Сандро Амиреджиби

Дело шло к вечеру, когда меня привезли в «Кресты». На мне была курсантская шинель без погон и знаков отличия, на плече висел военный вещмешок с личными вещами. Двое надзирателей завели в какую-то комнату и заставили долго ждать, пока решался вопрос, куда меня определить, в карантин или прямо в камеру. Я слышал, как они шептались. Один говорил, что меня нельзя было помещать в карантин, так как это может вызвать скандал. Другой отвечал, что если они не сделают так, то им не избежать наказания. Раз десять они выходили и возвращались в комнату обратно. Потом они привели меня к дверям карантина и обыскали. В карантине стоял такой шум и гам, можно было подумать, что здесь идет война. Конвой с иронией посмотрел на меня, открыл двери, крикнул, «принимай!» и втолкнул меня в общую камеру карантина. На какое-то мгновение стало тихо, все силуэты застыли в движении, я ничего не мог видеть. Как только дверь закрылась, все тут же продолжили крики и драку, а дрались они не жалея друг друга. Я никак не мог понять, кто кого и за что бьет. Дралась вся камера, и как только они различали, кого бить, ума не приложу. Большую камеру еле-еле освещала одна лампочка. Я торчал у дверей на расстоянии всего одного метра от дерущихся, они размахивали кулаками почти перед моим носом. Двое дерущихся столкнулись со мной, я осторожно отодвинул их рукой, потом еще раз повторилось то же самое, сейчас мне уже пришлось более энергично противостоять их натиску. Вдруг несколько человек, стоявших позади, с криком навалились на них и все вместе прижали меня к двери. В это время дверь открылась, и мы все вывалились наружу. Я оказался подо всеми и почувствовал боль в раненой руке. Рядом стояли надзиратель и какой-то начальник, они закричали, и все тут же замерли, и замолкли. Я кое-как выкарабкался из этой свалки людей и встал там же у дверей. Надзиратель или начальник, точно не помню кто, крикнул: «Всем, кто стоит на ногах, выйти и встать у стены! Не сметь садиться на нары, а то все ребра переломаю и отправлю в карцер!»

Около двадцати человек вышли из камеры и встали лицом к стене, вдвое больше их осталось в камере. «Ты что стоишь? Почему не идешь к стене?» – обратился ко мне начальник. Я растерялся и ответил: – «Меня только что привели, и я не смог попасть в камеру.» Офицер, который находился в камере, вывел оттуда десяток окровавленных типов и сказал мне: «Заходи». Я вошелв камеру, но никак не мог разглядеть лица людей. Как только заперли дверь, все вокруг опять зашумели. Уже никто не дрался, лишь гул и отдельные возгласы доносились отовсюду.

– Ты военный? – крикнул мне кто-то. Все одновременно замолчали, и я почувствовал, что все они смотрят на меня.

– Нет, я курсант.

– А почему тебя привели сюда? – Я не видел того, кто спрашивал, я мог лишь определить направление, откуда доносился голос.

– Не знаю, – ответил я.

– Нам только курсантов не хватало, – сказал кто-то, и все опятьзашумели.

– За что тебя взяли? – вновь был задан вопрос.

– За дуэль.

– Что-о-о? – И опять наступила тишина.

– За дуэль. – Ответил я отчетливее.

Кто-то спросил писклявым голосом:

– Ты убил или тебя убили? – Эта шутка развеселила всех.

– Во с жиру бесятся-то. – Сказал кто-то вслух, – Небось, изкнязей?

Кто-то позвал меня: «Курсант, не слушай их, а ну-ка пробирайся к нам.» – Голос доносился откуда-то из глубины камеры.

«Пропустите его, он не тряпка, как вы, и кур тоже не ворует. – Тыне трогай нас – зарычал кто-то, и тут же последовал ответ: – Ой, ой, может, подрастешь на одну ступень и начнешь поросят воровать?» И вновь все расхохотались.

По голосу я определил, откудаменя звали. Я с трудом пробрался сквозь людскую массу и оглянулся вокруг, я будто потерял того, к кому шел. Кто-то спрыгнулс верхних нар.

– А ну-ка покажите этого героя, – он осмотрел меня с ног до головы. – И впрямь, настоящий мужчина, пока присядь здесь, – сказал он мне и указал на нижние нары. Я немного привык к этойтемноте и только сейчас заметил, что на нарах, куда он мне указалсесть, сидели три человека, свободной оставалась всего одна пядь.

Я не сел.

– Сколько тебе лет? – спросил тот же голос.

– Восемнадцать.

– Как тебя зовут?

– Сандро Амиреджиби.

– Грузин, что ли? «Хан»! Твоего привели! – крикнул он кому-то. – Когда дуэль-то была? – не отставал он от меня, найдя себеразвлечение.

– Оставьте его в покое, не морочьте ему голову своими вопросами! – послышался бравый голос.

– Эй, вы, пропустите его сюда! Чего это вы перекрыли проход? Отойдите в сторону, а то здесь совсем уже нет воздуха! Что это высобрались? Вам что, зрелище нужно? Я покажу вам зрелищетабуреткой!

И, действительно, все отошли назад.

На верхних нарах сидел молодой мужчина, поджав под себяноги.

– Иди сюда, Сандро, тебя ведь Сандро зовут, не так ли? – спросил он меня по-грузински.

– Да!

– А ну-ка поднимись ко мне.

Я снял рюкзак и шинель, мне указали место, куда я долженбыл сложить их. Потом я поднялся наверх и тоже сел, поджавпод себя ноги. Все это было непривычно для меня, ведь столькопосторонних глаз смотрели одновременно в мою сторону. Он назвал себя. Сказал, что зовут его Сулхан, но здесь его кличут «Ханом» (потом я узнал, почему его прозвали «Ханом»). Оказалось, что он был уже на третьей «ходке» и был уркой, сейчасих называют «ворами в законе». Кто-то спросил его, как переводится имя «Сулхан». Ведь русские всегда интересуются, как переводятся нерусские имена. Вот он и ответил: «Сул» означает «вечно», а «хан» есть «Хан», то есть Сулхан означает «Вечный Хан», так и осталось за ним это прозвище «Вечный Хан».

Он расспросил меня, кто я и откуда, и что произошло. Потом к нам подошел еще один человек и встал перед нами, оказалось, что он тоже был грузином.

– «Это господин Мамия, политический, но не советую связываться с ним,» – сказал Хан с иронией.

Когда они выслушали мою историю дуэли, «Хан» сказал мне: – «Ну и повезло же тебе, дружище.»

– Не повезло, а просто он – настоящий мужчина, и смело взглянул смерти в глаза, – похвалил меня Мамия. – Но здесь еще естькое-что интересное.

– Что? – спросил «Хан».

– Почему его привели сюда? Здесь не место военным и бывшимполицейским. Ты много видел таких рядом с нами?

– Да, действительно, почему тебя привели сюда? – сейчасуже «Хан» спросил меня. Потом онзадумался о чем-то, истал присматриваться к своим коленям. – И какова перспектива у твоегодела, что тебе говорят?

– Какая может быть перспектива? Дадут ему срок, вот и все. Я никогда не слышал, чтобы из-за дуэли сажали в тюрьму, кроме Сандро я больше и не припоминаю такого случая, а сколькоя повидал тюрем и ссылок. Если у того, кого убил Сандро, действительно такие влиятельные родственники, то ему ничего непоможет, но больше двух лет не дадут. Я знаю это, – сказал онтоном опытного человека. – У тебя большой враг, иначе бы тыне попал сюда. Но и долго тебя здесь держать не будут, переведут в новый корпус, там условия получше, и отопление хорошее, да и освещение там нормальное. Ничего страшного, посидишь немного, здесь ты выучишься не меньше, чем в твоемучилище. Возможно, полученные здесь знания тебе пригодятсянамного больше. Поэтому не огорчайся и не утруждай себя раздумьями. В конце концов, ты человека убил, а не курицузарезал.»

Потом и другие разговорились со мной, и мне пришлось ещераз пересказать историю дуэли уже на русском языке. Кто-то подхватил эту тему и стал рассказывать, какие дуэли проводились раньше, и чем отличалась европейская дуэль от русской, которая не оставляла человеку никаких шансов на выживание, а иногда для обеих сторон заканчивалась смертью. Все это я уже читал, поэтому этот вопрос не очень-то интересовал меня.

– У нас все доходит до крайностей, – вмешался кто-то, за этим последовали и мнения других. В это время Хан и Мамия говорили между собой по-грузински, я сидел к ним вполоборота, но хорошо слышал о, чем они говорили. Мамия говорил: «Не ваш это парень, скорее, он наш.» – «А ты откуда знаешь?» – возразил ему «Хан.» – Знаю, из него хороший революционер получится. По нему видно, что он порядочный парень. – Ты что хочешь этим сказать, – заспорилс ним «Хан», – мы что, непорядочные, что ли… – Нет, вы тоже порядочные, но по-своему, по своим законам, я же говорю о другой порядочности.

– Брось ты такие разговоры!

– Чего ты хочешь? Записать этого человека в ряды паразитов, чтобы всю жизнь в чужой карман смотрел? Он рожден героем… – Мамия не успел закончить фразу, как его остановила поднятая рука «Хана».

– Хватит митинговать! Если нет склонности, то насильно никтоничего не добьется… Ты зря ораторствуешь.

Я ясно слышал этот разговор. Позже я узнал, что они оба былигурийцами и к тому же односельчанами, из села Леса.

На второй день, когда было время обедать, отворилась дверь, и вошел надзиратель, прочитал фамилии двенадцати человек навыход. Мою фамилию назвали последней, и я вышел. Когда я прощался с «Ханом», кто-то крикнул: «Я же сказал, что он из князей» – Меньше болтай! – сказал ему «Хан» и обратился ко мне: – «Сообщи, где будешь.» Я кивнул головой и вышел.

Мамия тоже попрощался со всеми и вышел последним. По камерам нас распределял дежурный помощник начальника караула (ДПНК – так его называли), Мамия стоял рядом со мной. Когданас осталось трое, он подошел к дежурному помощнику и сказал:

«Этого парня отправишь со мной, да в такую камеру, чтобы понормальней была.» Я увидел, как он положил ему что-тов карман.

– Может еще в Крым, на курорт?

– Столько нет с собой, а то, пожалуйста, – с улыбкой сказал Мамия. И действительно, нас всех троих вместе подняли на третийэтаж нового корпуса. Мамия сказал, что, по сравнению с другимикорпусами, это лучший, здесь все устроено: и вода, и отопление, и вентиляция. Сейчас самое главное в какую камеру нас поместят. Нас с Мамия привели в большую камеру, где стояло восемьдвухэтажных нар. Как только мы вошли, кто-то крикнул: «Мамия, это ты?» Он вскочил с койки и обнял Мамия. Он оказался революционером Петром Андращуком. Потом к нам подошли и другие. Меня они разглядывали с некоторым подозрением. Я был в шинели, и они никак не могли понять, кто я на самом деле. Мамияпредставил меня и сказал, что привел с собой курсанта-дуэлянта, после чего отношение ко мне несколько изменилось, они воспринимали меня уже по-другому. Их сомнения рассеялись. Мамия не отпускал меня ни на шаг. Он даже устроил так, чтобы моя койка оказалась над его и, к тому же, рядом с окном, и я мог смотреть как во двор, так и на улицу. Нары были расположены так, что политические жили вместе и, хотел я того или нет, мне все же приходилось выслушивать их разговоры. Честно говоря, я много чего не понимал из того, чего они хотели. Например, чем им не угодил царь, и почему они хотели свергнуть его? Им ненравилось ничего из того, что он делал ни во внешней, ни во внутренней политике. Благодаря своей памяти я сопоставил все сказанное ими ранее и теперь, и постепенно стал понимать, почемуони были недовольны царем и его политикой.

Те люди, которые встретили нас в камере, уже несколько месяцев сидели вместе в ожидании суда, и все хорошо знали друг друга. За все это время, в камере поменяли всего несколько заключенных. Такой состав камеры положительно оценивался всеми, так как по своему опыту все они хорошо знали, как трудно житьрядом с человеком с невыносимым характером. Они каким-то образом смогли добиться того, что те несколько человек, которыевызывали у них подозрение, были переведены из их камерыв другие места. Были и такие случаи, когда они сумели обеспечить перевод в другие камеры лиц, в отношении которых у нихвозникли подозрения по поводу того, что они были подсажены администрацией или полицией. Ни для кого не является секретом, что к политическим заключенным часто подсаживали таких людей. Их сразу можно было распознать: кто они, и на что способны в экстремальных ситуациях. Именно в тихих, спокойных условиях умные люди умеют выбирать и приближатьк себе такого человека, который в экстремальной ситуации поведет себя если не как герой, то хотя бы как мужчина. А человека, который мог бы стать их соратником, они вообще считают божьим даром. Как правило, заключенные избегали бывших военных и полицейских, так как они все же считались людьми, живущими по закону, и по уставу. Даже попав в тюрьму, они не меняют своих убеждений. Бывшие сотрудники или полицейские часто отбывали свой штраф пребыванием в тюрьме и искупали свою служебную вину или раскрытием какого либо важного преступления, или устройством какой-нибудь «красивой» провокации. После этого штраф с них снимался, и они уже с чистого листа продолжали свою служебную деятельность. Поэтому заключенные всегда сторонились «бывших». Как правило, их держали в отдельной камере, и никаких отношений с остальными у них не было.

После нескольких месяцев пребывания в камере, человеческиекачества каждого заключённого становились очевидными, таккак за такой срок невозможно хоть чем-то не выдать себя. Дажесамый порядочный человек, который попал в тюрьму чьими-либо стараниями или случайно, может проявить такие качества, о которых и сам никогда не подозревал. Здесь я имею в виду и положительные, и отрицательные качества. Сколько человек находится в камере – столько характеров. Особенно в большой камере, можно встретить людей всех типов, которые только существуютна свете. Часто случается, что, казалось бы, вполне нормальныйчеловек, с которым нетрудно было бы общаться за пределамитюрьмы, или даже дружить с ним, за долгое время совместногопребывания в камере настолько меняется, что жить вместе с нимстановится просто невозможно. Такая несовместимость можетпроявиться лишь в камере. Если человек не обладает большимтерпением, то ему будет трудно сохранить ровные отношенияс людьми разного характера, да еще и на долгое время. Некоторыеиз них, вместе со своим характером, могут проявить и такие личные качества, что общение с ними становится невыносимым. Кто-то неряшлив, и от него постоянно исходит дурной запах. Другой настолько жаден, что не оставит и одной крупицы ни своего, ни чужого хлеба. Он думает только о себе, и если ему придется поделиться с другим, то он возненавидит этого другого, и сотворенное им «добро» встанет поперек горла последнему. Третьи ленивы и готовы всю жизнь прожить за чужой счет. Всю тюремную жизнь они проводят в болтовне и хвастовстве. Иногда у них это проходит, конечно, но как правило, это трусливые люди и они совершенно непригодны в экстремальной ситуации. Эти люди, как правило, считают себя очень умными. Остальных, конечно же, они считают дураками, так как они сами могут приспособиться к любой ситуации, и ради этого пойти на всё. Поэтому в камере все стараются избавиться от таких. Одни любят говорить много, да к тому же так не к месту, что вызывают одновременно всеобщее удивление и раздражение. Как правило, они не обладают способностью выслушивать других. Некоторые такие лгуны, что своими выдуманными историями всем надоедают. Даже Мюнхгаузен не выдержал бы конкуренцию с ними, и бедняга второй раз умер бы от зависти, если бы их послушал. Вот ты попробуй и скажи такому, что он врет, тогда он пойдет на все, чтобы настоять на своем. Личное «Я» и эгоизм некоторых настолько велики, что их не интересует чужое мнение и, кроме своего личного интереса, они никого ни во что не ставят. Иные придирчивыс рождения, они часто играют роль похуже провокатора, когда на пустом месте могут создать такую проблему, которая навредит всем. Больше всех познают вкус тюрьмы и часто страдают от этого те люди, которые не умеют размеренно говорить. Рано или поздно их все же настигнет чей-либо гнев. К числу таких относятся «бакланы», они же «быки», которые пытаются установить свои силовые законы в камере, в которой живут. Минуя криминальный закон или трансформируя его, они пытаются с помощью физической силы приобрести такое положение, чтобы жить «на халяву». Обидев, напугав, унизив или избив кого-то у всех на глазах, они пытаются достичь особого положения. Какое-то время их терпят, и терпят их до тех пор, пока они не перейдут грань, и не коснуться порядочного человека, к которому большинство относится хорошо. В одно пасмурное утро такого «баклана» можно обнаружитьс выколотыми глазами, или с перерезанными сухожилиями наконечностях, или, что еще интереснее, – задушенным. Мне рассказывали, что бывали случаи, когда урка не пресекал такие действия «баклана» и закрывал глаза на происходящее. Это означало, что он не соблюдал воровского закона и тем самым потакал насилию. Такой урка был обречен, и, как правило, его портили, таккак если кто и должен требовать и поставить разнузданного человека в рамки тюремных законов, и добиться исполнения этого закона, так это урка, или пахан. В противном случае, они тоже переходят в категорию «бакланов», и их считают суками. В такомразнообразии нравов, обычаев и характеров всегда происходятмаленькие конфликты. Но некоторые из них сеют такое семя раздора, которое потом обязательно прорастает и взрывается своейнакопившейся отрицательной энергией. Администрация тюрьмывсегда старалась собрать вместе именно таких несовместимыхлюдей, чтобы в камере постоянно была напряженная обстановка. Особенно это хорошо получалось в больших камерах, чтобы заключенные создавали своего рода группировки, тогда управлятьими было намного легче. От заключенных, находящихся постоянном в противостоянии, да еще и с истрепанными нервами, можно не опасаться. Если в камере уголовников было большеостальных то они жили по своим законам, и других тоже заставляли жить так же. В этом случае в камере царил порядок и некоторое взаимопонимание, потому что все должны были катитьсяпо уже проложенным рельсам. Если же публика была очень пестрой и изначально поделенной на категории и не подчиняласьиерархии, то именно в такой ситуации и появлялся кто-нибудь изподсадных уток, который начинал мутить воду, чтобы пойматьрыбку в мутной воде. В камере, куда я попал, уже был пройден этот процесс брожения, и отношения там были более или менее улаженными. «Лишних» людей они либо заставили убраться оттуда, либо теубрались сами, и их переводили куда-то. Интересным было то, что политические, а их было пятеро, и урка со своим окружениемиз четырех человек жили в совершенном согласии. Их общимврагом был царский режим, который упрятал их за решетку. А остальные – это были заключенные, которых называют порядочными «мужиками», и которые попали сюда из-за своих бытовых или другого рода проблем, а некоторые по своей неосторожности. Такие люди, побывав в тюрьме, становятся даже еще лучше, чем были до заключения. В этом нет никакой заслуги их карателей, скорее это было обусловлено обстановкой, и их сокамерниками, рядом с которыми им пришлось пожить.

Как я понял из разговора, Петр Андращук вот уже почти год, как сидел в «Крестах» в ожидании суда. Вообще-то, он уже четвертый или пятый раз сидел в тюрьме. К тому времени, видимо, ему уже надоело сидеть без дела, поэтому он искал выхода из такого положения. Своими беседами он будто хотел что-то подготовить, он постоянно подбрасывал такие слова, да к тому же так ловко, чтобы его все слышали, и чтобы сказанное прочно засело в голове каждого сокамерника, и уже независимо от источника, проросло в его сознании.

– Разве можно было бы так долго сидеть здесь, если бы мы были нормальными людьми? – ходил он по камере и повторял эти слова, будто рассуждал сам с собой вслух. – Умныйчеловек, уже давно придумал бы что-нибудь, чтобы как-то выбраться из этой камеры, ониспарился бы спокойно, тихо и без всякого лишнего шума. Скажет он и продолжает ходить по камере, а сам то переглядывается со своими, то на меня посмотрит и подмигнет.

У второго окна передо мной стояла шконка Габро, он был уркой. На нижней койке, подложив под голову руки, Габролежал на спине. Даже не смотря в сторону Петра Андращука, он слушал его мысли вслух, и чуть заметно улыбался.

– Что ты имеешь в виду, господин Андращук? – такой вопрос назывался «поднять подачу».

– А вот что, мой Габро: плохо, когда человек поддается обстоятельствам и плывет по течению. Он думает, что переждет, и все само собой уладится. Такой человек никакого добра принести не сможет.

Сказал – и вновь переглянулся со своими. Посмотрел он и на меня, подмигнул и продолжил ходить взад-вперед.

– Я все время слышу о том, что революционеры устраивают побеги, и что они ни в ссылке, ни на каторге не задерживаются больше двух-трех лет, пока подлечат раны. Но я пока не видел, чтобы отсюда кто-нибудь сбежал. Либо это не те революционеры, какими они должны быть, либо дело в чем-то другом, – сказал Габро и посмотрел на своих, чтобы они поддержали его.

– Да, некоторые именно так и предпочитают, – продолжил «Костлявый». – Пока другие играют с огнем, некоторые даже набирают вес на царской «пайке», а потом будто хотят сбросить его.

– Не разбрасывайся резкими словами, «Костлявый»! Если где-тонаши люди умудряются организовать что-то, то там же рядомс ними находятся и достойные люди, которые, если не разделяютих политику, то по крайней мере не мешают, а иногда даже помогают им.

– На что ты намекаешь, говоря о достойных людях? – опять ответил «Костлявый».

– Зачем намекать, если и так все понятно. Если у тебя нет поддержки и каких-нибудь гарантий, то совершенно неоправданнопланировать в массе что-либо серьезное, так как никто не знает, где можешь оказаться. Когда человек один, то он отвечает толькоза себя. Все происходит очень просто, найдет где-нибудь дырку, шапку в руки, и айда!

– Я понял тебя, ты хочешь сказать, что если в этом деле рядомс тобой нет надежного человека, то, считай, пропал.

– «Костлявый», я тебе и раньше говорил, что язык у тебя злой, но человек ты умный.

– Если вручить тебе и ключи от камеры, то тогда вообще станугением. – Рассмеялся он.

– Нет, этого недостаточно. Вот если бы ты вручил нам ключиот всех корпусов, то тогда ты будешь гением.

– Такое невозможно…

– Я ведь тоже говорю об этом. На такое способны толькогении.

– Ну и где же найти такого гения?

– Таких уже нет. Был один такой, да и тот погиб четыре годаназад, сын его убил.

Я навострил уши, а сердце бешено заколотилось.

– И кто это был?

– Был один грузинский разбойник, абрек по-ихнему, которыйвручил нам все ключи от Тифлисской тюрьмы, и всего-то за несколько минут. После чего, мы всех, начиная с начальника тюрьмы и заканчивая последним надзирателем, взяли под арест и несколько месяцев держали тюрьму в своих руках.

– Да, я слышал об этой истории, – приподнялся Габро на койке, – ты там был тогда?

– Конечно же, был, и даже был членом организационногокомитета.

От волнения у меня пересохло в горле, ведь я тоже знал об этойистории. Все бросили свои дела и с вниманием смотрели на Петра Андращука.

– Очень интересно, расскажите, Петр Иваныч, как всеэто было, – сказал Габро.

– В первую очередь хочу сказать вам, чтодо того, как я впервые встретился с этим человеком, я знал о немтолько по легендам. Вся Грузия, и стар и млад, знала его таким жеобразом. Один из наших политических заключенных, находящихся в тюрьме, был лично знаком с ним. Поэтому он сблизилсяс нами, когда мы находились еще в карантине. Что там произошло, это длинная история и на это понадобиться достаточно много времени, а пока я вам расскажу о нем лично, чтобы вы имелипредставление, каких масштабов был этот человек.

– У нас времени много, Петр Иваныч! – подметил «Костлявый».

– В камере нас было несколько опытных революционеров. Мысразу же создали организационный комитет подготовки бунта, и стали думать о том, как эту разношерстную людскую массу, которая тогда находилась в тюрьме, привести в движение, и чтобыэти люди тоже приняли участие в этом деле. Мы все хорошо понимали, что нужен был такой повод, который мог бы взорвать всюмассу. В то время в тюрьме находилось, по меньшей мере, четыретысячи пятьсот человек. Мы долго рассуждали, как организоватьэто дело, но ничего не могли придумать.

Когда Петр Иванович рассказывал нам эту историю, раздалсяголос надзирателя: «Амиреджиби! На выход к адвокату!». Я настолько увлеченно слушал этот рассказ, что даже не обрадовалсяприходу моего адвоката. Андращук заметил, что я медлил с выходом и сказал: «Не волнуйся, сейчас нас все равно позовут напрогулку. Когда вернемся, тогда и продолжим рассказ». Я надеялся, что скоро вернусь и не пропущу многого из этой истории.

Адвокат сообщил мне, что пять дней назад Лидия родила мальчика. Извинился, что не смог прийти раньше и объяснил это своей занятостью. В камеру я вернулся взволнованный и все сразузаметили это. Первым спросил Мамия: «Что, случилосьчто-нибудь хорошее?»

– Да! – ответил я, – у меня родился сын!

– Что-о-о? – воскликнули одновременно несколько человек, – У тебя?

– С кем, когда? – послышались голоса.

– Моя жена родила пять дней назад, – ответил я, сияяотрадости.

Все в камере встали и окружили меня со всех сторон. Габроударил меня по плечу: «Ну ты даешь! Все успеваешь! Еще одногодуэлянта произвел на свет.»

Я знал, что он имел в виду. Он тепло, от всего сердца поздравил меня. Петр Иванович спросил:

– Уже дали имя? Адвокат не сказал тебе, как его назвали?

– Давид… – с гордостью ответил я.

– Я так и знал! – сказал он с улыбкой, но я уловил его странныйвзгляд, вот уже во второй раз взглянул он на меня так. Нет, не сразу, но позже я ощутил и какую-то подозрительную улыбку.

– Раз Сандро вернулся, да еще и с такой хорошей вестью, тосейчас я с большей радостью продолжу Тифлисскую историю.

Как я позже узнал, после возвращения с прогулки, он не продолжил начатый рассказ, то ли сознательно, то ли случайно. Онотговаривался то одной причиной, то другой. А сейчас он самобъявил всем, что продолжит рассказ. Я затрудняюсь сказать, но, мне кажется, что он ждал, когда я вернусь. Я ничего не могу сказать о той части рассказа, которую он рассказал раньше, но то, о чем он говорил в моем присутствии, серьезно подействовало наменя, эмоционально это была нагрузка не меньшей силы, нежелироды Лидии, а возможно и большей.

– Как я вам уже сказал, мы создали комитет по организациибунта, – продолжил прерванный рассказ Андращук. – Если быбунт удался, мы бы предъявили несколько требований, главнымиз которых было – выполнение обещания манифеста от 17 октября. Все свое время мы проводили в спорах, почти по всем вопросам был составлен план, распределили мы и обязанности, написали призывы и листовки с изложенными на них целями бунта и т. д. Но, как я уже сказал раньше, того главного повода, который мог бы довести массу до кипения, у нас не было. – По его лицу было видно, что он полностью погрузился в воспоминания. – Однажды я с сожалением подумал вслух, что вот если бы все ключи от корпуса и камер попали в мои руки, я бы знал, что делать. – «Ну и что бы ты сделал? – спросили они меня, – раньше вообще все камеры были открыты, ну и чего мы смогли добиться?» Один из членов нашего комитета, царство ему небесное, высказал такое предположение, которое могло стать поводом, но оно нам всем показалось невообразимой подлостью. Мы все отказались от этого предложения и даже пристыдили его автора. Это было настолько мерзко, что мы даже сказали ему, что такая подлость даже администрации не могла прийти в голову. И не дай Бог, чтобы об этом стало ей известно, а то и впрямь сотворит нечто подобное. Он обиделся и отошел в сторону. Короче говоря, не знаю как, но наш разбойник подготовил нам и повод, который полностью оправдывал и возмущение заключенных, и бунт, и обещал, что у нас будут и ключи от всех корпусов. – Только не спрашивайте меня, как я это сделаю, – сказал он. – Знаю я вас, начнете давать ваши советы, а я, возможно, разделю ваше мнение и тем самым провалю дело. Для этого дела нужны мозги одного человека.» – Что нам ещё оставалось делать,? Вот мы и согласились с ним. На следующее утро мы получили сообщение, что начальник тюрьмы по фамилии Коц собирался сделать большую подлость нескольким заключенным. Наших двух соратников держали в отдельных карцерах и собирались запустить к ним мужеложцев. Как нам стало известно позже, в этом признались и сами гомосексуалисты. Такая практика существовала в отношении заключенных, которые писали жалобы: таким способом их вынуждали замолчать. Именно наш разбойник получил это сообщение из тюремной больницы. Большего повода для начала бунта в тюрьме быть и не могло.» В камере раздались брань и ругань в адрес Коца.

– Тогда он и сказал нам, что на второй день у нас будут ключи. Пока мы в комитете рассуждали, как организовать бунт, все мы без исключения распалялись своими соображениями и подстрекали друг друга, но когда нам стало известно, что на следующий день у нас будут ключи. Надо признаться, настроение у нас ухудшилось. Когда мы подошли вплотную к делу, у нас у всех начался мандраж. Кроме двух человек настроение испортилось у всех. В глубине души мы все же надеялись, что он не сможет сделать этого. Потом, подумав, мне даже стало стыдно за себя. Думаю, что я был не один, с которым произошло нечто подобное. В отличие от нас, этот разбойник так спокойно провел весь следующий день, что трудно было поверить, что он вообще собирается делать что-либо. Он оставался поразительно спокойным и безмятежным. Это вселяло в нас надежду, что ничего плохого не произойдет. Если этот человек планировал что-либо, то он сам руководил его осуществлением, он никому не позволил бы провалить обдуманное и подготовленное им дело. Так было и в этом случае. А спокойным он был, наверное, оттого, что он сам всё спланировал, сам же, с помощью доверенных людей, до конца претворил в жизнь свой замысел, и сам же держал ответ за исход дела.»

Петр Иванович остановился, отпил воды и обвел взглядом камеру, посмотрел он и на меня, я сидел на нарах, скрестив ноги и всем своим существом выражая ожидание. Все, молча, ждали продолжения.

– Коллеги, друзья! Существуют люди, которые мыслят прямолинейно. Часто они легче достигают назначенной цели, так как для таких людей важнее скорейший результат, и им не грозит опасность стать жертвой духовной борьбы, так как перед ними не стоит проблема переоценки содеянного ими. Но этот человек принадлежал к другой категории людей. Во всех своих делах он должен был видеть нравственное начало. По своей природе это был совершенно другой человек. Я никогда не видел подобного ему человека, ни среди революционеров, и не в обиду скажу нашим братьям, ни среди них, – он указал рукой на Габро, – Я прошел через много тюрем, но нигде не встречал такого. Можно сказать, что ему было чуждо привычное для человека восхищение чем-либо. Любое дело, по-моему, он видел и оценивал одновременно со всех сторон. Если всесторонняя оценка была невозможной, то он и не брался за такое дело. Он был человеком особой глубины, человеком, одаренным самой природой. К врожденным природным данным он и сам добавил немало. Жизнь – это цепь парадоксов, вы знаете об этом, – слушатели кивали головой. – Если человек пытается распознать каждый свой жизненный шаг, то это для него превращается в привычку, и он становится мыслителем. Поэтому ему становится намного легче делать правильные заключения. Часто этот ставший привычкой анализ, может выработать в человеке способность предвидеть. В свои девятнадцать лет он стал разбойником, по-ихнему абреком, и так закалилсяв этой борьбе, что смог избежать всех ловушек, расставленных ему полицией и жандармерией. За двадцать лет его ни разу не смогли поймать, никто не смог сделать этого.

– Как это? Ты же сказал, что познакомился с ним в тюрьме? – не вытерпел Габро и перебил рассказчика.

– Да, я познакомился с ним именно в тюрьме, но потому, что он по своей воле пришел туда – по просьбе то ли своего брата, то ли своего двоюродного брата.

При этих его словах, я почувствовал, как на мне волосы встали дыбом.

– Его брат был там большим человеком в министерстве внутренних дел, и образ жизни разбойника, который избрал себе его собственный брат, конечно же, мешал его карьере. Этот образ превратился просто в больную мозоль для его продвижения по служебной лестнице.

И до этих слов я уже кое-что заподозрил, носейчас я окончательно убедился, что речь шла именно о моем отце. Наверное, нетрудно себе представить, какие чувства я тогда испытывал.

– Я часто беседовал с ним, – опять продолжил он, – и скажу вам, что он постоянно изумлял меня своей странной манерой рассуждать. Я много слышал о том, что он был необыкновенно смелым человеком, и когда я познакомился с ним, я убедился, что это не была необузданная смелость. Бесстрашие, как говорил он сам, стало чертой его характера, но он мог и сдерживать эти чувства, чтобы они не опережали разум и интуицию. Он говорил: – «Совершенно бесстрашных людей не существует, таким можетбыть только больной человек. Что же касается героев, то если бы мы знали, как человеку было страшно до совершения своего героического поступка, то мы бы никогда не поверили, что этот героический поступок совершил именно он. Вы тоже станете свидетелями того, что если человек хоть раз осмелиться совершить что-то героическое, то во второй и третий раз это может войти в привычку, точно так же, как и не существует на свете более большего верующего, чем еретик, познавший Бога.

– Петр Иваныч, вы так увлеклись характеристикой этого разбойника, что забыли сказать, как звали эго! – Смеясьсказал Габро.

– Давид, как и сына Сандро, – он как-то искоса посмотрел наменя, – звали его Дата, там это имя произносили по-разному, иногда и в сокращенной форме, как, например, и мое.

– А как его фамилия?

– Честно говоря, фамилии его я не помню, да и трудно было еёзапомнить. Что-то вроде Тута или Тота… так она начиналась, а вотдальше не помню. Как тогда мне сказал Тухарели, на древнегрузинском она означалато ли Луну, то ли бога Луны, а может бытьи Сына Луны. Точно не помню.

Когда я услышал все это, по всему моему телу пробежала дрожь, и весь я покрылся потом. Меня очень интересовало все, о чем онговорил, но мне было очень тяжело слышать все это. У меня былотакое чувство, будто Андращук всей этой историей и своим странным взглядом делал мне какие-то намеки, он будто играл со мной.

Я несколько раз замечал его этот взгляд и раньше, я был занятчем-то и почувствовал, что он смотрит на меня, и смотрит именнотак, как смотрят на человека, на лице которого хотят изучить каждую его морщинку.

– А как он выглядел? – опять спросил Габро.

Я сразу почувствовал какую-то неловкость, и как только былзадан этот вопрос, странное чувство ожидания охватило меня.

– Как? – он обвел глазами камеру и когда повернулся ко мне, тоя инстинктивно опустил голову. – Как выглядел? Вот, если бы Сандро был седым, он был бы вылитый Дата. И глазами, и чертами лица, и даже телосложением он был очень похож на Сандро, но только сорокалетнего. Вот если бы Сандро не был Амиреджиби, я бы обязательно сказал, что это, если не его сын, то уж точно егоблизкий родственник.

Я поднял голову, все смотрели в мою сторону, они рассматривали меня так, словно впервые видели. Те, кто в нашем ряду плохо меня видели, встали и вышли в проход между нарами, чтобы лучше рассмотреть меня. Я сидел на своей верхней койке и весь пылал, не зная, куда девать свои глаза. Соскочив вниз, я пошел в сторону двери, чтобы выпить воды.

– Он даже походкой похож на него, – сказал Андращук, и на душе у меня стало еще тяжелее, он будто именно для того и рассказывал обо всем этом, чтобы окончательно сделать такое сравнение и вынести заключение.

В камере стояла тишина, я чувствовал затылком, что они все еще смотрели на меня. Странно, но я тоже видел, как они на меня смотрят. Я пил медленно, глотками, мне действительно надо было охладиться. Но больше всего мне нужно было протянуть время, чтобы он продолжил рассказ, и отстал от меня. Но он не продолжал, остальные, будто сговорившись, тоже молчали, словно ждали, пока я повернусь, чтобы еще раз осмотреть меня. Ну сколько же я мог стоять, и я повернулся.

– Вот таким же степенным был и он, – поставил он окончательную точку. – Но он был очень быстрым в стрельбе и проворнымв движениях. Как мне сказал каторжник Гогиа, он превращалв пыль подброшенную в воздух монету, – по лицам слушателейбыло видно, что сказанное произвело должный эффект.

– Да он, оказывается, настоящий Робин Гуд! – громко сказал «Костлявый».

Все вокруг засмеялись.

– Вот дурак! Откуда у Робина Гуда наган и маузер? – с хохотомсказал Габро.

– Что было, то и было… но ведь он тоже был сильным, и к томуже разбойником?

– Ха, ха, ха… – Габро кувыркался на койке и хохотал. Вся камерасмеялась от души.

– Что вы смеетесь? Ведь я не шучу, я читал об этом, – смех ещебольше усилился. – Да вы ничего не понимаете! Нашлись тут! – обиженный, он бросил коробку из-под папирос в своего подельника. – А ты чего смеешься, будто знаешь что!

Я вздохнул с облегчением, от этого смеха как-то спокойнейстало на душе, таккак уже никто не смотрел на меня. Когда все несколько угомонились, кто-то спросил:

– Ну и как пошли дела с вашим бунтом?

– В тот день события развернулись следующим образом: наш Дата разбойник отправил несколько писем и, видимо, получили ответы на них. Его друг Гогиа сидел в камере вместе с каторжанами, и согласно инструкции, выданной Датой, они во время вечернего туалета завели этажного надзирателя в отхожее место, сняли с него одежду, и отняли ключи, после чего Дату вывели изнашей камеры. Он прихватил с собой нескольких человек, и закрыли за собой двери. Был у нас один писатель, Дембин, они одели его в форму надзирателя. Через некоторое время вернулсялишь Дата, после того, как дал всем точные указания и распоряжения. Вскоре взяли и коменданта Канарейку, фамилия у негобыла такая, его тоже заманили в туалет и в темноте приставилик горлусамодельный нож. Комендант ежедневно проводил ночной обход и только сам лично проверял этажи. В туалет он вошеллишь потому, что там был выключен свет, и он заподозрил, не выпустил ли надзиратель кого-нибудь за мелкую взятку, там такоебывало.

– Здесь тоже бывает такое, и вы все об этом хорошо знаете.

– Ты прав, Габро, здесь тоже бывает. Вот и отняли у него ключи, потом раздели и в его одежду одели Тухарели, художник приклеил ему усы и сделал его настолько похожим на коменданта, чтони один из этажных надзирателей не смог отличить его, когдаон заходил на корпус. После того, как комендант был взят, дверьнашей камеры вновь открылась, вышел Дата, а вместе с ним и весьсостав комитета, и еще несколько человек. Когда нам открылидверь камеры, мы все побледнели. Наше ожидание, что Дата несможет сделать этого, не оправдалось. Оставалось только действовать. Я перекрестился перед выходом – где тонко, пусть там и рвется, – пробормотал я и переступил порог. Мне показалось, чтоя раньше других пересилил волнение. Спустя некоторое времямы взяли под свой контроль все этажи. Все это произошло абсолютно четко, без всякого шума, мы действовали очень чисто.

Потом мы поместили начальника тюрьмы Коца и этажного надзирателя, бывшего палача, в полуподвал, где находились карцеры.

Коца мы сначала бросили к мужеловам.

– Ха-ха-ха! – смеялись воры и все вслед за ними, – вы его действительно бросили к ним? – задыхаясь от смеха бросил Габро.

– Да, бросили, но потом Дата и Фома перевели его в карцер, гденаходился надзиратель.

– Э-э-э! – зашумели все вместе, – что вы наделали?! – Не одобрили они наш поступок.

– Ну, что поделаешь, так было нужно, не становиться же похожими на него.

– Любите вы, политики, чистоплюйство. – Помотал головой Габро.

– Да, наверное, не без этого, но скажу вам одну вещь, надо быловидеть лица тех людей, которым мы открывали двери камер, и выводили их оттуда. Они стояли ошарашенные, смотрели на нас изумленными глазами и не могли понять, что происходит. На этостоило посмотреть.

Андращук вошел в азарт, он видел, что полностью завладелвниманием слушателей, даже пить не просил никто, а я в это время лежал ничком на постели, слушал его, и все мои чувства, перемешавшись, бурлили во мне. Рождение сына будто придало мнесилы, я был окрылен, и чувствовал большую ответственность, ноистория об отце, услышанная здесь совершенно случайно, полностью перекрыла эту радость. Я представил себя на его месте и содрогнулся. Я закрыл глаза, его лицо предстало передо мной, ончто-то говорил мне, но я не мог расслышать его слов, так как, в камере стоял оглушительный шум. Потом на его месте появилосьлицо маленького Давида, которого я еще не видел, но я сразу нашел какое-то сходство между ними. Новая волна шума привеламеня в сознание, вся камера хохотала. Андращук рассказывал, какони отразили несколько атак казаков или жандармов: сначала онизаставили их бежать под струями горячей воды, потом они с головы до ног облили их фекальными массами. Какому-то полковникунадели на голову бочку с фекалиями и пинком по зад вытолкнулиза ворота тюрьмы. Все смеялись до слез, еле переводя дух. Заглянулнадзиратель, но они так были увлечены, что даже не заметили егоприхода и не обратили внимания на него. Наверное, он не смогпонять, что произошло с этими серьезными людьми. Постоял некоторое время, посмотрел на нас, и оставил в покое. Андращуктак красочно рассказывал эту историю, что каждый из нас довольно четко представил себя участниками этого бунта. Было видно, что никто никогда раньше не слышал подобных историй, да и где они могли их услышать. Петр Иванович и сам волновался, он заново переживал всю эту историю. Иногда он вскакивал со своей койки, начинал ходить взад-вперед, и так продолжал рассказ. Слушатели не только схватывали каждое его слово, но и следили за каждым его жестом, боясь пропустить хоть одно движение.

Много смеялись в камере и над тем, как во времена «ортачальской демократии 1» совещательный орган бедолаг и быдла создал профсоюз работников питания, сан-гигиенистов и медработников. Оказывается, и мужеложцы потребовали создать свой профсоюз. Вот где было-то смеху! Смеялись все до упаду.

– А не попросил ли кто-нибудь создать профсоюз неверных жен и мужей? – с хохотом спросил Костлявый.

– Нет, до этого дело не дошло.

– Это потому, что нашего пострадавшего не было там, – все посмотрели на Кулябко, и вновь раздался взрыв смеха.

Про этого Кулябко я вамв двух словах, позже расскажу.

Во время всеобщего гомона и веселья я почувствовал, что кто-то прикоснулся к моему плечу. Я даже не посмотрел кто это был, не отреагировал, но я все же догадался, что это был Андращук.

Довольно долго продолжался рассказ об этой истории, прошели ужин, на него ушло всего пять минут, и вот уже все слушалиновую историю про совет то ли быдла, то ли швали. Все это времяя не поднимал головы с подушки, тоска и удручающие мыслибудто покинули меня в этом шуме, но я все равно лежал спинойк остальным. Я слышал все, смешного было действительно много, но мне было не до смеха. Потом Андращук сказал:

– Сейчас, когда прошло столько лет, я могу многое оценить ужесовсем по-иному, рассказать обо всем этом шутя, в более легкойформе, и посмеяться над всем этим вместе с вами. Но тогда мыпрактически сунули голову в пасть льва. Потом этот лев полностью нас проглотил, через несколько месяцев изрыгнул нас обратно и снова бросил в камеры. Возможно, мы бы и не посмелисунуть руку в пасть льва, если бы не разбойник Дата. Ведь он первым сделал это и тем самым нам тоже подал пример, а пример, как вам хорошо известно, обладает большой силой. А что нам еще оставалось, да и какое мы имели право не делать этого. Комитет для организации бунта создали мы, а не он, но если бы не он, то наш комитет ничего бы не стоил. Комитетов создавалось множество, но ничего путного им так и не удавалось сделать. Ведь и повод для бунта подготовил он сам, да еще и так, что его в этом деле даже не было видно, да и никто, так и не смог вникнуть во все это. Он все подготовил благодаря своим способностям и уму, и ключи нам вручил. Вот настоящий мужчина! Зато мы оказались не на высоте, вернее, наша стратегия не оправдала себя, да и извне нам не помогли. Мы быстро сообразили, что наше начинание не будет иметь продолжения, я имею в виду благоприятного для нас продолжения, так как никакой поддержки извне мы не получили, не захотел продолжить бунт и Тифлисский временный революционный комитет, так как счел его неперспективным. Да и Метехская тюрьма 2 не поддержала нас.

– Петр Иваныч, вместо того, чтобы выпустить из камер такое количество быдла и дать им право на управление тюрьмой, вы бы лучше выпустили политических и наших воров, и все вместе устроили бы побег.

– Может быть ты и прав, Габро, так как впоследствии события развились так, что все это уже не имело смысла, да итакой возможности потом уже больше не было. В течение этих месяцев мы были окружены войсками. Если бы мы смогли устроить побегв ту же ночь, когда захватили тюрьму, то тогда это еще было возможным. Но на начальном этапе наш замысел был совсем другим.

– Неужели никто не смог бежать? – спросил удивленный Габро.

– Сбежал, как же нет, но не тогда. Потом, когда все мы ужебыли взаперти. Если я правильно помню, это было в конце сентября 1907 года.

– И кто сбежал?

– А ты как думаешь, кто бы мог это сделать? Дата сбежалконечно.

И только тогда я повернулся к ним.

– Смотрел он на нас, ждал, а потом понял, что от нашей затеи ничего путного не получится. Надоело ему все это. Потом взял он Спарапета, тот урка был, вот как ты, и в один прекрасный день сбежал вместе с ним. Как они смогли это сделать, я и по сей день не могу понять. Спарапета поймали, он не успел переплыть Куру. В Дату стреляли тоже, когда он плыл по реке, да не попали в него. Да разве мог какой-то солдафон убить такого человека? – он замолчал на некоторое время и стал ходить взад-вперед по камере. Все ждали что будет дальше. Потом он сел и продолжил свой рассказ.

– Мы часто беседовали с ним, я все время пытался проникнуть в глубину его души, понять его, что называется, нравственные основы, так как я много слышал о нем и знал, что простой народ боготворил его, как справедливого человека. Люди надеялись на его покровительство, и, если хотели охарактеризовать кого-нибудь, то сравнивали его именно с Датой. Он стал своего рода эталоном мужества, храбрости и порядочности. Именно это и тревожило царский режим, так как они боялись его не как разбойника, а как национального героя. Как человека, являющегося примером нравственности, который никогда не склонялся перед царским режимом. Невозможно сразу узнать человека, ведь он не держит душу нараспашку, и на лбу у него не написано, кто он такой на самом деле. Проникнуть в душу такого человека дело нелегкое. Если ты не смог распознать его, то не стоит отчаиваться. Обойди его с другой стороны и постарайся взглянуть на него под другим углом. Не сравнивай его с самим собой, так как ты тоже не являешься мерилом. Сравни его мышление и поведение с каким-нибудь нравственным человеком, и, возможно, ты более ясно увидишь и определишь, чего между ними больше – сходства, или различия. По сравнению с каким-нибудь разбойником он конечно покажется немного лучше, но всё же этого недостаточно для того, чтобы до конца распознать его, и чтобы потом требовать от него того, чего он не сможет сделать или доверить ему то, чего он не заслуживает. Я многих сравнивал с ним – и грузин, да и не только, – чтобы определить, что за человек передо мной. Однажды он сказал мне: Часто, я и сам не могу заглянуть в свою душу, трудно мне сделать это, она будто не пускает меня к себе, возможно, это делается опять-таки для меня, чтобы она не осуждала меня часто и не заставила впадать в отчаяние. Поэтому не стоит другим ломать ставни для того, чтобы проникнуть в мою душу, это напрасная трата времени. Проникнуть в глубину души человека может лишь человек с чистым сердцем, душой и разумом, и то добровольно. Есть у меня один такой человек, она монахиня. Мне кажется, что кроме нее никто не смог проникнуть в глубины моей души. И второй есть, он недавно стал монахом. Именно он смог не только проникнуть в мою душу, но и сумел расшифровать непосредственные связи, и противоречия между моей душой и разумом. А, исходя из этого, – и моими поступками. Он лучше меня знает, кто я есть. Наверное, мне еще понадобится время, чтобы до конца познать самого себя, а потом Отец наш небесный вынесет мне свой приговор, и я уверен, что он не даст мне прожить ни днем больше. Я с изумлением слушал Петра Ивановича, его рассказ как будто совпадал с тем, о чем отец говорил со мной во время видений. Невозможно, чтобы это было лишь совпадением. Я чувствовал, что имел дело с чем-то неопознанным и недосягаемым, и что я еще не был готов к этому.

– Ты прав, Дата, – сказал я ему, – Чтобы познать человека, нужны знания, а знания, подобно неоткрытой книге, могут покрыться пылью и будут предана забвению, если не применишь ихв жизни.

Дата подтвердил:

– Вся жизнь – это учеба, познание людей и самого себя. Если тыне смог познать самого себя, то напрасно будешь стараться познать другого. Из прочитанного можно почерпнуть лишь общиезнания, но они ничего не стоят до тех пор, пока ты не испытаешьэти знания на самом себе. Я так думаю. Часто эти знания не совпадают с жизнью.

– А я так ответил: Потому и, так распущены люди, что ни во чтоуже не верят, ни в царя, ни в церковь.

– Надолго оставлять людей без внимания все равно нельзя, – вставил он своё слово, – надо постоянно заботиться о них, чтобы обстоятельства и нищета не смогли их подтолкнуть к безнравственности. Не успеешь ты из одной деревни дойти до другой, и вернуться обратно, как обнаружишь, что что-то изменилось в их морали. И если вдруг хоть один из них остался благородным, то, возможно, его забросают камнями и распнут на кресте: мол, чем ты лучше нас. Если на селе нет наставника или он негодный, то люди всегда кидаются из одной крайности в другую, и обе эти крайности считают правильными. Спасение их душ и нравственности – это всегда тяжелый труд. Их мысли нуждаются в частой прополке, а если там вдруг разрастется сорняк, то тогда уже и сто наставников ничего не смогут сделать. Раньше я думал иначе. Человек, оказавшись в затруднительном положении для того, чтобы не обеднеть еще больше, и чтобы не расшаталась его нравственная основа, должен сразу же отправиться на Родину, к родному очагу. Лишь на родной земле человек может восстановить утраченную веру и вновь наполнить чашу духовности. К сожалению, я оторван от нее, я не могу прийти спокойно ни в родной дом, ни к тем, кто вырастил меня, – сказал он, потом встал и принялся взволновано ходить по комнате. Но через некоторое время опять сел и продолжил. Я догадался, что его растревожило.

– До моего знакомства с ним, у меня сложилось представление о нем, со слов других, как о человеке, стоявшем на распутье, не знающем, чего он хочет от жизни. Такое иногда случается с каждым мыслящим человеком, который не ставит основной целью своей жизни материальное благополучие, и который постоянно находится в поисках, поисках самого себя. Я не постеснялся и рассказал ему о своих впечатлениях, которые сложились у меня, из взаимоисключающих рассказов о нем, услышанных от разных людей.

– Ты прав, – сказал он мне, – Так оно и было. Я все время искал самого себя, никак не мог понять, кто я, зачем я пришел на эту землю, кто или что управляет моим поведением. Оставаясь один, я очень много думал об этом. Когда я упирался во что-то непознанное и необъяснимое, и долго ломал над этим голову, то потом ноги сами уносили меня куда-то, сам не знаю куда, но они приводили меня именно в то место, где я должен был найти такой пример, или со мной должно было случиться что-нибудь такое, что дало бы мне ответ на интересующий меня вопрос. Так научила меня жизнь отыскивать ответы на вопросы – ломая собственную шею.

Петр Иванович на некоторое время замолчал, как будто ушел еще глубже в свои воспоминания.

– Скажу вам, дорогие друзья, – продолжил Петр Иванович, – когда я многое узнал о его жизни, от него самого в ходе наших бесед, или уже после тюрьмы из рассказов других людей, я чётко увидел, какую эволюцию прошла его личность за двадцать лет, как изменились его действия и мышление. Я увидел, как, в личном плане, ониз обыкновенного абрекапревратился в национального героя, а затем – в революционера.»

В ту ночь я почти не смог сомкнуть глаз, невозможно было успокоиться после стольких переживаний. Но к утру я все же уснул. Разбудили меня лишь к обеду. Петр Андращук, не поднимая головы, писал что-то. Мамия расспросил меня о жене и подбодрил: тебя скоро отпустят, да и дома все будет в порядке. Подбодрить-то подбодрил, нонадежды на то, что меня отпустят, было мало. Я знал, что меня накажут.

Как только меня перевели в тюрьму, Козин в тот же день написал письмо начальнику тюрьмы, и прислал своего человека. Он категорически потребовал, чтобы я был помещен в наиболее безопасную камеру, с наилучшими условиями. Адвокат сказал мне, что, оказывается, Козин сам лично приходил сюда и был страшно зол на начальника тюрьмы, за то, что он держал меня в карантине, и к тому же в неподобающей камере. Потом адвокат спросил меня: – Ты хочешь, чтобы тебя перевели в другую камеру? – Я категорически отказался, но сам факт того, что столько людей заботилось обо мне, и никто из них не мог добиться ничего положительного, породил у меня сомнения в том, что дело разрешитсяв мою пользу. Начальник тюрьмы разводил руками: «Что я могу поделать? Я человек маленький, от меня ничего не зависит. Я исполняю то, что мне приказывают.» – Тюрьмы и колонии находились в ведомстве министерства Внутренних Дел, но видимо, на них оказывалось такое давление, что они ничего не могли делать самостоятельно.

О нашей дуэли написали и в газетах, и это еще больше обострило ситуацию. Там ничего не было сказано о том, что первым стрелял Сахнов, и ранил меня.

Я лежал на своей койке, наверху, когда Петр Иванович встал, и бросил передо мной несколько сложенных листов бумаги.

Ничего не сказав, он лишь подмигнул мне, тут же сел на свое место и начал что-то делать. Я удивился, но расправил листы и стал читать:

«Сандро, я пишу тебе лишь потому, что наша личная беседа не может состояться так, чтобы она не была услышана другими. Поэтому я попытался письменно изложить все то, что хотел сказать тебе лично. Когда ты только вошел в камеру, мне показалось, что я тебя уже где-то видел, но несмотря на мои старания, я не смог вспомнить, где. Я подумал, что ты очень похож на одного человека, хотя я тогда не был уверен в этом. Но твоя вчерашняя реакция, меня окончательно убедила в моих догадках. Хочу извиниться за то, что я невольно поставил тебя в неловкое положение. Но будь уверен в том, что никто ни о чем не догадался. У них и не было на это никакого основания, так как никто из находящихся в камере не знал Дату, в противном случае это стало бы известно уже вчера. Когда я в последний раз виделся с Датой, а было это четыре с половиной года назад, летом, тогда тебе должно было быть четырнадцать лет, мы с Датой скрывались в горной деревне в Мингрелии. Да, прежде я должен сказать тебе, что именно Дата организовал наш побег, и помог убежать нам троим. Какой-то период мы занимались делами вместе, но потом мы вдвоем перешли в западную Грузию. Одно время мы были вынуждены перебраться в горы, так как нас везде ждала засада. Однажды пришел посыльный и что-то сообщил Дате. Он сразу сказал мне, что должен был спуститься в низину. Я не отпустил его одного, а пошел вместе с ним. Мы остановились в деревне у одного знакомого. Оказалось, что Дата оставил у него нескольких своих лошадей. От одной из них невозможно было отвести глаз. И при встрече они говорили о какой-то лошади, которую надо было разыскать. Похоже, она была неповторимой красоты, и Дата попросил своего знакомого разослать людей повсюду и обязательно найти ее. Там мы остались недолго, потом пошли вверх, в сторону мельницы. Хозяином этой мельницы был его знакомый мельник. Мы хотели навестить его рано утром, а потом пуститься в путь. Мы обошли деревню со стороны и, когда уже чуть было не миновали ее, вдруг увидели, как ребята из соседней деревни мчались на лошадях именно в сторону мельницы. Мыспрятались, чтобы нас не заметили. Оказалось, что кто-то учил их верховой езде. Мы сидели в укромном месте, и пока мальчики находились там, мы не могли выйти из нашего укрытия. Один из юношей так красиво держался на красной лошади, что нельзя было его не выделить среди остальных. Он выделывал какие-то странные трюки, за которыми следовали восторженные крики остальных. Когда же я сказал Дате: «Посмотри, посмотри, что вытворяет этот мальчик!», он даже не произнес ни слова. Я взглянул на него, он взволнованно смотрел на юношу, его покрасневшее лицо с влажными от слез глазами светились от счастья. Такого Дату я прежде никогда не видел. То, что я увидел, скорее всего, можно было бы назвать надеждой. Я почувствовал, как сильно он переживал. – «Ты знаешь его?» – спросил я. Он кивнул головой, и я понял, что он был не только знаком с ним, но и очень хорошо знал этого мальчика. Из мельницы вышла девочка, она была того же возраста, что и этот мальчик, в руках она держала маленький мешочек, но несла его с трудом, наверное, в нем была мука. Этот мальчик отделился от остальных и поскакал в ее сторону. Подъехав, он соскочил с лошади, взял у нее мешок, перекинул через спину лошади, а сам взял поводок, и они вместе с девочкой пошли вниз к деревне. Они прошли прямо перед нами, совсем рядом, всего в нескольких метрах от нас, но видеть нас они не могли. Когда я увидел парня вблизи, то был поражен тому, насколько он был похож на Дату. Лишь когда они миновали нас, я осмелился спросить: «Дата, этот мальчик твой родственник?» – Он улыбнулся: «Я знаю, что ты тактичный человек, и не задашь вопрос в лоб, но глаз у тебя намётанный. Странная штука эта жизнь, как ни старайся жить по своей воле и желанию, все равно она тебе не даст такой возможности». – Он лишь это сказал мнев ответ. Я понял, что он не договаривал чего-то, понял и то, что этот юноша был его сыном, а вслух он не сказал об этом лишь потому, что был абреком, и оберегал сына. Поэтому и ходил он, так часто на эту мельницу, чтобы быть поближе к деревне и присматривать за ним. Возможно, он и в тот день знал, что мальчишки должны были выехать в поле на скачки, и именно потому он и решил пойти к мельнице в это время. Через некоторое время мальчик опять пронесся мимо нас, и я еще больше убедился, что этобыл его сын. Нам долго пришлось ждать, пока ребята покинули эти места. Не осуждай меня Сандро, за то, что вчера произошло. Я знаю, что ты очень переживаешь. Было бы даже удивительно, если бы такой человек, как ты, чувствовал себя иначе. Я не знаю, как ты попал сюда под таким именем и фамилией, да и не желаю, чтобы ты считал себя обязанным объясняться, хотя я смутно понимаю, как это могло произойти. Считай меня своим другом, верным другом, и не переживай из-за того, что произошло в прошлом. На все воля Божья. В таком деле, очень легко ввести молодого человека в заблуждение, тем более создать у него отрицательное отношение к человеку, которого он не знает. Я никогда не задам тебе вопроса, который создаст тебе неудобство. На все должно быть твоё согласие. Скажу еще одно. Ты достойный мужчина, достойный сын, достойного отца. Это все, что я хотел тебе сказать. Куда бынас ни забросила жизнь, знай, что у тебя всегда будет преданный друг в моем лице. Какая разница – это верный друг твоего отца, или твой личный. Запомни мой адрес, это очень легко: город Полтава, улица Пушкина № 7. Мой дом – твой дом. Мою мать зовут Мария Михайловна. Отца у меня нет тоже, моя сестра замужем, живет в Киеве. А я живу там, где мне присудят жить. Хоть я и старше тебя лет на пятнадцать, но мыслящим людям эта не помешает дружить. Ответа я не жду, а письмо это сожги.

Да, чуть не забыл сказать, что с материнской стороны во мне тоже течет грузинская кровь».

Я перечитал письмо два или три раза. Первое чувство, которое овладело мной было понимание того, что это был единственный документ, в котором можно было найти хоть какие-то сведения о моем отце, поэтому я тут же передумал сжигать его. Наоборот, мне надо было это письмо как-то передать адвокату, чтобы он отнес его Лидии на хранение. Я так и поступил. Вторым было то, что Петр Иванович действительно стал для меня дорогим человеком. Отныне я знал хотя бы одного человека, который был другом моего отца. У меня тут же возникло желание сказать ему, что я тоже хотел дружить с ним, но я сдержал себя и подумал, что все должно произойти само собой. В его воспоминаниях меня особенно затронул один эпизод, от которого на душе у меня стало тепло и приятно. Этот эпизод касалсяскаковой лошади, историю с которой связывали с именем моего отца, и о которой ходили легенды. Более всего, я был охвачен тем чувством, что если я действительно достойный сын достойного человека, то мне надо было сделать что-нибудь такое, чтобы это подтверждалось делом, а не оставалось простым пожеланием.

Рассказ Петра Ивановича у многих разбудил воображение, а возможно и желание стать хотя бы чуточку похожими на разбойника Дату. Это касалось и политических, и всех остальных, так как эта историяна всех произвела впечатления, без исключения. Несколько раз, сами сокамерники как-то застенчиво начали пересказывать друг другу, эпизоды из рассказа Петра Андращука, и не только потому, что находились под его впечатлением. Они, скорее ждали, что кто-нибудь первым скажет: было бы неплохо повторить такое и в нашей тюрьме. Если бы они, и не смоглив точности повторить то, что произошло в Тифлисе, то, с учетом их опыта, смогли бы сделать хотя бы что-нибудь подобное, и вырваться из заключения. Я больше, чем уверен, что если и не все, то большая часть находящихся в камере думала именно так. Не существует такого заключенного, который хотя бы раз не подумал об этом, если, конечно же, он не при смерти, и не лишен сил. Хотя, возможно, что и такой должен был мечтать умереть на свободе. В этом меня убедили направленные в мою сторону какие-то потаенные взгляды. На меня и раньше все смотрели доброжелательно, относились по-дружески, и всячески подбадривали меня. Но сейчас я ловил в их взглядах что-то такое, что заставило меня подумать о том, что в моем лице они видели разбойника Дату, что именно это и внушил им Андращук. Поэтому у них, наверное, и появилась надежда на то, что в один прекрасный день я скажу им, что я выдам им ключи. Не знаю, быть может, я ошибаюсь, но их пристальные взгляды постепенно убеждали меня именно в этом. Возможно, они уже и не верили, что я Сандро Амиреджиби, а, может быть, думали, что я ношу фамилию матери, хотя об этом меня никто не спрашивал: в тюрьме не принято задавать лишние вопросы.

В камере нас было шестнадцать человек, каждый ждал своего приговора уже много месяцев: как правило, суд растягивался на целый год. Со слов заключенных, большинство из них были невиновны, и выражали надежду на то, что их оправдают, хотя почти никто в это не верил. Благодаря стараниям суда тюрьма была переполнена, всюду на одну койку приходилось чуть ли не по два человека, кое-где и по три. Лишь в нашу камеру уже не заселяли людей, и, как мне кажется, в этом тоже была заслуга моих покровителей. Я имел в виду в частности Козина, хотя и Тонконогов не оставлял меня без внимания, и к тому же, он имел влияние на начальника тюрьмы.

Рецидивисты и политические заключенные не надеялись, что их оправдают, поэтому если кто и подумал бы о побеге, то в первую очередь они. В тюрьме тех и других было практически поровну. Впрочем, были такие времена, когда политических было даже больше. В нашей камере было несколько человек, кто попали в тюрьму из-за бытовых проблем. Они как будто свыклись с мыслью о том, что должны были отбить свой срокнаказания. Например, был такой Михаил Кулябко, который обвинялсяв убийстве любовника своей жены. Он был состоятельным человеком, у него было свое дело, оказалось, что его наемный работник склонил к сожительству его жену. Как громогласно рассказывал Кулябко: «Ну ладно, склонил, так склонил, но эта дура платила этому бугаю заработанные моим трудом и потом деньги. Да где ж это видано?!» – возмущался он. Эти слова вызывали смех сокамерников, и все смеялись от души. – «Так почему же ты убил его, из-за денег или оттого, что он спал с твоей женой?» – спрашивали его воры. – «Я не убивал, – отвечал он, – он подрался с кем-то, вот тогда его и пришили.» – «Выходит, ты нанял убийцу. И тебя, и его ждет каторга. Ты лучше подумай, как сбежать из тюрьмы.» Кулябко же отвечал: «Если мне даже и удастся сбежать, то домой я все равно не смогу вернуться, и все мое богатство достанется этой сучке, а тогда она заведет себе нового любовника.» Все веселились по этому поводу. Разве такой человек мог убежать куда-нибудь? Было еще несколько таких же.

Так или иначе, как я и ожидал, все стали говорить о том, как бы выбраться отсюда. Пользовались именно этим словом, а не словом «побег». Постепенно, эта тема стала самой обсуждаемой. Я не знаю, кто начал первым, но другие темы уже никто не обсуждал. Урка и его люди шептались отдельно, политические – отдельно.

Такие разговоры шли достаточно долго. Ко мне в неделю раз, а то и два, приходила Катя Маслова, сотрудница Лидии по салону. Это была красивая рыжеволосая девушка. До того я ее видел раза два, не больше. Бедняжка, она часами стояла в очереди, чтобы передать мне посылку. В отличие от других, я не испытывал недостатка ни во внимании извне, ни в передачах. У большинства же не было никого, кто бы позаботился о них. Поэтому я по-братски делился со всеми, что приносили мне в тюрьму.

Послерождественских праздников ко мне пришел Гапо. Но его ко мне не пустили по той причине, что я еще не был осужден. Через две недели меня навестил Тонконогов, ему, конечно же, никто не мог отказать, всего через месяц после того, как я попалв тюрьму, он стал начальником отдела в министерстве внутренних дел. Мы встретились в кабинете начальника тюрьмы, который уступил нам кабинет, и мы смогли поговорить с глазу на глаз. Он твердил мне одно: «Потерпи, и все будет хорошо.» Каково же мне было слышать это, когда я каждую ночь во сне видел Лидию и ребенка! Но другого выхода у меня не было. В кабинете мы сидели по обе стороны стола для совещаний, который был приставлен к столу начальника. Лишь позднее, во время разговора, я заметил, что на стене висит схема территории и расположения корпусов тюрьмы. На ней были изображены два одинаковых корпуса в форме креста, вместе с подсобными помещениями и больницей, которая была видна, из окна моей камеры. Эту тюрьму потому и прозвали «Крестами», что там стояли два идентичных здания, которые представлял собой скрещенные постройки с круглым зданием в центре. Между двумя одинаковыми крестообразной формы зданиями стоял двухэтажный административный корпус, в который можно было попасть через тоннель. Я сразу же узнал на схеме наш новый корпус, так как прямо из окна я мог видеть крышу двухэтажного здания и церковь Святого Александра Невского. Наискось были видны Большая Нева и Арсенальская набережная, а на той стороне реки, вдали были видны – Литейная и Адмиралтейская. Именно на Литейной находился салон Лидии. В кабинете начальника, слева от входной двери, на стене был закреплен шкафчик для ключей. В кабинет несколько раз заходил заместитель начальника или комендант, точно не знаю, извинялся, открывал шкафчик, брал связку ключей, оставляя вместо нее свой жетон, и выходил. Пока мы беседовали, он два раза проделал это. Через некоторое время вошел кто-то другой, он повторил то же самое и, извинившись, вышел из кабинета. Когда он захлопнул дверь, дверца от шкафа открылась, видимо, в спешке он не успел плотно прикрыть шкафчик для ключей. Тонконогов что-то вспомнил. Он взял трубку телефона на столе начальника, и попросил соединить его с коммутатором министерства. Тем временем, я встал со стула, подошел к шкафчику и стал рассматривать ключи и подписи над ними. Шкафчик был поделен на два отделения, в которых были обозначены новый и старый корпус, все этажи, тоннель, склад, кухня, подвал, карцеры, кладовая, корпуса А, Б, В, Г. И на каждом из них были отметки для этажей. Сбоку под большой связкой была надпись «Общий». Пока Тонконогов говорил по телефону, я все хорошо изучил и запомнил. И сделал я все это на всякий случай, так как ничего конкретного в голове у меня еще не было. Почему? Если кто-нибудь спросил бы, я не знал, пока не знал, почему. Я сам закрыл шкафчик и сел на стул. Когда вошел начальник тюрьмы, то спросил меня: «Не хочешь ли перейтив другую камеру?» Я отказался, ссылаясь на то, что я уже привык к своей камере. Когда Тонконогов закончил говорить, я попросил допустить ко мне моего друга, Гапо Датиева, которого отпускали из училища только по воскресеньям. Начальник согласился. Потом он обратился к Тонконогову: «Вы же знаете, я всячески помогу вам, сделаю всё, что в моих силах. А что выше моих возможностей, то извините.» Надзиратель отвел меня в мой корпус. Из тоннеля мы вышли в центр корпуса, который выполнял соединительную функцию. Из этого здания мы поднимались на этажи своих корпусов. Тогда я впервые заметил, что у входной двери на этаж стояли пожарные ящики, наполненные песком, и висели красные ведра с заостренным дном. Такие же ведра были и у входа в комнату этажного надзирателя, из этой комнаты был виден весь коридор. Надзиратель заговорил со мной, потом отпустил моего конвоира, и сам отвел меня в камеру. В моей голове уже зрела какая-то неопределенная пока идея.

Когда я вошел в камеру, там о чем-то громко спорили, они лишь на несколько секунд прекратили разговор, пока дверь открылась и закрылась. Я уловил несколько слов и понял, о чем они рассуждали. Габро и «Костлявый» сидели на нашей шпонке вместе с политическими. Лишь Мамия заговорил со мной, остальным было не до меня.

Я отыскал листок бумаги, взял в руки карандаш и начертил на ней всё что помнил. Я долго все прокручивал в голове, отметил наблюдательные вышки, но не обнаружил ничего такого, что могло бы подкрепить мысль, возникшую у меня в голове. Реально я думал и о той схеме, благодаря которой мой отец смог завладеть корпусами. Ведь он создал лишь план действия, детально разработал его, и отдал правильные распоряжения. То есть, он чрезвычайно точно определил, какие действия выполняли надзиратели и комендант ежедневно. Повторить тот же план действия, оставаясь незамеченным, здесь было невозможно, так как нельзя было перейти с одного этажа на другой, не войдя в соединяющийкруг. Следовательно, невозможно было перейти и в другой корпус. Внутренние пожарные лестницы были закрыты, но в голове у меня почему-то застряло недостроенное здание рядом с больницей, которое я видел из окна: одной стеной оно упиралось в ограду набережной, а второй, торцовой – в церковный двор. Больница и незаконченное здание располагались во дворе между корпусами А и Г, но вот добраться туда… – это было непростым делом. Вот, если спросит кто, почему я думал об этом. Ведь меня не оставляли без внимания, положение мое было не совсем безнадежное, да и в камере я чувствовал себя неплохо. Вот и Тонконогов сказал при последней встрече, что надо подождать немного, и все уладится. Сиди себе и жди, пока все решится! Но нет, в моей голове засел какой-то червь и не давал мне покоя. А о желании поскорее увидеть ребенка и Лидию вообще… Я думаю, что именно рассказ Андращука оставил во мне неизгладимый след. Я был охвачен азартом. Смогу ли я придумать такой план, который, в случае надобности, даст мне возможность выбраться из тюрьмы? В голове у меня почему-то всплыл один учебник, который я только наполовину прочитал в библиотеке, так как он не был предназначен для нашего курса. «Тактические методы ведения борьбы и их значение при планировании и осуществлении военных действий». Целая глава этого учебника была посвящена тому, как отвлечь внимание противника до начала и во время сражения. Вспомнив об этом, я будто получил подсказку, в каком направлении думать. С этими мыслями я уснул, и решение проблемы я увидел во сне. Наутро я уже знал, как преодолеть препятствия, и что я должен был делать. Надо было только отшлифовать детали.

В последнее воскресенье февраля Тонконогов вновь навестил меня. И на сей раз конвоир подвел меня к двери начальника, постучался и открыл ее. Тонконогов и начальник беседовали стоя. Они оба вышли в приемную, начальник открыл кабинет напротив и сказал, чтобы я вошел туда. В это время надзиратель привел мужчину, похожего на иностранца, и внимание всех переключилось на него. Начальник велел отвести его в какой-то кабинет, а потом они и сами пошли за ними. Я все еще стоял у дверей кабинета его заместителя. – Заходи, – сказал Тонконогов, – я сейчас же приду. Я вошел, оставив двери открытыми. В кабинете никого не было, в приемной тоже, так как был воскресный день, и сотрудники административного корпуса отдыхали. Я вышел, посмотрел в коридор и увидел, куда они вошли. Когда я вернулся, закрыл двери приемной и вошел прямо в кабинет начальника. Я открыл шкафчик, где висели ключи, еще раз осмотрел их, взял связку ключей с надписью «Общий» и положил их в карман шинели. Я еще раз обвел взглядом шкаф и в верхнем углу заметил ключ с надписью «Храм-калитка», его я тоже положил в карман. Вместо ключей я перевесил жетоны с другого места, закрыл двери и вышел в противоположный кабинет. Я снял шинель лишь тогда, когда стало невыносимо жарко от волнения. Но до того, как вернулся Тонконогов, я уже успел успокоиться. Нового он мне ничего не сказал. Он лишь передал мне привет. Видимо в тот день он приходил по своим делам и заодно навестил меня. Когда мы закончили разговор, тут же вошел начальник, назвал Тонконогову немецкую фамилию и сказал: «Его уже привели». Он проводил меня в приемную, где я увидел мужчину средних лет, который, действительно, был очень похож на иностранца. Начальник сказал конвоиру: «Отведи Амиреджиби обратно, и этого тоже захвати с собой.» При этом, он указал на того заключенного, с которым они с Тонконоговым говорили до того. Конвоир повел нас вместе.

Оказалось, что другой заключенный тоже был из моего корпуса, но из камеры на первом этаже. Мы вышли на соединительный круг, и подошли к первому этажу корпуса «Г». Мне приказали остановиться у дверей, а конвоир повел заключенного на первый этаж, где позвал его надзирателя. Я воспользовался этим временем и, пока он не видел меня, осмотрелся. Вокруг никого не было. Я открыл крышку пожарного ящика, закопал связку ключей в песок, разгладил его рукой и закрыл ящик. На это у меня ушло не более десяти секунд. По-прежнему никого не было видно. Как только я освободился от ключей, то почувствовал какое-то облегчение. Мне пришлось подождать еще минуты две, пока конвоир не вернулся.

Только после того, как я вернулся в камеру, я стал думать, куда бы спрятать ключ от калитки. Я размял мякиш хлеба, вложил в него ключ и засунул его в щель между стеной и отопительнойтрубой. Его не было видно ни сверху, ни снизу. В камере тоже никто не заметил, что я сделал.

На следующий день в тюрьме устроили общийшмон.

Некоторые камеры шмонали по два-три раза, в том числе и нашудважды. Они вспороли все матрасы и подушки, облазили всеуглы и закутки. Каждую камеру шмонали по целому часу. Мыстояли в коридоре, прислонившись к стене, потом нас отвели водвор на прогулку, и там мы ждали, пока не закончился шмон. Было страшно смотреть на то, что натворили: все было вывернуто наизнанку, каждый из нас с трудом находил свои вещи, так всебыло перемешано. На второй день повторилось то же самое. Всятюрьма гудела, никто не мог понять, что происходит, почему администрация была такой агрессивной. Почему-то я был абсолютно уверен, что они не найдут ни связки ключей, ни маленького ключа. С самого же начала я сознавал, что сделал уже второйшаг, который вел меня по новому пути. Человек может думатьо чем угодно, но этим он ничего не испортит и не изменит. Ноесть такие мгновенные мысли, за которыми следуют действия: сделал шаг, и все, – ты уже совсем другой человек, и идешьпо иному пути. Поэтому говорят: «Каждый человек сам распоряжается своей судьбой».

После того прошло две недели, я дважды ходил к адвокату в административный корпус. Возвращаясь обратно, я каждый раз хотел проверить, находятся ли ключи на месте, но в последний моментне решался, так как обстановка была неподходящей.

В воскресенье Гапо пустили ко мне, и мы встретились в комнате для свиданий. Он рассказал мне о том, что происходит в училище. Оказалось, что меня там часто вспоминают. Потом он сказал мне: «Я получил письмо от Сергея, он передает тебе привет.» Оказывается, Кобылин сказал ему, что Сахнов сожалел о том, что вызвал меня на дуэль. За день до дуэли он сказал ему: «В том, что мы стали врагами, виноват он. Если мы останемся живы, я предложу ему свою дружбу. Эти горцы народ гордый, горячий, но они беззаветно преданные друзья.»

– Если бы Кобылин был честным человеком, то он должен был сказать об этом Сергею до того, как все случилось, – ответил я.

Гапо согласился со мной. Возможно, что Кобылин даже сам подстрекал того несчастного, вот и погубил его, а сейчас плачет крокодиловыми слезами. Я сказал Гапо, что мне нужна его помощь. Он сразу же согласился, хотя не знал, о чем я его попрошу. – В следующее воскресенье мне понадобится крытый экипаж, который должен будет стоять около церкви с десяти часов вечера. – Он с удивлением посмотрел на меня. Он хотел что-то сказать, но передумал. – Если в течение одного часа никто к нему не подойдет, тогда пусть уезжает. Если тебе нужны будут деньги, то обратись к Лидии, но не говори, для чего они нужны тебе. – Он ответил, что обойдется без Лидии. – Есть у меня свой человек, с моей родины, у него большой фургон, он развозит продукты. Я попрошу его, он мне не откажет. Запомни, зовут его Хосро. Если считаешь нужным, то скажи мне, что ты собираешься делать.

– Пока не знаю, – ответил я.

В тот день я написал обо всем, что задумал. «Хан» сидел в камере на первом этаже, под нами, но на несколько камер дальше.

Осуществить мой план мог только он, так как ключи находилисьна его этаже в пожарном ящике. Первый этап плана фактическисовпадал с планом действий моего отца, все остальное должнобыло разворачиваться по-иному. Весь день я посвятил работенад уточнениемдеталей, и лишь на второй день ознакомил с моей задумкой Мамия. Сначала он потерял дар речи, я даже подумал, что он испугался. Но нет, наоборот, он просто вздрогнул от такой неожиданности. Он и сам долго думал, несколько раз перечитал мой план и пересмотрел схемы расположения корпусов. После этого, согласно моему плану, он написал письмо по-грузински и отправил его «Хану». По плану, действия должны были развернуться следующим образом: когда он завладел бы корпусами и выпустил бы людей из камер, он должен был открыть лишь ту дверь, которая выходила во двор между корпусами Б—В и В—Г. После того, как он выпустит людей, он сам должен незаметно перейти на противоположную сторону в больничный двор, закрыть за собой двери, и там дождаться нашего прихода. Двери он должен был открыть лишь после того, как по двери постучат три раза. Об остальном он узнает на месте. Когда Мамия написал письмо, то передал его мне на верхнюю койку. Я счел, что кое-какие детали были упущены, и попросил его либо добавить, либо переписать письмо заново. Он ничего не сказал и молча согласился. Вечером мы переслали письмо. В большинстве случаев, именноя отправлял и получал почту. Я это делал при помощи ниток и перестукивания по трубе. Я легко научился этому делу, так как лежал у окна, да и по возрасту я был моложе всех. Мне даже нравилось, что я делал что-то полезное. Я уже знал и то, что в камерах, через которые должно было пройти письмо прежде чем дойти до Хана, сидели надежные люди, и поэтому не было никаких опасений по поводу того, что письмо дойдет до адресата благополучно. Но риск существовал всегда, так как в камерах так неожиданно и тихо могли поменять людей, что об этом не узнали бы даже в соседней камере. Поэтому все же существовал риск того, что письмо попадет в руки администрации. Риск есть риск, и от него никуда не денешься, если не везет, то и риск удваивается.

Мамия спросил меня: «Ну что, как нам быть? Говорить Андращуку обо всем или нет? Должны же мы решить, кто будет участвовать в этом деле, и кто уходит с нами.» – Я согласился лишь с тем условием, что только мы втроем будем знать об этом.

Андращук остолбенел от изумления, видимо им овладело то же чувство, как и тогда в Тбилиси, но он быстро пришел в себя.

Некоторое время он думал, а потом сказал: «Во-первых, много нас не может уйти. Во вторых, кроме нас никто не должен знать, что это придумал и сделал ты. Будет лучше, если все эти действия будут приписаны «Хану», так как если мы кого-нибудь не возьмем, а мы действительно не сможем взять многих, они плохо отнесутся к нам, и это может быть использовано против нас же самих. И наконец, сейчас нельзя говорить ни о чем. Я знаю, кто пойдет с нами, а кто нет. Взять с собой более двух человек – дело нелегкое, так как нас уже четверо. Наверное, и «Хан» возьмет кого-нибудь, а может даже и двоих. Когда много людей – это опасно. Если кто-нибудь из тех, кого выпустят из камер, сможет сбежать, это будет чудом, но в этом случае у нас больше шансов, так как по твоему плану на эту массу будет перенесено основное внимание. Мы скажем им об этом только тогда, когда откроются двери. Из политических мы возьмем лишь одного, Сашу Макеева, остальных мы не сможем переправить через стену, они могут упасть и увлечь нас за собой. Я сказал: «Может, мы возьмем с собой Габро?» Они задумались. «Габро один не пойдет без «Костлявого» и «Интеллигента» – сказал Андращук и был прав.

На второй день мы ждали ответа от Хана, Мамия волновался, я волновался тоже. Он еще раз написал записку и убедил меня переслать ее. Лишь на следующий день мы получили короткий ответ: «Ждите.» На второй день после этого мы получили еще одно письмо. Он коротко писал: «Проверил, все на месте. Свяжусь с вами в воскресенье. Надеюсь, у вас все в порядке.» Мы вздохнули с облегчением, но нас волновало и кое-что другое. Был четверг, и надо было ждать еще целых три дня. Эти три дня казались вечностью, но надо было перетерпеть.

В будние дни, на каждом этаже дежурили два надзирателя, в воскресенье – только один, так как в этот день не было свидании и посещения адвокатов… Но в следующее после шмона воскресенье надзирателей было уже двое. Наверное, и в намеченное планом воскресенье их опять будет двое, что, конечно же, осложняло дело.

Настал воскресный день. Нам казалось, что он тянулся бесконечно. Во время разговоров мыслями я был в другом месте. Наверное, Мамия и Петр переживали то же самое. Наконец, вечером нас позвали на вечернюю оправку. Когда мы вернулись, было около половины десятого. Вскоре послышался шум. Я догадался, что сделать дело тихо, а это было крайне важным на первом этапе, не удалось. Чем больше открывали камер и выпускали людей, тем сильнее становился шум. Уже через пятнадцать минут сотрясалась вся тюрьма. Надзиратель заглянул к нам в камеру именнов тот момент, когда «Костлявый» через окно пытался переговорить с кем-то из другой камеры и не мог сделать этого из-за сильного шума. Мы почти все сидели спокойно. В это время мы услышали, как толпа ворвалась на наш этаж. Надзиратель закричал:

«Не убивайте, ребята! Мужики…», вскоре послышалось и щелканье замка. Когда отворилась дверь, я уже стоял в шинели. Своих вещей я не взял. Кто-то крикнул: «Мужики! Кто не трус, выходи!

«Хан» дарит вам свободу!» Я посмотрел на Габро, он изменился в лице. Несколько человек тут же вышли. Я, Мамия и Андращук не спешили, Мамия остановил и Сашу Макеева: мол, не торопись. Габро тоже не спешил, он ждал нас. Потом он пристально посмотрел на меня, наши глаза встретились, и он почему-то улыбнулся:

«Ну, вы черти. Почему «Хан» не предупредил?» Ни одного из его людей в камере уже не было. Я посмотрел на него и не мог понять, оставили они его, или что. Он спокойно оделся, мы все еще не спешили, мы ждали, когда он возьмет свои вещи. – Ну, говорите, чего надо делать? – и подмигнул мне, я ответил тем же. Я пошел вперед, и все последовали за мной.

В коридоре несколько человек подбежали к Габро, – что происходит, Габро, чтонам делать? – спрашивали они его в растерянности.

Всегда уверенный в себе урка сказал им: «Следуйте за остальными, где будут наши, там и разберемся, что происходит, там же на месте выясним и решим, что делать.» Что еще он мог сказать? Им нужен был предводитель, вот и был он у них в лице урки, но в той ситуации они и сами не знали, что будет дальше, поэтому Габро временно отказался быть вожаком.

Десятки заключенных на этажах сталкивались между собой, они не знали, что им делать, куда бежать. Под конец они последовали за общим потоком. Часть их оказалась во дворе хозяйственной части, а вторая их часть – во дворе для прогулок. Из четырехдворов, которые окружали крестовый корпус, они могли выйти лишь в эти два, все остальные двери были закрыты. Одна группа взломала дверь хозяйственной части. Они нашли там ящики, лопаты и рукоятки от них, для уборки снега. Кто-то нашел доски. Вооружившись всем этим, они стали штурмовать ограду. Часть из них поднялась на крышу здания хозяйственной части и оттуда старалась проложить доски до ограды, некоторые складывали ящики у забора, чтобы подняться по ним. Все сотрудники тюрьмы, которые оказались не запертыми, кинулись к этим двум дворам с другой стороны, чтобы поймать тех, кто собирался перепрыгнуть через ограду.

Раздался предупредительный выстрел, но люди не собирались отступать. Они бросали камни – ведь до желанной свободы оставалось всего два шага, упускать такую возможность не хотел никто.

Мы стояли в соединительном круге. На улицешел снег, едва дыша, ворвался Костлявый, его голова была покрыта снегом. «Чего вы стоите? – крикнул он – В том дворе уже приставили ящики к стенам, вот оттуда и сможем удрать.» – Мы все посмотрели в ту сторону, там было столько народу, что яблоку было негде упасть, и стоял страшный гул. Габро взял его за руку и велел успокоиться. Когда в круге стало меньше народа, я подошел к двери и постучал три раза. Дверь отворилась. Я тут же вышел, и все пятеро последовали за мной, как только вышли дверь тут же закрыли. Во дворе было темно, лишь несколько окон здания больницы были освещены. Наши глаза быстро привыкли к темноте, так как снег освещал двор. Но снег валил такими хлопьями, что ничего не было видно. «Хан» шепотом сказал нам, что с крыши строящегося дома можно было легко спуститься на Арсенальную набережную. «Там нас увидит часовой на вышке, будет лучше, если мы выйдемв церковный двор.» – возразил ему Габро. Тут я вмешался: «У меня другой план.»

– И какой же? – спросили они в один голос.

– Следуйте за мной до административного здания, надо будетпробраться незаметно, – сказал я и пошел вперед вдоль корпуса «А» в сторону церкви. Я дошел до угла корпуса. В узком проходемежду стеной и церковной оградой было темно. Я двинулся дальше, все следовали за мной. Когда я подошел к углу, то увидел, что около пятидесяти человек в форме бежали к корпусу «Б». Наверное, был вызван вспомогательный отряд. В темноте я с трудом разглядел железную дверь, встроенную в кирпичную стену. Но до нее было около двадцати метров, а местность была совершенно открытой. Я сказал, чтобы меня подождали. Действовал я только по интуиции, возможно и наобум, так как если бы оказалось, что замок сменили, то нам пришлось бы возвращаться обратно. Я шел вдоль стены к калитке, там уже было светло, но, я еле нащупал замок. «Господи помоги мне! прошептал я и вставил ключ в замочную скважину. Как только я повернул ключ, замок поддался. Я тут же вернулся обратно, так как увидел, что кто-то быстрым шагом шел от корпуса «Б» в сторону администрации, и он мог заметить меня. «Ты что, с ума сошел, почему вернулся?» – спросил Мамия. Все они вжались в стену, их даже не было видно. «Я открыл дверь, надо подождать,» – сказал я, и действительно, какой-то человек в форме прошел быстрым шагом в сторону административного корпуса. Как только он скрылся, я еще раз оглянулся по сторонам и позвал: «За мной, быстро!» – Как только мы выбежали через калитку, я закрыл ее с обратной стороны. Все ждали меня. Я пошел обходить церковь с тыльной стороны. «Нет, надо идти прямо, так мы не выйдем отсюда», – сказал Хан.

– Во дворе, на открытой местности нас увидит часовой на вышке, – сказал я, и пошел позади церкви. Все последовали за мной. Мы обошли церковь сзади и через подсобные помещения или кельи пошли к набережной. Мы оказались между одноэтажным зданием и арочной стеной. Я перескочил ее первым, остальные – за мной. Вдали, со стороны Арсенальной в нашем направлении двигались несколько экипажей, возможно, на помощь вызвали охрану Арсенала. Выстрелы слышались все чаще. Справа стояла фура, я подбежал к ней и крикнул: «Хосро, это ты?» «Да! запрыгиваете скорее,» – последовал ответ. Я посмотрел в сторону тюремной стены, и мне показалось, что кто-то спускается по веревке, у больничной ограды послышались крики и звуки выстрелов. Кто-то упал.

В фуре нас было восемь человек. Лошади еле смогли тронуться с места, но потом они быстро набрали скорость на заснеженнойулице. На Нижегородской улице мы свернули направо, так как перейти через Александровский мост мы не могли: это показалось нам опасным. Потом мы выехали на Большой Самсоновский проспект, а оттуда свернули направо в выборгском направлении, а дальше на Батенинскую улицу, и через некоторое время – на Полюстровский проспект. Практически мы возвращались обратно в объезд. Это решение мы, а точнее Андращук, Хан и Габро, приняли уже на ходу. Никто лучше них не разбирался, куда надо было двигаться, и что надо было делать, поэтому было решено ехать в Рублевики к близкому человеку Хана. Лошади плелись уже с трудом, да к тому же лежал глубокий снег, и лишь центральные улицы и проспекты были частично очищены от снега. Мы вроде бы выбрались из опасной зоны, но нервы у всех были на пределе, что было не удивительно.

Всю дорогу я думал, прокручивал в уме увиденнуюкартину в тюрьме, за несколько минут до нашего побега. Когда мы вышли из камеры в коридор, то увидели огромное количество людейнаходящихся в растерянности. По их лицам можно было заметить, что в них было больше страха, нежели желания быть свободными. И тут же я почувствовал огромную ответственность за их судьбы, и подумал о том, насколько верным был шаг, сделанный мною, когда я затеял и спланировал это дело. В глазах большинства из них я увидел, что они искали спасителя – предводителя, который указал бы им путь – куда идти, и что делать. В этой массе они искали именно такого человека. Уже потом, когда в своем воображении я все чаще и чаще вспоминал ту ночь, то все ярче видел их беспомощность и свою ответственность за них. И, несмотря на это, я все равно до конца не виню того девятнадцатилетнего неопытного юношу, пусть даже отважного и находчивого, так как вряд ли нашелся бы кто-нибудь такой, кто бы при составлении подобного плана, в первую очередь подумал бы о судьбах людей, а не об осуществлении самого замысла. Тогда ния не смог быть их предводителем, ни остальные политические заключенные, не говоря уже о ворах, так как все они, вместе передали мне и ответственность, и предводительство. В них проявился такой же обыватель, как и во всех остальных. Я говорю об ответственности, которую я почувствовал перед ними, так какво мне они увидели ту силу и надежду, которую Андращук внушил им, когда рассказывал им о моем отце. Именно образ моего отца породил во мне чувство того, что достойный сын своего отца должен был действовать смело и находчиво. Он своей жизнью и делом показал мне пример, и практически создал идеал, к которому я уже подсознательно стремился.

Я часто думал и о том, как сложилась бы моя жизнь после того, как я попал в тюрьму, если бы я не встретился с Петром Андращуком. Я не смог найти ответ на этот вопрос, но думаю, что все сложилось бы именно так, ибо, если не Андращук, то кто-нибудь другой неминуемо повстречался бы мне, и прямо или косвенно, я все равно, встал бы на этот путь. Ситуацию разрядил Габро: – Ну, Сандро, ты гений преступного мира! – Все засмеялись, а Андращук сказал: – Нет, Сандро будет революционером! – И опять все засмеялись.

– Сандро сам знает, кем будет… – добавил «Хан.»

Тогда я и сам не знал, кем я был на самом деле, и кем бы я могстать в будущем.