Сандро Амиреджиби

Куда нас мчал паровоз, мы не знали. Товарный вагон настолько был забит людьми, что даже яблоку негде было упасть. В этом вагоне находились только мужчины, почти половина из них были в военной форме без погон. Немного свободнее было лишь в тойчасти вагона, где мужчина средних лет потерял сознание, не выдержав августовской жары. Люди потеснились, чтобы освободить место и уложить его на пол. Все остальные были вынуждены встать плотнее. Мы догадывались лишь о том, что поезд шел на восток.

Моя семья, мы с Тамарой и маленьким Давидом, и семья Тонконоговых, муж с женой и двумя детьми, девочкой и мальчиком двенадцати и десяти лет, вместе выехали из Петрограда. Мы направлялись на юг. Тамара была беременна, поэтому она и захотела поехать на юг, потом мы уже не смогли бы выбраться отсюда. На этот раз мы решили поехать в Грузию, к тому времени она была независимой страной и, по сравнению с Россией и, особенно, с Петроградом, там было намного спокойнее. Мы каждую неделю ожидали наступления на город, и конечно же, нам не хотелось оставлять детей в вакханалии войны. Французы и англичане заняли Мурманск и Архангельск, поэтому и военную операцию на Петроград мы считали неизбежной. Благодаря стараниям большевиков, армия практически развалилась. Отдельные командиры действовали самостоятельно, и по своему усмотрению занимали позиции. Не была исключением и армия белых. У них не было ни политического, ни другого руководства, ни провианта, ни резерва. Приходилось содержать себя лишь награбленным у местного населения провиантом. Кто их кормил, за того они и воевали. В этом плане лучше обстояли дела в армии белых.

Мы решили оставить Петроград еще раньше, но весной мы не смогли сделать этого. Семья Тонконоговых оказалась в очень тяжелом положении. У них уже не было ни денег, ни других каких-нибудь доходов, так как в семье никто не работал. Поэтому прожить в Петрограде им было бы трудно. Так же, как и ко всем бывшим царским чиновникам, отношение к Тонконогову было враждебным. Он отказался сотрудничать с Временным правительством, большевики его и без того не жаловали, да и его отношение к ним было таким же, поэтому у него было много шансов угодить снова в тюрьму, а то и хуже. Ведь большевики с первых же дней показали свою склонность к террору. После побега из тюрьмы мы практически находились на нелегальном положении. Единственное, что он сумел сделать с помощью своего старого знакомого, это новые документы. Все царские офицеры, которые не пришли к большевикам с повинной, сидели в тюрьмах или подвергались преследованиям. У Тонконогова не было возможности эмигрировать, да и желания такого у него тоже не было. До нашего отъезда мы уступили его семье большую комнату, и несколько месяцев они жили у нас.

Тамара продала салон, но полностью получить деньги за него она не смогла, так как новый владелец пропал. За одну ночь полностью были разгромлены и ограблены весь салон и магазин, там не оставили даже стула. На Литейном проспекте, за ночь ограбили почти все магазины и салоны. Царил полный произвол. За короткий срок обесценился Николаевский рубль, в ходу были только золотые монеты. На периферии все еще были в обороте бумажные деньги, но их цена с каждым днем падала. У Тамары, так или иначе, сохранились средства, были у нее и кое-какие сбережения. Поэтому мы не испытывали нужды, но продержаться долго мы тоже не смогли бы. Еще во времена Временного правительства, когда ситуация в городе ухудшилась, все свои документы и дорогие вещи Тамара отвезла в Полтаву к родителям. Сначала мы думали ехать туда, но и на Украине ситуация изменилась. Там сначала власть захватили меньшевики, а уже потом, с помощью Германии – националисты. Поэтому ситуация и там уже была нестабильная, и по этой причине мы передумали ехать в Полтаву. После долгих рассуждений мы пришли к заключению, что единственным местом, куда мы могли поехать и укрыться вместе с детьми, была Грузия. Мы решили сначала поехать к родственникам в Пластунку, а потом, исходя из ситуации, решить вопрос об переезде в Грузию. Женщины хотели ехать с детьми одни, но мы их не отпустили.

Из Петрограда мы выехали шестого августа. Поезд остановился на маленькой станции недалеко от Москвы, стояли мы долго. На параллельном пути остановился товарняк. Неожиданно поезд окружили солдаты. Нас всех попросили выйти из вагонов, женщин и детей поставили отдельно от мужчин. Началось столпотворение, поднялся шум-гам, на платформе творилось что-то ужасное, кто-то плакал, кто-то стрелял, в этой суматохе ничего нельзя было разобрать. У нескольких мужчин нашли оружие, они оказали сопротивление вооруженным солдатам, началась стрельба, и двоих мужчин расстреляли прямо на глазах у их семей. Наступила полная тишина. У меня тоже было оружие, оно былов военном рюкзаке, и висел у меня на плече. Но здесь было столько вооруженных солдат, что доставать его не имело смысла. Могло быть еще хуже. Когда нас выводили из вагона Тамара и Юрий Юрьевич тут же попросили меня, ни в коем случае не пользоваться оружием. Я и без их просьбы не видел такой возможности. Это оружие я взял с собой, чтобы защитится от разного рода грабителей, так как нам было известно, что поезда грабили чуть ли не каждый день.

Более двухсот человек с трудом запихнули в четыре маленьких товарных вагона. Потом мы увидели, как один вагон, полный солдат, прицепили к концу состава, и поезд тронулся. В объезд Москвы мы оказались на пути, идущем на восток. Седьмого августа мы все еще были в Московской губернии. Наш поезд остановился на станции, где на параллельном пути стоял бронепоезд. На платформе стояли солдаты и чего-то ждали. Через щели в вагоне мы видели все, что там происходило. Вдруг кто-то крикнул:

«Это Троцкий.» Я тоже увидел его, вместе с ним были еще несколько мужчин и одна женщина. Я не знал, кто из них Троцкий, они всего на несколько секунд задержались у входной двери, но я догадался, кто это мог быть. Наш поезд тронулся, и лишь позже, на одном из участков, где путь делал дугообразный поворот, мыувидели, что за нами, на расстоянии около километра, следовал бронепоезд. Было легко догадаться, для чего предназначался наш состав. Если по пути следования поезда ожидался диверсионный акт, то мы выполнили бы функцию щита, именно мы первыми приняли бы удар на себя. Не стану рассказывать, что нам пришлось пережить на этом пути, это выходит за все рамки человеческого. Скажу лишь одно, что в такой обстановке тяжелее всего видеть слабость смертных, ибо, когда всем очень тяжело, и люди, ценой чрезвычайного нервного напряжения, и благодаря невообразимой силе воли стараются преодолеть все эти страдания, тов это время среди людей окажется и такой, который за счет других пытается облегчить свое положение. Но что поделаешь, ото всех нельзя требовать ни героизма, ни удержания в рамках нравственности, тем более, если этой нравственности у него нет.

В вагоне нас, бывших офицеров, было много, и именно мы, эта категория пассажиров или пленных, выделялась своей выносливостью и способностью не терять человеческого облика даже в такой обстановке.

То, что Троцкий пользовался нами для обеспечения безопасности своего передвижения, это было понятно, но было неясно, что было бы потом, если бы мы даже и достигли того места, куда нас везли? Что собирались делать с нами? Рядом со мной и Юрием Юрьевичем, тесно прижавшись к нам, стоял пожилой бывший офицер, а, может быть, и генерал, кто знает. Он тоже был одетв мундир без погон, и каких-либо знаков различия. – У большевиков тяжелое положение на Волге. Они потеряли Самару, Симбирск, Саратов и юг полностью, очень большую территорию контролирует армия КОМУЧА (комитет членов учредительного собрания). Большевиков оставили практически без хлеба, если удастся удержать эти территории, то большевики не смогут долго продержаться. Со дня на день, наверное, КОМУЧА возьмут Казань, возможно, они уже сделали это, раз Троцкий спешит туда. Если сейчас, нам даже и удастся спастись, то, когда они начнут наступление, и им придется переправляться через реку, они нас, безоружных людей, посадят на плоты и пустят вперед, чтобы пользоваться нами, как щитом, точно так же, как сейчас, – спокойно сказал он.

– Если им нужны люди, то почему бы им не воспользоваться местным населением? – вмешался кто-то.

– Не воспользуются. На местах им нужно создать хорошее отношение к себе. А тут, смотрите, кто в большинстве находитсяв этих вагонах? Представители неугодного им класса, или «контра», как они нас называют, которых надо уничтожить, раз мы непошли к ним на службу. Они могли взять и тех, кто находитсяв тюрьме, но в этом случае им была бы нужна большая организованность и средства. К тому же видно, что у них создалась какая-то экстремальная ситуация, несомненно, что-то произошло, поэтому, где еще можно было, так сразу, собрать столько неугодныхим людей, если не в петроградском поезде? Мы почти сами явились к ним в нужное место. Мне кажется, они потеряли Казань, вот они и решили отомстить этим спонтанным решением. К томуже, живой щит им нужен и в пути, и там, на месте. Если бы я дажеи испытывал какие-либо симпатии к большевикам, то после того, что они сделали, как можно доверять им. Все слушали его с большим вниманием. В правоте его слов уженикто не сомневался. Полностью подтвердилось сказанное этимчеловеком, как оказалось именно седьмого августа армия КОМУЧА заняла Казань.

На второй день мы остановились на станции Свияжск, вблизиот Казани. Через несколько минут, у перрона показался бронепоезд. Его здесь ожидало огромное количество красных командиров.

Мы вновь двинулись на восток и по запасному пути въехали натерриторию какого-то старого предприятия на окраине города, где стояли полуразвалившиеся цеха. Из нашего вагона всех завелив пустой цех. Послышались голоса женщин и детей, их тоже вывели из вагона и загнали в таком же здании рядом. Мы вздохнулис облегчением, здесь хотя бы можно было выпить воду и сходитьв туалет. Окна этих зданий были расположены вдоль стены навысоте четырех-пяти метров, стекла были выбиты, что даваловозможность свободно дышать. На бетонном полу валялись доски. Мы сложили их и присели, те же, кто чувствовал себя плохо, прилегли тут же рядом.

Нашей главной заботой были наши семьи. Я страшно переживал, но не впадал в отчаяние. Все мои мысли были направлены напоиски выхода из этого положения. В моей голове крутились разные варианты, но все они прерывались на одном месте. Если бы я даже и сумел вывести наши семьи отсюда, то что делать потом?.. Как я смог бы выбраться из переполненного солдатами города, вместе с малолетними детьми и женщинами, да к тому же с беременной женой? Надо было придумать что-то неординарное.

Вошли несколько солдат и два командира. Они встали у дверей, и стали по отдельности вызывать людей на допрос. Несколько человек не вернулись в цех после допроса. А один молодой человек, который вернулся обратно сказал: «Меня спросили, не готов ли я служить в Красной армии. Я отказался. И как я могу служить у них после того, что они с нами сделали?» – Тонконогов, услышав это, посмотрел на меня, и шепотом сказал:

– Может быть, нам согласиться, а потом уже действовать по обстоятельствам? Надо спасать детей. Если мы согласимся, то думаю, что они не причинят им вреда.

Звучало прагматично, но я тогда ничего не ответил, мои мысли унесли меня совсем в другом направлении. Тонконогов, видимо, подумал, что я упрямо стою на своем, и опять прошептал: – Сейчас настаивать на своих принципах равносильно смерти.

В знак согласия я кивнул ему головой, и добавил:

– Думаю, будет не оправданным говорить, что мы здесь не одни.

Не стоит показывать и того, что мы знаем друг друга. Может хотьодному из нас удастся спастись, чтобы присмотреть за детьми.

Он согласился со мной.

Сначала позвали меня и допросили, я сказал, кем был. Когдаони узнали, что я поручик в отставке из-за контузии, командирс надеждой спросил меня, готов ли я служить в Красной Армии.

Я подумал.

– Ради справедливости буду служить. – ответил я. Он осталсядоволен. Стоявший рядом с ним второй командир тоже услышалмой ответ.

– Такой человек, как Вы, должны служить именно в Красной

Армии, – я заметил, что он был хорошо расположен ко мне. Я держался бодро и выражал то же самое.

– Нет ли с вами кого-нибудь? – с надеждой спросил он.

– Нет, я один.

– К какому классу вы принадлежите? – спросил второй.

– Не знаю. – Они оба с удивлением посмотрели на меня. – Моямама – крестьянка, а отец – князь.

Они засмеялись.

– Не огорчайся, четверть населения России находится в такомже положении. – Почему-то попытался успокоить меня один изних.

– А вы сами как чувствуете, кто больше? – не отставал от менявторой.

– Я воин. – Был мой ответ. Они оба улыбнулись.

– Очень хорошо, оставайся здесь рядом с нами, – сказал он, ужекак своему близкому.

Из ста человек им удалось набрать всего около тридцати, в ихчисле был и Тонконогов. Через полчаса мы уже были у командира полка. Нас допросили еще раз. Мы с Тонконоговым держалисьтак, будто не знали друг друга, но в то же время пытались сделатьтак, чтобы в случае распределения мы оба попали бы в один отряд. Поэтому мы старались держаться поближе друг к другу, насдаже допросили вместе, до этого двадцать человек были распределены в батальон, и командир тут же забрал их с собой. Потомпоговорили с нами и сказали начальнику батальона, чтобы онвзял нас к себе. Начальник батальона и комиссар сначала провелис нами агитацию, а потом ознакомили нас с обстановкой. «У насне хватает командного состава, – сказал комиссар. – Если в первомбою вы проявите себя, потом подумаем о том, чтобы дать вампод командование отряды.» Мы все кивали головой.

– Я кавалерийский офицер, был контужен на фронте и получилранение ноги, поэтому мне будет трудно служить в пехоте, – сказал я.

– Придумаем что-нибудь. Главное честно служить Красной Армии.

Через час мы уже находились в окопе на передней линии восточного фронта, далеко от города, у села Петропавловка, на берегу Волги. Чем дальше мы уходили от завода, с которого нас увели, тем больше сжималось мое сердце. Я страшно переживал, представляя себе, в каком состоянии могла быть Тамара. Но я знал, чтонадо было набраться терпения, в меня вселяли силу мысли о том, что все равно, настанет подходящий для меня момент. Я не терял надежды.

Несколько раз прозвучала фамилия Каппель. Оказалось, что львиная доля заслуги в деле взятия Казани принадлежала именно ему. За одну неделю я получил уйму информации о нем. В Красной Армии так много не говорили бы о белогвардейском офицере, если бы он, действительно, не сделал чего-нибудь запоминающегося. Как оказалось, его штаб находился в Самаре, но он со своей бригадой постоянно появлялся именно там, где его не ждали, и где тяжелее всего обстояли дела у белых. О нем рассказывали легенды, и те из них, которые мне удалось услышать краем уха, не должны были быть совсем безосновательными. Оказывается, красные и сейчас ждали его атаки, так как последние дни усиленно готовились вернуть Казань. Командиры знали, что в Симбирске велись ожесточенные бои с корпусом Тухачевского, но все же думали, что если боевые действия начнутся здесь, то Капель тоже появится тут же. Среди красноармейцев это сеяло своего рода панику.

Каждый день, с новобранцами батальона проводили агитацию по поводу того, какое счастье самоотверженно бороться и героически умереть за угнетенный народ. Комиссар столько говорил об этом, что всем изрядно надоел, и даже вызвал ненависть к себе. И без того насильно собранные добровольцы теряли всякий настрой после агитации человека, к которому не испытывали ни капли уважения. Не говоря уже о его ораторских способностях. Если их поменять местами, и вместо него, например, поставить агитатором Тонконогова, то этот сам повесился быс радостью дня через два. Несмотря на наше такое отношение, мы никак не проявляли нашего нежелания воевать. Наоборот, раз так было нужно, мы даже последовали его демагогии. И как это все называется? – Конечно же, лицемерием. Никто этого не отрицает! Но кто может осудить человека за это, если ему надо спасать свою семью? На что только не пойдешь в такой ситуации. Ведь в данном случае это лицемерие можно считать элементом борьбы. Честно говоря, тогда я не воспринимал ни красных ни белых, не считал их ни врагами, ни друзьями. Но после того, что с нами сделал Троцкий, я был в обиде на всю большевистскую партию и ее сторонников, в моем лице они обрели настоящего врага.

Спустя десять дней после того, как нас зачислили в батальон, и отправили на передний край, нам зачитали приказ № 18 военного комиссара Троцкого: «Если какая-нибудь часть своевольно отступит назад, то в первую очередь будет расстрелян комиссар, во вторую – командир части, а отважные воины будут награждены и переведены на пост командира.» Объявили нам и о том, что отступление будет рассматриваться как дезертирство, поэтому заградительный отряд, стоявший за нами, откроет огонь без предупрежденияи расстреляет нас, как беглецов.

Юрий Юрьевич посмотрел на меня. Нам стало ясно, что мы оказались в ловушке, и были обречены на смерть, Нам надо было что-то придумать до возобновления боевых действий, которого можно было ожидать каждый день.

Революция и переворот сменяли одну тиранию другой, неопровержимым доказательством этого было положение, в котором мы оказались. Я не хотел стать жертвой какой бы то ни было тирании, ни белой, ни красной. Но все же надежду на то, что мы останемся в живых, я, почему-то, возлагал на белых, особенно после того, как услышал о Каппеле.

Внизу, слева от нас, протекала Волга. Части пятой армии занимали несколько десятков верст по берегу реки и дугой охватывали Свияжск. Через неделю наш батальон двинули еще ближе к реке, так как призрак Каппеля не давал красным покоя. На днях они ожидали появления его флотилии и высадки десанта.

На второй день, 26 августа, на нашей позиции вместе с начальником батальона появились командир полка и еще какой-то высокий чин, как мы потом узнали, из штаба Троцкого. Они изучали ситуацию, подошли они и к нам, кто были на передовой в траншеях, справились, как у нас дела, как себя чувствуем. Вроде бы, подбадривали нас.

Я знал, что, несмотря на многократные попытки, им не удалось взять «языка». Два дня назад попались двое, один из них погиб.

– Разрешите обратиться! – обратился я к командиру полка.

– Обращайтесь! – был ответ.

– Вот уже два дня, как наш противник осуществляет интенсивную артподготовку. Это должно означать, что в ближайшие дни, а возможно и завтра, он начнет массированное наступление. Мы же не имеем никаких сведений о том, какими силами они будут атаковать нас. Реальной картины и у них не должно быть, хотя…

– Что Вы предлагаете?

– Думаю, что, прежде чем атаковать, они попытаются взятького-нибудь из наших, – я сознательно подчеркнул слово «наших». – Мы должны опередить их и взять либо самих разведчиков, либо «языка» противника. Надо расставить засады.

– У Вас имеется такой опыт? – спросил меня представительштаба Троцкого.

– Да, я служил в отделении разведки штаба Юго-западногофронта, а до того – в кавалерийской дивизии. Я знаком с этимделом.

– Думаете, что сможете?

– Надо попытаться!

Они посмотрели друг на друга.

– Где Вы посоветуете расставить засады?

– Не думаю, что они попытаются пересечь линию фронта в лоб, они не пойдут на такой риск. Они постараются обойти линиюфронта с флангов, и углубиться подальше. Скорее всего, они попытаются переправиться через реку. В таком случае, рядовые имне нужны.

– У Вас есть предложения? – Опять спросил меня представитель штаба.

– Да, мне понадобиться отряд из десяти человек. Они рассредоточатся в лесу южнее, чтобы контролировать реку. Два человеканам нужны для приманки. Надо будет подготовить и средстводля переправы. Если в Казани ждут подкрепления, то, скорее всего, оно подойдет с юга, и об этом мы тоже будем знатьзаблаговременно.

Он посмотрел на командира полка, тот, почти незаметно, слегка кивнул ему головой, что было воспринято им как согласие.

– Что Вам понадобится для этого?

– Несколько опытных людей, лошади, веревки и топоры.

Мне дали шесть человек, троих я подобрал сам, в том числе и Тонконогова. Зачем тебе он, возьми кого-нибудь помоложе, советовали мне. Я сказал, что мне нужен именно такой опытный человек. Ладно, как хочешь, сказал командир батальона. Командиром группы назначили меня, некоего Казаринова – моим заместителем: мол, он опытный разведчик. Наверное, его предупредили, чтобы он не спускал с меня глаз. Все, кого я подобрал, были из нашего вагона, я хорошо знал настроение каждого из них.

Мы шли по лесу вдоль реки, отошли на двадцать верст от позиций нашего фланга. «Мы далеко ушли.» – Сказал мне Казаринов. Если они думают высадить десант в обход, то они продвинутся именно на такое расстояние, – ответил я.

Из тех людей, которых мне дали, четверых я расставил на отрезке в четыре версты, двоих разместил на виду, чтобы привлечь внимание, а остальных – в укрытых местах. Мы с Тонконоговым пошли еще дальше вдоль реки и выбрали высокий холм, откуда на несколько километров вниз была видна река, а справа, у деревни Печище, просматривались позиции бойцов КОМУЧА. Я вернулся назад, сказал Казаринову, чтобы они сделали плот и ночью отнесли его к берегу реки. Вечером, до того, как стемнело, я заметил на противоположном берегу человека, который, по всей вероятности проводил наблюдение. Казаринов сказал, что наш замысел удался, и что, наверное, ночью они переправятся через реку. «Будьте внимательны.» – сказал я и опять спустился вниз.

Целый день 27 августа мы провели в ожидании, но никто не появлялся. Под конец дня я заметил длинное облако пара вдоль реки. Вот и флотилия! Тонконогова я оставил на том же месте и вернулся к Казаринову. Сделал я это по нескольким причинам. Во-первых, для того, чтобы ослабить внимание Казаринова ко мне, Во-вторых, мне надо было знать, видел он эти суда, или нет. И третье: я должен был сказать ему, что если он заметит огонь или какой-нибудь другой знак, то это будет означать, что они ждут корабли, поэтому они могут воспользоваться этим моментом и высадить десант. Если же знака не будет, тогда обязательно будут гости с левого берега. И действительно, это было самое подходящее место для переправы. Я сказал ему: «Если они не появятся, тогда ровно в час ночи четверо из наших должны переправиться на ту сторону.» Надо сказать, что Казаринов оказался полным дилетантом. Я не заметил в нем ничего, что свидетельствовало бы о его опыте в деле разведки.

Я опять спустился вниз вдоль берега, след был виден еще более четко. Они приблизились бы к нам поздно ночью, примерно через два-три часа. У нас с Юрием Юрьевичем еще было время, поэтому до того, как стемнело, мы спустились еще ниже, и подобрали место, где должны были встретить их. Мы расположились у подножия холма в укрытом месте, точно по их курсу, разожгли костер так, чтобы нас было видно только со стороны реки. Когда флотилия подошла, я стал передавать сигнал при помощи огня.

«Настя, болота! Командир, прими гостя! – Дай знак! Амир». Этот пароль Каппель принял тогда, когда я рассказал ему, каким чудом спаслись я и Гапо. Наконец, я получил ответ – «Принимаю». Мы оставили лошадей и вышли на берег. Вскоре мы увидели подплывающую лодку, и я сказал, чтобы нас доставили к Каппелю. Сдав ружья и мой наган, мы поднялись на его корабль. Владимир Оскарович с удивлением смотрел на меня, в его глазах горел огонь войны. Наверное, так бывает всегда: когда на что-то долго смотришь, это отражается в твоих глазах. Вот и его глаза извергали пламя войны. Он был одет в гимнастерку защитного цвета с белой повязкой на руке и бриджи улана, на нем были кавалеристские сапоги, а на поясе висела кобура для револьвера. Мы обняли друг друга.

Я познакомил его с Тонконоговым. Мы сразу же рассказали ему, как попали в Свияжск, рассказали и о том, как нас использовали в качестве живого щита. Когда он узнал о бронированном эшелоне Троцкого и его местонахождении, глаза его загорелись. На его губах заиграла легкая улыбка. Я сразу догадался, что он задумал. Я тоже улыбнулся, а он подмигнул мне.

– Ну что, захватим его? А ну-ка, подойдите к карте.

Я рассказал ему обо всем, что знал, и показал на карте все, в томчисле и тот завод, где находились наши жены и дети. Мы поделились с ним нашими соображениями по поводу того, где были самые слабые места на нашем фланге, и где было бы лучше осуществить прорыв к Свияжску: «Если станцию атаковать с двух сторон, то и штаб пятой армии может оказаться в наших руках.» – сказал я. После моих слов, его настроение явно улучшилось.

Его бригада состояла из двух стрелковых полков, конного эскадрона, трех артиллерийских батарей, общей численностью в две тысячи человек и двенадцать орудий. Эскадрон он высадил там же, поблизости. Мы сошли на берег вместе с эскадроном, сам же Каппель с флотилией поднялся выше по реке. Как только он открыл бы артиллерийский огонь и высадился на берег, мы должны были атаковать в направлении станции. Я провел их без всяких проблем тем путем, который мы прошли до того, как встретиться с ними. И неожиданно для красных, мы подошли к позициям бывшего нашего батальона. После незначительного сопротивления, рано утром, мы прорвали линию фронта и подошли к окрестностям города. Загрохотали и орудия. Переднюю линию обороны полка красных мы преодолели без труда, а двачехословацких полка подошли к окрестностям города с северной стороны. Неожиданная атака с трех сторон вызвала панику в рядах Красной Армии. Она отступила. До станции мы добрались с эскадроном, в то время как пехота не могла подоспеть так быстро. Ожесточенные бои велись в трех направлениях, еще бычуть-чуть, и бронепоезд был бы в наших руках, но он чудом ускользнул. Мы не успели обойти его спереди, чтобы перекрыть путь, нам не хватило всего нескольких минут. Успели они эвакуировать и штаб пятой армии, но нам все же удалось захватить много чего. Оставшиеся части пятой армии отступили и закрепились на местности.

Мы с несколькими бойцами вошли в здание завода, там не было ни души. В цехе, где мы находились, мы нашли на полу около сорока расстрелянных. Было видно, что это чудовищное злодеяние было совершено совсем недавно. В корпусе, где держали женщин и детей, было пусто, не нашли мы там и убитых. Мы не знали что делать, что думать. Там же рядом лежал раненый красноармеец, мы доспросили его. Он рассказал, что женщины взбунтовались, и что около десяти дней назад их всех погрузили в вагоны и отправили обратно на запад, больше он ничего не знал. Другие подтвердили его слова. Мы с Юрием Юрьевичем не знали, как быть дальше.

 

Тамара Танеева

Испокон веков, Русь держалась на женских плечах. Если эта страна и состоялась, то она должна благодарить за это именно женщину. Все беды и невзгоды, болезни, трагедии и волнения – все это прошло через нас. Именно благодаря нашим усилиям происходило становление России. Тот правитель, который знал цену женщины в развитии России, обладал более твердой властью и успел сделать для своей страны намного больше.

Вы только посмотрите на них! Всего два дня, как они взяли власть в свои руки, и сразу же показали свою бесчеловечность. Тут же взялись за женщин и борются с нами. Чтобы обезопасить себя, они ставят перед собой матерей, беременных женщин и детей, и используют их в качестве живого щита. Разве такая страна, где не знают цену женщине, имеет право на существование?

Столько людей они перегнали как скотину из Москвы в Свияжск! И только тогда, когда они бросили нас в развалившийся цех, мы почувствовали какое-то облегчение. Невозможно передать, что мы пережили в этих закрытых вагонах, да еще и в такую жару. Хочу с гордостью сказать, что ни одной испуганной женщины я в вагоне не видела. Да, им было очень тяжело, они даже плакали: каково смотреть на ребенка, умирающего у тебя на глазах? Они ругались и проклинали всех и вся, но страх – нет, я не видела страха в их глазах. Скорее всего, это был женский инстинкт, первое его проявление. С божьей помощью мы спаслись, все доехали живыми. Нас было более ста женщин и детей. Столько же было и мужчин.

За два дня мы немного пришли в себя. Женщины, у кого были дети, расположились в одной части здания и как-то устроились там, если это можно так назвать. Мы настолько обессилили от жары, от этой дороги и переживаний, что ни у кого не было сил ссориться или сопротивляться.

Мы знали, что в соседнем помещении находятся мужчины, это вселяло в нас хоть какую-то надежду. Именно тогда я больше всего почувствовала неугомонную душу моего Сандро. Я поняла, почему он не сдавался перед проблемами и создавшимися обстоятельствами. «Неужели он и отсюда сможет сбежать?» – подумала я. Если бы он был без нас, он обязательно сбежал бы, в этом я была абсолютно уверена.

В первый день нам не принесли даже поесть и дети остались почти голодными. У некоторых из нас кое-что оставалось из прежних запасов, и мы поделились ими друг с другом. Среди нас были женщины и высшего сословия, некоторых из них я узнала, они тоже узнали меня, и все собрались вокруг меня. Одна из них сказала: «Все мы хорошо увидели, как они поступили с нами, использовав нас в качестве живого щита для Троцкого. Точно так же они могут поступить и во время штурма Казани.» Это предположение вызвало новую волну возмущения среди женщин.

Когда на второй день нам принесли солдатский паек лишь один раз, мы поняли, что они хотят уморить нас голодом и лишить нас последних сил, вот тут-то у женщин появились и другие мысли. Мужчины воздерживались от бунта из страха навредить нам. Поэтому мы сами должны были действовать. Но что я могла сделать, будучи на шестом месяце беременности? Мы с Верой уже на второй день стали думать о том, как нам быть: признаться или нет, что вместе с нами здесь находятся и наши мужья? Об этом мы стали думать после того, как сын Веры, Георгий, залез на окно и увидел, что двадцать или тридцать человек забрали куда-то, в сопровождении всего четырех солдат. Мальчик сказал, что папа и дядя Сандро тоже были среди них. По тому, как мальчик описал ситуацию, мы догадались, что их взяли не на плохое дело, а если они «принудительно-добровольно» согласились служить в Красной Армии, то только ради нас. Я тут же догадалась, что они что-то задумали. Я еще больше убедилась в этом, когда на второй день стали спрашивать и женщин, не желают ли они служить в Красной Армии. Возмущенные женщины выпроводили их руганью: «Если бы у нас было такое желание, разве мы не смогли бы сделать это в Петрограде?»

Вера рукой указала мне на одну женщину и сказала, что та передала какое-то письмо командиру красноармейцев. При этом она говорила с ним очень строго и настоятельно требовала чего-то. Мы видели, как эта женщина собрала вокруг себя нескольких молодых женщин и долго разговаривала с ними. После этого этиженщины постоянно находились рядом и не отходили от нее ни на шаг. Это была красивая женщина, с виду очень храбрая. Когда я присмотрелась к ней, мне показалось, что я ее знаю, но я никак не могла вспомнить, откуда. Ей было, наверное, столько же лет, сколько и мне. Глядя на ее лицо, нетрудно было догадаться, что это сильная, волевая женщина с характерными чертами лидера.

В этом томительном ожидании прошла целая неделя. После того, как мы выразили свое недовольство и подняли крик, наш паек увеличили вдвое. Нам давали какую-то кашу на воде. Мужчин больше не было слышно. Несколько раз мы перекликнулись между собой, пытаясь в тот же день уточнить, куда их забрали. Нам сказали, что они согласились служить в Красной армии. После этого мы больше ничего о них не слышали.

Однажды утром, когда двое солдат раздавали еду у входа, та молодая женщина попросила их позвать командира их отряда. Они почти закончили раздавать пайки, как он пришел. Это был молодой мужчина, говоривший явным провинциальным акцентом. Вместе с той женщиной вокруг командира собрались еще семь-восемь молодых женщин, любопытные детишки тоже окружили их, как же они могли упустить такой момент.

– Куда вы дели письмо, которое я вам передала неделю назад? – спросила эта женщина.

– Я передал письмо начальству, и мне ответили, что его отнесутадресату. Я ничего не знаю о том, передали его или нет, – ответилкрасноармеец.

Женщины схватили солдат, повалили их на пол, отняли оружие, связали их и закрыли двери изнутри. У входа в корпус былатемная комната, наверное, ею пользовались, как кладовой, воттуда женщины и бросили этих солдат. На шум сбежались и столпились у входа другие бойцы. Та женщина крикнула им черездверь: «Вызовите командование вашей армии или штаба! Если выпопытаетесь взломать двери, мы расстреляем пленных.» Потомони притащили их командира и заставили его сказать то же самое:

«Пусть придет кто-нибудь из командования пятой армии! Оружиеи силу не применять!» После этого его опять бросили в темнуюкладовку.

Женщины волновались, никто не знал, что будет дальше. Та женщина всех успокаивала: «Если вы поддержите меня, они ничего с нами не сделают. Всю ответственность я беру на себя. Те, у кого дети, пусть держатся отдельно, а остальные пусть стоят рядом со мной.»

Через полчаса у дверей цеха собралось много солдат и командиров. Снаружи кто-то крикнул: «Пусть Лидия Новгородцева подойдет к двери!» У меня замерло сердце, Вера тоже смотрела на меня испуганными глазами. Потом я подумала: ведь здесь я Танеева, кто меня может здесь знать, как Новгородцеву? Когда позвали второй раз, та женщина уже стояла у дверей. И лишь тогда я догадалась, кто она. Я не видела ее восемнадцать лет. Когда она убежала из дома, ей было всего шестнадцать, она очень выросла и изменилась, потому-то я и не узнала ее, но ведь и она меня не узнала. У меня не было времени напоминать о себе, да и необходимости в этом я не видела.

Мы не слышали, о чем говорили за дверью, но голос Новгородцевой мы слышали:

– Вы должны отпустить нас всех! – говорила Лидия, – Посадитенас в комфортабельные вагоны и отправьте обратно в Петроград.

Вы должны возместить нам все вещи, которые мы потеряли. Есливы не в состоянии принять решение по этому вопросу, то устройте мне встречу с Троцким.

Видимо, ее спросили: «А вы знаете его?» Вот тогда мы всеи узнали.

– Я Лидия Новгородцева, сестра жены Свердлова, Клавдии Новгородцевой. Троцкий хорошо знает меня, я сотрудничалас ним еще тогда, когда он был меньшевиком.

Видимо, оттуда ей еще что-то сказали, на что она ответила:

– Если с женщинами и детьми, которые находятся здесь, что-нибудь случится, то Свердлов и Троцкий никогда не смоют с себяэту кровь. А сейчас идите и лично Троцкому доложите о том, чтоя вам сказала.

Выходит, она была меньшевичкой и оказалась в разных лагерях с сестрой и зятем. Уже потом я вспомнила, что у нее не былосестры. Скорее всего, это была авантюра, но возможно она имелав виду двоюродную сестру.

Через два часа они пришли снова и забрали Лидию. Никто не пытался ворваться в помещение, связанные солдаты все еще находились в кладовке. Лидия больше не появлялась. Всех нас на второй день посадили в нормальные вагоны и отправили, как мы думали, в Петроград, но через несколько часов мы обнаружили, что нас привезли в Нижний Новгород. Всех женщин с детьми и около двух десятков пожилых женщин, всего до семидесяти человек, на грузовых машинах отвезли в монастырь. Какая участь постигла остальных женщин, я не знаю. Все они были молоды, от восемнадцати до тридцати лет.

Оказалось, что это был женский монастырь, но сейчас здесь находились всего несколько монашек и один старик, который был и сторожем, и помощником по хозяйству.

Во дворе монастыря сбросили несколько мешков муки и какой-то крупы, оставили также десяток солдат и ушли.

В монастыре мы оказались в условиях намного лучших, но было ясно, что нас не отпустили, и в ближайшем будущем не собираются этого делать. Требование Новгородцевой не было удовлетворено. Они поменяли лишь наше место пребывания, чтобы скрыть нас от чужих глаз. В начале сентября солдаты получили приказ переоборудовать этот монастырь в концентрационный лагерь, где они должны были установить соответствующий режим. Спасибо партии и лично Троцкому за то, что они удостоили нас такой чести. Это еще раз убедило нас в том, что отпускать нас никто не собирался, но как долго намеревались держать нас здесь, никто не мог сказать. Мы оказались в тяжелейшем положении, полуголодные. Того, что нам давали, хватало лишь на детей. Стало холодать, а у нас не было зимней одежды. После того, как мы подняли шум, нам выдали ватные телогрейки. Мы оказались в условиях полного произвола, никто не мог даже справиться о нас.

В начале октября мне стало очень плохо, я была уже на восьмом месяце беременности. Женщины стали бунтовать и требовать, чтобы ко мне привели врача. Вера отчаянно боролась, она чуть ли не в рукопашный бой вступила с солдатами, и вместе с другими женщинами добилась того, что из города ко мне привезли старого доктора. По его настоятельному требованию, меня отвезли в городскую больницу на грузовой машине. По дорогеменя так трясло, что я уже потеряла надежду доехать живой до места. У меня начались преждевременные роды. Ребенок умер, это была девочка. Оглушенная такой трагедией и болью, я не могла даже плакать. В моей жизни бывало много проблем и препятствий, но такого мне никогда не приходилось переживать. Ни меня, ни моей семьи никогда не касалось такое горе. Если бы рядом со мной были Сандро и мои родители, наверное, было бы легче пережить все это. В чужом месте, в окружении незнакомых мне людей, которые, не знаю почему, пытались отводить от меня глаза, что еще более усугубляло мое состояние, я чувствовала себя ужасно. Наверное, их тоже напугали и предупредили держаться от меня подальше. Я не знала что делать, Ребенок находилсяв концентрационном лагере, о судьбе Сандро я ничего не знала. В одно мгновение, вокруг меня рухнул весь мой мир, исчезли все мои надежды, которые я так лелеяла. Я была на грани отчаяния. Еще немного, и я бы сошла с ума. Но я не могла заплакать, чтобы хоть немного отвести душу, и почувствовать хоть какое-то облегчение!

На этаже, где я лежала, оказались и такие сильные женщины, которые, несмотря на предупреждения, все же приходили ко мне, утешали меня и помогали, как могли. Медперсонал тоже пытался хоть чем-нибудь облегчить мое состояние. Говорили, чтобы я поплакала, но я не могла даже разжать зубы, я утратила все чувства, в том числе и способность плакать. Я не слышала даже половины того, что мне говорили.

На четвертый день мне сказали, что через два дня меня выпишут из больницы и вновь отвезут в концентрационный лагерь. Я подумала, может быть, стоит бежать и отыскать в городе одну мою знакомую. Была у меня в городе хорошая знакомая, которая часто приезжала ко мне и покупала женское белье и аксессуары, у нее был широкий круг знакомых в своем городе. Но я не знала, что бы она смогла сделать в этой новой ситуации. Даже если бы мне удалось сбежать, что я могла поделать с ребенком, как я могла бы вызволить его из концлагеря? Не могла я оставить и Верус детьми. Я была заложницей этого положения, именно поэтому в больнице не приставилико мне надзирателя. Когда я думала обо всем этом, то сходила с ума. Почему я оказалась в таком положении? Я не могла понять, чего они хотели от меня и от всех остальных женщин, почему нас держали в концентрационном лагере? Ведь они и сами хорошо знали, что мы были мирными, ни в чем не повинными людьми. Но, раз они сами совершили преступление против нас, то и хотели скрыть все следы этого преступления. Была и вероятность того, что они вообще уничтожат нас. И кто тогда смог бы найти наш след? Мы бы так и исчезли бесследно.

Я написала два письма. Первое – в Полтаву родителям, на тот случай, если с нами что-нибудь случится, чтобы они знали, где мы были, и что с нами произошло. Второе письмо – в Петроград, Кате Масловой, моей бывшей работнице, которая собиралась выйти замуж за какого-то важного большевика. Может, она смогла бы как-нибудь помочь нам? Я просила ее и о том, чтобы она отыскала кое-кого и передала ему известие о нашем положении. Я толком и не знала, работала ли вообще почта, но я должна была попытаться что-нибудь сделать. В больнице работала одна молодая акушерка, которая оставляла впечатление хорошего человека. Она все время сочувствовала мне, поэтому я и попросила ее отослать эти письма. Она забрала их и пообещала сделать все, что надо. Утром я все же не вытерпела, и когда она закончила дежурство, я проводила ее на первый этаж и еще раз попросила принять близко к сердцу мою просьбу. На первом этаже было расположено мужское отделение, и занимали его в основном военные. Проводив акушерку, я опять повернулась к лестнице. Из дверей на первом этаже вышли двое мужчин. Оба они были одеты в военные кители без погон, а в руках держали буденовки. Я не хотела даже смотреть в их сторону, но за ними вышел еще один мужчина, в больничной пижаме, и окликнул одного из них: «Мамия Апполонович! Если можно, подождите минуточку.» Это имя будто обухом ударило меня. От Сандро я слышала о некоем Мамия, революционере, вместе с которым он бежал из «Крестов». Но кто знает, сколько Мамия существует на этом свете! Я присмотрелась к нему, он действительно был похож на грузина. Красивый, светловолосый мужчина. Я все равно ничего не теряла, надо было обязательно попытаться, а вдруг это действительно был тот самый Мамия? Как только он развернулся и хотел уже уйти, я окликнула его.

– Мамия! – Он посмотрел снизу, но, конечно же, не узнал меня. – Вы, Вы тот самый Мамия? – спросила я так неловко.

Он улыбнулся.

– Да, я Мамия, но тот ли, не знаю. Кого Вы имеете в виду? – ответил онвесело.

Сопровождающий его тоже улыбнулся.

– Друг Сандро.

– Сандро?.. – сначала он не смог понять. – Какого Сандро?

– Амиреджиби.

Вот тут-то на его лице отразилось удивление.

– Да, сударыня, это я. А Вы?..

– Я его жена.

Он поднялся по лестнице и поцеловал мою руку.

– Очень рад! Вы Лидия, да?

Я кивнула головой.

– Я очень хорошо помню Ваши передачи, Вы содержали всюнашу камеру. Пойдемте, поговорим. – Сказал он мне, и мы спустились вниз.

Мы зашли в кабинет на первом этаже, второй мужчина зашелвместе с нами. Я рассказала ему обо всем, что произошло с нами, рассказала я ему и о моих родах. Они обеспокоенно слушали мойрассказ, на их лицах была видна какая-то неловкость. В какой-томомент, когда я упомянула имя Троцкого, и рассказала о его бронированном поезде, они чуть не взбесились. По выражению ихлиц было видно, что они были готовы съесть Троцкого живем. Когда я закончила свой рассказ, Мамия обратился к своемуколлеге и сказал:

– Видишь, Коля, до чего доходит его безумство? Он больнойпараноик. Не зря Коба говорит, что такие как он, доконают Россию.

Он повернулся ко мне.

– Вам больше не о чем беспокоиться. Вы уже сказали свое слово. А сейчас все остальное замной, я все улажу. – Затем он обратился к своему коллеге:

– В общем, так. Срочно бери взвод, и сюда, поедем в монастырь. Всю ответственность беру на себя. – Он остановился, будтовспомнил что-то.

– Нет, так можно опоздать. Вместе поедем, и оттуда – в монастырь. Так будет быстрее.

Потом он обратился ко мне.

– Сегодня мы едем в Царицын. Если хотите, можете поехатьс ребенком вместе с нами, а оттуда я могу отправить Вас, куда пожелаете. Ваших друзей мы тоже возьмем с собой. Потом отыщеми Сандро.

Я вздохнула с облегчением, появилась какая-то надежда, слезысами потекли по щекам, мне было несколько неудобно, но я никак не могла взять себя в руки. Вся накопившаяся за эти дни больи трагедия разом хлынула наружу. Они оставили меня в кабинете, и вышли, видимо, не выдержали моих рыданий. Мамия оказался комиссаром армии. В военном эшелоне он направлялся на юг, и в Нижний заехал всего на несколько часов. Когда я немного успокоилась, он поднялся со мной на мой этаж, сказал доктору, что забирает меня, и пока я собиралась, он что-тонаписал доктору, и мы ушли. Мы подъехали к монастырю на одной легковой и двух грузовых машинах с солдатами. Меня не выпустили из машины. Вызвали начальника охраны и приказали собрать всех его бойцовв одном месте. Когда все были в сборе, их выстроили вдоль стеныу входа в один ряд, поставили перед каждым из них вооруженного солдата, а начальнику приказали привести Веру Тонконоговус детьми и их вещами. Через десять минут они уже были у ворот, мы усадили их в легковую машину. Увидев меня, Вера и дети расплакались от радости. Лишь Давид спросил: – А где моя сестра, которую ты обещала?

Что я могла ему сказать?..

Начальник охраны обратился к Мамия: «Товарищ комиссар!

Не имею права отпускать их без документов, мне нужно распоряжение моего командования.» Это страшно разозлило Мамия.

– Коля, арестуй их всех. Всех женщин и детей освободить. Пустьидут, куда хотят. А этих мерзавцев, если будут сопротивляться, расстрелять! Всех! – и подмигнул ему. Мы сидели в машине молча и все видели и слышали. Нашисердца трепетали, и у нас былолишь одно желание, – поскорее бы выбраться оттуда. Ведь Мамиясделал такой неожиданный шаг, решив освободить всех.

Женщины и дети с криками бросились бежать. Я вышла из машины, просила их не спешить, чтобы в этой спешке не потерять своих вещей. Но никто меня не слушал. Всех, кто поместилсяв грузовики, мы взяли с собой, остальных же попросили подождать. Мамия обещал за ними прислать машины, и перевезти их следующим рейсом, а третьим рейсом забрали бы солдат. Мы приехали на центральный вокзал, а грузовики вернулись обратно в монастырь, чтобы забрать остальных.

Мамия сам подошел к начальнику вокзала, и сказал: «Всем обеспечьте проезд до Петрограда или Москвы. В случае невыполнения этого приказа вывсе будете арестованы.» Начальник станции тут же засуетился, стал искать свободные вагоны и обещал уладить все сегодня же. Женщины благословляли Мамия, плакали, обнимали, целовали, от радости чуть не разорвали его на части. Он и сам был очень доволен, тем более, что он заслужил все это. Мы с Верой не могли смотреть без слез на эту полную трагизма и радости сцену. Дети прыгали от радости, они были в таком волнении, что их нельзя было успокоить, ведь они тоже почувствовали вкус свободы.

Мамия отвез нас в Царицын в своем спецвагоне. После того, как мы помылись и привели себя в порядок, я бы, не будь моих трагических родов, могла считать себя счастливой. Всю дорогу дети не отходили от Мамия, все дни они проводили в его кабинете, он тоже был рад общению с ними. Сам он не был женат, всю свою жизнь он провел в тюрьмах и ссылках, так что ему некогда было обзавестись семьей. В окрестностях Царицына шли ожесточенные бои. Наш вагон стоял очень далеко от линии фронта, вместе с другими штабными вагонами.

11 октября перед нашим вагоном остановился точно такой же вагон. Мамия и несколько военных поднялись в него. Они пробыли там долго, видимо, совещались. Потом, они вышли оттуда вместе с каким-то усатым человеком. Он был в коричневой гимнастерке без погон. Брюки-галифе были заправлены в сапоги. Когда он ступил на перрон, все вытянулись перед ним в струнку. Вместе с Мамией он поднялся в наш вагон. Дети играли в кабинете Мамии. Мы вышли из купе, чтобы забрать детей, именно в это время они и вошли.

– О-о-о, какая у вас тут компания! – воскликнул этот усатый мужчина. Он поздоровался со всеми, взял Дату на руки и поставил на стол.

– Как тебя зовут?

– Давид, – ответил он скромно незнакомцу.

– Значит, Дато?

– Нет, Дата. А тебя как зовут, усатый? – и своей ручкой взял егоза усы. Все рассмеялись. А сам он был просто в восторге от такоговопроса Даты.

– Меня Коба зовут. – Дата еще раз потрогал его усы и попытался спрыгнуть со стола, но тот поймал его.

– Дата? Значит это ты сын того дуэлянта?

– Да, я. – И он снова попытался спрыгнуть.

– А ты знаешь, что значит дуэль?

– Знаю, это когда стреляют.

Мы все смеялись от всего сердца.

– А где твой папа?

– Не знаю. Нет, знаю, на войне. – И все же выскользнул из егорук.

– Какой парень растет!

Он раздал детям конфеты и ушел.

Вечером мы ужинали в его вагоне. Ничего особенного, былиобычные блюда, зато было грузинское красное вино. Тогда я незнала кто он, да и Мамия ничего не говорил, сказал лишь, что эточлен военного совета новой власти. Позже я по фотографиям узнала его и еще того, кто был с нами на ужине. Этот усатый мужчина был Сталин, а второй – Клименти Ворошилов.

Весь вечер они играли с детьми. А их разговор касался Троцкогои Ленина. Они подтрунивали над ними. Коба сказал: Что-тоу Троцкого испортилось настроение, когда меня назначили членом Реввоенсовета. Мы с Верой были довольны, что они так ругали Троцкого.

– Вот наглядный пример того, что представляет собой Троцкий.

За что они провели в плену два месяца? – и он показал рукойв сторону Даты. – Он трус, поэтому и прикрывается детьми и женщинами. Подонок!

Дата уже устал. Сидя за столом, он играл в войну на своей тарелке, в качестве ружья он использовал вилку и издавал звуки выстрелов.

– Дата, ты в нас не стреляй! Ты в Троцкого целься. Хорошо?

Все засмеялись. Дата догадался, что это он рассмешил всехи сам тоже рассмеялся своим звонким голосом.

Мы вернулись в свой вагон довольные, и уложили детей спать.

Мамия позвал нас в кабинет, из штаба пятой армии он получилследующее сообщение:

«Двадцать шестого августа Амиреджибов и Тонконогов в составе отряда из десяти человек были отправлены на задание с целью разведки. Через два дня, во время утренней атаки КОМУЧА, из десяти человек погибли шестеро, четверо пропали без вести, среди них числятся и запрошенные вами лица. Если у нас появятся какие-либо сведения, сообщим вам дополнительно.»

У нас с Верой совсем испортилось настроение. Мамия тожебыл в недоумении. Тогда Казань находилась в руках большевиков. Среди погибших их не было. Значит, они попали в плен, или…Мамия сказал, что не стоит оплакивать их раньше времени. Потомдобавил: «Такие мужчины так легко не умирают. Я думаю, имудалось бежать, так как после того, что с вами сделал Троцкий, вряд ли он и его друг добровольно пожелали бы воевать на стороне большевиков. Тем более, что они, наверное, уже знали, что васувезли из Свияжска. Подозреваю, что они сражаются в рядах армии КОМУЧА. Там и надо искать их. И как это они потерялись обавместе, тем более, что у них обоих такой опыт работы в разведке? Если это так, как мы думаем, то приходится только сожалеть, чтоони воюют против нас, но зная его характер, и обвинять его я тожене могу. Я более чем уверен, если бы он встретился с Троцким, то, несомненно, вызвал бы его на дуэль, или убил бы без слов.» Потомс улыбкой добавил: «Не бойтесь, найдем и Сандро, и его друга.»

Спустя четыре дня, армия Краснова атаковала Царицын, носильным артиллерийским ударом ее наступление было отражено. Потеряв, практически, половину личного состава, 17 октября Краснов отступил. Я знала все, что там происходило в те дни. Мамия доверял мне, и какое я имела право не оправдать его такоедоверие? Можно сказать, что в его штабном вагоне я выполняла обязанности его помощника.

Восемнадцатого, как известно, Коба (Сталин) телеграфировал Ленину:

«Разгром Красновских войск под Царицыном завершили сегодня. Сталин.» На второй день он попрощался со всеми и уехал. Мамия же искал пути, чтобы отправить нас в Полтаву.