади послышался плеск, и вскоре рядом с ним появилась голова Бабури.

— Ты что, идиот, делаешь? — спросил его друг, с трудом ворочая посиневшими от холода губами. — И объясни, чему ты так радуешься?

— Поплыли со мной на ту сторону, там и объясню.

Вместе, помогая друг другу справляться с водоворотами и завихрениями, они переплыли реку и, цепляясь за пучки жесткой серо-зеленой травы, выбрались на берег. Бабур упал на землю, не прекращая смеяться, хотя его колотил озноб, а вся кожа покрылась пупырышками.

— Ну, и что все это значит? — спросил Бабури, убрав волосы с глаз и энергично растираясь, чтобы хоть как-то согреться.

— Прошлой ночью мне никак не спалось. Мысль о близости Инда будоражила мне кровь; казалось, будто он шумит у меня в ушах. И я поклялся, что если Аллах дарует мне Индостан, я переплыву каждую реку в своей новой державе.

— По-моему, ты рановато начал… До завоевания еще далеко.

Бабур сел.

— Пойми, я должен был сделать это. Как мог я увидеть Инд и не преодолеть его? Хотя мы должны возвратиться в Кабул, пройдет не так много времени, прежде чем я вернусь сюда снова. А когда это произойдет, здешняя земля будет помнить и приветствовать меня.

— А сейчас, надо думать, нам предстоит плыть обратно?

— Само собой.

За час до рассвета, спустя восемь месяцев после того, как он переплыл ледяную реку, Бабур покинул спальню Махам, где уже в который раз терял себя в ее жарких объятиях, нежной коже, аромате шелковистых волос, и удалился в свои личные покои.

Он слышал, как на лугах под цитаделью Кабула выбивают свой суровый ритм боевые барабаны. Выйдя на балкон, Бабур обозрел пейзаж — предрассветный сумрак с тысячами ярких точек лагерных костров. Вчера с этого же балкона, со стоявшим рядом Бабури, он объявил войску о своих грандиозных планах.

— С тех пор как Тимур вторгся в Индостан, сей край по праву стал достоянием его потомков. И вот я, как первенствующий среди Тимуридов, выступаю завтра в поход, дабы вернуть себе и своему роду законное наследие, пребывающее в руках узурпаторов. Четыре месяца назад я послал самозваному правителю большей части Индостана, султану Ибрагиму Делийскому, в подарок ястреба и сообщил, что если тот признает мое законное верховенство, то получит от меня богатые земли, где сможет править от моего имени. Султан отослал мне ястреба назад — без головы. Ныне за оскорбление, нанесенное дому Тимура и владыке Кабула, он лишится своего трона.

Бойцы Бабура встретили это одобрительным ревом, как будто султан Ибрагим был для них не более чем именем. Между тем все знали и о его крепостях и дворцах в Дели и Агре, о несметных сокровищах, об огромных армиях подвластных ему правителей, состоящих из мусульман, как и они сами, так и из неверных язычников. Бабур внутренне улыбался тому, с какой готовностью восприняли воины на веру его слова. А ведь если вдуматься, куда больше прав, чем на Индостан, у него имелось на Самарканд, его истинное наследие. И хоть память о нем не покидала его сердца, но он отдавал себе отчет в том, что больше там ему не править.

— Повелитель, твоя сестра желает поговорить с тобой, — прервал размышления Бабура слуга.

— Всегда рад. Она ждет меня в своих покоях?

— Нет, повелитель, она здесь.

Ханзада ступила на балкон и, как только осталась с братом наедине, опустила вуаль. Свет закрепленного в стене факела смягчал усилившуюся с годами резкость ее черт и маскировал морщинки, так что Бабуру вдруг показалось, будто перед ним та самая девочка, которая торжественно вручила ему отцовский меч Аламгир перед восхождением на трон Ферганы.

— Я знаю, что потом ты придешь на женскую половину попрощаться с женами и со мной, но мне хотелось поговорить с тобой наедине. Из тех, кто помнит счастливое детство в Фергане, ту казавшуюся такой безопасной, сулившую столько прекрасного жизнь, остались только мы. С тех пор нам обоим довелось пережить многое, и взлеты, и падения…

Она помедлила.

— Наверное, наши жизни могли бы оказаться легче, не столь богаты событиями, но судьбу не переспоришь. Сейчас ты отправляешься в Индостан, в величайший поход в своей жизни, которому предстоит определить место нашей семьи в истории. Я молюсь о том, чтобы он принес тебе все, чего желаем не только ты и я, но и о чем мечтали отец, матушка и бабушка. Победа и завоевания — это то, ряди чего мы живем… Но будь осторожен, мой маленький братец.

В красно-коричневых, таких же, как у бабушки, но чуть темнее, глазах Ханзады проступили слезы.

— Конечно, я буду осторожен: мне ли не помнить, какую выволочку ты устроила мне, когда я, сделав слишком резкий поворот, грохнулся со своей первой лошадки.

Бабур обнял сестру за плечи.

— Что бы ни случилось, знай: я всего лишь делаю то, для чего рожден, и стремлюсь выполнить свое предназначение. К тому же все знаки благоприятствуют моему начинанию. Разве придворный астролог не предсказал, что если я начну кампанию в конце ноября, когда солнце находится в Стрельце, то она будет победоносной?

Ханзада на миг взяла его лицо в ладони и запечатлела поцелуй на его челе.

— Ну, что ж, брат. До встречи.

— Как только мы победим, я пошлю за всеми.

Затем она спешно удалилась к себе на женскую половину, где в ближайшие месяцы, ей, как это хорошо понимал Бабур, вне зависимости от ее собственных страхов и опасений, предстояло играть роль скрепляющего стержня: утешать, а не выслушивать утешения, даже когда они были ей нужны.

Хумаюн отправлялся в поход с отцом, тогда как Камрана Бабур оставил наместником Кабула. Даже при том, что править ему предстояло под постоянным надзором многоопытных Байсангара и Касима, тоже остававшихся в городе, эмир был уверен, что мудрость, такт и своевременный совет Ханзады во многом поспособствуют благополучию и спокойствию в городе в его отсутствие. А уж гасить раздоры между женами, выслушивать, утешать, утихомиривать ревность, то есть поддерживать порядок и мир на женской половине, Ханзада умела отменно, видимо, унаследовав это качество у Исан-Давлат.

Внизу, вот тьме, пропела труба, напоминая о том, что луга под цитаделью наполняют более десяти тысяч воинов. Очень скоро они начнут проверять оружие, снаряжение и сбрую. А там придет время седлать коней. Знаменосцы развернут стяги, которые по приказу Бабура были двухцветными. Желтый цвет символизировал Фергану, его родину, а зеленый — Самарканд, столицу Тимура. Присутствовали на них и позаимствованные у его главного предка три концентрических окружности, символизирующие благоприятное расположение планет при рождении полководца.

У пушкарей и стрелков, проводивших время, оттачивая свои навыки, в беспрерывных упражнениях, все, разумеется, тоже готово к выступлению. Пушки, ружья, порох и ядра уложены на подводы. То же самое относится и ко всему остальному, громоздкому и сложному лагерному имуществу: тяжелым кожаным палаткам, шестам для их поддержки, огромным кухонным котлам и тому подобному.

Едва посветлеет небо, быков запрягут в ярмо. Нескончаемые вереницы вьючных животных — двугорбых верблюдов, ослов, мулов, будут загружены зерном, вяленым мясом и прочими припасами. Само собой разумеется, подготовят свои караваны и купцы, намеревающиеся сопутствовать воинству, устраивая торжище на каждом привале: долгая, масштабная кампания сулит огромные прибыли, особенно, если она увенчается успехом. Ну и конечно, вместе с войском в поход отправится уйма вспомогательного персонала: оружейники, коновалы, лекари, мусорщики, водоносы, музыканты, факиры, шлюхи — все те, кто в час отдыха позволяет воинам отвлечься от тягот походной жизни. Целый город придет в движение.

Несколько часов спустя, ближе к полудню, под серебристым светом зимнего солнца Бабур под торжественный рев труб выехал из цитадели Кабула с золотым кольцом Тимура на пальце и родовым мечом Аламгиром на поясе. Когда он проезжал мимо высоких городских стен, у него скрутило желудок. Что это было — предвкушение, опасение, возбуждение? Так или иначе, это чувство было прекрасно ему знакомо, ибо предшествовало многим опасным начинаниям.

Но нет, на сей раз дело обстояло иначе, ибо он не только осознавал, но и всем нутром ощущал грандиозность затеваемого предприятия. Воистину, удача протягивала ему руку… Главное — удержать ее, и тогда все, что он делал прежде: борьба за Фергану, противоборство с узбеками, попытки сохранить власть над Самаркандом и правление в Кабуле — станет всего лишь ступенями к достижению истинного, великого предназначения, предначертанного ему и его династии.

— Астролог не ошибся. Удача благоволит нам, — промолвил Бабур, обращаясь к Хумаюну и Бабури, возлежавшим рядом с ним на подушках, под кожаным навесом большого плота, который гребцы гнали вниз по течению быстрой реки Кабул.

Здесь на борту находилась надежно закрепленная пушка и немало других тяжелых грузов. Однако основная часть войска двигалась сушей, вдоль берегов.

— Это хорошо, Хумаюн, что ты сумел собрать так много воинов среди северных кочевников, — похвалил сына правитель. Спустя десять дней после того, как основные силы Бабура выступили из Кабула, Хумаюн привел под знамена отца более двух тысяч горцев из дикого Бадахшана.

— Это было не так трудно, отец, учитывая, какую плату мы им предложили.

— Эти бадахшанцы отменные бойцы, но горячие головы: готовы сражаться с кем угодно, но запросто могут передраться и между собой, — указал Бабури, поплотнее кутаясь в синий плащ. От воды тянуло холодком.

— Ничего, при заданном нами темпе передвижения у них просто не останется лишних сил на раздоры и драки, — усмехнулся Бабур.

Одного лишь вида жадеитовых вод, неуклонно уносивших его вниз по течению, по направлению к Индостану, было достаточно, чтобы заставить Бабура выбросить из головы множество мелких проблем, включая неизбежные в многоплеменном войске клановые раздоры, и преисполнить его сердце воодушевлением. Через некоторое время для усугубления впечатления он приказал подать банг, смешанный с опиумом. Прежде, случалось, это зелье служило для него средством ухода от действительности, но теперь оно лишь усиливало его благодушное настроение, придавая всем чувствам большую четкость и яркость, добавляя оптимизма при взгляде в будущее. Каждый раз, стоило ему принять снадобье, и самый суровый, угрюмый, проплывавший мимо каменистый ландшафт преображался, становясь приветливее и радостнее. Казалось, он впитывал в себя золотистый свет, придавая каждому дереву, кусту, цветку, даже пасшимся у берега мохнатым овцам, какую-то особенную, поразительную красоту. А стоило ему закрыть глаза, и перед внутренним взором возникали иные образы: его бойцы стремглав, так, что копыта их скакунов едва касаются земли, несутся по полю боя, повергая в прах противника, сам же он, в усыпанной рубинами золотой короне, горделиво восседает на золотом троне под безграничным небосводом…

— Чему ты улыбаешься? — полюбопытствовал Бабури.

— Думаю о том, что ждет нас впереди. Представляю себе, где мы будем через год.

— Надеюсь, в Дели…

— А ты что думаешь, Хумаюн? Где мы будем?

— Того не знаю, отец… Но коли будет на то воля Аллаха, мы истребим всех твоих врагов и завоюем державу.

Бабур с Бабури переглянулись, чуть позабавившись наивности этих слов, но потом лица их посерьезнели. Слова прекрасные, спору нет, особенно для такого молодого вождя. Но сложится ли и правда все так, как они о том мечтают?

— Повелитель, вернулись разведчики. Они докладывают, что нашли подходящее место для переправы через Инд.

Сердце Бабура подскочило. Именно этого сообщения он с нетерпением ждал с того самого момента, как оставил позади реку Кабул и его войско, благополучно преодолев усыпанный галькой Хайберский перевал, двинулось на юго-восток, к Инду. Вообще-то они с Бабури собирались на охоту — местные жители сообщали, что в дубовой роще пятью милями ниже лагеря видели двух носорогов, но в свете полученных известий охота могла и подождать.

— Едем! — крикнул он Бабури и помчался туда, где возле его алого лагерного шатра дожидались прибывшие разведчики.

— Повелитель, в дневном переходе отсюда есть прекрасное место. Если сколотить плоты, мы сможем переправить все быстро и без препон, — доложил командир разведчиков.

— А как там с течением?

— Река делает там резкий изгиб, и это основательно замедляет скорость потока. Мы даже опыт проделали — три вьючных мула переплыли там реку без особых затруднений. Кроме того, на берегу достаточно деревьев, чтобы было из чего срубить плоты — и никаких признаков населения, насколько просматривается побережье. Мы сможем переправиться спокойно, без помех.

На следующий день Бабур и Бабури третий раз в жизни оказались на берегу Инда.

— Надеюсь, ты не собираешься снова переправляться вплавь, а? — поддразнил друга Бабури. — Дело, конечно, твое, но я на сей раз не поплыву.

— Нет уж, больше никаких заплывов, пока я не создал свою державу. Нам везет: уровень воды в реке ниже, чем в прошлый раз.

Бабур наклонился, подобрал палку и бросил ее в реку.

— Разведчик прав. Изгиб русла действительно замедляет течение — смотри, как медленно плывет палка…

— Голос у тебя чуть ли не разочарованный. Ты что, предпочел бы героически преодолеть невероятные трудности?

— Нет, конечно, но признаюсь, что ожидал больших затруднений. Ладно: становимся здесь лагерем, а как только наши плотники сработают плоты, двинем на ту сторону.

Сооружение плотов — рубка деревьев, распил их на доски, скрепление их вместе тросами и обтягивание снаружи кожей от свободных палаток — заняло три дня, на четвертый переправились. Несмотря на тонкую завесу холодного дождя, размывшего глинистые берега, что затрудняло высадку и особенно выгрузку тяжелого снаряжения, начавшаяся с первым лучом рассвета переправа через Инд к полудню была фактически завершена. Сначала переправилось передовое охранение, затем перевезли коней, быков, верблюдов и, разумеется, пушки и ружья. Следом отправилась основная масса бойцов, за ними войсковой обоз и видные купцы — всякого рода лагерному отребью предоставили переправляться кто как сумеет. Было потеряно всего-навсего три верблюда, которые, будучи тяжело нагружены и, видимо, плохо привязаны, опрокинули маленький плот, на котором плыли.

По прибытии на ту сторону Бабур немедленно приказал поставить небольшой шатер, уединился в нем, задернув пологи, пал, в одиночестве, на колени, и припал челом к земле.

— Я уже требовал тебя, Индостан, и требую снова, — прошептал он. — Я требую тебя для дома Тимура, для себя лично и моих наследников.

Сняв с шеи висевший на цепочке агатовый медальон, он открыл его, ковырнул острием кинжала местную землю, чтобы поместить в медальон несколько крупиц, закрыл его и спрятал под тунику. Поближе к сердцу.

Февральский закат окрасил воды реки Сатледж, что протекала близ лагеря Бабура, янтарным цветом. То была последняя крупная река на пути к северо-западным равнинам Индостана, и Дели — великому городу султана Ибрагима, и Бабур справедливо полагал, что они добрались сюда очень быстро. После переправы через Инд их не оставляли в покое зимние дожди. Земля размокла, тягловые и вьючные животные тонули в грязи, а уж каково было волочь по этой жиже пушки и говорить нечего. Но в конце концов все препоны удалось преодолеть, дожди постепенно сошли на нет, и войско успешно продвигалось вперед, форсируя множество составлявших целую путаную сеть притоков Инда.

За все это время им доводилось сталкиваться лишь с дикими, разбойничьими племенами. Одно из них, гуджары, попыталось напасть на людей Бабура при преодолении узкого перевала, но тыловое охранение легко отразило эту атаку, а пирамиды, сложенные из голов гуджаров послужили прекрасным предостережением для других воинственных дикарей: больше никто из них тревожить колонну не решался.

Однако за Сатледжем дела обстояли иначе. Войску Бабура предстояло вступить на земли, управляемые могущественными владыками, которые, в свою очередь, были подвластны султану Ибрагиму. Несколько дней назад Бабур послал гонца за реку к одному из таких правителей, Фируз-хану, чьи владения лежали как раз на пути к Дели.

«Твои земли некогда принадлежали Тимуру, — писал Бабур, — и я требую лишь того, что принадлежит мне по праву рождения. Покорись, принеси мне клятву верности, и ты продолжишь править в своих владениях от моего имени, а мое войско, минуя твои земли, не нанесет тебе ни малейшего ущерба».

В ответ правитель прислал в дар Бабуру великолепного скакуна цвета миндаля в дивной кольчужной попоне, сопроводив свой дар словами: «Твои требования ни на чем не основаны; что же до моей верности, то она принадлежит султану Ибрагиму Делийскому, законному властителю Индостана. Чтобы добраться до не принадлежащих тебе земель, ты проделал долгий и трудный путь, и конь твой, наверное, устал и отощал. Может быть, мой скакун поможет тебе поскорее воротиться в Кабул?»

Бабур посмеялся над самонадеянностью правителя, а жеребца подарил Бабури.

«Фируз-хан еще пожалеет о своей дерзости», — думал он, возвращаясь в свой командный шатер. Хумаюн упросил отца позволить ему отправиться за реку с отрядом своих кочевников из Бадахшана, чтобы провести разведку во владениях Фируз-хана перед началом массированного вторжения. Очень скоро, по воле Аллаха, отец и сын встретятся за рекой и продемонстрируют самонадеянному Фируз-хану такое оружие, какого тот никогда не видел.

Бабур мерил шагами шатер, не находя себе места от нетерпения, ибо чувствовал приближение решающего часа, когда его давние надежды и чаяния станут реальностью. Ближе к полуночи он приказал слугам подать ему смеси опиума с вином, надеясь, что это поможет ему унять нетерпение, расслабиться, а может быть, даже уснуть, что в последнее время удавалось ему с трудом.

Зелье сработало, и сознание Бабура принялось блуждать по тропам блаженства. Он понятия не имел, сколько продолжались эти блаженные скитания, но они были прерваны оглушительным раскатом грома. День стоял жаркий, душный. Ну, что ж, может быть, дождь малость освежит воздух.

Очень скоро по крыше шатра забарабанил дождь. Он усиливался, и через некоторое время вода начала капать сквозь швы.

Он начал подсчитывать на слух просачивавшиеся капли… одна… две… три… плюх. Одновременно Бабур пытался разлепить тяжелые веки, но полностью прийти в сознание помогла лишь встряхнувшая его за плечо сильная рука да встревоженный голос Бабури:

— Река вышла из берегов! Наш лагерь может смыть!

— Что?

Одурманенному опиумом Бабуру было трудно воспринять действительность.

— Наводнение! Река превратилась в озеро. Надо уносить ноги.

Вложив Аламгир в ножны и пристегнув к поясу, Бабур выскочил наружу и едва поверил тому, что предстало его взору: практически весь лагерь чуть не на локоть затопило мутной водой. Его командиры, хлюпая по жиже, спешили со всех сторон к шатру правителя, дабы получить приказы.

Тут он встряхнулся окончательно, согнав остатки опиумного дурмана.

— Оставить палатки и все тяжелое снаряжение на месте. Людей и коней отвести туда, где почва выше. Как бы долго ни лил этот дождь, вон тех холмов он не затопит. Необходимо унести с собой ружья и постараться сохранить сухим как можно больше пороха. Пушки пусть остаются в лагере, их никакому потопу не смыть. Вьючных животных отвязать и отпустить: они сами о себе позаботятся, как и лагерное отребье… Исполняйте! Времени в обрез!

Сквозь шум дождя Бабур выкрикнул приказ подать ему с Бабури коней, и они вместе поскакали через лагерь, приободряя людей. Однако скоро вода стала доставать уже чуть ли не до стремян, и они были вынуждены повернуть к холмам.

Перепуганные кони почти плыли, Бабур и Бабури, припадая к конским гривам, нашептывали животным ласковые слова, стараясь их успокоить. Вокруг в мутной воде плавало лагерное имущество — котлы, сапоги, седла, утонувшие овцы и куры.

Когда они наконец добрались до возвышенности, Бабур обнаружил, что многие его всадники уже собрались там. Некоторые из них не только залезли туда сами, но и помогли достичь безопасного места женщинам и детям: промокшие, дрожащие, они укрывались сейчас под кронами деревьев.

Ближе к рассвету дождь прекратился, а спустя несколько часов начало спадать и половодье. Закрыв глаза, Бабур молча прочел благодарственную молитву: по крайней мере, практически все его воинство уцелело. Когда вода спадет окончательно, они вернутся в лагерь и заберут все, что пришлось бросить: пушки, доспехи, оружие, палатки, ну, и то из провизии, что еще пригодно к употреблению. Потом придется отлавливать и сгонять разбежавшихся вьючных животных.

Он дал себе слово, что больше не прикоснется к опиуму, пока не овладеет Индостаном.

Писк комара, усевшегося на его обгоревшую на солнце шею, отвлек Бабура от его раздумий. Шлепок оставил на шее пятнышко темной крови, его собственной. Но пролиться предстояло совсем иной крови: чтобы понять это, Бабур не нуждался в толкованиях придворного астролога. Первым падет Фируз-хан, а за ним и любой другой, кто осмелится преградить ему путь к Дели. Никто и ничто не помешает ему достичь цели.

 

Глава 22

Панипат

Люди Бабура воздвигли его огромный, алый командирский шатер в самом центре лагеря, который они за два дня до этого установили близ ничем не примечательного селения Панипат, расположенного на равнине к северо-западу от Дели. Шатер давал возможность Бабуру и членам его военного совета возможность укрыться от палящего зноя в апрельский полдень, хотя стоило опустить боковые пологи, внутри очень скоро тоже становилось душно, а стоило их откинуть, как непрекращающийся, вездесущий ветер начинал задувать внутрь мелкий песок и пыль, щипавшие глаза и забивавшие ноздри. В нескольких шагах от шатра установили плотные, шерстяные ветровые заслоны. Это облегчило положение, но ненамного.

Восседая на своем золоченом троне спиной к ветру, Бабур потягивал шербет из местных лимонов и воды, охлажденной с помощью с великим тщанием доставленного с гор льда. Бабури, сидевший на корточках слева от престола, предавался тому же занятию, причем ради каждого глотка ему приходилось опускать прикрывавший нижнюю часть лица от пыли желтый платок из тонкого хлопка.

Хумаюн, которому всего месяц, как минуло восемнадцать, сидел на пуфе по правую руку от отца. На нем были темно-зеленая туника из тончайшего хлопка и просторные шаровары из той же ткани. Как и некоторых других командиров, его старательно обмахивал опахалом из павлиньих перьев слуга, обнаженный по пояс, но покрытый потом от усердия.

— Бабури, что сообщает разведка о передвижении войск султана Ибрагима?

— Они продолжают двигаться в нашем направлении, однако, похоже, тянут время. Снимаются с лагеря, делают переход миль в пять-шесть и снова устраивают стоянку. Отчасти это может быть связано с тем, что у них огромный обоз, но по моему разумению, не больно-то они рвутся ввязаться в схватку. Хотят, чтобы мы растратили свои припасы — а заодно и терпение! — и первыми предприняли опрометчивую атаку.

— Надеюсь, им этого не дождаться. Нам выгоднее, чтобы они напали первыми, потому что это даст возможность полностью использовать преимущество пушек и ружей, ведя обстрел с защитных позиций, и во много раз усилит поражающее воздействие. Ну а каковы последние данные об их численности?

Бабур поставил чашу с шербетом.

— Их около сотни тысяч. Две трети из этого числа — конница, остальные — пешие бойцы. Что касается последних, то по моему разумению, они больше настроены на грабеж, чем на битву. И — да, конечно, у них имеются боевые слоны. По донесениям наших лазутчиков, их около тысячи, почти все в прекрасном состоянии, хорошо обучены и защищены доспехами. Это серьезная угроза. Даже занимая оборонительную позицию, нам будет непросто не дать им прорвать наши позиции. А это необходимо, потому что если слоны ворвутся в расположение войск, поддерживать дисциплину будет очень трудно. Наши бойцы, по большей части, вообще в жизни слона не видели, что уж говорить о том, чтобы с ним сражаться…

— Вот тут-то и пригодятся пушки, — вмешался Хумаюн.

— Спору нет, пушки помогут, но нам придется заботиться и об их защите. Ведь их необходимо перезаряжать, а на это требуется время. После пары залпов они могут оказаться уязвимы.

— Нужно расположить орудия в самом центре позиции, возле командного шатра, — предложил Хумаюн. — Тогда они окажутся под защитой всего лагеря.

— Но перед ними не будет пространства для ведения огня, — указал Бабури.

— Послушайте меня, — молвил Бабур, жестом велев и другу, и сыну умолкнуть. — Бабури, ты помнишь ту старуху, Рехану? Она рассказывала нам про поход в Индостан, когда мы с тобой были не намного старше, чем нынче Хумаюн. Помнишь, ее рассказ о том, как Тимур захватил Дели? Последнюю ночь я почти не спал, обдумывая планы сражения, размышлял о том, как поступил бы мой великий предок, и конечно, припомнил Рехану. И не просто припомнил: хорошо, что в свое время у меня хватило ума записать ее рассказ и сохранить в шкатулке для важных государственных бумаг, где хранится и мой дневник. Так вот, там описано, как, чтобы воспрепятствовать продвижению слонов, Тимур повелел вырыть перед расположением его войск траншеи, а из выбранной из этих рвов земли насыпать валы. Так была создана первая заградительная линия. Во второй он разместил связанных вместе быков. Полагаю, нам тоже следует откопать рвы и насыпать земляные валы, но вот вместо быков создадим заградительный ряд из скрепленных вместе обозных возов и подвод. Но не сплошной, а с проходами или интервалами, чтобы наши пушки, которые мы, как и предложил Хумаюн, из центра могли вести огонь. А если потребуется, в эти бреши можно будет пустить в атаку и конницу. Ну а чтобы эти проходы не стали легкой дорогой для врага к центру лагеря, мы расположим по их краям ружейных стрелков и лучших из наших лучников, чтобы они всегда смогли перекрыть путь недругу перекрестным огнем.

Последовали одобрительные кивки, однако Бабури тут же встрял с новым вопросом:

— Все это прекрасно сработает, если они атакуют нас. Но что, если они предпочтут дать нам отсиживаться за траншеями, а сами перережут подвоз припасов и станут ждать, пока голод вынудит нас отступить?

— Да, если мы займем позиции, а они в течение нескольких дней так и не пойдут на штурм, надо будет их спровоцировать. Мы предпримем фланговый маневр — стремительный бросок в их лагерь, якобы с целью захватить обоз, и после короткой стычки столь же стремительное отступление. Они решат, что легко отбили нашу атаку, почувствуют себя победителями, и это их раззадорит…

На протяжении нескольких следующих дней воины Бабура, приступая к работе еще в прохладные, предрассветные часы, не прерывались, даже когда воздух начинал дрожать от зноя, и откладывая инструменты лишь в сумерках, неустанно вгрызаясь в сухую, твердую землю, откапывая рвы и насыпая валы. Дело шло медленно, работа изматывала. От жары и изнеможения люди теряли сознание, а некоторые, упав с закатившимися глазами и вывалившимися языками, так уже больше в себя и не приходили.

Чтобы воодушевить бойцов своим примером, Бабур и Хумаюн сами взялись за лопаты и работали не покладая рук, выгребая землю, а потом, в тяжелых корзинах, затаскивая ее на валы.

Через три дня неустанных трудов те приобрели внушительную высоту. Позади них выстроили сцепленные вместе подводы, а бычьи упряжки отволокли пушки на тщательно выверенные позиции, так, чтобы по линии огня находились проходы между возами. Рядом с каждым орудием сложили пирамиду из тяжелых каменных ядер, и турецкие пушкари не уставали вновь и вновь заставлять свежеиспеченных артиллеристов отрабатывать процесс заряжания. По всему лагерю разносился звон и перестук молотов оружейников, вперемешку со множеством голосов, возбужденных и настороженных.

Когда Бабур, в сопровождении неизменного Бабури, объезжал лагерь с очередной инспекцией, там, где он появлялся, голоса стихали. Бойцы при виде владыки замирали неподвижно, низко склонив головы.

— Согласно последним донесениям, — промолвил Бабури, склонившись к нему в седле, — войска Дели по-прежнему не настроены атаковать. Хотя находятся всего в трех милях от нас.

— Но по крайней мере, если можно верить нашим соглядатаям, в их лагере царит разлад, и дезертирство стало обычным явлением, поскольку султан Ибрагим не только всячески экономит на жалованье для своих бойцов, но скупится даже на обещание будущих наград. Ну а с теми, между кем идет раздор, совладать всяко легче, чем с твердо стоящими заодно. И, что не менее важно, их гораздо легче подбить на какую-нибудь буйную выходку.

— Истинная правда.

— Однако Ибрагим должен знать, что затянувшееся бездействие разлагает войско, вызывая все большее недовольство, раздоры, а возможно, и дезертирство.

— Даже нам трудно поддерживать дисциплину и порядок в бездействующем войске, несмотря на изначально высокий уровень дисциплины, и то, что мы постарались объяснить каждому, в чем причина отсрочки…

— Давай устроим вылазку, чтобы его расшевелить.

— Когда?

— Завтра. Созови военный совет.

На следующий день, примерно за час до заката, Бабур, сидя на вороном жеребце, наблюдал за тем, как четыре тысячи лучших бойцов, половина из которых были лучники, сели в седла и под выкрики командиров, накладывавшихся на ржанье и храп коней, как будто тем передалось нервное возбуждение всадников, построились по подразделениям. Как только конница выстроилась, Бабур вывел свои силы за пределы оборонительных сооружений лагеря и двинулся на запад, чтоб обойти позиции султана Ибрагима с фланга. Он решил использовать эффект солнечного света, полагая, что бьющие в глаза солнечные лучи, в сочетании с поднятой конскими копытами пылью, собьют противника с толку, помешав ему верно оценить количество нападающих. Достигнув пункта примерно в миле от западных аванпостов Ибрагима, Бабур остановил колонну и обратился к Бабури:

— Ты подобрал людей для того, чтобы они захватили пленников?

— Конечно. И возглавлю эту операцию сам.

— Ну, тогда действуй.

— Удачи тебе в бою. Будь осторожен, береги себя для главной битвы.

Взмахнув рукой, Бабур подал сигнал к атаке и, ударив каблуками в лоснящиеся бока своего скакуна, вырвался вперед, обогнав своих людей. Скоро он оторвался от них уже на сотню шагов, но не чувствовал при этом ни малейшего страха: лишь возбуждение, азарт и радость от того, что он столь же быстр и силен, как и в юности. Но потом ему вспомнились сказанные при расставании слова Бабури. Это был всего лишь налет, отвлекающий маневр, а не главная битва, в которой определится его судьба, и ему, пожалуй, действительно стоило поумерить свой пыл, унять рвение, и дать воинам собраться вокруг него. К тому времени, когда те догнали его, в стане султана Ибрагима уже поднялась тревога. Люди хватались за оружие, некоторые вскочили в седла, а скоро навстречу его бойцам полетели к первые стрелы.

Спустя несколько мгновений Бабур на своем вороном скакуне уже ворвался в ряды противника и принялся рубить Аламгиром направо и налево, посылая удары и инстинктивно уклоняясь от вражеских выпадов. Битва превратилась для него в слившуюся воедино череду стычек, столкновений и поединков. Индус в синем тюрбане рухнул под копыта его коня с оскаленными зубами и кровавой раной на лице. Неожиданно прямо перед ним появилась бурая палатка, и он едва успел отвернуть коня в сторону, чтоб не столкнуться с ней. Боевой топор, со свистом рассекая воздух, пролетел совсем рядом с ним и вонзился в шею коня соседнего всадника. Последовал глухой стук, и тот повалился наземь вместе с седоком.

Внезапно Бабур увидел перед собой открытое пространство. Он прорвал первую оборонительную линию — но теперь ему и его людям, по большому счету, следовало разворачиваться назад, а не рваться глубже, рискуя увязнуть, как в болоте, среди многочисленных врагов.

Не без труда осадив своего разгоряченного коня, Бабур подал условленный сигнал разворачиваться и выходить из боя, срываясь за дезориентирующей бойцов султана Ибрагима завесой клубящейся пыли.

Он сознавал, что столь резкий поворот на полном скаку чреват серьезной опасностью, что его люди столкнутся друг с другом, застрянут и превратятся в легкую мишень для лучников султана Ибрагима. Однако его конница была превосходно обучена, и хоть он приметил, что один или два воина, при попытке совершить слишком резкий поворот, упали вместе с конями, большинству удалось осуществить маневр успешно, и скоро Бабур, оставив позади за завесой пыли разъяренного и растерянного врага, уже мчался к своему лагерю, преследуемый лишь свистом летящих ему вдогонку стрел. Как было приказано заранее до атаки, отступали его воины врассыпаную, в беспорядке. Некоторые, даже имитируя паническое бегство, бросали щиты.

Темнело в здешних краях быстро, и равнина уже погрузилась в сумерки, когда Бабур спешился внутри своего земляного укрепления. Долго ждать не пришлось: почти сразу же из сгущающегося мрака появился Бабури. Костяшки его левой руки были туго замотаны белой тряпицей, сквозь которую проступала кровь, однако, несмотря на полученную рану, тот приветствовал Бабура улыбкой.

— Пленники есть?

— Пленники что надо. Не какие-нибудь паршивые водоносы, а конные воины. Среди них даже один командир. Дрался яростно: не так-то просто было его взять.

— Прекрасно, вот он и будет нашим гонцом. Через пять минут доставь его ко мне в шатер. Да, смотри, чтобы он и прочие были с завязанными глазами: врагу незачем знать нашу диспозицию.

Спустя пять минут Бабури привел в его шатер пленника: рослого, мускулистого, темнокожего воина с густыми, пышными усами. Для жителей Индостана то было обычное украшение, а вот у него на родине, подумал Бабур, мало кто, включая его самого, смог бы отрастить на физиономии такое кустистое великолепие.

— Развяжите ему глаза. Как тебя зовут?

— Асиф Икбал.

— Прекрасно, Асиф Икбал, ты человек такой же везучий, как мне рассказывали, как и храбрый. Я отпущу тебя, чтобы ты доставил мое послание султану Ибрагиму.

Воин не выказал никаких чувств, лишь слегка склонил голову в знак понимания.

— Ты передашь ему, что, хотя наша сегодняшняя атака была отбита и мы понесли немалые потери, мы бросаем ему вызов. Мы именуем его трусом, поскольку, несмотря на подавляющее численное превосходство, у него не хватает духа на нас напасть. Спроси его: быть может, все дело в том, что командиры ему не повинуются? Кстати, некоторые из них уже послали ко мне гонцов, предлагая принести клятву верности и за хорошую награду поступить в мое войско. Или он просто понимает, что Аллах не на его стороне, раз в его войске неверных язычников больше, чем правоверных мусульман? Скажи ему так: «Атакуй или оставайся с именем труса!»

После того как индийскому командиру снова завязали глаза, чтобы вывести его за пределы лагеря и отпустить к султану, Бабур повернулся к Бабури:

— Будем надеяться, что того впечатления слабости, которое мы постарались произвести сегодня вечером, будет достаточно, чтобы придать Ибрагиму куража для наступления.

— Вкупе с нашими оскорблениями этого должно хватить. Никому не нравится, когда его называют трусом. К тому же Ибрагим знает о разброде и недовольстве в его войске, и сообщение о том, что кое-кто из его знати втайне ведет переговоры с тобой, должно заставить его действовать, пока часть его воинства не разбежалась и он не лишился численного преимущества.

— Согласен. Отдай приказ, чтобы бойцы были готовы к отражению атаки перед рассветом. Если Ибрагим решится напасть, то утром, пока еще не так жарко.

Бабури уже повернулся, чтобы уйти, но вдруг задержался и обнял Бабура.

— Завтрашний день будет судьбоносным для нас обоих. Я чую это.

— Советую как следует выспаться. Удача благоволит отдохнувшим, это я точно говорю.

Ничего не ответив, Бабури вышел из шатра, и его поглотила тьма.

Еще до рассвета лагерь султана Ибрагима ожил: слышались возгласы, ржали кони, трубили боевые слоны. А потом начали отбивать размеренный ритм барабаны.

«Он действительно собрался напасть, — подумал Бабур. — А если так, это будет самый решающий день в его жизни, хоть я и сделал все от меня зависящее, чтобы добиться победы». Он почти не спал всю ночь, продумывая в деталях план битвы, вновь и вновь выискивая в нем слабости и просчеты, но не находя таковых. Больше он уже ничего не мог сделать…

Чтобы отдать последние приказы, Бабур призвал к себе Бабури и Хумаюна. Хумаюну предстояло командовать правым крылом, а Бабури левым. Когда битва разразится вовсю и основные силы султана Ибрагима застрянут, преодолевая земляные валы и заграждения из подвод, они начнут обхват с флангов, и тогда, с благословения Аллаха, победа им будет обеспечена. Останется лишь наладить преследование, чтоб не дать противнику возможности перегруппироваться.

Когда его сын и друг отбыли на свои позиции, Бабур объехал войска, которым предстояло сражаться на защитных сооружениях. Они были разделены на отряды, и обращаясь к каждому из них, он говорил одно и то же:

— Ваша позиция — это позиция славы. Именно вы определите судьбу сражения. Держитесь крепко. Верьте в себя и наше дело. Вам ведома мощь нашего нового оружия — пушек и ружей. Ваша задача — не подпустить к ним врага, и тогда наш огонь повергнет неприятеля в хаос.

Приметив явно нервничавшую группу совсем юных конников, ерзавших в седлах, непрерывно проверяя и перепроверяя оружие, Бабур с улыбкой сказал:

— Я помню, как чувствовал себя перед своей первой битвой. Нет ничего хуже ожидания. Но когда придет время, вы будете сражаться, как надо. Сконцентрируйтесь на противнике перед вами и верьте, что с боков вас прикроют ваши товарищи.

На другом участке земляного вала он спешился и проверил тугой лук стоявшего на посту загорелого, обветренного ветерана с розовым шрамом на лысой голове.

— И далеко ты можешь послать стрелу из этого лука?

— На пятьсот шагов, повелитель.

— Ну, думаю, мне нет надобности напоминать такому опытному бойцу, что прежде чем стрелять, нужно подпустить врага хотя бы на четыреста девяносто шагов. Должен сказать, что ты сослужишь мне особо ценную службу, если будешь сшибать своими стрелами вражеских бойцов, которые сидят за ушами боевых слонов. Оставшись без погонщиков, слоны станут неуправляемы и начнут топтать своих же бойцов.

Уже направляясь к своей позиции в центре оборонительных сооружений, Бабур задержался, чтоб обратиться к капитану турецких пушкарей Али-Гули.

— Спасибо за то, что ты отправился так далеко от дома, чтоб сражаться вместе со мной. Я знаю, что каждое твое орудие стоит полусотни вражеских слонов, сколь бы ужасающе они ни выглядели. Обрати этих зверей в бегство, и ты будешь щедро вознагражден.

Вернувшись на свой командный пункт, Бабур спешился и преклонил колени в краткой молитве, а когда прочел ее, пред его мысленным взором предстали образы отца, матери, его бабушки, Вазир-хана и Байсангара. Наиболее воинственно выглядела Исан-Давлат, которой Бабур мысленно поклялся: «Сегодня я стяжаю великую честь и докажу, что достоин быть твоим внуком, в чьих жилах течет кровь Тимура и Чингиса».

— Повелитель, они определенно наступают.

Бабур встал и выпрямился — спокойный, уверенный в своем предназначении. Оруженосец застегнул на нем стальной нагрудник, пристегнул к поясу отцовский меч и подал высокий шлем, увенчанный желто-зеленым плюмажем. Помимо этого, он вручил господину длинный кинжал в кожаных ножнах, который Бабур заткнул за высокое бурое голенище своего сапога.

Теперь силы султана Ибрагима быстро приближались. Как он и ожидал, впереди вражеского войска двигались боевые слоны. Казалось, в большинстве своем они вдвое превосходили ростом самого высокого человека, и утреннее солнце сверкало, отражаясь от перекрывавших одна другую пластин их чешуйчатых доспехов. К окрашенным алой краской бивням были прикреплены изогнутые клинки более трех локтей в длину. Погонщики побуждали слонов двигаться быстрее с помощью длинных, тяжелых деревянных колотушек. Из установленных на слоновьих спинах башенок уже полетели первые стрелы, но расстояние было еще слишком велико, и выстрелы не наносили урона.

Бабур надеялся, что его люди выполнят приказ и не начнут стрельбу, пока враг не приблизится на дистанцию поражения. Но главное, следовало ошеломить воинов и слонов Ибрагима возможностями нового западного оружия — пушек.

Бабур дважды взмахнул Аламгиром над головой, подавая Али-Гули условный знак — открыть огонь! Со своей позиции он видел, как пушкарь с фитилем в руках склонился над запальным отверстием — а потом громыхнуло, полыхнул огонь, и белый дымок поднялся над дулом, из которого навстречу врагу унеслось каменное ядро. Следом за первым загромыхали и остальные орудия. Оборонительные сооружения заволокло дымом.

Сквозь эту завесу Бабур увидел, как шедший впереди слон рухнул на землю. Башня с его спины свалилась, ездоки разлетелись кто куда. Однако оказалось, что зверь не убит, а лишь ранен. Он поднялся на ноги, развернулся, воздев хобот и трубя от боли, и, оказавшись на пути у следующего животного, столкнулся с ним, отчего у того со спины попадали воины, и наконец рухнул снова. Из страшной раны на передней ноге хлестала кровь. Зверь бился в агонии, мотая огромной головой, и клинок, прикрепленный к его бивню, зацепил другого слона, взъярившегося от страха и боли. Подобные события не были единичны, они происходили здесь и там по всей линии наступления, однако, несмотря на потери, войска султана Ибрагима продолжали продвигаться вперед.

Неожиданно Бабур услышал треск ружейных выстрелов, которые мигом унесли немало его врагов. Затем, поскольку враги подступили уже достаточно близко, вступили в дело и лучники, стрелявшие из-за земляного вала в первую очередь по сидевшим сзади окрашенных в белое слоновьих ушей погонщикам. Фронт наступления Ибрагима заколебался. Все больше и больше слонов, оставшись без погонщиков, разворачивались и, яростно трубя, устремлялись в тыл, сталкиваясь с теми, кто продолжал наступление, создавая заторы, порождая все большую неразбериху и хаос. Пытавшиеся идти в атаку воины султана гибли под ногами бегущих слонов.

Бабур вскрикнул, когда конные стрелки выдвинулись вперед, забрасывая стрелами быстро терявшие упорядоченность вражеские ряды, но в следующий миг скорее ощутил, чем услышал, чудовищной силы взрыв. Его обдало жаром, совсем рядом пронеслись осколки раскаленного металла, а что-то горячее и мягкое ударило его в лицо. Ошеломленный, он едва не лишился сознания и не сразу понял, что же произошло. И лишь потом осознал, что одно из орудий взорвалось при выстреле, при этом Али-Гули разорвало в клочья. Коснувшись рукой щеки, Бабур понял: то теплое и мягкое, что угодило ему в лицо, было куском плоти турецкого артиллериста. Теперь тому предстояло обрести награду в раю, а не на земле, однако дело свое турок сделал хорошо. Наступление султана Ибрагима захлебнулось. Все больше и больше его воинов, прежде всего босоногих пехотинцев в одних набедренных повязках, вооруженных лишь копьями, бросали оружие и обращались в бегство.

Справившись с головокружением и взяв себя в руки, Бабур взмахнул мечом, призывая за собой отборную конницу, ударил пятками в бока своего вороного скакуна, и сквозь дым и пыль галопом устремился вперед, туда, где в полумиле от него находилась кишащая масса неприятельских воинов. Однако в разнородном воинстве султана Ибрагима имелись и смелые, решительные бойцы, которые, не поддаваясь общей панике, группировались, создавая оборонительные формирования. Бабур приметил на невысоком холме отряд примерно из сотни всадников в золотистых тюрбанах, стойко державшийся, успешно отражая все атаки.

— Это личная стража Ибрагима, — крикнул кто-то из воинов, и Бабур без колебаний помчался навстречу рослому воину, являвшемуся, похоже, командиром этого отряда. За миг до столкновения он слегка отклонился влево и, уже пролетая мимо противника, полоснул его мечом. Однако тот успел принять удар на щит, а сам в свою очередь рубанул мечом по крестцу вороного скакуна Бабура, нанеся ему глубокую рану. Конь вскинулся от боли и сбросил Бабура на землю. Вскочив на ноги, он увидел, что вражеский командир мчится к нему на своем белом коне с явным намерением покончить с ним.

Бабур оставался на месте до последнего мгновения, а потом внезапно отпрыгнул в сторону, из всех сил нанеся Аламгиром рубящий удар. Клинок скользнул вдоль шеи белого скакуна и глубоко вонзился в бедро всадника.

Однако тот оказался столь опытным и стойким бойцом, что, несмотря на рану, не только удержался в седле, но и развернул коня, чья белая шкура теперь окрасилась кровью, чтобы атаковать Бабура снова.

На сей раз Бабур поднырнул под грозивший обезглавить его взмах меча противника и подсек Аламгиром сзади переднюю ногу вражеского коня. Удар достиг цели: скакун рухнул, подмяв под себя всадника, выронившего при падении меч. Он, правда, попытался дотянуться до оружия, однако Бабур наступил ногой на его запястье и приставил Аламгир ему к горлу.

— Сдавайся. Своей храбростью ты заслужил право на жизнь.

К тому времени воины Бабура уже собрались вокруг него, а большая часть бойцов в золотых тюрбанах полегла или обратилась в бегство. Видя, что сопротивление бесполезно, поверженный командир перестал тянуться за мечом и сказал:

— Даю слово, что не попытаюсь возобновить схватку.

— Помогите ему встать… Скажи, что вы — ты и твои товарищи — защищали с такой отвагой?

— Тело султана Ибрагима. Он лежит здесь. Наш повелитель был смертельно ранен из твоего нового оружия, которое делает храбрость бесполезной.

— Убивает не оружие, а тот, кто его использует.

В то время как они разговаривали, раненный Бабуром белый конь бился на земле в агонии, не в силах встать и изнемогая от боли. Пленник, из рта которого сочилась кровь и который, возможно из-за того, что при падении был придавлен конем, говорил с трудом, обратился к Бабуру с просьбой:

— Позволь мне взять меч и избавить моего жеребца от страданий. Мы побывали с ним вместе во множестве сражений. Ему легче будет встретить смерть, если то будет смерть от моей руки.

Бабур подал знак одному из своих людей, и пленнику вернули меч. Двигаясь с трудом из-за глубокой раны в бедре и затрудненного дыхания, тот подошел к коню, склонился над ним, взялся за золотистый кожаный повод, похлопал по носу, погладил по голове и шепнул что-то на ухо. Кажется, его слова несколько успокоили животное. А в следующий миг стремительное движение острого меча рассекло животному горло. Хлынула кровь. Конь дернулся, но почти сразу затих, и лишь кровь продолжала изливаться на пыльную землю. Однако пленник на этом не успокоился: неожиданно он перевернул клинок и вонзил его себе в живот.

— Жить калекой я хочу не больше, чем мой скакун.

— Да упокоится твоя душа с миром.

— Я молюсь об этом. А ты помни: чтобы покорить Индостан, тебе придется покорить множество более храбрых людей, чем я.

Его последние слова были почти неразборчивы из-за заполнившей горло, пузырящейся крови. А потом умер — его тело упало поперек туши белого коня, а голова в золотистом тюрбане осталась лежать на залитой кровью земле.

— Повелитель, ты победил.

Слова вестника оторвали Бабура от созерцания сцены смерти. Оглядевшись, он понял, что над полем боя уже повисла тишина, схватки повсюду прекратились. Он одержал победу.

— Хвала Аллаху! — промолвил Бабур, испытывая невероятное облегчение. А потом осознав, что это означает, не сдержав радости, ударил кулаком в воздух. Он, подобно Тимуру, торжественно вступит в Дели…

Усилием воли Бабур заставил себя вернуться к действительности и обратился к собравшимся вокруг воинам:

— Мы сделали свое дело, и сделали хорошо. Будем надеяться, что Хумаюн с Бабури тоже выполнили свою задачу: пленили или окончательно рассеяли остатки отступающих сил Ибрагима. Так или иначе, после гибели султана они остались без вождя, и продолжать войну теперь просто некому. Похороните Ибрагима и этого отважного командира со всеми подобающими почестями. Я возвращаюсь в лагерь и буду ждать донесений о преследовании.

Битва оказалась столь скоротечна, а победа была достигнута столь стремительно, что когда Бабур, повернув коня, направился обратно в лагерь, проезжая мимо лежащих в пыли, словно огромные валуны, слоновьих туш, вокруг которых валялись обломки стрелковых башен, тел погонщиков и бойцов, еще не наступил полдень. Было жарко. Его воины обходили поле боя, подбирая раненых. Им накладывали повязки, утоляли жажду водой и, уложив на грубые носилки, уносили в лагерь, чтобы оказать более существенную помощь.

Вернувшись в свой красный шатер, Бабур через некоторое время стал нетерпеливо мерить его шагами, думая о том, где же, наконец, Хумаюн и Бабури. За видавшего виды друга он беспокоился меньше, а вот долгое отсутствие неопытного сына внушало ему тревогу. Конечно, Хумаюну уже доводилось участвовать в набегах и стычках, и он неплохо с этим справлялся, но командовать флангом в большом сражении было для него внове.

Чтобы отвлечься, Бабур нанес краткий визит в лекарский шатер к раненым, наградил некоторых особо отличившихся бойцов и выслушал доклад о добыче, захваченной в лагере Ибрагима. Походило на то, что его сокровищница основательно пополнилась золотом и драгоценными камнями.

Прошло шесть томительных часов, прежде чем вошедший в шатер страж объявил о приближении воинской колонны под стягами Хумаюна. Едва он закончил, как и сам Хумаюн, запыхавшийся, ввалился в шатер и бросился в объятия отца.

— Полная и безоговорочная победа! Весь Индостан в нашей власти. Мы преследовали большой отряд воинов Ибрагима, отходивший на юго-запад на протяжении десяти миль, пока отступавшие не засели в глинобитной крепости у реки. После часовой осады мы вынудили их сдаться. А чуть дальше на запад обнаружили кучку шатров, явно принадлежавших знатному человеку, небольшая охрана которого с трудом отбивалась от мародеров, больше похожих на разбойников с большой дороги, чем на бойцов какого бы то ни было войска.

Мы, разумеется, мигом разделались с нападавшими, и тогда из белого шатра с кремовыми и золотистыми навесами появилась прекрасная женщина, примерно того же возраста, что и моя матушка. Одета она была на здешний, индийский лад, в наряд, который называется сари: обернута в тончайший шелк, обильно расшитый жемчугами и самоцветами. Она спросила, кто у нас командует, и, узнав, что во главе отряда стою я и что я твой сын, захотела со мной поговорить.

Эта женщина сообщила мне, что она мать правителя Гвалияра, богатого княжества, расположенного к югу от Дели. По словам этой женщины, ее сын не пустился в бегство, но пал на поле боя, отважно сражаясь за Ибрагима, и она, узнав об этом, решила дождаться, когда ей доставят его тело, чтобы предать достойному погребению. К слову, они не мусульмане, а неверные, и своих покойников сжигают на кострах.

Пока она стояла в ожидании, какой-то проскакавший мимо беглец крикнул, что мы предаем смерти всех пленных. Это вызвало панику среди ее свиты — большая часть стражников и слуг, кроме немногих, самых отважных, пустились наутек. Ну а когда охраны осталось совсем мало, разбойники-мародеры решили поживиться ее добром и напали на лагерь. Она опасалась за свою жизнь и честь, но более всего боялась за своего шестимесячного внука, сына любимой жены покойного правителя, который находился в ее шатре.

Я объяснил, что бояться ей нечего, мы не дикари, не разбойники и пленных, тем более малых детей, не убиваем. Слезы радости увлажнили ее лицо, и в знак благодарности она передала мне это, то, что я теперь передаю тебе, как знамение нашей великой победы.

С этими словами Хумаюн вручил Бабуру мягкий кошель из красной кожи, перевязанный сверху золотистым кожаным шнуром. Развязав его, Бабур извлек оттуда огромный драгоценный камень, сияние которого, казалось, озарило сумрак шатра.

— Это алмаз, отец, добытый в шахтах Голконды, что в тысяче миль к югу, — самый большой, какой мне доводилось видеть. Говорят, ювелир правящего дома Гвалияра оценил его стоимость как равную дневному доходу всего мира. Имя этого камня Кох-и-Нур, Гора Света.

Бабур был поражен исключительной чистотой и сиянием камня. Создавалось впечатление, будто он лучится словно звезда — как Канопус, с улыбкой подумал Бабур. Казалось, что подобное лучезарное свечение более пристало порождению небес, а не земных недр, откуда был извлечен алмаз.

— Воистину, сын мой, ты заслужил свое имя, Счастливец. Это могло длиться еще долго, пока…

Бабур оборвался на полуслове. За откинутым пологом шатра он заметил двоих слуг, что несли к нему покрытые простыней носилки. А судя по шуму, крикам и переполоху было очевидно, что колонна Бабури уже вернулась. Так где же он? Почему не является с докладом, чтобы разделить радость победы?

А потом Бабур увидел, что палец выпавшей из-под простыни и волочившейся по пыли руки украшает роскошный золотой перстень с рубином. Этот перстень он подарил Бабури много лет назад, отметив успех одной из их ранних кампаний. А когда двое привлекательных молодых людей поставили перед ним носилки, то узнал в них личных слуг Бабури.

Медленно подавшись вперед, Бабур дрожащей рукой сдвинул окровавленное покрывало и воззрился на чудовищно изуродованное тело своего верного брата по оружию.

— Мы столкнулись с большим отрядом воинов Ибрагима, отступавшим к Дели, сохраняя безупречный боевой порядок — четыре десятка слонов прикрывали их спереди, и столько же с тыла. Наш господин Бабури приказал немедленно атаковать, и мы ударили с такой силой, что обратили твоих врагов, повелитель, в беспорядочное бегство. Они пустились кто куда, но уже в самом конце сражения наш господин был повержен наземь и затоптан насмерть слоном, взбесившимся, когда тому в пасть вонзилось копье, — доложил один из слуг.

Только лицо Бабури, еще более бледное, чем при жизни, каким-то чудом осталось неповрежденным. Его голубые глаза как будто смотрели на Бабура, и казалось, будто на его лице застыла легкая улыбка.

Не в силах сдержать подступавших рыданий, он склонился над носилками, закрыл Бабури глаза и поцеловал его в лоб.

— Прощай, мой брат…

 

Глава 23

Первый Могол

Металлическое сияние солнца резало Бабуру глаза. Двигаясь по засушливой равнине, поросшей корявыми, жесткими, пропыленными кустами, он спасался от зноя в тени желтого парчового навеса, что на золоченых шестах держали над его головой ехавшие по обе стороны четыре всадника. Сильный ветер, который, как Бабур уже знал, его новые подданные называли андхи, взметал пыль, а это значило, что скоро пойдут дожди.

Сразу же после Панипата он приказал Хумаюну и еще четверым высшим командирам оставить позади обозы и со всеми своими людьми как можно скорее двигаться к столице Ибрагима — Агре, городу, находившемуся в ста двадцати милях к юго-востоку от Дели, на реке Джамна. Их задача состояла в том, чтобы захватить крепость и государственную сокровищницу прежде, чем гарнизон успеет организовать оборону. Сейчас, по прошествии трех дней, Бабур с основными силами своей победоносной армии находился к югу от Дели. В тылу, почти невидимые за взметаемыми облаками клубящейся пыли, тяжелой поступью вышагивали боевые слоны с теми же красными полосами, что и до битвы.

Бабуру надлежало бы ликовать, но радость победы омрачала горечь утраты. Узнав о гибели Бабури, он на несколько часов уединился в шатре, не желая никого видеть, невзирая на то что роль нового правителя Индостана требовала постоянного контроля за обстановкой и быстрого принятия множества важных, зачастую безотлагательных решений. Но смерть Бабури была не просто потерей лучшего друга — она ощущалась как конец всей его прежней жизни. Никогда больше не будет у него друга, который делил бы с ним воспоминания юности, радости и горести и все превратности их общей судьбы.

Когда Бабур впервые встретился с Бабури, ему не было и двадцати, он являлся фактическим правителем лишь небольшой части Ферганы, скорее военным вождем, чем настоящим монархом. Теперь он был отцом и владыкой огромной державы, которому подобало блюсти достоинство своего высокого сана и не допускать чрезмерного сближения с кем бы то ни было. С настоящего времени единственными по-настоящему близкими ему людьми, друзьями и собеседниками, могли быть только родные сыновья. Он любил их, но при всем том они не могли заменить ему Бабури. Сказывалась разница в возрасте и опыте, неизбежная и неизбывная сыновья почтительность, каковую им подобало ощущать и выказывать по отношению к родителю. А также его постоянное желание защищать и опекать их, необходимость учить тому, как надлежит жить и властвовать. Они не могли заспорить, посмеяться над ним или с ним вместе, как это мог Бабури.

Воспоминания и образы прошлого мелькали в сознании Бабура — с того самого момента, когда он впервые увидел уличного парнишку с резкими чертами лица, с риском для жизни бросившегося под копыта его коня, чтобы спасти ребенка. Ему вспоминались первые попытки Бабури ездить верхом, их общие, вольные, юношеские забавы, ночные загулы по питейным заведениям и публичным домам Ферганы, все эти годы подлинного товарищества, дружбы, проверенной в скитаниях и битвах, победах и поражениях. Так много всего составляло тот мир, который они делили с Бабури — мир холодных, бурных, извилистых рек, складчатых холмов, глубоких лощин и бескрайних равнин, поросших душистым клевером летом, но продуваемых ледяными ветрами зимой. Мир богатых городов с куполами и минаретами, выложенными зеленой и бирюзовой плиткой, старинных медресе и библиотек, где хранилось и осмысливалось наследие Тимуридов. Сейчас, оставшись без старого друга, Бабур оказался в новом мире, в новой земле, которая пока не понимала его и которую он, в свою очередь, не мог еще по-настоящему постичь. Единственное, что он понял точно, так это то, что здешний климат его не радует. По лицу Бабура струился пот, воздух казался плотным, как вата, на дуновение свежего ветерка не приходилось и надеяться. Голова под пышным, увенчанным плюмажем головным убором, раскалывалась от духоты и зноя.

Но по крайней мере, во время своего продвижения силы Бабура не сталкивались с каким-либо враждебным противодействием. Иногда им встречались разрозненные группы воинов, не решавшихся приблизиться и с почтительного расстояния наблюдавших за прохождением длинной колонны всадников и громоздкого обоза. Прикрыв глаза ладонью от солнца, Бабур разглядел по одну сторону от широкого пути, по которому они следовали, кучку глинобитных, крытых соломой домишек. На палящем солнце сушились лепешки кизяка, тощие, бледные собаки, высунув языки, лежали там, где им удалось найти хоть полоску тени. В пыли копошились костлявые, голенастые куры. А вот людей ни возле домов, ни на прилегающих полях, где длинноногие белые цапли выклевывали своими желтыми клювами насекомых из толстой кожи водяных буйволов, видно не было.

Поначалу это ничем не примечательное поселение не заинтересовало Бабура, и он хотел было отвернуться, однако в последний момент заметил за скоплением хижин странного вида и немалого размера строение из песчаника, обнесенное невысокой стеной. Уже по одному своему размеру оно никак не соответствовало жалкой деревеньке. Приблизившись, Бабур увидел, что резной фасад главного здания представляет собой сплошное переплетение человеческих тел, с выступающими то здесь, то там руками и ногами. За время долгого пути после Панипата он уже несколько раз замечал подобные сооружения, но до сего момента у него не было ни времени, ни желания познакомиться с ними поближе. На сей раз, однако, он остановил колонну и приказал оруженосцу выяснить, что это за место.

Спустя пятнадцать минут оруженосец доставил к Бабуру иссохшего, морщинистого старца. Вызвали одного из командиров Бабура, Джанайда Барласа, который в молодости выучился у работавшего в Кабуле индийского ковродела языку хинди. Пока не нашлось лучшего знатока местных наречий, повелитель использовал его в качестве переводчика.

— Повелитель, — сказал Барлас, — по словам старика, это индийский храм. А сам он тут вроде как жрец.

— Я хочу осмотреть его.

Бабур спешился и внимательнее пригляделся к жрецу. Старик был почти нагим, если не считать повязки, обернутой вокруг бедер, пропущенной между ног, и закрепленной на талии веревкой. Длинный хлопковый шнур охватывал его левое плечо и проходил под правой рукой. Седые волосы и борода старца были неухожены и взлохмачены, а лоб, как показалось, вымазан пеплом. В правой руке старец держал деревянный посох, такой же иссохший и узловатый, как и он сам.

Жрец медленно провел Бабура за ограду, и тот, присмотревшись к главному зданию, не мог не признать, что ничего подобного раньше не видел. Впереди находилось семиярусное сооружение, имевшее в основе ширину около двадцати локтей и сужающееся кверху, завершаясь квадратной башней. Фасад сплошь покрывали резные фигуры мужчин и женщин с чувственно изгибающимися телами и сладострастными взорами, в облегающих, полупрозрачных одеяниях, с самоцветами на челе, ожерельями и браслетами. Среди этих людей, одни из которых танцевали, а другие, похоже, готовы были совокупиться, присутствовали и странные, грозного и воинственного вида образы — возможно, боги или демоны. Некоторые из них имели человеческие тела с головами животных, обезьян или слонов.

Бабур взирал на рельеф в изумлении. Здесь было столько жизни, столько энергии — но что все это значит? Дверной проем вел внутрь здания, где с одной стороны находилась узкая, темная лестница, что вела на верхние этажи. В помещении ощущался сильный, незнакомый ему запах — более острый и сладкий, чем аромат сандала.

Жрец оглянулся через плечо. Удовлетворенный тем, что Бабур следует вплотную за ним, тот двинулся дальше, постукивая посохом по пыльным каменным плитам пола. Бабур прошел за ним на квадратный внутренний двор, обнесенный крытой галереей. Здесь стены тоже покрывала резьба, отражавшая, как он предположил, события одной из местных легенд. Воины с обезьяньими лицами, размахивая короткими мечами, переправлялись по мосту на остров, чтобы вступить в битву. Крышу галереи поддерживали колонны из песчаника, на которых были высечены еще более странные существа — с четырьмя, шестью, некоторые даже с восьмью руками. С одной стороны двора находилось белое каменное изваяние коленопреклоненного быка, с ожерельем из бархатцев на мускулистой шее: перед ним в латунной чаше курился ладан. А рядом, в окружении горящих свечей, высилась простая колонна из черного камня, возможно базальта, закругленная наверху и местами отполированная до гладкости и блеска мрамора. Перед ней были возложены подношения — ароматические масла, снедь и цветы лотоса.

— Что это? — спросил Бабур.

Барлас обратился к жрецу, но судя по виду, долго не мог понять сути ответа. Наконец переводчик заговорил:

— Повелитель, он говорит, что это лингам. Символ мужского полового члена и воплощение плодородия.

Но к этому моменту внимание Бабура уже привлекло нечто иное. На противоположной стороне двора находилось каменное, больше, чем в натуральную величину, изваяние мощного сложения мужчины, сидевшего, скрестив ноги и подняв руки под резным навесом. Лицо под замысловатым головным убором было суровым и целеустремленным, взор обращен вперед.

— Это один из их богов, они называют его Шива, — промолвил переводчик после очередного краткого обмена фразами со жрецом.

Однако старец явно хотел сообщить что-то еще, поскольку продолжал свое бормотание. Барлас подался к нему поближе, прислушиваясь, а потом сказал:

— Повелитель, жрец хочет, чтобы ты услышал строки из их священной книги: «Узри, я гряду. Я Шива, разрушитель…»

Жрец смотрел на него с загадочным видом. Ну, и что он хотел этим сказать? Что Бабур есть разрушитель, обрушившийся на их мир, или, напротив, что индусские боги уничтожат его?

Повернувшись, он широким шагом пересек внутренний двор, прошел через помещение храма, вышел за огороженную территорию, вскочил в седло и, отпив воды из поданной ему оруженосцем чаши, подал колонне знак двигаться дальше. Телохранители сомкнулись вокруг Бабура, он тронул коня и поехал вперед, даже не оглянувшись на храм с его таинственными изваяниями.

Проехав некоторое расстояние, он наткнулся на развалившуюся прямо поперек дороги корову, которую, похоже, совершенно не беспокоила туча роившихся вокруг ее морды жужжащих слепней. По меркам родины Бабура это белорогое животное было тощим, костлявым: ребра так и выступали из-под тусклой коричневой шкуры. Один из воинов поскакал вперед и попытался согнать ее с дороги древком копья. Животное протестующее замычало, но не тронулось с места. Боец перехватил копье, намереваясь преподать наглой корове урок с помощью острия, но тут вдруг позади Бабура послышался яростный крик.

Оглянувшись, он увидел жреца, спешившего к ним с быстротой, какой трудно было ожидать от древнего старца. Лицо его было искажено гневом: он кричал, размахивал руками и своим корявым посохом.

Двое телохранителей Бабура развернули коней и преградили старику путь, не подпуская его слишком близко к правителю.

Тот подозвал Барласа.

— Что ему нужно?

— Он проклинает тебя, повелитель.

— За подобную непочтительность я могу приказать выпороть его, невзирая на возраст.

— Тут все не так просто, повелитель. Он говорит, что для индусов корова — священное животное, которое свободно гуляет, где ему вздумается, и никто не смеет причинять ей вреда. Он подумал, что ты хочешь убить корову и насмерть перепугался.

Бабур воззрился на старика с высоты седла, а потом промолвил:

— Отпустить его. Скажи ему, что я просто не знал здешних обычаев. Пусть знает, что у меня нет намерения оскорблять его веру.

Когда старик выслушал перевод Барласа, черты его разгладились. Тем временем корова, которой надоело валяться на дороге, лениво поднялась на ноги и побрела в тень ближайшего дерева.

Войско Бабура продолжило свой путь по его новым владениям.

Спустя четыре дня Бабур и его воинство достигли Дели, где не встретили ни малейшего сопротивления. По своим размерам и количеству населения то был величайший город, когда-либо виденный Бабуром. Правда, ему явно недоставало изысканности Самарканда или Герата, но и здесь имелись строения и комплексы, радовавшие своей красотой. Он осмотрел огромные, возведенные из песчаника мечети, дворцы с причудливыми арками и украшенную богатой резьбой, сужающуюся кверху башню Кутб-Минар, имевшую более восьмидесяти локтей в высоту, возведенную столетия назад с неизвестными целями.

Усыпальницы правителей с их куполами и колоннадами не уступали роскошью дворцам, и Бабур с усмешкой подумал, что султаны Дели желали и после смерти быть окруженными не меньшим великолепием, чем при жизни. Ну, что ж, теперь им остались лишь кладбищенские палаты.

Бабур не терял зря времени — в ближайшую же пятницу в мечети была прочитана хутба, провозглашающая его владыкой Дели, и уж конечно, он не стал медлить с инспекцией султанской сокровищницы. Золота, жемчугов и драгоценных камней там было более чем достаточно, чтобы оправдать поход. Однако представший перед Бабуром бывший управитель Ибрагима добровольно признался, что главная султанская сокровищница, как Бабур и думал, находится не здесь, а в Агре. Правильно он сделал, что отправил туда Хумаюна.

Распорядившись произвести опись сокровищ и назначив одного из своих командиров новым наместником Дели, Бабур двинулся с войском на юго-восток, вдоль русла реки Джамны, чтобы соединиться с Хумаюном в Агре.

Стоял такой зной, что Бабур дивился, как вообще что-то живое может шевелиться, однако чем дальше продвигалось войско, тем больше людей начинало попадаться им на пути. А довольно скоро местные жители стали привычным зрелищем: они выходили на поля и дороги, и провожали взглядами проходящее воинство с любопытством, но без особого страха. Бабур установил в своем войске железную дисциплину, и его новые подданные, видимо, уже усвоили, что обижать и грабить их никто не собирается.

Большинство местных мужчин обходились одними набедренными повязками, а вот женщины были обернуты в цветастые ткани, покрывавшие и их головы. На лбах у них красовались красные метки, многие носили в носу золотые кольца. Всякий раз, когда колонна проходила через какое-нибудь селение, наполненное едким запахом пропеченного солнцем навоза, туземцы высыпали навстречу, предлагая на продажу зерно, фрукты и овощи.

Но время шло, и эта бескрайняя, плоская, высушенная безжалостным солнцем равнина, так же, как и однообразный вид населения, стали утомлять Бабура. Ему казалось, что здесь не хватает настоящей жизни. После изнуряющей дневной жары ночи почти не приносили облегчения, ибо к духоте добавлялся еще и писк вездесущих москитов, а все попытки слуг привнести прохладу в его, рассчитанный на куда более холодный климат, шатер, почти не давали результата. Не приносила облегчения и близость Джамны: вид потрескавшейся грязи ее зловонных берегов заставлял его с тоской вспоминать о быстрых, прохладных реках, что протекали в его родной земле, севернее Инда.

На шестой вечер пути колонну догнал гонец, доставивший дар из Кабула. В обитом металлом деревянном ящике, куда в начале пути, видимо, был добавлен лед, он обнаружил дыни, посланные Ханзадой, знающей, как он любит эти фрукты.

Когда Бабур, оставшись в шатре один, отрезал себе кусок и впился зубами в сочную мякоть, к глазам его вдруг подступили слезы: он ощутил себя одиноким изгнанником. Ханзада, действуя из лучших побуждений, хотела доставить ему удовольствие, но невольно причинила боль.

Взяв перо и чернила, Бабур достал свой дневник, к которому в последние месяцы почти не обращался, и начал писать:

«В Индостане мало очарования. Здешний люд непривлекателен с виду… Здесь не сыскать хороших коней, собак, мяса, винограда, ароматных дынь и других вкусных фруктов. Льда здесь нет и в помине, холодной воды не сыщешь, так же как и отменной снеди на здешних базарах. Бань здесь нет, точно так же, как и медресе. За исключением рек, текущих, по большей части в ущельях и лощинах, здесь ни в поселениях, ни в садах, не увидишь проточной воды…»

Он прервался и задумался. Что бы сказал на это Бабури, столько сделавший для завоевания Индостана? То, что он сейчас пишет, похоже на какую-то слезливую жалобу, а чего тот терпеть не мог, так это жалости к себе и всяческого нытья. Он наверняка сказал бы Бабуру, что тому выпал невероятный шанс, и он просто не имеет права пренебречь всем этим. Другое дело, что будь друг сейчас с ним рядом, он, возможно, и чувствовал бы себя иначе.

Запустив руку за пазуху туники, Бабур извлек мягкий кожаный мешочек, в котором хранился Кох-и-Нур, Гора Света. Алмаз светился даже в сумраке шатра, и этот могущественный символ его новых владений облегчил Бабуру душу, влив в него обновленную энергию. Сейчас не время для сожалений. Если Индостан пока и не такая страна, какой ему хотелось бы править, значит, он и его сыновья должны превратить его в край мечты. Их долг создать такую державу, о которой люди веками будут говорить с благоговейным восторгом.

Он открыл чистую страницу дневника и начал писать снова:

«С первого же года своего воцарения в Кабуле я жаждал овладеть Индостаном. И вот, в силу великой милости Аллаха, я победил могущественного противника, султана Ибрагима, и завоевал для себя и своих потомков новую державу…»

Ненадолго задумавшись, он добавил:

«Индостан хорош уже тем, что это огромная страна, изобильная золотом и иными сокровищами…

Да, человек может добиться здесь очень многого, была бы на то его воля…»

По мере дальнейшего продвижения на юг настроение Бабура стало улучшаться. Он стал замечать, что земля здесь не так пустынна и бесплодна, как казалось поначалу. Несмотря на зной и жаркие ветра, здесь расцветали дивные цветы, такие, например, как чудесный красный гудхал, с лепестками даже более насыщенного оттенка, чем гранат, с тонким, изысканным ароматом.

Вместе с новообретенным оптимизмом пришла и мысль, что если он хочет по-настоящему утвердиться в новых владениях, ему следует попытаться лучше понять эту страну и разобраться в ее обычаях. С помощью Барласа, служившего переводчиком, он стал вступать в разговоры с попадавшимися по дороге людьми, расспрашивая крестьян, торговцев и мастеровых обо всем, что привлекало его внимание. Однажды он заметил мужчину в пурпурном тюрбане, бившего колотушкой по большому, как поднос, латунному диску, подвешенному над резервуаром с водой. Как оказалось, это был гхарийяли, хранитель времени. На родине Бабура сутки делились на двадцать четыре часа, а каждый час на шестьдесят минут, но как оказалось здесь, в Индостане, его новые подданные делят день и ночь на шестьдесят частей — гхари, равных, по его счету, двадцати четырем минутам. При этом как ночь, так и день делились на четыре «стражи», или пахар. Гхарийяли отмеряли прохождение каждого пахара, опуская в воду особую емкость с отверстием в днище, на заполнение которого уходил ровно гхари. По прохождении первого гхари хранитель времени ударял в свой гонг один раз, по прохождении второго — дважды, а истечение «стражи» отмечалось частой дробью.

Приметив на рынке подсчитывавшего монеты ростовщика и вступив с ним в разговор, Бабур познакомился с индийской системой счета: сто тысяч равно одному лакху, сто лакхов равно одному крору, сто крор равно одному арбу, и так далее, выше и выше. В Кабуле в подобных огромных числах просто не было практической надобности, но здесь, в Индостане, богатство, по крайней мере богатство правителей, казалось безграничным, и вычислить его позволяла лишь такая система.

Эта мысль не могла не радовать.

Бабур познакомился с местной системой орошения, когда крестьяне разносили по полям в кожаных ведрах воду из колодцев, откуда ее вытягивали ходившие по кругу быки, и отведал сладкого, пьянящего вина из фиников — плодов, до тех пор ему незнакомых. Но прежде всего он стремился узнать побольше о здешних верованиях. Бабур узнал, что индусы верят в переселение душ, а все их сбивающие с толку своей многочисленностью и странным видом боги, эти многорукие женщины, увешанные черепами, и пузатые мужчины со слоновьими головами, представляют собой не более чем различные проявления верховной троицы, или тримутри: Брамы — творца мира, неба и звезд, Вишну — хранителя мироздания, придававшего ему гармонию, и разрушителя Шивы.

Правда, это все равно оставалось туманным, малопонятным и внушающим определенное беспокойство. Как султан Ибрагим, такой же правоверный мусульманин, как и он сам, мог со всем этим управляться? Вновь и вновь Бабуру вспоминались слова храмового жреца: «Я разрушитель».

Довольно скоро выяснилось, что не он один находит Индостан не самым приятным местом. Как-то вечером, когда он сидел перед шатром, надеясь уловить дуновение прохладного ветерка, к нему приблизился Баба-Ясавал.

— Повелитель.

Военачальник почтительно коснулся рукой груди.

— Что у тебя?

Баба-Ясавал медлил.

— Говори.

— Повелитель, среди моих людей замечено брожение. Им не нравится новая земля, жара и эти непрестанные, иссушающие ветра… Многие из них болеют…

Он помолчал: факел высвечивал его искусанное москитами лицо.

— Мы не трусы — ни один из нас не дрогнул в бою, — но этот край нам чужд… Мы хотели бы вернуться в Кабул. Я говорю не только за себя и своих подчиненных, но и от имени многих командиров. Они просили меня поговорить с тобой об этом.

— Собери их здесь — немедленно!

Баба-Ясавал говорил от чистого сердца и высказывал те же мысли, которые всего несколько дней донимали и самого Бабура. Но, услышав их из чужих уст, он вдруг осознал, насколько страстно желает удержать то, чем овладел.

Ожидая, пока соберутся командиры, Бабур тщательно обдумал, что собирался им сказать, а когда те явились, заговорил медленно, взвешенно, не сводя взгляда с их лиц.

— Завоевание — дело нелегкое. Мы потратили годы, преодолели грозные преграды, прошли огромное расстояние, подвергая себя тяготам и лишениям, рисковали жизнью, сражались в великих битвах. По милости Аллаха нам удалось одолеть многочисленных врагов и овладеть огромной новой страной. Можем ли мы теперь бросить все то, что далось нам столь высокой ценой? Как можем мы вернуться в Кабул, отказавшись от того, что Аллах послал нам в руки? Что скажут о нас люди? Что мы убоялись величия?..

Бабур выдержал паузу, чтобы все прониклись его словами.

— Каждый желающий может получить свою долю добычи и отправиться за Инд. Но я обещаю вам следующее. Когда, состарившись, вы будете сидеть у очага в окружении внучат и они попросят вас рассказать им о ваших былых воинских подвигах, о том, какими великими воинами были вы в прошлом, вам будет нечего им сказать. Ибо вам будет стыдно признаться в том, что в трудный час вы покинули своего эмира — нет, вашего падишаха, который предоставил вам возможность овладеть всем миром… Вы промолчите, и ваши внучата разбредутся от вас кто куда.

Командиры переглянулись, на какое-то время у шатра воцарилось напряженное молчание. А затем по зачину Баба-Ясавала военачальники начали нараспев повторять слова, воскресившие в его памяти то время, когда он, мальчишкой, был впервые провозглашен властителем:

— Бабур-мирза! Бабур-мирза! Бабур-мирза!

Распев звучал все громче, сотрясая воздух. Они подтверждали свою верность ему, их владыке, наследнику Тимура. Нет, они его не покинут. По крайней мере, сейчас.

Когда спустя несколько дней Бабур въехал по крутому пандусу в могучую крепость Агры, во дворе его встречал Хумаюн с его командирами. Когда правитель спешился, сын его преклонил колени, но Бабур тут же поднял его и заключил в объятья.

— Отец, сокровища взяты под охрану. В здешнем гареме мы обнаружили мать султана Ибрагима, Буву, а также его жен и наложниц. Бува называет нас дикарями — говорит, что презирает нас… Я оставил ее оскорбления без внимания и приказал обращаться с ней, как и со всеми женщинами султанского двора, с подобающим почтением. Со стороны местных жителей никакого противодействия нет, напротив, они, кажется, довольны тем, что в городе восстановлен порядок. Как только распространилась весть о том, что султан Ибрагим разбит, мародеры и разбойники воспользовались воцарившимся хаосом и безвластием, принялись грабить селения, опустошая закрома, угоняя скот и захватывая женщин. Мы изловили некоторых из них и предали казни на площади перед крепостью, чтобы все могли это видеть.

— И правильно сделали. А что вы нашли в сокровищницах?

Хумаюн ухмыльнулся.

— Ничего подобного я в жизни не видел — подвалы, битком набитые золотом и серебром… А драгоценных камней столько, что мне вообще трудно поверить, что их можно было добыть на приисках всего мира. Разумеется, все подсчитано, взвешено и описано.

— Хорошо. Я должен достойно наградить своих людей, и, кроме того, в ознаменование нашей победы отправлю деньги в Кабул, чтобы досталось каждому — мужчине, женщине и ребенку. Через несколько дней мы отпразднуем победу, устроив грандиозный пир, однако пока я должен кое-что с тобой обсудить и о чем-то спросить. По дороге из Дели у меня было время поразмыслить… Я думал о других великих воителях, вторгавшихся, как и мы, в Индостан — об Александре Македонском, который переправился со своим войском через Инд, но потом повернул обратно, о Тимуре, который захватил Дели, но не остался там… Я поневоле задумался о том, можем ли мы обосноваться здесь и добиться процветания. Некоторые из моих командиров, воины, чья храбрость не подлежит сомнению, тоже начали задаваться подобными вопросами. Им не нравится этот край. В конце концов, мы можем уложить эти сокровища в сундуки и сумы, навьючить ими своих животных и отправиться домой. А если останемся, то нам предстоит встретиться еще со многими трудностями и опасностями. При Панипате была одержана великая победа, но это только лишь начало. В наших руках находится всего часть страны — на самом деле, не более чем коридор в пару сотен миль шириной, пусть он и тянется на тысячу миль до самого Хайберского перевала. После Панипата мы почти не встречали серьезного сопротивления, и то лишь потому, что остальные правители Индостана засели в своих крепостях, наблюдая и выжидая. Они считают нас дикими кочевниками, совершающими грабительский набег, а стало быть, неспособными утвердиться прочно, и ждут, что наше правление будет развеяно ветром, словно утренний туман. И уж конечно, они постараются поспособствовать этому ветру — будут сговариваться между собой, чтоб изгнать нас. Мы должны спросить себя: хватит ли у нас стойкости сражаться вновь и вновь, пока мы не упрочим свое положение? Есть ли у тебя на то сила и воля, сын мой, как они есть у меня?

— Есть, отец.

Взгляд карих глаз Хумаюна был решителен и тверд.

— Если так, то я уверен: нас не может постигнуть неудача. Мною уже выбрано имя для нашей новой династии и державы. По дороге из Дели меня догнал гонец с дерзким посланием персидского шаха, написанным еще до того, как он прознал о нашей победе при Панипате. Шах Исмаил писал, что ему известно о моем «разбойничьем набеге», и называл меня в своей грамоте «моголом», что по-персидски значит «монгол» — видимо, хотел оскорбить меня, указав на мою варварскую природу. Я же ответил ему, что горжусь своим происхождением от Чингисхана, величайшего из монголов не меньше, чем тем, что являюсь потомком Тимура. В этом имени нет ничего постыдного. Я сообщил ему, что с гордостью принимаю его для своей династии и державы, которая, коли будет на то воля Аллаха, скоро затмит величием его собственную.

Следуя за двумя стражами с обнаженными церемониальными мечами, Бабур медленно приблизился к двойным золоченым кожаным дверям бывших личных покоев султана Ибрагима, где сейчас дожидались его собравшиеся на победный пир высшие командиры. Простые воины уже вовсю праздновали внизу, во дворе, и в расставленных вдоль речного берега шатрах. Ни один из тех, кто способствовал достижению победы, не должен был остаться без награды.

В свете факелов изумруды, украшавшие тюрбан Бабура, сверкали подобно звездам. На шее его красовалось тройное ожерелье из изумрудов, чередовавшихся с жемчугами, а на пальце — кольцо Тимура. Его туника из зеленой парчи была скреплена на боку жемчужными застежками, а с пояса на тяжелой золотой цепи свисал Аламгир. Несколько минут назад он взглянул на свое отражение и остался доволен, найдя этот блистательный образ воплощением могущества и величия.

Грянули трубы, служители распахнули двери, и Бабур ступил внутрь. Воцарилась тишина — военачальники, тоже облаченные в праздничные одеяния, пали ниц, приветствуя своего владыку. В самом центре зала находился ступенчатый мраморный помост, на вершине которого, под желто-зеленым балдахином, был установлен золотой, усыпанный драгоценными камнями, трон. В то время как военачальники оставались простертыми на полу, Бабур, выпрямившись и высоко подняв голову, прошествовал на помост, воссел на трон и жестом повелел Хумаюну сесть на обтянутый синим бархатом пуф, стоявший справа от престола, на одну ступень ниже.

— Повелеваю подняться, — помолвил Бабур и, дождавшись, когда командиры встали и все взоры обратились к нему, продолжил:

— При Панипате Аллах явил нам свою благосклонность. Он даровал нам победу, ибо дело наше было правым. Трон Индостана есть законное наше наследие. Султан Ибрагим, пытавшийся противиться нам, мертв. И все мы — вы, мои командиры, прошедшие со мной сквозь огонь и воду, празднуем заслуженную победу. Ныне открывается новая страница нашей истории, и все мы обретаем новую судьбу, ибо смогли стать хозяевами Индостана. Впереди нас ждет еще большая слава, однако сегодня я призываю вас забыть обо всем, кроме сладкого вкуса нашей победы… — Бабур встал, воздел руки над головой и возгласил: — За нашу новую державу!

Клич его был дружно подхвачен военачальниками.

«Хорошо он жил, этот султан Ибрагим», — подумал Бабур некоторое время спустя, с любопытством оглядевшись по сторонам. Зал, обнесенный изысканными резными колоннами из красного песчаника, увенчанный куполом и увешанный розовыми шелковыми драпировками, был великолепнее любого парадного помещения, какое он видел со времен Самарканда. Ароматные дымки вились над установленными по обе стороны от помоста, двумя высокими золотыми курильницами, выполненными в виде павлинов с распущенными, усыпанными сапфирами и изумрудами, хвостами. Справа от трона находилась резная сандаловая перегородка, отделявшая тронный зал от примыкавших к нему помещений гарема.

За неделю, прошедшую с того времени, когда он и его измученное войско прибыло в Агру, жара несколько спала, и порой даже веяло прохладным ветерком. Возможно, такая перемена погоды всегда предшествовала началу сезона дождей, хотя не исключено, им просто повезло. Бабур приметил, как слегка шевелятся на ветру драпировки.

Дополнительная прохлада ему и его гостям обеспечивалась с помощью «пункас», больших прямоугольных кусков цветастой парчи, подвешенных на длинных шелковых шнурах, пропущенных через вделанные в потолок железные кольца и уходящих в крохотные отверстия с верхней части стены. Находившиеся по ту ее сторону слуги ритмично потягивали за шнуры так, что парчовые полотнища мерно раскачивались над головами пирующих — те сидели к Бабуру лицом за низкими, расставленными вдоль стен столами, вкушая жареную баранину, тушеных цыплят и плоские лепешки — яства своей родины. Впрочем, на столах присутствовали и индийские фрукты — плоды манго с сочной, оранжевой мякотью, нежные папайя и финики. Многие командиры, как и он сам, возводили свой род к кланам Чингисхана и Тимура, и все они служили ему отменно. Перед началом пиршества Бабур роздал гостям награды — роскошные одеяния из золотистого шелка, усыпанные драгоценными камнями мечи и кинжалы, золоченые седла, и видел, что награжденные остались ими довольны. Он приметил, как Баба-Ясавал не мог оторвать взгляда от усыпанной изумрудами рукояти пожалованной ему кривой сабли.

За едой Бабур то и дело поглядывал направо, в сторону перегородки, отделяющей зал от женской половины. Обычно во время пиршеств женщины собирались за такими резными ширмами, наблюдая сквозь них за пирующими мужчинами, в то время как у них в гареме были накрыты свои столы. А что сейчас? Слышит ли уединившаяся в своих покоях Бува возгласы торжества, доносящиеся из бывшего тронного зала ее сына? Бабур надеялся, что нет. Он уважал ее печаль и отвагу так же, как и ее высокое происхождение, и полагал, что ядовитые слова, сказанные ею Хумаюну — вовсе не повод для кары. Разве Исан-Давлат повела бы себя иначе, окажись Бабур убит, а его трон захвачен? Он оставил Буве все ее драгоценности и служанок, а также решил назначить ей содержание. И надеялся, что со временем она оценит его великодушие.

Ранее в этот день, на берегу реки, Бабур наблюдал схватку между обученными боевыми слонами из бывшего слоновника Ибрагима, гигантами по имени Разрушитель Гор и Неизменный Храбрец. Побуждаемые сидевшими у них на шеях погонщиками огромные, раскрашенные животные атаковали один другого через разделявший их, специально насыпанный земляной вал, стараясь достать бивнями. Потеха продолжалась до тех пор, пока один из них не дрогнул и не отступил.

Теперь пришло время иных развлечений — выступлений индийских акробатов и танцоров, тоже ранее служивших Ибрагиму.

Бабур хлопнул в ладоши.

Двое юношей с блестевшими от масла телами, нагие, если не считать оранжевых набедренных повязок, с провязанными на макушках в узлы длинными черными волосами, легко выбежали на специально освобожденное для выступления пространство перед помостом. С собой они принесли продолговатый желтый короб в пару локтей длиной и девять пядей шириной, с нарисованным по обе стороны таинственным красным глазом. Поставив короб на пол, они отступили от него.

Командиры Бабура охнули, когда крышка, словно сама собой, начала медленно открываться. Изнутри появилась маленькая рука, потом крышка слетела вовсе, открыв взором находившегося внутри, сложившегося пополам, закинув ноги, сзади, к плечам, мальчика. Казалось немыслимым, чтобы человек, пусть даже столь худощавый и гибкий, мог втиснуться в такое тесное пространство. Распрямившись, мальчик выскочил из короба и, в то время как двое других акробатов вращали латунные обручи одновременно на головах, коленях, руках и ступнях, прошелся, кувыркаясь, по залу, причем так стремительно, что казалось, будто его руки и ноги сливаются в сплошной круг.

Затем один молодой человек вскочил на плечи другому, а мальчонка взлетел на самый вверх с такой легкостью, будто залез на яблоню. Балансируя на голове у верхнего из акробатов, он откинул голову назад и выпустил изо рта струю пламени. Командиры Бабура разразились одобрительными возгласами. Миг, и мальчик снова спрыгнул на пол, сложился пополам, улегся в короб, помахал всем на прощание рукой и закрыл за собой крышку. Остальные двое низко поклонились Бабуру, который бросил им пригоршню золотых монет, подхватили короб и под гром рукоплесканий удалились.

Затем ритмичное притопывание и звяканье колокольчиков известило о появлении восьми босоногих танцовщиц, одна за другой проскользнувших в зал через боковую служебную дверь. Одновременно с ними через другую дверь вошли музыканты. Девушки сформировали движущийся круг перед Бабуром. В их густые, темные волосы были искусно вплетены ароматные белые цветы. Все они были в алых и пурпурных многослойных юбках, но с обнаженными животами, а тугие корсеты из тончайшего шелка не столько скрывали, сколько, напротив, выставляли напоказ груди. На запястьях и лодыжках позвякивали крохотные колокольчики.

Шестеро барабанщиков в мешковатых белых шароварах и золотистых, расстегнутых на груди безрукавках, принялись, подпрыгивая и раскачиваясь, отбивать ладонями ритм на длинных, узких барабанах, висевших на их шеях. Тела танцовщиц начали извиваться в такт барабанному бою. Ритм учащался, движения девушек становились все быстрее и быстрее, юбки вились, открывая взорам их длинные, стройные ноги, тогда как руки они держали сжатыми вместе над запрокинутыми назад головами. Танцуя, они еще и пели: их высокие, мелодичные голоса звучали то громче, то тише.

Затем к выступающим присоединились музыканты с инструментами, подобных которым Бабур раньше не видел. У одного было нечто вроде лютни, но с грифом в пару локтей длиной: как ему сказали, этот инструмент именовался танпура. Другой струнный инструмент имел два корпуса и назывался рудра-вина, а духовой инструмент, похожий на сплющенную трубу, носил имя шан-най. В этом удивительном представлении, с текучими, гибкими движениями юных тел, завораживающими барабанными ритмами, чарующими переборами струн и каскадами взлетающих и стихающих голосов Бабур ощущал дух своей новой державы.

Час был уже поздний, однако он понимал, что его командиры, которых расшевелило выступление танцовщиц, еще только начали праздновать. Некоторые порывались низкими, басовитыми голосами затягивать песни своих родных, оставшихся далеко позади, степей и гор. Другие, взявшись за руки, пускались в пляс, исполняя дикие, воинственные танцы, с топотом и громкими, торжествующими возгласами. В этом порыве было столько ликования, что Хумаюн покинул свой пуф и присоединился к танцующим.

Бабур, однако, был погружен в свои мысли. Он праздновал больше, чем просто победу. Сегодня начинался новый этап его жизни: он многому научился, многого достиг и теперь, казалось, мог без помех наслаждаться величием и славой. Однако к сладости его ликования примешивалась горечь. Здесь, на этом радостном пиру, ему остро недоставало одного человека — его вернейшего друга и мудрейшего советника.

Бабур наполнил кубок и молча осушил его в память о Бабури.

 

Глава 24

Бува

В пятницу вечером Бабур стоял на крытой сторожевой башне цитадели Агры и обозревал окрестности. Небеса затягивали серые, чуть ли не с пурпурным оттенком грозовые облака, все вокруг казалось размытым за пеленой дождя. Дождь хлестал по мостившей двор плитке, и дождевая вода, бурля, вытекала в проделанные в стенах из песчаника дренажные отверстия. С северной и восточной стороны крепости сточные воды низвергались в протекавшую внизу, вздувшуюся и помутневшую от грязи Джамну. С юга и запада вода каскадом заполняла дождевые бассейны, устроенные на тренировочных площадках. Вспышки молний, сопровождаемые отдаленными раскатами грома, то и дело озаряли низкий, туманный горизонт.

Бабуру казалось, что воздух здесь чуть ли не липкий от пресыщенности влагой: ничего общего с сухим и жарким летним воздухом, характерным для этого времени года в Центральной Азии. Здесь, в Индостане, дожди, которые местные жители называли муссонами, обычно продолжались три месяца. Сырость проникала повсюду, мебель и одежда, стоило не уследить, тут же покрывались плесенью. Свои драгоценные дневники Бабуру приходилось периодически просушивать перед очагом, в противном случае вездесущая влага проникала даже в металлическую шкатулку, где те хранились.

Бабур отстраненно подумал о том, что скоро он спокойно отобедает в своих покоях в обществе Хумаюна, что и хорошо, поскольку настроение его не располагало к более широкой компании.

Он приказал своему главному повару приготовить его любимые блюда: нежного тушеного кролика в соусе из тмина с изюмом, к которому, непосредственно перед подачей на стол, добавлялось свернувшееся молоко. Он также попросил, чтобы четверо поваров из бывшей обслуги султана Ибрагима, которых он взял к себе на службу, чтобы познакомиться с кулинарными традициями своей новой державы, приготовили несколько местных, обильно сдобренных пряностями и чесноком блюд, к которым Бабур со временем привыкал все больше и уже получал от них подлинное удовольствие. Мысль о предстоящей трапезе приглушила головную боль, которая довольно часто донимала его во время муссонов. Повернувшись, он спустился с башни и направился в собственные покои.

Хумаюн уже сидел, скрестив ноги, за большим, низким столом, покрытым бирюзового цвета льняной скатертью и уставленным серебряными тарелками. Посередине, на большом подносе, высилась горка риса, смешанного с фисташками, миндалем и другими орехами. При появлении Бабура Хумаюн встал и обнял его. Наследник уже несколько превосходил отца ростом, был широк в плечах и мускулист — поход в Индостан превратил его из юноши в настоящего мужчину. Улыбнувшись, Бабур подал сыну знак садиться, после чего, хлопнув в ладоши, подал знак двоим, одетым во все белое слугам подавать остальные блюда. В считаные минуты они вернулись в сопровождении еще четверых прислужников, неся покрытые тканью металлические блюда. Когда покрывала были сняты, комната заполнилась пряными ароматами специй.

— Повелитель, вот одно из самых любимых в Индостане блюд: цыпленок, приготовленный на медленном огне с горчицей, семенами кориандра, имбирем, кардамоном и корицей. А это ягненок, приготовленный в масле, с желтой куркумой, луком и чечевицей. А это тоже цыпленок, но приготовленный по-другому, со шпинатом — у нас его называют сааг, — чесноком и семенем пажитника, запеченными в горшке над огнем, что придает ему аромат дымка. А это тушеные овощи с окрой и баклажанами — все имеет отменный вкус.

— Верю, все это очень вкусно, но где же мой кролик с изюмом?

— Его несет лично твой управляющий.

И точно, в следующий миг управляющий, рослый, седовласый мужчина, внес блюдо и, сняв крышку, продемонстрировал его Бабуру.

— Выглядит, как всегда, превосходно, Ахмед.

— Спасибо, повелитель.

— Пусть мой сын отведает индийских блюд, чтобы потом подсказать мне, какое из них лучше по вкусу… А я начну со своего мяса.

Отец и сын принялись трапезничать.

— Скажи, как обстоят дела с подготовкой посольства к султану Гуджарата? — спросил через некоторое время Бабур, жуя кролика.

— Я сказал, чтобы они были готовы отправиться в путь сразу, как только дороги после окончании дождей подсохнут и станут проходимыми. Местные пояснили мне, что это будет в начале октября. Как, по-твоему, достаточно скоро?

— Извини… повтори последние слова. У меня желудок скрутило, да так, что мне стало не до Гуджарата.

— Отец, с тобой все в порядке?

Увы, было очевидно, что это вовсе не так. Лицо Бабура покрылось липким, холодным потом, а его желудок снова скрутило болью так, словно его сжал раскаленный стальной кулак. Сложившись пополам от боли, он подал знак Хумаюну и слугам, чтобы те помогли ему встать, но едва они это сделали, его снова скрутило. К горлу подступила тошнота. Он пытался бороться с ней, сглотнул раз, два, но рвотные порывы становились все сильнее, и он успел отойти от стола всего на три шага, когда его желудок вывернуло наружу. Непереваренный кролик, вместе с красным вином и леденцами, которые он ел до обеда, извергнулся на изысканный розово-пурпурный ковер.

Подоспел новый спазм, и Бабура вырвало снова, на сей раз остатки пищи были смешаны со слизью и желчью, чем-то, подозрительно похожим на капельки крови. С искаженным мукой лицом он схватился за живот.

— Извини. Я не понимаю, в чем дело. Меня в жизни не рвало, даже когда случалось перебрать вина. Уложите меня на этот диван.

Хумаюн и слуга уложили Бабура на подушки, после чего Хумаюн приказал послать за хакимом.

— Выпей воды, отец.

Бабур отпил из протянутой ему сыном чаши, но едва вода оказалась в желудке, как конвульсия повторилась и его вырвало снова.

— Отведите меня в нужник, мне нужно опорожниться.

Бабур попытался встать. Хумаюн наполовину довел, наполовину донес отца до нужника, где того шумно пронесло зловонным, жидким поносом.

Когда после пяти болезненных минут Бабур появился наружу, он держался несколько ровнее, хотя лицо оставалось смертельно бледным и было покрыто потом.

— Хумаюн, — прохрипел он, — не позволяй убирать рвоту. Подозреваю, что меня отравили. Нужно собрать ее с ковра и отдать псу. А другому отдай остатки кролика. Повара и всю кухонную обслугу взять под стражу. А мне надо прилечь, я очень слаб.

На следующее утро, спозаранку, Хумаюн явился к постели отца. Бабур был все еще бледен, под глазами набухли пурпурные синяки, но все же он выглядел получше, и боль его, похоже, уже так не донимала.

— Он уже может понемногу пить, и его не рвет, — доложил одетый в коричневый халат хаким Абдул-Малик, коренастый, сероглазый мужчина, прибывший с Бабуром из Кабула и пользовавший правителя и его семью уже много лет.

— Мы исполнили твои указания, отец, — приступил к отчету Хумаюн. — Рвоту дали одному псу, остатки кролика — другому и проследили, что будет дальше. У первого пса был сильный понос, прямо как у тебя, но к утру он, похоже, стал постепенно поправляться. Второй несколько часов лежал неподвижно и скулил, живот у него был раздут. Мы швырялись в него камнями, но он не только не сдвинулся с места, но даже не залаял. Затем, примерно час назад, его тоже сильно вырвало, и сейчас он, похоже, поправляется. Во всяком случае, двигается. Ученые хакимы всю ночь напролет совещались, сверялись со своими книгами и пришли к единому мнению: симптомы, проявившиеся у тебя и у собак, говорят об отравлении.

— Я так и думал.

— Но как это могло случиться? У тебя есть слуги, отведывающие пищу, да и повара никогда не остаются без надзора…

— Часто случается, что деньги пересиливают верность. Мы должны найти виновного и сурово наказать — так, чтобы никто больше и помыслить не посмел о том, чтобы повторить подобное. Допроси поваров, тех, кто отведывает пищу, всех, имеющих отношение к кухне. При малейшей попытке юлить не останавливайся перед пыткой. Первым делом спроси Ахмеда: кого подозревает он. С них и начни, и не останавливайся, пока не получишь ответа. Я основательно намучился от боли: пусть теперь и они помучаются.

Спустя два часа Хумаюн, мрачный, как туча, вернулся к отцу:

— Ты был прав… это отравление. Исполнители сознались и выдали того, кто их нанял.

— Рассказывай.

— Ахмед предложил начать с одного из индийских поваров, жилистого коротышки, который десять лет служил Ибрагиму, а совсем недавно просился в отпуск якобы навестить родных. Ну, мы и взяли его в оборот — одного вида раскаленных железных клещей оказалось более чем достаточно, чтобы он с перепугу выболтал все, что ему известно. Признался, что не так давно к нему наведалась Рошанна, старая служанка Бувы, матери покойного Ибрагима. Она сказала ему, что Бува желает отомстить «дикарям», как она нас называет, за смерть своего сына, его бывшего хозяина. Она заявила, что отравить тебя будет делом достойным, а вдобавок и прибыльным — предложила ему два золотых слитка. Он согласился и получил от нее маленький бумажный пакетик с ядом. Повар действовал умело. Он не спешил и свел близкое знакомство с одним из слуг, приставленных, чтобы пробовать пищу, не местным, а нашим человеком — тот, однако, так мечтал вернуться домой, что поддался на уговоры и за взятку согласился не пробовать кролика… А хитрый повар отравил именно его, а не туземные блюда, которые в первую очередь могли вызвать подозрения. В последний момент, уже перед подачей, он всыпал в сосуд с кроликом яду, однако успел использовать лишь половину имевшейся у него отравы. Остальное, чтобы не оставлять улик, отправил в кухонный очаг. Мы допросили слугу, который должен был отведать блюдо, а также старуху. Предатель сломался быстро и стал молить о пощаде, а вот Рошанна оказалась куда более крепким орешком. Правда, под действием раскаленного железа она, в конечном счете, признала свою вину, но нам пришлось подолгу держать ее голову под водой, прежде чем удалось вырвать признание в причастности к заговору ее госпожи.

— Ты хорошо поработал.

— Что будем делать с изменниками?

— Предадим их казни, публичной и мучительной.

— И Буву тоже?

— Нет, она ведь особа из царствующего дома. Помести ее в каземат одной из сторожевых башен, чтобы она видела, какой смертью умрут ее наймиты.

— А какой смертью они умрут?

— Повара четвертовать, отрубая конечности по одной. Что же до отведывателя пищи, который куда худший предатель, ибо он не местный, а наш соотечественник, его следует запороть до смерти. Старуху, на индостанский манер, пусть затопчет слон. Устрой все это в полдень и позаботься о том, чтобы присутствовало побольше народу, включая, разумеется, и всю кухонную прислугу. Займешься этим сам, сын мой. Я еще слишком слаб.

Дождь больше не лил, однако небо оставалось серым, затянутым низкими облаками, когда Хумаюн, сидя под красным балдахином на поспешно воздвигнутом среди луж на площади помосте, подал знак к исполнению казни.

Повар умер быстро: его тело и отсеченные конечности унесли с площади, чтобы прибить по отдельности над крепостными воротами. Вой предателя, которого бичевали, растянув нагим на козлах, казался почти звериным. Звучал он долго, но в конце концов смолк, и истерзанное тело утащили за ноги по грязным лужам, чтобы вывесить на стене. Настал черед Рошанны.

Четверо стражников вывели старуху из маленьких ворот у подножия одной из крепостных башен. Одетая в простую белую тунику, седовласая и спокойная, она более всего походила на бабушку, каковой, наверно, и являлась. Не обращая внимания на зевак, некоторые из которых плевали в нее и выкрикивали оскорбления, и глядя прямо перед собой, она, не колеблясь, взошла на служившую местом казни чуть приподнятую каменную плиту, установленную в десяти шагах напротив Хумаюна. Прежде чем кто-то из стражников успел подтолкнуть ее, она сама легла на плиту лицом вверх. Стражники привязали ее руки и ноги ко вделанным в камень для этой цели железным кольцам. Запела труба, и из загона по ту сторону площади медленно выступил окрашенный красной краской слон. Стражники, шедшие впереди, расчищали ему путь через толпу.

Слон, огромный самец, был специально обучен затаптывать приговоренных, ибо в правление султана Ибрагима такого рода казнь использовалась часто. По команде погонщика, сидевшего, как обычно, у него за ушами, слон поднял массивную правую переднюю ногу и занес над телом старухи. Та не издала ни звука. Последовала новая команда, и слоновья нога опустилась, всем своим весом надавив на Рошанну.

Крика Хумаюн так и не услышал, лишь хлюпающий звук, когда чудовищная стопа продавила живот, разбрызгав внутренности и сокрушив заодно позвоночник и таз. Старуха так и осталась лежать неподвижно, теперь уже не живая, и лишь ее белое одеяние было теперь вымочено в крови. По сигналу погонщика слон отступил, потом развернулся и сквозь погруженную в молчание толпу направился, оставляя раздавившей тело ногой кровавые следы, обратно в свой загон.

Слон не успел еще отойти и на пять шагов, когда Хумаюн услышал, что на стене позади него поднялась какая-то суматоха. Повернувшись, он увидел бегущую женщину: ветер раздувал ее темное одеяние и, подхватив, донес до его слуха ее слова:

— Упокойтесь в раю, мой сын Ибрагим и верная Рошанна. Я иду к вам, проклиная перед кончиной узурпатора Бабура и четверых его сыновей. Да выскользнет Индостан из их хватки! Да рассорятся его отпрыски, и да пойдут они войной друг на друга! Да обратятся все они в пыль!

Хумаюн понял, что это Бува. У него на глазах она ускользнула от пытавшихся схватить ее стражников и, подбежав к участку стены, под которым протекала Джамна, бросилась головой вниз, в реку. Поток подхватил ее, и пока ее длинные черные волосы еще стелились по поверхности, она продолжала выкликать проклятия. А когда вода наконец поглотила ее, на небе немедленно сверкнула молния, и прямо над головами собравшихся на казнь прокатился раскат грома, возвестивший начало страшной грозы. Хлынул, заливая площадь, ливень, и Хумаюн поспешил укрыться в крепости.

Той ночью в его снах образ бросающейся со стены Бувы то и дело мешался с известным ему по описанию Бабура образом деда, падающего со стен Акши в окружении переполошившихся голубей.

— Мне гораздо лучше, — сказал Бабур Хумаюну тремя днями позже. — Опиум с молоком, которым пользовал меня Абдул-Малик, утихомирил спазмы. А ведь я впервые по-настоящему ощутил витавшую надо мной смерть. Интересно — мне ведь много, много раз случалось оказываться на волосок от гибели, но едва опасность миновала, я тут же забывал о ней. А на сей раз я искренне радуюсь тому, что остался в живых. Любая мелочь доставляет мне несказанное удовольствие: вид цветка, доносящийся из-за окна птичий щебет. Я тут записал некоторые мысли в своем дневнике, вот послушай: «Я научился ценить каждый день, дарованный мне Аллахом. Раньше я не понимал, насколько сладостна жизнь, ибо ценить ее по-настоящему человек начинает, лишь побывав у врат смерти. А потому я молю всемилостивого Аллаха дать возможность еще долго радоваться жизни мне и моим сыновьям».

 

Глава 25

Джихад

— Каналы будут пересекаться, образуя в центре пруд с фонтанами и водяными лилиями. Я намерен посадить яблони, персики и айву, чтобы этот сад напоминал мне о моей родине. Садовники говорят, что в этом климате такой сад будет требовать каждодневного полива, но это не беда, благо рабочая сила здесь в избытке и стоит дешево.

Бабур с Хумаюном стояли на северном берегу Джамны, примерно в миле ниже по течению от того места, где ее мутные воды, делая резкий поворот, огибали крепость Агры. Бабур показывал сыну, каких результатов уже добились работники, разбивавшие по его приказу первый сад в Агре, и делился своими дальнейшими планами.

— А что еще ты посадишь?

— О, у меня в мыслях насадить множество пахучих цветов, чтобы по вечерам, а я всегда любил сиживать вечерами в саду, они наполняли воздух сладкими ароматами. Главный садовник говорит, что здесь много подходящих растений, кремовых, белых… Есть и цветы, которые распускаются по ночам. Он хороший мастер и старается исполнять все мои пожелания, хотя раньше и был одним из садовников султана Ибрагима.

Бабур помолчал, а потом продолжил:

— Я лишь хочу, чтобы как можно больше людей в наших владениях и за их пределами выразили готовность признать нас владыками Индостана. Я понимаю, пусть даже не принимаю, враждебность тех, кто был тесно связан с султаном Ибрагимом. Мне трудно винить его мать за то, что она совершила: то ведь, я полагаю, была своего рода демонстрация верности. Не больно-то меня волнует и нынешняя позиция шаха Персии, несмотря даже на то, что он постоянно и умело испытывает на прочность наши северные рубежи в Афганистане, пытаясь подкупом раздобыть сторонников в Кандагаре и Куете. Благодаря казне Ибрагима у нас достаточно денег, чтобы перекупить всех шахских наймитов, по крайней мере, сейчас.

— В таком случае кто же тебя заботит больше всего?

— Прежде всего раджпуты, что занимают территорию к западу от нас, от Агры. Засевшие в своих крепких цитаделях и горных крепостях, они и в правление Ибрагима придерживались вооруженного нейтралитета, хотя иногда поставляли ему наемников для дальних походов. Это отважный, мужественный народ, придерживающийся героического кодекса чести — никогда не отступать и не сдаваться.

Бабур снова ненадолго умолк, после чего продолжил:

— Вот уже несколько недель, как лазутчики и соглядатаи доносят мне, что Санграм Сингх, правитель Мевара, сильнейший из богатых раджпутских князей, похваляется тем, что избавит Индостан от чужеземных захватчиков, то есть от нас, и впервые за три сотни лет возведет на трон истинного индуса — имея в виду самого себя.

— А поддержат ли его остальные княжества раджпутов?

— Вероятно, нет. Они ревностно относятся к своей независимости и весьма чувствительны в вопросах чести: любая попытка одного из равных возвыситься и утвердить свое превосходство побуждает их хвататься за мечи — в этом они похожи на наших афганских вождей. Остальные правители раджпутов вряд ли захотят, чтобы Санграм Сингх стал еще могущественнее.

— А много ли неприятностей способен он причинить нам, действуя в одиночку?

— Немало. У него большое, преданное и хорошо обученное войско. Сам он, хоть уже и немолод, превосходный тактик и великий воин, гордящийся тем, что всегда лично ведет своих бойцов в атаку. Ему ставят в заслугу и то, что он был многократно ранен и даже покалечен, но не перестал водить воинов в бой. Я слышал, что в воспевающих его стихах придворного поэта есть такие строки: «И пусть сие всего лишь обрубок человека, но каков этот обрубок!» Он лишился глаза в войне против собственного брата, потерял руку в битве с султаном Ибрагимом и сильно хромает из-за тяжелой раны в ноге. Всего же на его сухопаром теле восемьдесят ран, но поэт пишет, что за каждую из них этот похотливый козел вознаградил себя сыном.

— Об этом я тоже слышал. У него, должно быть, много жен — и одна часть его тела явно осталась неповрежденной. И как долго мы можем оставлять это хвастовство без внимания, не вступая в конфликт?

— Это тот самый вопрос, который я постоянно задаю себе. Мы одолели султана Ибрагима всего девять месяцев назад, и наша власть пока еще не утвердилась достаточно прочно, так что будущее нашей династии здесь, в Индостане, еще остается под вопросом. Мне бы хотелось верить что ты, твои братья и дети будут наслаждаться свежестью и прохладой этих садов. Но сегодня утром я узнал, что Санграм Сингх предпринял очередное вторжение на нашу территорию — под предлогом преследования бунтовщиков. Надо признать, его люди находились в наших владениях всего неделю, однако проникли намного дальше, чем ранее. Мы не можем позволить ему вторгаться в наши пределы, какие бы предлоги и отговорки он ни придумывал. Любое попустительство с нашей стороны будет сочтено слабостью, а земли, где свободно действуют его войска, очень скоро он начнет считать своими. Необходимо научить его уважению. В силу возраста я уже начинаю терять присущий юности воинственный пыл, но в данном случае ты, несомненно, прав. Судя по всему, рано или поздно нам все равно придется сразиться с ним, а раз так, лучше раньше, чем позже. Это будет полезнее для нашей воинской репутации, ну а главное, мы пока обладаем несомненным преимуществом, поскольку ни одно другое войско в Индостане не располагает пушками и ружьями. Вдобавок в нашем войске достаточно нетерпеливой и беспокойной молодежи, которой вредно сидеть без дела: пусть лучше подумают о том, что впереди их ждут битвы и добыча. Решено: завтра я созову военный совет, чтобы начать подготовку…

Бабур повернулся в седле. Хумаюн был позади, довольно близко, а вот телохранитель едва за ним поспевал. Было жарко, Бабур исходил потом, все открытые части его тела покрывала плотная корка пыли, и ему приходилось постоянно протирать глаза, однако он был доволен тем, что в свои сорок четыре года, проскакав за два с половиной дня полторы сотни миль, оказался способным обогнать своих сопровождающих и первым, галопом, взлететь на вершину холма, которая должна была послужить наблюдательным пунктом.

С каменистого уступа открывался прекрасный вид на сухие пустыни Раджастхана, но больше тут радоваться было нечему. Он проскакал полторы сотни миль, преследуя Санграма Сингха, однако сейчас не видел не то что основных сил раджпутов, но даже пыли на горизонте, поднятой копытами их коней. Поход продолжался уже шесть недель, и за все это время он так и не смог навязать противнику сражение, в котором ему удалось бы использовать преимущество наличия у него пушек и ружей, включая новое, отлитое уже здесь орудие, способное посылать ядра на три четверти мили, производя потрясающий эффект.

Увы, хитрый Сингх разумно предпочитал иную манеру ведения войны. Избегая крупных сражений и используя мобильность своих сил, он изводил Бабура постоянным налетами на его опорные пункты и нападениями на обозы и караваны с припасами, используя ту же тактику, к которой некогда прибегал сам Бабур, совершая с гор над Ферганской долиной набеги на владения своего единокровного брата Джехангира. Постоянные налеты ослабляли боевой дух бойцов Бабура, которым приходилось все время держаться настороже, не зная, откуда последует удар. Кроме того, эта тактика вынуждала его отделять от основных сил лучшие конные отряды и направлять их на охрану провиантских обозов.

Хумаюн подъехал к отцу и остановил коня рядом.

— Я по-прежнему обгоняю тебя с той же легкостью, с какой обгонял, когда ты, десять лет назад, ездил на маленьком белом пони.

— У тебя просто конь лучше, а вот вздумай мы бегать наперегонки, результат был бы совсем иной, — отозвался Хумаюн, раздраженный собственной неудачей.

— Да ладно, я просто шучу. Так или иначе, кто бы из нас ни был быстрее, за Сингхом, похоже, ни одному из нас не угнаться, и это при том, что он старше нас обоих, да еще и калека. Смотри, равнина перед нами пуста. Надо хорошенько подумать, что делать дальше. Давай-ка пообедаем вдвоем, чтобы можно было поговорить откровенно.

Двое слуг в белых туниках и мешковатых шароварах исчезли за пологом шатра, унося остатки последней перемены блюд — апельсины, орехи и леденцы. Бабур и Хумаюн возлежали за низким столом на больших пурпурных подушках, расшитых изображениями павлинов и слонов, некогда украшавших дворец Ибрагима в Дели. Каждый держал золотой кубок с красным вином, недавно доставленным с виноградников Газни, к югу от Кабула.

— Я все думаю, как нам подбить Санграма Сингха на сражение, — молвил Хумаюн, поставив на стол свой кубок. — Мы оба знаем, что для раджпута честь — его личная честь и честь семьи — превыше всего. Думаю, нам нужно захватить место, имеющее для него особое значение. Такое, чтоб он считал, что если не отобьет его в кратчайшие сроки, это нанесет урон его чести.

— В принципе идея хорошая, у тебя есть на примете какое-то определенное место?

— Я разговаривал об этом с местными вождями из числа наших союзников. Они поведали мне, что мать Сингха родилась в маленьком селении Кануа, у самого рубежа его владений. В двадцати милях к северо-западу от Агры, и стало быть, примерно в семидесяти пяти милях к юго-западу отсюда. В ее честь он воздвиг там святилище одного из туземных богов, и раз в год непременно наведывается туда помолиться.

— Ты мыслишь в верном направлении. С утра я первым делом отправлю разведчиков, чтобы проверили путь отсюда до Кануа, а заодно посмотрели само селение: насколько оно подходит нам, чтобы принять там бой. Если все сложится как надо, я отдам приказ; чтобы сосредоточиться там, нашим войскам понадобится всего несколько дней. Но не воображай, будто только ты один тут и мыслишь. Я вот, например, размышляю над тем, как воодушевить наших воинов, чей дух, надо признаться, подорван успехами проводимой Сингхом тактики молниеносных ударов.

— Ну, и куда привели тебя твои размышления?

— Знаешь, в интересном направлении. Все мои предыдущие кампании велись против правителей, воины которых, если даже не все, но многие, разделяли нашу веру. На сей раз наши противники индусы, иными словами — неверные язычники. Мы объявим им священную войну — джихад.

— Но ведь среди наших союзников здесь, в Индостане, тоже есть индусы.

— Надо будет на время этой кампании отделить их от основных сил. Их верность, во всяком случае, эффективность так или иначе вызывает у меня в настоящий момент сомнения. Можно разместить их по дальним гарнизонам, или что-нибудь в этом роде.

— Это может сработать.

— Это непременно сработает… Я даже подумал о том, как сделать эту перемену более символичной. Дивное красное вино из Газни, которое я пил сегодня, будет последним хмельным напитком: я прикажу вылить все оставшиеся запасы на землю на глазах у всего войска. Если мы ведем джихад, то должны строго придерживаться заветов нашей веры.

— Но сколько я тебя помню, ты всегда пил…

— Да, и получал от этого немалое удовольствие. Так же, как от гашиша и опиума. Мы, кровные родичи Тимура и Чингиса, пили крепкие напитки задолго до того, как муллы принесли нам истинную веру. В конце концов, лишь благодаря кумысу — перебродившему кобыльему молоку — воины Чингиса могли выдержать холодные ночи в продуваемых ледяными ветрами степях. Даже самые суровые муллы понимали, что переделать людей сразу полностью, невозможно. Они восхваляли воздержание, как идеал, и помогали благочестивым аскетам достичь его, однако к привычке выпивать, распространенной среди обычного люда, относились терпимо. Они побуждали нас к воздержанию на определенный период, скажем, на священный месяц Рамадан, а также когда мы становились старше и начинали понимать, что довольно скоро нам предстоит дать отчет пред ликом творца.

Бабур отпил еще глоток.

— Да, вино превосходно, и всем известно, что я его люблю. Именно поэтому мой отказ от него будет иметь такое большое значение для общего воинского духа. И я надеюсь, что ты последуешь моему примеру.

Хумаюн поморщился.

— Тебе придется, по крайней мере, на время. Я выступлю перед войсками с соответствующим заявлением примерно через пару дней. За это время мне нужно будет переговорить с муллами и направить наших союзников-индусов на решение других задач.

Войско Бабура выстроилось на узкой площади, в центре которой был воздвигнут обтянутый золотистой тканью деревянный помост, на котором стоял владыка в алом облачении, перехваченном усыпанном жемчугами поясом. Шею его украшало ожерелье из рубинов и изумрудов, чело венчала золотая корона, у бедра висел неизменный Аламгир. Рядом с ним в почти столь же великолепном уборе, стоял Хумаюн, а окружали их высшие муллы. Все в черных одеждах, и каждый со Священным Кораном в правой руке.

Бабур обратился к войску с речью.

— Завтра нам предстоит выступить в поход и нанести решающий удар беззаконному Сингху из Мевара, дерзающему вторгаться в наши владения. Помните, что он не исповедует нашу веру. Он не следует заветам Аллаха всевидящего и всемилостивейшего, и, будучи язычником, поклоняется множеству идолов. В своем нечестивом невежестве он считает, что будет рождаться на земле много раз, и это ложное убеждение распаляет его безрассудство. Мы должны показать ему превосходство, как веры, так и нашей отваги. Мы не боимся лишиться своей единственной, земной жизни, ибо ведаем, что если примем мученическую смерть в бою с неверными, то обретем блаженство в Раю. Перед тем, как собрать вас, я держал совет с муллами, теми святыми и мудрыми мужами, коих вы видите сейчас рядом со мной. Все они сошлись на том, что, поскольку мы выступаем против неверных, желая показать им превосходство истинного учения и порождаемой им отваги, нам подобает объявить им священную войну — джихад. Мы сражаемся во имя Аллаха, за нашу веру. И с именем Его мы победим. Аллах акбар! Бог велик!

Клич этот был подхвачен сначала в первых рядах, а затем распространился и по всему войску, исполнившемуся пыла и рвения. Вдобавок к громовым восклицаниям воины потрясали мечами и ударяли ими о щиты.

По прошествии нескольких минут Бабур несколько раз опустил руки ладонями вниз, призывая соратников к тишине. Когда толпа умолкла, он заговорил снова:

— Все вы знаете, что я далеко не всегда и не во всем придерживался правил, предписываемых нашей Святой верой. Человек слаб, и я признаю, что потакал своим слабостям. Вам известно, что я всегда был привержен к вину. Должно быть, вы слышали и о том, что, дабы ублажить меня, не далее как неделю назад через Хайберский перевал к нам доставили лучшее, полученное из отборного винограда вино из Газни. Так вот, дабы показать приверженность нашей вере в ходе священной войны, я отказываюсь от употребления хмельного. Тот же обет дает и мой сын Хумаюн. В подтверждение чего лучшее вино из Газни, с таким трудом доставленное в Индостан, будет вылито на землю.

Произнеся эти слова, он и Хумаюн, размахнувшись топорами, обрушили их на расставленные перед помостом деревянные винные бочки. Дерево раскололось, густая рубиново-красная жидкость полилась в пыль. Войско откликнулось ревом, еще более оглушительным, чем прежде. Знать, командиры и простые воины, казалось, состязались друг с другом в ревностном желании отказаться от пагубных слабостей и встать на стезю воздержания, дабы очищенными и обновленными обрести победу.

С макушки невысокого холма Бабур обозревал красные пески пустыни Раджастхан возле селения Кануа. Само селение находилось позади него. Главным образом оно состояло из ничем не примечательных глинобитных домишек, но в самом его центре стоял построенный из песчаника, покрытый замысловатой резьбой индуистский храм, возведенный Санграмом Сингхом в память о матери. Бабур заставил бритоголовых жрецов смотреть на то, как его воины, зубилами и молотками, стерли со стен все упоминания о Сингхе и его матери, после чего изгнал жрецов из деревни. Прекрасно понимая, что те немедленно сообщат о случившемся своему владыке.

Как и ожидалось, Санграм Сингх счел подобное оскорбление несовместимым со своей честью раджпута, и сейчас его войско стояло лагерем внизу, на равнине, примерно в трех милях от холма. Хотя сам он был скрыт за завесой утреннего тумана, прискакавшие всего несколько минут назад разведчики доложили Бабуру, что судя по тому, что они видели и слышали, раджпуты готовятся к атаке: заливают костры, точат мечи, седлают коней. Всюду звучат боевые приказы.

Бабур разработал свой план сражения еще несколько дней назад, сразу по прибытии его войска в Кануа, устроив совет, как обычно, возле своего алого командного шатра.

— Полагаю, мы должны придерживаться того же плана, что и при Панипате, — заявил он, — однако раз уж здесь есть холм, стоит использовать его для еще большего усиления наших позиций. Мы можем установить на вершине пушки, а для их защиты выкопать вокруг холма ров и насыпать земляной вал.

Неожиданно подал голос один из старейших командиров, обычно молчаливый Хасан Хизари, таджик из Бадахшана, служивший под стягами Бабура больше двадцати лет.

— Все это хорошо, повелитель, однако слонов у Сингха меньше двух сотен, и полагается он в основном не на них, а на конницу. Наш оборонительный периметр окажется длиннее, чем при Панипате. Кони гораздо проворнее тяжеловесных слонов и не так пугливы. Даже если конница раджпутов и понесет потери от пушечного обстрела, не думаю, что это устрашит ее и обратит в бегство. Многие просто перепрыгнут через наши рвы и перелезут через завалы. Мы должны быть заранее готовы к тому, что по крайней мере, некоторые из них прорвутся за наши оборонительные линии.

— Ты, безусловно, прав. В качестве дополнительной защиты нужно будет разместить на склонах холма лучников и стрелков с ружьями.

— Необходимо иметь здесь, наверху, и конный резерв, чтобы можно было бросить его в любой прорыв, — добавил Хумаюн. — Позволь мне возглавить этот отряд.

Отказать сыну Бабур не смог.

Следующие несколько дней его воинство воплощало замыслы в жизнь: бойцы копали траншеи, насыпали валы и с помощью быков затаскивали наверх орудия. Несколько подвод, обив дополнительно толстыми досками, превратили в мобильные заграждения, которые можно было перебрасывать на наиболее опасные участки.

Несколько минут назад Хумаюн с Бабуром провели последнюю проверку готовности: если где и требовались доработки, то лишь самые незначительные. Сын с отцом обнялись, и Хумаюн отбыл к своему, базировавшемуся чуть ниже по склону, конному отряду. Бабур молился о том, чтобы сын его уцелел в предстоящем бою. И молитвами дело не ограничивалось: невзирая на протесты сына, он приставил к нему отборных телохранителей — сорок таджиков Хасана Хизари. Вроде бы все меры были приняты, но его все равно не оставляла тревога. Вновь и вновь перед его внутренним взором представала волочащаяся по пыли рука Бабури.

Туман наконец начал развеиваться, и Бабур увидел, что войско раджпутов уже пребывает в полной готовности: всадники выстроились ряд за рядом, и они казались бесконечными. По подсчетам лазутчиков Бабура, Сингх имел не менее чем четырехкратное численное превосходство.

Неожиданно из рядов раджпутов вырвался и галопом помчался к позициям Бабура рослый всадник в оранжевом облачении: седло и сбруя его коня были украшены кисточками того же цвета. Голова белого скакуна была защищена поблескивавшим в лучах утреннего солнца стальным налобником.

Примерно в сотне шагов от оборонительной линии он резко осадил коня и выкрикнул что-то, прозвучавшее как вызов. В ответ Бабур приказал стрелкам из ружей заставить его умолкнуть. Последовал залп: всадник упал с коня, но ноги его застряли в стременах. Скакун помчался обратно к рядам раджпутов, волоча за собой мертвое тело, и голова в оранжевом тюрбане, подпрыгивая на каменистой почве, быстро превратилась в кровавое месиво.

Как и рассчитывал Бабур, его презрение по отношению к традиционному, формальному вызову на бой повергло раджпутов в ярость, заставив их броситься в непродуманную атаку. Санграм Сингх двинул против Бабура около сотни закованных в доспехи слонов, но его взбешенные всадники вырвались вперед. Бабур опустил меч, подавая знак пушкарям и стрелкам открывать огонь, как только противник окажется на дистанции поражения. С его позиции на холме войско раджпутов казалось неудержимой волной, катящейся, чтобы захлестнуть его оборонительные сооружения. Загремели выстрелы, то здесь, то там стали падать кони и люди. Порой пушечное ядро прерывало казавшееся неуклюжим, но на самом деле быстрое продвижение боевого слона. Но никакие потери не помешали атакующим докатиться до заградительного вала, из-за которого лучники Бабура выпускали стрелу за стрелой, едва успевая выдергивать их из колчанов.

Выше по склону Бабур видел вспышки ружейных выстрелов и чуял едкий запах клубившегося над вершиной холма белесого орудийного дыма. Он видел, как на западном оборонительном рубеже волна раджпутских всадников, налетев на оборонительный вал, разбилась, рассеялась и отхлынула, чтобы перегруппироваться и атаковать снова.

Но вот на востоке кучка раджпутов, прорвавшись за ров и вал, понеслась, погоняя коней, вверх по склону, рассеяв пытавшихся преградить им путь лучников и стрелков из ружей. Бабур видел, как некоторые из них упали под ударами мечей, после чего раджпуты повернули коней по направлению к артиллерийской позиции.

Бабур немедленно подал конному отряду Хумаюна сигнал к атаке. Его сын в плотном окружении таджикской стражи очертя голову помчался навстречу раджпутам и на всем скаку врезался в их отряд. Столкновение было столь яростным, что несколько коней противника оказались сбитыми с ног. Однако остальные продолжали сражаться, причем им на подмогу спешили их товарищи, вынудив защитников на одном из участков оборонительной линии отступить. Хумаюн сражался отважно, но сквозь ружейный и орудийный дым Бабур видел, что раджпуты рвутся вперед, пытаясь окружить его. Потом дым заволок Хумаюна и его телохранителей полностью, так что они пропали из виду.

Бабуру показалось, что прежде чем дым рассеялся, прошла целая вечность, но когда это произошло, он увидел, что немногие уцелевшие раджпуты повернули назад, вниз по склону и отступают за оборонительную линию. А спустя пять минут к нему подъехал Хумаюн.

— Там было столько дыма — я не мог толком разглядеть, что происходит.

— Первый наш удар отбросил их назад, но они быстро перегруппировались и, видя, что я командир, попытались отрезать меня от остальных.

— Это я видел.

— Но моя храбрая стража сдержала их, и я решил ответить раджпутам в той же манере. Мы перешли в контрнаступление, нацелившись на одного из их командиров — здоровенного, чернобородого малого с павлиньими перьями на тюрбане. Я покончил с ним одним ударом — рубанул по лицу и шее, так что он вывалился из седла, рухнул на каменистую почву и больше не шевелился. Похоже, это лишило его людей боевого духа, и мы обратили их в бегство, тем более что в это время к нам на помощь поспели уцелевшие стрелки, заняли новую позицию и открыли по ним огонь с флангов. Уцелевшие раджпуты бежали за пределы наших траншей, а мы снова восстановили целостность оборонительных линий по всей окружности.

— Прекрасно, сын мой.

— Может, развить успех и атаковать их?

— Рано. Сил у них еще много, и воля их не надломлена. Они группируются для новой атаки. Вели носильщикам, чтобы доставили на позиции воду и дополнительный запас стрел. Мы отбили только первый натиск: битва еще не закончена.

Бабур оказался прав: на протяжении всего жаркого дня раджпуты предпринимали периодические атаки. Правда, прорваться за оборонительные линии им больше не удавалось: всякий раз они отступали, оставляя перед валами убитых и раненых людей, и коней. Сверху Бабур видел, как один раненый раджпут, то ковыляя, то ползком, пытался вернуться к своим позициям. Медленно, с трудом он преодолел около семи сотен шагов, но в это время очередная волна раджпутской конницы пошла в атаку: всадники пронеслись над ним, впечатав его тело копытами в пустынную пыль. Он остался неподвижен: лишь его наполовину размотавшийся тюрбан порой подхватывал и шевелил случайный порыв ветра.

Солнце уже висело низко над горизонтом, когда Хумаюн, находясь рядом с отцом, указал на очередную перегруппировку в стане противника.

— Смотри, они опять готовятся к наступлению. И слонов собрали, и конницу, как раньше, но на сей раз в центре у них множество пеших бойцов. До сих пор такого не было — и число их возросло. Такое впечатление, будто они выставили в первую атакующую шеренгу вспомогательные силы и лагерную прислугу.

— Это вполне возможно. Я слышал, что у них даже водоносы предпочитают сложить голову, лишь бы не возвращаться домой, потерпев поражение. Такая атака у них называется джахур. Перед ней они молятся и приносят жертвы богам, чтобы укрепиться в своей решимости.

— Один из наших индийских союзников рассказывал мне, что они еще и жуют опиумные шарики: это избавляет от страха и позволяет не чувствовать боли при ранении.

— Думаю, так оно и есть. Ну, вот, они снова идут…

Взревели трубы, зазвучала завораживающая барабанная дробь, грянули цимбалы, и раджпуты двинулись в наступление. Не так стремительно, как раньше, ибо на сей раз, среди них было много пеших.

— Велю конюху подать мне коня, — крикнул Бабур Хумаюну. — Когда придет время, я сам возглавлю атаку.

— Я с тобой.

— Но сначала передай нашим барабанщикам: пусть зададут такого грома, чтобы барабанов противника не было слышно. И еще, скажи командирам, что на каждый боевой клич раджпутов наши должны отвечать возгласом: «Аллах акбар!» — это воодушевит их.

По приближении нестройной толпы раджпутов артиллерия Бабура открыла огонь, прошибая ядрами бреши в рядах наступающих. Потом в дело вступили стрелки и лучники, выбивая всадников из седел. Случалось, ядро поражало слона и тот падал или, раненный и испуганный, поворачивал в тыл, рассеивая наступавших за ним бойцов. Но барабаны раджпутов продолжали выбивать свою завораживающую дробь, а бреши в строю быстро заполнялись новыми бойцами. Рев труб и бой барабанов, крики «Мевар!» и «Аллах акбар!» звучали в ушах Бабура, заглушая, кажется, даже гром канонады и вопли раненых.

Оказавшись примерно в паре сотен шагов от оборонительной линии, раджпутская конница во весь опор рванула вперед, попирая копытами тела убитых и раненных в предыдущих атаках. Следовавшие за конницей пехотинцы подбирали тела павших товарищей и сбрасывали в траншеи, чтобы перебраться по ним на другую сторону, или подкладывали, как ступеньки, под валы, чтобы легче было подняться наверх. По всей окружности оборонительной линии защитники схватились с наступающими врукопашную, в ряде мест битва рассыпалась на множество отчаянных поединков. Но самая яростная схватка развернулась у подножия холма, прямо под наблюдательным пунктом Бабура и Хумаюна.

— Вот туда мы и ударим.

Выхватив Аламгир, Бабур приказал коннице идти в атаку и сам, галопом, помчался во главе отряда вниз по склону, туда, где над остатками оборонительной линии кипела схватка. И снова, как это было в случае с Хумаюном, несущиеся галопом вниз по склону всадники, налетев с разгона на противника, отбросили его. Раджпутские кони попятились, топча попадавших под копыта своих же пехотинцев. На всем скаку Бабур приметил целившегося в него лучника-раджпута и устремился к нему, чтоб поразить мечом. Тот успел выстрелить, но стрела отскочила от кожаного седла, а в следующий миг он уже полоснул мечом незащищенное тело стрелка — мало кто из раджпутов, даже если мог себе это позволить, снисходил до того, чтоб надеть кольчугу, и лучник упал под копыта скакуна Бабура.

Оказавшись в гуще раджпутов, повелитель придержал коня, дав возможность его людям и Хумаюну, который, к ужасу отца, потерял в бою шлем, собраться вокруг него. Перегруппировавшись, они снова ударили по раджпутам, на сей раз с тыла. Бойцы в оранжевых одеждах дрались храбро, однако скоро их разделили на изолированные, окруженные группы и перебили одну за другой. Окруженным бойцам предлагали сдаться, но они, видя, что сопротивление бесполезно, обнимались и вонзали мечи друг в друга. Схватки еще продолжались, но шум битвы постепенно стихал. Бабур понял, что победа за ним.

И тут, оглядевшись, он увидел справа, в сотне шагов от себя, лежащего на земле Хумаюна. Трое телохранителей, склонившись, разрезали на нем одежду.

Родительская тревога заставила его позабыть о радости победы: устремившись к сыну, Бабур с огромным облегчением увидел, что тот не только жив, но и в сознании, хотя и морщится от боли.

— Это ерунда, стрела в бедро. Один раджпут, отступая, сумел-таки произвести удачный выстрел.

Стрела еще торчала из ноги Хумаюна, кровь сочилась вокруг стального наконечника, вонзившегося в плоть лишь наполовину.

— Кажется, вонзилась неглубоко, видимо, попала на излете. Все, что нужно, — это поскорее ее вытащить, я знаю это по опыту многих битв, — сказал Бабур телохранителям. — Значит, так: я буду держать сына за плечи, один из вас за лодыжки, а самый сильный пусть выдернет стрелу. Тут главное тянуть прямо, не вертеть. Хумаюн, держись!

Бабур крепко ухватил сына за плечи. Одновременно один из телохранителей взял Хумаюна за ноги, тогда как третий наклонился, ухватился обеими руками за древко и одним движением выдернул стрелу из раны. Брызнула кровь, но кровотечение скоро ослабло.

— Наложите ему тугую повязку. Хвала Аллаху, он жив и разделит с нами победу. Приготовьте носилки, чтобы отнести его в шатер.

— Нет, отец, никаких носилок. Мне наложат повязку, переоденут в чистое платье, и я вместе с тобой отправлюсь верхом объезжать войска.

Спустя полчаса Бабур и Хумаюн объезжали в сумерках поле боя. В свете факелов помощники лекаря и носильщики осматривали тела, отделяли раненых от убитых. Всякого рода лагерное отребье осматривало и обирало тела раджпутов: возле трупов, выглядевших побогаче, завязывались драки. Правда, при приближении Бабура и его свиты мародеры мигом растворялись во тьме.

В молчании отец и сын подъехали к шатру, куда с поля боя сносили раненых. Некоторые из них лежали тихо и неподвижно, кто-то пытался отмахиваться от роившихся над их ранами насекомых, иные стонали от боли; кто-то кусал ладони, чтоб этого не делать, тогда как другие молили о помощи.

— Правильно ты как-то сказал, отец: тяжелораненые взывают к своим матерям или к Аллаху.

— От матерей они получали больше всего любви и утешения в этом мире, а Аллах — это их главная надежда, касающаяся грядущего.

Бабур помолчал, потом продолжил:

— Мы должны быть благодарны этим людям, храбрость и самопожертвование которых сделали нас неоспоримыми владыками Индостана. Наш долг отплатить им, позаботиться о семьях павших и обеспечить увечным безбедное существование. Но прежде всего мы обязаны перед ними — и самими собой — не допустить, чтоб эти жертвы оказались напрасны. Но, несмотря на это, отказываться от смертей и жертв тоже нельзя, ибо при создании державы жертвы неизбежны, и приносить их приходится как правителям, так и подданным. Боязнь их придает слабость и нерешительность, потому сегодня несмотря на потери мы, прежде всего, будем радоваться победе. Нам удалось одолеть самого опасного противника. Когда слух о его полном поражении распространится повсюду, никто из остальных правителей уже не дерзнет бросать нам вызов. А значит, сегодня мы обеспечили будущее нашей династии.

На следующий день, ближе к вечеру, когда уже удлинились тени, Бабур снова собрал свое войско и обратился к нему с речью. На сей раз многие были перевязаны, а иные стояли в строю, опираясь на костыли.

— Бойцы, возрадуемся и возблагодарим Аллаха за великую победу, дарованную нам за храбрость и верность правому делу. Мы еще раз доказали, что являемся достойными преемниками благородного Тимура, каковыми навеки останемся в истории. Прошлой ночью мы праздновали победу, а когда вернемся в Агру, до которой отсюда всего-то четыре дневных перехода, я вновь открою свою сокровищницу, дабы вознаградить вас, всех и каждого.

Вчера ночью я узнал от пленника, что в конце битвы Санграм Сингх, наш надменный противник, дерзавший противопоставить свою силу нашей, получил такую рану в живот, что его пришлось увезти с поля боя на носилках, подвешенных между двумя лошадьми. А сегодня разведчики доложили, что раджпуты собираются возле огромного погребального костра, сложенного в десяти милях к западу отсюда. Крестьянин, работавший в поле, рассказал разведчикам, что костер сложен для правителя Тевара, умершего где-то неподалеку, а соорудили костер уцелевшие бойцы его личной стражи. Спрятавшись в ближних кустах, они удостоверились, что на костер было действительно возложено его тело. Они уехали лишь после того, как к основанию был поднесен факел, а оглядываясь, видели на небе оранжевое зарево. Сингх не пережил своей восемьдесят первой раны, и похваляться ею уже не будет. Пламя поглотило не только его, но и надежды раджпутов на то, чтоб изгнать нас из наших новых владений.

Дабы отвадить уцелевших мятежников и всех прочих от попыток умыслить какое-либо зло против нашей державы, я вновь решил поступить по обычаю Тимура. Мною отдан приказ обезглавить тела убитых врагов, а из отсеченных голов сложить пирамиды на каждом перекрестке дороги отсюда до Агры. Пусть надежды наших врагов гниют вместе с этими головами.

Вечером Хумаюн явился в тот отсек огромного алого шатра отца, который служил его личными покоями. Перед его мысленным взором вновь и вновь возникали образы битвы, голова полнилась честолюбивыми мыслями о его собственном месте в новой державе. Он должен наследовать отцовскую власть. В конце концов, он ведь старший сын, хотя по традиции, шедшей еще от Тимура, старшинство само по себе не обеспечивало наследования. Но ведь он еще и сын Бабура от его любимой жены. Не говоря уж о том, что сумел хорошо проявить себя в бою. Может быть, ему удастся поднять вопрос о наследовании прямо сейчас? Или, по крайней мере, получить новую командную должность, исполнение которой поможет ему произвести на отца надлежащее впечатление.

Раздвинув тяжелые золотистые занавеси, отгораживавшие личные отцовские покои, он увидел Бабура распростертого на низком диване с расшитыми золотом кремовыми и пурпурными подушками. Рядом валялась серебряная трубка. Он отрешенно смотрел куда-то перед собой, а появления сына, кажется, даже не заметил. Подойдя поближе, Хумаюн увидел, что выражение лица у отца блаженное, а зрачки расширены. Протянув руку, он осторожно потряс Бабура за плечо. Тот заморгал, потом его взгляд сфокусировался.

— Хумаюн, когда ты вошел?

— Только минуту или две назад.

— После обеда я взял трубку с гашишем и опиумом, и снадобье как будто перенесло меня из этого пропеченного солнцем многолюдного мира с вечными заботами, касающимися войны и правления, домой, в родные холмы Ферганы. Изумрудная трава, с вкраплениями алых тюльпанов и синих ирисов колыхалась на ветру. Я любовался каскадами горных ручьев с их разлетающимися, сверкающими брызгами. Мой слух заполняло мягкое дуновение ветерка и журчание струй. Я вновь ощутил легкость и беззаботность юности. Покой омывал меня, унося прочь заботы и тревоги.

На лице Бабура появилась безмятежная, слегка отрешенная улыбка.

— Так что ты говоришь? Послать за этими чудесными, пахнущими розами леденцами?

Хумаюн понял, что сейчас не время заводить разговор о своих амбициях. Отец позволил себе расслабиться, и сейчас ему было не до повседневных забот. Возможно, и ему, Хумаюну, стоит поступить так же. Красное вино из Газни превосходно: не так давно он наконец отведал его снова.

— Я пришел лишь доложить, что все необходимые приготовления к нашему завтрашнему отбытию обратно в Агру уже сделаны. Ну и, разумеется, пожелать тебе доброй ночи.

На обратном пути в собственный шатер Хумаюн поднял глаза к усыпанному звездами небу. Прямо у него на глазах загорались новые, составляя замысловатые узоры. Неожиданно окружавший его лагерь, полный шумов, издаваемых людьми и животными, с запахами и кострами, казавшимися такими грубыми по сравнению со светочами на небосводе, породил в нем раздражение. Он велел подать коня, сел в седло и удалился во тьму, чтобы побыть наедине со своими мыслями и молчаливыми звездами.

 

Глава 26

Оковы власти

Вода в Ганге была теплой, и те тридцать три гребка, которые потребовались ему, чтобы переплыть реку, Бабур проделал с удовольствием. Приятно было сознавать, что он исполнил давний обет: шесть лет назад, когда они с Бабури переплыли ледяной Инд, он поклялся, что переплывет все главные реки своей новой державы. Отряхивая воду с волос и глаз, Бабур выбрался на берег и развалился на солнышке. На противоположном берегу телохранители и охотники, выехавшие с ним из ближнего лагеря в Канауй, в полутора сотнях миль от Агры, ждали вместе со своими лошадьми в зеленой тени под кроной раскидистой мелии. Нынче вечером, когда стемнеет, он и его спутники собирались ловить рыбу, зажигая свечи над водной гладью. По какой-то непонятной причине, мерцающий свет приманивал серебристых рыб, заставляя их всплывать на поверхность прямо в руки рыболовам.

Закрыв глаза, Бабур задумался об этой реке. Если верить ученым, которым он велел составить для него карту Индостана, Ганг течет на восток, пересекает Бенгалию и впадает в великий, синий океан. Когда-нибудь, обещал себе Бабур, он непременно увидит воочию это бескрайнее водное пространство, которое трудно себе и представить… Как может выглядеть горизонт, на котором вода сходится с небом? Индостан по-прежнему не переставал его удивлять. По отношению к его родине это действительно был иной мир. Здешние горы и реки, леса и пустоши, деревни и провинции, животные и растения, люди и наречия — все было совершенно иным. Но несмотря на то, что, еще первый раз переплыв Инд, Бабур нашел Индостан чуждым, может быть, даже враждебным, сейчас он начинал его ценить. После разгрома Санграма Сингха Бабур большую часть времени проводил в разъездах по новым владениям, разбивая то здесь, то там огромные лагеря, чуть ли не временные города, в центре каждого из которых неизменно высился его алый шатер. Точно так же в свое время постоянно совершал из Самарканда инспекционные поездки Тимур. Путешествия давали Бабуру возможность продемонстрировать себя своим новым подданным, и к тому же помогали многое узнать.

По ночам он со всевозрастающим удовольствием брался за дневник, скрупулезно занося туда все, касающееся здешних краев, начиная от принятых у местных крестьян способов обработки земли, кончая описанием наполненных маслом тыкв со вставленными в них фитилями, которые устанавливались людьми из касты фонарщиков на металлических треногах, обеспечивая по ночам освещение улиц. Он пытался описать новых для него существ, таких, например, как игривые речные дельфины, с телами, похожими на кожаные бурдюки, или гигантских зубастых ящериц, именуемых крокодилами.

Скоро он вернется в Агру, где уже вовсю зеленеют разбитые им сады. Недавно выписанные им из Кабула садовники сумели получить первый урожай винограда и дынь. Вдобавок семьсот индийских каменщиков неустанно трудились над строительством мечети, которую он повелел возвести в Агре в ознаменование разгрома Санграма Сингха. С изысканными арками, стройными минаретами и рельефами в виде его любимых цветов, — а индийские резчики по камню умели изобразить тюльпаны и ирисы, как живые, что казалось, ветер может подхватить их изящные головки, — мечеть обещала стать подлинным украшением города. Кроме того, он организовал между Агрой и Кабулом систему почтовой связи, с расположенными через каждые восемнадцать миль станциями, где постоянно держали наготове сменных лошадей и дежурили команды гонцов. Это позволяло быстро и без затруднений осуществлять постоянную связь между владениями Бабура за Хайберским перевалом и с его столицей в Индостане.

В свете стольких выдающихся достижений он с особым удовольствием перечитывал некоторые старые страницы своего дневника, особенно написанные в ту пору, когда, лишенный трона и владений, он отчаянно тосковал по Самарканду, был близок к отчаянию. Теперь в этом виделась ирония: судьба не позволила ему удержать надолго столицу Тимура лишь для того, чтобы дать возможность прочно и надежно обосноваться здесь, в Индостане. Когда ему, в конце концов, придет срок отправиться в Рай, он, да будет на то воля Аллаха, оставит сыновьям богатую и стабильную державу.

Бабур присел и окинул взглядом протекавшую рядом реку. В прибрежных камышах изумрудами блеснули на солнце крылья вспорхнувшего зеленого дятла. Да, так насчет сыновей… Вместе с Махам, Гульрух и их тетушкой Ханзадой, Камран, Аскари и Хиндал отправились в долгий путь в Агру, как только Бабур послал за ними, решив, что в сложившейся обстановке вполне в состоянии обеспечить их безопасность. Прибытие родных было отмечено грандиозной церемонией: двое старших сыновей получили роскошные одеяния, бунчуки из хвостов яков, барабаны, превосходных скакунов и по десять слонов на каждого, не считая множества верблюдов и мулов.

Он гордился своими детьми. Ханзада поведала ему, что Камран, у которого сейчас в двадцать один год уже пробивалась черная борода, и внимая ее с Байсангаром советам, превосходно справляется с обязанностями наместника Кабула. Тринадцатилетний Аскари тоже выказывал немалые способности, энергию и честолюбие. А почему бы и нет — Бабур в этом возрасте был владыкой Ферганы. С самого их прибытия он постоянно нагружал сыновей поручениями, посылал их в инспекционные поездки или назначал командовать отрядами, высылая для подавления вспыхивавших то здесь, то там незначительных очагов сопротивления.

Вроде бы причин для недовольства у них не было, однако порой Бабура несколько беспокоили их отношения, в первую очередь Камрана с Хумаюном. Похоже, тут имели место зависть и ревность. Но с другой стороны, пытался убедить он себя, это естественно. Что ни говори, а Хумаюн вместе с отцом участвовал в завоевании Индостана. Нет ничего удивительного в том, что это сблизило его с Хумаюном, точно так же, как и в том, что Камран, который близок к Хумаюну по возрасту, чувствует себя ущемленным. Бабур обсудил эту проблему с Ханзадой, и та мудро посоветовала ему попросить Хумаюна демонстрировать больше уважения к братьям.

Трения между родичами не укрылись и от Махам, но она винила во всем Гульрух, считая, что та специально настраивает своих детей, Камрана и Аскари, против ее отпрыска Хумаюна. Махам все более настойчиво просила Бабура официально провозгласить Хумаюна наследником — однако такого рода решение мог принять только он сам, и только тогда, когда будет готов. Хорошо еще, что владыка имел неоспоримое право сам выбрать преемника из числа сыновей, а то ведь в старые времена им приходилось соперничать из-за наследия. Лишь сильнейший заслуживал власти, поскольку лишь он мог защитить клан. Хумаюн, несомненно, был прекрасным воином, но в нынешние времена, кроме как искусства военачальника, от правителя требовались и иные качества — умение добиваться верности и обзаводиться союзниками. Прежде чем принять окончательно решение, Бабур должен был полностью убедиться в правильности сделанного выбора.

Хорошо еще, десятилетний Хиндал пока не участвует в этом братском соперничестве. Махам продолжала держать его при себе, хотя Бабуру пришла пора назначить ему наставника. Родная мать Хиндала, Дильдар, не приехала в Агру, поскольку заболела и осталась в Кабуле с сестрой Хиндала, Гульбадан. Бабур собирался послать за ней, как только она поправится, с тем чтобы вся его семья, как и подобает, была с ним.

Бабур встал, снова нырнул в воду и мощными гребками поплыл обратно, где его терпеливо дожидалась свита. На сей раз, чтобы переплыть Ганг, ему потребовалось только тридцать взмахов.

— Я хочу, чтобы это было у тебя, — промолвил Бабур, протягивая копию своего дневника в резном переплете из слоновой кости. — Здесь описана вся моя жизнь: я вел эти записи много лет и продолжаю вести сейчас. Я приказал писцу скопировать имеющиеся на настоящий момент записи и отдаю их тебе на хранение.

Хумаюн принял фолиант. Его карие глаза, так похожие на глаза Махам, расширились от удивления.

— Это высокая честь, отец.

— Надеюсь, более того. Я хочу, чтобы ты по ним учился. Походов и сражений ты повидал достаточно, но никогда не сталкивался со многим из того, через что пришлось пройти мне. Я стал правителем, будучи почти вдвое моложе, чем ты сейчас. И остался в живых лишь благодаря верности некоторых моих людей, воле и решимости матери и бабушки, и собственной смекалке. Бывали времена, когда я бедствовал и при виде плошки с супом готов был плакать от радости… То были суровые дни, но они закалили меня, сделали меня способным управлять державой и укрепили волю настолько, чтобы я смог эту державу завоевать… Ты вырос в несравненно большей безопасности, под защитой отца, в кругу семьи, среди родных братьев. Это нужно ценить.

— Я и ценю, отец.

Хумаюн выглядел озадаченным.

Бабур отвел глаза. Ему было нелегко. Ведь он так гордился своим рослым, мускулистым сыном, выказавшим на войне такую храбрость и находчивость.

— По отношению к братьям ты ведешь себя высокомерно. Камран всего-то на несколько месяцев младше тебя, и то, что ему не довелось принять участия в завоевании Индостана, не его вина. Ему было поручено блюсти Кабул, и со своей задачей он справился хорошо, а ты перед ним важничаешь. С Аскари ты и вовсе обращаешься как с ребенком, и его это обижает. Конечно, соперничество между вами, в определенной степени, явление естественное, но тебе следует относиться к братьям с большим уважением…

Хумаюн промолчал.

— Мы завоевали новую страну и должны помнить, что наша сила в единстве, иначе мы можем всего лишиться. Проводи побольше времени с братьями, учи их тому, чему научился сам. Последнее время ты стал склонен к одиночеству. Нередко, когда я вечерами спрашиваю о тебе, мне говорят, что ты куда-то уехал и опять один… Да что там: командиры сообщают, что порой не могут найти тебя, чтобы получить приказ или доложить о выполнении. Почему ты так полюбил одиночество?

— Оно дает мне возможность подумать, ни на что не отвлекаясь. Попытаться лучше понять самого себя и мир вокруг меня: что все это значит и как оно работает. Особенно мне нравится созерцать небеса. Вот почему я уезжаю из лагеря вечерами и по ночам.

— И что ты понял, созерцая звезды?

— Что по воле Аллаха они определяют наши жизни и судьбы. Не ты ли частенько рассказывал мне, как увидел сияющую над заснеженными вершинами гор звезду Канопус, и понял, что это знак…

— Я тоже верю, что звезды могут по воле Аллаха являть нам знаки нашего предназначения, а также в то, что человеку дана сила самому изменить свою судьбу. Небеса показывают нам возможности, но выбор, решение, способы достижения цели — все это остается за нами.

Бабур говорил резче, чем хотел, ибо по выражению лица Хумаюна видел, что сына его слова не проняли.

— Отец, я не говорил тебе этого раньше, но в ночь накануне сражения при Панипате мой астролог сказал мне, что если завтра, когда будет светить полуденное солнце, над полем битвы появятся три орла, мы одержим великую победу. В пыли и дыму, в разгар сражения, я поднял взор к небесам, остававшимся жаркими и чистыми, и там, куда не поднимался пушечный и ружейный дым, я увидел круживших высоко над нами трех птиц. Но это еще не все. Теперь мой астролог предсказывает великое будущее для династии Моголов в Индостане… Вот почему я провожу столько времени, пытаясь разглядеть в звездных узорах черты будущего.

Бабур позволил себе краткую улыбку.

— Твоя вера в наше высокое предопределение меня весьма радует. Я и не хотел иного. Но небеса предвещают отнюдь не все. Разве они предсказали, что Бува попытается отравить меня? Кроме того, чтоб удержать наши новые владения, мы должны проявлять усердие и гибкость. Способности и навыки управления имеют не меньшее значение, чем сочетание звезд… Послушай эту выдержку из моего дневника.

Бабур забрал у сына оправленный в слоновую кость том и быстро нашел нужное место:

— «Правитель обязан постоянно быть бдительным, внимательно слушать все, что говорят придворные, и быть готовым действовать при малейшем признаке неверности». Помни, Хумаюн, нет более тяжких оков, нежели оковы власти. Помни, что, поскольку ты мой сын, на тебя постоянно обращено множество взоров, и в том, что ты столько времени проводишь один, могут усмотреть изъян. Будем откровенны. Я знаю, что у тебя на сердце и на уме, так как постоянно вижу это отраженным на твоем лице. Ты хочешь знать, назову ли я тебя своим наследником. Мой ответ таков: я не уверен, сделаю ли это… пока. У меня нет сомнений в твоей отваге, но я хочу, чтобы ты продемонстрировал мне также мудрость, способность вести за собой, сосредоточенность, решимость и усердие… Докажи мне, что кровь Тимура и Чингиса кипит в твоих жилах огнем целеустремленности в той же мере, что и в моих.

— Повелитель, первый заезд состязаний всадников готов начаться.

С крепостной стены Агры Бабур видел реющие над берегом реки желтые и зеленые стяги, обозначавшие место начала скачек. Шесть рядов кольев, вбитых с интервалами в шесть локтей, на расстоянии четырех сотен шагов помечали направление. Всадникам предстояло, маневрируя между кольями, обгоняя друг друга, галопом домчаться до дальнего конца участка, попытаться подцепить копьем одну из шести овечьих голов, разложенных на земле в пяти локтях за последним столбом, и, резко развернувшись, зигзагами скакать обратно. Повороты были резкими, проемы узкими, и чтобы стать самым быстрым, требовалось проявить большое умение и недюжинную выдержку.

Конные состязания представляли собой часть трехдневного празднества, устроенного в честь четвертой годовщины прибытия Бабура в Индостан. Предстояли еще и схватки борцов, а также соревнование между тремя его старшими сыновьями: тот, кто первым сшибет с шеста глиняный горшок выстрелом из нового, усовершенствованного ружья, партию каковых Бабур недавно закупил для своей личной стражи, получит в качестве приза перстень с изумрудом. На камне были выгравированы три окружности, символизирующих удачное сочетание светил при рождении Тимура: этот знак Бабур сделал символом своей новой державы.

Хумаюн, Камран и Аскари собрались возле Бабура, чтобы посмотреть скачки. Все они были отменными наездниками и, приняв участие в состязании, могли бы рассчитывать на победу, однако этот вид соревнований он оставил для своих командиров, чтобы дать им возможность продемонстрировать перед владыкой свою ловкость и умение. Призом должен был стать великолепный белый жеребец с позолоченным седлом и драгоценной сбруей.

Баба-Ясавал, недавно назначенный Бабуром главным конюшим, стоял возле стартового столба, почти заслоненный массой зрителей, обступивших с обеих сторон место проведения состязаний: люди теснились, толкались, пытались пропихнуться вперед, чтобы получить лучший обзор. Наконец он поднял копье, и шестеро участников первого заезда рысью выехали на стартовую позицию. Бросив взгляд на Бабура, кивнувшего в знак готовности, Баба-Ясавал опустил копье.

Всадники сорвались с места, лавируя между столбами и пригибаясь в седлах так низко, что порой казалось, будто они не сидят, а лежат на своих лошадях. Бабуру это напомнило давние времена — игру в поло отрубленными головами — и вызвало прилив ностальгического волнения.

Достигнув конца площадки, всадники наставили копья. Обогнавший прочих седобородый таджик Хасан Хизари ловко подцепил овечью голову острием копья и умело развернул коня. Всадник, скакавший следом за ним, оказался не столь умел: нацелив с разгону копье на овечью голову, он промахнулся. Наконечник вонзился в глинистую почву, а сила толчка выбила его из седла. Совершив кульбит, всадник грохнулся на спину под громовой хохот зрителей. Из остальных четверых трое подцепили головы и благополучно развернулись.

Примерно в течение часа завершились пять оставшихся заездов, после чего победители каждого из них вступили в состязание между собой, в котором и определился обладатель перстня с изумрудом. Приз достался не Хасану Хазари, как надеялся Бабур, а молодому воину из Кабула, чья гнедая кобыла двигалась с быстротой молнии. Вечером на пиру Бабур торжественно вручит ему приз.

Между тем столбы у реки убрали, а зрители уже вовсю спешили в крепость, где на внутреннем дворе, каменные плиты которого уже застелили толстым ковром, вот-вот должны были начаться поединки борцов.

— Отец, я бы тоже хотел побороться.

Хумаюн и вправду был отменным борцом, и прекрасно это знал. Бабур кивнул в знак согласия, и сын покинул его, отправившись готовиться к состязаниям. Сам Бабур, сопровождаемый Камраном и Аскари, спустился во внутренний двор и уселся в кресло, установленное на сооруженном специально для этого случая деревянном помосте.

Когда стало известно, что в состязаниях примет участие сын падишаха, Хумаюна поставили в первую пару, назначив ему в соперники Саги-Мушима, широкоплечего, мускулистого воина из Герата, похвалявшегося, что он может бороться с пятью противниками одновременно. Соперники подошли к помосту и поклонились правителю. Оба были босы, с обнаженными торсами, а всю их одежду составляли короткие, с застежкой под коленом, обтягивающие полосатые штаны. Покрытое шрамами мускулистое тело Саги-Мушима выглядело впечатляюще, однако и Хумаюн смотрелся не хуже. Примерно на пару пядей выше соперника, с рельефными, прекрасно развитыми мышцами рук, спины, плеч и груди, с поблескивающим от масла торсом, он обладал красотой и грацией породистого коня. Его длинные черные волосы были собраны сзади в хвост и перевязаны алой лентой.

По знаку Бабура поединок начался. Некоторое время борцы кружили по площадке: Хумаюн покачивался на кончиках пальцев ног, не сводя глаз с лица соперника. Неожиданно Саги-Мушим рванулся вперед, пытаясь атаковать, но Хумаюн, молниеносно отступив в сторону, подсек его ногой под колено. Противник упал, и Хумаюн тут же оказался у него на спине: одной рукой, пропустив ее Саги-Мушиму под горло, он отжимал назад его голову, тогда как другой, захватив правую руку соперника, выворачивал, почти прижав к лопатке. Тело Саги-Мушима покрылось потом, лицо скривилось от боли.

— Сдаюсь, — выдохнул наконец он.

После этого Хумаюн выиграл еще три схватки, что, по правилам, давало ему право выйти из соревнований со званием Непобедимого. Бабур посмотрел еще несколько поединков, но его стала донимать пульсирующая позади глаз головная боль. Он решил отправиться в свои покои и немного отдохнуть. Камран и Аскари проводили его до дверей и обещали вернуться за ним через три часа, чтобы он мог посмотреть состязание по стрельбе между ними и Хумаюном.

Приказав слугам подать ему молока с опиумом, Бабур отпил белой, сладковатой жидкости и прилег. Постепенно головная боль унялась, и он сам не заметил, как заснул. Сны ему снились яркие, сумбурные, но приятные: Хумаюн, мощный и грациозный, швыряющий на землю одного противника за другим. Он сам, юный и проворный, лавирующий на коне между желтыми и зелеными шестами, стремясь выиграть состязание всадников. Махам, какой она была, когда он впервые ее увидел; Ханзада, бегущая босиком, так что мелькают окрашенные хной пятки, по темным коридорам крепости Акши за своим ручным мангустом; Вазир-хан, терпеливо показывающий ему, как натягивать лук, и Бабури, открывающий ему на лугах под цитаделью Кабула тайны использования пушек и ружей.

Когда Бабур пробудился, косые лучи солнца еще пробивались сквозь мраморную оконную резьбу. Соревнование по стрельбе было намечено на вечер, так что у него еще оставалось немало времени. Потянувшись, он ополоснул лицо розовой водой из жадеитового кувшина, который его слуги наполняли четырежды в день. Холодная вода с приятным запахом помогла окончательно прояснить его голову.

И тут он услышал приглушенное бормотанье, доносившееся из маленькой прихожей, отгороженной от его спальни парчовыми занавесками. Должно быть, слуги старались говорить потише, чтобы не побеспокоить господина. Он подошел к занавескам и совсем уж было собрался отдернуть их, но остановился. Голос принадлежал Камрану. Хоть тот и говорил шепотом, ошибиться Бабур не мог.

— Саги-Мушим идиот, вот он кто. Я ему сто раз говорил, что, если он хочет одолеть Хумаюна, не стоит бросаться на него, словно взбесившийся бык, — Хумаюн слишком быстр. Он должен был выждать, заставить Хумаюна атаковать первым — вот тогда бы мы позабавились. Дорого бы я дал, чтобы посмотреть, как Хумаюна уронят на задницу… А еще лучше, чтоб у него ребра треснули.

— А как насчет состязания по стрельбе? — послышался голос Аскари, более высокий, чем у брата, чуть с придыханием и несколько встревоженный. — Он и тут победит, или у кого-нибудь из нас все же есть шанс?

— Шанс всегда есть, братишка, только об этом нужно позаботиться.

— Что ты имеешь в виду?

— Да то, что заряжать ружья будет один из моих людей. Вот я и велел подсыпать Хумаюну порченого пороху: вспышка-то будет, но заряд правильно не полетит. Возможно, и ружье разорвет, но даже если он не будет ранен, то уж по мишени точно не попадет. По крайней мере, отцовский перстень с изумрудом не уплывет Хумаюну в руки…

Бабур попятился. На миг в нем взыграла надежда на то, что это продолжение опиумного сна, но нет, увы, он слышал этот разговор наяву. Бабур столкнул с подставки кувшин с розовой водой: звук падения произвел именно тот эффект, на который он и рассчитывал. Камран с Аскари отдернули занавески и появились в спальне.

— Мы не хотели тебя беспокоить, отец, потому отослали твоих слуг, а сами остались дожидаться твоего пробуждения. Скоро уже будет пора начинать соревнования. Мишени установлены, ружья подготовлены. Хумаюн уже во дворе.

— Соревнования не будет, Камран. Я передумал.

— Но почему, отец…

— Ты смеешь меня спрашивать?

— Нет, отец, ни в коей мере.

— Оставьте меня вы оба и пришлите ко мне слуг. Увидимся позже на пиру.

Когда слуги облачали его к вечернему пиршеству, Бабур едва замечал, как на него надевали темно-синюю, с золотой каймой тунику, с бирюзовыми застежками на правом плече, и шаровары из золотой парчи, заправленные в высокие сапоги. Он механически выбрал себе ожерелье и украшавшую тюрбан брошь, а на пальце его, как всегда, сверкало кольцо Тимура. В другое время он был бы доволен тем, как выглядит, но сейчас ему было не до того.

Вот уже четыре года, как он явился в Индостан. Нынче вечером воины будут есть и пить в честь этой славной годовщины. А позднее, когда стемнеет, небо над Джамной озарится рукотворными звездами. Колдуны, которых он призвал к своему двору из далекого Кашгара, пустят в ход свои диковинные устройства, которые они называют фейерверками. Они уже устраивали особый показ для него лично, и от вида сверкающих огней, разлетающихся на фоне бездонного, бархатного неба, у него перехватило дыхание.

Но сейчас радость померкла, все впечатления потускнели. И виной тому были даже не сами слова его сыновей, не тупая недоброжелательность, выдававшая их незрелость, а злобный яд, наполнявший их голоса. То, что он принимал за нормальное, естественное братское соперничество оказалось чем-то большим и худшим — и Бабур видел в этом свою вину. Он был настолько поглощен освоением своих новых владений, что перестал замечать происходящее рядом с ним.

«Правитель обязан постоянно проявлять бдительность».

Не он ли сам записал нечто подобное в своем дневнике, да еще и зачитывал вслух, поучая Хумаюна? Поучать поучал, а сам в исполнении собственных заветов отнюдь не преуспел.

Бабур заскрипел зубами. Сразу же по окончании празднеств он назначит Камрана и Аскари наместниками провинций Хиндустана. Он найдет для них уйму дел, чтобы те были постоянно заняты, и будет держать их под неусыпным наблюдением. Что же до Хумаюна, то ему он отдаст в управление окрестности Агры, где он будет под постоянным приглядом. Необходимо отвлечь его от всего этого бесплодного мистицизма, тяги к одиночеству и вовлечь в дела правления. Если Хумаюн хорошо проявит себя на этом поприще и покажет, что пригоден для властвования, то в присутствии всего двора он официально провозгласит его наследником. Камрану с Аскари не останется ничего другого, как смириться с этим, признав тщетность попыток соперничать с братом. В конце концов, Индостан предоставляет энергичным людям немалые возможности. Огромные территории остались еще непокоренными, и каждый из них сможет завоевать для себя хоть целую страну, пусть даже оставаясь при этом под верховенством Хумаюна.

Хорошо еще, подумал Бабур, рассматривая свое отражение в полированной бронзе, что он еще относительно молод. Во имя Аллаха всемилостивого, если он на то пожелает, у него еще будет достаточно времени, чтобы исправить собственные ошибки, касающиеся сыновей, и найти способ разобраться с их соперничеством и амбициями ко всеобщему удовлетворению.

 

Глава 27

Угасание

Голова Бабура раскалывалась: как всегда в период муссонов его изводила непрекращающаяся головная боль. Вот уже три дня непрерывно лил теплый дождь, но тяжелый, неподвижный воздух не обещал облегчения. Дожди теперь затянутся на недели и даже на месяцы.

Откинувшись на шелковый диванный валик в своей спальне, в крепости Агры, он попытался вызвать в памяти освежающие, прохладные дожди Ферганы, которые надувало ветром из-за зазубренной вершины горы Бештор, но бесполезно. Подвесное опахало над его головой едва шевелило застоявшийся воздух, и ему было трудно припомнить, что это за ощущение, когда не жарко и не душно. В нынешнюю пору даже в посещении садов было мало радости: вид прибитых дождем цветов, раскисшей земли и переполненных водой дренажных стоков лишь ухудшал настроение.

Поднявшись, Бабур попытался было сосредоточиться на своем дневнике, но слова не шли, и в конце концов так ничего и не записав, он в раздражении отшвырнул усыпанную драгоценными камнями чернильницу. Может, стоит пойти на женскую половину? Он мог бы попросить Махам спеть. Иногда она подыгрывала себе на круглой, с тонким грифом, лютне, некогда принадлежавшей Исан-Давлат. Махам уступала бабушке по части умения играть, однако лютня и в ее руках издавала сладостные звуки.

А то можно сыграть с Хумаюном партию в настольную игру с резными фигурками. Ум у его сына хваткий, быстрый, а потому Бабур еще более гордился тем, что чаще всего выигрывал. Его забавляло растерянное выражение на лице Хумаюна, когда он завершал победную партию традиционным восклицанием — «шах мат», что означало «царь погиб». Потом они обсудят намеченный им поход против правителей Бенгалии, который должен будет начаться, как только стихнут дожди. Укрывшись в своих влажных джунглях, которыми поросла дельта Ганга, те вообразили, будто могут бросить вызов могуществу Моголов, не признавая верховенство Бабура.

— Пошли за моим сыном Хумаюном и принеси доску с фигурами, — приказал правитель слуге.

Пытаясь стряхнуть сонливую слабость, он встал и, подойдя к выходившему на реку окну, бросил взгляд на протекавший внизу, разбухший от дождей, поток. Какой-то крестьянин гнал вдоль размокшего берега тощих буйволов.

Заслышав шаги, Бабур обернулся, ожидая увидеть сына, но то был всего лишь одетый в белое слуга.

— Повелитель, твой сын просит прощения, но он нездоров и не может покинуть свои покои.

— Что с ним?

— Я не знаю, повелитель.

До сих пор Хумаюн ни разу не хворал. Может быть, всеобщее оцепенение, которое приносят муссоны, способно лишать энергии и духа даже самых сильных людей?

— Я пойду к нему.

Бабур набросил желтый шелковый халат, сунул ноги в остроносые лайковые туфли без задников и поспешил из своих покоев на другую сторону обнесенного галереей двора, на котором вода не била, как полагалось, сверкающими струями из фонтанных чаш в форме лотосов, а выплескивалась через края переполненных бассейнов.

Хумаюн лежал на спине, забросив руки за голову, с закрытыми глазами. Его била дрожь, лоб был покрыт потом. Услышав голос отца, он открыл глаза, и стало видно, что они налиты кровью, а зрачки расширены. Бабур слышал его тяжелое, хриплое дыхание. Казалось, каждый глоток воздуха стоит ему болезненного усилия.

— Давно ты почувствовал себя плохо?

— Рано утром, отец.

— Почему мне не доложили? — Бабур гневно воззрился на слуг сына. — Немедленно послать за моим хакимом!

Он обмакнул свой платок в воду и вытер Хумаюну лоб, но пот тут же выступил снова. Он просто струился по лицу больного, а дрожь даже усилилась, да так, что у Хумаюна начали клацать зубы.

— Повелитель, хаким здесь.

Абдул-Малик незамедлительно проследовал к постели Хумаюна, положил руку ему на лоб, поднял веки и нащупал пульс. Затем, со зримо нарастающей озабоченностью, распахнул халат Хумаюна и приложил свою плотно обмотанную тюрбаном голову к его груди, чтобы послушать сердце.

— Что с ним?

Абдул-Малик ответил не сразу.

— Пока трудно сказать, повелитель. Нужно произвести более тщательный осмотр.

— Все, что тебе понадобится, ты получишь по первому же слову.

— Я пошлю за своими помощниками. А тебе, повелитель, если я осмелюсь говорить откровенно, лучше бы уйти из спальни. После того как я завершу полный осмотр, ты получишь полный отчет, но скажу сразу: выглядит все это серьезно, даже тревожно. Пульс и сердцебиение у него слабые, но учащенные.

Не дожидаясь ответа Бабура, Абдул-Малик снова повернулся к больному. Бабур помедлил, снова бросил взгляд на восковое, дрожащее лицо сына и покинул комнату. Когда слуги закрыли за ним дверь, он вдруг понял, что его самого тоже бьет дрожь.

Сердце его сдавило холодом. Сколько раз приходилось ему опасаться за жизнь Хумаюна. При Панипате отважный молодой воин едва не угодил под всесокрушающую стопу одного из боевых слонов султана Ибрагима. При Кануа лишь в последний миг избежал смертельного удара раджпутского меча. Но ему никогда и в голову не приходило, что Хумаюн, такой здоровый и сильный, может стать жертвой недуга. Как же ему жить, если он лишится своего любимого первенца? Что значит для него Индостан со всеми его богатствами, если Хумаюн умрет? Да он в жизни не сунулся бы в этот удушливый, знойный край с его нескончаемыми дождями и тучами писклявых москитов-кровососов, если б мог хотя бы подумать, что за это придется уплатить такую цену.

Следующие полчаса Бабур провел, нервно расхаживая по внутреннему двору и подавляя желание послать слугу к хакиму за новостями. Наконец Абдул-Малик вышел на двор сам. Бабур тщетно пытался прочесть что-либо на его лице.

— У твоего сына сильнейшая лихорадка, он впадает в бред.

— А в чем причина? Это не яд?

— Нет, повелитель, потому что его не рвет. Я пока не могу сказать, в чем тут причина. Сейчас нам остается лишь попытаться изгнать заразу с потом. Я приказал растопить все очаги в его комнате и приготовлю для него пряное снадобье, чтобы разогреть кровь.

— Больше ничего не нужно? Ничего такого, что мог бы предоставить я?

— Нет, повелитель. Мы должны ждать. Один лишь Аллах решит его участь, как определяет он и судьбы всех нас.

Всю ночь Абдул-Малик и его помощники не отходили от постели Хумаюна. В протопленной до удушающей жары спальне, Бабур сидел рядом, глядя, как его сын в беспамятстве ворочается и мечется, пытаясь сбросить толстые шерстяные одеяла, которыми приказал укрыть его хаким. Хумаюн почти все время что-то бормотал, иногда вскрикивал, но его слов было не разобрать.

За час до рассвета, когда над восточным горизонтом уже проступило бледное, желтое свечение, бред Хумаюна усилился. Он издавал истошные крики, словно терзаемый страшной болью, так бился в конвульсиях, что не свалился с кровати лишь благодаря усилиям державших его, что было мочи, помощников хакима. Глаза его выкатились, язык, распухший и пожелтевший, высовывался между пересохшими губами.

Почувствовав, что не в силах больше выносить страдания сына, Бабур повернулся и покинул комнату, а выбежав во двор, склонился и окунул голову в выполненную в виде лотоса чашу одного из фонтанов. Когда прохладная вода наполнила его ноздри и уши, только на миг возникло ощущение, что он мог бы разом избавиться от всей боли и страхов мира. Бабур неохотно выпрямился и вытер воду с глаз.

— Прости меня, повелитель.

Оглянувшись, Бабур увидел тощую фигуру астролога Хумаюна в ржавого цвета одеянии, всегда казавшемся для него слишком просторным. Бабур отбросил с лица мокрые волосы.

— Ты о чем?

— Я созерцал небеса, повелитель, пытаясь прочесть по ним божий замысел, касающийся моего господина. И в связи с этим обязан тебе кое-что сообщить. Жизнь сына в твоих руках. Если хочешь, чтобы он остался в живых, тебе придется принести великую жертву…

Бабур, сам того не осознавая, сжал запястье астролога.

— Чтобы спасти его, я сделаю что угодно.

— Ты должен отдать самое дорогое, что у тебя есть.

— Что именно?

— Это можешь знать только ты сам, повелитель.

Бабур повернулся и торопливо, хоть и спотыкаясь на бегу, устремился в крепостную мечеть. Пав на колени на каменный пол перед отделанной лепниной нишей михраба, он начал пламенно молиться, раскачиваясь, закрыв глаза, полностью сосредоточившись на обете, который приносил Аллаху.

— Позволь мне принести в жертву себя. Позволь взять на себя тяготы и боль моего сына. Пусть умру я, а не он… Прими мою жизнь.

Три казавшихся нескончаемыми дня и ночи Бабур сидел в своих покоях. Он забросил все дела, почти ничего не ел и не пил. Бабур знал, что ему следовало бы пойти к Махам, но мысль о том, что к его собственным страхам добавится еще и ее тревога за сына, ее единственное дитя, ужасала его. Камрану и Аскари, находившимся в отдаленных провинциях, он писать не стал — да и что бы он им сообщил? Что Хумаюна свалил недуг и у хакима мало надежды на благоприятный исход? Да хоть бы он и написал, им не поспеть в Агру вовремя. Не говоря уж о том, что Бабура изводило подозрение, которое он пытался гнать от себя и ничего не мог с ним поделать: возможно, Камран и Аскари не слишком огорчатся, узнав, что их старший брат при смерти.

Почему Бог не принял его жертву? Почему он все еще дышит, в то время, как жизнь Хумаюна висит на волоске?

Никогда прежде Бабур не впадал в столь глубокое отчаяние, как в эти бесконечно долгие часы. Как ни пытался он направить свои мысли в ином направлении, в итоге все кончалось тем же — бесконечной тьмой. Хотя смерть Бабури в свое время была воспринята им как утрата части себя, то было его личное горе. Если умрет Хумаюн, это тоже будет ошеломляющей личной утратой, ибо он сблизился с Хумаюном больше, чем со всеми остальными своими сыновьями, но этим дело не ограничится. Забрав жизнь Хумаюна, Аллах, таким образом, даст знать Бабуру, что все его усилия были напрасны, а достижения ничего не стоят, что новой державе во главе с новой, великой династией в Индостане не быть. Что не стоило подражать Тимуру, а тем паче пытаться превзойти его. Ему следовало бы смирить гордыню, не давать воли тщеславию и сосредоточиться на управлении горным краем, что остался за Хайберским перевалом.

Бабур бросил взгляд на свой дневник, лежавший открытым на низком столе. Что за нелепое самомнение: он искренне полагал, что у него уйма времени, чтобы научить сына искусству правления, ни разу даже не подумав о том, что до правления Хумаюн может и не дожить. У него возник порыв бросить дневник в один из очагов, так жарко полыхавших в спальне больного… Но чувствовал, что просто не может заставить себя снова пойти туда и стать свидетелем мучительного горячечного бреда.

— Повелитель…

Бабур обернулся и увидел одного из помощников хакима. Тот выглядел изможденным, щеки ввалились, темные мешки под глазами походили на синяки.

— Повелитель, мой господин просит тебя прийти.

Бабур устремился в спальню Хумаюна.

Абдул-Малик ждал его у входа, сложив руки на животе.

— Повелитель, твой сын издал страшный стон, и я подумал, действительно подумал, что настал его конец. Но потом он открыл глаза, посмотрел на меня и узнал… Он пока очень слаб, но лихорадка оставила его более неожиданно, чем поразила.

Хаким покачал головой, столь озадаченный, сколь и обрадованный.

— Повелитель, я никогда не сталкивался ни с чем подобным. Это чудо.

Хумаюн легким галопом скакал по залитому солнцем речному берегу под стенами Агры: на его защищенном толстой перчаткой запястье сидел черный ястреб в красном кожаном колпачке с хохолком. Бабур решил, что присоединится к нему позже. Он уже очень давно не выезжал на ястребиную охоту, однако сначала ему хотелось побывать в садах над Джамной и обсудить с садовниками возможность выращивать там еще и абрикосы. Неохотно он отвел взгляд от сына, к которому за четыре месяца, прошедших после его чудесного исцеления, в полной мере вернулась былая сила и энергия.

Бабур спустился по резной, сложенной из песчаника лестнице к маленьким воротам у основания крепостной стены. Снаружи начинались другие ступени, узкие, слегка тронутые лишайником: они вели к пристани, где его дожидалась золоченая барка. И тут неожиданно ощутил жгучую боль в желудке, столь сильную, что не удержался, охнул и покачнулся, схватившись рукой за балюстраду. Когда боль начала отпускать, он вздохнул глубже, но она тут же вернулась снова, на сей раз распространившись по всему телу. Закружилась голова, его повело.

— Помогите…

Сильные руки подхватили его под мышки, приподнимая. Кто это? Он с благодарностью поднял глаза, но не увидел ничего, кроме всепоглощающей тьмы.

— Кишечник не работает… он не мочится… и не ест. Вот уже тридцать шесть часов не принимает ничего, кроме воды, по несколько глотков.

— Не знаю уж, может быть, это отдаленные последствия воздействия яда Бувы?

Бабур слышал голоса — приглушенные, напряженные, встревоженные. О ком они ведут речь? Рот и язык у него такие сухие… Несколько капель воды протекли сквозь его пересохшие губы: он попытался проглотить ее, но это было так трудно… Он с усилием приоткрыл глаза: над ним склонялись размытые, неразличимые фигуры. А вот рот его увлажнился, кто-то мягко просунул туда ложечку с водой.

Теперь Бабур знал, что происходит и где. Он лежал в лихорадке, в пещере, скрытой среди складок гор, так что враги не могли его найти. Вазир-хан стоял возле него на коленях, вливая воду в его рот. Как только он поправится, они вместе поскачут в Фергану.

— Вазир-хан…

Его уста произвели лишь невнятный хрип.

— Вазир-хан…

Он попытался снова, и на сей раз получилось лучше. Громче и отчетливее.

— Нет, отец. Это я, Хумаюн.

— Хумаюн?

Бабур попытался вспомнить, кто это такой, но не смог.

— Твой сын.

На сей раз до него дошло. Огромным усилием воли Бабур вернулся к действительности, открыл свои зеленые глаза и увидел горестное лицо сына.

— Что… что со мной?

— Ты болен, отец. Время от времени теряешь сознание. Приступ следует за приступом: с тех пор как тебя свалил недуг, их было уже четыре, и боюсь, каждый тяжелее предыдущего. Но не тревожься. Абдул-Малик не теряет надежды. Он делает все возможное.

Выпив еще немного воды, все, что он смог проглотить, Бабур снова откинулся назад, закрыв глаза от изнеможения, хоть и оставаясь в сознании. Должно быть, он серьезно болен, возможно, недалек от смерти…

Осознав это, он непроизвольно содрогнулся. Возможно ли такое? Нет, ведь ему еще столько необходимо сделать для укрепления державы… и как хочется еще порадоваться жизни. Он хотел увидеть своих детей повзрослевшими и способствовать их возмужанию. Аллах не может отказать ему в этом…

Но потом в его сознании всколыхнулась другая мысль. Возможно, Аллах решил принять предложенную жертву и взять его жизнь в обмен на Хумаюна. Возможно, Он услышал его страстную, отчаянную мольбу, и то, что происходит сейчас, это расплата за чудесное исцеление. Если так, то величайшим достижением в его жизни является спасение сына, ибо именно на Хумаюна Аллаху угодно возложить ответственность за обеспечение будущего державы. Не исключено, что именно в этом и заключалось его предназначение, смысл его жизни.

То была приятная, успокаивающая мысль. Более того, в затуманенном сознании лежащего на спине Бабура всколыхнулось нечто, похожее на торжество. Что значит его смерть, если он смог основать династию?

И тут его, с потрясающей для его состояния отчетливостью, озарила новая мысль. Если он действительно умирает, то во исполнение обета или в силу каприза судьбы, его долг — обеспечить будущее Хумаюна. В противном случае неоперившаяся держава Моголов распадется, как то произошло с державой Тимура. Ее погубят раздоры между сыновьями и восстания зависимых владетелей. Ему необходимо объявить Хумаюна единственным наследником… обязать командиров и знать принести ему обет верности… дать сыну, в то короткое время, что еще у него осталось, последние наставления.

Бабур начал обильно потеть. Пульс его участился, боль возвращалась. Это потребовало всей его решимости, больше, чем в любом сражении, однако усилием воли сказав себе, что он никогда не лишится мужества, Бабур преодолел телесную немощь, поднялся в сидячее положение и сказал:

— Созови совет. Я должен выступить перед ними. Призови писца, чтоб слова мои были записаны. Но перед этим дай мне возможность поговорить наедине с сестрой… Приведи ее быстрее.

Дожидаясь, он пытался заранее, мысленно проговорить свою речь, но сознание туманилось.

— Бабур…

Голос Ханзады помог ему сосредоточиться.

— Сестра, прошло много лет с тех пор, как ты смотрела на меня вот так, сверху вниз, когда я лежал в детской кроватке… С тех пор мы многое пережили и многого достигли. Как и большинство братьев, я никогда не говорил тебе, как сильно тебя люблю… как высоко ценю. Я говорю это сейчас, чувствуя близость смерти. Постарайся не горевать… Смерть не страшит меня, я тревожусь лишь о том, как после моего ухода сложится судьба нашей династии. Я хочу, чтобы мой трон унаследовал Хумаюн, но опасаюсь, что братья не признают этого, что они могут восстать против него. Ты единственная кровная родственница, общая для всех моих сыновей. Они уважают тебя, почитают за то, что ты перенесла ради семьи, и потому будут тебя слушать… Присматривай за ними, как в свое время присматривала за мной. Напоминай им об их наследии и их долге… И не позволяй их матерям разжигать соперничество.

Речь окончательно вымотала Бабура, и ему пришлось сделать паузу.

— Обещаю тебе, маленький братец.

Губы Ханзады коснулись его чела, и он ощутил влагу — ее, а не свои слезы, — на своей щеке.

— Мы прошли долгий путь, не так ли, сестренка? — прошептал он. — Долгий, нелегкий, порой болезненный, но он привел нашу семью к величию и славе… А сейчас кликни слуг, пусть на меня наденут церемониальное облачение. Времени у меня осталось мало, а мне еще нужно выступить перед советом.

Четверть часа спустя, когда прибыли члены совета, Бабур в зеленом облачении восседал на троне, хотя и обложенный, для поддержки тела, подушками. При появлении советников глаза его непроизвольно закрылись, но он усилием воли не позволил сознанию затуманиться. Сейчас ему требовалась ясность мысли. Он слышал звучавшие вокруг приглушенные голоса.

— Отец, все собрались.

Открыв глаза, Бабур понял, что уже не может полностью сфокусировать взгляд. Но это не имело значения. Главное, чтобы все они услышали его слова. Он набрал полные легкие воздуха и начал:

— Как вы все видите, я болен… Жизнь моя в руках Аллаха. Но если я умру, наша великая держава не должна умереть вместе со мной, испариться или рассыпаться в пыль… Ваш долг и дальше следовать нашему предназначению, сохраняя единство, не допуская внутренних раздоров. Дабы обеспечить это, я желаю объявить вам свою волю относительно моего наследника.

Бабур помедлил, набираясь сил.

— Я уже давно думал о Хумаюне, чье мужество и доблесть не вызывает сомнений, как о возможном преемнике, однако, думая, что проживу еще долго, откладывал окончательное решение и ничего вам не говорил. Я делаю это сейчас. Хумаюн провозглашается моим наследником, и я представляю его вам в качестве такового. Поклянитесь мне, что будете служить ему так же храбро и верно, как служили его отцу. И принесите ему клятву верности.

На миг в помещении воцарилась тишина, но затем все, в один голос, возгласили:

— Мы клянемся, повелитель.

— Хумаюн, сними с моего пальца кольцо Тимура. Оно твое. Носи его с гордостью и никогда не забывай о том, что оно не только наделяет тебя властью, но и обременяет долгом перед династией и верными подданными. Все ли вы слышали мои слова?

— Да, повелитель.

— Тогда оставьте меня все, кроме Хумаюна. Я хочу побыть наедине со своим сыном.

Бабур закрыл глаза, выжидая. Он слышал приглушенные мягким ковром, удаляющиеся шаги, потом дверь закрылась, и все стихло.

— Они ушли?

— Да, отец.

— Тогда слушай меня. Я должен сказать тебе кое-что еще. Прежде всего позаботься о том, чтобы узнать и понять себя, научиться справляться с любыми слабостями… Но, прежде всего, сохраняй единство нашей династии. Я не настолько глуп, чтобы думать, будто между тобой и единокровными братьями не возникнет ревности и зависти. Не предпринимай ничего против них, даже если будешь считать, что они того заслуживают. Люби их, поддерживай мир с ними и между ними. Помни правило, установленное нашим предком Тимуром, — жизнь тех, в чьих жилах течет его кровь, священна… Обещай мне это, Хумаюн… Скажи, что ты выслушал мою волю и исполнишь ее.

Голова Бабура снова пошла кругом, а Хумаюн между тем молчал.

— Почему ты не отвечаешь?

— Не мучай себя, отец. Я обещаю.

Бабур откинулся на подушки. Его лицо и тело расслабились, но спустя немного времени, он собрался и заговорил снова.

— И последнее: не хорони меня в Индостане. Эта страна станет родной для тебя и твоих детей, но не для меня. Отправь мое тело в Кабул… Я описал свои пожелания в моем дневнике.

Хумаюн всхлипнул.

— Не стоит скорбеть по мне. Исполнилось то, о чем я молился, когда ты был болен. Твой астролог объяснил мне, что я должен сделать — должен предложить за спасение твоей жизни самое дорогое, что у меня есть. Я предложил Аллаху свою жизнь и сделал это с радостью. Аллах милосерден: он позволил нам провести некоторое время вместе, прежде чем востребовал долг.

Хумаюн воззрился на изможденное лицо отца. Как он мог предположить, что астролог мог иметь в виду подобную жертву? Звездочет лишь предлагал ему поступиться каким-либо из своих сокровищ, может быть, алмазом Кох-и-Нур, Горой Света, но никак не своей жизнью.

Иссохшие губы отца тронула улыбка, и он попытался заговорить снова:

— Не печалься. Это означает, что Аллах внял моей молитве… Я ухожу с радостью… зная, что ты продолжишь начатое мной. А меня уже ждут все те, кого я любил, и кто был призван в рай раньше меня… мой отец, мать, бабушка, Вазир-хан и мой друг Бабури… даже Тимур, с очами, подобными свечам без блеска. Я смогу увидеть его и рассказать о том, что мы сделали… Как мы, подобно ему, переправились через Инд и одержали великую победу… как мы…

Бабур ощутил, как его обволакивает тепло и покой. Он падал, парил, его сознание угасало. Фраза осталась неоконченной, и Хумаюн так и не узнал, что тот собирался сказать. Его отец испустил долгий, тихий последний вздох, и голова его упала вперед.

Хумаюн тоже склонил голову и начал молиться:

— О, Аллах, водвори душу отца моего в рай. И да придай мне сил продолжить начатое им, дабы взирая на меня с небес, он мог мною гордиться… Дай мне сил…

Поднявшись наконец, Хумаюн бросил последний взгляд на отца и отвернулся. Глаза его снова наполнились слезами, и ему потребовалось усилие, чтобы придать голосу твердость.

— Абдул-Малик, — позвал он. — Падишах скончался. Призови бальзамировщиков…

Спустя два дня Хумаюн взирал на то, как шестеро командиров установили серебряный, наполненный специями гроб с омытым камфарой, облаченным в мягкий шерстяной саван телом Бабура на золоченый катафалк, запряженный двенадцатью черными быками.

Затем, под размеренный бой барабанов похоронная процессия выступила в долгий, медленный путь на северо-запад. Ей предстояло пересечь выцветшие от зноя равнины Индостана, переправиться через Инд, пройти петляющими между тускло-серыми скалами тропами Хайберского перевала и доставить тело в Кабул. Хумаюн понимал желание отца обрести после смерти упокоение в горном краю, который он так любил.

Согласно воле Бабура, по прибытии в Кабул его тело будет погребено на склоне холма, в саду, разбитом по его повелению, под простой мраморной плитой, поблизости от могил Бабури, а также его матери и бабушки. По его пожеланию мавзолея над местом захоронения возводиться не будет: могильная плита первого Могола будет открыта ветрам и мягким дождям, а балдахином над ней послужит бескрайний небосвод.

Хумаюн бросил взгляд на стоявших с ним рядом Камрана, Аскари и Хиндала, и по их мрачным лицам увидел, что братья в полной мере разделяют его скорбь, и по крайней мере сейчас они едины. Но долго ли продлится это единство? Не возмутятся ли они тем, что отец передал верховную власть ему, вместо того чтоб разделить державу между ними на уделы? Честолюбие — неуемная страсть к новым завоеваниям и власти, что они дают, и которую он так долго ощущал в себе, несомненно, всколыхнется и в них, особенно в Камране, а тот почти его ровесник…

Разве он сам, на месте Камрана, не чувствовал бы себя ущемленным? А Аскари? Даже малолетний Хиндал очень скоро станет взирать на мир холодным, честолюбивым, оценивающим взглядом. Все они сыновья владыки, и желание лично вести династию к новым вершинам у каждого из них в крови. Много ли пройдет времени, прежде чем память о Бабуре поблекнет, а вместе с ней ослабнут и братские чувства? Не уподобятся ли они псам, грызущимся из-за куска мяса?

Непроизвольно, даже не осознав, что делает, Хумаюн отступил в сторону от братьев, чьи глаза оставались прикованы к похоронной процессии, медленно уходившей за поворот дороги через Агру, оставляя за собой завесу клубящейся в воздухе оранжевой пыли.

«Не предпринимай ничего против своих братьев… Люби их, поддерживай мир с ними и между ними», — прозвучали в сознании Хумаюна слова Бабура, завет любимого и любящего отца. Он дал ему обещание и сдержит его. Сделать это будет непросто и может потребовать всего его самообладания. Слова Бабура частично являлись предостережением: поколение за поколением дом Тимура терял единство и распадался. Брат шел против брата, родич против родича, и эта взаимная вражда в итоге неизбежно ослабляла их всех, делая легкой добычей для внешних врагов, таких, как, например, узбеки. Он, падишах новой династии Моголов, должен не допустить подобного в Индостане. Это его священный долг.

Хумаюн опустил взгляд на ощущавшееся на пальце правой руки непривычной тяжестью, массивное золотое кольцо Тимура. Металл украшало глубоко выгравированное изображение оскалившегося, прижавшего уши тигра.

«Оно повидало столько войн, столько походов… Куда заведет меня с ним судьба?» Какую славу, какие бедствия суждено ему увидеть, пока оно будет оставаться на этой руке? Этого ему знать не дано, но что бы ни случилось, он никогда не опозорит свою династию и память своего отца. Поднеся кольцо к губам, Хумаюн поцеловал его и мысленно поклялся:

— Я буду достойным наследником своего отца и добьюсь того, чтобы меня запомнил весь мир.