Сандро Амиреджиби

«Утренний сон – это видение, а ночной сон – сновидение. Поэтому я буду приходить к тебе по утрам,» – так сказал мне Серафим.

В Харбине стояла жаркая августовская ночь. Я долго вертелсяв постели и никак не мог уснуть, пока не повеял легкий восточный ветерок. Утром я видел роды Алёны, и появление на свет Горы Иагоры. Всё это я видел настолько ясно, что можно былос полной уверенностью сказать, что я присутствовал при родахсвоего сына. У Алены были легкие роды, и это ничуть меня неудивило. Роль акушера выполнял Серафим, я видел, как он перерезал пуповину. Это видение тоже добавило мне опыта. Я испытывал безграничную радость и волнение. Серафим поздравилменя, и я открыл глаза. Боже ты мой! В Сибири, в кедровом лесуродился мой сын, который должен стать таинственным разумоми духом Сибири. Разве это не чудо!

Целый день я был взбудоражен этой радостью, я еле скрывалэмоции и ни с кем не мог поделиться ими. Юрий Юрьевич сказал, что не узнаёт меня. Он ничего не знал, это было моей личнойтайной. Хотя мне и очень хотелось поделиться с кем-нибудь своей радостью, да и более близкого, чем Тонконогов, человекау меня не было, я всё равно сдерживал себя. Следующей ночью, во сне, Гора Иагора уже лежал у меня на груди, такой счастливойночи у меня почти не было, я даже чувствовал его запах. У менявозникло желание вернуться к ним, но тогда это былоневозможно.

Народ разом хлынул из России в Харбин. В основном это быларусская интеллигенция, аристократия и офицеры. Те кто смогливывести свое имущество из страны жили безбедно. Но кто мог позаботиться об офицерах и интеллигенцию, кто мог дать им работу? Вот поэтому и выстроились длинные очереди у правительственных зданий за помощью. Но у правительства не было особого желания помогать просителям. Распространились слухи, что большевики вот-вот займут Харбин, что, в качестве приемников Российской Империи они возьмут в концессию железную дорогу в Манджурии. Поэтому некоторые решили не ждать такого оборота событий и перебрались в Пекин, другие же уехали в Шанхай. Вот так русские рассеялись по всему Китаю, все были в поисках убежища и пропитания.

В октябре мы приехали в Шанхай, это был удивительный город, он очень понравился нам. Здесь чувствовалась влияние англичан, своим европейским обликом, этот город очень отличалась от всех других китайских городов, которые мы видели до нашего приезда сюда. Здесь жило много русских, вернее, они пытались устроить здесь свою жизнь. Многие из них оказались в той же ситуации, что и в Харбине. Работы у них не было, и жить им было трудно. Если они и получали денежную помощь, то столь мизерную, что ее едва хватало на одну чашку риса в день. Британское правительство фактически подталкивало эмигрантов к тому, чтобы они вернулись в Россию. Но так как все эмигранты понимали, что на родине большевики уже уготовили им огромную братскую могилу, никто и не думал смотреть в сторону родины.

Мы не нуждались, так как перед отправкой в Харбин, Каппель снабдил нас деньгами. Пока мы выполняли задание и несли расходы, деньги, выпущенные Колчаком обесценились. Впрочем, по сравнению с другими денежными знаками, которые в период гражданской войны были выпущены разными властями, эти деньги еще сохраняли хоть какую-то цену. По совету одного грузина, мы обменяли на английские фунты все деньги, которые у нас оставались. Это и спасло нас, иначе мы остались бы совсем без денег. Тратили мы экономно, что нам еще оставалось делать. Пока у нас еще оставались хоть какие-то деньги, нам надо было поскорее уехать из Харбина, чтоб не оказаться, как многие другие, в поисках куска хлеба. Как только мы приняли это решение, мы в тот же день сумели попасть на судно, которое через Египет и Грецию шло в Британию. До Греции мы доехали в каюте третьего класса. Мы решили добраться до Одессы, а оттуда отправиться в Полтаву, но нам посоветовали не делать этого. Оказывается, к тому времени большевики заняли город, и началась поголовная чистка, как приезжих, так и местного населения. Нам сказали, что с нашими документами мы, в лучшем случае, оказались бы в концентрационном лагере. Это оказалось сущей правдой, которую нам позднее подтвердили и другие. После всех наших приключений такое развитие событий никак не входило в наши планы.

Я предложил Юрию Юрьевичу поехать в Грузию и, как только я сказал это, мое сердце забилось еще чаще. Он согласился со мной. Мы же оба родились в Грузии и мы смогли бы получить паспорта независимой Республики. А с ними мы уже могли безопасно доехать до Полтавы. Выход из положения вроде бы был найден, и мы продолжили наш путь в Грузию с еще большей надеждой. Из Салоник в Батуми мы прибыли на грузовом судне, которое на обратном пути должно было везти лес. Наше возвращение на Родину началось весьма весело: прямо в порту, нас сразу же арестовали турки. Это тоже явилось большой неожиданностью для нас. Они два раза устроили нам допрос, потом бросили насв камеру и вообще забыли о нашем существовании. О нашем приезде никто не знал, и мы никак не могли сообщить об этом кому-нибудь из своих. Так мы и просидели в тюрьме полтора месяца, пока в средних числах марта армия генерала Мазниашвили не изгнала турок. Наше освобождение было таким же неожиданным, как и арест. Полтора месяца, проведённые в тюрьме, дали мне почувствовать, что какая-то мистическая сила препятствовала моему проживанию в Грузии. Но думал я и о том, что сам должен был побороть в себе такое настроение. Я поделился своими мыслямис Юрием Юрьевичем. Он весело сказал мне: «У такого воина как ты, не должно быть таких неожиданных предрассудков.»

И действительно, неожиданности ждали меня ещё впереди. Первая – в тот же день, когда Юрий Юрьевич привёл меня в дом к своим знакомым. Моему удивлению не было предела, когда у ворот я увидел своего преподавателя из училища. Я лишь потом вспомнил, что у Вялова был брат-близнец – Михаил Ильич.

Тонконогов смеялся. Он сказал, что сознательно не предупредил меня, к кому мы шли в гости. Старик жил со своей женой. У них был большой одноэтажный дом с хорошо ухоженным садом. Михаил Ильич был удивлён не меньше меня. Оказывается, в последний раз его брат приезжал сюда три года назад, тогда и рассказал он ему о моих приключениях, и вот я объявился собственной персоной. Михаил Ильич сказал, что после того, как начались беспорядки в Петербурге, его брат больше не смог приехать в Батуми. Большевики реорганизовали училище и выгнали всех преподавателей, после чего его брат заболел. Юрий Юрьевич никогда не говорил мне, что у него были такие близкие отношенияс Вяловыми. Я только сейчас догадался, откуда у него постоянно была информацию о том, что происходило в училище. Вторая неожиданность, действительно, оказалась для меня самой важной. Будучи в гостях у Нико Накашидзе, я познакомился с Шалвой Амиреджиби. Знакомство с ним сделало мою фамилию легитимной, а случилось это после того, как он признал меня своим братом. На второй день, он сам отвёл меня в городской Совет, где мнеи Тонконогову выписали паспорта.

Шалва сказал мне: «Я останусь в Батуми на несколько дней, может быть на неделю. Потом я вернусь в Кутаиси, и когда ситуация прояснится, поеду в Тбилиси. Было бы хорошо, если бы и ты поехал со мной в Кутаиси, оттуда мы вместе поехали бы в Тбилиси.» Я согласился, Юрий тоже выразил желание поехатьв столицу вместе с нами, его мать и брат жили в этом городе. Я подумал, что раз до отъезда в Тбилиси у меня есть время, то, может быть, мне стоило съездить в свою деревню, а то потом вряд ли я смог бы сделать это. Странные чувства овладели мной, я и представить себе не мог, что меня охватит такое непреодолимое желание. Я сказал Шалве, что до отъезда в Кутаиси я бы хотел съездить к себе в деревню. В Зугдиди я должен был навестить одного человека и через два-три дня приехал бы обратно.

– Очень хорошо, – сказал он, – раз ты заедешь в Зугдиди, то заодно отвези письмо моему другу.

В Зугдиди я отыскал друга Шалвы и передал ему письмо, мыпоговорили немного, и я отправился в деревню. Я страшно волновался, ноги сами несли меня, полдороги до деревни я прошёл пешком.

И вот я навестил свой разорённый дом. Окна и двери по-прежнему были забиты досками, крыша полуразрушена, забор разобран, чьи-то свиньи рылись в нашем огороде. Я снял доскис двери и вошёл в дом. Там стоял затхлый воздух, иначе и не могло быть, ведь прошло двенадцать лет. Доски на полу провалились. Я был страшно расстроен. Я бросил в камин несколько поленьев и с трудом развёл огонь, снял с тахты съеденное молью покрывало и присел, мне надо было немного отдохнуть. Мысли унесли меня в детство. Я смотрел на камин, и перед моими глазами ожили события той ночи, когда я выстрелил в своего отца. Думать о чём-нибудь другом я не мог. Я прилег, и мой взгляд застыл на опутанном паутиной потолке. На потолке мне привиделось лицо моего отца, как будто его дух парил над моей головой. И вдруг мне послышался его голос: «Тебе не надо было приходить сюда, это только лишняя боль в твоем сердце. Ты не сможешь здесь оставаться, эта боль лишь разбередит твои старые раны, и возможно, изменит твои планы. Не дадут тебе здесь жить спокойно. Какую бы ты ни носил фамилию, для них ты навсегда останешься сыном абрека. Люди забыли, что такое добро. Они не видят хорошего и помнят только плохое.» Чьи-то шаги вернули меня к реальности. В дверях стоял Уту Пертия, мой родственник и друг детства. Наверное, соседи увидели, что кто-то пришёл в дом, потом заметили, как дым повалил из трубы. Другие не осмелились подойти к дому и попросили Уту узнать, кто пришёл. Мы обнялись, и долго стояли так в дверях. Он попросил пойти к нему домой, и я пошёл с ним. За время моего отсутствия он обзавелся семьей, у него уже было двое детей. Оказывается, Нуца вышла замуж за парня из Сенаки. За ужином Ута рассказал мне о сельских новостях, о том, как им живётся, и что произошло за эти годы. Он не задавал лишних вопросов. Пришли меня навестить соседские ребята из тех, кто остался жить в деревне, они тоже рассказали о себе. Когда все ушли, Уту сказал: «Я вернулся два дня назад, еле добрался до дома, но долго задерживаться здесь мне тоже нельзя, меня могут арестовать. Если большевикам удастся здесь закрепиться, то мне уже нельзя будет оставаться в деревне.

– Что случилось? – спросил я.

– Случилось то, что, когда пришли большевики, мы встретилиих подобающим образом. Но их было столько, что на каждого изнас приходилось по шесть-семь человек. Много ребят полегло, нои им пришлось не лучше. Пока могли, мы держались, но сил быломало, не было ни боеприпасов, ни еды, мы сидели по пояс в грязи, и никто нами не интересовался. Разве одними возгласами поможешь, или выиграешьвойну? Потом они обошли нас с трёх сторон, видно, они хорошо знали, как нас окружить, так легко им это удалось сделать. Разве здесь предатели перевелись? Ты знаешь, когоя увидел?

– Кого же, Уту?

– Ты наверное, помнишь его, он был начальником полицииуезда, проныра Никандро Килия?

– Слышал, но тогда я был маленьким, и не очень хорошо егопомню.

– Ты должен его помнить. Ты еще был здесь, когда поползлислухи, что Килия и его люди заманили Дату Туташхия в ловушку.

Это тоже не помнишь? Вот после этого Дата вновь стал абреком.

Об этом я действительно слышал, но помнил плохо.

– У него был сын, Чучиа Килия. Он то и вел большевиков.

Теперь этот Чучиа станет большим человеком и начнёт преследовать нас. Чучиа держит при себе всех тех нелюдей, которыеработали с его отцом, и которых правительство меньшевиковвыгнало с работы. Это Буду Габисония, Дуру Чилория, Маланиа Мангия. Вот они и крикнули нам сдавайтесь мол. Да как бы нетак, сдаваться им! Как же они все, Богом проклятые, собралисьвместе! Людьми их никто не считал, друзей у них никогда небыло, работать и заниматься делом они не умели. Так и ходилив рваных штанах, с протянутой рукой. Если бы их не одели в военнуюформу, у них бы в жизни не было никакой одежды! Никандро ещё ничего, у него какие-то деньги водились, но эти?!Сейчас они стали стрелять в нас и сверкать на нас глазами! Ктомог себе представить, что и сын Важы Сарчимелия тоже будетс ними? Ведь он же, как и его отец, грабил людей. А сейчасдо нас дошли слухи, что он в большом почёте у большевиков.

Если это и есть их большевистская социал-демократия, и их новая власть, и если они с их помощью надеются построить будущее, то эту страну точно ничего не спасет! Нам не нравилось и то начальство, которое нам назначила меньшевистская власть, а если ещё и этих посадят нам на голову, то значит, что нас совсем проклял Бог. Этот Чучиа Килия хорошо меня знает: три года назад я надавал ему по шее, когда он отнял дойную корову у сирот Цагурия. А сейчас я думаю: если он придёт со своими красными, что будет с моей семьёй? И тебе не стоит надолго задерживаться здесь, оставайся на ночь, а утром я провожу тебя. Такие, без сомнения, пойдут в народные отряды и милицию, и тебе от них не сдобровать. Я же видел, какие велись беспощадные бои, если бы не русские, мы бы им быстро свернули шею, но… Сейчас они будут мстить. Какими нелюдями были их родители, такие же получилисьи они.

– Что ты собираешься делать, Уту?

– Не знаю, надо уходить, забрал бы я с собой и семью, но куда?

Куда идти с маленькими детьми. Ты же сам видишь, куда их возьмёшь, сопливых?

– Из деревенских ты один был в отряде?

– Да, один. Ты же знаешь, что все любят чужими руками жарзагребать. И не только в этой деревне, все попрятались по домам, чего они, интересно, ждали? Кусок хлеба некому было податьбойцам. Всех ребят из моего отряда, кто только смог вырваться изокружения, я взял с собой. В деревне никто о них ничего не знает, я прячу их тайком. Кто знает… Ведь все они из разных уголков, одни из Имеретии, другие из Рачи. Если не я, то кто о них здесьпозаботится. Накормить же их надо. Двоих я прячу в мельнице, одного взял Чочуа, двое находятся у Дондуа, у него всё равно, никого нет, так что ему нетрудно будет два дня присмотреть за ними.

Я им тоже сделал немало хорошего.

– А лошади у вас есть?

– Да, три лошади есть, остальных надо будет попросить у кого-нибудь, но… – сказал он без всякой надежды. Мы разговаривалидопоздна, потом мне приготовили постель на тахте у камина.

Трудно было уснуть. Снились какие-то неприятные сны. Ближек утру, во сне, на меня лаяла собака. Я знал, что это не к добру.

Уже во сне я знал, что у меня возникнут какие-то проблемы. Былоещё темно, когда я открыл глаза. Сейчас я слышал лай собаки уже со двора. Вскоре послышалось и фырканье лошадей и кто-то крикнул: «Уту Пертия! Выходи добровольно и спокойно сдайся! Не заставляй нас уничтожить всю твою семью!» Сквозь занавесь я посмотрел в окно. При свете зари я различил силуэты трёх всадников. Можно было догадаться, что их было больше. Я тут же вскочил и оделся. Взволнованный Уту, одеваясь, вбежал ко мне. – Ты что, не слышал, что я тебе сказал? – опять послышался голос со двора. – Выходи, Уту Пертия, не заставляй меня перебить всю твою семью. Захвати с собой и твоего гостя, ублюдка Туташхия.

Услышав это, я замер от изумления. – А-а-а, хо карцхеки, гиммачамалефиш кианаре тена! Мучо шилебе патиосан кочк так ицховрасии? – сказал он мне злобно по-мегрельски 6. – Ему кто-то сказал, что ты здесь! Не приснилось же ему это? – Мы должны сдаться, Уту! В доме дети, нельзя оказывать сопротивление. – сказал я, – Так будет правильнее.

– А может, и вправду, так будет лучше? Я дурак, вчера же хотел уйти…

Я понял на что он намекал: что не хотел оставлять меня. И опять послышался голос: – Если через десять минут вы не выйдете из дома, мы начнём стрелять.

– Давай сдадимся, Уту, только про меня ты скажешь, что я Сандро Амиреджиби, а не…

Он посмотрел на меня с удивлением.

– Да, я приехал навестить свою тётю. Меня долго не было здесь, и я решил справиться о её здоровье, и узнать как у неё дела.

– А какая у тебя фамилия?

– Я Сандро Амиреджиби. Скажешь, что не видел меняс детства.

– Не мог придумать себе фамилию полегче?

Он открыл окно и крикнул: «Чучиа! Не делай глупостей, а томои тоже знают, где живёт твоя семья. Думаю, что ума на этоу тебя хватит. Выйду я сейчас к вам, а ты много не прыгай, ведисебя прилично. Ты же знаешь, что подписан договор о прекращении огня, и сейчас мы мирные граждане.

– Знаю я, какой ты мирный. Выходи с поднятыми руками и захвати его тоже.

Уту что-то сказал жене, и мы вышли. Он вышел первым и бросил у дверей карабин, чтобы они видели.

– Руки поднимите вверх, я вас не гулять по бульвару позвал!

– И так нас примешь, если у тебя голова на месте!

Он сделал всего три шага, когда раздались несколько выстрелов одновременно. Двое красноармейцев повисли в седле, а один, который стоял у лошади, упал на месте. Стоявший у калитки распластался на земле, но Килия и глазом не моргнув, выстрелилв безоружного Уту. Пуля попала ему прямо в сердце. Другогопути у меня не было, я схватил карабин и выстрелил, Килия тутже свалился с лошади. Стрельба продолжалась, красноармейцы отвечали тем же. Сколько их было, я не знал. Я побежал в сторонухлева и спрятался за ним. Потом, воспользовавшись благоприятным моментом, я бросился к Килия, и взял его маузер. Его лошадья привязал к забору, чтобы она не смогла убежать. Сейчас лошадьбыла мне действительно нужна. Ребята Уту стреляли из укрытия, видимо держали противника под прицелом, неожиданное нападение было их преимуществом. Скоро стрельба прекратилась, видимо, оставшиеся в живых спаслись бегством.

Моё возвращение, не принесло добро моей деревне. Мне надобыло как можно скорее покинуть эти места, пока люди не вышлииз своих домов. Они уже знали о моем появлении в деревне, ноо Сандро Амиреджиби они не зналиничего. Бедняга Уту узналоб этом, но он уже никому ничего не смог бы сказать. Мне надобыло успеть выйти на дорогу до того, как сбежавшие красноармейцы сообщили бы о случившемся. Во двор вбежали два парня.

Я пытался занести Уту в дом, и они помогли мне. Крики и воплиженщины и детейбыли такими сильными, словно сто человеккричали вместе. Такого я уже не слышал с детства. Я сказал ребятам, чтобы они пошли со мной. Надо было перерезать дорогу сбежавшим. Я вскочил на лошадь Килия и пустился по объезднойсельской дороге. Не думаю, что эти места они знали лучше меня.

Уже издалека мы заметили трёх всадников, которые скакали, неоглядываясь. Мы устроили им засаду и убили всех. Я сказал ребятам, чтобы они забрали лошадей и ушли.

– А как же ты? – спросили они

– У меня своя дорога, – ответил я и попрощался с ними.

И опять по объездной дороге я направился в город. Состояниемоё было ужасным. Я мог представить себе что угодно, но то, чтов моей деревне, моей рукой снова прольётся кровь, – никогда.

Мой отец был прав, не суждено мне жить в этой стране. Чего я хотел, зачем поддался соблазну, что за черт меня обуял, что за желание овладело мной настолько, что я не справился с этимсоблазном.

Ночью я пришёл к другу Шалвы и остался у него. Я привёлсебя в порядок, мне почистили одежду, и на второй день я уехалв Батуми. У меня совершенно изменилось настроение, я уже нехотел оставаться в Грузии. Сначала я увиделся с Тонконоговыми рассказал ему о случившемся, сказал ему и о моём настрое, и попросил отложить поездку в Тбилиси до лучших времён. «Сначаланавестим наши семьи, – сказал я ему, – а если нам суждено житьс приключениями, то хотя бы немного отложим их на потом.» Онсогласился со мной. Я встретился с Шалвой, рассказал ему обовсём, и о нашем решении тоже. Я пообещал приехать и навеститьвсех позже. Он дал мне адреса в Кутаиси и Тбилиси, где я могувидеться с ним.

На второй день мы отправились в Туапсе. К нашему большомуудивлению, нам без каких-либо приключений удалось добратьсядо Полтавы. Не стану описывать нашу встречу с семьёй, и какуюмы испытали радость от этого. Давиду было уже семь лет, и егоотдали в школу, где преподавали Тамара и Вера. Но самым удивительным для меня было то, что я встретился с Петром Андращуком.

Кроме того, что он жил в соседнем доме, он ещё оказался и двоюродным братом Тамары. Я не помнил, что в письме, которое онмне написал в камере, был указан и его адрес в Полтаве.

Тамараэтим, больше меня была удивлена. Я ещё раз убедился, чтомир очень тесен. Петр был членом полтавского областного Ревкома, к тому времени онтоже недавно приехал из Киева. Когдамы все собрались за семейным обедом, он рассказал о гибели Мамия под Царицыном. Оказывается, во время боев, его вагоноказался в эпицентре артиллерийского обстрела, два снаряда попали прямо в вагон. Он был ранен, не смог выбраться из выгонаи там и сгорел. Это случилось спустя несколько месяцев после того, как он отправил Тамару и Веру с детьми в Полтаву. Тамарас Верой плакали, я тоже сильно переживал его смерть. Он был настоящим рыцарем, и истинным сыном своей эпохи.

Пётр Иванович уладил проблемы с нашими документами, темсамым опасность нашего ареста отступила. От военной службымы оба отказались, но сидеть без дела мы тоже не хотели, надобыло найти какую-нибудь работу. Тонконогова назначили директором школы, а я начал работать в военном училище преподавателем верховой езды.

Когда все стало налаживаться, и я какбы успокоился, я отправил письмо Каппеля его вдове в Пермь, и я подумал, что выполнил последнюю миссию этой ужасной эпохи. Но это не принеслоуспокоения моей душе. Лишь тогда я осознал, что сбежалс Родины. «Мои опасения, преследующие меня с детства, оправдались. Будто на чистом небе грянул гром, и молния ударилапрямо в меня. А, может быть, я именно своим страхом и притянулк себе этот заряд? Если даже всё было и так, то как я мог так бессовестно оставить всё и убежать, как можно оправдать такой поступок? Этому нет оправдания. Не надо было мне туда ехать, а если уж приехал, то не надо было бежать оттуда». Осуждаля себя и не находил оправдания своему поступку, так как у меняникогда не было чрезмерного страха перед смертью, наоборот, даже в самые тяжёлые минуты своей жизни я никогда не думало ней. Я всегда смотрел на смерть, как на неизбежность. В том-тои дело, что я бежал из Родины не из-за страха смерти, меня заставило бежать оттуда какое-то другое чувство, и я не мог понять, что это было. «Я бросил Шалву. Он же остался, чтобы до концабороться за Родину, а я пошёл на поводу у предрассудков, и сбежал. Мне был дан шанс бороться за свою Родину, я же сослался нато, что хочу увидеться с семьёй. Что обо мне подумает мужчина, который принял меня своим братом? Всю жизнь я боролся за друга, а сейчас выходит, что я отказался от борьбы за братствои Родину? Сейчас начинается новая борьба, и я должен включиться в нее. Это мой долг. Это должно быть продолжением тойборьбы, которую завещал мне отец. Тогда я буду его достойнымсыном и смогу достойно носить свою фамилию. Какова цель моейжизни, для чего я должен трудиться, на чём основывается моя жизнь? Лишь в мечтах наслаждаться мыслями о Родине, которая превратилась в красивый сон? А вот реальность заставила меня бежать. И что мне сказал бы отец на это? Неужели у него не было таких минут, таких дней? Неужели он никогда не испытывал хотя бы минутной слабости, неужели он никогда не отступал? Часто человеку нужно время, чтобы осознать свои поступки. Эта борьба не будет такой, как на фронте. Это борьба нервов, воли и разума, на которую способны только единицы, а остальные лишь выжидают, чтобы встать на сторону победителя. Кто знает, быть может некоторые действительно просто пасутся на пастбище, как говорил Сандро Каридзе, который, оказывается, дружил с моим отцом и был его духовным наставником».

У меня пропал сон, я потерял интерес ко всему, меня уже ничего не радовало, для меня настал тяжелый год. Тамара всё это видела, но не подавала виду. Я стал часто ездить в Миргород, оттуда я отправлялся в деревню Зубовку, и рассматривал все ещё сохранившиеся надписи на грузинских могилах. Мне казалось, что это еще больше обостряло мое ощущение Родины. То, что можно было восстановить, я восстановил. Я часами сидел на этом кладбище и думал: неужели они не мечтали вернуться на Родину? Но им не дали этого права… Потому они и старались держаться вместе, чтобы друг в друге чувствовать Родину. Давид Гурамишвили и его окружение вместе с другим дворянством были грузинскими патриотами, которых превратность судьбы перебросила сюда. Им определили свободное поселение, и вынудили стать подданными Империи. Им вроде бы дали и земли, чтобы и прокормиться, и пролить кровь за неё, но отняли главное – право возвращения на Родину. Это значит, что они были в плену, иначе это не назовёшь. Они жили, сплотившись вместе, чтобы легче перенести невзгоды и нужду, вызванные потерей Родины. Именно поэтому Давид Гурамишвили раздал свои земли своему окружению, а самого себя оставил в нужде. Он хотел любой ценой удержать всех вместе, чтобы вокруг них всегда царил грузинский дух.

Мысли и переживания о Родине отняли у меня возможность думать о чём-нибудь другом. Я стал походить на насекомое, завязшее в паутине. При всякой попытке избавиться от этих мыслейя всё больше запутывался в них, и не мог больше двигаться. Вода и хлеб потеряли вкус. Даже солнце сталодля меня бесцветным. Я был болен, и вылечить меня могло только одно лекарство: возвращение на Родину.

Сама моя фамилия, отцовские гены, и его душа обязывали меня бороться за мою страну, и если мне суждено было погибнуть в этой борьбе, то я должен был быть в рядах тех, кто пожертвовал своей жизнью ради своей Родины.

Однажды, Тамара спросила меня: «Что тебя беспокоит?» Мне стало неловко признаться ей, да и как я мог! Мы столько лет провели в постоянной разлуке: сначала моя учеба, потом война, затем другая война, и все это время она одна несла тяжесть семьи. Меня же ветер жизни постоянно бросал то в одну, то в другую сторону. У меня язык не поворачивался сказать ей, что я хотел поехать в Грузию. Она сама сказала: «Если ты грустишь по Родине, и она зовёт тебя, поезжай, может быть, там ты найдёшь себя и устроишься. Тогда и мы приедем к тебе. Если хочешь, мы сейчас же поедем с тобой. Ты только скажи мне, не держи это в сердце, не мучь себя. Наверное, ты ещё не готов к семейной идиллии, ни по возрасту, ни по внутреннему состоянию, чтобы жить спокойной жизнью, тем более, когда тебя так беспокоит судьба Родины. Ведь мы не обуза тебе, мы твояопора и надежда». Тогда я ещё раз подумал, какая у меня удивительная жена, настоящий друг, умная и мудрая женщина. Я часто о ней так думал, но сейчас ещё раз убедился в этом. В июне 1922 года, как я и обещал Шалве, я приехал в Тбилиси. Дома я никого не застал, семья была в деревне, а он сам, как мне сказали его близкие, долго на одном месте не задерживался, так как находился на полулегальном положении. Он сам пришёл ко мне в гостиницу. Оказывается, он накануне вернулся из Караджалы 7, куда ездил на встречу с генералом Какуцей Чолокашвили. На второй день мы отправились в Гори. – Мои родители находятся в Хурвалети 8, мой брат тоже там со своей семьёй, – сказал он мне.

Мы приехали в Хурвалети. На окраине деревни, на возвышенном месте стоял прекрасный дом с колоннами, выстроенный избелого тёсанного камня. Второй этаж дома был деревянным, с большой верандой и деревянными колоннами, соединёнными резными сводами. Вся прелесть этого дома заключалась в его стиле, в колоннах и веранде. С веранды открывался прекрасный вид прямо на середину Картли 9. Вокруг, утопающие в зелени, сады и деревни представляли собой очаровательное зрелище. Мы стояли на веранде, и Шалва объяснял мне, где что находилось. «Вот здесь, южнее находится Надарбазеви, восточнее Тирифона – она достигает деревни Чала, которая принадлежит Амилахвари. Посмотри на запад: Зегдулети, Собиси и там дальше ещё Свенети, – показывал он рукой. – На севере за нами Бершуети, Квемо Хурвалети и Орчосани. – Мы перешли в другой конец веранды и теперь уже отсюда продолжили любоваться окрестностью, – Вот и она, Кодис цкаро 1». Уже вечерело, но всё было хорошо видно. Жара спала, западный ветерок развеял полуденный зной. Несколько облаков лениво проплыли над нами. Вокруг было так спокойно, что трудно было себе представить, что на этой земле могло случиться что-нибудь плохое. Трудись и радуйся жизни, что ещё нужно человеку! Долина Тирифона, которуюс такой любовью описывал Шалва, действительно, была изумительной. Куда не бросишь взгляд, повсюду открывался широкий простор. Мы долго стояли и любовались этим зрелищем.

Кухня, столовая, гостиная и все другие комнаты в этом красивом доме были оснащены каминами. Они тоже были построены из тёсанного камня. Как мне сказал Шалва: «Этот дом был построен греками, и всё, что сделано из камня, тоже дело их рук. Что правда, то правда, хорошая у них рука. Что же касается резьбы на сводах, то это уже дело рук наших мастеров. Дом был построенв семидесятых годах прошлого века, но как видишь, выглядит, как юная дева». – Сказал он смеясь. Шалва был поэтической натурой, он умел красиво говорить, что очень шло и его внешности.

В той комнате, куда меня устроили, на стене, в которой был расположен камин, была высечена надпись:

«Горю я для гостя, Согрейся, дорогой»

В доме вместе с матерью Шалвы, была жена его брата Ираклия – Мариям с ребёнком. Главы семьи – господина Гиго и брата Ираклия не было дома, они были в Сурами на похоронах, их ждали только на следующий день. На кухне вместе хлопотали мать и соседка.

Все время после нашего прихода слышался детский плач. Оказалось, что у ребёнка болело ухо, и он весь день не мог уснуть. А, может быть, его беспокоило еще что-нибудь другое, кто знает. Вот уже второй день, как он мучился, а его мать вместе с ним. Я тут же вспомнил своего Дату, потом и Гору Иагору. Смотрел я на Тирифонскую долину, а мысли мои перебрасывали меня то в Полтаву, то на Иртыш, в кедровый лес.

Мариям вышла на веранду, на руках она держала младенца и пыталась своими ласками успокоить его. Я попросил её дать мне ребёнка. Она была против, не хотела беспокоить меня. Я всё же настаивал на своем, желая дать ей возможность хоть немного отдохнуть. Мариям была очень красивой и нежной женщиной, глаза её были покрасневшими от бессонницы.

– Как его зовут? – спросил я, когда взял у неё ребёнка.

– Чабука. – ответила она с улыбкой.

Это имя показалось мне немного странным, но у нас, в Мегрелии, бывают имена ещё более странные. Я прижал егок груди, не прошло и минуты, как он замолчал. Некоторое времямы гуляли по веранде, потом я зашёл в комнату и сел на тахту. Прислонившись к стене, я затих вместе с ним. От малыша исходил удивительный запах, он сладко спал. Уложить его отдельноя не хотел, так как он мог проснуться. Я прилёг на тахту вместес ним, он даже не пошевельнулся. Ребёнок лежал у меня на груди, как мой Дата. Устав с дороги, я закрыл глаза и вместе с ним погрузился в сон.

Во сне я видел Алёну, она лежала рядом с Горой Иагорой. «УГора болит ухо, – сказала она мне, – у вашего малыша тоже болитухо, но скоро всё пройдёт. Ты знаешь, этот малыш тоже будет Гора, такой же умный, как наш сын, но жизнь его будет полнаприключений. Он долго пробудет и у нас в Сибири, пересечётвесь мир вдоль и поперёк. Наша семья будет его покровителем. Когда нас не станет, его покровителем будет Гора, с его помощьюон сможет одолеть много бед и несчастий. Сначала у него будет много друзей и врагов, когда же он преодолеет все невзгоды, у него появится много доброжелателей»… Потом я потерял Алёну и Гора, а мы с Чабукой очутились у болот, вокруг лежал только снег, больше ничего. Вдруг к нам приблизилась бешеная собака, она рычала и лаяла на нас, не оставляла нас в покое, собака была то чёрной, то становилась совершенно белой. Я держал Чабуку на руках, но он спрыгнул и подошёл к собаке. Рядом на снегу лежала цепь, и вдруг там же из снега выросло дерево. Чабука привязал цепь к дереву и посадил собаку на цепь. Его поведение удивило меня. Он повернулся ко мне и показал рукой, чтобы я взял его на руки, и я поднял его. Буря стихла, выцветшее сибирское солнце показалось на небе и всё заснеженное пространство вокруг засиялопод солнцем. Стало очень тепло. Вдруг перед нами появилась церковь. То ли она приближалась к нам, то ли мы приближались к ней, этого я не мог понять. Оказалось, что это монастырь. Мы вошли туда. Все находившиеся там люди встретили нас улыбками. Я открыл глаза: оказывается, нас укрыли пледом. Шалва смотрел на нас, довольно улыбаясь.

Стол уже был накрыт, Чабуку я не отдавал никому, так вместе с ним мы и пошли к столу. Рядом стояла тахта, и я уложил его на неё. Я чувствовал, что должен был быть с ним рядом. Он сладко спал, и это радовало меня. Я знал, что завтра он будет совершенно здоровым. Мои хозяева были удивлены тем, что малыш так неожиданно успокоился, они шёпотом спрашивали меня, как я смог это сделать. Я не знал, что и сказать, и оправдывался тем, что очень люблю детей.

Во время ужина, за столом нас было четверо: Шалва с матерью, Мариям и я. В основном, расспрашивали меня о моей семье, и я с удовольствием отвечал на все вопросы. Потом я попросил Шалву позволить мне поднять один тост. Я взял бокал и сказал: «Пока мы с Чабукой спали, я увидел сон. Во сне мне явились мои спасители, те, кто нашли меня, раненого в лесах Сибири, и спасли от смерти. Эта семья чародеев, ученый древнейших знаний – старик Серафим и его дочь. У неё тоже есть маленький мальчик, его зовут Гора Иагора, который станет таинственным разумом и духом Сибири, он вырастет целителем и покровителем людей. Они часто снятсямне после того, как я покинул Сибирь. – Все слушали меня с большим вниманием. – После того, как я ушёл от них, мне пришлось пройти через многие испытания и приключения. Но всё осталось позади. Я знаю, что это всё благодаря их покровительству. Я знаю и то, что Чабука тоже будет Гора, и он вырастет очень удачливым человеком, так как он сам лично, познает все грани жизни, и преодолеет все препятствия. Он проторит много непроходимых дорог, и затем, с миром вернётся домой. Своим острым глазом и трезвым умом, он увидит столько, сколько не смогут увидеть другие, даже прожив десятки жизней. Он вырастет таким настойчивым парнем, что преодолеет девять гор, переплывёт девять морей, вырубит лес дэвов 1, и всё равно, достигнет своей цели. Он может девять раз упасть, но, девять раз подняться победителем, он никогда не потеряет веру в самого себя. Он скажет свое слово таким людям, которым другие даже не смеютсмотреть в глаза. Для многих людей, он станет эталоном непримиримости и бесстрашия, и своим примером, сможет придать многим веру, любовь и твердость. Маленький Гора родился в трагический год, как надежда страны и его народа. Он целая эпоха, новая эпоха, которыйявился для нации, как воин – спаситель. Он сегоднясама нацияв разрозненном народе, и людям необходим такой магнит, подобный Горе, способный притянуть и связать воедино всех тех, кто еще не потерял свойства металла. Гора – мой сын и младший брат, который должен осуществить то, о чем мы мечтаем, но не можем дотянуться. Он проживёт сто двадцать лет, а может и больше, кто знает, и у него не будет ни одной свободной минуты. Каждое его слово будет иметь силу воды, а каждая его фраза – цену дыхания. Гонимый властью, он обретёт любовь народа, что является самым большим сокровищем для человека. Он будет таким счастливчиком, что успеет увидеть всё за одну свою жизнь. Это и есть настоящая жизнь, когда за застольем уготованное тебе жизнью, все успеваешь попробовать на вкус: и горькое, и кислое, и сладкое, а в конце еще запьешь хорошим вином». Я закончил тост и улыбнулся.

Все смотрели на меня с удивлением, думаю, для них было неожиданным слышать от меня такое.

– Откуда я всё это знаю? Это мне его покровитель сказал во время видения.

Я выпил, не переводя дух, и посмотрел на Чабуку, который лежал на тахте. Он не спал, а мы и не заметили, как он проснулся.

– Гора, – произнёс ребёнок. Я ушам своим не поверил: семимесячный ребенок четко произнес это имя. – Гора, Гора, – повторилон ещё раз. Я посмотрел на сидящих за столом и увидел их изумлённые лица.

Пока я был там, Чабука больше не плакал. Утром мы поигралис ним. Это был резвый, неугомонный ребёнок, он ползал из однойкомнаты в другую и целый день повторял: Гора, Гора. Я очень полюбил его. К обеду мы ждали главу семьи и Ираклия. Я почему-то волновался. Кто-то прискакал на коне и остановился у ворот. Это был соседский мальчик из деревни. Он позвал Шалву. Когдаон вернулся, сказал мне: «В деревне появились какие-то подозрительные люди, они спрашивают, не приехал ли я в деревню.

Я должен идти, а ты оставайся здесь.» Я не согласился и сказал, что не брошу его и останусь с ним. Мы попрощались с семьёй, я ещё раз прижал к груди Чабуку, и мы ушли. Тот год мы провелив Западной Грузии, я почти не отходил от Шалвы. Мы вместебыли в Кутаиси, Батуми, Кобулети, Поти, Зестафони, Багдади, Мегрелии. Он жил нелегально, и я вместе с ним.

Я послал письмо Тамаре, и сообщил что мне придётся на некоторое время задержаться в Грузии, и просил чтобы она не волновалась. Я и сам не думал, что мне придётся остаться так долго, но я никак не мог оставить Шалву. Ситуация с каждым днём становилось всё напряженное. Большевики перешли к открытомутеррору против членов предыдущего правительства и политических оппонентов. Метехская тюрьма была переполнена их политическими противниками. Я взял на себя безопасность Шалвы.

Я постоянно был рядом, но никто не знал, кто я на самом деле, кроме того, что я был его ближайшим соратником. Я присутствовал почти на всех его встречах. Он выполнял сложнейшую работув тяжелейшей обстановке. В Зугдиди мы пришли к его другу, именно к тому, у которого я гостил тогда. Неожиданно пришли из ЧК, видимо от кого-то они получили информацию, что в Зугдиди должен был приехать Амиреджиби. Нам удалось устроить так, чтобы Шалва смог ускользнуть. Я же остался и встретил их. Именно это и остановило чекистов, они посмотрели мои документы и один из них сказал: «А вот и он, Амиреджиби». Меня схватили, посалили в машину и увезли. Но когда они привели меня к начальнику, тот так и застыл от удивления. Удивлённый начальник спросил их: «Кого это вы мне привели?» Те ему отвечают: Амиреджиби. Меня конечно допросили, ну и что дальше? Только тогда они поняли, что я другой Амиреджиби, который приехал с Украины. Конечно же, о Шалве они от меня ничего не узнали. Я сказал, что приехал совсем недавно, и не мог даже знать, где он находится. В моём кармане они нашли справку из военного училища, где я работал. Других каких-либо данных обо мне у них не было. Покрутились они вокруг меня, покрутились и на третий день отпустили домой. Когда я уходил они спросили меня: Куда ты сейчас? – Туда же, откуда вы меня и взяли. Останусь там два дня, потом уеду в Тбилиси навестить близких, а через неделю уже надо будет уезжать на Украину. Отпустить то меня отпустили, но ещё два дня они ходили вокруг нашего дома. Они оставили меняв покое только после того, как мой хозяин проводил меня и я поехал по дороге в Кутаиси. Как мы и договорились в Кутаиси я встретился с Шалвой. Тогда я и познакомился с сестрой Шалвы Цацой. Вообще-то ее звали Екатериной, но близкие называли Цацой. Она была актрисой Кутаисского театра. Цаца уже знала, что я её брат, и была очень рада тому, что в таком возрасте нашла себе ещё одного брата. У нас были хорошие отношения, она была жизнерадостным человеком, такой она и осталась в моей памяти. А вот познакомиться с их братом Ираклием и моим приёмным отцом Гиго мне не удалось. Думаю что я прав, когда называю его приёмным отцом. Ведь он формально усыновил меня. Наша встреча никак не складывалась: то мы с Шалвой не могли приехать к ним, то его не бывало дома. Мне кажется, что после того, как страну захватили большевики, им дома было неспокойно. Они находились в постоянном ожидании каких-то неприятностей, и поэтому предпочитали вообще не бывать дома. В Кутаиси уже нельзя было оставаться, и мы отправились в Тбилиси.

Когдая приехал в Грузию, Какуца Чолокашвили со своими партизанскими отрядами, уже сражался с большевиками, а через несколько дней начались бои в Сигнаги. Генерал был вынужден уйти в лес и сражаться один, так как он целый год ждал объединения партий, но как всегда, они не смогли прийти к соглашению. В ночь на 10 февраля 1922 года, ЧК захватил в «Военном центре» представителей всех партий, которые так и не смогли договориться, и заключил их в Метехскую тюрьму. В том числе и главных членов национально-демократического центра: Спиридона Кедия и Александра Асатиани. Когда Шалва ввел меня в курс дела, я тут же поделился с ним своими соображениями, по поводу того, что борьба была начата без соответствующей подготовки, так как она не носила характер общенародного восстания, что и поставило под удар многих из его соратников. Он согласился. Но тогда Шалва ещё не был политическим лидером восстания. В определённом смысле он даже сознательно уступил главную роль другим.

В апреле 1923 года расстреляли членов «Военного центра» – Коте Абхази и его соратников. Также был расстрелян председатель национально-демократического центра. Было ясно, что большевики не собирались отступать, и открыто начали репрессии. У них была информация о том, что готовилось восстание. Я не исключаю и того, что они сами были инициаторами всего этого, и что их провокаторы раздували этот процесс. Мы с Шалвой часто обсуждали эту версию, и поэтому, нам следовало быть в сто раз осторожней. Я и Шалва отпустили бороды и стали ещё больше похожи друг на друга. Даже разница в возрасте стала незаметной. В марте того же года, до того, как был расстрелян Коте Абхази, из Парижа приехал министр меньшевистского правительства Ноэ Хомерики. У него была миссия, уговорить Какуцу Чолокашвили прекратить борьбу. В действительности же меньшевики сами хотели взять эту инициативу в свои руки. И здесь проявилось малодушие грузинских политиков, что, в конечном итоге, и привело всё к плачевному результату. Верно говорил Шалва: «Мы не даём друг другу никакой возможности – ни любить, ни ненавидеть, и вот, пожалуйста, и бороться тоже».

Сам Ноэ Хомерики вёл переговоры с азербайджанцами для организации общего восстания на Кавказе. Приехавшие к нему из Азербайджана «мусаватисты», оказались чекистами, и в феврале

1924 года его арестовали. Тогда же были арестованы Пагава и Цинамдзгвришвили.

Начавшаяся без подготовки борьба дала повод большевистской ЧК развязать очередной виток террора. Оппозиции не удалось повести массы за собой, а жертв и людских потерь было много. Надо было начинать всё с самого начала. И без того было ясно, что Какуца Чолокашвили со своими отрядами не смог бы организовать крупномасштабное восстание. Он не смог бы объединить разрозненные отряды, так как для этого не были подготовлены необходимые ресурсы.

То, что борьбу начали без подготовки, было видно и по тому, что арестовали жену и двух дочерей Какуцы Чолокашвили, жизнь которых оказалась под угрозой. Потом арестовали и мать Какуцы, его тёщу и тестя, которого расстреляли во время восстания 1924 года. Такое развитие событий указывало на то, что борьба была начата без подготовки не только с точки зрения политических связей, коммуникации и общего обеспечения и снабжения, но и с точки зрения безопасности. Оправдывать это лишь патриотическим пылом я не считал целесообразным. Я делился с Шалвой своим военным опытом, и он соглашался со мной. Всё это должно было быть учтено на следующем этапе борьбы.

В июне 1923 года к Шалве приехал его товарищ по партии, и передал постановление национально-демократического центра о его назначении руководителем этого центра, для чего он должен был вернуться в Тбилиси. Через неделю мы приехали в столицу. После этого он стал и членом комитета независимости Грузии, который реально состоял из четырёх человек. Председателем Комитета независимости Грузии был Котэ Андроникашвили, другими членами – Ясон Джавахишвили и Дмитрий Ониашвили. Хотя Комитет независимости и представлял собой общий политический орган, но партии всё равно действовали каждая по-своему, отчего сильно страдало общее дело.

Несмотря на многие препятствия, весной 1924 года работа всё же наладилась. Комитет независимости сумел создать в уездахсвои подкомитеты. Упрочились связи между политическими силами, больше людей включилось в это дело. Нам удалось наладить контакты с Азербайджаном, Дагестаном, Чечнёй. Сеть восстаний с каждым днём разрасталась и становилась всё плотнее. Большая часть грузинского народа ждала восстания. Дух восстания уже давно витал в воздухе, это чувствовалось не только в разговорах. Как говорили некоторые, они ощущали его и кожей. Народ сетовал, почему медлят, многие даже возмущались, почему так долго не могут организовать. Об этом хорошо было известно и в ЧК, поэтому они лучше справились с делом. Пламенные патриоты с нетерпением ждали начала борьбы, но среди такого количества людей было много провокаторов и внедрённых лиц, это совершенно очевидный факт, но никто не позаботился о предупреждении таких эксцессов.

Был создан план восстания, который достаточно хорошо был разработан. Центрами восстания были объявлены Тбилиси и Батуми. Была назначена и дата восстания – 17 августа. Согласно плану, всё должно было начаться в один день и одновременно во всех городах и уездах, где Комитет восстания имел свои подготовленные группы. В последний момент план восстания был передан всем.

До начала восстания всё шло по плану, но внезапно арестовали Джугели, члена военной комиссии восстания. Также неожиданно вернулись в Тбилиси большевистские части, и в городе было объявлено осадное положение, согласно которому с девяти часов вечера запрещался въезд и выезд из города. Советское правительство знало о восстании, и надо полагать, довольно детально. Седьмого августа арестовали руководителя военной комиссии Гурии, генерала Каралашвили, а на второй день генерала Пурцеладзе – руководителя военной комиссии города Батуми – и весь комитет социал-демократов.

Предусмотренные планом центры восстания в Тбилиси и Батуми провалились, весь план восстания практически рухнул. Надо было поменять дату начала восстания, а до назначения новой даты провести расследование, чтобы найти причину провала. К этому времени отряды Какуцы Чолокашвили переместились к Манглиси и готовились к наступлению, они ждали только подкреплений. Он категорически отказался поменять дату восстания, чем поставил в безвыходное положение весь Комитет восстания. Он аргументировал свои соображения тем, что силы, которые, согласно плану должны были прийти к нему, были уже в дороге. Он говорил: «Если вернуть их назад, я не уверен, что эти разочарованные люди захотят вновь присоединиться к нам. Или мы должны перенести дату восстания на три месяца, после того как крестьяне соберут урожай.

Эту весть членам Комитета от Чолокашвили принёс Залдастанишвили. – Восстание должно начаться или в назначенный срок, или через три месяца, – передал он слова Чолокашвили. Комитет категорически отказался отложить восстание на три месяца, так как члены Комитета считали, что за эти три месяца, ЧК полностью разгромила бы Комитет и дискредитировала бы саму идею восстания, что очень походило на правду. Но совершенно очевидным было и то, что спешка и прежняя дата начала восстания были на руку ЧК большевиков. Я не вмешивался, да и не имел на это права, но я высказал свои соображения: Мы не знаем какие планы у ЧК, возможно, они ждут именно того, что дата начала восстания не изменится, а мы не знаем точно даже того, почему произошёл провал. Шалва согласился со мной, но добавил: Члены Комитета отказываются менять дату. Не учитывать мнения Какуцы тоже будет неправильным, так как без него мы не сможем осуществить задуманное.

В конечном счёте, Шалва и Джавахишвили убедили Андроникашвили и Ониашвили в том, что оставлять прежнюю дату начала восстания было бы ошибочным, но отодвигать её далеко тоже было нельзя. По решению всех четырёх членов Комитета, восстание должно было начаться всё же в августе. Начало восстания было назначено на 28 августа. Хотя и этого времени было недостаточно для того, чтобы провести расследование и сделать соответствующие выводы. В общем, все спешили и торопили друг друга, будто держали в руках горячие угли, которые жалко было выбрасывать, но и дальше держать в руках не могли. Эмоций было много. Все были в ожидании проявления национального духа, и верили, что начало восстания вызовет общенародный взрыв, а вызванная им волна смоет большевиков, но…

Утром двадцать девятого августа началось восстание. Минутный гнев, как говорил Шалва, действительно, имел место, но та масса людей, участия которой ждали, и которая должна была подхватить это восстание, так и осталась в пассивном состоянии, хотя многие и сочувствовали восстанию. Опять проявил себя синдром выпущенного на пастбище стада. Люди не смогли проснуться до конца и осознать то, что упускать из рук этот момент было равносильно смерти. Народ лишь встрепенулся во сне и повернулся с одного бока на другой. Большая часть из тех, кто проснулся и понял, в чём дело, не стала утруждать себя: они уже давно привыкли чужими руками жар загребать.

Неожиданно, на день раньше намеченной даты, началось восстание в Чиатуре. Это серьезно помешало осуществлению отлаженного плана, и в значительной мере предопределило провал восстания. Это не было случайностью, все прошло по замыслу большевиков, Со своей стороны, это позволило большевистскому правительству действовать на опережение во всех уездах. Согласно разработанному плану, организации Гори, Хашури и Картли должны были захватить железную дорогу и подойти к Тбилиси. С востока, организации ближней Кахетии должны были взять Вазиани, и вместе с артиллерией подступить к столице. Ни одному из этих операции не суждено было осуществиться, так как ЧК арестовала все эти организации накануне. Большевики начали аресты до того, как началось восстание.

Несмотря на то, что Чолокашвили взял Манглиси, вряд ли его отряды смогли бы войти в Тбилиси, так как для этого у него не было ни достаточного количества оружия, ни людей. Восставшие взяли и Сенаки, но удержать его они не смогли, так как не хватило сил. Сваны подошли к Кутаиси лишь тогда, когда всё уже было кончено. Столь плачевный результат был обусловлен спешкой, по причине которой не были расследованы причины предыдущего провала, и не были исправлены допущенные ошибки. Большевики приступили к террору неслыханной жестокости. Наказывались все без разбора, «виновные» и невиновные, за несколько дней, было расстреляно приблизительно десять тысяч человек. Главным было одно, чтобы они были грузинами. За первой волной последовали выборочные репрессии. Даже сами большевики не смогли бы точно сказать, сколько людей было задержано, арестовано и расстреляно, сколько семей было уничтожено, всему этому не было видно конца.

В сентябре Шалва отправил меня в Кутаиси, чтобы узнать, что там происходит, так как практически прекратилась доставка информации с запада страны. Сам он намеревался вернутьсяв Тбилиси, что для него было равносильно самоубийству, но он не собирался отступать.

Лишь на третий месяц, в назначенное время, мы встретились в Гори и вместе отправились в село Квишхети. По дороге он сказал мне, что его семья и товарищи по партии требовали его отъезда из Грузии. Я был того же мнения, но сам он почему-то колебался. В Квишхети мы приехали поздно вечером и пришли к одной маленькой церкви. Она оказалась закрытой. Крест над куполом был снят. Шалва уединился и долго стоял у церковной стены, потом он приложил руку к стене, словно хотел согреть её, и, прислонившись к ней головой, замер. Уже потом я узнал, что он венчался в этой церкви. Единственная его дочь умерла совсем маленькой, он развёлся с женой, по-моему, для того, чтобы дать ей шанс спастись. В своём несчастье он винил только себя.

Ночь мы провели у его родственников и рано утром отправились в Кутаиси. Дороги были сильно заснежены, поэтому передвигаться по ним было очень трудно. Лишь на третий день мы добрались до Кутаиси и остановились у его родственников. В тот день у нас были две встречи с его партийными товарищами, после чего мы направились к Кутаисскому театру, чтобы встретитьсяс нашей сестрой – Цацой. У неё было мало временидля разговора, так как была репетиция, да и намнадо было спешить. После кратковременной беседы, когда мы уже собрались уходить и направились к запасному выходу, я увидел из окна, что к зданию театра подъехала машина чекистов. Я срочно сообщил об этом Шалве и сказал, что я попытаюсь задержать их. Я вышел через служебные двери ипрямо встретилсяс ними. Они поинтересовались моей фамилией, я ответил, после чего попросили меня сесть в машину. У них были довольные лица, и почему-то обращались со мной удивительно вежливо.

Мы подъехали к зданию кутаисской ЧК. Меня отвели на второй этаж в кабинет заместителя начальника. Заместитель оказался молодым человеком, наверное, лет на пять-шесть старше меня. Он вежливо заговорил со мной, те двое тоже присутствовали при этом. Заместитель начальника расспросил меня, и мне ещё раз пришлось удостоверить свою личность. Я назвал себя. Он переменился в лице и так посмотрел на своих, будто готов был расстрелять их на месте. Только сейчас он попросил мои документы, ведь те двое, обрадовавшись тому, что я оказался Амиреджиби, этого не сделали. Он очень долго рассматривал мой паспорт, казалось, что от злости он не видит ничего, но когда увидел, то, всё равно, не поверил своим глазам и, уже с недовольным лицом и угрозой в голосе, потребовал сказать ему правду о том, что я делал в Кутаиси и где находился Шалва Амиреджиби. Я ответил по порядку, что зашёл в театр навестить сестру, что же касается Шалвы, то вот уже два года, как ничего не слышал о нём. Наверное, нетрудно догадаться, что эти вопросы были заданы мне раз десять. Потом, когда они устали от бессмысленного допроса, меня отвели в камеру.

Я сидел один в сырой подвальной камере. Было очень холодно. Освещения не было. На столе я обнаружил спички и свечу, и зажёг её. Мокрые, некрашеные стены блестели чернотой. Из соседней камеры доносились глухие голоса, говорили двое мужчин, но разобрать их слова было невозможно. Меня интересовало кто они, были ли они тоже участниками восстания. «Смог ли Шалва покинуть город? Думаю, что да, у него было достаточно времени для этого. Какой он, всё же, упрямый! Все ему говорят, чтобы он уехал за границу, но он почему-то не хочет делать этого. Но ведь здесь он обречён. «Как я смогу жить за границей, когда столько людей находится в опасности?» – говорил он. Нет, это не упрямство, он просто не может иначе. Это твёрдость его характера, построенная на нравственной основе. Это характер, который сформировался благодаря его чувству ответственности и целеустремленности. Как он переживает за судьбу каждого человека, его смерть, а ведьскольким людям ещё суждено было погибнуть от рук ЧК. Какая она все же чудная и странная, эта моя Родина! Она всегда требует жертв, часто даже, казалось бы, бессмысленно, во всяком случае, так видно с близкого расстояния. Она будто привыкшая к жертвоприношениям, да и принимает их. Что-то всегда должно быть принесено этой земле в жертву, и пусть никто не сочтёт это за свой героизм. Если он грузин, то потому и родился на свет, чтобы быть принесённым в жертву этой стране, вот и всё. Если он не чувствует этого, значит он вовсе и не грузин… Потому мы и дошли до сегодняшних дней, что с испокон веков мы жили с таким самосознанием. В противном случае и духу нашего давно уже не было бы на этой грешной земле. Неужели все страны такие? Может быть не все, но таких много, какие-то из них по воле судьбы, другие из-за своей бестолковости… А как у нас обстоят дела, по какой причине мы находимся в таком положении? Из-за своей судьбы? А может быть, по обеим причинам вместе? Вот и в России что происходит! Разве и там братья не поубивали друг друга? Сколько миллионов человек погибло в этой проклятой войне, только одному Богу известно. Они никаких жертв не страшатся, никто не переживает по поводу числа погибших. Если они не берегут своих, то, чему тут удивляться, если и жизнь чужих людей, не будет их волновать. Все большие нации и страны такие, и у нас не должны быть иллюзий по поводу того, что кто-то лучше них».

На второй день меня два раза вызывали на допрос, всё повторилось, как и прежде, мы ходили по одному кругу. Мне страшно надоели эти допросы, но и им они изрядно надоели тоже. Они положили на стол написанный от руки лист бумаги, попросили прочитать его и поставить свою подпись. Я прочитал, но подписывать не стал, а бросил лист на стол. Да как я мог подписать такое, тем более вместо Шалвы! Да и Шалва сам ни за что быне подписал подобное. Ведь это было обращение к сторонникам Комитета независимости Грузии: «Комитет независимости Грузии и политическое руководство допустили политическую ошибку, когда своими демагогическими призывами и пропагандой втянули грузинский народ в восстание против законного правительства. Поэтому исход этого восстания и был таким же, как и у любой авантюры. Я, Шалва Амиреджиби, от имени всех членов Комитета независимости приношу свои извинения всем жителям Социалистической республики Грузии. Я призываю всех сторонников Комитета независимости, кто ещё не осознал, что произошло, прекратить эту бессмысленную и несправедливую борьбу, и так же, как и я по своей воле, явиться в органы законного правительства. Будет лучше, если мы раскаемся в преступлениях, совершённых против народа и правительства».

В голове тут же промелькнула мысль о том, что меня хотят использовать точно так же, как и Джугели, когда тот присылал нам из тюрьмы письма и посредников с призывами прекратить борьбу, и не начинать восстания. Я и сегодня не назову фамилий тех людей, которые взяли на себя это дело, и были посредниками между нами, так как Шалва просил меня об этом. Да простит их Господь за то, что они сделали, если простит, конечно! От Джугели тогда многое зависело, ему было поручено самое важное дело. Вернее, он сам за него взялся. Он должен был захватить Вазиани и с помощью артиллерии атаковать Тбилиси. Этим он хотел затмить Какуцу Чолокашвили, и показать, насколько важна и значима роль социал-демократов в этой борьбе. Но когда его арестовали, он тут же раскололся ипотек, и рассказал обо всём. Нам же он присылал сфабрикованные чекистами фальшивки, в которых говорилось, что будто один из членов «Военного центра» был агентом ЧК. Потом его, беднягу, вынудили опубликовать письмо в газете «Коммунист», в котором он советовал Комитету независимости отказаться от восстания. Да простит его Господь и за это!

Я медлил с ответом, наверное, именно поэтому следователь и подумал, что мне трудно принять решение и сказал:

– Это письмо спасёт вас обоих: и тебя, и Шалву. Я засмеялся.

– У меня нет ничего общего с этим делом, но я смутно догадываюсь, с чем оно связано. Если Шалва, действительно, замешанв этом деле и согласится подписать такое письмо, я откажусь бытьего братом.

– Значит, ты отказываешься?

– Конечно!

Меня опять отвели в камеру. Я прекрасно сознавал, что меняповедут на расстрел, во всяком случае, хотя бы для того, чтобыпричинить боль Шалве.

Следующей ночью они опять вызвали меня. Двое чекистов провели меня в подвальную комнату. Один из них поинтересовался, не передумал ли я, на что я ответил отказом. Меня попросили встать у стены и раздеться, я отказался снять одежду. Один из них крикнул кому-то, и в комнату вошли четверо. В руках они держали дубинки, нетрудно было догадаться, что мои дела были плохи, но я не собирался сдаваться без боя. Он ещё раз приказал мне раздеться, я сказал, что лучше пусть они убьют меня. Двое из них направились ко мне. Мне как-то удалось избежать первого удара дубинки, я вывернул ему руку, и отнял её. Дубинка второго сначала попала в первого, а потом уже и вмое плечо, я тоже не оставил его без ответа, после этого уже и остальные принялись избивать меня. Какое-то время я отбивался. Один из них валялся на полу, именно он и мешал мне, я не мог свободно двигаться. Что произошло потом, не помню, я потерял сознание, и пришёл в себя лишь тогда, когда меня окатили водой. Пока я был без сознания, меня раздели, на мне оставили лишь нижнее бельё, я лежал голый на мокром кирпичном полу. Я вроде бы и пришёл в сознание, но ничего не слышал, не соображал, и не мог двигаться. В голове всё гудело, а на потолке я видел жёлтую лампочку. Долгое время слышался только частый скрип дверей, но потом я стал различать и голоса. Наверное, кто-то входил и выходил, я хотел было поднять голову и посмотреть, кто это, но я не смог сделать этого. Я подумал, что умираю, и обрадовался этой мысли: хоть отдохну. Глаза мои сами закрылись от света. Я услышал голос: «Смотри, у него пулевая рана в груди. – И на животе тоже» – ответил второй голос. Я слышал их разговор, как эхо. «Где он получил эти ранения? – Наверное, на войне, – сказал второй. – На какой войне? Именно это и надо установить. – Он же умрёт так, ты что не видишь, что он весь посинел? Если мы хотим что-нибудьузнать, то, может, надо егоодеть и бросить в камеру, а завтра допросим. – Он ещё долго не сможет отвечать на вопросы». – Один из них крикнул кому-то, и от этого голоса у меня так разболелась голова, будто меня ещё раз чем-то ударили. Что было потом, я не помню.

Когда я открыл глаза, я лежал в камере на своей койке, укрытый несколькими одеялами. Голова была перевязана. Какой-то мужчина сидел на соседней койке, наверное, его привели, чтобы он ухаживал за мной. Из-за высокой температуры я несколько дней был в бреду. Я был страшно избит, всё тело было в ушибах. Переломов у меня не было, но голова была разбита во многих местах. В туалет меня водил сосед, я не мог самостоятельно передвигаться. Через две недели мне стало немного лучше, но головные боли не прекращались.

Мне прислали передачу. Оказалось, что это была Цаца. Конвойный сказал мне: «Приходила твоя сестра и попросила передать тебе, что дома всё в порядке, именно так, как тебе этого хотелось бы. Ни о чём не переживай». Что это значило? Значит, Шалва выбрался из города? Слава Богу! Раз приняли передачу, значит, меня уже не собираются убивать. Почему? Для чего я им нужен?

Через три дня, меня повели наверх, на допрос. Сначала меня спросили, не передумал ли я подписать письмо. Я ответил, что спрошу у Шалвы, когда увижусь с ним. – Его мы и без тебя спросим, когда найдём, – ответил следователь. Когда он сказал это, по всему телу разлилось тепло.

– Откуда у вас эти пулевые ранения? – почему-то культурно обратился он ко мне.

– С войны.

– С какой войны?

– С первой мировой войны, я вам и раньше сказал, что был навойне. – Он кивнул головой.

– Все эти ранения вы получили на этой войне?

– Да. Я так же был контужен. После этого уже не воевал.

Он с таким выражением посмотрел на меня, что мне показалось, что он поверил.

– Оказывается, вы за царя воевали, – с иронией сказал он, – у вас, наверное, и награды есть?

– Есть. Но я воевал не за царя, а за страну, в которой жил. И после того, как свергли царя, я не перестал воевать. А что, это сейчасстыдно?

– Кто здесь твои союзники?

– У меня есть родственники. Какие мнеещё нужны союзники?

– А кто такой Гора?

Сначала я не понял, о чём он спрашивал. Я лишь потом догадался, что это я, наверное, в бреду звал Гора.

– Это я сына так зову. – Сказал я ему, и улыбка сама промелькнула у меня на губах.

Цаца приходила ко мне каждый второй день. Я просил её неприходить так часто, но она меня не слушалась. Через месяц меняперевели в Метехскую тюрьму в Тбилиси. Как мне сказали, тогдатам находилось около трёх тысяч человек. Сколько человек расстреливали за неделю, столько же и приводили, и вновь заполняли тюрьму. Лишь чудом можно объяснить то, что мне удалось избежать расстрела. Попадали в тюрьму многие, но выходили из нееединицы. Метехская тюрьма была бойней, которуюзасучив рукава обслуживали вечно оглушённые водкой палачи. Именно оглушённые водкой, так как трезвыми глазами они уже не могли смотреть на пролитые ими реки грузинской крови. А засученныедо локтей рукава означала принадлежность к особой касте сотрудников – палачей, занятых кровавым делом.

Сначала меня поместили в угловую камеру на первом этаже. На второй день меня осудили и приговорили к расстрелу за контрреволюционную деятельность, и за пособничество в подготовке восстания. Странное это было обвинение: если я содействовалвосстанию, то я должен был уж и участвовать в нем. Хотя, какоеэто имело значение. Расстрел? Пусть будет расстрел, мать вашу…!После суда меня перевели в другую камеру, там было около двадцати человек, отсюда хорошо был виден двор. Стены камерысплошь были покрыты следами от пуль. Когда я спросил, откудаэти следы, мне рассказали следующую историю: «В этой камересидел князь Мухранский. Его приговорили к расстрелу по томуже обвинению, что и тебя: контрреволюционная деятельность. Его арестовал сам комендант Закавказской ЧК Шульман. Именноего стараниями князя приговорили к расстрелу. Князь вытащилбольшой гвоздь из крепления оконной решетки. Правда, не понятно как ему это удалось. Он знал, что Шульман сам приходилв камеры, и выводил людей на расстрел, и потом лично присутствовал при казни. Вот и в тот четверг, ночью он пришел в камерувместе с другими офицерами, чтобы увести князя на расстрел. Пока читали список фамилий, Шульман, оказывается, стоял впереди всех. Князь тоже стоял в первом ряду. Он изо всех сил метнул гвоздь в Шульмана. Наверное, он хотел попасть в лоб или глаз, но гвоздь угодил Шульману в нос. Сейчас ты легко узнаешь Шульмана по его носу.» «Ну, что же произошло потом?» – спросили другие. «А то, что когда Шульман взревел от боли, все палачи ворвались в камеру, и всех расстреляли на месте.»

В течение шести месяцев, пока я был в тюрьме, каждый четверг людей выводили на расстрел. И каждый четверг я тоже былв ожидании расстрела. Открывалась дверь, и все замирали в ожидании. Потом начинали читать список из пяти-шести человек, а то и больше. Я стоял и ждал, когда произнесут мою фамилию, но нет, почему-то мою фамилию не называли. Потом забирали находящихся в списке людей, дверь закрывалась, и оставшиеся в камере заключенные вздыхали с облегчением. Как-будто не наступил бы следующий четверг. Многие не выдерживали этого нервного напряжения, и начинали плакать. Дважды палачи так опустошали камеру, что в ней оставался только я один. Потом её опять заполняли новыми жертвами.

Оказывается, по всей тюрьме распространился слух о том, что и Шалва Амиреджиби находится в заключении. Тогда я понял, зачем я был им нужен. ЧК хотела выдать меня за Шалву: будто Шалва дал показания и назвал всех своих товарищей, вот почему их всех сейчас и арестовывают.

Когда в камеру приводили заключённых, и они видели, что я нахожусь в камере один, они отводили взгляд, у них зарождались сомнения: почему меня не расстреливают, если меня, действительно, надо было расстрелять? Они даже перешёптывались между собой. Потом уже и из других камер стали запрашивать, не сидит ли у нас в камере Шалва Амиреджиби. Я им ответил сам, что Амиреджиби – это я, что Шалва – мой брат, и что его нет в тюрьме. ЧК распространяет ложную информацию о его аресте.

«Дай Бог тебе счастья! – отвечали мне, – Мы так и знали, что это их грязная провокация.» Да и в камере на меня стали смотреть по-другому, а то я был в таком состоянии, что боялся даже к двери подойти, как бы они не подумали ничего дурного. Чекисты хотели дискредитировать нас, но их план провалился. Вскоре и другие камеры узнали правду, и эта новость быстро распространилась по всей тюрьме.

Шалву знали почти все, кто хоть как-нибудь был связан с восстанием. И в его адрес я ни от кого не услышал ни единогоупрека.

А со стороны ЧК в отношении меня продолжалось все то жесамое. Я видел, что меня всё ещё не собирались расстреливать, и что эта игра затянется ещё надолго. Но имя Шалвы никак не пострадало, больше никто уже не верил этим слухам. Ребята из соседних камер все чаще спрашивали меня: «Ну, что, тебя еще нерасстреляли?» Я им отвечал: «Еще нет, меня попрежнему хотятвыдать за Шалву.»

В тот четверг, ночью из нашей камеры забрали десять человек. Никто не произнёс ни одного слова. Мы все сидели молча, опустив головы и, наверное, думали о будущем четверге. Каждая изтаких ночей оставляла ещё одну глубокую рану в наших сердцах. Из камеры снизу до нас глухо, еле доносились звуки пения. В тойкамере сидели рядовые сторонники восстания, они не были приговорены к расстрелу. Из соседней камеры кто-то крикнул: «Парни! Если уж нам суждено умереть, то лучше это сделатьс песней, чем со слезами! Дайте и нам послушать, как вы там поёте!» Один из поющих встал у окна и запел изумительным голосом. От этого голоса по всему телу мурашки забегали. Сначала онпел один. Из закрытого двора эхо, наверное, долетало и до города. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехскаятюрьма. И ты, Грузия изумрудная, и небо над тобой бирюзовое». Песню подхватили и другие его сокамерники, и все вместе онизапели припев: «Во сне я видел, как Грузия утопала в море крови, её разодранный флаг развивался над Коджори» Постепенно песню подхватили и другие. Песню пела уже всятюрьма, все хотели перекрыть доносящиеся из подвалов звукивыстрелов. Этой песней провожали идущих на расстрел. Мыпо ходу учили слова и пели вместе с остальными. От этого насердце будто становилось легче.

Во двор выскочил комендант тюрьмы и начал орать: «Прекратить, прекратить петь!» Но не тут-то было, никто его неслушал. Эта песня превратился в бунт. Комендант выпустил в воздух целую обойму своего маузера, но никто не прекратил петь. Песню повторяли уже в четвёртый или пятый раз, и всё большеи больше людей присоединялось к поющим. Во двор стали выбегать и тюремщики, которые тоже началикричать и стрелять. Песня закончилась. Какое-то мгновение наступила тишина, но тот узник снова запел своим чарующим голосом: «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная…». Раздался выстрел, и голос смолк. Само время будто застыло в это мгновенье. Все стало ясно: певца убили. Но сразу же кто-то другой запел срывающимся голосом. Постепенно его голос набирал силу, один за другим ему стали подпевать остальные. Всё громче звучала песня, уже сновазагудела вся тюрьма, казалось, что даже стены подпевали низким басом. Во дворе стреляли без остановки, на какое-товремя они даже забыли о приговорённых к расстрелу. В ту ночьрасстреляли всех из камеры певцов. Но, начиная с того дня, каждую ночь четверга все узники тюрьмы начинали петь. Пели разные песни, но песня той ночи, и тот певец всё же были неповторимыми. Я никогда не чувствовал такой сильной любви к своемународу, как в ту ночь, когда, все мы плакали, но были счастливыв своем единстве.

В ночь следующего четверга я узнал Шульмана именно по егоизуродованному носу. Комендант смерти был низким, угрюмыммужчиной, с короткими и толстыми ногами, с красным лицом, рыжими усами, густыми бровями и безликими, рыбьими глазами. Он был действительно омерзителен. В ту пору, так выглядело зло. Нашу камеру только недавно заполнили новыми людьми. Зачитали список из девяти человек, потом чекист долго стоялмолча, и смотрел то на список, то на меня, будто никак не могрешиться, прочитать мою фамилию, или нет. Под конец он махнул рукой и сказал, чтобы вышли те, чии фамилии он зачитал. Оставшиеся в камере вздохнули с облегчением, я же некотороевремя стоял в изумлении: вот уже четыре месяцапродолжалосьэто. Они хотели психологически сломать меня. В следующий четверг, когда они пришли в камеру, я опередил их: до того, как ониначали читать список, я попросил, чтобы они начали с моей фамилии. «Придет и твое время!» – ответил мне тюремщик и начал читать фамилии. В ту ночь из камеры увели десять человек. В следующий четверг мою фамилию зачитали первой. Может, мне никто не поверит, но я обрадовался. Я же, действительно, был рад тому, что, наконец, закончатся мои мучения, и что если у кого-то были малейшие сомнения в отношении нашей семьи, то эти сомнения наконец рассеются. Нас, десять человек, отвели вниз и завели в большую комнату, которую едва освещали две лампочки. Нас поставили у стены, которая, как сито, была изрешечена пулями. Было видно, что земляной пол недавно посыпали песком и опилками. В комнате стояли пять человек, в руках все держали маузеры, еще двое былис карабинами. Началась процедура чтения приговора, на каждый приговор ушло по десять – пятнадцать минут. Некоторые плакали, один, по-моему, даже обмочился. Мой приговор не был зачитан. Когда закончили читать, у меня невольно вырвалось, – А я?! Мне приказали отойти в сторону. Я заупрямился, покрыл их матом, и потребовал расстрелять меня. Один сказал другому, чтобы тот зачитал и мой приговор. Когда мне зачитали приговор, у меня появилась надежда, что меня расстреляют. На чтение приговора ушло достаточно много времени.

«Ты смотри, сколько я, оказывается, совершил преступлений…» Потом нам приказали повернуться лицом к стене. Несколько человек не повиновались приказу, я тоже не повернулся. Поднялся крик, ругань и выстрелы слились воедино. Я пришёл в себя лишь тогда, когда палачи, стоя над расстрелянными, делали контрольные выстрелы в голову. Моя же голова страшно гудела, мне опять слышались, как эхо, стоны и крики людей. Я не мог различить их лица. Кто-то коснулся меня, я очнулся и встретился с улыбающимися лицом палача, потом увидел и других, они были довольны выполненной работой.

Меня опять вернули в камеру. Когда открылась дверь, все вскочили в страшном испуге. Я никого не мог видеть, и упал на свою койку. Я услышал только слова: «Замучили безбожники!» Я многое видел в жизни, всё мог себе представить, но то, что жизнь могла быть настолько страшнее смерти, этого я никак не мог вообразить. Я ни на что не реагировал, я не мог есть, люди, самиобречённые на смерть, утешали меня. Я завидовал их судьбе. Вся тюрьма узнала о том, что со мной произошло, и все старались меняподбодрить.

И опять меня вызвали на допрос. Спросили, не передумал ли я. В знак отказа я лишь покачал головой. Больше меня ни о чём не спрашивали. После этого меня поместили в другую камеру, где нас было всего двенадцать человек. От Цацы мнепринесли передачу, и в тот день, будто снова вернулась жизнь. Ко мне пришли – значит, я попал в списки живых. Цаца стала для меня эталоном добра. Она приходила ко мне каждую неделю. Я не знал, откуда она ездила, из Кутаиси или же она специально из-за меня перебралась в Тбилиси.

В ту ночь во сне я видел Алёну. Она улыбалась мне: «Ты же не можешь жить без приключений! Все, хватит, отдохни. Подумай и о семье, а если останется время, то не забывай и о нас.» Когда я открыл глаза, в камеру заглядывали лучи солнца. За всё это время я впервые заметил, что проснулся в другом настроении, и что солнце дарило мне своё тепло. До этого я уже и не замечал великолепное грузинское солнце, которое всегда побуждало меня к жизни. После первой посылки Цацы это был второй день, когда я почувствовал, что жизнь продолжается, и кто знает, сколько она ещё продлится. «Прощай, мама! Прощай, возлюбленная! И ты прощай, Метехская тюрьма… Прощай Метехи! Прощай Метехи…». Я очень хотел надолго сохранить и это настроение, и это солнце. Я чувствовал, что скоро оставлю Метехи, но куда колесо судьбы собиралось забросить меня, я не знал, но это меня не очень-то и волновало. До меня дошли слухи о том, что в тюрьму привели Ираклия Амиреджиби. Я переговорил с другими камерами, прося узнать, в какой камере его держали, но не успел получить ответ. Был субботний день, когда этапом, меня наспех отправили в Баку, в тюрьму ЧК. Спустя месяц, меня оттудаперевели в Грозный. За шесть месяцев я сменил девять тюрем. Я никак не мог понять, чего они этим добиваются. И только в Уфе я узнал, что расстрел мне заменили десятью годами заключения. Мне много понадобилось времени, после всего случившегося, чтобы я вообще пришёл в себя. Мне было уже тридцать, и я стал совершенно седым.

Я часто думал о том, какойэто все-таки, странный феномен – Родина. После стольких ударов и страданий я ещё больше полюбил её. Сейчас я ещё больше убедился в том, что мою землю обязательно надо было спасти от зла, но как? Открытая борьбас бесчисленным врагом была невозможной, да и глупой. Для борьбы со злом надо было придумать другие способы, чтобы наш измученный народ ещё раз не оказался на грани уничтожения.

В Уфе я три года сидел в тюрьме. Я сумел-таки передать одному освободившемуся заключенному мой адрес в Полтаве, с просьбой, чтобы он написал Тамаре и сообщил ей о моём местонахождении. Через пять месяцев она приехала ко мне, нам даже разрешили свидание. Она была рада, что я остался в живых. Тамара рассказывала о Дате, о том, каким он растёт парнем, показала фотографии, говорила, что он хорошо учится и всё время спрашивает, когда вернётся папа, что он ждёт меня, и что его не оторвать от окна.

Сначала я вроде бы успокоился, что у них всё в порядке, но потом мне стало больно, и я разволновался оттого, что и мой сын растёт без отца, точно так же, как и я. Я был зол на себя за то, что не смог сдержать своего слова. Ведь я так хотел, чтобы мой сын всегда был рядом со мной, и не был лишён отцовского внимания и тепла. Тамара почувствовала моё настроение и предупредила меня, чтобы я не вздумал бежать, а то всю жизнь пришлось бы быть в бегах. Она обещала похлопотать, и как-нибудь вызволить меня. Оказывается, Петра перевели в Киев, он был партийным функционером, и она надеялась на его помощь. Как бы там ни было, они будут ждать меня, а летом она обещала привезти и Дату. Она сказала и то, что живёт надеждой, о моём скором освобождение, и пишет стихи. Трудно было расставаться с ней, но что я мог поделать. Без помощи извне бежать из этой тюрьмы было невозможно.

Весной меня перевели в лагерь близ Уфы. Там строился большой химический завод, рядом с ним была деревообрабатывающая фабрика, которая снабжала стройку пиломатериалами. Наш лагерь вместе с несколькими другими лагерями обеспечивал работу этого завода. Там я ещё раз убедился, как тесен этот мир. В лагере было всего четыре барака, которые были поделены согласно тому, кто на какую работу был распределен. Здесь было много политических, но жили они в разных бараках. Меня распределили во второй. Политические тут же пришли за мной и взяли меня к себе. Где-то, посередине барака, у них было отгорожено место для своих, вот там они меня и поместили. Уставший, я присел на койку, и мы разговорились о том о сём. Надо же было им узнать обо мне всё! Вдруг я услышал голос: «Не задавайте ему много вопросов! Я за него ручаюсь!» Я посмотрел: Боже мой, Габро! Мы обнялись. Политические с удивлением смотрели на нас: мол, откуда он знаком с вором в законе. Оказалось, что за этим и за всеми лагерями вокруг смотрел именно он, он был смотрящим всей округи. У него всё было налажено, и дела шли, как по маслу. Он свободно передвигался между лагерями. Габро даже не пытался бежать. Деньги и положение у него были. «Зачем и куда мне бежать, мне сорок пять, устал уже бегать.» – Говорил он. В конце барака у него была устроена своя хата, похожая на великолепную городскую квартиру. Он забрал меня к себе. «Если захочешь бежать, то такие дела здесь без меня не делаются. Я и так твой должник, когда скажешь, тогда я тебя и отпущу,» – сказал он мне с улыбкой.

Летом ко мне приехали Тамара и Дата. Рядом с лагерем, отдельно, стоял деревянный дом, там жил начальник лагеря. Габро сказал ему, и он одолжил нам свой дом на пять дней. Чего только у нас не было, мы ни в чём не нуждались: Габро старался, как для своей семьи. Он сказал Тамаре: «Пока Сандро сидел в Крестах, он содержал нас всех. Потом он помог мне бежать. Так зачем же мне нужны деньги, где я их потрачу, если не на вас? Оставьте мне его ещё на год, и я постараюсь освободить его досрочно.» Короче говоря, он устроил нам прекрасный отпуск. Дата не хотел уезжать – наконец-то, он был рядом с отцом. Я тоже не хотел расставаться с ними, но другого выхода у нас не было. На два дня меня даже отпустили из лагеря, я сам проводил свою семью на поезд до Уфы, и с камнем на сердце вернулся обратно.

Габро был болен язвой желудка. Осенью язва обострилась, у него началось кровотечение, и его перевели в больницу. Лишь через две недели мы узнали, что ему сделали операцию, но спасти его не удалось. Он умер. Сразу начались беспорядки. Тот, кого Габро оставил вместо себя, не смог справиться с создавшейся ситуацией. В некоторых бараках начались стычки и резня, которые затем перекинулись на остальные бараки. Пришли солдаты, нескольких заключенных пристрелили на месте. То, что зеки не успели сделать друг с другом, довершили солдаты. Через два дня всех политических собрали вместе, и отправили в Сибирь. Нас привезли в лагерь, расположенный в Западной Сибири, в районе Кургана, в котором было около тысячи пятисот человек. Работали мы на лесоповале. Нас, несколько человек, перевели в другой лагерь, на завод по производству шпал. Здесь я встретил и нескольких грузин – именно тех, кому удалось избежать расстрела после восстания в Грузии. Благодаря их помощи я смог отправить письма домой, Тамаре, и Цаце в Кутаиси, и сообщить им, где я находился. Тамаре я не советовалприезжать ко мне – возможно, меня здесь не долго будут держать, – писал я ей. А написал я так потому, что знал её характер, она бы не успокоилась и приехала быв такую даль.

Мне часто снились Алёна и Гора Иагора. Они спрашивалименя, когда я навещу их, напоминая мне о том, что сейчас я былнедалеко. Этот сон не давал мне покоя, он каждую неделю снилсямне. «Хоть бы, действительно, перевели меня, куда-нибудь поближе,» – думал я. И, к тому же, мне так всё надоело, что я и вправду стал думать о побеге. Мы были недалеко от города, можнобыло что-нибудь придумать. Стояла осень, если бежать, то надобыло бежать летом. Куда пойдёшь зимой: ни одежды, ни еды.

Я всё чаще стал думать о побеге. Надо было дождаться подходящего момента.

Прошли ноябрьские праздники, и к нам привезли новых заключенных. Лагерь был расположен возле завода. Заключённыхдо него довозили на поезде, а потом надо было еще пройти пешком. До лагеря было всего около одного километра. После того, как привезли новых, нам дали всего полчаса, приказав собратьсяв дорогу. Потом бросили нас в вагоны, даже не сказав, куда насвезут. На станции Курган-сортировочная, наш вагон прицепилик другому товарному составу. Всего было десять вагонов, и всехнас отправили на восток. Эти места мне были хорошо известны, я прошёл их во время гражданской войны. Правда, когда мы проходили эти места, тогда было лето, но из того, что я успел увидеть, мне многое было знакомо.

Не доезжая до Омска, наверное, где-то в двадцати километрах, железная дорога дугой сворачивает вдоль горы. С другой стороны дороги, внизу находится хвойный лес. Тогда эти места я обошёл пешком, мы подбирали места для минирования, когда отступали на восток. Скорость поезда в этом месте всегда должна была быть низкой, так как этот участок считался опасным. Уже смеркалось, было, наверно, около пяти часов, когда мы подошли к этому месту. Поезд мчался на прежней скорости, паровоз дал гудок, это является правилом для подобных участков, и через какой-то промежуток времени послышался скрежет железа. Видимо, колёса передних вагонов сошли с рельсов, илииз-за сильных морозов рельсы получили деформацию и разошлись. Я тут же догадался, что следовало ожидать аварии, и инстинктивно ухватился за что-то. Вагоны один за другим опрокинулись, потянув за собой и паровоз. Состав насколько раз перевернулся, всё смешалось. Когда наш вагон перевернулся в последний раз, с него сорвало крышу. Много людей погибло и пострадало. Как я спасся, ума не приложу, на мне не было ни одной царапины. Я как-то дополз до тамбура, где находились два бойца, конвой нашего вагона. Один из них был точно мёртв, а другой – в тяжёлом состоянии. На погибшем был тёплый тулуп, тёплая шапка и валенки. Я снял с него одежду, взял их консервы и перекинул через плечо его карабин. Я нашёл у них удостоверения НКВД, оба положил себе в карман и вылез из вагона через сорванную крышу. Главным было поскорее покинуть это место, пока меня не увидели.

Я быстро добрался до леса. Эти места мне были знакомы, и я уже хорошо знал, в каком направлении надо было идти. Дорога была длинной, но это меня не волновало. Я знал, что, по крайней мере в ближайший день, никто обо мне не вспомнит.

Лежал свежий, пушистый снег, иногда я даже проваливался в него. Дул легкий ветерок, заметая мои следы. Легче было идти по лесу, нежели по открытой местности. До ответвления Иртыша я шёл без остановки. Под утро я остановился, было ещё темно, когда я остановился немного вздремнуть, в том месте, где Серафим нашёл меня раненым. Я не знаю, сколько я проспал, три или четыре часа, но после сна я почувствовал себя отдохнувшим и бодрым. Я посмотрел на противоположный берег реки. Лес дышал: временами огромный клок тумана срывался с вершины деревьев и летел к облакам. В этом месте лес становился прозрачным и чистым. Это удивительное свойство кедровых лесов я замечал и раньше. Как мне говорил Серафим, в таком лесу обитает Дух Великого Творца, это его дыхание. Я про себядумал: неужели они не чувствуют, что я иду к ним? На протяжении всего пути я тешился воспоминаниями. Так и время быстрее проходит, и расстояние покрывать легче. Хотя, что это за расстояние для меня, каких-то тридцать километров. Это расстояние я прошёл, не встретив ни одной живой души. Весь день я шёл по кедровому лесу, мне всё казалось таким знакомым. Я заметил двух оленей и подумал про себя: какой из них приходил тогда к Алёне? Я чувствовал себя так, будто находился в собственных владениях. Я еще не дошел до избы, как мне навстречу выбежали Алёна и Гора. Я не верил своим глазам, но слышал голос сына:

«Папа! Папа!» Он прыгнул на меня и повалил в снег, потом к нам присоединилась и Алёна. Я обнимал их и плакал. Я первый раз плакал после кончины мамы. Увидев меня, заплакал и Серафим, этот мудрый человек не стыдился своих чувств. Ему уже был девяносто один год, но выглядел он молодцом.

Горе Иагоре было двенадцать лет, воистину уроженец дикой природы, настоящий Маугли. Он был уже настоящим мужчиной, для своего возраста он казался намного выше. Выразительные голубые глаза, пшеничного цвета брови вразлёт и прямые черты лица полностью отражали его внутренний мир. Лицом он был похож на меня, но в отличие от меня, его лицо всегда сияло улыбкой, как у Алёны. Он очень красиво смеялся и всегда выглядел жизнерадостным. Я всё время думал, что Гора Иагора с лихвой взял у своих родителей всё лучшее. Каждый день по четыре-пять часов с ним занимались Серафим и Алёна, потом он принадлежал самому себе. Целыми днями он бродил по лесам и оврагам. Мы часто беседовали с ним. Я тоже хотел внести свою лепту в его воспитание. Я не мог его научить тому, чему его учил Серафим, но хотел, чтобы он знал что-нибудь и о цивилизованном мире. Он всегда слушал с большим вниманием. На многие вещи он отвечал, что уже знает о них. Я удивлялся, откуда ребёнок, выросший в лесу, знал о городской жизни. Моё удивление смешило его, и он говорил, что благодаря Серафиму он видит многое. Я учил Гору Иагору верховой езде и скачкам. Природа одарила его изумительной пластикой и подвижностью, многое он усвоил самостоятельно. Лошадь никого, кроме него, не подпускала к себе. Даже мне понадобилось время, чтобы обуздать её. Когда я вернулся к ним, конюшня для неё была уже построена. Было удивительным и то, что лошадь не пугалась, когда во дворе появлялся медведь, наоборот, они часто ели вместе, стоя рядом друг с другом. Пока я привык ко всему этому, мне казалось, что я нахожусь в настоящей сказке. Я никак не мог понять, как Серафиму удалось настолько изменить их природу и характер, что они могли так мирно сосуществовать. Удивило меня и то, что в зимний период, в феврале, когда выпадало много снега, и оленям не хватало пищи, они приходили к нам, а «рыжая», увидев их, начинала прыгать и кувыркаться от радости.

Алёна совсем не изменилась за эти двенадцать лет, она была такой же подвижной, весёлой и резвой, она казалась мне ещё прекраснее, несмотря на то, что ей уже было тридцать. Мы были счастливы вместе, я скоро привык жить в этой дикой природе. Те пять лет, которые мы прожили все вместе, я не могу сравнить нис каким периодом моей жизни. Это просто невозможно. Именно там я впервые подумал о том, что самым лучшим выходом для меня было бы постричься в монахи.

Серафим обучал и тренировал меня. Правда, в моём возрасте было немного поздно осваивать все те знания, которые расширяли память, и давали людям те уникальные способности, которыми они обладали, но я действительно, многому научился. Я прочитал много уникальных книг, которые хранились у Серафима. Потом мы долго беседовали и рассуждали о них. Это дало мне возможность еще глубже постичь их суть. Могу с уверенностью сказать, что за эти пять лет я окончил университет Серафима, где я получил такие знания, подобных которым не найти ни в одном университете.

Когда я рассказал Серафиму о своих приключениях, он сказал мне: «Ты можешь смело сказать, что, действительно, прожил своюжизнь. Человек, наделённый способностью любить, какие бы испытания и невзгоды он не перенес, всё равно, не теряет этой любви. Даже дни своих испытаний он вспоминает с любовью и благодарит за них Бога. Лишь духовно бедные люди способны на зло. Если им в жизни не очень повезло, если на их долю выпало больше горя и печали, чем они ожидали от жизни, они начинают ненавидеть весь мир. Если внимательно прислушаться, то таких людей легко узнать, когда они рассказывают о своих приключениях. Легко понять, что они собой представляют. Что же касается тебя, то несмотря на то, что ты прошел через столько испытании, ты не потерял любовь к людям, и я очень высоко ценю это в тебе. Многие эпизоды из моей жизни ему были известны и без моего рассказа, он говорил, что в то время он наблюдал за мной. Некоторые детали он даже напоминал мне сам. Всё, что я слышал, было поразительно, но рядом с ним для меня всё это стало обычным явлением. Пуля от маузера, которую Серафим извлёк из моей груди, лежала на полке у Алёны на видном месте, она хранила её как талисман. Она была благодарна именно этой пуле за то, что она свела нас.

У меня были с собой фотографии Тамары и Даты, которые они привезли мне в Уфимском лагере. Алёна эти фотографии прикрепила к стене. «Дата брат Горы Иагоры, поэтому эти фотографии принадлежат и ему,» – говорила она.

По правде говоря, это очень обрадовало меня. Гора Иагора сам говорил мне, где был Дата и что он делал. Конечно же, я не мог перепроверить, насколько он был прав, но я верил ему, так как я поверил и уверовал в те уникальные возможности, которые были дарованы ему природой и переданы Серафимом.

В нескольких километрах от нас была деревня. Из этой деревни лишь несколько человек имели право приходить к нам, но и те не задерживались надолго. Они всегда приносили к нам что-нибудь: в основном, крупы, керосин для ламп, спички, свечи и множество разных мелочей. Если кто-нибудь заболевал в деревне, то к Серафиму приходил посредник. Серафим либо давал им лекарства, которые готовила Алена, либо писал какую-нибудь молитву, которую называл мантрами. Он наказывал читать их несколько раз в день, и говорил, что сам лично проследит, насколько точно будут выполнены его указания. Вот так, на расстоянии, он лечил людей.

Гора Иагора и Алёна рассказывали мне и о маленьком Чабуке, которого он сам назвал Гора. Алёна говорила: «Раз он твой племянник, то мы будем и его покровителями. Этот мальчик пройдёт очень сложный и тяжелый жизненный путь, но всё, что ты напророчил ему, именно так и сбудется и он будет счастливым человеком.»

Однажды Алёна заметила, что я стоял и смотрел на фотографии Тамары и Даты. Наверное, она услышала мои мысли. Она подошла, обняла меня и сказала: «Я знаю, что тебе трудно без них, и ты очень переживаешь по этому поводу. Когда ты сам решишь, можешь идти, ты без всяких проблем доберёшься до них. Когда сможешь, приезжай и к нам.» Ты удивительная женщина, – сказал я. – Каким бы я был счастливым, если бы вы жили где-нибудь поблизости к тому месту, где живём мы. «Расстояние не имеет значения, когда думаешь о любимом человеке,» – ответила она. Через четыре месяца, после того, как я решил покинуть их, Горе Иагоре должно было исполниться восемнадцать лет. Когда я прощалсяс ним, он попросил меня, если будет такая возможность, привезти к нему Дату. Я пообещал ему это. Серафим сказал, что не умрёт, пока я не приеду. Тогда ему было девяносто шесть лет, но выглядел он прекрасно.

Я уехал в апреле 1938 года. Я решил сначала поехать во Владикавказ, чтобы навестить Гапо. Когда из Метехской тюрьмы меня этапом отправили в Баку, я случайно встретился с родственником Гапо, с которым познакомился на его свадьбе. Оказывается, и его посчитали пособником восстания, поэтому он тоже отбывал срок. Я расспросил его о Гапо, он рассказал мне, что у него две девочки, но нет сына, и что он очень переживает по этому поводу. Я попросил его: «Если ты сможешь увидеться с Гапо, то обязательно передай ему, что когда у него будет сын, то я непременно приеду к нему и стану его крёстным отцом.» Я не знаю, передал он ему это, или нет но у меня несколько раз было видение, что у него родился сын, и они ждали меня. После этих видений прошло время, но я не мог забыть об этом. Если бы сейчас я не воспользовался моментом, то потом уже я вряд ли смог бы приехать к нему.

До Владикавказа я добрался без каких-либо приключений. Был май месяц, когда я прибыл в горную Карцу. Там всё было разрушено. В деревне жило всего несколько стариков, которые с трудом передвигались. Они и сказали мне, что зимой 1935 года их всех выселили. Гапо оказал сопротивление и был расстрелян на месте. «Мы с трудом смогли похоронить его» – сказали они. В это время, заслуженный генерал Джамболат Датиев уже был в возрасте, аемусказали: «Вы должны отправиться на переселение, а ваша семья может остаться.» Но никто из его семьи не остался.

«Куда Джамболат, туда и мы!» – сказали они, и последовали за ним. Никто из стариков точно не знал, куда их переселили: то ли в Казахстан, то ли в Узбекистан. Больше они ничего не знали. Я узнал, где находилась могила Гапо и пошёл на кладбище. Она находилась поодаль деревни. Отыскав могилу, я был удивлён, чтоона была хорошо ухожена: неужели эти старики так хорошо присматривают за ней? Я присел рядом, слёзы сами катились по щекам. Я любил Гапо, как родного брата, и тяжело переживал его кончину. Я долго сидел у могилы и никак не мог унять свою боль. Приехал к другу на крестины, а стал свидетелем такой трагедии!

Вокруг не было ни души, но у меня было такое ощущение, будто кто-то следил за мной. Я несколько раз посмотрел по сторонам. Потом оглянулся назад и увидел маленького мальчика, который смотрел на меня грозным взглядом.

– Ты кто? Чего ты сидишь у этой могилы? – спросил он громким голосом.

– Я сижу рядом со своим братом. А ты кто такой, что так разговариваешь со мной?

Мальчик растерялся.

– Ты Амиреджиби? – я улыбнулся и кивнул головой.

Он подошёл поближе. В его глазах сверкали слёзы, он стеснялся их.

– Как тебя зовут? – я уже догадывался, кем он мог быть.

– Я Сандро Датиев.

Я и сам не знал, что произошло со мной, я обнял его и долго неотпускал. Сандро тоже обнял меня.

– Как же ты спасся?

– Я спрятался в лесу, – сказал он, не отрываясь от меня. Потомон присел рядом. – Я убежал с дороги, и скрывался здесь же поблизости. Всех забрали из деревни, но здесь у нас есть один старый родственник, его не стали трогать, вот уже три года, как я живу у него.

Он рассказал всё о том, как ему удалось бежать. Сначала из машины он выбросил свой рюкзак на дорогу, потом попросил конвой остановить машину, сказал, что по нужде. Так как до города было далеко, они не отказали ребёнку и остановили машину. Он спрыгнул, вошёл в лес и убежал. Да никто и не пытался его преследовать. «Я поступил плохо, что бросил свою мать, сестёр и брата, но я не мог оставить и своего отца, не похоронив его.» Я подбодрил его и сказал, что он поступил правильно.

– А где был ты, почему не приходил так долго? Я ждал тебя с тех пор, как родился.

– Я сидел в тюрьме и не мог прийти, извини меня, Сандро.

– А сейчас тебя выпустили?

– Нет, я сбежал.

Его глаза заблестели.

– Ты действительно такой, как мне рассказывал папа? – и прослезившись, он вновь обнял меня.

Я забрал его с собой, и мы приехали во Владикавказ. Там я купил ему одежду, одел и увёз в Полтаву.

Тонконогов со своей семьёй уехал в Тбилиси. Его брат работалв правительстве, поэтому, ему нетрудно было вернуться. Тамарасказала, что они не смогли взять все свои вещи, поэтому обещалиприехать за ними. В основном остались книги и кое-какие пожитки, но у них так и не получилось за ними вернуться.

Мой тесть – царство ему небесное – скончался еще до моегоприезда. Дата учился в аспирантуре в Киеве, и жил у Петра Ивановича, который присматривал за ним. Тамара взяла Сандров свою школу. В марте того же года меня вновь арестовали, носпустя девять месяцев освободили по амнистии Берия.

 

Монах Давид

Наверное, никто из вас не любит неоконченные истории. Признаюсь, что и меня они не очень привлекают. Поэтому я и решил закончить то, что не смогли сделать мои родители. Приключениям своей жизни они оба придали форму новелл, хотя они и не согласовывали это между собой. Как только им выпадало свободное время и возможность, они втайне друг от друга тут же начинали писать. Наверное, они думали, что на старости лет устроят друг другу сюрприз, и уютно устроившись у камина, почитают свои рассказы.

Мой отец начал писать о своих приключениях после того, как был освобождён по бериевской амнистии, и вернулся домой в декабре 1939 года. Мама же начала писать намного раньше. До того она писала стихи, а свои приключения она начала описывать после того, как мы вернулись из Уфы, где мы в колонии навестили отца. Наверное, моя мама решила, что молодость уже прошла, что всё, чему было суждено случиться, уже случилось, и что в её жизни ничего важного и примечательного уже не произойдет. Они-то писали тайком друг от друга, но я знал всё, несмотря на то, что я учился в Киеве, и мне редко приходилось бывать в Полтаве.

Вскоре началась Великая Отечественная война, которая все поставила с ног на голову. Надежды на спокойную жизнь разбились вдребезги, все планы и цели людей пошли прахом. Отец записался в народное ополчение и сражался на Юго-западном фронте, где ему когда-то приходилось сражаться во время Первой мировой войны. Потом его, как опытного военного, перевели в регулярную армию. Осенью 1943 года он погиб где-то под Карпатами, близ Днестра. Точнее было бы сказать, что он пропал без вести, так как точные данные о его гибели отсутствуют.

Моя мама стала жертвой нацистов, так как не уехала в эвакуацию. Что случилось точно, никто не знает, известно только, что её расстреляли в 1942 году за оказание сопротивления. Она, вместес другими расстрелянными, похоронена в братской могиле под Полтавой. Там же рядом находится и братская могила народных ополченцев.

Маленький Сандро вместе с моей бабушкой был эвакуированв Дагестан. После войны они вернулись в Полтаву. Там он и похоронил мою бабушку. Какое-то время они жили в Полтаве, школу и техникум он окончил там же. Одновременно с учёбой он ещёи работал, и ждал моего возвращения. Потом он закрыл дом, ключи оставил нашим знакомым и уехал в Узбекистан, где находиласьего семья. Сейчас они живут во Владикавказе, и мы частопереписываемся.

Моего дядю – Петра Андращука, как партийного работника, призвали в армию в первые же дни войны. Он был комиссаромдивизии, потом он стал генералом. Его дивизия воевала на Западном и Центральном фронтах. В 1944 году он погиб во время боёв под Варшавой, по-моему, от сердечного приступа.

До войны я работал научным сотрудником на кафедре в институте. В первый же день войны меня тоже призвали в армию.

Спустя три месяца после начала войны, вся наша дивизия, а точнее то, что от неё осталось, попала в плен, в том числе и я. За всёвремя войны, я много раз разделил судьбу миллионов пленных, находясь на грани между жизнью и смертью, и лишь чудом спасся. По крайней мере шесть раз мне удалось избежать расстрелаи голодной смерти, и не попасть в лагеря смерти, где поголовноуничтожали всех пленных. Почему-то мне постоянно снилсямой отец. Он подбадривал меня, успокаивал и говорил, чтоу меня всё будет хорошо, что Господь поможет мне спастись.

Господь, действительно, хранил меня. Но, я всё время думал, почему именно я, – за какие заслуги? Этого я, конечно же, не знал.

Намного позже, после того, как я нашёл записи моего отца, я, всёже, нашёл и объяснения некоторым эпизодам моей жизни, когдая, несомненно, должен был погибнуть. Хочу признаться, что всюжизнь в моём сердце я хранил надежду на то, что мой отец не погиб на войне и остался жив. Точно сказать не могу, что было томупричиной. Наверное, те самые сны и их явственность, в которых отец так часто являлся мне. Это ощущение ещё больше обострилось после того, как я прочитал в его воспоминаниях о Серафиме и его детях, да, к тому же, место, где он пропал, совпадало с местом его встречи с Анастасией. Но кто знает, быть может, всё это было лишь плодом моей фантазии, стремлением выдать желаемое за действительное.

Сразу по окончании войны, вместе со многими вернувшимися домой солдатами, я был сослан в Сибирь, как предатель Родины, который не погиб, а попал в плен. Не осталось в Сибири ни одной колонии, на западе или востоке, где бы я не побывал. Я научился всякому ремеслу, какое только нужно человеку в строительстве. Я уже и не думал о том, что когда-нибудь вернусь домой. Не стану описывать моих приключений, так как эта книга является историей моих родителей и предков, достойным потомком которых я себя считаю, так как я прошёл не менее опасный путь в жизни, хотя прожитая ими жизнь, всё же, не сравнится с моей.

Я вернулся домой в том возрасте, когда уже невозможно было осуществить те планы, которые у меня были в молодости. У меня было лишь одно желание – уединиться ото всех и от всего. Об этомя думал, будучи ещё в плену, это моё желание ещё больше обострилось во время отбывания незаслуженного наказания. Но принять окончательное решение меня заставили записи моего отца, где он писал, что хотел бы постричься в монахи. Его такое желание не удивило меня.

Когда я вернулся из заключения, в Полтаву дом был закрыт. За ним присматривал наш родственник. То, что дом спасся от урагана войны, можно было считать лишь чудом. Он не только уцелел, но и не пропало ни одной вещи. Никто не тронул наш дом, равно как и дом Петра, который стоял рядом с нашим. Я провёл ревизию того, что у меня осталось, от моего наследства, посмотрел, каким богатством я владел. Среди вещей Тонконогова, которые они не увезли, или не смогли увезти, было много книг. Среди них я обнаружил и дневники Юрия Юрьевича, которые очень заинтересовали меня, так как они касались и моих родителей. Потом я обнаружил в подвале сейф, о котором мне было известно ещёс детства, и в котором мой дед хранил лекарства, а моя мама хранила в нём документы, письма и свои новеллы. Нашёл я и записи моего отца. Я был очень рад, когда собрал их вместе. Весь найденный материал можно было собрать в одну книгу, что я и собирался сделать. Но в то время я не смог осуществить своего замысла, и отложил это дело на потом, а отложенные дела, как говорится: принадлежат только чертям. Я отправился в Миргород, где до войны у нас был дом, доставшийся от наших предков и расположенный рядом с церковью. К сожалению, его не стало, он сгорел дотла. Приехал я и в деревню Зубовку, куда отец возил меняв детстве. Пока у него была такая возможность, он с особой заботой и кропотливостью ухаживал за могилами наших предков. «Это наша семейная реликвия, которая связывает нас с нашей исторической Родиной,» – говорил отец. Я с самого детства усвоил, что и это грузинское кладбище было реликвией нашей семьи и частицей нашей души, так как для грузин, находящихся на чужбине, нет ничего дороже того, что их связывает с Родиной. Покоящимся на этом кладбище не суждено было вернуться на Родину, и эта земля стала их второй Родиной. К моему сожалению на кладбище, я не нашёл ни одного камня, все было разграблено. Я страшно переживал это.

Сегодня уже не для кого не представляет труда переехать с одного места в другое, как бы далеко ни находился. Поэтому ощущение Родины тоже изменилось. Телефон и самолёт стёрли из человеческих переживаний понятие расстояния. Именно поэтому и обесцветились те эмоции, которые вызваны расставаниемс Родиной.

Вскоре я принял постриг. Некоторое время я жил в монастыре, а через несколько лет меня пригласили в семинарию читать лекции, я преподавал историю литературы. Уже в годах я вернулсяв Полтаву.

Да, я не сказал о себе самого главного. В университете у менябыла любимая девушка, которая была на меня в обиде за то, чтоя не спешил жениться на ней, так как я, сначала хотел закончитьаспирантуру. Мы помирились за несколько месяцев до начала войны, и даже успели согрешить. Мы решили пожениться осенью, но не успели даже расписаться. Она проводила меня на войну начетвёртом месяце беременности. Во время эвакуации из Киева онавместе с матерью оказалась в Казани. Там она и родила мальчика, которого назвали Александром – Сандро, в честь моего отца. В конце 1943 года она оставила ребёнка матери, и ушла на фронт, а в феврале 1945 года она погибла в Германии, день в день, когда, четыре года назад, мы помирились и поклялись друг другу в вечной любви. Когда я впервые увидел Сандро, ему уже было шестнадцать лет. Сейчас он отец двоих детей, Давида и Георгия. Они живут в Киеве. Когда я постригся в монахи, я чувствовал, что выполнил свой долг, так как моя фамилия уже никогда не исчезла бы. Они так же, как и я, мечтают жить в Грузии.

Я не терял связи с младшим Юрием Тонконоговым, с которым мы вместе выросли. В 1977 году он прислал мне книгу на грузинском языке – «Дата Туташхия». Я уже давно ничего не читал по-грузински. Благодаря моей бабушке и отцу, я в детстве выучился читать и писать по-грузински. Трудно далась мне эта книга, но я всё же прочитал её, и, к тому, же несколько раз, так как она очень взволновала меня, и произвела на меня чрезвычайно большое впечатление. Вот тогда-то я и вернулся к тем новеллам, которые написали мои родители. Их жизненные приключения были полностью созвучны «Дате Туташхия», его автору и его семье. Именно поэтому я совсем по-другому взглянул на нашу семейную реликвию. Я разложил рукописи в их последовательности, почти ничего не меняя. Я назвал эту рукопись «Потерянные страницы», потому что если бы эти страницы попали в руки к автору «Даты Туташхия» – Чабуа Амиреджиби, он, возможно некоторые из них поместил бы в свой роман. Но, видимо, этой рукописи уготована совершенно иная судьба. Так или иначе, я собрал эти рукописи, придал им форму книги и теперь я надеюсь, что когда-нибудь она, будет издана и предстанет на ваш суд.

* * *

Эта книга – участник литературной премии в области электронных и аудиокниг «Электронная буква – 2019». Если вам понравилось произведение, вы можете проголосовать за него на сайте LiveLib.ru до 15 ноября 2019 года.