Сандро Амиреджиби

Когда в училище я остался совсем один в окружении совершенно чужих для меня людей, у меня будто сердце оборвалось. Вот тогда я явно ощутил свое сиротство, и это чувство окончательно подавило меня. Оно всецело завладело мною, и я долго не мог освободиться от него. Каникулы еще продолжались, поэтому моих ровесников все еще не было в училище. Когда я вошел в казарму, то на первом этаже, в самом ее конце выбрал себе кровать у окна. На втором этаже были расположены казармы юнкеров – старших курсантов. Меня интересовало все, я обошел и рассмотрел все вокруг. Здесь все было чужим для меня. Ничто не могло улучшить моего настроения, уныние и тоска не покидали меня.

Уединившись, я долго сидел на краю своей кровати и думал: куда меня перебросил один безрассудный шаг, и кто знает, куда еще перекинет отсюда. Привыкший к полной свободе, я вдруг очутился в училище с таким режимом, где каждая минута моей жизни должна была быть определена другими, – что и когда я должен был делать. И, когда я осознал все это, то тогда, действительно, возненавидел своего учителя русского языка – Виктора Самушия, который не упускал момента, чтобы подстрекнуть меня, подобно заговорщику: он все время долбил меня, именно поэтому я и совершил преступление. Да еще какое! Да, он постоянно подговаривал меня, спустя годы я все отчетливее вижу это, его разговоры со мной носили целенаправленный характер. Да и какие усилия были необходимы для того, чтобы одурачить маленького, неопытного мальчика? Никакие. После того, как мы с мамой покинули деревню, эти мысли не раз приходили мне в голову. И в поезде они несколько раз напомнили мне о себе. В училище у меня были уже совсем другие заботы, я много думал: зачем я здесь, ведь я никогда не мечтал стать кавалеристом или военным офицером. Лошадей я любил до самозабвения, так как с детства был сильно увлечен ими. Мне доверяли даже необъезженного жеребца, я не боялся, что он меня сбросит, так как я знал волшебные слова и ласку. Чужая лошадь-недотрога после нескольких моих слов и небольшой ласки сразу же становилась послушным другом. Если быу меня были какие-либо склонности к краже лошадей, то никто бы не смог украсть такой большой табун, как я. А таких случаев в Самегрело было немало.

Я много тренировался. Не щадя себя, я с утра до ночи мог сидеть в седле и тренироваться без устали, но это вовсе не означало, что я хотел стать армейским кавалеристом. Это было совершенно чуждым мне занятием. Одно время я даже подумал о побеге. Я хорошо осмотрел забор во дворе, приметил одно место, откуда свободно можно было бы сбежать. Мне не составило бы труда перепрыгнуть через забор, даже на лошади никто не смог бы догнать меня. Я долго думал об этом. Вспомнил и то, что у меня были деньги, и что я на поезде свободно смог бы вернуться в Пластунку к маме. Но тут я подумал о дяде, и мне стало неловко перед ним. Стесняло меня еще и то, что, кроме мамы, в моей жизни появился еще один человек, с которым я должен был считаться. К тому же, я не хотел терять то чувство гордости за своего дядю и то уважение, которое я испытывал к нему. А еще я не хотел, чтобы он плохо думал обо мне, будто я оказался трусом или побоялся трудностей, поэтому я и передумал бежать. В казарму вошел мальчик и направился ко мне, в этот момент там кроме меня никого и не было. Он тоже был одет в гражданскую одежду. Свои вещи он положил на кровать рядом и спросил меня: – Эта кровать занята?

Я приподнял плечи, я не знал, что ответить.

– Раз покрывало сложено, значит не занято, – ответил я несколько смущенно.

Он встал передо мной. Я посмотрел на него снизу, – чего это онвстал надо мной – подумал я.

– Я Сергей Шихарев – сказал он и протянул мне руку.

Я встал и тоже протянул ему руку. Он был моего роста.

– Я Гу… – и остановился, вдруг я вспомнил, что сейчас у менядругое имя, я чуть помедлил с ответом, но все же браво ответил – Я Сандро Амиреджиби. Он с удивлением смотрел на меня своими черными глазами и не отпускал моей руки. Он казался несколько смущенным таким именем и фамилией.

– Имя Сандро я слышал, это Александр, но Амира… – повторить мою фамилию он не смог.

– Амиреджиби, – повторил я по слогам, – это фамилия грузинских князей, – сказал я с улыбкой и, наверное, таким тоном, будто это меня совсем не касалось, но мне понравилось, что моя фамилия привела его в замешательство.

Мы держались за руки и с улыбкой смотрели друг на друга.

– Так, значит, ты – грузин? – спросил он.

– Да, грузин, – ответил я и только после этого отпустил егоруку. Мы подружились сразу, с того дня мы стали неразлучны.

В тот день мы познакомились и с другими мальчиками, но мы неотходили друг от друга. Нам вместе обрили головы, это тоже угнетающе подействовало на меня, но когда я увидел обритымии других, то мне стало как-то легче на сердце, потом мы уже шутили над всем этим, а вскоре и вообще позабыли обо всем. Потомнас направили на склад хозяйственной части к Марко Марковичу.

Он встретил нас в своей кладовой. Примерил нам обоим ежедневные мундиры и расспросил, кто мы и откуда. Мы тоже отвечаливызубренным текстом. Он представил себя, сказал, что он Марко Маркович Бачевич из Метохии. Тогда я не знал, где это было. Потом он рассказал нам, как попал в Петербург: «Во время войныс Турцией у командира драгунского полка, некогда закончившегоэто училище, во время битвы совсем разодрался мундир, и я емусшил новый, он оставил меня у себя, и я все время был с ним. Когдаон вернулся в Петербург, то забрал и меня с собой, а потом оставил здесь. Сначала я хотел стать священником, потом офицеромкавалерии, но, по воле Божьей, стал портным. Никто и никогда незнает, что ему готовит Господь Бог, кем он станет, и где будетжить. Моя семья живет в Митохии, в самом красивом из всех мест, которые только существуют на Земле. Если кто-нибудь из вас хотькогда-нибудь попадет на мою Родину, обещайте, что обязательнонавестите мою семью.» Мы тут же пообещали, что непременновыполним его просьбу, как только нам будет дана такая возможность. Он был доволен нашими обещаниями. Потом он дружескипохлопал нас по плечу и сказал: «Ну что ж, учитесь и служите честно.» Это было наше первое крещение в училище. Потом я часто вспоминал слова Марко Марковича: «Никто и никогда не знает, что ему готовит Господь Бог, кем он станет, и где будет жить». Эти слова были сказаны будто для меня. Потом мы узнали и то, что он у всех брал обещания навестить его семью в Метохии и каждый из курсантов обещал ему сделать это. С Марко Марковичем дружили все, нам постоянно была нужна его помощь. По тому, кто сколько раз оторвет пуговицы на мундире в течение года или распорет и разорвет свои брюки, он определял будущую карьеру курсантов, кто из них останется на военнойслужбе, а кто возьмется за другую профессию. Удивительно, но его предположения сбывались довольно часто.

Большинству из нас нравилась форма курсантов, но меня она поначалу несколько угнетала, довольно долго я чувствовал себя неловко в ней, но потом я привык. Человек ко всему привыкает со временем. В училище все держалось на традициях. Так и называли «традиции прославленной школы», которая регулировалась исторически установленными правилами. Нас, курсантов подготовительной группы кадетов называли «зелеными», после прохождения первой половины курса мы уже назывались «карасями», и пока мы не достигли курса юнкеров, мы были бесправными среди курсантов. Но никто не имел права оскорбить нас, за это могли строго наказать, а комитет курсантов мог даже установить строгие санкции для оскорбителя. Наоборот, каждый из старших курсантов был обязан помогать «карасям», и даже опекать их. Юнкеров-первокурсников называли «звери», старшекурсников – «корнетами». Отношения между ними также регулировались традициями. После поступления в училище курсант имел право выбора учиться и служить по «традиции прославленной школы» или жить по «букве устава». Если юнкер для взаимоотношений и службы выбирал жить по уставу, его уже не касался «ЦУК» – так назывались традиции. Но в этом случае с ним никто не дружил. Таких называли «красными» и отношение к ним было отрицательным, с ним не разговаривали и поддерживали лишь служебные отношения, а во всем остальном им объявляли бойкот. После окончания училища у «красных» не было никакого шансапопасть в круг офицеров. Они были отвергнуты во всех гвардейских полках, так как выпускники училища служили повсюду и каких бы они не достигли высот в карьере, всегда поддерживали связь с училищем. Поэтому «красные» были неприемлемы для них. Хотя, в период моего обучения такого почти не было. «ЦУК» устанавливал многие ограничения для младших. Например, мы не имели права подниматься по лестнице корнетов, которая вела в их спальни; входить в предназначенную для них дверь; даже смотреться в их зеркало. Нас не пускали в курилку, у «зверей» не было права переступить разделительную линию на сторону «корнетов». Легенда гласила, что когда Михаил Лермонтов учился в этом училище, он сам лично, шпорой своего сапога провел по полу эту линию, и вот уже десятки лет, как всев училище руководствовались этим правилом.

«Корнет» мог задать младшему курсанту любой вопрос и в любое время. Ну, хотя бы такой: А ну-ка курсант, со скоростью пулиназови имя моей любимой женщины! Младший должен был вытянуться на месте и ответить безошибочно, так как «зверь» должен был знать все о его любви, пристрастиях и будущих планах, где он собирался продолжить учебу или в каком полку он собирался продолжить службу. Или вот такой приказ: «Младший курсант, а ну-ка, со скоростью пули скажи, чем моя лошадь лучшелошади турка?» Вытянутый в струнку младший курсант отвечал:

«Тем, что Ваша лошадь сможет утопить в своем навозе и турка, и его лошадь.» Все хохотали, и чем оригинальным был ответ курсанта, тем больше внимания ему уделяли. Такие оригинальныевопросы и ответы распространялись тут же и часто выходили запределы училища. По этим же правилам, «корнет» не имел праваущемить самолюбие младшего, в этом случае его осудили бы своиже, так как униженный младший курсант в будущем повторил быто же самое в отношении младшего. В таком случае нарушиласьбы установленная десятилетиями славная традиция. Эта играсначала несколько подавляла каждого из нас, но потом даже веселила всех, что создавало особую обстановку среди курсантов. У каждого старшекурсника был им же выбранный младшийкурсант, которого он, как своего подопечного, тренировал, училжизни, общению с женщинами (да что он сам понимал в этом, но…) и даже опекал его. Они красовались и хвастались между собой тем, у кого из них был более ловкий, способный и лучший «зверь» или «карась». «Карасей» в основном опекали первокурсники «звери», но и «корнеты» не отказывались от них.

Когда началась учеба, то первые месяцы ушли на знакомствос курсантами и запоминание их имен. Время и обстановка вместес традициями быстро уладили взаимоотношения между новымии старыми. Осенний период показал, кто среди младших и старших курсантов был сильнее в учебе, в верховой езде, в стрельбеи во всем другом. Среди «карасей» я выделялся, как лучший наездник, это заметили и старшие. Не существовало такого приема, который я не смог бы выполнить. У нас в деревне жил самый прославленный наездник, который готовил ребят для выступленияна цирковой арене и отправки за границу. Еще в двенадцать летя научился выполнять сложнейшие трюки, часто я сам придумывал их. Правда, наши лошади были несколько ниже, и на нихбыло легче выполнять разного рода трюки, но, когда я привыкк высоким лошадям, то мне уже не было трудно выполнять их. В стрельбе я тоже был первым, да и саблей я владел лучше всех. По остальным предметам я немного хромал, но оценки и здесьу меня были неплохие. Чем больше я привыкал к жизни и учебев условиях режима, тем лучше были мои результаты. Я намногоулучшил свой русский, и вскоре начал понимать то, что раньшемне было трудно понять. В этом я благодарен Сергею, он оченьпомогал мне. Я тоже был очень внимательным (это качествоу меня было и раньше), поэтому проблему с языком я решил быстро. В Грузии я изучал и латинский, но в училище нас обучалифранцузскому и немецкому языкам, которые были мне совсем незнакомы. Вскоре мне стало легче и с французским, а к изучениюнемецкого языка я приступил на первом курсе. Мои успехи в училище не остались без внимания старшекурсников. Наверное, этоповлияло на то, что появились три конкурента, которые хотелипокровительствовать и опекать меня. Один из них был «зверь», а двое – «корнеты». Как я уже говорил, согласно правилам, покровителем «карася» должен был быть «зверь», но и «корнет» имел наэто право, и они не отказывались от такой возможности. Они, хотяи были старше меня на два-три года, но я так быстро вырос, что неотставал от них. И в езде на лошади, и в стрельбе я был лучше них. Из «корнетов» мне не нравился один, Дима Сахнов, так как он был очень высокомерным и надменным. Оказывается, он был из очень знатного рода и семьи, а я тогда не разбирался в таких делах. Хотя все знали, что я был из княжеской семьи, у меня самого не было ни соответствующей подготовки для этого, ни внутренней уверенности. Да и откуда они могли быть у меня? Угнетало меня и то, что звали меня чужим именем и фамилией. Поэтому поводу я был недоволен моим дядей. Другие больше придавали значения моей фамилии, чем я сам. Я учился чтобы стать князем, и хоть как-то оправдать свое происхождение.

Когда один «зверь» и два «корнета» не смогли поделить меня и договориться, кому из них быть моим опекуном, они предложили мне самому сделать этот выбор. Случилось так, что в это время к нам приблизились и другие. Рядом со мной стоял и Сергей вместе с Александром Каменским, который был его опекуном. Каменский был хорошим малым и не надоедал Сергею своим опекунством. К тому же он числился среди лучших курсантов. Я выбрал Александра. То, что я отказал сразу трем конкурентам, рассмешило всех вокруг. По их лицам было видно, что это обидело их. Каблуков сказал: нет, ты должен выбрать одного из нас. Я настаивал на своем – я выбрал Каменского. Тот с удовольствием кивнул мне головой. Озлобленные «корнеты» лишь процедили сквозь зубы: Ну что ж, карась, пеняй на себя! На эту угрозу я не обратил внимания. Ну вот, так я и нажил себе сразу трех врагов.

Каменский дружил с нами, он действительно был хорошим парнем. Те три курсанта, которых я так грубо отшил, старались не смотреть мне в глаза. Но если подворачивалась такая возможность, они будто невзначай пытались задеть меня плечом, а потом сами делали замечание: «Карась», открой глаза, и ходи так.» Дальше этого никогда не заходило. Каменский попросил меня не обращать на это внимания, и я старался не подавать виду. Хотя я настолько был уверен в себе, что, если не всех троих, то двоих вместе я точно смог бы одолеть. Они это чувствовали тоже, я так думаю, поэтому и воздерживались от большего конфликта. К тому же, в училище существовало очень строгое правило, согласно которому, в случае драки или словесного оскорбления друг друга, все участники ссоры без всякого разбирательства отчислялись из училища. Это тоже было причиной того, что я избегал драки.

В ходе одного урока, меня вывели из классной комнаты, потом вызвали и Шихарева, и старший курсант повел нас в казарму. Когда мы вошли, у моей кровати стояли заместитель начальника училища Станислав Захарович Козин, инспектор училища Николай Ильич Вялов и два «корнета» из комитета курсантов. Мной овладело какое-то неприятное чувство. Подойдя ближе, мы вытянулись перед ними в струнку. Вялов спросилменя: «Где твоя тумбочка для личных вещей?» Я указал рукой.

– Нет ли там чьих-либо вещей? – спросил он строго, будто был уверен, что так оно и должно было быть.

Такая постановка вопроса удивила меня. Конечно же, я отказался. Потом он спросил Сергея, его ответ был таким же. Мы не знали, что днем раньше старший курсант потерял кляссер для марок. Его нигде не смогли найти, и на следующий день во время уроков члены комитета курсантов осмотрели все шкафы. Вялов приказал достать из тумбочки все наши вещи и положить их на кровать. Мы тут же приступили к делу. Когда я выложил с полки белье, на ней оказался альбом. От неожиданности я широко раскрыл глаза. Я привстал неловко и сказал, что это не моя вещь. Вялов грозно посмотрел на меня. Корнеты переглянулись между собой. Козин стоял спокойно и внимательно смотрел на меня.

– Что это такое? – спросил Вялов.

– Не знаю, я вижу это впервые, – ответил я растерянно.

– И откуда он оказался в Вашей тумбочке?

– Не знаю…

– Что, он сам прилетел из нашей казармы? – вмешался «корнет».

– Замолчите! – приказал Козин и обратился к Сергею, – Шихарев, Вы видели этот предмет в его руках?

– Никогда, господин полковник! – ответил он браво. – Его неинтересуют марки и, вообще, филателия. Могу сказать, что он неразбирается в этом.

– Я не спрашивал Вас об этом, – спокойно сказал Козин.

– Они два сапога пара! – вновь вмешался курсант.

– Молчать! – приказал Вялов «корнету».

– А Вы разбираетесь? – вновь спросил Козин.

– Да, господин полковник! – Вы видели этот альбом раньше?

– Да, господин полковник, мне его показывал его владелец, – он остановился на секунду и добавил, – Моя коллекция лучше.

– Я Вас об этом не спрашивал, курсант, – он вновь спокойносделал замечание и посмотрел на меня. – Как этот альбом мог попасть в тумбочку Амиреджиби?

– Не могу сказать, господин полковник, также не могу сказать, кто и с какой целью мог сделать это, – ответил он внятно безвсякого колебания. Я даже удивился, что во время ответа онничуть не растерялся.

– Значит, Вы думаете, что кому-то понадобилось сделать это?

– Точно не могу сказать. После вчерашних уроков я и курсант Амиреджиби не расставались ни на минуту, если бы он где-нибудь взял этот кляссер и спрятал у себя, тогда я должен былбыть рядом с ним. Если вчера и сегодня утром этого кляссера небыло в тумбочке, то тогда лишь в наше отсутствие кто-нибудь могположить его туда на время.

– Хм, положилна время, да? – сказал с сарказмом Козин, и что-то наподобие улыбки пробежало по его лицу.

– Я же сказал, что они два сапога пара…

– Молчать! – На сей разего остановил Козин. – Извольте извиниться перед курсантамии удалиться к себе!

Наступила неловкая пауза.

– Я жду! – курсант неловко извинился, резко повернулся и ушел.

– Вы тоже! – сказал он второму и тот последовал за первым. Я стоял растерянный и оскорбленный этой неожиданностью. И по лицу моему было видно, что происходило со мной. Онуказал рукой на альбом. Я подал его, и он приказал следовать заним. Он развернулся и пошел, Вялов последовал за ним, а вслед заними и я.

Козин привел меня в свой кабинет, я во второй раз оказалсяв его кабинете после того, как стал курсантом. Он задал мне несколько вопросов по поводу того, не подозреваю ли я кого-нибудь. Я был абсолютно уверен, что он с первой же минуты знал, что я был ни при чем, и я даже представления не имел об этомальбоме. Убедительные ответы Сергея лишь уверили его в этом.

Он еще раз повторил мне вопрос, но я лишь приподнял плечи и с подкатившей к горлу обидой ответил, что не знаю, кто мог сделать это. Пока мы были в казарме, у меня сердце екнуло, и в голове промелькнула мысль о том, кто бы мог это сделать, но вслух, конечно же, я не мог этого сказать.

Весть о случившемся дошла и до начальника училища. Благодаря Сергею, меня никто ни в чем не подозревал. Но сам факт был омерзительным, Кто-то по злому умыслу хотел бросить на меня тень, а за этим последовало бы мое отчисление из училища. Наоборот, после этого случая меня успокаивали учителя и курсанты, я по сей день благодарен им за это. Сергей же стал для меня самым близким человеком, мы и без того были друзьями, но после этого случая у меня появилось еще большее уважение и доверие к нему. Если задуматься, то почему? Да потому, что он не растерялся и сказал правду. Если кто-нибудь, хоть раз испытал на себе клевету, то он легко поймет и это, и цену настоящей дружбы.

Вроде все прошло, но эта история сильно затронула мое сердце, и многое изменила во мне. Мои мысли приняли совсем другое направление. Я сам должен был защитить себя. Не саблей и не кулаками, а умом. Вот я и стал думать, кто из тех трех курсантов мог совершить такой бессовестный поступок. Я был уверен, что это был один из трех. Возможно, их было двое. Про себя я вычислил: «Корнеты» оканчивали училище, это должно было случиться через несколько месяцев летом, и после церемонии окончания они бы попрощались с училищем. Поэтому они и решили сделать это перед уходом. Первокурсник «зверь» не мог пойти на такую подлость, так как он должен был продолжить учебу, и он вряд ли подверг бы себя такой опасности. Потом я подумал и о том, что эти «корнеты» не дружили, а наоборот, даже как-то конкурировали между собой. Поэтому они не могли вместе сделать такую низость, так как не доверяли друг другу. Но неужели они сами проникли в нашу казарму, своими руками принесли альбом и положили его в тумбочку? А может они сделали это чужими руками. Но чьими? Я знал, что один из курсантов нашей группы был подопечным Сахнова. Он так выдрессировал его, что тот выполнял все его поручения. Если это так, то исполнителем долженбыл быть кто-то из нашей казармы. Я остановился на этой мысли.

Своими соображениями я поделился с Сергеем, и он согласился со мной. Он сказал, что если действительно исполнителем является он, то постарается избегать нас и этим подтвердит наши сомнения. Так и произошло, в столовой за нашим столиком было место, но он не сел рядом с нами, а предпочел тесниться с другими. Он не мог смотреть нам в глаза. В классе я сказал Сергею, чтобы он попросил у него книгу, чтобы понаблюдать, как он поведет себя. И действительно, он так подал ему книгу, что даже не взглянул на него, а ко мне он не подходил вообще. Все это давало нам повод думать о том, что Сахнов использовал Горшкова.

Мы закрыли курс, у всех было приподнятое настроение. Через три дня на плаце должен был состояться выпускной парад старшего курса юнкеров, и все ждали Великого князя в гости. Репетиции старших и младших курсантов, а также эскадрона и Царской Казачьей Сотни, членом которой был и «мой доброжелатель» Сахнов, проводились вместе. Плац был расположен за главным корпусом, справа от него – манеж и конюшня, а на другой стороне – казармы и хозяйственные постройки. Я задумал не отпускать «моего доброжелателя» из училища без подарка.

Я долго думал, как осуществить задуманное мною. Это было очень рискованно. В случае малейшего подозрения, меня непременно отчислили бы из училища. Я полностью переключился на отшлифовку моего плана. Даже Сергею я ничего не сказал. И не потому, что я не доверял ему, наоборот, более надежного и верного друга у меня никогда не было. Просто я не хотел, чтобы в случае моего провала и отчисления из училища, моя участь не постигла и его. Но я не собирался провалить задуманное мною дело, наоборот, я знал, что надо было так спланировать и осуществить его, чтобы ни малейшая тень подозрения не пала на меня. Когда мой план созрел до конца, для испытания я прошел все задуманное с начала до конца, я даже замерил время, которое потребовалось бы для его осуществления. Так я убедился, что все получится.

За день перед парадом мы вернулись после репетиции в казармы. Было время ужинать, надо было умыться, отдохнуть и привести себя в порядок. Наутро все мы должны были быть в хорошей форме и в праздничном настроении. Я волновался тоже, это был мой первый парад и, к тому же, вместе с юнкерами-выпускниками. А волновало меня больше всего то, что осуществлению моего замысла уже ничего не могло помешать. Все, что язапланировал, я выполнил исключительно точно и волновал меня только ожидаемый результат. Мы уже заканчивали туалет и душ, когда послышались крики из казармы старших курсантов. Я понял, что началось. Я и Сергей из душевой вышли вместе, в казарме стоял шум и гам, кто-то кричал, а кто-то смеялся. Мы оделись и вместес другими вышли к лестнице, чтобы узнать, что там происходит. На их сторону перейти мы не могли. Я очень хотел увидеть, как развивались события. А развивались они так: когда курсанты выпускного курса вернулись в казармы, там стояла страшная вонь, будто они находились в конюшне. Стали искать, откуда идет этот запах, и обнаружили, что постель Сахнова заполнена навозом, а сверху прикрыта одеялом. После этого все выскочили в коридор и стали кричать и шуметь. Остальные курсанты тоже выбежалив коридор узнать, что происходит, «корнеты» же не могли войти в свою казарму. Сначала пришел Вялов, через некоторое время появился и Козин. Все разом замолкли. Чтобы не попадаться на глаза, я решил отойти подальше.

Попросили прийти дежурного и устроили ему допрос, заходил ли кто-нибудь чужой в казарму, но он ничего не смог ответить. Когда спросили Сахнова, кто мог сделать это, насколько мне известно, он тоже ничего не смог сказать. Я стоял вдали от них, но сердце мое колотилось в груди, хотя по моему лицу ничего не было заметно. Сергей тоже ничего не заметил. Когда мы возвращались в казарму, он лишь ударил меня по плечу и сказал:

– Уважаю!

Я не подал виду, и он тоже не стал продолжать разговор.

После ужина всех курсантов вызывали к Козину и устраивалидопрос: не известно ли вам, кто это сделал? Я спокойно прошел этот допрос, так как я целый день провелвместе с другими и после репетиции вернулся в казарму вместе совсеми. Те пять или семь минут, в течение которых я отсутствовал, никто не заметил. В этом я был уверен. Если бы хоть один человекувидел меня, я бы не стал делать этого. Допрос закончился поздно. «Корнеты» были вынуждены вернуться в казарму. Несмотря на то, что окна были открыты, запах все же держался в помещении. «Корнеты» были недовольны именно Сахновым, так как, если бы не его невыносимый характер, этого не произошло бы.

Но на этом все не закончилось. Поздно ночью почувствовали, что запах идет и из гардероба, где висели мундиры для парада. Когда поняли, что никак не удается избавиться от этого резкого запаха, стали искать, и наконец, обнаружили навоз и в кармане мундира Сахнова. За этим последовал новый всплеск негодования и потасовка. Кто-то сказал Сахнову: тебя именно тем и одарили, кто ты есть на самом деле. И снова пришло все начальство училища, все курсанты вышли в коридор. Уже надо было приложить немало усилий, чтобы вернуть нас на свои места. Все были настолько возбуждены, и всех настолько увлекло это зрелище что не подчинялись даже приказу. Горделивым корнетам, которые оканчивали училище, кто-то устроил «навозные» проводы, вернее, это сделал я.

Сахнов остался без мундира. Кто мог ему принести новый мундир к параду? Единственной надеждой оставался Марко Маркович, который должен был хоть как-то помочь ему с мундиром.

Наутро я приготовил ему новый подарок, но я не знал, как он оправдает себя. Во время дежурства в конюшне я видел, как ветеринар лечил лошадей. Он разбавлял две большие таблетки в воде и давал пить лошади, промывал ей желудок, потом два-три дня не выпускал лошадь из конюшни, чтобы она могла успокоиться. Когда я принял решение ответить своему «доброжелателю», я втихаря взял две такие таблетки, на всякий случай, тогда я и не знал, когда или для чего они мне понадобятся. Перед парадом, вечером, когда после репетиции мы привели лошадей в конюшню, я вышел оттуда позже всех. Перед каждой дверью стойла для лошадей обслуживающий персонал ставил ведро с водой. Лошадь Сахнова стояла в третьем ряду, параллельно нашему. В конюшне никого не было, вода же стояла перед дверью. Я подбежал, засыпал в воду заранее растертые в порошок таблетки и вернулся назад. Потомя догнал Сергея и остальных ребят и вместе с ними вернулся в казарму. Наутро его лошадь была не в настроении, она не подчинялась своему хозяину. Если бы сам хозяин был более внимательным, то он должен был заметить состояние лошади. Но как видно, ему было не до этого, так как Марко Маркович подбирал ему какой-то мундир, который все же отличался от мундиров, в которые была одета Царская сотня. Лошадь нервничала. Кто-то предложил Сахнову сменить ее, но он отказался, сказав, что на нетренированной лошади он, мол, на парад не выйдет. Его же лошадь не могла соблюдать ряд, брыкалась. Когда мы выстроились, впереди всех стояла Царская сотня, потом эскадрон, а за ними следовали мы, кадеты. После торжественного круга перед трибуной в центре выстраивалась Царская сотня, по бокам от нее – эскадрон, мы же заполняли ряд за ними. Когда оркестр заиграл марш, лошадь Сахнова стала брыкаться, ударив копытом в морду стоящей за ней лошади, которая встала на дыбы и сбросила курсанта на землю. Лошадь Сахнова тоже встала на дыбы, Сахнов повис, но остался на лошади, одна его нога осталась в стремени, а одной рукой он держался за седло. Странно, что он не свалился тут же. Его лошадь, прорвав ряд, разбросала всех вокруг и с брыканием вырвалась на плац. Она беспорядочно скакала, пытаясь сбросить всадника, еще чуть-чуть и Сахнов оказался бы на брусчатке. Это брыкание сопровождалось оркестровым маршем, криками, возгласами и смехом. На пустом плацу скакала лишь одна лошадь с повисшим на ней всадником. На трибуне для почётных гостей возникло замешательство: ведь такое невообразимое зрелище происходило на глазах Великого князя. В этом училище, такого наверно, никогда не случалось. После парада, когда все закончилось, в торжественной обстановке корнетам были переданы дипломы об окончании училища и нагрудные значки. Великий князь сам лично поздравил всех. После этого состоялся торжественный обед, на котором присутствовали и мы, кадеты. Я, конечно же, стоял с «карасями».

Я увидел, что к нам приближался Сахнов, Сергей немного напрягся, увидев его разгневанное лицо. Он приблизился ко мне, несколько секунд мы смотрели друг другу в глаза, все смотрели на нас, вокруг воцарилась тишина. В руках он держал запачканную белую перчатку, и я тут же догадался, что он собирается провести ритуал. Он попытался ударить меня перчаткой по лицу, но я опередил его и удержал его руку.

– Если хочешь что-нибудь сказать, можешь и без этого! – я не отпускал его руки и не сводил с него глаз.

Он растерялся. После того, как я отпустил его руку, он сказал:

– Пока тебе шестнадцать, и я не имею права требовать немедленного удовлетворения. Поэтому, когда тебе исполнится восемнадцать, ты должен удовлетворить мое требование. Я вызываютебя на дуэль!

– С удовольствием, – ответил я спокойно. Я как будто даже обрадовался этому и с воодушевлением добавил:

– Право выбора я оставляю за тобой.

Вокруг нас все стояли побледневшие.

– Добро! – сказал он, развернулся и ушел.

На второй день меня вызвал в свой кабинет Козин. По его глазам я понял, что он, что-то знает о случившемся. Он не произнесни одного слова, а только смотрел на меня. Сначала я не мог смотреть ему в глаза, с поникшей головой я стоял перед ним и ждал, пока он заговорит со мной. Через пять минут я поднял головуи посмотрел на него с удивлением, но он не изменился в лице. Некоторое время мы так и смотрели друг на друга, наверно онждал, что я сам заговорю с ним и признаюсь в чем-нибудь. Я чувствовал, что мне надо было выстоять, и я выстоял, лицо мое, наверно, выражало удивление и наивность. Никакого внутреннегожелания сдаваться в этой психологической борьбе у меня не было. Правда, тогда я ничего не понимал в психологии, скорее всего, моя внутренняя вера давала мне эту силу. С тех пор прошли годы, десятки лет, но эти десять минут и топочтение, которое у меня появилось к герою русско-турецкой войны, полковнику Козину, я не смогу забыть никогда. Он тожеуважал меня и считал своим лучшим курсантом. Я был ему признателен за то многое, что он сделал для меня. И сегодня я сохранил эту благодарность.

 

Из дневников Юрия Тонконогова

Когда я познакомился с Лидией, она мне сразу же очень понравилась. Сначала я даже не поверил, что она работала на моего шефа. Тогда он сказал о ней, что это редкий случай, что она самородный жемчуг для контрразведки. Эта действительно способная девушка наделена и другими достоинствами. Выражение её лица говорило о неземном послушании моему патрону. Было невозможно остаться к ней равнодушным. Присмотревшись к ней ближе, любой человек, проникался бы добрыми чувствами к ней. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять, что она влюблена. Я и мой шеф в документах упоминали ее под другим псевдонимом – Тата. Мне кажется, что он и сам был влюблен тогда, но думаю, что он не воспользовался бы своим положением. Он, все же, птица высокого полета. (Поздняя приписка другим карандашом). Время показало, что я был прав. В августе 1910 года я познакомился с Сандро. В тот день, его дядя назвал его именно этим именем. Из агентурных рапортов я многое знал о нем, он же обо мне, конечно, ничего. Он так удивился тому, что я говорил на грузинском языке, что я еле сдержался, чтобы не расхохотаться. Этот красивый парень – настоящий дикарь, но его нельзя винить в этом. То ли он с подозрением смотрел на меня, то ли у него всегда такой взгляд – я сразу и не догадался. С дядей он был более почтительным, но он почти не смотрел ему в глаза.

Когда я спросил Музу, почему парня назвали таким именем, он ответил: «Он сын человека такой высокой морали, что я не осмелился бы ему предложить другую фамилию. Я хорошо знаю Гиоргия Амиреджиби, всю его семью и род. Поэтому, давая парню такую фамилию, я был уверен, что душе его отца станет легче. Когда я говорил с господином Георгием Амиреджиби и поделился с ним моими планами насчет этого юноши, он спросил только об одном: «Каких нравственных принципов придерживался его отец?» Когда я назвал его отца, он был крайне удивлен. Он много слышал о нем от простых людей, и знал мнения авторитетных лиц о нем. Потом он сказал вот что: «Я буду счастлив, если душа его отца примет наше решение. Господь Бог простит меня, так какмы вершим это во имя добра.» Он без колебания согласился усыновить его.

Господина Георгия я знал тоже, он дружил с братьями Вяловыми, поэтому я тоже слышал о нем только хорошее. Сандроне знал о моих близких отношениях с его учителем. Мы скрывалиэто от него. «Для него так будет лучше» – сказал Николай Ильич. Сандро всегда удивлялся тому, что я многое знал из того, что происходило в училище. Парень менялся прямо на глазах, он оченьскоро возмужал. Он, как губка, впитал в себя все самое наилучшее, что только можно было получить в училище. Я очень гордилсятем, что опекаемый мной молодой человек проявлял такие способности. К тому же, это я подобрал для него это училище. Когдамы выбирали, куда его определить на учёбу, я предложил именноэто училище. Но туда не приняли бы грузина некняжеского происхождения. Потому и пришлось обратиться с просьбой к Георгию Амиреджиби. Время подтвердило, что нами был сделан правильный выбор. Козин был очень опытным человеком. Он сразу догадался, чтовсе, что произошло с Сахновым на выпускной церемонии, былоделом рук Сандро. Он рассказал мне обо всем в том числе и о том, что он думал по этому поводу. Но самым удивительным было то, что никаких улик против Сандро не было ни у него, ни у кого-либо другого. Как он сказал, парень нигде не оставил ни единогоследа. Вызвав Сандро на дуэль, Сахнов показал лишь свою безнравственность да ещё и подтвердил, что история с альбомомбыло делом его рук, и что от Сандро он получил лишь ответ насвой поступок. Об этом стало известно и курсантам. Среди думающих ребят поступок Сандро вызвал чувство уважения к нему, у многих появилось, возможно, и чувство страха, так как такойпример часто является более эффективным, нежели угроза. Сандро считают справедливым и смелым парнем, к тому же, онусидчив и хорошо учится по всем предметам. Козин поделилсясо мной своими версиями и оценками, но я не сомневаюсь, что Сандро все это придумал сам и осуществил самостоятельно, я даже чувствовал его почерк. Это шло от отца. Во всяком случае, я так думал. Если мы правильно воспитаем этого парня, то из негоможет получиться мыслящийчеловек, который превзойдет всехв своем роду.

 

Лидия Новгородцева

Впервые я навестила его в ноябре 1911 года. Я поздравила его с днем рождения. Тогда ему исполнилось семнадцать лет. Я забрала его домой, искупала, потом мы пообедали, поговорили и пошутили. В чем я убедилась, и что меня обрадовало до глубины души, это было то, что он любил меня. Он, конечно же, не говорил об этом, да и как он мог это сказать, но разве от женщины ускользнет подобное? Я была женщиной его мечты, о которой он думал и днем, и ночью, и прежде чем уснуть, закрыв глаза, он видел меня перед собой. Он ушел от меня счастливым. Я проводила его до Николаевского училища на улице Лермонтова. Чтобы он не потерял интерес к учебе из-за чрезмерных любовных переживаний, я сказала ему: «Если ты закончишь этот курс с хорошими результатами и будешь зачислен на курс юнкеров, то летом ты останешься у меня на две недели, А если в первой половине курса юнкеров ты будешь наилучшим, то следующий день твоего рождения мы отметим по-особому». Как видно, сказанному было суждено сбыться. Он был доволен и абсолютно уверен в том, что ему будет легло выполнить моё условие. Я поцеловала его в фаэтоне и попрощалась. Лишь потом я вспомнила и крикнула ему вслед: Я положила тебе деньги в карман, не потеряй. Он поменялся в лице, удивился, и мне показалось, что он оскорбился.

К лету Сандро выполнил свое обещание, но я не смогла сдержать слова. Мы пробыли вместе всего три дня, потом я отправилась в Париж по своим делам и оставила Сандро дома одного. Но через два дня после моего отъездаон запер квартиру и вернулся обратно в училище. Когда я вернулась, на столе меня ожидало его письмо. Оказывается, это письмо, до моего возвращения, видел и Муза. Сандро писал:

«Моя дорогая Лидия, без тебя в доме пусто и скучно, поэтому я предпочитаю вернуться в училище. Надеюсь, что нам удастся возместить эти потерянные дни.

Ваш послушный курсант.»

Когда я вернулась, Муза сказал, что прочитал письмо Сандро. – Наверное, он тебя любит, – сказал он с улыбкой, – Да это и не удивительно.

Я подтвердила, что думаю так же.

– Ты тоже его любишь?

– Я люблю весь ваш род, значит люблю и Сандро, – ответила я, не таясь. Он рассмеялся от всего сердца, потом подошел, обнялменя и поцеловал.

– Я знаю, ты догадалась, что он моих кровей. Это действительнотак, он мой племянник. И чем старше он становится, тем большестановится похожим на меня. Тогда и рассказал он мне все о своем двоюродном брате, кем онбыл, и что с ним случилось, и как Сандро оказался в Петербурге. После этой потрясающей истории я расплакалась, что было такнесвойственно мне, но, что поделаешь, ведь я женщина, а не камень. После этого я еще больше полюбила Сандро, и считала егоуже совсем моим.

Муза сказал мне:

«Повремени немного, дай ему повзрослеть, у меня есть определенные соображения в отношении его будущего, но одному Богуизвестно, что произойдет. Если со мной что-нибудь случиться, кроме тебя у него здесь нет никого, ты должна поставить его наноги. Ты знаешь к кому обратиться, если понадобится помощь. – Он увидел мое смущенное лицо и добавил: – Да ты не волнуйсятак, я не собираюсь кончать жизнь самоубийством, но посмотрим, как будут развиваться события. Сейчас вся Империя сидит на пороховой бочке.29 ноября 1912 года Сандро исполнилось восемнадцать лет. День его рождения выпал на воскресенье. Я приехала в училищеутром. За это время он так вырос и изменился, как будто послетого, как я его видела последний раз, прошло не несколько месяцев, а целые годы. Передо мной стоял настоящий мужчина. Онуже брил бороду и, чтобы казаться старше своего возраста, ондаже отрастил усы. Они ему очень шли, и он, действительно, казался на три-четыре года взрослее. Он значительно выделялсясреди своих сверстников. Своими манерами, поведением и разговором он оставлял впечатление уверенного в себе человека. Егодетский взгляд куда-то пропал, и его сменил такой мужественный взор, что трудно было устоять перед ним. Меня он воспринимал как свою женщину и собственность. Куда-то исчез и тот взгляд робкого влюбленного. Когда в тот день он впервые посмотрел на меня, у меня по телу пробежали мурашки. Нет, у парняв этом возрасте не должен быть такой взгляд и подобные движения – очень серьезные и уверенные в себе. И ответы его были взвешенными, без лишних слов. Это был вылитый Муза, не только внешне, но и во всем остальном.

Там же у выхода мы, два счастливых человека, обняли друг друга. Наверное, увидев нас, кто-нибудь подумал бы, что я его старшая сестра или тетя. Как только мы сели в фаэтон, он тут же без слов дал понять, что не желает, чтобы с ним обращались и игрались, как с ребенком, и что я должна была его принять, как настоящего мужчину. Я была удивлена его такому быстрому возмужанию и преображению. В нем совсем не чувствовался его возраст, и я должна была считаться с новой реальностью, и его личностью. Скажу искренне, мне нравилось это новое обстоятельство, а говорить о том, как я его любила, совершенно излишне.

В ванную он меня не впустил. Он молча посмотрел на меня, и этого было достаточно, чтобы я повиновалась ему. Да, именно повиновалась, так как я чувствовала, что рядом с ним это было неизбежно.

Когда он вышел из ванной, я накрывала на стол. Я взглянула на него, он стоял в коротких трусах, которые я приготовила ему. После горячей ванны литое, как скала лицо и тело пылали. Они излучали удивительную энергию и страсть. Он приблизился ко мне и посмотрел в глаза. Он волновался, я волновалась тоже. Потом он взял меня за руку, очень нежно притянул к себе и обнял. Я оказалась полностью в его власти. Он целовал меня, я отвечала тем же. Потом я будто пришла в себя и немного отступила назад. Неожиданно он поднял меня в воздух и унес в спальню. Я лишь шептала: не торопись. Но я не сопротивлялась, я и прежде в своих мечтах часто видела именно то, что сейчас происходило. Мы оба были неопытными в любви и вместе учились этому искусству. Я помогала ему. Он был настоящим мужчиной, и я быласчастлива, что именно ему я отдала свою девственность. С каждой минутой он становился все уверенней, и вскоре полностью овладел мною.

Когда мы сели за стол, было уже время ужинать. Он первым поднялбокал и сказал: «Ты моя жена, и если кто осмелится соперничать со мной, то я убью его». Он сказал это спокойно и выпил. Я почувствовала, что он действительно был готов сдержать свое слово. Но кого он имел в виду, когда говорил о сопернике? Не дядю ли…

Три дня он не выходил из дома. Я тревожилась и говорила, что у него могут возникнуть проблемы в училище, но он и слушать не хотел, говорил, что все уладит сам. Когда он вернулсяв училище, его посадили на «гауптвахту», и даже встал вопрос об его отчислении, но, так как он был одним из лучших курсантов, первым наездником и стрелком, и даже превосходил в этом старшекурсников, то ограничились тем, что вызвали адъютанта Музы, который уладил все проблемы.

В апреле я забрала его на Пасху. За эти четыре месяца он еще больше вырос и возмужал. Он выглядел еще более уверенным в себе. Пасхальное воскресенье мы встретили в церкви. Тогда он и сказал мне: когда я окончу училище, мы обвенчаемся. Я и несомневалась, что все будет именно так. И на этот раз он опоздал в училище на два дня. Он не хотел возвращаться, но я обещала ему приехать за ним через две недели, и он согласился со мной. Я хотела забрать его и двадцать шестого апреля, в мой день рождения, чтобы вместе отметить этот день, но, как нарушитель режима, он был наказан, и ему не разрешили покидать училище.

Когда он окончил курс, он не остался в училище на каникулы, а все лето провел у меня. Не пожелал он поехать и к дяде: почему-то мне кажется, что он не был благосклонен к его семье, хотя не знаю, почему. Возможно, он не чувствовал в ней должного тепла.

Мы сшили для него два костюма. В них он выглядел настоящим князем. Возможность быть рядом с ним наполняла меня чувством гордости. Мы часто гуляли по улицам Петербурга. В том году стояло чудное лето. Почти каждый вечер мы ходили в театр. Пока я была в салоне, он ни разу не пришел туда, говорил, что мужчине нечего делать в женском салоне, до моего возвращения он оставался дома и читал.

Муза обо всем догадался, но не подал виду и ничего не сказал. Пока Сандро был у меня, он даже не появлялся, лишь его адъютант несколько раз зашел ко мне в салон. Сам Муза очень переменился, похудел, глаза его запали. После каждой моей встречис ним состояние его все ухудшалось, он стал совсем другим человеком. Что с ним происходило, я не знала, он ничего не говорил мне. Когда я спрашивала его об этом, то не могла получить внятного ответа. Говорил, что у него много дел, и ему некогда следить за собой. Я все еще любила его, но уже совсем другой любовью. Как женщина я принадлежала Сандро, но его судьба, здоровье и дело были прямо связаны со мной, поэтому его такое состояние не было для меня безразличным. Я страшно переживала, его адъютант тоже ничего не говорил, видимо, он тоже не знал, что с ним происходит. Я не знала, как мне быть, если с ним что-нибудь случится, как одна я не могла справиться с таким большим делом. Летом, в конце июля, он вызвал меня. Я села к нему в экипаж, и в течение часа мы ездили по городу. После беседы он оставил мне деньги, сказал, что я несу расходы за Сандро. Я отказывалась, у меня был хороший доход от салона, но он настоял на своем. Что мне оставалось делать? Этим он дал свое безмолвное согласие на наши отношения с Сандро. Он только сказал: Постарайся, чтобы он не охладел к учебе.

Я забеременела. Возможно, кто-нибудь и подумает: чем женщине может быть интересен мужчина на десять лет младше нее, совсем неподготовленный к жизни юноша. Но не думайте так поверхностно. Ему было восемнадцать, но это был лишь его возраст, в остальном же он был мужчиной, настоящим, уверенным в себе мужчиной, с откуда-то взявшимся жизненным опытом и здравым мышлением, у которого можно было спросить о многом, и на которого могла полностью положиться любая женщина. Возраст указывает лишь на биологическое состояние человека во времени, а не на его способности, одаренность и черты. Он был настолько независимым в своем мышлении и действиях, что рядом с ним мне часто казалось, что он старше меня.

 

Сандро Амиреджиби

Накануне Сергей передал мне письмо и, в ожидании моей реакции, сел напротив меня на свою кровать.

«Князь, Вам уже исполнилось восемнадцать лет, и вы можетедержать ответ за свой поступок. Завтра, двенадцатого октября, в шесть часов утра я жду вас в Лермонтовском сквере в сопровождении вашего секунданта. Надеюсь, Вы не проявите слабоволия, и те многие версты, пройденные мною для встречи с вами, непропадут даром. Д.С.» Я дважды перечитал письмо, неприятноечувство овладело мною сразу же. С этого дня для меня начиналасьновая жизнь. Но я не чувствовал страха, наоборот, я думал, хотьбы поскорее наступило утро, чтобы покончить со всем этим.

Я вновь перечитал письмо, и та манера, в которой оно было написано, заставила меня подумать: Опять фанфаронится! Тогда такзвали его в училище. Я поднял голову и встретился взглядомс Сергеем, он спокойно ждал меня, он ничего не сказал и даже неспросил, что я собираюсь делать. Я знал, что дуэль состоится. Этобыло неизбежно с первых же секунд, как я прочитал письмо. Сергей должен был быть моим секундантом. Об этом мы договорились еще тогда, когда Сахнов бросил мне вызов.

– Кто тебе дал это письмо? – спросил я.

– Гапо Датиев.

– А кто дал его Гапо?

– Дима (Дима – это герцог Лейхтенбергский). Я не знаю, ктоему передал это письмо, но, как видно, оно прошло через несколько рук.

– Ты прочитал его?

– Да, прочитал. Я уверен, что и все остальные тоже прочитали.

– Надо разузнать, кто был первым, кому попало это письмо, и кто его передал этому первому от имени Сахнова. Если об этомписьме известно многим, то это плохо.

– Постараюсь узнать, – сказал Сергей и ушел. Мысли унеслименя куда-то вдаль, и я будто увидел, как изменится вся мояжизнь. Тогда я подумал и о дяде, о его категоричном требованиив любом случае отказаться от дуэли. Сейчас этот прикованныйк постели человек вряд ли мог помешать мне каким-нибудь образом, но я все же чувствовал некоторую неловкость перед ним. Не могу сказать, откуда во мне взялась внутренняя уверенность в том, что я не только не мог отказаться, а наоборот, я должен был обязательно принять эту дуэль и одержать в ней верх. Я не воспринимал Сахнова, как врага, но в душе, сам не знаю почему, я испытывал к нему какую-то ненависть. Кто не шалил в детстве или юношестве, или не совершал плохие поступки? Но за это их не могли ненавидеть.

Потом я подумал о Лидии и нашем будущем ребенке. Больше всего я переживал за них. Меня успокаивала лишь уверенность в том, что Лидия с пониманием отнесется к моему решению. Ей тоже не нужен был трусливый муж. Я уже думал обо всем: и о тюрьме, и о тех проблемах, которые ожидали меня. Не знаю, почему человек надеется на чудо, когда по своей воле идет на эшафот, но я думал обо всем, кроме смерти. Не знаю, почему, но я был совершенно уверен, что он не сможет убить меня.

Сергей вернулся только через полчаса.

– Ты оказался прав. Прежде чем это письмо попало ко мне, онопрошло через руки четырех человек. От Сахнова письмо принес Кобылин и почему-то передал Воронцову-Дашкову. Тот признался, что прочитал письмо, и так как ему стало неловко передаватьего тебе, он попросил Лейхтенбергского отнести его тебе. Димаотдал письмо Манвелову, отговорившись тем, что ему некогда. Тот взял, потом, видимо, прочитал его и вернул обратно: мол, самотнеси. Потом Дима нашел Гапо и передал ему письмо.

После того, как Сергей мне рассказал обо всем этом, я на некоторое время задумался. Я пытался угадать, почему Кобылин отдал письмо Воронцову-Дашкову, хотя он мог запросто сразу вызвать Сергея и передать письмо ему. – Что ты думаешь, Сандро?

– А то, что Кобылин не случайно передал письмо Воронцову-Дашкову. И к тому же в распечатанном виде. Разве он не мог найти конверт? Значит, Кобылин был уверен, что тот прочитает и донесет. Если эта информация дойдет до начальства, меня могутзапереть, или придумать еще что-нибудь, чтобы не выпуститьменя отсюда, дабы я не явился на место встречи в назначенноевремя. В результате дуэль не состоится. Выйдет так, что я испугался, а обо мне пойдут слухи, что я трус, и я испугался драться.

– Я тоже думаю, что у них был такой замысел. И что же мы будем делать?

– Надо предупредить каждого из них, чтобы они не проронилини слова. АГапо, и так ничего не скажет.

– Я уже предупредил, – сказал он с грустной улыбкой. – Былобы лучше, если бы этого не произошло.

– Истории с письмом или…

– И того, и другого. Я все же надеялся, что эта дуэль несостоится.

Еще два года назад в училище по этому поводу ходило многотолков. Никто не знал причины того, почему Сахнов вызвал меняна дуэль, но о том, что случилось с ним тем летом, знали все, а потому считали, что причина кроется именно в этом. Случившеесяс Сахновым приписывали мне. Осенью того же года стало очевидным, у кого какое сложилось отношение к этой истории и ко мнелично. Некоторые из старших курсантов открыто выразили своеотношение, одни считали, что, как бы ни обидел меня старшийкурсант, я все равно не должен был так поступать. Кроме того, что мое ответное действие было очень оскорбительным, я еще и подавал дурной пример младшим курсантам. Если всем вздумается мстить, то от «традиций прославленной школы» ничего не останется. Но были и такие, которые поддерживали меня. Двое из них даже предложили мне свою помощь и выразили свою готовность стать моими секундантами. Среди курсантов не раз возникали споры по этому поводу. Не знаю от кого, но весть о дуэли все же распространилась. После окончания кадетского корпуса я уже стал первокурсником. Я хорошо был знаком и с новыми, и со старыми курсантами. В тот день большинство из них отводили взгляд от меня, будто не хотели ввязываться в эту неприятность. Может быть, была и другая причина, но тогда у меня не было ни времени, ни настроения думать об этом. Новые вообще не знали кто такой Сахнов, но считали, что раз он вызвал меня на дуэль, значит, у него и была на то своя причина, а я был в чем-то повинен. Была суббота, и занятия закончились рано. Целый день я провел в ожидании завтрашнего дня. Сергей принес мне маленькую книгу и, чтобы отвести душу, посоветовал почитать.

– Это любовный роман? – спросил я.

– Нет, тебе сейчас не до этого. Эта книга об известных дуэлянтах. Ты должен знать, что дуэль – не всегда честная схватка. Когдаидешь на такое дело, ты должен быть готовым ко всему, – сказалон и улыбнулся. Я улыбнулся тоже. Я чувствовал, что в ожидании завтрашнего дня он волновалсябольше меня. Но одно он все же сказал мне: – Если ты откажешьсяот дуэли, то никто не осудит тебя. Все хорошо знают, что ты нетрус. Я лишь покачал головой в знак моего отказа. Некоторое время он смотрел на меня, а потом продолжил: – Я знаю, что тебя непереубедить, но я, как твой друг и секундант, я был обязан предложить тебе отказаться от дуэли.

Я ничего не ответил. Я взял книгу в руки, раскрыл ее и сталчитать. Книга была небольшой, и заняла она меня только до вечера. Я узнал много интересного и даже неожиданного. Вечеромя спросил его: – Как ты думаешь, каким оружием нам придетсябиться?

– Не знаю. Это будет зависеть от его личного воображенияи фантазии его секунданта. Если бы он хотел, чтобы мы знали, какое оружие будет в вашей дуэли, Кобылин передал бы письмомне, а не Воронцову-Дашкову. Он потому не сделал так, чтобыя не расспросил его обо всем. Но все складывается в нашу пользу, мы можем отложить или отказаться от дуэли, так как с самого начала они нарушили правила.

Я покачал головой и перевел разговор на другую тему.

– Я прочитал, что дуэль часто планировали вероломно, когдаодин из дуэлянтов был связан с посредником или арбитром, который подготавливал оружие для дуэли. В одно оружие закладывали порох либо некачественный, либо в меньшем количестве, даи пуля была меньше.

Сергей улыбнулся.

– Знаю, я все это читал. Потом секунданту противника так подают коробку с оружием, что он выбирает именно тот пистолет, который плохо заряжен.

– Но как? Вот это я не понял.

– А в зависимости от того, секундант левша или правша. Издвух пистолетов он выбирает тот, который более удобен для егоруки. Как правило, неопытный секундант берет рукоятку того пистолета, которая ему удобна. А опытный секундант никогда не спешит. Когда он выберет оружие, то берет его за ствол, хорошо осматривает и только затем подаёт своему дуэлянту рукояткой вперед.

– Я вижу, ты хорошо изучил эти правила.

– Да, и не только это. Право на первый выстрел зависит от того, как посредник подбросит монету, и как она упадет на землю. Еслион натренирован, то знает, с какой скоростью, и с каким вращением подбросить монету так, чтобы она упала желаемой стороной. Во всяком случае, ему везет в семи-восьми случаях из десяти. Это, действительно, трудно проконтролировать, ну, а в остальном – посмотрим. Но я не думаю, что у нас состоится дуэль как в девятнадцатом веке. Да и пистолеты того времени давно уже стали музейными экспонатами. Наверное, будут наганы с одной пулей.

В конце да концов, уже XX век, какой смысл биться антикварныморужием?

Я был согласен с ним в том, что так и должно быть.

– Бывали дуэлянты, которые убили несколько человек на дуэли, – продолжил Сергей, – и молва приписывала это или их везению, или их ангелу-хранителю, а кто-то и черту, и Бог весть ещекому, Но, скорее всего, это было результатом мошенничества. Дуэль устраивали будто для сохранения чести, на самом же делетакие люди вели себя бесчестно и безнравственно, идя не на дуэль, а на настоящее убийство. Беседа с Сергеем убедила меня в том, что мой секундант быллучшим секундантом XX века. Утром меня разбудил Сергей. Былоеще темно, когда мы вышли из казармы. Мы перепрыгнули череззабор и, точно в назначенное время, были в сквере. Никого небыло видно. Брезжил рассвет, туман, покрывающий застланныйжелтыми листьями сквер, рассеивался. Прошло полчаса. Былодостаточно холодно. Сергей сказал: они опоздали в два раза больше дозволенного, если они не появятся через пять минут, то дуэльне состоится. Именно через пять минут мы увидели три силуэта, идущих в нашу сторону. Они увидели нас, только тогда, когда подошли ближе. У них были такие лица, будто они не ожидали встречи с нами. Кобылин и третий человек, который оказался арбитром, извинились за опоздание.

Сахнов стоял вдали. На его мундире были погоны подпоручика: я знал, что он служил в кирасирском полку. По его лицу быловидно, что он не выспался. Кобылин подозвал Сергея к себе и сказал: «Если Амиреджиби принесёт свои извинения, Сахнов простит его, и дуэль не состоится».

– За что он должен принести свои извинения? – спросил Сергей.

– За оскорбление, которое он нанес ему два года назад.

– Кто видел и кто знает, что это сделал он?

– Сам Сахнов.

– Раз он думает, что Сандро оскорбил его, и если это действительно так, то ему, наверное, известна и причина.

– Нет, он оскорбил его безо всякой причины.

Разговор затянулся, говорили уже на повышенных тонах, будто дуэль должна была состояться между ними, а не между мнойи Сахновым.

Я стоял один и все хорошо слышал. Меня с Сахновым разделяли всего около десяти метров. Он избегал встречаться со мнойвзглядом. Я же пристально смотрел на него и ничуть не волновался. Сзади послышался шорох листвы, я повернулся и увидел Гапо Датиева, который быстрым шагом шел в моем направлении. Я былочень удивлён. Когда он приблизился, то сказал: «Я устал ждатьв прикрытии, хочу быть рядом с тобой. Их трое, поэтому будетлучше, если нас тоже будет трое». Гапо не знал, никого из моихпротивников, так как, те окончили училище ещё до его поступления. Поэтому он спросил меня, который из них Сахнов. Я показал.

Он несколько секунд рассматривал его, потом шепотом сказалмне: У него такое лицо, будто он уже мертвец, – и усмехнулся. И уменя в голове родилась такая же мысль, когда увидел, что тот невыспался. В споре секундантов время прошло так быстро, что мы и не заметили, как с назначенного времени прошло больше часа. Было воскресенье, но скоро улицы наполнились бы людьми. Улица Лермонтова соединяла Фонтанку и набережную обводногоканала, поэтому на ней не бывало недостатка ни людей, ни транспорта. И что это была бы за дуэль в сквере у обочины дороги? Онастала бы, скорее всего, представлением для прохожих, и то, в томслучае, если бы они дали нам возможность завершить начатое. Уже порядком рассвело. Я посмотрел на часы, подаренные мне дядей – было пятнадцать минут восьмого. Еще немного, и взойдет солнце. Я посмотрел на небо и тихо сказал: – Сегодня будет хорошая погода.

– Для тебя будет много хороших погод, а вот для него… – подбодрил меня Гапо.

Сергей и Кобылин спорили уже так громко, что я подумал, чтоих могут услышать в училище. Сергей посмотрел на меня и спросил взглядом, что делать. В знак отказа я покачал головой. По правде говоря, я не хотел, чтобы эта дуэль расстроилась, но убивать Сахнова тоже не хотел. Я считал, что мой ответ был совершеннодостаточным. С возрастом и временем все будто ушло в прошлое, но мне ничего не оставалось делать. Отступать я уже не мог.

И тут вмешался арбитр, которого привел Сахнов. Я не знал его.

Он тоже был одет в мундир подпоручика: видимо, он был из полка Сахнова. Сергей и Кобылин прекратили никчемный спор.

Подпоручик открыл коробку с пистолетами. Они принесли с собой именно традиционное оружие для дуэли. Сергей непроизвольно взглянул на меня, и мгновение мы смотрели друг другув глаза.

– Это наше родовое оружие, когда-то им уже пользовались вовремя дуэли, – с пафосом сказал подпоручик. – Я сам лично подготовил все, можете проверить. Если какой-нибудь курок подведет, я буду в ответе перед вами. По традиции ты, как секундант, имеешь право выбора.

Сергей вновь посмотрел на меня, потом повернулся к оружиюи долго осматривал его. Подпоручик и Кобылин переглянулисьмежду собою, потом одновременно посмотрели на Сахнова.

Сергей взялся за дуло верхнего пистолета и вытащил его. Пока Сергей осматривал оружие, Кобылин вновь посмотрел на Сахнова, и они некоторое время глядели друг на друга. И лишь после того, как подпоручик велел ему взять оружие, он отвел взгляд. Арбитрдостал монету из кармана и положил ее на ладонь, – Выбери, какую хочешь сторону. Сергей выбрал орла. Тот подбросил монету, и она упала на решку. Первый выстрел был за Сахновым. Сергейподошел ко мне, и подал пистолет, держа его за дуло.

– Ты когда-нибудь стрелял из такого? – я покачал головой. – Он очень тяжелый, долго целиться нельзя, надо быстро стрелять, не то рука устанет.

Я осмотрел оружие. Стрельба из пистолета XIX века походила на спектакль. Гапо не произносил ни слова, я заметил, что он волнуется. Подпоручик отметил барьер и отсчитал от него почему-то двадцать пять шагов, тогда как в России было принято отмерять пятнадцать-двадцать шагов. Тут я еще яснее почувствовал, что выстрел стал неизбежной необходимостью. Мы встали по местам, секунданты стояли слева от меня, спиной к улице Лермонтова.

Существовало множество вариантов дуэли, но секунданты сошлись на том, что каждый из нас произведет один выстрел, независимо от того, чем он закончится. Надо было удовлетвориться этим. Повторная дуэль не состоялась бы. Подпоручик, как арбитр и распорядитель, сделал последнее предложение – закончить конфликт мирно, попросив прощения. В знак отказа я первым покачал головой, Сахнову ничего не оставалось, как тоже заявить об отказе. Он впервые посмотрел мне в глаза, по его лицу струился холодный пот, который стекал ему в глаза, он несколько раз левой рукой вытер лоб и глаза, потом он опять посмотрел на меня. Мне показалось, что он спокоен, некоторое время мы смотрели друг на друга, я даже не моргнул глазом, он же отвел взгляд и опустил голову. Через несколько секунд он взял себя в руки, опять посмотрел на меня, правой ногой сделал шаг вперед и прицелился. Он долго целился, не мог решиться на выстрел, я заметил, что он устал. Я не отводил от него глаз и ничуть не волновался, и только какой-то нерв, словно желая выпрыгнуть, заиграл где-то в животе у диафрагмы. Невольно я положил левую руку на живот, и в этот момент раздался выстрел. Сила удара отбросила меня, рука повисла. Но я не упал и не выронил пистолет из рук. Я почувствовал жуткую боль в левой руке. Но я выпрямился, вновь встал на свое место и лишь сейчас почувствовал сильное жжение в животе. Надо было спешить. Я поднял правую руку, прицелился, со стороны ограды кто-то закричал, и я выстрелил. Сахнов упал на землю. Было тяжело смотреть, как он дёргается лёжа на земле. Все бросились к нему и окружили его. Кобылин побежал куда-то.

Оказывается, у них на улице, недалеко от сквера, был оставлен экипаж.

После выстрела я ничего не слышал, из руки текла кровь. Гапо что-то говорил мне, я видел лишь движение его губ, но я не мог понять, о чем он говорит. Он попытался снять с меня китель и лишь сейчас я заметил, что кровь текла и из живота. Пуля прошла сквозь руку, попала в медную пуговицу кителя и проникла в живот, но неглубоко. Я очнулся лишь тогда, когда увидел, что из продырявленной рубашки сочится кровь. Пуля попала на три пальца выше пупка.

Почему-то я посмотрел назад и увидел, что в нашу сторону бежит Вялов вместе с нашими однокурсниками. Они перепрыгнули через ограду. – Что вы наделали?! – закричал Вялов издалека. Я еле держался на ногах, но когда он подошел ко мне, я почему-то не обратил на него внимания, и направился к Сахнову. Взглянув на него, я увидел его побледневшее лицо, он стонал, дергая ногой. Пуля попала ему в грудь. Он смотрел на меня, но думаю, что не видел. Мне стало его жалко.

Нас обоих одним экипажем отвезли в Троицкую больницу, там же рядом, на Фонтанке, в начале улицы Лермонтова. Лидия навестила меня в тот же вечер, когда уже стемнело. Она плакала. Не знаю: наверное, от радости, что я остался жив.

Дима Сахнов скончался на третий день. Меня выписали из больницы через две недели. Я переехал в дом к Лидии. Из училища меня отчислили: другого пути у них и не было. К сожалению, отчислили также и Сергея, и Гапо. Лишь после того, как я написал письмо на имя начальника училища, в котором сообщил ему, что Гапо Датиев пришел на место дуэли уже после того, как дуэль состоялась, его вновь восстановили. 15 октября – в тот же день, когда умер и Сахнов – скончался мой дядя. На его похоронах меня не было: я лежал в больнице, и меня не отпустили.

Шитовец и Тонконогов сделали все, чтобы на меня не было заведено уголовное дело, и на какое-то время его удалось приостановить, признав меня тоже пострадавшим. Но родственники Сахнова жаловались, у них были родственные связи с Великим князем, и под его давлением дело было возобновлено.

В мои восемнадцать лет на моей совести было уже две жизни. С двойным бременем начинал я свою жизнь. После смерти моего дяди я еще больше почувствовал, что осиротел. Кто у меня был на свете? – Мама, которая обрела приют у своего дяди в надежде, и в ожидании, что мой дядя поставит меня на ноги. Лидия, ждущая ребенка. Семья моего дяди, которую я видел всего два раза, и с которой у нас не сложись родственные отношения? Сами они не дали мне почувствовать эти родственные отношения, да и я со своей стороны не очень-то старался. Мой лучший друг после того, как его отчислили из училища, уехал во Францию к родителям, его отец был дипломатом и служил в Париже. Училище, которое стало моей семьей в течение трех лет, я потерял. Училище не было повинно в этом. У меня был еще Гапо, но пока он учился, за ним самим нужен был присмотр. Еще были Тонконогов и Шитовец, но у них обоих были свои дела и заботы о своих семьях. Да и не смогли бы они противостоять влиянию Великого князя. Не могли они сказать и того, кто я был на самом деле, чтобы были приняты во внимание заслуги моего дяди.

В январе Лидия родила мальчика. К этому времени прошли уже три недели, как я сидел в «Крестах». Лидия назвала мальчика Давидом, как я ее и просил. А мне это имя посоветовал дядя. Лидии тоже понравилось это имя, у ее матери тоже был предок по имени Давид.

Сейчас я хочу немного рассказать об этом несчастном Сахнове, который тогда меня погубил и покалечил всю мою жизнь, а себя самого отдал на съеденье червям.

Я часто думал о нем и о том, что послужило основанием для конфликта между нами. Мой безобидный отказ и выбор другого, – чтобы моим опекуном и старшим товарищем стал тот, которому я больше доверял. На моем месте более опытный, изворотливый, да, наверное, и умный, поступил бы иначе, я же по своей наивности подумал: чтобы не обидеть ни одного из этих троих, лучше я выберу четвертого. Это не понравилось им, а Сахнов и вовсе не простил меня.

Я спрашивал себя: если он действительно хотел опекать и помогать мне и защищать меня, как младшего, разве стал бы он моим врагом? Увы! Большие часто относятся к маленьким именно таким образом, будь то человек или государство. В этом я не раз убеждался в течение всей своей жизни. Не покорился – значит, стал ненавистным.

Если бы я поддался его настроению, то он удовлетворил бы свои амбиции, и показал бы остальным, что лучший всадник и стрелок среди курсантов является послушным исполнителем его воли, желаний и капризов. Я думал и о том, что, возможно, я бы оставил без ответа тот поступок, который был совершен в отношении меня, если бы на месте Сахнова оказался кто-нибудь другой. Мне не нравились манеры его поведения, но я не испытывал ненависти по отношению к нему. Я хотел лишь отплатить ему тем же, дальше этого я ничего не замышлял. И если бы не его последующие действия, то, наверное, ничего бы и не случилось. Он сам замыслил эту дуэль из-за своего самодурства, именно в тот день, когда был выставлен на посмешище. Он даже не думал о последствиях. Своим поступком он хотел заставить забыть то, что произошло с ним. Это он сделал из боязни, того что все запомнили бы, как курсанты его проводили с навозом из училища. Он хотел, чтобы его запомнили бесстрашным, – таким, кто может и на дуэль вызвать. Но кого, шестнадцатилетнего мальчика? А может он думал, что я заплачу от страха, и он оставил бы сцену победителем? Почему он ничего не сказал мне, когда мы один на один встретились в конюшне, почему отвел глаза? Именно потому, что он хотел сделать это в присутствии других, чтобы все увидели. Один он и не посмел бы. Фанфаронство было его главным способом удовлетворять свое честолюбие. Прошло время, и, возможно, кто-то напомнил ему о дуэли. Тогда напугало уже его то, что вдруг распространятся слухи о том, что он избегает назначенной дуэли, и что он вновь окажется в неловкой ситуации уже во второй раз. Поэтому, с замиранием сердца, но он, все-таки, назначил мне время дуэли, так как ему надо было реабилитироватьсяв чьих-то глазах. И опять он поддался страху и сделал этот шаг. Похоже, он, вообще, был заложником своих страхов. В конце же концов, он предстал и перед страхом самой смерти, который перекрыл все остальные страхи, и превратил его в ничтожество. Еще больший страх поселился в его душе, и его глаза выдавали это.

Если надо убивать, то именно такого человека, иначе в течение всей его жизни его трусость погубила бы уйму людей.

Трусливый человек это – гнездо зла. Боязнь смерти должна быть у любого живого и духовного существа, так явил нас всех на свет господь Бог, это было Его обязательным условием для нашего существования. Но разве может человек бояться потери золота, благополучия и им же выдуманного величия, а не господа Бога? И для этого оправдывать всякое безобразие? Разве такой человек заслуживает Божьей благодати и покровительства? Если явление человека на свет связано с искупительной миссией, то он не должен мечтать о золоте и благополучии, он должен всю жизнь страдать. Даже его желание смерти не будет исполнено, так как он покрыт невидимой броней, которая хранит его ото всех бед, до тех пор, пока он не исчерпает свою миссию на этом свете. После этого человек будто бы чувствует облегчение, но он остается без функции. Его жизнь теряет свою цену, даже если внешне он хорошо смотрится. Не имеет значения и то, когда и как он покинет этот мир. Его жизнь была истинной тогда, когда он мучился. Кто-то всегда является на свет для мучений, для уплаты дани вместо других. У всех народов всегда были и будут свои плательщики налогов перед Богом. Счастлив тот мученик, который знает, зачем явился на свет, и который честно выполнил свою миссию перед Богом.

Мне часто снился отец, он утешал и успокаивал меня, он являлся ко мне и во сне, и наяву. Во время видения, он часто говорил мне: ты сумел сделать то, с чем другие не смогли справиться. Уже было время мне уходить, так как я познал истину. Видно, отяжелевшей, но возвышенной душе было уже трудно жить в теле. Ты помог мне и освободил мою душу, но на тебя возложена и новая миссия. Для этого, в ответ на твое добро, я отдал тебе частицу своей души. На тебя потому и была возложена эта миссия, чтобы ты взял на себя свою долю страдания, так как это было определено тебе судьбой со дня твоего рождения. Сначала я думал, что он этим только успокаивает меня, но потом, когда я познал много чего еще, постепенно я глубже вник в его слова. Однажды, во время видения, он сказал мне: Дима Сахнов был не тем человеком, который мог убить тебя, точно так же, как и те, которые пыталисьубить меня. Это доля особенных людей, поэтому именно твоими руками мне было суждено освободится от мучений.

Со временем я все больше убеждался, что мой отец был не просто абреком, он был необыкновенной личностью. Чем больше я слышал о его жизни, о том, какой он прошел путь, как боролсяс несправедливостью и бесчеловечностью, и наконец – с самой Империей, тем больше я ощущал в себе чувство любви и гордости за него. Он, ушедший из этой жизни моими руками, одержал победу надо мной, покорил мое сознание и душу. Он одарил меня честью, ободрил меня и указал путь, которому я должен был следовать. Его душа долго не оставляла меня.

 

Николай Шитовец

Его Сиятельству

Графу Игорю Дмитриевичу

Ваше Сиятельство, прошу Вашего позволения выразить Вам мои искренние приветствие и наилучшие пожелания. Надеюсь, что Вы пребываете в добром здравии. Также надеюсь, что письмо, высланное Вам мною несколько месяцев назад беспрепятственно дошло до Вас и пролило свет на некоторые интересующие Вас вопросы.

Я опечален тем, что мне приходится оповестить Вас о весьма трагической кончине нашего общего друга. Господин М. З. – Муза скончался пятнадцатого октября. Царство ему небесное! С заслуженным почетом мы предали его прах земле во дворе церкви Серафима Саровского. На похороны, почтить покойного пришли весьма важные персоны Империи: представители Императорского двора, Правительства и нашего министерства.

Ввиду понятных причин мы не разглашали эту новость, так как Вам известно, что, исходя из рода его службы, до тех пор, пока его приемник полностью не примет лица, которые находились под его опекой, эта огласка сильно повредила бы делу. Хочу последовательно рассказать Вам о событиях, предшествовавших его смерти, так как они в какой-то степени связаны с ним и его семьей.

В середине августа, когда я только что вернулся на службу из командировки, ко мне зашел обеспокоенный адъютант Музы Тонконогов и сказал: Моего начальника уложили в Николаевский военный госпиталь. Я тут же отложил все дела и пошел навестить его. Он был в очень плохом состоянии. В его глазах я увидел безнадежность, что было невообразимым для такого человека. У меня создалось впечатление, что он потерял интерес ко всему. Он был рад моему приходу и попросил не обращать внимания на его состояние. Он и сам не мог объяснить, что с ним происходит. Судя по его внешности, можно было думать что угодно. Будто он одновременно заболел крайней формой нескольких тяжелейших заболеваний. Во время нашего разговора на общие темы его настроение будто несколько улучшилось, он даже изменился в лице и продолжил разговор с радостью. Неожиданно мы перешли к тому вопросу, по которому он и хотел увидеться со мной.

В первую очередь он сказал, что сожалеет, что перевелся в Петербург: «Я стремился сделать карьеру, – сказал он, – хотел, чтобы у меня было более широкое поприще и большие возможности. Я думал, что смогу сделать больше, и тем самым стать более полезным моему народу, но сейчас я вижу, что глубоко заблуждался. Нельзя в жизни все планировать только рационально, так как духовное состояние не подчиняется логике. Возможно, в тебе и есть физические силы, да и сознание твое способствует тому, чтобы достичь успехов, но если стремление человека не подкреплено подсознанием, и его духовным состоянием, то это может вызвать такую внутреннюю борьбу, котораяв конечном итоге разрушит духовное равновесие человека. Такой человек не сможет принести пользу ни своей стране и народу, ни себе самому. Если интересы народа и страны противоречат друг другу, что периодически происходит повсюду, тогда ты окажешься в беспомощном состоянии, так как рациональное мышление не всегда может дать правильное решение для выяснения вопроса, о правдеи лжи, о хорошем и плохом. Тогда ты не сможешь найти и своего места в этой борьбе».

Муза хорошо знал мои настроения, и моё решение по поводу моего ухода со службы, но несмотря на это, он поведал мне несколько таких вещей, которыми можно поделиться только лишь с ближайшим и надежным другом. Он рассказал о сыне своего двоюродного брата, который вот уже третий год находилсяв Петербурге, и учился в Николаевском училище, в кадетском корпусе. Он дал ему другое имя – Сандро Амиреджиби. Характеризовал он юношу очень хорошо: один из лучших курсантов, он проявлял прекрасные способности, и Муза хотел подготовить его для разведки. Он рассказал и о том, что с женщиной, которая вывела из строя Распутина, у Сандро близкие отношения, и что в ближайшем будущем он женится на ней. Они любят друг друга, да и он сам не против этого. Я был удивлен, так как эта женщина была намного старше молодого человека, но я не стал задавать лишних вопросов. Я знал, что Муза просто так не дал бы своего согласия на этот брак. Потом он рассказал мне интересную историю про Сандро. Оказывается, вместе с ним в училище учился и сын Сахнова. Он был на три года старше, но по какой-то причине враждовал с младшим курсантом. Возможно, он завидовал тому, что в училище Сандро считался лучшим наездником, да и в других дисциплинах он был лучшим, поэтому Сахнов и хотел взять младшего курсанта под свое покровительство. Это обычное явление среди юношей, но, видимо, он не смог добиться своего и обратился к чисто Сахновским методам. Вам известно, дорогой граф, что яблоко от яблони далеко не падает. Мальчику подложили альбом для марок, принадлежавший какому-то курсанту. Сахнов и его дружки хотели обвинить его в воровстве, но никтов это не поверил. Этот маленький мальчик сам вычислил, кто мог сделать эту подлость, а через несколько месяцев дал ему такой ответ, что оставил его в дураках, да к тому же сделал это совершенно самостоятельно. Сын Сахнова, наверное, догадался, кто мог отомстить ему, и на торжественном обеде в присутствии курсантов вызвал подростка на дуэль и сказал, что дуэль состоится, когда Сандро исполнится восемнадцать лет. Сандро принял этот вызов. Обо всем том, что сделал Сандро сыну Сахнова, Музе подробнорассказал полковник Козин. Он поведал и о том, как достойно он держался после всего этого.

Представьте себе, дорогой граф! Сам факт того, что сын Сахнова и племянник Музы оказались в одном училище, уже ирония судьбы, если не больше. А тут еще – среди такого множества курсантов – конфликт произошел именно между ними. Да, эта история имеет продолжение о котором я расскажу ниже.

Как мне сказал Муза, он старался замять эту историю, но сожалел, что в том положении, в каком он оказался, он не сможет проконтролировать сложившуюся ситуацию. Парню уже исполнилось восемнадцать. Если дуэль состоится, то Сандро убьет Сахнова: его способности не оставляют в том никаких сомнений. Хотя Муза с полной уверенностью говорил о том, что тот, несомненно, сможет это сделать, он, тем не менее, запретил ему драться на дуэли. Он считал, что Сандро уже воздал Сахнову по его заслугам, хотя сам и не ведал, с кем имел дело и не подозревал, что они могли бы быть как-то связаны с трагедией его семьи, и лично с его судьбой. Тем не мене, Муза не знал, как можно удержать человека с таким характером, как у его племянника. Сахнов был плохо воспитан сам, и его сын вышел таким же. Таких невозможно перевоспитать. Отец, во всяком случае, остался таким на всю свою жизнь, до самой своей смерти. Он ушел на тот свет при таких обстоятельствах, что, возможно, так и не понял, почему он был таким, и почему его все так ненавидели.

По правде говоря, я сразу не догадался и удивленно спросил: О чем вы говорите? Он же ответил: «Я не успел вам сказать, что Сахнов умер.» Я не мог скрыть своего удивления. – Как это произошло? – спросил я. Он же ответил: «Две недели назад его отравила жена, а потом сама попыталась покончить с собой. Её удалось спасти и сейчас она лежит в госпитале», Когда я сказал, что то, что он рассказал, было чудом, он удивился: «Почему? Я не вижу ничего удивительного в этой истории, он получил то, что заслужил» – ответил он спокойно и возможно, даже с каким-то хладнокровием, и я грешным делом, подумал, что и в этой истории он был замешан, хотя с уверенностью говорить об этом я не могу.

– Такой человек, как Сахнов, не мог быть полезен ни своей семье, ни стране, поэтому его конец логичен.

После такого заключения он долго молчал. Я тоже не вмешивался в его рассуждения и мысли, так как после такой неожиданной информации я тоже впал в раздумье.

– Сейчас надо будет подумать о Сандро. Я не хочу, чтобы эта возможная дуэль испортила ему жизнь, – продолжил он разговор, но уже печальным голосом. – Если со мной что-нибудь случится, а думаю, что все идет к тому, парень останется один на попечение, и присмотром одной женщины. Учебу он заканчивает только через два года, и надо будет присмотреть за ним, чтобы он не свернул с верного пути. Несмотря на то, останетесь Вы на службе или нет, я попрошу Вас не оставлять его без внимания.

Как я мог отказать ему в этом? Я сказал, что тоже хорошо знаком с начальником училища, и обещал постоянно присматривать за парнем и не оставлять его без внимания. Почему-то мой ответ получился таким, будто я согласился, что все случится именно так, как предполагал он. Мне самому стало неловко от моего такого невольного согласия. Некоторое время он молчал, а потом сказал:

– Вы должны познакомиться с Лидией и действовать, исходя из того, кому передадут мое дело. Хочу, чтобы вы вместе с Лидией решили, обязательно с ее согласия, продолжит или нет она сотрудничать и помогать тому, кто меня сменит на посту. Лидия занимается очень важным делом, сейчас у нее семья и… О ней не знал никто, кроме нашего бывшего шефа, Петра Аркадьевича. Если она решит жить самостоятельно, то ее безопасность я поручаю вам. Она и сама знает, как вести себя, но после той историис Распутиным, можно ожидать всего. Несколько покушений на нее мне удалось нейтрализовать, но сейчас их кланы вновь подняли головы.

Мы ещё беседовали, когда мой знакомый доктор вошел в палату и попросил меня выйти. Я знал, почему он позвал меня. Я попросил его не скрывать от меня диагноза странной болезни Музы. Сам он был кардиологом, Муза не был его пациентом, но он обещал разузнать обо всем и потом рассказать мне. Он повел меняв свой кабинет и вот что он мне сказал:

– Муза болен тяжелейшей прогрессирующей формой меланхолии, которая отличается глубочайшей мучительной печалью.

Пока что эти проявления болезни носят периодический характер, в малых дозах, но… Возможно это трудно будет понять, но в это время у больного пропадает всякий интерес к внешнему миру, снижается его влечение к жизни, он подвержен самобичеванию, самоуничижению, у него может возникнуть бредовая идея наказания через повешение или расстрел. Это тяжелейшая форма этого заболевания, и боюсь, что Ваш друг болен именно этой формой. К тому же она быстро прогрессирует. Скоро он откажется от еды, лекарств и, если мы будем настаивать, то он станет агрессивным. В его организме замедлится обмен веществ, на какое-то время мы сможем искусственно остановить этот процесс, но окончательно…

Я не согласился с ним «Может быть, Вы ошибаетесь? – настаивал я. – Вот только что мы разговаривали с ним, как обычно. Правда, он мне показался несколько подавленным, но, может быть, Вы преувеличиваете? Все, что он сказал мне, было прекрасно продумано, он великолепно мыслит…

– Это все потому, что его болезнь находится в начальной стадии, но я же сказал Вам, что она очень быстро прогрессирует. Если бы его поместили в больницу раньше, возможно, у нас было бы больше шансов спасти его. Мне кажется, что Ваш друг сам себя изжил. С мыслящими людьми такое происходит часто. Его подавленное состояние уже налицо, сейчас начнется цепная реакция, замедленные движения и речь могут развиться в течение нескольких недель, а потом он потеряет мотивацию для всего, в том числе и для контактов и самой жизни. Из Царского села к начальнику госпиталя поступил приказ Его Величества – чтобы из Европы были приглашены лучшие специалисты. Но не знаю, что из этого получиться. Приехать-то они приедут, и с большим удовольствием, загребут деньги, а дальше что? Это, скорее, похоже на самообман, я же не могу Вас обманывать. Если существует какая-то возможность улучшить его настроение, то только это и может положительно повлиять на его состояние, и то на некоторое время. Это именно то заболевание, когда сам пациент является противником лечащего врача. Мы пытаемся спасти его, но сам он уже не хочет жить. Признаюсь, дорогой граф, – у меня сильно испортилось настроение. Симптомы этого заболевания чуть было непроявились и у меня: я сам оказался подавлен после беседы с врачом. Мне не хотелось возвращаться в палату в таком настроении, и я принялся ходить взад-вперед по коридору. Когда я, в очередной раз, проходил мимо его палаты, мне послышался смех. Я удивился, и мне сразу очень захотелось увидеть, что там происходит. Смех продолжался. Когда я вошел в палату, я увидел Лидию и Сандро. Я впервые встретился с ними обоими. Мы познакомились, это была прекрасная красивая пара. Мне показалось, что Лидия была старше Сандро всего на четыре-пять лет. Было заметно, что она беременна, это больше было видно по ее лицу и рукам. У отца троих детей был такой опыт. Оказывается, Сандро рассказывал дяде о своём училище, это и рассмешило его. Потом он попросили Сандро рассказать и мне эту историю. Мне тоже стало весело, я совсем было забыл, о чем говорил с врачом. Муза смеялся от всего сердца, как всегда, будто он и не был болен. Тогдая подумал, вот оно, это лекарство, которое продлит ему жизнь. Было интересно смотреть, как серьезно рассказывал парень смешные истории. В этом остроумном юноше действительно было что-то особенное, он был совершенно свободен от догм и стандартов, которые так характерны для людей его возраста. Внешне, – скажу Вам, дорогой граф, он вылитый Муза, – я более чем уверен, что Вы разделили бы моё мнение. Первого октября в училище должна была состояться церемония открытия памятника Михаилу Лермонтову, и Муза попросил меня пойти туда в том случае, если он не сможет это сделать. Я обещал, что буду обязательно. До намеченного дня я еще раз встретился с молодыми, они оба все больше нравились мне, состояние же Музы с каждой последующей встречей казалось мне все хуже и хуже. Посещения, как будто, заставляли его забыть о своей болезни, и потому я навещал его два-три раза в неделю.

Насколько мне известно, его доверенное лицо, адъютант Тонконогов, и его заместитель X тоже периодически приходили к нему. Когда он чувствовал себя сравнительно лучше, все важные поручения они получали от него, в течение определенного времени он подписывал распоряжения в госпитале. Он практически передал дела своему заместителю и, насколько мне известно, рекомендовал назначить его на свое место.

На торжественной церемонии открытия памятника Михаилу Лермонтову Лидию сопровождал я. Было очень много людей, среди них и бывшие курсанты училища – уже известные офицеры, генералы и государственные чиновники. Присутствовал и Великий князь. Я не смог пойти на церемонию с женой, рядом со мной стояла Лидия на шестом месяце беременности. Я чувствовал себя несколько неловко от того, что могло подумать общество, увидев рядом со мной незнакомую беременную женщину. Мы не могли сказать, что она жена Сандро. Вам известно, чтов Петербурге людям только дай посплетничать, – и хоть хлебом не корми. Вот в каком я оказался положении, но что я мог поделать? Я очень уважаю Лидию, и не только потому, что она близкий Музе человек, но и из-за той истории с Распутиным, поэтому ради такого достойного человека я готов вынести и ожидаемые сплетни. После церемонии на манеже состоялись показательные скачки курсантов и тут я действительно убедился в том, что Муза рассказывал мне о Сандро. Его мастерство скорее походило на акробатику на коне, такое редко можно увидеть, тем более среди курсантов. Заместитель начальника училища Козин сидел рядомс нами и с гордостью произнес: Это наш лучший курсант. У него такие же успехи и по другим дисциплинам, и что самое главное, его отличают прозорливость и ум. По всему было видно, что Козин был расположен к нему. Рядом с нами сидели и Дмитрий Сергеевич Шереметьев со своей супругой, графиней Ириной Илларионовной Воронцовой-Дашковой, дочерью наместника на Кавказе. Вместе с Сандро учился и их сын, и когда Козин похвалил Сандро, видимо, они почувствовали некоторую неловкость. Дмитрий Сергеевич сказал: «это и не удивительно, говорят, грузины растут на лошади», и не заострил внимания на том, что и по другим дисциплинам Сандро выделялся среди остальных. Его супруга оказалась более дипломатичной и сказала: «Действительно, хороший юноша, я рада, что они друзья с нашим сыном». Но, как выяснилось потом, было совсем не так. За нами сидел выпускник того же училища, генерал-майор Густав Карлович Маннергейм, командир Варшавского полка, известный ловелас, любитель карточных игр и скачек, сам великолепный наездник, заботам которого в недавнем прошлом была поручена Императорская конюшня. Услышав этот разговор, он обратился к Козину: «Буду рад, если этого курсанта вы определите в мой полк.» Козин кивнул головой и сказал: «На Амиреджиби и претендуют другие полки, но для Вас, Густав Карлович, мне его не жалко, так как такой парень не пропадет с вами и устроит свою карьеру».

Признаюсь, дорогой граф, я с радостью слушал этот разговор, будто речь шла о моем сыне. Я с удовольствием посмотрел на Лидию, ее глаза были полны слез. Когда мы вышли, вместе с другими курсантами к нам подошел и Сандро. Покрасневший от скачек, он приблизился к нам. Было видно, что он доволен собой и что, в первую очередь, он показывал себя любимой женщине. Тут же с ним познакомился и Маннергейм, который сказал: курсант, когда Вы закончите училище, я предлагаю Вам служить в моем полку.

– Благодарю, господин генерал, готов к службе! – ответил Сандро и посмотрел на Лидию.

Густав Карлович уловил этот взгляд, и наверное, подумал, чтоэто его сестра.

– Думаю, что Вы тоже не будете против, сударыня, – сказалгенерал.

– Я не против, но у нас в семье все решает Сандро.

Такой ответ Лидии, для меня был несколько неожиданным, ноудивленный генерал не растерялся и добавил: – Тогда всерешено.

Надо было видеть, граф, какое лицо было у этого парня – полное достоинства. К сожалению, обстоятельства сложились не так, как нам представлялось. С того дня не прошло и двух недель, каку Сандро состоялась дуэль с Сахновым, в результате он был ранен, а его соперник скончался на третий день. Как говорится, беда неприходит одна. В тот же день, поздно ночью, в госпитале скончался Муза: возможно, что весть о состоявшейся дуэли ускорилаего кончину. На голову этого юноши одновременно свалилисьтрагедия и проблемы. Несмотря на то, что инициатива дуэли неисходила от Сандро, училище было вынуждено отчислить его.

Я никогда не интересовался дуэлью, да и где у меня было на этовремя, но, на сей раз, я попытался ознакомиться с этим вопросом.

По официальным данным за последние пятнадцать лет в русскойармии состоялось триста сорок дуэлей, а по неофициальным данным – более пятисот. Практически ни один из этих случаев не стал предметом судебного разбирательства, и в их отношении не было применено законом установленное наказание. Часто военное начальство скрывает подобные происшествия и, тем самым, способствует разрешению конфликтов таким путем. Дуэли проводились среди военных лиц разного звания, начиная с генералов и кончая курсантами. Погибли и были тяжело ранены тридцать семь дуэлянтов, еще больше стали инвалидами, в результате чего покинули военную службу. До сего дня суд закрывал на это глаза. А теперь, к сожалению, хотят примерно наказать именно Сандро Амиреджиби. Я обратился к министру и ознакомил его с обстоятельствами дела, но видимо, на него оказывают давление из императорской семьи. Сейчас со стороны родственников Сахнова осуществляются попытки до конца довести уголовное дело, возбужденное в отношении этого юноши, и все ждут, пока его выпишут из госпиталя. Я всеми возможными путями постараюсь, чтобы этот талантливый юноша не попал в тюрьму. Но оказывают большое давление со стороны великого князя: «Семья Сахновых чуть ли не вымерла, и неужели никто не должен быть наказан за это?» – вот так они рассуждают, но «За что боролись, на то и напоролись», – и кто виноват в их таком конце, если не их самодурство. Ваше Сиятельство, к сожалению, я не смог Вас ничем порадовать. Ничего обнадеживающего написать Вам я тоже не могу. Прошение об отставке я уже подал и жду ответа. Надеюсь, оно будет удовлетворено.

Бог Вам в помощь, дорогой граф, и надеюсь, что в будущем году мы увидимся с Вами.

Это письмо я передаю для доставки тому же человеку, и надеюсь, оно своевременно дойдет до Вас.

Навечно Ваш верный друг

Николай Шитовец

30 октября 1913 года.

 

Из дневников Юрия Тонконогова

Когда заболел мой начальник, я почти каждый день навещал его в госпитале. Были дни, когда говорить с ним было невозможно, тогда я был вынужден дожидаться улучшения его состояния, чтобы можно было поговорить с ним. Я ходил по коридору, и все время думал о пройденном им жизненном пути. Почему, и что могло довести этого умного человека до такого состояния. За все годы работы с ним единственным, что смущало мое сердце, была трагическая кончина его брата, с которым он расправился недостойным образом. Я иногда представлял себя на его месте, но никак не мог найти ему оправдания. Нет, я никогда не смог бы сделать того, что сделал он. Да катись к черту такая служба, если из-за нее приходится жертвовать своей плотью и кровью, своей семьей… (здесь, Юра, ты не прав! Не суди, да не судим будешь!). Возможно так оно и есть, но… Несмотря на это, я никогда не выдавал своих мыслей по поводу того, что я думал в отношении этой трагедии.

За несколько недель до смерти моего шефа мне пришлось ждать полдня во дворе госпиталя, пока меня пустили к нему. В тот день ему было очень плохо, я уже и не надеялся увидеть его. Когда я вошел в палату, он стоял на ногах и взволнованно ходил взад-вперед. Он пытался успокоиться, восстановить душевное равновесие. Я никак не смогу описать, как ему было плохо, он выглядел намного хуже предыдущей встречи. Он будто стеснялся такого состояния. Мне тоже было неудобно, что я своим приходом невольно доставил некоторое неудобство своему начальнику и наставнику. Но я ничего не мог поделать: несмотря на болезнь, официально он все еще оставался моим начальником, занимал должность, и я был обязан получать от него указания и поручения и докладывать ему о том, что происходило в департаменте. Его заместители и начальники отделений были в ожидании того, что я передам им от него.

– Извините, что заставил вас долго ждать, – сказал он мне. – Ради Бога, сколько будет нужно, столько и подожду, лишь бы Вамбыло лучше, – ответил я – Долго ждать не придется, я уже не принадлежу этому миру. Когда я услышал это, мне стало нехорошо.

– Юра, ты мой друг, и я знаю, что мое состояние тебя очень беспокоит, но тебе неудобно спросить, что со мной происходит. Я нехуже докторов знаю, что со мной, уже с первых же дней, когда всеэто началось. Прогрессирование моей болезни началось после трагической смерти Петра Аркадьевича. В последнее времяя невольно каждый день погружаюсь в какую-то тьму. Я отключаюсь от активной жизни и восприятия реальности. Там таинственная тишина. Я чувствую, что моей мутной душе нужна этатишина, она как лекарство для моей души. Когда моей душой овладевает темнота, то лишь откуда-то прорвавшийся свет побеждает ее. Странный свет, который не похож ни на один из тех, который ты когда-нибудь видел. Если мне удается сохранить этот светнадолго, тогда он лечит меня, и на второй день я чувствую себяхорошо. Но в последнее время я все реже вижу этот свет, и то накороткий промежуток времени. Но я вижу и другое, что меняочень тревожит, поэтому…

Он замолчал и молча продолжал ходить по комнате. Ему небыло свойственно говорить урывками, он никогда не высказывалнезаконченную мысль, поэтому для меня была непривычной егоподобная манера разговора. Непривычными были и его нервныедвижения, будто он отмахивался от мух, наверное, он отбивалсяот своих же мыслей.

– Ты знаешь, Юра, скоро начнется война. Большая, бессмысленная война! – неожиданно переключился он.

– Когда?

– Скоро, скоро, – ответил он нервно. – Возможно через год, а может быть и раньше, скорее всего она начнется следующим летом. Да и время подошло.

Он остановился, посмотрел на меня мутными глазами, и когдаувидел мое смятение и вопросительный взгляд, сказал:

– Садись, я постараюсь объяснить. Люди подсознательно любятвойну, но вслух признать это они не могут. Они находятся в постоянном ожидании и часто не могут справиться с этим ожиданием. Как только появится склонный к войне, кровожадный предводитель, у него тут же появится уйма сторонников. Ему невольновсе уступают дорогу, многие же подстрекают его и оправдывают множеством демагогических аргументов. Сейчас в Европе появились именно такие. У многих чешутся руки. Целью каждого из них является втянуть и нас в эту авантюру. Ведь и агентурные данные свидетельствуют об этом.

Во время беседы постепенно поменялись и его лицо, и голос, и мне показалось, что к нему вернулось свойственное ему спокойствие. – Здесь, в Империи, некоторые думают, что война, в первую очередь, нужна им, чтобы спасти страну от разрушения. В течение последнего десятилетия все попытки, направленные на замедление разрушительной волны революции, не смогли принести успеха. Империя настолько больна, что ни жандармерия, ни полиция, и ни армия не смогут спасти ее. Она уже по инерции мчится к катастрофе. Война в Европе неизбежна, и с нашим участием. Я вижу это, когда выхожу из мрака. Вижу ясно, очень ясно. Именно эта война покончит с Самодержавием, которому мы так честно служили. Революция неизбежна. Императора убьют, его семью тоже. Их уже ничего не сможет спасти, Юра, ничего.

Именно этот разговор заставил меня поверить в то, что на этой земле ему осталось жить действительно немного. Этот прагматик, с поразительным аналитическим мышлением, говорил о каких-то мистических вещах. Наверное, он действительно видел все это. Эти его слова я счел последствием его болезни, но в том-то и беда, что все это оказалось правдой. От своего отца я знал, что перед смертью люди, в состоянии агонии, часто становятся ясновидящими. Наверное, тогда я имел дело именно с таким явлением.

– Юра, – он так назвал меня, будто хотел вывести из раздумий. – Знай, ни одна империя не любит своих завоеванных подданных. Даже ненависть свою замаскировать ей часто бывает трудно. Они не могут скрывать этого, и во многом проявляют эту ненависть. Почему? Да потому, что страх не дает им эту возможность, ведь они и сами знают, что присвоили чужое. Грабитель всегда ненавидит того, кого ограбил, так как после содеянного его страх усиливается вдвое, он боится, чтобы у него не отняли награбленное, которое он уже считает своим. Зато империи не могут скрыть своего восторга от богатства порабощенного, независимо от того, что это за богатство, и есть ли оно у него самого, поэтому всеми способами пытаются сделать их похожими на себя, чтобы были стерты культурные различия. Вот поэтому я и не буду сожалеть о том, что Империя распадется.

Я был страшно удивлен, услышав эти слова, этого я не ожидал от него.

– Не удивляйся, Юра, у каждого человека наступает момент переоценки ценностей. В свое время это ждет и тебя. Это самый тяжелый период для всех. Некоторые не выдерживают этого, наверное, я тоже не выдержал и поэтому оказался в таком состоянии. Человек меняется вместе со временем. Нести на себе средний возраст вначале приятно, так как и сил пока достаточно, и уже владеешь умением осознавать все. Потом постепенно ноша становится все тяжелее, настолько, насколько тяжелеет душа человека. Со временем меняются и психика, и мораль. На это влияет и то, в каком физическом состоянии ты находишься. То есть физическое и духовное состояние человека, во многом определяют, насколько полноценными будут его нравственные нормы и на какой путь они наставят его.

Он замолчал, встал и подошел к окну.

– Я знаю, и тебе это хорошо известно, чем во мне вызвана этадуховная борьба, а точнее, кто победил меня. – Он лишь сейчасповернулся ко мне. – Я знаю, что тебе никогда не нравилось то, что делалось в отношении моего брата, не нравилось тебе и то, чтопроизошло потом, так как втайне ты с симпатией относилсяк нему. Я ценю это, но говорить об этом уже поздно. Я не отвечал, раз уж ему была дана возможность говорить, дак тому же так откровенно, я хотел, чтобы он выговорился, бытьможет, это положительно повлияло бы на него. – Ты честный человек и мой настоящий друг. Постарайся правильно оценить, чтопроизошло, не суди поверхностно. Ты способен на это, и это имеет большое значение для меня. Невольно я кивнул ему головой.

Он улыбнулся.

– Спасибо, что выслушал. Сегодня иди и предупреди министра, я должен передать все дела вовремя. Я больше не смогу… Он замолчал на некоторое время.

– Юра, если ты собираешься остаться в разведке, то я тебе кое-что скажу, потом у меня такой возможности может и не быть, – онподошел к кровати и сел напротив меня. – В профессии разведчика есть один недостаток. Каким бы умом, прозорливостью и волей ни обладал разведчик, какой бы сложности и важности задание он не выполнял, его риск и самоотверженность не всегда могут принести пользу его стране. На то есть ещё одна причина, добытая им информация, которая была доставлена по назначению, может оказаться в руках такого болвана, который не сможет оценить ее значения. Для того, чтобы скрыть свое невежество, он может поставить под сомнение или ее значение, или что еще хуже, само доверие к разведчику. Недостатком является именно то, что завтра разведчик может оказаться зависимым от такого невежественного чиновника, который вовремя не сможет осознать и доставить к месту назначения информацию, добытую ценой большого риска. Я говорю об этом тебе, как патриоту своей Родины, и если ты решишь остаться, то учти это, чтобы невольно не оказаться в роли бессмысленной жертвы. Мы ведь немало видели таких примеров.

В знак согласия я кивнул ему головой именно потому, что, что тот пример, на который он мне указал, был действительно трагическим из-за небрежности невежественного чиновника из окружения Его Величества.

После этой беседы он показался мне совершенно спокойным. Он дал мне несколько поручений и попрощался со мной. Я редко бывал таким удрученным, как в тот день. Я терял своего старшего друга и патрона, чрезвычайно дорогого мне человека. Я вместе с ним испытывал ту боль, которую он переживал во время своих страданий.