— Э, нет, уважаемая! Лаять — это сколько угодно, а вот лаяться — не по моей части!
Это были первые слова, которые Иланги расслышал явственно сквозь окутавшую голову туманную пелену. За несколько дней — первые. Вот уже почти месяц, как он с трудом разбирает, куда идет, а спросить не пытается — слова плавают в том же тумане, что и лица, наверняка придется переспрашивать, и почти наверняка без толку. Да еще не всякий ему и ответит — скорей уж шарахнется от странного эльфа с сумасшедшинкой в глазах. Он шел наугад, и туман вокруг его сознания смыкался все плотнее. А сейчас туман раздернулся. Иланги снова слышал и видел ясно и отчетливо. А это могло означать только одно: он нашел то, что искал.
— Да кому с тобой надо лаяться, морда ты собачья! Уселся тут, как комар на плешь, раззуделся, народ сманиваешь, а на мой товар никто и не смотрит!
Торговка. Самая что ни на есть обыкновенная торговка. Крепко сбитая и горластая, из тех, что за словом в карман не полезут. Оказывается, Иланги забрел на рыночную площадь. И когда успел? Кстати — а что это за город?
А впрочем, какая разница! Главное, что Иланги здесь, в этом городе, на этой площади, что он все-таки нашел, все-таки успел, и безумие отступится от него, не солоно хлебавши.
— Как можно, уважаемая! Как это — на такой товар да не смотреть? Я вот все глаза проглядел — королевский товар, поистине королевский! Всем сарделькам сардельки!
Иланги не верил собственным глазам. Если бы торговке ответил сидящий неподалеку старик, в этом не было бы ничего удивительного. Но отвечал ей… пес. Большая лохматая собака. И добро бы настоящая! Нет, Иланги за время своих странствий и раньше видел марионеток, но такую — впервые. Ни одна из них не была настолько живой, как этот бойкий языкатый пес.
— А уж как скворчат — прямо-таки небесная мелодия! А аромат какой! — разглагольствовал пес. — Так слюнки и текут — никакое дворянское воспитание не помогает! Бьюсь об заклад на свою шпагу — запах хорош, а вкус еще лучше! Вы уж соблаговолите дать нам отведать этих дивных сарделек, а мы всем и каждому расскажем, что лучших никто не всем свете не видывал. Мигом раскупят все до последней, даже и не сомневайтесь!
Старик благоразумно помалкивал.
— Ну ты и нахал! — возмутилась торговка. — Еще мне тебя и кормить задаром!
— Не кормить задаром, уважаемая, — картинно взмахнул лапой пес, — а оказать любезность странствующему дворянину! Что поделать, поиздержался, понимаете ли, шпага поломалась, чинить пришлось, разве можно дворянину — и без шпаги? Никак нельзя! Но ведь не могу же я как дворянин допустить, чтобы мой слуга ходил голодным, верно? Остается умолять даму о благосклонности…
Пес и в самом деле был самой что ни на есть дворянской породы — любой собачник поседел бы и рехнулся, пытаясь понять, сколько кровей в нем намешано и каких именно. В других обстоятельствах Иланги предпринял бы попытку угадать, и она бы его порядком позабавила. В других — но не сейчас. Сейчас важным было только одно: именно этого пса Иланги искал, повинуясь неумолимому зову.
То, без чего эльф не может жить. Часть его души, его внутренней сути. То, что зовется ларе-и-т’аэ.
— Тебе, прохвосту, не благосклонность нужна, а сардельки! — возразила торговка.
— Нет, сударыня, именно благосклонность! Но в форме сарделек!
Торговка засмеялась, махнула рукой — мол, что с тобой, проглотом, поделаешь! — наколола на двузубую вилку аппетитно шипящую сардельку и протянула старику с марионеткой.
— Держи уж…
Пес галантно раскланялся:
— Премного благодарствую, сударыня!
Он неторопливо принялся за сардельку. В толпе хохотали и восхищались.
— А ведь и правда ест! Вот ей-слово, ест, собака такая!
Сказать, взаправду ненастоящий пес ест настоящую сардельку или понарошку, было совершенно невозможно. Главное, ел он ее с таким азартом, что от этого зрелища слюнки так и текли.
— Конечно, ем! — с достоинством ответствовал пес. — Чтобы такую вкуснятину, да не есть? Вы вот сами попробуйте!
Люди смеялись, бросали монетки старику и толпились возле лотка с сардельками, покупая их наперебой. И никому не было дела до мимохожего эльфа, замершего неподалеку.
Иланги не столько решил, что никуда теперь от него кукольник не денется, сколько малодушно оттягивал начало разговора. Он так прилежно глазел по сторонам, словно морковки в овощных рядах могли вдруг сложиться в столь нужную ему подсказку — как заговорить с человеком, как выбрать слова, способные найти путь к его сердцу. Ну, а если морковки ничего не подскажут, вдруг — чем судьба не шутит! — на стенах обнаружатся загадочные древние надписи или хотя бы трещины с хитрым извивом и наведут на мудрую мысль.
Разумеется, ни морковки, ни стены, ни даже камни площадной замостки не явили Иланги ничего вдохновляющего. А вот кукольника он едва не упустил из виду. Старик устроился на каменной ступеньке в глубокой нише, и заметить его там было непросто.
Сумерки неспешно сгущались, еще недавно короткие тени вытягивались во весь рост. Отзвонил и затих базарный колокол, обозначив окончание торгового дня. Рыночная площадь мало-помалу пустела.
Иланги шел мимо торговок, убирающих свои лотки и, как никогда за все время своих странствий, ощущал себя эльфом среди людей. Вот и конец твоего пути, Иланги, — и что ты теперь скажешь? Что ты можешь такого сказать человеку, чтобы он тебя хотя бы выслушал? Не будь ты эльфом, ты бы сейчас не подбирал мучительно слова, а точно знал… но не будь ты эльфом, они бы тебе просто-напросто не понадобились.
Он очень старался придумать хоть что-нибудь — но все слова вылетели из головы, когда он подошел к старому кукольнику. А тот, как назло, даже взгляда на Иланги не поднял. Стоит рядом с ним захожий эльф, с ноги на ногу переминается, ну так и пусть себе стоит. Не пялиться же на ушастую диковинку!
— Доброго вам вечера, почтенный, — с мучительной неловкостью произнес Иланги, когда молчание сделалось для него совсем уж невыносимым. — Я… мое имя Иланги, и я…
— И вам доброго вечера, — отозвался кукольник. — Бонкер меня зовут.
Все верно, нельзя же не представиться в ответ. Неучтиво. Но Иланги было бы стократ легче, останься старик для него безымянным.
— Младший, — раскланялся неугомонный пес, изящно взмахнув зажатой в лапе сарделькой — той ли самой или другой, Иланги не знал, да и какая разница! — Имя такое у меня — Младший.
Ох, как же скверно-то…
С человеческим обыкновением продавать и покупать Иланги за время своих скитаний освоился — но не во всем. До сих пор при одной мысли о покупке лошади или собаки эльф испытывал дурноту и тянущую боль под ложечкой. Говорят, в древние времена даже людей можно было продавать, это называлось «рабы». В голове не укладывается. А сейчас Иланги собирается именно что купить… что? Или все-таки — кого? Пес не был живым, он был куклой. Всего лишь куклой. Но отчего-то у Иланги было так тяжко на душе, словно он просит продать ему настоящую собаку.
Нет. Тяжелее.
Определенно тяжелее.
Особенно теперь. Когда Младший назвался по имени.
Но, может, если все объяснить с самого начала, получится не совсем уж мерзко?
— Простите меня, — с трудом выговорил Иланги, жарко краснея. — Я… понимаете, Младший — мое ларе-и-т’аэ.
— Это что еще за белиберда? — возмутился пес. — Ты чего обзываешься?
— Ваше, простите, что? — мягко переспросил Бонкер.
— Ларе-и-т’аэ, — повторил Иланги, опуская взгляд. — Это… трудно объяснить. У людей такого нет, я знаю. Часть души… внутренней сути… не знаю, как назвать. Но мы не можем без этого. Просто… вдруг начинаешь ощущать какую-то тягу. Зов. Как будто зовет тебя что-то, а что, не знаешь. И начинаешь искать. Идешь вслед за этим зовом и ищешь. Это может оказаться что угодно. Камешек на морском берегу. Ветка в лесу. Платок. Любая вещь.
Все верно, любая. А еще это может оказаться не камешек и не ветка, а море или лес. И никуда ты не уйдешь от своего ларе-и-т’аэ. Потому что дорога прочь — это дорога к безумию и смерти. Нельзя жить врозь с самим собой.
— То, без чего нельзя…
— Затейливо, — подытожил пес, дрыгнув мохнатым ухом.
Кукольник не сказал ни слова.
— Бонкер, я… — слова не шли на язык, хоть тресни! — Я понимаю, как это звучит, но… — Иланги окончательно смешался, и только отчаяние не позволило ему замолчать. — Прошу вас… продайте мне Младшего!
Пес гневно пристукнул лапой по тощей коленке.
— Эй! — рявкнул он. — Ты что, рехнулся?! Ты бы еще попросил тебе короля продать!
— Я… буду заботиться о нем… — беспомощно выдавил Иланги, понимая, что несет околесицу, и замолчал.
А старик не торопился отвечать.
— Мальчик, — произнес он наконец. — Представь, что кто-то предложил тебе продать твое ларе-и-т’аэ. Ты бы продал? Пусть даже за все сокровища мира? Смог бы продать?
— Нет, — еле слышно прошептал Иланги холодеющими губами. — Нет!
Он уже понимал, что сейчас скажет Бонкер.
— Вот и я не могу, — вздохнул кукольник.
Эльф молча опустился без сил на ступеньку рядом с Бонкером. Ноги его не держали. Взяли и отнялись в одночасье. Ну и пусть. Зачем ему ноги, если идти больше некуда?
Никогда раньше Иланги не слышал, чтобы у кого-то было одно ларе-и-т’аэ на двоих. И уж тем более не слышал, чтобы ларе-и-т’аэ было у человека!
Что ж, все когда-нибудь случается впервые.
Ты был прав, Иланги — твой путь окончен. Здесь и сейчас. У тебя больше нет и не будет никакого «потом». Только безумие и гибель.
Потому что нельзя, немыслимо отнять чужое ларе-и-т’аэ! Даже если оно и твое тоже. Даже коснуться его, и то нельзя.
— Эй, парень! — окликнул эльфа пес. — Ты это что такой бледный? Совсем с виду чахлый. Будто тебя полжизни голодом морили. Ты когда ел-то в последний раз?
— Не помню, — равнодушно ответил Иланги.
Он и в самом деле не помнил. Эльфы и вообще могут подолгу обходиться без еды и сна, а у него была веская причина позабыть о них и вовсе. Настигающее безумие рвано дышало ему в затылок, и дыхание это гнало Иланги сквозь дни и ночи, сутки и месяцы, вперед, быстрее, еще быстрее — до еды ли ему было! А сейчас, когда он все равно что мертв, еда ему и подавно ни к чему.
Младший тихо взрыкнул и решительно впихнул в руку эльфа сардельку.
— Ешь! — распорядился он.
Иланги не шелохнулся. Он сидел, уставясь безразличным взглядом в никуда. Глупый Младший — ну зачем покойнику сарделька?
— Ешь! — рявкнул пес. — Ешь живо, кому говорят! Нам завтра с места сниматься еще до рассвета, а на пустой желудок дорогу ногами месить — самое что ни на есть распоследнее дело. Сомлеешь еще с голоду — я тебя, что ли, на своем горбу потащу?
Иланги почти беззвучно ахнул и недоверчиво вперился взглядом в сардельку, словно впервые в жизни видел и никак понять не мог, что же это за предмет такой. А что, и впервые — он ведь умер, а потом родился заново. И в новой своей жизни он еще ничегошеньки не видел — ни сарделек, ни ступенек, ни стариков, ни собак, ни даже себя самого.
— Ведь не гнать же! — разглагольствовал тем временем Младший, зачем-то убеждая Бонкера, хотя тот и не спорил. — Что ж поделать, если парню без меня никак нельзя? Пусть с нами идет. Чем плохо? Дорога, она ведь никому не загорожена. Вот и возьмем парня с собой. Глядишь, еще и понавострится, научится чему-нибудь путному.
— Чему, к примеру? — посмеивался Бонкер.
— А хоть бы и обхождению благородному! — не моргнув и глазом, ответствовал пес. — Сейчас ведь времена такие, что без деликатных манер никуда! Пускай у меня и поучится — я вот как дворянин…
Иланги даже не попытался сказать хоть слово, хотя бы и «спасибо». Любые слова сейчас были неправильными. Он просто улыбнулся Бонкеру и Младшему, вдохнул полной грудью и запустил зубы в сардельку. Пусть и давно остывшая, сарделька оказалась невероятно вкусной.
* * *
И трех дней не минуло, как Бонкер пожалел о своей снисходительности. Да нет, какое там — трех часов ему вполне хватило, чтобы понять, какую занозу он себе засадил. А что еще ему оставалось? Прогнать эльфа прочь было невозможно. Ужиться с ним — невозможно вдвойне. А понять, отчего он так несносен, — втройне. Добро бы эльф пакостничал или хамил, так ведь нет же! Приветливый, обходительный, и не на свой эльфийский лад, а как у людей принято. Может, в этом все и дело? Будь он эльф как эльф, только-только из Долины своей, в обычаях человеческих дурак-дураком, глядишь, Бонкер бы с ним и столковался. Так ведь нет же — пообтерся эльф среди людей, понавострился за время своих поисков, понахватался всякого, не разберешь теперь, как с ним говорить. То ли как с эльфом, то ли как с человеком… и что ему в Долине не сиделось! Бродил, искал — и что искал, спрашивается? Разве можно поверить в бредни его эльфийские? Часть души, внутренняя суть… это Младший-то! Младший, которого эльф увидел в первый раз! Полно врать, остроухий! Разве это ты душу вложил в Младшего? День за днем, год за годом — разве ты? Разве это твои пальцы приклеивали поредевшую шерсть и поновляли полинявшую краску? Разве твое дыхание давало Младшему голос? Ты ли мыкал с ним горе и ведал счастье? А туда же, подавай ему Младшего… ларе-и-т’аэ, видите ли. Поди пойми такую блажь… да кошке с собакой легче понять друг друга! У него ведь и походка кошачья, у эльфа этого — мягкая, бесшумная… привела же судьба попутчика дорожного!
Да нет, не судьба — сам ты, Бонкер, своей охотой себе на холку хомут насадил, куда уж теперь плакаться. И что на тебя нашло? Сам себя поймал. Только и остается теперь, что поглядывать искоса да байки разновсякие эльфу скармливать, раз поговорить с ним не получится. Ну какие тут разговоры, если друг друга не понять, хоть напополам разорвись? И как молчать с тем, с кем говорить невозможно? Нет уж. Лучше пусть будут байки. Россказни. Побасенки.
Эльф его побасенки, байки и россказни слушал с неизменным удовольствием. Он шел рядом с Бонкером, приноровляя свой машистый шаг к неспешной походке старика, слушал, восхищался, смеялся, радовался, ужасался, сострадал — и не понимал.
Не мог понять.
Отчего мир словно разломился надвое? Почему вторая половина такая ненастоящая? Отчего ты там, на второй половине? Или это не ты? Где ты прячешься, Бонкер, зачем ты таишься? От кого? От меня? Зачем ты рассказываешь мне все эти чудесные истории? И ведь нельзя не заслушаться… вот только нет тебя в этих историях, Бонкер. Нет и не было. Почему? Кто идет рядом со мной вместо тебя, кто говорит твоим голосом? Это ведь не ты. Там, на рыночной площади, был ты. И потом, когда я кусал себе губы, не зная, как же мне вымолить у тебя мое ларе-и-т’аэ, это был ты. Настоящий. А сейчас — нет. Ты играешь кого-то.
Ты и на площадях играешь — но там ты как раз настоящий, взаправдашний, и играешь взаправду. А в дороге, рядом со мной — нет. От этого можно сойти с ума… а может, я уже и сошел ума? Может, мне только чудится? Мерещится? Может, безумие так и не отступило от меня? Догнало, заморочило, и нет никакой дороги, и тебя нет, и никакого Младшего тоже нет? Ведь не бывает так, чтобы левый глаз лгал правому. Чтобы правая рука морочила левую. А ты морочишь меня, Бонкер. Я странствую вместе с тобой, я жду тебя всякий раз, когда ты даешь представление, я ночую возле тебя по сеновалам и постоялым дворам, я чередуюсь с тобой, когда на привале нужно приготовить еду, я смеюсь твоим байкам — а ты меня морочишь. Как же это, Бонкер, отчего, ведь у нас с тобой одна душа на двоих — деревянная, раскрашенная, шерстью оклеенная, одна на двоих, а ты меня морочишь. У нас душа на веревочках, она может плясать и разговаривать, она даже лаять может, а если снять ее с веревочек, она все равно будет плясать, хоть и на другой лад, бесшабашная душа, веселая, умелая, самая что ни на есть настоящая — так почему же ты ненастоящий, Бонкер?
Ответа на этот вопрос Иланги не знал. Но искал его неустанно, сам толком не зная, что он ищет — ответ или настоящего Бонкера. И нашел — нежданно, негаданно, там, где и не думал найти. На обочине придорожной под проливным дождем.
День с утра задался погожий на диво. Но уже к полудню по небу запохаживали мутные облака, тяжелевшие с каждым мгновением. Бонкер поспешал, что было сил, эльфу почти не приходилось замедлять шаг, но старик только надсадился до колотья в боку и хромоты. Кругом, куда ни глянь, простирались луга — бескрайние суланские луга, гордость и богатство здешних земель. До ближайшего укрытия, будь то дом или лес, путь лежал неблизкий. Гром уже порыкивал на незадачливых путников, настигая их все быстрее, догнал, оглушительно рявкнул прямо над головой, и ливень обрушился на дорогу.
Бонкер вскрикнул и метнулся испуганным зайцем в высокую траву, прижимая к животу Младшего. Иланги промешкал; пальцы не сразу управились с намокшими завязками плаща. Ничего ему от дождя не сделается, он ведь эльф, а эльфы — народ живучий. А кукольник стар, и плащ у него… одно название, что плащ, тряпье ветхое, небось, одногодки они, плащ с хозяином.
— Дурак! — высоким сердитым голосом выкрикнул Бонкер, когда на его плечи опустился добротный эльфийский плащ. — Не меня!
Иланги растерянно замер.
— Не меня! Его укрывай! — суетливо скидывал наброшенный плащ Бонкер. — Ты хоть понимаешь, что будет, если он промокнет?!
Если Младший промокнет, он не станет чихать и кашлять, не свалится в лихорадке. Но дерево жадно до влаги, но шерсть впитывает ее, как губка, но внутренние скрепы и стяжки разбухнут…
Иланги коротко ахнул, одним рывком сдернул свой плащ с Бонкера и укутал Младшего.
— Давай его сюда, — проворчал старик, отнимая у эльфа драгоценный сверток.
Младший устроился в плаще, словно всамделишный пес, забившийся от дождя в теплое сухое укрытие. Один только глаз и виднелся — темный, веселый, любопытный.
— Дурак… — проворчал Бонкер, на сей раз умиротворенно — вновь настоящий, такой настоящий, что просто не верится. — Что ж ты стоишь тут, мокнешь, как пугало неприкаянное? Иди сюда.
Иланги не сразу понял, что старик предлагает ему укрыться вместе одним плащом — что толку от такого рванья? И как им вдвоем под одним плащом устроиться, если эльф выше почти на голову? Впрочем, плащ оказался не таким уж и ветхим, как Иланги казалось, а если встать не рядом, а позади, прикрыв старого кукольника от хлесткого ветра, изношенных лохмотьев все же хватит на двоих.
Ни тот, ни другой не проронили более ни слова, но молчание не тяготило их — потому что не было молчанием. Это раньше они молчали — когда Бонкер сыпал все новыми и новыми байками, а Иланги с готовностью им смеялся. А сейчас эти двое разговаривали. Без единого слова.
А когда дождь кончился, Иланги в ответ на безмолвный рассказ старика протянул руку к завернутому в плащ Младшему и несмело спросил вслух, так и не дотронувшись:
— А можно… погладить?
— Можно, — помолчав, ответил Бонкер.
— Нужно! — обрадовался Младший, высовываясь из складок плаща.
До сих пор Иланги до Младшего даже украдкой не дотрагивался, и как позволения попросить, не знал. Теперь, когда эльф, наконец, коснулся своего ларе-и-т’аэ, погладил его лохматую лобастую голову, он словно преобразился. Бонкер нипочем не взялся бы словами обозначить суть этой перемены, но не замечать ее не мог. Облик эльфа был тем же — и не тем. Он утратил недавнюю неопределенность, которую старый кукольник тогда только и заметил, когда Иланги расстался с нею. Не изменившись ни в малейшей малости, черты его обретали окончательность, завершенность — словно белая глина, пройдя сквозь огонь, становится драгоценным фарфором, напрочь теряя прежнюю податливость. Впрочем, сравнение не слишком удачно — фарфор хрупок, а Иланги хрупким не назовешь. Да и закончил ли он свой путь сквозь огонь?
Бонкер считал, что нет.
— Смотри внимательно, вот это коромысло управляет коленными нитями. А височные крепятся вот здесь.
Иланги смотрел внимательно. Да и то сказать — можно ли с небрежением смотреть на собственную душу?
Бонкер считал, что нет.
— Самая частая ошибка, особенно у начинающих — это не нити перепутать. Чаще всего подводит чувство поверхности. Ощущать, где поверхность, по которой идет марионетка. Это трудно. Особенно, если она тяжелая.
Младший был тяжелым.
— Запомнил, как нити крепятся? А теперь смотри, как их снимать. Младший, он ведь особенный. Его не только на нитях водить можно — ну, да ты и сам видел. Смотри, одна рука управляет головой, а другая…
Иланги смотрел. Во все глаза смотрел. Вот только вприглядку не научишься.
Ох, как же неохота чужим рукам Младшего вверять! Будто и вправду из своей груди душу вынуть и в чужую вложить.
— Запомнил? А тогда держи…
Бонкер вложил Младшего в руки Иланги и полуотвернулся — чтобы не видеть лица эльфа, восторженного, счастливого и порядком напуганного. Чтобы не смотреть на Младшего, отяготившего неопытные руки мертвой тяжестью. Невыносимо видеть Младшего неживым. Видеть и знать, что оживет он нескоро. Много ли ума надо, чтобы назвать его своей душой? Да нисколько! А вот сделать его живым — много! Ума, таланта, опыта — и еще чего-то неуловимого, что Бонкер и назвать-то не смог бы, но без чего кукла мертва даже в самых опытных руках. Чего-то внутри тебя, что не просто верит, а знает, с несомненностью знает, что она и в самом деле живая.
Смотреть на мертвого Младшего было свыше сил. Но не смотреть, оставить его одного в такой миг было бы предательством. И Бонкер заставил себя повернуться вновь и посмотреть.
Мертвой тяжестью Младший оставался на протяжении трех вдохов. Ну, может, четырех. А потом он длинно потянулся, будто просыпаясь, расправил плечи и повел головой справа налево, осматриваясь и не вполне узнавая мир вокруг себя в непривычных руках.
Живехонький.
А что ему сделается, мохнатому?
Младший окинул Бонкера долгим взглядом — «так вот ты какой — а ведь я тебя раньше никогда со стороны и не видел!» — и кукольник ответил ему таким же протяжным внимательным взглядом. Ведь и он тоже никогда еще…
Не каждый день удается увидеть свою душу со стороны.
Ощущение, надо сказать, по меньшей мере странное.
— Знакомьтесь, — махнул рукой старик. — Осваивайтесь.
Он побрел прочь от костра — час уже поздний, самое время спать. Теперь он может оставить Иланги с Младшим наедине. И не просто может, а должен. Потому что не вправе подглядывать.
Он был уверен, что не уснет, однако сон сморил его задолго до полуночи.
А проснулся Бонкер с первыми лучами рассвета от хохота и заливистого лая.
Сколько раз он видел, как мальчишки играют с собаками — валяясь на траве, позволяя собаке прижать свои лопатки к земле лишь затем, чтобы перекатиться, одолев собаку, а потом снова позволить ей одержать верх, упустить и снова поймать… но Иланги не был мальчишкой, а Младший — собакой… во всяком случае, обыкновенной собакой. Однако это не мешало Младшему оглашать радостным лаем всю округу.
Кукольник невольно сглотнул. Когда он видел Младшего в последний раз таким жизнерадостным? Младший ведь уже не первый собачий век себе намерил, и даже не второй — но сейчас он был веселым и бойким, как юный щенок, даром, что и шерсть давно поредела, и суставы уже не те. Он был беспечно счастлив — а эльф…
— Иланги, — окликнул Бонкер, — я тебя спросить хотел…
— Да? — откликнулся эльф, чуть запыхавшись от возни и смеха.
— Если бы ты не успел найти ларе-и-т’аэ… что бы с тобой случилось?
— Сошел бы с ума, — ответил Иланги. — А потом умер. Без души не остаются в рассудке и не живут, сам понимаешь.
Это ты верно говоришь, не живут. А мне предстоит. По крайности, пока не придет моя пора. А она уже не за горами. Теперь ждать уже недолго.
Старый кукольник впервые почувствовал себя старым. Прежде старость была для него непозволительной роскошью — ведь ему было не на кого оставить Младшего. А теперь у него есть ученик. Если быть совсем уж честным с самим собой — не ученик, а сотоварищ, равный. Кому еще он может вручить свою душу перед смертью?
Лето на исходе. Осенью он вернется в родные края — но не затем, чтобы зазимовать, а по весне вновь пуститься в дорогу. Его дорога закончится с первыми заморозками. Насовсем.
Но не сейчас. Нет. Еще не сейчас…
Этот день они провели, так и не покинув ночную стоянку. Спешить было некуда. Младший был неистощим на выходки, озадачивая то Иланги, то Бонкера — словом, лишь когда начало смеркаться, они не без труда вспомнили, что не грех бы и поужинать.
Стряпней Иланги занимался на прошлом привале, так что на сей раз возиться с котелком предстояло кукольнику. Однако эльф взялся за приготовление ужина не в свой черед, беззаботно бросив: «Да я сам управлюсь!». Кухарничал Иланги всегда в охотку — что греха таить, ему льстило простодушное удовольствие, с которым старик неизменно уминал результаты его трудов: вот ведь все те же самые продукты, из которых люди испокон века еду себе готовят, а получается у эльфа что-то совсем на вкус иное, незнакомое, удивительное. Может, это магия такая? Может, эльф заколдовал котелок? Ох, тогда за волшебной посудиной глаз да глаз нужен — неровен час, выкинет какую-нибудь хитрую штуку, а то и вовсе сбежит!
Но котелок не порывался никуда убегать. Он мирно кипел на огне, распространяя восхитительно вкусные ароматы. Младший, не выдержав, шумно втянул воздух и мечтательно заскулил.
— Лан, — окликнул эльфа Бонкер, — как там наш ужин? Не уварился еще?
Иланги от неожиданности чуть ложку в котелке не утопил. Поймал он ее в последний момент, и вдобавок ложка плюхнула по густому вареву, окатив эльфа горячими брызгами. Но он этого почти и не заметил.
— Ты как меня назвал? — растерянно спросил он.
— Лан, — недоуменно повторил кукольник. — Тебе не нравится?
— Нравится, — ответил эльф. — Но у меня права такого нет — зваться именем Младшей Ветви. Я его ничем покуда не заслужил.
— Заслужил? — переспросил Бонкер. — Ты о чем?
Эльф вздохнул: разговор предстоял непростой. Прежде, чем пуститься в объяснения, он снял котелок с огня, накрыл его крышкой и отставил в сторонку — и лишь тогда заговорил.
— Имя Младшей Ветви, короткое имя… оно у нас просто так никому не дается. Бывает, целую жизнь проживешь, а не заслужишь. Каким именем тебя от рождения нарекли, с тем и останешься. Чтобы близкие друзья и родня называли тебя коротким именем, и то надо что-то важное сделать. Выдающееся. А уж если кого всенародно Младшим именем зовут… это уже не просто выдающееся что-то, это целый подвиг совершен! Такой у нас обычай. А у вас иначе?
— Иначе, — усмехнулся старик. — Я понял, Лан. Это хороший обычай. Но у нас иначе. Мы называем коротким именем детей, возлюбленных, близких друзей, учеников. Тех, кто согрел наше сердце.
— Согреть чье-то сердце, — встрял неугомонный Младший, — это ведь тоже заслуга. Разве нет?
— Да, — твердо ответил Иланги. — Заслуга. Ты прав, Младший. И… это тоже хороший обычай.
* * *
Летние дни, обычно такие долгие и неспешные, словно задались целью миновать как можно скорее. Города и деревни, рыночные площади и трактиры мелькали один за другим, едва ли не сливаясь воедино, и все чаще Иланги, а не Бонкер, вместе с Младшим заставлял публику ахать и смеяться. Бонкер же смотрел на их двуединство, смотрел и не мог понять — отчего он не ощущает ни малейшей горечи. А ведь должен бы, казалось. Ведь это последнее лето Бонкера-кукольника.
Но нет. Горечь будто позабыла о его существовании, печаль ушла далеко, и ее путь так ни разу и не пересекся с дорогой Бонкера. Печаль хорошо знает тропу к бесплодному лету — а к лету, отягощенному плодами, ей и не приблизиться. Последнее лето сыпалось из колоса золотым зерном, шлепалось в траву спелыми яблоками, виноградным соком текло в давильне под ногами времени. Потом настанет осень, за ней зима — но то, что вызрело, будет жить долго. Бонкер ляжет на вечный покой — а душа его вместе с эльфом будет бродить по дорогам и смеяться на площадях. Отдай свою душу старик, отдай несносному эльфу, с которым сроднило тебя твое последнее лето, ученику и другу. Отдай. Только тогда она не умрет.
Летние дни мелькали быстро, а лето тянулось долго — всю осень, до самых заморозков. А когда первый иней тронул ветви неумолимой сединой, Бонкер стоял у порога ветхого домика, который когда-то называл своим, а потом позабыл в скитаниях. Что ж… настала пора вспомнить.
— Тут ты и живешь? — спросил Иланги, оглядывая неказистую хибару и запущенный, давно одичавший сад возле нее.
— Зимую, — поправил его Бонкер. — Не те уже годы — зимой по дорогам ноги бить. Что поделать, старость не радость…
«А молодость — не счастье», едва не добавил Иланги. Какое уж тут счастье — любой, чье лицо носит отпечаток возраста, считает тебя сопляком. Молокососом неопытным. Желторотиком глупым. Ты ведь сейчас именно так обо мне думаешь, Бонкер? Ах, нет? Тогда почему ты отводишь глаза, словно тебе так хочется разглядеть колодезный сруб прямо сейчас? Почему ты не глядишь на меня?
Потому что пытаешься мне лгать. Снова. Как когда-то.
— Хочешь, не хочешь, а зимовать придется…
Зимовать? Вранье! Не зимовать ты здесь собрался, Бонкер, а умирать! Иначе предложил бы мне остаться с тобой на зиму.
А ты меня отпускаешь — вместе с Младшим! Кто же заживо с душой расстанется? Ты просто не хочешь умирать у меня на глазах!
Но кто тебе сказал, что ты умрешь, Бонкер?
Да, лет тебе по людскому счету немало. Мы с тобой ровесники. Только я тебе об этом не говорил и не скажу. Ты ведь тоже мне не сказал, что хоронить себя собрался. Ну кому ты врешь, кого обмануть пытаешься, Бонкер? У нас ведь одна душа на двоих. И ты вздумал меня морочить? И надеешься, что у тебя получится? Самого себя обмануть, и то легче. А меня — даже и не пытайся!
Умирать собрался? Бонкер, ну как же ты еще не понял…
Ты ведь слышал легенды о том, что любовь, соединяя эльфов с людьми, дарит людям вечную юность и бессмертие? Наверняка слышал. А если и нет — что за беда? Главное, что это правда. Спросишь, какое она имеет к тебе отношение? Так вот — никакого. Ты не юная красавица, а я не пылкий влюбленный. Иное нас соединяет. Совсем иное.
У нас с тобой одно ларе-и-т’аэ, одна душа на двоих — неужели ты забыл?
Наверное, забыл, раз умирать вздумал. Наверное, тебе это кажется естественным — ты же мне душу отдал, Бонкер. Думаешь, раз отдал, то и остался ни с чем? Как бы не так. Душа — не кошелек, чтобы отдать и остаться с пустыми руками. Одна она у нас с тобой, Бонкер. Одна на двоих. И этого ничем не переменить. А если она у нас с тобой одна, как же ты мог помыслить, что умрешь раньше меня? Как тебе только в голову пришло, что твой путь кончается нынешней зимой? Он только начинается. Ты будешь жить долго, Бонкер. Так долго, что сам удивишься.
Но я не скажу тебе этого сейчас. Чтобы впредь неповадно было меня морочить. Я уйду, как ты желаешь, и оставлю тебя зимовать. А весной я вернусь, и мы с тобой поговорим иначе, Бонкер.
По душам поговорим.
* * *
Весна, до которой Бонкер и не чаял дожить, выдалась на диво ранняя и светлая. Дороги просохли быстро, и распутица окончилась, толком не успев начаться. Молодая трава так и рвалась из земли, так и тянулась к солнцу. Уже и по веткам брызнуло первой листвой. Птицы гомонят, охорашиваясь перед своими пернатыми избранницами. А небеса над этим гомоном такие ясные и тихие, словно только поутру на свет появились, и теперь глядят на землю и все не наглядятся никак.
Самое время в путь собираться.
Вот только куда ты пойдешь, Бонкер? Ты ведь теперь один остался. Да нет, не один даже — ты ведь теперь только половина себя самого. Полчеловека далеко не уковыляет. Да и зачем?
Сам ведь себя прежде времени похоронил, своими руками душу из себя вынул — так и куда теперь подашься, Бонкер? Некуда тебе идти. Вот и стой да на дорогу любуйся. Только тебе и осталось, что любоваться. А устанешь стоять, присядь на завалинку. В ногах, как известно, правды нет. Для тебя — уже нет.
Что-то настойчиво ткнулось под колено сзади.
— Мурррр!
И еще раз, настойчиво:
— Мурррр! Мяу!
Бонкер нагнулся погладить приблудного кота — и обомлел.
Кот был огромен. Кот был великолепен. Наглый, лохматый и развеселый. Явный знаток и ценитель хорошеньких кошечек и ветеран множества драк. Левое его ухо срослось неровно. Ну конечно — разве такой кот может ходить по свету с целыми ушами? Хоть одно, а непременно драное. И хвост драный. И глазища лучезарно нахальные. А держится-то, держится — будто и дорога, и дом этот, и вообще все кругом ему принадлежит, и сам он здесь по праву.
А как ему еще держаться, если нити от лап и головы идут к новенькому коромыслу-ваге, а вага — у Иланги в руке? В левой. Потому что правую его руку Младший никаким котам, даже самым наглым, не отдаст нипочем, даже и не просите.
Как был эльф несносным, так и остался. И походка совсем не переменилась. Все та же — кошачья, неслышная.
— Конечно, остаться дома — твоя воля, не спорю, — объявил Иланги с неимоверной серьезностью. — Но сам подумай — что за дом без кота?
Никаких тебе «здравствуй» или «как поживаешь». Ну да что с несносного эльфа взять!
— Что за кот, если он ни разу из дома не удерет? — проворчал в ответ Бонкер.
— Вот и я так подумал, — усмехнулся эльф. — С какой стати вам с ним дома сидеть?
Бонкер протянул руку, и коромысло драного кота-забияки легло в нее так естественно, словно там ему самое место.
— Кстати, его зовут Старший, — невинно примолвил эльф, блестя глазами.
Бонкер расхохотался.
— Где ты его раздобыл? — отсмеявшись, спросил он.
— Это не я его раздобыл, а он меня, — махнул рукой Иланги. — Сам приблудился. Все канючил — познакомь его с тобой да познакомь… ты даже не представляешь, как он умеет канючить!
— Думаю, что все-таки представляю, — фыркнул Бонкер.
Он уже разглядел на руках эльфа так пока и не сошедшие мозоли — и дальше расспрашивать, откуда взялся кот, не стал. Только сглотнул внезапный комок в горле.
Ты ведь не только мастерство, ты ведь душу вложил в Старшего, хотелось сказать Бонкеру. Но он не сказал ничего. Только поднял кота на руки и прижал к себе.
Младший тем временем переминался с лапы на лапу.
— Послушай, — наконец произнес он. — Вы со Старшим не вздумайте удрать от нас втихомолку. Все равно найду! И Старшего за загривок оттреплю!
— Это кто еще кого оттреплет! — с достоинством возразил кот, восседая на руках у Бонкера.
— Подумаешь! — надулся пес. — Зато я знаю, куда мы направляемся!
— Ну и куда? — поинтересовался Бонкер.
— Пронимаешь, — ответил вместо Младшего Иланги, — в Долине эльфов нет ни одного кукольника. Столько эльфов — и ни одни не видел кукольного представления. Безобразие, верно?
— Безобразие, — подтвердил Бонкер. — А ты куда смотришь? За всю зиму так ни разу и не побывал в Долине?
— А я, — произнес эльф твердо и спокойно, — тебя ждал. Без тебя в Долину идти — душу напополам рвать. Одна она у нас на двоих, Бонкер. Одно ларе-и-т’аэ. Все равно, только ли Младший или со Старшим вдвоем — а ларе-и-т’аэ одно. Не пойду я в Долину без тебя.
— А я разве отказываюсь? — тихо сказал Бонкер.
Кот завозился у него на руках, устраиваясь поудобнее.
— Ух, ну мы этим эльфам и покажем! — радостно завопил он.
— Что за манеры! — ужаснулся Младший. — Никакого воспитания! Вот я тебе как дворянин скажу…
— По-моему, — заметил Бонкер, — эти двое разгильдяев никому в Долине заскучать не дадут.
— Это точно, — кивнул Младший. — С нами не соскучишься. Верно, Иланги?