Арьен и Илери стояли слишком далеко, и голосов их Шеррин не слышала – только видела, как эти голоса подымаются вверх легкими, почти невесомыми тающими облачками: утро выдалось холодное. Шеррин стояла у окна и не отрываясь смотрела, как тает в рассветных лучах неслышный ей голос Арьена.

Голос, голос твой… Арьен, ты как песня в тумане, когда кажется, что дороги не найти… ты как стрела, рассекающая боль… а я и не знала… как я могла не знать – и всетаки жить… нет, не могла, потому что я и не жила еще, меня не было, меня просто еще не было, я есть только теперь – когда твой голос превращается в облака… это волшебство такое, да? Конечно, волшебство – ведь когда я вижу эти облака, я ничего на свете не боюсь, ничего… даже улыбнуться тебе вот так, издали, и рукой помахать – не боюсь…

Арьен и Илери помахали ей в ответ, и Шеррин отошла от окна. Разговора, который вели между собой эльфы, она не слышала.

А если бы слышала?

– Худшей глупости ты еще никогда не говорил, – нахмурилась Илери.

– Да пойми же! – горячился Эннеари. – Нельзя ее одну оставлять. Я теперь окончательно уверился – нельзя ее оставлять без присмотра. Я не очень понимаю пока, чего Иргитер от нее хочет и при чем тут его свита…

– Я тоже не понимаю, – живо перебила его Илери. – И я тоже считаю, что оставлять Шеррин одну нельзя ни за что. Но вот вам рядом с ней покуда делать нечего.

– Да почему же? – едва не взвыл Эннеари.

– Арьен, – тихо и безнадежно произнесла Илери, – неужели ты совсем слепой?

В эту минуту стоящая у окна Шеррин помахала рукой.

– Арьен, – нетерпеливо сказала Илери, помахав рукой в ответ, – неужели ты не видишь?

– А что я должен видеть? – спросил совершенно сбитый с толку Эннеари. – Я вижу только одно – что эта девушка в опасности.

– Да – только за ней мы и сами присмотрим! – в сердцах произнесла Илери. – Я, Джеланн, Наэле, остальные девушки. При нас эти скоты Шеррин не тронут. А вот вам, красавчикам, лучше покуда держаться от нее подальше. Не то добром дело не кончится.

– Почему? – не на шутку возмутился Арьен. – Ты думаешь, хоть у когото из нас достанет безрассудства самим нарываться на ссору со всей этой риэрнской…

– Какая ссора! – окончательно вспылила Илери. – Арьен, при чем тут риэрнцы – да ты на девушку посмотри! Неужели ты не видишь? Неужели ей и без того горя мало?

– Не понимаю… – ошарашенно признался Эннеари.

– А тут нечего понимать! – отрезала Илери. – Ладно, вчера я еще была готова подумать, что признаки пока еще не так и заметны. Мне, как целительнице, виднее. Но сегоднято не заметить просто невозможно – любому из нас. Это зашло слишком далеко.

– Признаки… чего? – прошептал Эннеари, уже начиная понимать.

– Вечной юности, – горько произнесла Илери. – Но не бессмертия. Арьен, она любит одного из нас – и безответно.

– Тогда я понимаю, почему ты не хочешь… – выдохнул Арьен. – Тогда нам и вправду лучше лишнего возле Шеррин не крутиться. Может, если с глаз долой…

– Не думаю. – Илери опустила голову. – Но надеюсь.

– Ох, и горя комуто будет! – молвил Арьен, живо представив себе, каково это – быть предметом безответной любви. – Другое дело, что ее, бедняжку, жаль до слез, а вот ему – поделом! Хотел бы я знать, кто этот слепой идиот! Ведь такая девушка… нет, ну редкостный ведь болван! Сказочный просто!

Почему Илери бросила на него взгляд, более чем далекий от восхищения, Эннеари так и не понял.

– Это верно, – медленно произнесла она. – И, боюсь, это очень печальная сказка.

Только уже расставшись с Илери, Арьен окончательно осознал, что случилось – и что еще может случиться… лишь потому и может, что он решил поспорить с судьбой на равных. Потому, что он надумал привезти в Найлисс посольство – и не ради самого посольства, а с тайным умыслом… будь он трижды и четырежды неладен.

Больше всего на свете Эннеари сейчас хотелось остаться одному – да не здесь, не в Найлиссе, а дома, в Долине – чтобы рухнуть пылающим лицом в ледяную осеннюю росу. Как он мог? Нет, но как он мог?! Как ему только в голову пришло? Как только он надумал так страшно, так жестоко рисковать? Жестоко – и настолько безоглядно…

Арьен медленно отнял руки от лица. Ледяные пальцы, совсем ледяные и не согрелись ничуточки… щеки так и горят, а руки все равно холодные, словно он ими снег разгребал.

Уж лучше бы и вправду голыми руками снег разгребать, чем натворить то, что натворил – и ведь как радовался… налаион! Сам, как есть сам все измыслил… не дурным советом, не чужим умом – своим собственным… будь он трижды неладен. Не убеждал никто, не уговаривал… сам решил: дескать, все будет помоему и никак иначе. Да? Ты в этом уверен – да, Арьен? Только потвоему? Сперва сказку сочинил, а после живых людей в нее запихал… и ведь не кого попало – друга своего лучшего… а с ним заодно и сородичей своих, чтоб никому скучно не показалось… а ну как не приживутся они в твоей сказке – и что ты тогда делать станешь? Волосы на себе рвать? Бегать кругами и голосить: «Я же не хотел»? Отвечай, идиот! Кому другому можешь горделивые рожи корчить – а вот перед собой гримасничать нечего, никто тебе не поверит… себе ты обязан ответить.

Да, о любви между эльфами и людьми историй ходит без счета что у людей, что у эльфов… вот только не все истории тем кончаются, что жили с тех пор влюбленные долго и счастливо, а может, и посейчас живут. Коекто и в самом деле был жив совсем еще недавно – и даже оскорбления ради такую жизнь нельзя назвать счастливой. Люди о подоплеке этих историй знают не все – те из них, кто знает все, нипочем не расскажет – да и забывать они горазды. Слишком недолго они живут, чтобы уметь помнить. Вот уже триста лет, как Долина закрыта для людей, а человеческие города запретны для эльфов. Три сотни лет по человеческому счету долгий срок. Все успело позабыться, одни легенды остались… да, именно легенды, пленительные прежде всего стариной своей, и прелесть старины застит их мучительный ужас. Слишком уж эти предания прекрасны, вот в чем беда. Но ведь для Арьена никакие это не легенды. Это несчастье, пристигшее его сородичей всего какихто пятьшесть сотен лет тому назад… тех, кого он знавал лично… да и не для одних только эльфов подобные истории, бывает, заканчиваются скверно… так как же он мог? Как он мог пожелать этого ? И кому? Лерметту? А с ним заодно… нет, ты от себя глаз не прячь, ты скажи, кого тебе мечталось увидеть с ним рука об руку!

Самый страшный, самый тщательно оберегаемый от людей эльфийский секрет – только те из людей о нем и знают правду, кому на своей шкуре довелось его испытать: слишком уж он дорого когдато эльфам обошелся. Давно, в древние еще времена… не по человеческому счету, а на самом деле древние. Слишком многие жизнью расплатились за открытую тайну – потому и живут эльфы раздельно с людьми, на особицу. Чтобы накрепко забылось то, что когдато знал всякий встречныйпоперечный: полюбив когонибудь из эльфов, человек получает вечную молодость, а ответная любовь одарит его вечной жизнью. Нет в этом никакого волшебства, одно лишь естество… и пошутило оно поистине страшно. Сколько же в те дальние годы было людьми у эльфов чудесных юношей и девушек похищено, силком обвенчано, убито – и не всегда легкой смертью! Неужто так трудно понять, что никаким насильством с эльфами длиной жизни не сравняешься? Да и просто переспать никак уж не довольно: испокон веку разбитные девчонки кувыркались на сеновале с заезжими остроухими красавчиками, да и молоденькие эльфийки иной раз не прочь провести ночкудругую с разудалым воином из людей – будет потом что вспомнить! Отчего бы и не подарить друг другу немного радости – мимолетной и никого ни к чему не обязывающей? И что – хоть один из участников подобного действа подцепил от эльфов бессмертие или хотя бы долгую юность? Да ни в жизнь! О любви речь идет и только о любви… как будто от этого хоть комуто легче.

Как же звали этого бедолагу, который сложил свою многострадальную голову на поле боя шестидесяти девяти дет от роду – и ни днем не старше двадцати с виду? Люди только диву давались – эльфы же понимали и жалели несчастного… но лишь после гибели его и узналось, в кого он был так безответно влюблен и почему не открылся. Когда тебя твой лучший друг, твой боевой товарищ не просто погостить у своих сородичей в Долине, а на свадьбу зовет – а ты на той свадьбе невесту его как увидел, так и понял, что без нее тебе и жизнь не в жизнь… полвека любить беззаветно – и ни единого знака не подать… в гости к другу ездить, за одним столом сидеть, шутки шутить – и ни слова, ни вздоха… отцу тогда столько примерно лет всего и было, сколько Арьену теперь – а вот ума, видать, побольше. Это он нашел дневник покойного, а не счастливый муж. Нашел, прочитал – и сжег. И никому, кроме Арьена, не сказал, что в тех записях было. И без того веселый эльфийский лучник по другу своему так убивался, что вспомнить жутко… незачем ему знать. А жене его тем более незачем.

И ведь не сказано, что взаимная любовь лучше безответной обернется. Бывало, что и хуже. Вот как этого паренька звали, Эннеари помнит точно. Лейн. Лейн, вот как его звали. Всего какихто восемь десятков лет его любви сровнялось – а потом он повстречал девушку из людей и захотел вернуться. Все верно, людям недолгая жизнь от природы отмерена – и кто сказал, что они обязаны уметь любить дольше, чем жить? Это ведь эльфы в прихотях поворотливы, как ветер, а в страстях постоянны, как скалы – у людей зачастую все как раз наоборот. Сколько мог, столько и любил… а потом полюбил другую. Дело житейское, и винить тут некого. Тем более, что Лейн со своей прежней возлюбленной по чести обошелся, без лганья. Все как есть сказал. Его счастье, что горда она была без меры: как сказал, тут же у нее всю любовь и отрезало. Ну, может не всю… но довольно, чтобы он смог уйти. И все равно… какое же страшное очищение ему пришлось пройти, чтобы выжечь из своей крови теперь уже непрошенное бессмертие! Между прочим, девушка его – та, которая из людей – не робкого десятка оказалась. Ей когда объяснили, что от ее любимого потребуется, чтобы он снова мог вполне человеком стать, посулилась, что во время очищения будет его за руку держать, чтобы муки облегчить. И ведь как обещала, так и сделала, от слова своего не отступилась. Даже когда Лейн пламенем занялся, не отпустила. Он еще какоето время выглядел моложе своих лет – так, самую малость – но после прошло и это. Так что Лейну, можно сказать, всетаки повезло. К людям вернулся полностью, с женой жил душа в душу, долго и счастливо… по его, человеческому счету долго – так ведь другого счета ему и не надо было… нет, Лейн все же сумел жизнь свою переиначить, да и прежняя его возлюбленная хоть и не скоро, а утешилась… случались истории и страшнее.

Намного страшнее.

Тэйрмонт, небось, и счет своим годам потерял – а люди вовсю слагали предания о великом поэте, о сладкозвучном певце, которого и смерть не берет… знали бы они только, почему не берет! На самомто деле Тэйрмонт умер – совсем недавно, года за два до того, как Эннеари родился. Поэтом он был и вправду непревзойденным, и певцом тоже – а для человека так и вовсе вне сравнения. Никоторого из людей талантом вровень не поставишь. Он когда пел, говорят, даже у эльфов дух захватывало. Талант небывалый, редкостный… а вот характер, к сожалению, дюжинный. И не в том дело, что любви его ненадолго хватило. Лейн не так чтобы и намного дольше продержался… что шестьдесят лет, что восемьдесят, разница невелика. Но Лейн не лгал и не лукавил. А Тэйрмонт, когда к былой любви охладел, изменял ей направо и налево во всяком стогу придорожном, не желая, а может, и страшась признаться – и лгал, лгал напропалую, не ведая, что уста его уже выдали правду – ибо утратили юношескую свежесть. Лейн не предал доверия, ни слова неправды не сказал – и ушел двадцатилетним, а стареть начал уже потом, как человеку и положено. А вот Тэйрмонт соврал и продолжал врать – и собственное вранье обрушило ему на плечи все шестьдесят лет, взятых любовью у жизни взаймы, обрушило почти что разом. Старился он чудовищно быстро, едва ли не на глазах. Кто знает, как у там у Богов и их справедливости с этим делом обстоит – но предательство уж точно шельму метит. Нет, стремительная старость – это правильно, это поделом… вот только нежданной дряхлостью кара Тэйрмонта не ограничилась. Арьен хоть и не может без гнева подумать об этом человеке – но ведь и без невольной жалости тоже. А все потому, что он свою любовь забыл, да она его – нет.

Виллет, прежняя королева, так и не смогла разлюбить Тэйрмонта. Она все поняла – попробуй тут не понять, когда и без слов измена на лице написана! – и ничего не смогла с собой поделать. Она любила его – талантливого, лживого, двоедушного, безмерно слабого, любила таким, каков он есть, не обольщаясь и не обманываясь. Всетаки шестьдесят лет одним воздухом дышать – даром такое не проходит. Знай она Тэйрмонта хоть чуть похуже, это могло бы помочь. Ведь если бы она не его любила, а того, кем он прежде был… не его, не его – образ, мечтание свое об этом человеке! – он был бы свободен умереть. Нет, Виллет любила его, а не мечту с его лицом – и Тэйрмонт продолжал жить. Дряхлый, согбенный, изуродованный заслуженно мерзкой старостью почти до неузнаваемости, он не мог умереть. Как он молил Виллет о смерти – в ногах валялся, воем выл! Как упрашивал разлюбить, забыть, отпустить… как руки заламывал, как драл седые свои старческие космы! И опятьтаки винить в его бессмертии некого – ведь не Виллет же! А если кто полагает иначе, тот либо дурак, либо мерзавец. Виллет изо всех сил пыталась себя переломить… нет, ну а вы попробуйте силком разлюбить когото ради его же блага! Это все равно, что льдом согреть, а огнем заморозить. Под конец Виллет и впрямь до края дошла, если решила умереть по своей воле, совсем как человек. У людей даже слово для такого дела есть. У них это называется… «самоубийство», точно. А у эльфов и понятия подобного нет, а уж чтобы над собой это учинить… даже Акеритэн, заклятие мгновенной смерти, в подобной ситуации не работает. У Акеритэн собственная защита есть. Оно может разве что в плену от пыток избавить, и только. Мало ли какой дурень чего захочет, а то и по ошибке смертное слово произнесет – так и что же, умирать ему? Нет, слово смерти ничем не могло помочь Виллет – а как это сделать иным способом, она не знала, вот и отправилась в зачумленный Эттарм. Глупо, конечно. Навряд ли эльфийской королевы, да вдобавок еще и целительницы, чума могла бы коснуться… хотя – в таком расположении духа… пожалуй. Пожалуй, все же могло и сработать. Вот только нужды в том не возникло.

Тэйрмонт и сам, бывало, говаривал, что сердце тогда всего податливей на новую любовь, когда не совсем еще от прежней остыло. Себе в оправдание, понятное дело, говорил – а что еще сказать тому, кто с тремя разом любовь крутит, а еще четверых про запас придерживает? Однако сказал он, похоже, правду. Именно там, в чумном квартале Тейге, столицы Эттарма, Виллет и удалось сделать то, что не давалось ей долгие годы.

И король тогдашний, и наследник престола живенько скрутились – никто в Тейге и не заметил, когда и как они сбежали прочь из чумной столицы. А вот младший сын короля остался. Там его Виллет и повстречала. Еще и смеялась после: дескать, чудо, как из себя хорош был – едва увидела, чуть с перепугу и впрямь не померла. Тощий, как палка от швабры, серый, как пепел, под глазами круги… ну, если спать из расчета два часа на трое суток, а остальное время работать, рук не покладая, сказочной красотой отличаться не станешь. От такого и эльф подурнеет при всей своей живучести, что уж о человеке говорить. Он тогда умирающего мальчишку с ложечки кормил и ругался очень неромантичными словами: не добром, так грубостью хоть бы кого побудить сопротивляться болезни. Виллет из колодца бадью воды притащила… вот в ту самую минуту, когда принц чумного квартала принял бадью из ее рук, Тэйрмонт наконецто смог умереть. А мальчишка тот не умер, и вообще от чумы никто больше в Тейге не умер. А когда и вовсе жизнь в Эттарме наладилась, у эльфов сменились король с королевой. Именно тогда ими стали Ренган и Иннерите. А Виллет обвенчалась с принцем в часовне того самого, бывшего чумного квартала, и они в тот же день уехали за море. Им обоим было что забывать. Не стоило Виллет бывать на могиле прежнего возлюбленного… ну, хотя бы до тех пор, покуда травой не порастет. А принцу взглянуть в глаза отцу и старшему брату и вовсе горше смерти показалось. Останься он в Тейге, и был бы у Эттарма новый король, даром что младший сын, его же только что на руках не носили… но принц правильно сделал, что уехал. Думал, года на полтора… на полтора и вышло, только не года, а века. Как раз об ту пору умер Лавелль, и отец, толькотолько ставший королем над Долиной, замкнул ее от людей, дозволив лишь немногим эльфам из тех, кому до людей нет никакого дела, пересекать изредка Хохочущий Перевал. Незачем было Виллет и принцу возвращаться. Теперь, когда запрет снят, и разговор иной. Бывшая королева вернулась домой сразу после листопада, едва только сведала, что путь открыт. Не одна, само собой, вернулась. Вот тогда Эннеари впервые увидел из обоих – и Виллет, и эттармского принца… Лоайре, и тот с лица постарше смотрелся, чем этот парень – да уж, никак не Тэйрмонт, сразу видать! Высокий, худой, обаятельно нескладный, загорелый, с выгоревшими почти добела волосами, с прозрачными усмешливыми глазами цвета сосновой коры после дождя… стоит только взглянуть в его глаза, взгляд его увидеть – и без вопросов ясно станет, почему этот взгляд перечеркнул в сердце Виллет прежнюю ее любовь. Невероятное совершенно создание, невероятное во всем… вот разве что не певец. Нет, эттармцу не медведь на ухо наступил – все медведи всех окрестных лесов почтили его уши своим вниманием! Для принца эттармской крови случай почти что небывалый… ну да чего не бывает в жизни. Зато он живет, как песню поет… вот бы Лерметту сотоварищ в нынешней передряге! Непременно надо будет их познакомить. Принца чумного квартала и упрашивать нужды нет, ему только покажи, где беда, а разгребать ее он и сам полезет, успевай только за полы придерживать.

Эннеари с силой провел холодными пальцами по лбу и тихо, почти неслышно рассмеялся.

Нет, ну вот же придет в голову блажь! Лейна стал вспоминать, Тэйрмонта… нашел, с кем лучшего друга сравнить. Ты бы еще «неких гномов» помянул, дурачина. Не их – эттармца вспоминать было надо! Вот на кого Лерметт похож, а вовсе не на слабодушного менестреля. Арьен, да когда же ты отучишься друзей хотя бы в мыслях своих оскорблять? Это ведь еще додуматься надо – вообразить себе Лерметта бессмертным старикашкой! Лерметта! Да разве он чем хуже избранника Виллет? А тот ни на единый день не состарился. Каким бы ни был срок человеческой жизни, а любовь эттармца за этот предел давно перешагнула. Но ведь Лерметт с ним – будто двое братьев, пусть и непохожих… так чего же ты испугался, Эннеари? Что друг твой искуса не выдержит? Ох, стыдното как…

Нет, уж если Лерметт и впрямь кого полюбит, так не только на всю жизнь, а и на всю вечность. А чтобы безответно… да быть того не может! Не может, и все тут – да разве перед моим братом названым хоть одна девушка устоит! Будь она хоть из людей, хоть из эльфов, хоть статуя каменная – да перед таким, как Лерметт, и каменное сердце дрогнет. И ничего иного просто не может быть… потому что я не хочу, чтобы ты умер, Лерметт, я так этого не хочу, что не будет иначе, как помоему… я не буду тебя оплакивать, Лерметт – слышишь? – я буду плясать на твоей свадьбе… и я, и Лоайре, спасенный тобой – неужели ты и его оставить вознамерился?.. никуда ты от нас не уйдешь, даже и думать не моги… прости меня за сегодняшний страх, о котором ты никогда не узнаешь, прости за то, что я тебя оскорбил этим страхом, призрака я испугался, морока… да та судьба, что мне помстилась, тебе простонапросто мала, вздумай ты ее напялить, она же у тебя на плечах треснет… я буду плясать на твоей свадьбе, Лерметт, я это знаю наверняка – потому что в твоих глазах уже мерцает неведомо для тебя предчувствие любви… и не только в твоих.

Твоя сказка сложится счастливо, Лерметт. Уж поверь ты мне.

Если только ты хоть мгновение лишнее на нее выкроишь, идиот!

Вот уж подлинно, придумал, Арьен – испугался, что сбудется твое мечтание. Того испугался, что Лерметт полюбит. Ты того бойся, что не полюбит – потому что не успеет. Да и когда ему влюбляться в заезжих эльфиек – ему поглядеть на них толком, и то некогда! Шутка ли сказать – лик земли изменить… а прежде того еще и прорву королей, будь они трижды и четырежды неладны, уговаривать…

Ладно же. Королей попробуем взять на себя. Если к каждому королю по эльфу приставить хоть на пару часов в день… да, пожалуй. Лерметту даже малая передышка нужна, как воздух, покуда он себя и вовсе насмерть не загонял. Пусть дух переведет, по сторонам оглядится, девушками полюбуется. Ты ведь у нас всем королям король – правда, Лерметт? Мудрый, гостеприимный, безупречно вежливый и внимательный… так разве же можно хозяину дома и вдобавок королю оставлять гостей надолго без внимания… и особенно девушек? Никак нельзя. Вот и не оставляй. А королями и без тебя будет кому заняться. Может, даже и не без пользы заняться. Уж если, к примеру, Лоайре, безупречно логичный и жарко страстный в каждом своем доводе Лоайре никого из королей уговорить не поможет, я назовусь гномом и съем свой боевой лук. Со сметаной. А если тот дурак, который ухитрился до сих пор не влюбиться в Шеррин, так и не ответит на ее любовь – то и с горчицей.

– Куда?! – Илери показалось, что она ослышалась. И немудрено: из всех мест, сколько их есть на этом свете, самым невероятным был именно Мозаичный Коридор – но именно туда, если верить огорченной служанке, Шеррин и направилась.

– Но Мозаичный Коридор – это ведь Риэрн, – удивилась Джеланн.

– А что поделать. – Служанка попрежнему обращалась к Илери, очевидно, полагая ее самой главной среди посетивших ее принцессу эльфиек. – Уж такие девки наглые, ваша светлость! Как есть уволокли.

Служанка самочинно произвела Илери в некое непонятное ей человеческое, да вдобавок еще и придворное звание, но Илери сейчас было решительно не до того.

– Какие девки? – осведомилась она. – Куда уволокли?

– Так я же и говорю – наглые! – Служанка всплеснула руками. – Фифы расфуфыренные! Заявились, будто их тут кто дожидался, и ее высочество утащили, ясное дело.

Служанке дело, может, и представлялось ясным, а вот Илери о себе этого сказать не могла. Чем больше служанка сыпала пояснениями, тем больший в мыслях у Илери воздвигался кавардак. До сих пор ей казалось, что она овладела человеческими языками неплохо – так почему же речь этой милой особы так упорно не желает складываться в нечто осмысленное?

– Кажется, понятно, – произнесла Наэле. – Шеррин ждала нас – а взамен сюда заявились риэрнские фрейлины и какимто образом увели ее в Мозаичный Коридор.

– Образом! – фыркнула служанка. – Образины у них, а не образа! Наглые, как я не знаю что! Накрученные, умазюканные во всю морду…

По словам служанки выходило, что риэрнские придворные дамы явились с визитом, даже не умывшись, но на эту странность Илери решила не обращать внимания.

– Значит, Мозаичный Коридор? – задумчиво произнесла она. – А ведь мы там, помоему, еще ни разу не были. Самая пора на него полюбоваться – разве нет?

– А ведь нас там не ждут, – напомнила Наэле пресерьезным тоном – и только нос ее предательски сморщился от усилия сдержать смех. Наэле любила всяческие проделки почти так же сильно, как Лэккеан – а сейчас, вне всякого сомнения, намечалась проделка – и какая!

– Все хорошее случается нежданно, – отрезала Илери. – Например, мы.

– А ты уверена, что мы хорошие? – поинтересовалась Джеланн.

Вопрос ее остался без ответа. Беззаботно шутливая перепалка требует времени – а его сейчас у Илери и не было. Да и не только времени. Незачем попусту растрачивать силы и выдумку: чтобы выдрать Шеррин из риэрнских когтей, они понадобятся целиком. Судя по неразборчивым возгласам служанки, не жалевшей праведного гнева на «наглых девок», Шеррин им удалось увести совсем недавно – хоть это хорошо. Ведь если вспомнить сцену у пруда, увиденную ею глазами Арьена, риэрнские дамы и кавалеры в средствах не стесняются и к цели своей идут напролом – и цель эту нельзя назвать благой даже в бреду. Трудно сказать, зачем Иргитер натравил свою свору на адейнскую принцессу, зачем пытается ее унизить и запугать, но и то и другое придворные его риэрнского величества выполняют с таким остервенелым рвением, что Илери вчуже страшно делается – а ведь это не ее запугивают. Что уж говорить о Шеррин! Непонятно, каким чудом бедняжка еще держится. О да, она гораздо крепче, чем кажется – уж в этом Илери уверена крепко, у нее на душевную стойкость глаз наметанный. Но всякая стойкость имеет свой предел. Тем более сейчас, когда в сердце Шеррин, словно кинжал в ране, торчит всем на погляд безответная любовь – как будто ей и без того горя мало! Нет, ну почему среди мужчин попадаются такие безнадежные болваны? Как можно настолько не видеть очевидного? Ничего не скажешь, Шеррин держит себя в руках крепко, ей прятать боль и улыбаться как ни в чем не бывало явно не впервой… но ведь это же просто бросается в глаза! Арьен – дурак… не будь на то воля самой Шеррин, Илери живо бы растолковала брату, с какой сосны шишки на голову валятся, а главное, кому – но если Шеррин предпочитает молчать, Илери тоже промолчит… по крайней мере, пока – а там видно будет.

В Мозаичном Коридоре Илери и вправду не была еще ни разу, но останавливаться и рассматривать мозаики не стала, даром что они чудо как хороши. Некогда по сторонам глазеть. Это люди полагают, что эльфы превыше всего ставят красоту. Нет такой красоты, чтоб она хоть единой слезинки стоила. А если Илери сейчас задержится, чтоб полюбоваться на дивную красоту мертвых камней, живая Шеррин прольет никак уж не одну слезинку. Двери, двери, все сплошь закрытые… куда же могли уволочь Шеррин незваные гостьи? А, вот… ну точно, отсюда голоса и слышатся.

Илери распахнула дверь, и шестеро эльфиек с самыми сияющими улыбками на устах, на какие они только были способны, явили себя тараторящим девицам. Илери не ошиблась, Шеррин и в самом деле была здесь. Одна только она и молчала посреди всеобщей болтовни. Лицо ее было бледным, а улыбка – вежливонатянутой… но все же дело обстояло не так плохо, как опасалась Илери. Эти очень хорошенькие и очень ядовитые змейки еще не успели приняться за нее всерьез – так только, примеривались, с какой стороны половчей укусить… что, любезнейшие, повеселиться надумали? Напрасно. Веселиться будем мы – и не наша вина, если вам наше веселье не по вкусу придется. Ну вот вы только обернитесь на звук распахнувшейся двери, вы только взгляните, кто к вам пришел… очень весело, не правда ли?

Разговор смолк, словно по волшебству, прямо на полуслове.

– Ва… ааша светлость! – опомнилась одна из девиц, первой вскакивая с места и судорожно приседая в реверансе.

– Вообщето высочество, – небрежно бросила Илери, не зная, что повторяет Арьена почти дословно. Что такое высочество она, в отличие от светлости, знала, хотя ей попрежнему было непонятно, почему люди придают этому слову такое неумеренно большое значение. Однако стоит назваться высочеством, и поклоны до полу, жалкие бессмысленные улыбки и изъявления восторга тут как тут. Илери нипочем бы не стала упоминать, что по человеческим понятиям ее следует считать принцессой, но женщины, собравшиеся вместе исключительно для того, чтобы безвинно унизить другую женщину, не заслуживают пощады. Они должны получить свое – и они его получат.

Служанка оказалась полностью права – девки и впрямь подобрались наглые, другого слова так сразу и не сыщешь. Наглые и расфуфыренные. Разодетые в пух и прах – наверняка по самой последней риэрнской моде! – еще минуту назад такие горластые, сейчас они молчали почти испуганно.

– Какая уютная компания! – проворковала Джеланн. – А почему ни одного кавалера?

– Мы их ждали, – после некоторого замешательства пискнула самая бойкая из девиц, – но у его величества нашлись для них неотложные дела…

А вот это уже вранье! Это вы кавалерам скажите – тем самым, которых здесь нет – они поверят. Так можно обмануть мужчину – но не других женщин. Ни одна девушка, у которой хватает сметки хотя бы на то, чтоб отличить башмак от браслета, не позволит себе даться в обман настолько явно. Здесь никого не ждали – довольно посмотреть пропристальнее на те наряды, что соизволили напялить на себя обитательницы Мозаичных покоев, и все сразу станет предельно ясно. Ни одна, даже самая глупая женщина, не оденется подобным образом, чтобы понравиться мужчине – ни даже самой себе. Так наряжаются, чтобы повергнуть ниц и растоптать другую женщину. Не такую красивую. Не такую богатую. Не избалованную избытком поклонников. Ту, которой жизнь и без того не улыбается. Зато как же приятно рядом с ней ощущать себя холеной, привлекательной, преуспевающей… ммерзавки!

Девицы были одеты не столько к лицу, сколько прихотливо и богато. Сверх меры богато. Шелк, бархат, атлас самых немыслимых оттенков, золотое шитье, наилучшие риадские кружева – от плотных, почти жестких, до тонких, как паутинка и переливчатых, как жемчуг. И драгоценности, драгоценности – в три ряда, как королевские гвардейцы! Столько побрякушек разом на себя даже аффральцы не наворачивали – впрочем, самоцветы для уроженцев Аффрали дело обычное, они свои безделушки носят с непринужденностью растоптанного башмака, а у этих глупых девчонок драгоценности так и растопырились – что значит отсутствие привычки носить их повседневно! Перстни, браслеты, ожерелья, серьги, заколки, и снова ожерелья, серьги, браслеты… Шеррин среди этого вороха благоуханных нарядов и сверкающих безделушек терялась бы совершенно, когда бы не ее лицо – бледное, упрямое, деланноспокойное… нет, но какой же Арьен всетаки дурак!

– Ничего страшного, – милостиво улыбнулась Наэле. – Без кавалеров даже както уютнее, верно?

Трудно сказать, насколько девицы были согласны с ее сентенцией на самом деле, но не кивнуть не осмелилась ни одна.

– Как чудесно! – мурлыкнула Джеланн. – Мне давно хотелось посидеть в таком милом, чисто женском обществе – вот только все както не получалось.

Намек на то, что с красотой Джеланн шансы оказаться в чисто женском обществе без единого поклонника на горизонте равны примерно нулю, был понят, как должно. Глядя на приунывших девиц, Илери мстительно улыбнулась. Веселье только начинается, дорогие мои! Вам еще только предстоит выяснить, насколько эльфийки не любят все эти ваши чисто женские пакости… но не любить не значит не уметь. Решили поглумиться над беззащитной девушкой в кошмарном платье? Ну так и не сетуйте, если ваша затея обернулась против вас.

– Ой, а это что такое? – с искренним интересом спросила Наэле, указывая на ряды шкатулок и скляночек, выстроенные на небольшом столике.

Ответом ей было молчание настолько сдавленное, словно хозяйки Мозаичных покоев проглотили не только язык, но и зубы – и теперь эти зубы никак не хотят пропихнуться в глотку.

– Этим раскрашивают лицо, – негромко сообщила Шеррин.

– А зачем? – невольно удивилась Илери.

– Чтобы быть красивее, – слегка оправившись от непонятного Илери ошеломления, пояснила одна из девушек, с виду самая молоденькая.

– Это такие чары, да? – восторженно догадалась Наэле.

– Это у вас чары, – возразила девушка, – а у нас косметика.

– Но у нас нет таких чар, чтобы стать красивее, – еще больше удивилась Илери. – Никогда про такие не слышала.

– Вааше высочество… – начала было все та же девица и, сбившись с почтительного тона, выпалила, распахнув глаза, – так вы и правда такие на самом деле? Ну… такие, как выглядите?

– Конечно, – удивленно произнесла Джеланн.

При этом ее слове у девушек разом сделались такие лица, что Илери даже немного стало их жаль, и вдобавок к жалости этой примешивалось нечто очень неприятное. Ей всегда было тяжко на душе, когда ктото в ее присутствии начинал отворачивать или каклибо иначе прятать лицо, находя его недостаточно красивым. Каждый прекрасен посвоему, на ему только одному присущий неповторимый лад – что за нелепость мериться красотой, будто красивая внешность – это некий пограничный столб, до которого непременно нужно добежать, причем непременно первым! Эти глупые девчонки затеяли обогнать Шеррин, затеяли выиграть состязание без усилий – и теперь мучительно страдают, завидев у вожделенной границы тех, кто успел раньше, обогнав их безнадежно и непоправимо… их терзает сущая глупость, но терзания от этого не перестают быть настоящими, настолько настоящими, что Илери от них почти больно… глупые девчонки! Может, и не такие мерзкие, как ей показалось спервоначалу, но донельзя глупые.

– А всетаки как этим пользуются? – спросила Наэле, открыв перламутровую коробочку и с изумлением глядя на нежнокоричневую массу с легким жемчужным отливом.

– Берешь кисточку, зеркало и рисуешь то, что тебе нужно, – объяснила Шеррин, ибо риэрнские девушки снова утратили дар речи.

– Так? – Наэле в четыре взмаха кисти изобразила на правой щеке утку, взмахнувшую крыльями.

– Совсем даже не так, – расхохоталась Шеррин. – Но это неважно. Так гораздо интереснее. Это лучше, чем глаза подрисовывать.

– Ну, не скажи, – возразила Джеланн, рисуя глаз на подбородке – лукавый и чуть прищуренный. – Глаза этим тоже рисовать очень весело.

Одна из девушек охнула – но не придушенно, как могла ожидать Илери, а подетски азартно. Ее товарки принялись шикать на нее, однако запоздали.

– А что ты обычно рисуешь? – мирно спросила Наэле, протягивая ей кисточку.

– А у меня есть идея, – задумчиво произнесла Илери, внимательно глядя в зеркало и откидывая волосы назад.

Когда полтора часа спустя Лерметт, услышав от словоохотливой служанки о том, как ее высочество уволокли за собой наглые риэрнские девки, опрометью ринулся в Мозаичные Покои, зрелище он там застал дивное. Можно сказать, почти невероятное. Во всяком случае, еще ни одному человеку, хоть скольконибудь близко знакомому с эльфами, не довелось похвалиться тем, что он видел хоть чтолибо отдаленно похожее.

Несчастные риэрнки, по большей части полностью утратившие свою столь красочно описанную наглость, испуганно жались по углам. Несколько из них, самые смелые – а может, самые безумные – под водительством Наэле трясущимися руками рисовали у себя на лицах всякие всякости… насколько Лерметт мог понять, самыми роскошными из всех снадобий подобного рода, какие только попадались ему на глаза. А попадались они, прямо скажем нечасто – ну где воин, дипломат и король может увидеть то, чем женщины по утрам красоту наводят… то, что они прячут от мужского взора под семью замками? Чтобы знать толк в белилах, румянах и пудре, надо быть женатым… ну, или по крайней мере иметь сестру, которая объясниттаки любимому брату, которая из окружающих его красоток взяла свою красоту от природы, а которая – из баночки. Но у Лерметта не было жены, и сестры у него тоже не было… и как женщины красятся, он никогда в жизни не видывал… а уж как они разрисовывают себе лица непонятно чем, не видывал тем более – даже в кошмарном сне.

Лицо Джеланн расцвело глазами – синими, карими, серыми – и, когда она улыбнулась при виде Лерметта, иные из этих глаз широко распахнулись ему навстречу, иные же привередливо сощурились. И так же точно взмахнули нарисованными крыльями птицы на щеках Наэле. Травы, цветы, улыбки… а посреди этого многокрасочного, приветливо улыбающегося безумия восседала смешная кукла из некрашеного дерева, но почемуто в парике – будто без нее рехнувшийся водопад картинок оказался бы всетаки недостаточно сумасшедшим.

Потрясенный Лерметт хотел было выговорить хоть чтонибудь – и не мог.

Деревянная кукла повернула к нему свою точеную головку.

– Правда, замечательно? – радостно спросила она голосом Илери.

Боги пресветлые и претемные… и превсякие… это же никакая не кукла… это Илери разрисовалась под куклу… эти причудливые слои древесины все до одного как есть нарисованные… это ведь Илери… Илери…

У Лерметта перехватило дыхание.

Так вот почему Арьен говорил, что для людей красота Илери – не ключ, а замок! Прав он был… тысячу раз прав!.. замок, который на самом деле ключ… сколько раз он смотрел на Илери – да ведь каждый день! – сколько раз он смотрел и ничегошеньки не видел… ничего, ничего он не видел, кроме ее ослепительной красоты – смотрел, пока не ослеп, пока не перестал видеть и вовсе… ты прекрасна, как солнце – значит, я тебя не вижу… не вижу своими смертными обожженными глазами… совсем не вижу, и только слезы текут изпод сомкнутых век… но зато я увидел – теперь… как я мог, как же я мог не видеть, что ты прекрасна!.. нет, не то… как я мог не видеть, что красота твоя больше, чем красота, а сама ты превыше своей красоты, потому что ты Илери… как я мог не видеть, что ты милая… и смешная, на самом деле смешная… самая смешная на свете, и от этого так странно… так странно и радостно – как никогда в жизни, никогда, никогда прежде… так, как не бывает, и радость эта течет по моим жилам – радость, а вовсе никакая не кровь – слышите?.. почему, ну почему мою незрячесть исцелили какието дурацкие деревянные разводы… как я мог не видеть, что ты – это ты… и что я буду любить тебя вечно… даже когда меня уже и не будет… вечно, Илери!

– Когда мы поженимся… – Губы Лерметта двигались почти что помимо его сознания, и он даже не успевал опомниться ( о Свет и Тьма, да что же это я такое несу?! ). – Сразу же после венчания… я обязательно выверну на твое свадебное платье банку варенья…

В ответ лицо Илери вспыхнуло такой улыбкой, что Лерметт едва не задохнулся. Казалось, сама душа Илери тает… тает – и перевоплощается в нечто иное.

– Впервые вижу, – с уважительным одобрением произнесла Наэле, – чтобы человек умел правильно ухаживать за любимой девушкой.

Лицо Лерметта мучительно заполыхало запоздалым осознанием – и только тающая нежность в глазах Илери не давала ему сгореть от стыда прямо на месте. Оно осторожно скосил глаза… но нет, Наэле не издевалась.

– Наэле не издевалась! – взмолился Лерметт, завершая свое повествование. – Она сказала, что и думала!

– Конечно, – утвердительно наклонил голову Эннеари, изрядно веселясь в душе. – А как же иначе?

То, ради чего Арьен и затеял свое посольство, наконецто сбылось – сбылось полнее и лучше, чем он смел надеяться даже в самых жарких своих мечтах! – а Лерметт так ничего и не понял. Нет, он понял, конечно, что любит и любим – но и только. Есть вещи, которых людям просто не понять самим… ну, если не всегда, то как правило. И теперь Арьен, сияя от счастья и едва не лопаясь от смеха, просвещал Лерметта относительно эльфийских обычаев – не всех, конечно, а тех, с которыми король Найлисса соприкоснулся так неожиданно для себя.

– Не понимаю, – почти простонал Лерметт. – Ничего не понимаю. У вас что же, когда ухаживают за девушками, говорят всякую чушь?

– Не обязательно, – утешил его Арьен. – Иначе ни одна девушка из людей нипочем не полюбила бы ни одного эльфа. У вас ведь совсем по другому принято. Всетаки вы чудовищно изысканные создания. Ваше стремление к красоте…

– Опять ты за свое! – вскричал с упреком Лерметт.

– У вас это очень красиво, – мечтательно улыбнулся Эннеари. – Целый ритуал… или церемониал… как правильнее сказать?

– Не знаю. – Лерметт дернул уголком рта.

– Одним словом, я повашему не умею и навряд ли научусь, – признал Арьен. – У вас надо совершить столько предписанных телодвижений, сказать столько ритуальных речений, соблюсти столько условностей… это очень красиво – но мне бы нипочем не суметь. А вот у тебя понашему сразу получилось.

– Да что у меня получилось? – взвыл Лерметт. – Я даже сам не понимаю, как меня угораздило такое ляпнуть! Просто…

– Именно так, – подхватил эльф. – Просто. Понимаешь, не имеет ровно никакого значения, что ты говоришь и что делаешь. Ровным счетом никакого. Не слова, не поступки, а то, что дышит сквозь них. Или оно есть, или его нет. Шепот, от которого рушатся стены. Когда воля, разум и чувство взмывают над самими собой и сливаются в нечто совсем иное…

– И как же зовут это иное? – тихо промолвил Лерметт. – Или у него нет названия?

– Почему же нет? – медленно улыбнулся Эннеари. – Очень даже есть.

Лерметт поднял голову и взглянул ему в глаза.

– Искренность, – выдохнул эльф. – Предельная… нет, беспредельная. Ослепительная. Испепеляющая. Когда отдаешься ей всем своим существом. Прочее не имеет значения.

Вот теперь Лерметт понял старинные легенды – те, в которых девушка очертя голову бросала все и уходила с малознакомым эльфом, хотя он иной раз и словомто с ней перемолвиться не успевал… да разве такая искренность непременно нуждается в словах?.. уходила, случалось, даже и изпод венца. Легенды не лгали. Прочее не имело значения.

– Совсем? – еле вымолвил непослушными губами потрясенный Лерметт.

– Совсем, – решительно кивнул Эннеари. – Ты можешь говорить и делать что угодно. Нести ахинею и петь серенады. Слагать стихи и дарить цветы. Ловить слонов голыми руками за хобот и ходить на голове. Это не значит ровно ничего. Можно вытворять что угодно… можно даже лгать. В таких случаях вранье искренности не помеха…

– Понимаю, – прошептал Лерметт. – Кажется, понимаю.

– Еще бы тебе не понять, – ухмыльнулся Арьен. – Это ведь очень даже в твоей натуре. Точнее сказать, это и есть твоя натура.

– Странная натура для короля и прожженного дипломата, – возразил Лерметт.

– Прожженного – чем? – уточнил Эннеари.

Лерметт опустил голову.

– Ведь именно этим и прожженного, – безжалостно ухмыльнулся Эннеари. – Насквозь. О чем тебе Сейгден, к слову сказать, както раз говорил, да только ты тогда не понял. А Сейгден редкостно умен – или ты в его уме сомневаешься?

– Нет, – с трудом вымолвил Лерметт.

– Интересное место этот Сулан. – Эннеари постарался придать своему лицу деланносерьезное выражение, но кончики губ все равно подрагивали в улыбке. – Любопытное. Надо будет, как случай представится, наведаться туда. Непременно. Охота ведь понять, откуда там настолько умные люди берутся.

Лерметт взметнул на друга умоляющий взгляд, и Эннеари сдался.

– Согласен, не о Сулане и его короле сейчас разговор. Равно как и не о том, что ты изволил брякнуть. Должен заметить, что тебе и впрямь удалось изречь совершенно потрясающую ахинею… прими мои поздравления, мне такой полет мысли не по плечу. Но может, если я возьму у тебя парудругую уроков…

– Я хоть и не Илмерран… – предостерегающе ухмыльнулся Лерметт.

Эннеари преувеличенно испуганным жестом прикрыл затылок обеими руками.

– … но подзатыльник мне обеспечен – ты это хотел сказать, да? Прости, но ты неправ. То, что ты сказал, не имеет никакого значения – или ты забыл? Скорей уж мне интересно, что сказала Илери… или чего она не сказала… хотя и это не имеет значения.

– Не имеет? – враз похолодел Лерметт.

– Никакого, – отрезал Эннеари. – Ведь она тебя тоже любит.

– Откуда ты знаешь? – выдохнул Лерметт.

– Знаю, – твердо ответил Эннеари. – Уж поверь ты мне.

– Ты… спрашивал ее?

– Нужды нет, – улыбнулся Арьен. – Когда человек полюбил когонибудь из нас, это всегда видно. И если эльф полюбил когото из вас, тоже. А уж если это взаимно… тут уж ошибиться и просто невозможно. Есть определенные признаки, – добавил он невольно, повинуясь повелительному вопросу во взоре Лерметта.

– Какие? – в упор спросил Лерметт.

Застигнутый врасплох Эннеари покраснел до ушей.

– Вам их не видно, – попытался отговориться он, – но они есть. Правда, есть.

Лерметт продолжал выжидательно смотреть на него без единого слова.

– Я… я тебе потом расскажу, – сдался Эннеари. – Потом, не сейчас. Когда время придет. Я расскажу.

Улыбка Лерметта сделалась почти хищной.

– Значит, расскажешь? – осведомился он. – Предельно искренне?

– А как же иначе! – ответил Арьен, с вызовом блеснув зубами в широкой ответной ухмылке. – С братьями ведь подругому просто нельзя. Вообще подругому нельзя. Ни с кем.