Глава 1

После недавней слякотной оттепели земля снова промерзла насквозь до звона. Бугристый лед кое-где выблескивал сквозь тонкий, как рубашка, снежный покров. Редкие искристые снежинки медленно падали и укладывались наземь одна к одной. Под ними явственно обозначалась каждая трещинка в земле, каждая вмерзшая в лед травинка. Время от времени среди крохотных белых снежинок появлялась крупная, черная.

Когда ветер опускал на снег хлопья сажи, мальчик вздрагивал и замирал, прислушиваясь. Ни шороха кругом. Только сажа черными снежинками беззвучно валится на белую землю. Далеко их занесло… вот уже и дом сгорел дотла, и защитники его погибли, и убийцы убрались восвояси, а сажа и пепел все еще носятся в морозном воздухе. И тишина окрест… такая тишина, что хочется услышать что угодно… как попискивает в огне заледеневшее дерево перед тем, как заняться пламенем по-настоящему… как тягучий свист стрелы сменяется предсмертным вскриком… как рушатся с воем и грохотом пылающие стропила… пусть даже и это… все равно… только бы хоть что-нибудь услышать… чтобы не мерещился в звенящем безмолвии гул копыт, чтобы не чудилась за спиной неумолимая погоня.

Мальчик обернулся. Позади – никого и ничего. Лишь его собственный едва приметный след. Поначалу снег таял под его босыми ступнями, и они оставляли за собой маленькие черные отпечатки. Теперь же его ноги только приминали снег, чуть припорошивший мерзлую землю. Если не приглядываться, следы почти незаметны. Не найдет его никто… нипочем не найдет.

Однако на сей раз топот копыт ему не померещился. Только слышался он не сзади. Он летел мальчику в лицо вместе с комьями грязного снега.

Мальчик не попытался убежать: он не то что ног под собой – даже боли в ногах не чувствовал. Он только съежился и замер, когда наездник осадил коня рядом с ним. А потом силы окончательно оставили мальчика, и он начал медленно валиться на вспыхнувший внезапной радугой снег.

Из-за слепящей пелены до него внезапно донеслось чудовищное богохульное ругательство, и мальчик заставил себя приподнять тяжелые от инея ресницы: голос был ему смутно памятен – и он не был голосом врага. Этот голос мальчик изредка слышал в отцовском доме… давно… когда еще дом стоял и отец был жив… и этот человек приезжал к нему в гости… и называл его своим другом… а мальчика – воителем… и на руки его подымал… совсем как сейчас…

Всадник спешился, мгновенно сбросил теплый плащ, укутал им мальчика и прижал к себе.

– Значит, я все-таки опоздал, – тихо и безнадежно произнес он.

* * *

Мастер-наставник Хэйтан низко склонился, переждал несколько мгновений и распрямил спину, но не полностью, оставаясь в легком, еле заметном полупоклоне. У обычного человека спина бы заныла уже через несколько мгновений. Хэйтан мог пребывать в этой позе – равно как и любой другой – столько, сколько потребуется. Хоть сутки, хоть двое. И на то, что нелепая угодливость заставляет терзаться его чувство собственного достоинства, тоже не пожалуешься: нет у него такого чувства. Для воина из тайного клана Ночных Теней иметь чувства – и вовсе непозволительная роскошь, а уж тем более чувство собственного достоинства – пожалуй, самое неуместное из всех. Но вот здравый смысл мастера Хэйтана страдал сугубо. Когда Ночные Тени отправляются на дело во внешний мир, прикидываясь обычными людьми, они вынуждены подчиняться требованиям внешнего этикета – но при этом не сам воин следует смехотворным правилам, а то заурядное создание, которым он притворился. Пустая маска, оболочка. Поступай с ней, как тебе угодно: хочешь – мни, хочешь – гни. Но здесь, у себя дома, мастер Хэйтан – никакая не оболочка, не пузырь, который можно надуть чем угодно. Он – это он, мастер Хэйтан. Так какого рожна он гнет спину перед заезжим гостем, который только то преимущество перед Хэйтаном имеет, что родился во внутренних покоях собственного столичного дома? Статочное ли дело – унижаться перед существом, которое мнит себя воином, а сам и восьмерых противников не одолел бы? И все же тело Хэйтана сгибается в поклоне еще прежде, чем разум его успел вспомнить о необходимости поклониться, а с уст сама собой слетает давным-давно затверженная формула униженной вежливости:

– Благополучно ли добраться изволили, высокородный господин?

Дурацкий вопрос. Какое там благополучно – всадник с ног до головы в снегу, конь с ног до головы в мыле. А мальчишка, сопровождающий гостя, и вовсе поморозился в пути: повязки ему явно не в доме накладывали. Ноги мальчика перевязаны впопыхах, чем попало, едва ли не прямо в седле на полном скаку.

– Главное, что добрался, – устало ответил гость.

Несмотря на утомление, гость не норовил расположиться на отдых сам, а ждал, покуда ему предложат присесть. Редкая для вельможи вежливость. Обычно любой высокородный клиент считает себя вправе распоряжаться, словно у себя дома. Надо отдать гостю должное, человек он из понимающих.

– Извольте присесть, господин. – Хэйтан поколебался немного, но все же пригласил сесть и мальчика-сопровождающего. Вообще-то не положено… ну и пес с ним, с неположенным и недозволенным. Мальчишка того и гляди сомлеет. И вряд ли высокий гость будет этим очень доволен. – Извольте вкусить от наших скромных яств. – Хэйтан широко повел рукой в сторону низенького столика, на котором красовались те немногие кушанья, которые вельможа имеет право отведать под кровом простолюдина, не роняя своей вельможной чести: соленые орешки, тыквенные семечки, сухое печенье трех видов и горячий благоуханный отвар, слегка сдобренный пряностями.

А все этикет, будь он неладен! Иззябшего путника надо бы накормить досыта да напоить горячим вином. Равного себе Хэйтан и накормил бы. Так ведь предложи он, простолюдин, высокородному гостю откушать запросто, чем богаты… худшего оскорбления и измыслить невозможно. Как невозможно и предугадать, что вытворит гость в ответ – снесет ли голову дерзкому оскорбителю, возомнившему о себе невесть что, или себе глотку перережет, не в силах пережить сей несмываемый позор? Вот и приходится клиенту с мороза семечки щелкать. Притом что живет Хэйтан если и не побогаче его, то уж посытнее – наверняка.

Гость и мальчишка-сопровождающий одновременно воздели вверх свои чаши, выражая почтение к приютившему их крову, отхлебнули отвар и так же одновременно поставили чаши на стол. Гость кинул в рот несколько соленых орешков. Мальчик прикусил узкое длинное печенье, даром что мог бы проглотить его не жуя, и за вторым тянуться не стал, хотя от голода у него так скулы сводило, что разве слепой не заметит. Редкостно воспитанные гости. Для таких Хэйтан в охотку постарается. Если, конечно, гость не запросит чего-нибудь совсем уж невероятного… но это навряд ли.

– Чем могу быть полезен высокородному господину? – осведомился Хэйтан с небывалой для него приязнью в голосе: обычно он встречал клиентов куда как холодно.

– Не мне, – покачал головой гость. – И я не уверен, что сможете. Я только надеюсь.

– До сих пор ни один из наших достопочтенных гостей не жаловался, что мы не выполнили задания, – отрезал Хэйтан.

– Речь идет не о задании, а о просьбе, – возразил гость. – И если вы… не захотите… значит, так тому и быть. Я постараюсь придумать что-нибудь другое.

– Значит, господин сомневается не в том, сможем ли мы исполнить его уважаемую просьбу, а в том, захотим ли? – уточнил Хэйтан.

Гость утвердительно склонил голову.

Любопытно. Крайне любопытно. С подобным мастер-наставник Хэйтан за всю свою жизнь еще не сталкивался.

– Не соизволит ли высокий гость удостоить нас изложением своей просьбы? – Хэйтан мысленно слегка поморщился, окончив фразу. Ясно же, что гость не из обычных, – так стоит ли с ним обращаться, как обычай велит?

– Моя просьба касается вот этого мальчика, – тихо произнес гость. – Это сын моего близкого друга… и долг велит мне укрыть его от судьбы, пристигшей его отца.

Хэйтан чуть заметно кивнул в знак того, что понял. Ай да гость! Хоть и молод, а все едино не промах. Он не сказал ни одного слова, которое можно бы почесть уликой. Ничего непоправимого. Ничего, что заставило бы Хэйтана отказать ему, даже не дослушав, ибо на сей счет имеются строгие предписания закона – предписания, кои Ночные Тени давно научились обходить. И судьба неведомого Хэйтану отца этого мальчишки – не секрет. Такими обиняками не говорят о смертельной болезни, случайном пожаре или землетрясении. Отец этого парнишки был убит людьми короля Сакурана. А дело-то серьезно оборачивается. Что могло заставить взбалмошного мстительного короля не только отправить человека в ссылку в здешние гиблые места, но и отдать приказ уничтожить ссыльного? И ведь не только его: если парнишку приютить некому… если вообще возникла нужда его приютить… нет у него больше ни дома, ни родни. И ни малейшей надежды выжить. Уж если король порешил извести весь род неугодного ему человека, так просто от преследования он не откажется.

Так вот что привело молодого рассудительного гостя в поселение Ночных Теней! Теперь ясно, почему он перевязывал обмороженные ноги мальчика не в теплом доме, а под открытым небом, под валящим снегом – и, вне всяких сомнений, на полном скаку! Тут уж не до поисков тепла и крова – в пору хватать мальчишку и мчаться во весь опор, да не к себе домой – именно там в первую очередь и станут искать, если заподозрят. Так молодой вельможа и поступил. Умно. Очень умно.

– Долг дружбы свят, – медленно выговорил Хэйтан, выбирая самые подходящие слова – выражающие все и не выражающие ничего. – И поистине прискорбно, если выполнить его нет возможности.

Лицо гостя закаменело. Он не знал, в каком смысле истолковать слова Хэйтана – как согласие или как отказ.

– При всем моем искреннем почтении к высокородному господину, – склонил голову Хэйтан, – я вынужден заметить, что вы не в силах дать этому отпрыску поистине достойного рода столь же достойное воспитание, которое вооружило бы его против жизненных тягот.

Гость прислушивался к словам Хэйтана очень внимательно, чтобы не прозевать скрытый в них намек. Однако Хэйтан сделал столь недвусмысленный упор на слове “вооружить”, что и дурак бы понял – а молодой гость отнюдь не был дураком.

– Воистину так, – улыбнулся гость. – Признаться, я и сам так считаю. Моя заветная мечта – отыскать тех, кто мог бы позаботиться об этом мальчике как должно.

– Полагаю, мои воины воспитаны не худшим образом, – деланно чопорным голосом произнес мастер Хэйтан, веселясь в душе. Они с гостем уже давно поняли друг друга, но надо же и церемониал соблюсти.

– Я был бы счастлив, если бы мальчик получил хоть вполовину столь же высокодостойное воспитание, как ваши несравненные воины, – поклонился гость.

– У Ночных Теней не принято делать что бы то ни было вполовину, – позволил себе усмехнуться Хэйтан. – Мальчик получит все, что нужно, дабы ему не пришлось беспокоиться о чести своего имени или о хлебе насущном.

Гость судорожно сглотнул. Значит, понял. Принять на воспитание сына опального ссыльнопоселенца даже и для Ночных Теней небезопасно. А вот усыновить приблудного бродяжку, едва не замерзшего насмерть в метель, – совсем другое дело. Гостю не придется беспокоиться об оплате этой услуги – когда мальчик станет одним из воинов клана, он и сам отработает свой хлеб. Вот только пожелает ли гость такой судьбы сыну своего друга? Что ему дороже – честь покойного или жизнь его сына?

– Если мастер изволит заняться воспитанием этого мальчика, – после недолгого молчания выговорил гость, – я буду совершенно спокоен за его будущее.

А в здравом смысле тебе не откажешь, дорогой гость! Что ж, будь по-твоему. Уж если твой ум взял верх над вельможной спесью, отказа тебе не будет.

– Вино сюда, – негромко распорядился Хэйтан, – и три чаши… нет, четыре.

Мальчишка, еще не прошедший первого посвящения, в чьи обязанности входило прислуживать за столом, помчался исполнять приказ. И нескольких минут не прошло, как на столе возник кувшин вина и четыре чистые чаши для совершения обряда.

Хэйтан, как и положено, налил вино в чашу гостя – кровь, переходящую в клан Ночных Теней, следовало возместить кровью земли, как велит обычай. Когда же гость поднес чашу к губам, Хэйтан плеснул немного вина в четвертую чашу и вылил вино в очаг – ибо по праву эта чаша предназначалась тому, кто уже не может ее пригубить. Отцу мальчика.

– Приведи кого-нибудь из старших учеников, – велел Хэйтан, когда он и новоиспеченный ученик, в свою очередь, испили вина. Все тот же мальчишка выбежал из комнаты и вернулся с высоким ладным парнем лет шестнадцати. Парень поклонился Наставнику и гостям и замер в ожидании приказа.

– Риттай, – произнес Хэйтан, – это новый безымянный. Покажи ему, где он теперь будет жить, и выдай ему новую одежду.

Мальчик встал, молча поклонился, старательно подражая движениям Риттая, и вышел вслед за старшим учеником. Ничего не скажешь, воспитан малыш отменно. Пожалуй, для Ночных Теней это не такое уж обременительное приобретение, как думалось Хэйтану поначалу. Может, и будет толк из мальчугана.

Хэйтан подошел к окну. Мальчик ковылял за Риттаем, стараясь не отставать. Что ж, он не только неглуп и наблюдателен. В присутствии духа ему тоже не откажешь.

– Чему меня здесь будут учить? – Нелепый этикет внешнего мира запрещал мальчику лично обратиться с вопросом к наставнику – но если бы он не спросил ни о чем у Риттая, Хэйтан почел бы его безвольным баловнем, привычным плыть по течению. Да, по части самостоятельности у мальчика тоже все в порядке.

– Боли, – ответил Риттай, не задумываясь. На свой лад он прав. Для восьмилетнего мальчика, урожденного жителя внешнего мира, основным в обучении окажется именно боль.

Мальчик поднял на Риттая сосредоточенный взгляд.

– Кажется, это я уже неплохо умею, – произнес он.

* * *

Именно эти давние слова и вспомнились мальчику, когда он ожидал своей очереди пройти – или не пройти – Посвящение в самом конце шеренги своих сверстников. Риттай оказался прав. За время своего обучения мальчик узнал много такого, о чем и не догадывался, – но наибольшее число сведений он почерпнул о том, что и как в человеческом теле может болеть. Вывихнутые суставы, растянутые связки, свыше сил натруженные мышцы, обожженная или обмороженная кожа… это не говоря уже о тех разнообразных ощущениях, которые причиняет удар, нанесенный должным образом в должное место. А еще говорят, что к боли привыкнуть нельзя! Тот, кто это изрек, наверняка не был Ночной Тенью, ни даже учеником.

Но привыкнуть не значит полюбить. При одной мысли о предстоящем Посвящении мальчик зябко поводил голыми плечами. Уж если привычные, каждодневные труды ученичества так мучительны… какой же новой, еще неизведанной болью встретит его Посвящение?

Три дня – или, вернее, трое суток – ожидающие Посвящения из кожи вон лезли, показывая, на что они способны по части обычных и не совсем обычных воинских умений. Очевидно, им удалось превзойти себя, ибо в праве пройти обряд ни одному из них отказано не было. Подростки выложились полностью, и теперь, измотанные тремя сутками непосильного даже для них напряжения, они изо всей мочи старались достойно встретить последнее испытание: не уснуть, ожидая, когда настанет их черед. Кое-кто пытался делать вид, что вовсе не хочет спать, иные украдкой позевывали, отвернувшись. День выдался знойный, и мальчиков даже в тени разморило до полного изнеможения. И почему им так не повезло? Окажись нынешний день пасмурным и прохладным, Посвящение давно бы уже шло своим чередом. Но мастера-наставники ни за что не упустят случая подвергнуть своих питомцев неожиданному испытанию. Начинать обряд они медлили явно намеренно. Не уснет ли кто, не изменит ли ученикам выдержка в самый последний момент… иногда такое случалось. Но не тут-то было: мальчики с ног валились от утомления, и им просто недоставало сил, чтобы толком разнервничаться. Ими овладело тяжеловесное спокойствие усталости.

Когда мастер Хэйтан жестом подозвал пока еще безымянных учеников к себе, мальчик повиновался, почти уже не осознавая, что он делает и зачем. Его слегка подташнивало от усталости, в голове звенело. Он вошел вслед за наставником в распахнутый настежь Дом Посвящения. После невыносимо яркого солнечного света прохладная темнота показалась мальчику тишиной… целым озером тишины… неподвижным дремлющим озером. Мальчик даже прислушался невольно – не плеснет ли хвостом верткая серебристая рыба? Мысль о возможной боли уже не занимала его. Страх остался там, снаружи, под жгучим полуденным солнцем.

Он не мог бы сказать, откуда в руках мастера-наставника взялся небольшой узкогорлый кувшинчик – но при виде него напрягся вновь: мальчик знал, что в нем находится. Заполучить состав этого зелья мечтал не один военачальник. Снадобье, способное навсегда изменить человека, придать ему почти нечеловеческие способности – или убить в нечеловеческих муках. Взрослого воина, не прошедшего вдобавок особого обучения, зелье убило бы наверняка. Для подростка, потомка многих поколений Ночных Теней, снадобье не таило в себе опасностей. Для хорошо обученного пришельца со стороны, невзирая на вполне подходящий возраст, результат оставался гадательным. Сколько бессонных ночей мальчик провел в размышлениях о грядущей боли – а возможно, и смерти… но сейчас ему отчего-то не было страшно. Может, ему и жить-то осталось всего ничего… и все равно не страшно. Наверное, это неправильно – не испытывать страха в такую минуту. Он попытался укорить себя за неподобающее моменту отсутствие страха и даже устыдился, но испугаться ему так и не удалось. Вопреки рассудку и здравому смыслу мальчик не мог заставить себя думать о смерти. Он думал лишь о том, каким окажется на вкус таинственный напиток. Гадость, наверное, жуткая…

Но мастер не предложил ученикам пригубить зелье. Он зашел им за спину. Мальчик с недоумением услышал несколько сдавленных вскриков – а потом, в свою очередь, вскрикнул и сам, когда вдоль его хребта скользнула холодная, как змея, струйка воды. Так вот как действует снадобье – оно проникает в спинной мозг! Мальчику показалось, что у него и вовсе нет хребта, а взамен него сквозь тело течет ледяная жидкость… такая холодная… обжигающе холодная… Он успел почувствовать, как чьи-то руки бережно подхватили его обмякшее тело… потом жгучий холод в спине сменился мгновенным жаром… а потом и жар исчез – осталось только ровное ласковое тепло.

* * *

Он моргнул и уселся поудобнее. Высокая трава щекотала его голую спину. Солнце стояло совсем невысоко над горизонтом, но припекало вовсю… день обещал быть жарким. Шутки, однако, шутит с ним его память! Он ведь твердо помнит, что полдень уже наступил… или еще нет? Хотя какой там полдень – вон даже роса еще не высохла… странная, по правде говоря, роса… а может, и не роса вовсе? Что еще может так блестеть на стеблях?

Мальчик снова моргнул и протер глаза. В густой траве сияли светлячки. Светляки – днем? Светляки, усеявшие траву, словно бутоны… а вот и еще один раскрыл лепестки… луг, средь бела дня цветущий светляками?

Мальчик встал и побрел наугад по светлячковому лугу. Светлячки осыпали его ободранные коленки сияющей пыльцой, и это уже не казалось ему странным. Недавняя усталость куда-то исчезла. Легкий ветерок чуть колыхал траву. По небу лениво плыли куда-то похожие на птиц облака. Мальчик уходил по лугу все дальше и дальше, и ему хотелось, чтобы светлячковый луг никогда не кончался, чтобы этот дальний кустарник так и не приблизился, чтобы можно было брести и брести неведомо куда…

Кустарник на краю луга оказался самым что ни на есть обыкновенным. В его густой тени поблескивал небольшой ручей. На берегу ручья сидел человек в подвернутых до колен штанах и удил рыбу.

При виде этого мирного зрелища у мальчика язык к нёбу прилип. Никто в точности не может знать, что или кто встретит тебя в глубинах Посвящения… но еще никто и никогда не встречал десь человека. Не будь мальчик так ошарашен, он бы, пожалуй, испугался.

Мальчик сделал нерешительный шаг вперед; под ногой у него что-то хрупнуло. Незнакомец поднял голову и помахал рукой в знак приветствия.

– Что ж так долго-то, Хэсситай? – произнес он укоризненным обродушным баском. – Я тебя заждался.

Хэсситай. Мальчик пошевелил губами, словно пробуя имя на звук. Хэсситай. Так его отныне будут называть. Это его имя.

– Хэсситай, – повторил он вслух.

– Присаживайся, – пробасил рыболов. – Ты хоть удочку с собой захватил?

Хэсситай помотал головой.

– Нет… я… я забыл… то есть я не знал… но ведь это не важно.

– Правда твоя, – кивнул рыболов. – Хорошему рыбаку удочка ни к чему, верно?

– Но я тороплюсь, – выдавил Хэсситай. Ничего подобного он не ожидал и порядком подрастерялся.

– Куда? – Рыболов повел рукой; движение его было удивительно округлым. – Куда можно спешить, когда ловишь рыбу? Рыба торопливых не любит.

– Но я не буду ловить рыбу, – растерянно произнес Хэсситай.

– Не будешь? – удивился рыболов. – Зачем же ты тогда пришел?

– Обрести имя и зверя, – отчеканил Хэсситай. Эти слова он запомнил хорошо. Наставник часто твердил ученикам, что не знает и не может знать, кого они встретят и с чем столкнутся, проходя Посвящение, – но их непременно спросят, зачем они явились, и ответ нужно дать подобающий. Обрести имя и зверя. Эти слова Хэсситай повторял так часто, что они слетели с его уст как бы помимо воли.

– Зверя? – усмехнулся рыболов. – Тут всех зверей – только ты да я.

У Хэсситая в глазах потемнело. Безымянные нередко рассказывали друг другу страшные байки о Посвященных и Посвящении. Истории о бедолагах, так и не повстречавших своего боевого зверя, своего потустороннего наставника, были среди них в большом ходу. Хэсситай и сам с удовольствием пересказывал эти душераздирающие повествования мальчикам помладше. Но ни одного воина, лишенного зверя-покровителя, ему среди Ночных Теней встречать не доводилось. Неужели это не досужие вымыслы? Неужели такое может случиться? Неужели такое может случиться с ним?

– Не может быть! – вырвалось у него. – Они, наверное, где-то прячутся…

Рыболов пожал плечами.

– А вы хорошо искали? – донельзя несчастным голосом спросил Хэсситай.

– Не искал, – невозмутимо ответил рыболов. – И тебе не советую. Сам ведь знаешь: если искать то, чего нет, обязательно наткнешься на то, чего не искал. На что-нибудь ненужное.

– Но мне очень нужен зверь, – попытался возразить Хэсситай.

– А ты ему? – поинтересовался рыболов. – Если ты ему нужен он и сам тебя найдет. Объявится через недельку-другую. Если это твой зверь, ты узнаешь его сразу. И незачем тебе совать свой нос под все лопухи придорожные. А если ты ему не нужен, тем более незачем. Ты его не найдешь.

Он поддернул сползающую штанину.

Недельку-другую… что ж, в этом есть свой резон. Вот, наверное, почему Посвященные не сразу называют своего зверя. Вот почему так долог срок очищения после обряда. Наверняка иным воинам их зверь явился не сразу, а погодя, во время очистительного поста… но вправе ли Хэсситай надеяться на такое чудо?

А может, в этом и состоит последнее испытание? Проявит он упорство – или малодушно отступится?

– Я все-таки пойду поищу, – решительно заявил Хэсситай.

– Рыбу, значит, ловить не будешь? – разочарованно вздохнул рыболов. – Ну что ж, иди, коли так торопишься.

Хэсситай сделал шаг. Рыболов посмотрел на него, укоризненно покачал головой, взялся за ветку кустарника, сильно дернул – и у Хэсситая внезапно землю потянуло из-под ног. Он пошатнулся, вскинул руки, пытаясь удержать равновесие, но все же упал… и его ладони глухо стукнули о деревянный пол.

Мастер Хэйтан подошел к нему и помог сесть.

– Наконец-то ты очнулся, – сказал Хэсситаю наставник. – Я уже, честно говоря, беспокоиться начал.

В этот миг Хэсситаю было не до раздумий: руки-ноги словно кипятком налились, в голове звенит… в обморок бы от слабости не хлопнуться. Но впоследствии он размышлял не раз: а что случилось бы, останься он половить рыбу? Возможно, его зверь уже тогда вышел бы на бережок полакомиться уловом… а возможно, Хэсситай на веки вечные остался бы у ручья… а может, и что похуже? Ответа он не знал, как не знал его и Хэйтан, которому ученик, как и велит обычай, поведал о пережитом во время Посвящения все, кроме одного – удалось ли ему встретить своего зверя: об этом расспрашивать не принято. Но о звере мастер Наставник как раз и не расспрашивал: довольно уже и того, что Хэсситай встретил человека… право же, есть о чем призадуматься.

Спящие дышали так тихо, что человек несведущий принял бы их за мертвых. Человек пятнадцать лежат и видят сны – и хоть бы чье дыхание превратилось в храп или хотя бы в уютное сонное посапывание. Хэсситай позволил себе вздохнуть только мысленно: настоящий вздох прозвучал бы в молчаливой ночной темноте наподобие грохота.

Хэсситаю не спалось. Он не раз и не два расслаблял тело до плавной текучей мягкости, шептал мысленно слова, заставляющие уснуть раньше, чем окончишь их произносить. Бесполезно. Дух его не был спокоен. А когда душа мятется, даже сонное зелье, одна щепоть которого и слона заставит храпеть во весь хобот, и то не усыпит, хоть ты целую горсть этого снадобья в рот запихай.

Вокруг Хэсситая спали невесомым чутким сном его сверстники и годки. Те, с которыми он так недавно вместе проходил первое, юноское еще Посвящение и наречение имени. Те, чья кровь стала его кровью во время священного таинства. Сотаинники. Собратья.

Сотаинники, как бы не так.

Хэсситай на Посвящение надеялся люто, свирепо надеялся. Очень его измаяло одиночество. Чужой он здесь. И всегда был чужим. Эти аони родились здесь, знали друг друга с первых дней жизни, с первых шагов. Хэсситай пришел в клан восьми лет от роду. Наскочил ветер ни с реки, ни с поля. Посторонний. Чужой. Да не просто чужой – другой. Как говорится, собачий рог, олений коготь. Глупо, наивно было надеяться, что рог приживется на собачьей голове. Не место ему там. Но Хэсситай надеялся. Надеялся вопреки очевидному. Вопреки всей той враждебности, которой встретили его ровесники.

В первый же день его избили – деловито, молча и жестоко. И совершенно равнодушно. Просто чтоб поучить стороннего паренька уму-разуму. Уличная шпана измолотила бы его в кровь, но эти мальчики хорошо знали, как бить и убивать, не оставляя следов, даром что ни один не был старше Хэсситая. Уже знали. Мастер-наставник отнял его обеспамятевшим от боли, но на теле Хэсситая не было ни единого синяка. Если к утру он бы помер от побоев, мальчишки могли бы гадать вслух, отчего сподобился ноги протянуть новый парнишка – такой вроде крепкий на вид, хоть и заморенный немного, а вот поди ж ты… Всыпал им тогда мастер так, что аж звенело. И новичка бить запретил.

Это было хуже всего.

Если бы мальчишки продолжали его бить время от времени… ну что ж, он бы то ли помер, то ли нет. Помер бы – так есть ли ему зачем жить. А выжил – так стал бы для них если и не своим, то хотя бы и не совсем чужаком. Сами-то они друг дружку бивали не раз, и старшие в их разборки встревали редко: насажают сопляки себе синяков поперек ребер, так крепче будут. Это после Посвящения драться нельзя. Позорная смерть ожидает посмевшего поднять руку на своих. Так ведь до Посвящения никто никому не свой. И именно в жестоких мальчишеских драках и выделяются свои, которые будут проходить Посвящение вместе.

Конечно, мастер по-своему прав: то, что для этих мальцов было всего лишь дракой, могло прикончить Хэсситая на месте. Но сверстник, которому нельзя и по затылку съездить… Запрет мастера-наставника свят, и никто не посмел переступить через него. Хэсситая больше не били… но лучше били бы. Ибо Хэсситай сделался для ровесников не чужим даже, а вроде как бы мертвым. Только вот мертвым в жертвенную пищу никто дохлых крыс не подкладывает. Зачем бить, если можно тихо изводить, подстраивать мелкие и не очень мелкие пакости, гадить исподтишка – да так, что, если и вздумает новичок пожаловаться, ни на кого с уверенностью указать не сможет. То есть смочь-то он сможет: мальчишки всегда каким-то неведомым образом чуют, кто именно налил им сапожного вара в ботинки, даже если истинного виновника нигде нет поблизости и за делом его никто не видел.

Но доказать отвергаемый чужак ничего не сможет – а посему пусть чует себе на здоровье.

Если бы только мастер-наставник не запретил его бить! Тогда Хэсситай мог бы подкараулить кое-кого из заводил и отметелить так, чтоб памятно было. Еще не прожив в клане и года, он уже был вполне способен постоять за себя: здешняя выучка пошла ему впрок. Но можно ли ударить того, кто тебя ударить не смеет и не ударит? Пакостить в ответ или доносить Хэсситай не хотел, ответить на обиду кулаками не мог. Оставалось одно: все время быть начеку, прятаться, уворачиваться. Вот уж прятаться Хэсситай умел, как никто из его сверстников. Ему в отличие от них уже приходилось скрываться от смерти – не той, понарошку, что подстерегает в учебном поединке зазевавшегося ученика, а самой что ни на есть окончательной, настоящей. Именно поэтому Хэсситай умирал понарошку гораздо реже своих более умелых сверстников. За что и снискал от них только большее отчуждение.

Боль всегдашнего отчуждения давно уже сделалась для Хэсситая привычной. Это раньше она жгла его, словно негаснущий уголь. Давно уже уголь подернулся пеплом, покрылся седой золой. Хэсситай думал, что уголек и вовсе погас, ан нет. После посвящения золу и пепел сдуло напрочь, и жарко пылающий уголь вновь прикасался к старому ожогу. Последнюю свою надежду Хэсситай возлагал на таинство посвящения. Он думал, что уж теперь-то все пойдет совсем по-иному. Сотаиннику никто не будет пакостить.

Ему и не пакостили больше. Его и вовсе перестали замечать. Хэсситай вытолкнул воздух из легких медленным беззвучным толчком. Вот они лежат и спят, его сотаинники. Подростки, каждый из которых способен убить самого лучшего воина, хоть бы и полевого агента, пятью-шестью проверенными способами. Остановить собственное сердце – на время или навсегда, это уж смотря по тому, что нужно. Бегать так быстро, что приложенный к груди лист бумаги не упадет наземь – так сильно его прижмет встречным ветром. Хэсситай так быстро бегать не умел – только убегать. Он и вообще многое умел хуже тех, кто учился этому мастерству с рождения. А кое-что умел и получше.

Как же глуп он был, когда надеялся завоевать уважение этих парней, совершенствуясь в их же ремесле!

Когда у него что-то не получалось, ровесники презирали его. Когда получалось, презирали тем сильнее: да как он еще смеет что-то уметь, наволочь приблудная!

Старшие ученики – те, что прошли свое юношеское посвящение на пару-другую лет пораньше, – эти хоть что-то смыслили. Их уважительные взгляды Хэсситай хоть изредка, да ловил. Правда, уважали его в основном за несгибаемое упорство и каторжный труд до кровавого пота, а не за достигнутый результат, ухитряясь самым непостижимым образом этого результата не замечать, даже если он был несомненным. Уважали не как своего, а как чужака, который навсегда останется чужаком, существом иной породы. Да и мог ли он добиться большего от этих воинов, не будучи воином по рождению и воспитанию? Как могут дворовые псы уважать приблудного котенка, который после долгих трудов выучился лаять по-собачьи, несвойственным ему басом, совершенно чисто, без малейшего следа кошачьего акцента…

Хэсситай так живо представил себе злополучного котенка, что ему поневоле сделалось смешно. Он сдавленно хрюкнул, огляделся пугливо – нет, не проснулся никто. Но он не дал своему смеху вырваться наружу – и смех остался в нем. Смех жил внутри, колотился о грудь, рвался на волю. И чем сильнее Хэсситай пытался его подавить, тем строптивее клокотал внутри неугомонный смех.

Хэсситай вскочил и выбежал за дверь – в набедренной повязке, босиком, даже не пытаясь одеться. Еще минута промедления, и самовластный смех вырвется на свободу и перебудит весь клан. Некогда штаны напяливать – бежать надо, да побыстрей.

Хэсситай никогда еще не бегал так быстро. Сейчас он не уронил бы со своей голой груди не то что лист бумаги – пожалуй, даже старинный тяжелый щит встречным ветром удержало бы. И так легко – до лесной опушки он добежал, даже не запыхавшись. На опушке Хэсситай остановился, вздохнул глубоко, поднял голову, посмотрел в ночное небо, осыпанное нечастыми звездами, и неудержимо расхохотался.

Он хохотал, пока не обессилел, пока не подломились враз ослабевшие колени, пока слезы не потекли по щекам – и все равно не мог остановиться.

– Котеночек… – стонал Хэсситай, сотрясаясь смехом, – глупый котеночек… глупый… а лаять я больше не стану, не дождетесь… а вот мяу вам, господа собаки! Мяу вам всем!

Он вскочил на ноги одним прыжком, тряхнул головой – и по лесу прокатилось грозное, как вызов на смертный бой, громовое: “Мя-я-а-а-ау-у!” И новый взрыв хохота.

 

Глава 2

– Хасами! Хасами!

Маг не спешил откликнуться на призыв разъяренного короля, и ничего странного в том не было. Принц Югита подумал, что маг был бы и вовсе дураком, вздумай он поторопиться на зов: его величество король Сакуран и трезвый-то способен свернуть голову любому, кто под руку попадется, – просто так, забавы ради. А уж пьяного Сакурана следовало бояться, как землетрясения. Югита знал по опыту: не так страшно в подобном случае промедлить, как явиться на зов вовремя. Только уж медлить надо по-настоящему. За минутное опоздание незадачливого слугу могли, самое малое, вздернуть на кол. Нет, ждать надо не минуту и не две. Ждать надо, покуда король охрипнет, изойдет пьяным криком, суля ослушнику такую жуткую расправу, что и вчуже содрогнешься. Ждать, пока король, оторавшись, попросту ляжет и уснет внезапно, завернувшись в шитую золотом шелковую занавесь или в драгоценный старинный гобелен. А протрезвев, забудет, кого он давеча звал и чем грозился.

Правда, в последнее время избегать мучений подобным образом становилось все трудней. С тех самых пор, как при нем завелся маг, вот этот Хасами. Во-первых, в отличие от короля Хасами всегда бывал трезв и ничего не забывал. А во-вторых, со времени его появления короля почти никто не видел трезвым. Теперь подобным образом спасался от монаршего гнева только сам придворный маг, его светлость господин Хасами.

А спасаться ему стоило. Пьяного Сакурана лучше не гневить. Между тем король был снова пьян. Пьяней вина, мрачно подумал Югита, наблюдая за отцом сквозь щелочку в занавеси. Лицо короля было густо набелено: под белилами не так заметны синюшно-красные пятна, обычно проступающие на королевском лике после двух-трех часов обильных возлияний. Но эта стадия опьянения миновала вскоре после полудня. Сейчас, когда где-то за стенами дворцового сада ночной сторож стуком деревянной колотушки оповещал всех добропорядочных горожан о своем присутствии, лицо короля было мертвенно-бледным. Свинцовая бледность сквозила даже через толстый слой белил. К тому же наложены белила неровными пластами, кое-где краска попросту осыпалась с лица, кое-где ее от пота повело причудливыми разводами.

– Хасами! Где ты там, кишка сушеная?! Хасами!

Югита прикусил губу, чтоб не разрыдаться. Он все еще не мог привыкнуть, хоть и созерцал подобные сцены почти ежедневно. Ну, пристало ли королю белить лицо, как изнеженному придворному щеголю – да не затем, чтоб покорить сердце неуступчивой красавицы своей деланной утонченностью, а чтоб скрыть свою пьяную харю?

Молоденький слуга уже подбегал к двери, когда Югита вывернулся из-за занавеси, незаметно выскочил в коридор и изловил бегущего слугу за ухо.

– Куда, дурак? – выдохнул Югита в пойманное ухо яростным шепотом.

– Его светлость господин Хасами изволили велеть передать, что сей момент прибудут, – испуганно ответил слуга.

– Вот сам пускай о себе и докладывает, – прошипел Югита. – А если будет чем недоволен, скажи – мол, его высочество так приказали. Высочество все же рангом повыше какой-то там паршивой светлости.

Когда Югита отпустил ухо, слуга не заставил долго себя упрашивать уйти: он словно бы в воздухе растворился. Югита зло стиснул губы. Доложить, значит, велел? Ах ты, стервец, твоя светлость! Ясно же, на что рассчитывал господин Хасами. На то, что король сорвет весь свой ужасающий гнев на этом беззащитном мальчишке, а на твою долю почти что и ничего не достанется? Как бы не так. Сам прогневил, сам и расплачивайся. А что, неплохой подарочек я тебе преподнес, господин Хасами? Главное, что неожиданный.

Неожиданности, впрочем, не получилось. Поспешая по коридору, господин маг успел заметить принца. Отсутствие слуги от него тоже не укрылось. Хасами нахмурился. Югита в ответ вскинул голову и улыбнулся обворожительно-дерзкой улыбкой.

– Хасами! Хаса-ами!

Придворный маг взглянул искоса на строптивого принца, чуть помедлил, словно делая мысленную зарубку на память, и перешагнул порог королевских покоев.

Дверь затворилась.

Югите нужды не было приникать к ней ухом, чтобы разузнать, что происходит там, внутри. И так все было слышно. Поначалу никакой членораздельной речи не раздавалось – только пьяный рык и дикий грохот: судя по звукам, Сакуран швырял в своего придворного мага различными предметами домашнего королевского обихода разной степени тяжести. Судя опять же по звукам, не попал он ни разу.

– Так-то ты мне служишь? – наконец взревел король.

– Не соблаговолит ли его величество сообщить мне, о чем идет речь? – А это уже Хасами говорит. Опытным слухом Югита уловил, что звук его ненавистного голоса идет как бы сверху вниз, уходит в пол. Значит, говорит он, кланяясь. Похоже, его величество, пытаясь расплющить в лепешку своего мага, расшибся и сам – а значит, на какое-то время он безопасен. Не стал бы Хасами спину гнуть перед королем, если бы тот был в состоянии еще хоть что-нибудь кинуть.

– О чем? – заорал король. – О том докладе, который я сегодня получил! Почему ублюдок казненного изгнанника Отимэ еще жив? Почему я до сих пор об этом не знал? Почему о нем мне сообщают мои люди, а не ты, дармоед?

– Потому что я не хотел волновать ваше величество попусту, – смиренно ответил Хасами. – На сей раз я сам намерен заняться этим мальчишкой.

– Сам! – передразнил король. – Много от тебя толку, когда ты сам за дело берешься!

Из-за двери послышался грузный шлепок и тоненький визг. Югита ухмыльнулся. Переоценил Хасами королевское опьянение. Давно уже Сакуран не утрачивает по пьяному делу ни связности речи, ни былой подвижности – только память и остатки совести. Зря Хасами прошел в такой близости от пьяного короля.

– Сам ты уже натворил дел, – продолжал король. – Сам ты мне сообщил, что Отимэ представляет для меня опасность, и я его изгнал – что ж ты сам не доглядел, что в ссылке он окажется еще опасней?

– Я ведь докладывал вашему величеству, что опасен не сам Отимэ, а его дети, если они у него родятся, – сдержанно ответствовал Хасами. – Кто ж мог знать, что в ссылке-то он и женится? За опального не всякая пойдет…

Что верно, то верно, подумал Югита. Покойная жена покойного Отимэ была женщиной незаурядного мужества. Иначе побоялась бы связать свою судьбу с изгнанником.

– И разве не я советовал вашему величеству, как только сведал, что у Отимэ есть сын, покончить со всей их семейкой разом? Дурную траву с корнем вон… И ведь не я упустил мальчишку, ваше величество, а ваши люди. Те самые, что теперь имеют наглость винить меня в небрежении и доносить на меня.

– С ними потом разберемся, – хмыкнул король, и Югита затрепетал, представив себе воочию, чем обернется для этих людей долгая и верная служба.

– А где сейчас мальчишка? – как бы невзначай поинтересовался Хасами.

– Я только знаю, где он был тогда, – огрызнулся король. – Знаю кто помог ему скрыться. И только.

– Так ведь и этого довольно, – заметил Хасами. – Дайте мне только в руки человека, который хоть раз виделся с мальчишкой, и я смогу учуять его след. Даже если на допросе этот человек ничего не скажет. Конечно, лучше, чтобы сказал… взять магический след – дело долгое и хлопотное. Но на крайний случай я и так обойдусь.

Югита так сильно сжал кулаки, что кровь едва не брызнула из-под ногтей. Он и так был готов на многое, лишь бы насолить Хасами. Даже если бы речь шла о человеке и вовсе ему не знакомом. Но Югита многое слышал от слуг о веселом улыбчивом Отимэ, отправленном в ссылку еще до рождения Югиты. Отимэ был начальником дворцового караула и оставил по себе добрую память. Эта память была Югите очень дорога. Она не давала ему окончательно извериться в людях и утратить остатки мужества. Когда принц, бывало, плакал втихомолку под жестким парчовым одеялом, он повторял себе россказни слуг и стражников, не забывших еще то времечко, когда караулом командовал молодой красавец Отимэ. И мальчик Югита упрямо твердил себе: раз такие люди даже при дворе случаются, значит, на свете их и вовсе не мало. И когда-нибудь рядом с ним будут именно такие люди. Для человека, который помог скрыться сыну ссыльного Отимэ, Югита был готов не просто на многое – на все. Он бы жизнью рискнул, лишь бы предупредить беднягу, что на него объявлена охота. Вот только имя этого храбреца не назвали ни король, ни Хасами. И узнать это имя Югита уже не успеет. Таких дел ни его величество, ни Хасами в долгий ящик не откладывают. Можно биться об заклад, что прямо сейчас Хасами составляет указ. Еще через минуту король его подпишет. А еще через пару мгновений запечатанный пакет с указом будет вручен кому следует. Охота началась.

* * *

– А что нам толку говорить? – возразил Китанай. – Вы ведь, мастер, все едино нам не верите.

Мастер-наставник Хэйтан даже не усмехнулся в ответ на его слова. Это ведь он нарочно упирается, вид только делает, будто ни словечка не скажет, а у самого губы так и трясутся – вот-вот слово сронят раньше, чем голова подумает. Полагает, болван этакий, что если впрямую сказать, так мастер то ли станет слушать, то ли нет. А вот если раззадорить, растравить любопытство, заставить себя упрашивать, то уж тайне, взятой с бою, мастер поверит непременно. Как ему только в голову взбрело, что мастер-наставник попадется на такую немудреную приманку? Ну не наглость ли – пытаться обмануть своего мастера, не умея и соврать толком? Если бы Китанай и впрямь случайно обмолвился о том, что хочет утаить, не стоял бы сейчас, как за пятки к полу приколоченный. Давно бы уже сказал: “Дозвольте идти, мастер”. Еще и теперь сообразить не поздно. Поклониться мастеру, испросить прошения за дерзость – и за дверь. Глядишь, и поверил бы Хэйтан, заинтересовался бы… Нет, стоит как стоял и ответа ждет на выходку свою дурацкую. Так мастера глазами и ест, даже не смигнет.

Хэйтан молча взирал на Китаная. Красивый парень, спору нет. Высокий, ладный. Губы улыбчивые, глаза ласковые, с поволокой. Блудливые, одним словом, глаза. Повадливые. Такому незачем прокрадываться во вражеский стан, рискуя жизнью. Незачем ему и караул снимать и военный совет подслушивать. Такому любая женщина любую тайну сама поверит. И упрашивать ее не придется – сама, своей охотой все поведает, да еще и умолять станет, чтоб выслушал. Китанай уже не раз и не два добывал таким образом ценные сведения. Вот и привык ломаться, чтоб разлюбезных своих заинтриговать покрепче. Надо будет парня в каком-нибудь другом деле испробовать. Не то истаскается по служанкам да придворным красавицам, изблудится совсем, мастерство подрастеряет. Если разведчик умеет обмануть женщину, но не мужчину, жизнь его недорого стоит. А Китанай куда как к этому близок. Он уже пытается хитрить на привычный лад, не дав себе труда подумать, а проймут ли эти хитрости намеченную жертву. Надо ему дело менять… а то и вовсе на время от всякой работы отрешить. Иначе добром его оплошки не кончатся.

– Иди, Китанай, – промолвил наконец Хэйтан. – Я и так вижу, что ты наладился мне очередную байку скормить.

– Никакую не байку, – запротестовал Китанай. – Это все знают, только вам сказать боятся.

– Ну, если все знают и никто не проговорился даже ненароком, – скучающим голосом произнес Хэйтан, – то никакая это не тайна. Что-нибудь важное уж непременно бы сболтнули. Одно из двух: либо я твой секрет уже знаю, либо он и вовсе пустяковый. Так что ступай прочь, Китанай. Дозволяю.

Если Китанай воображал по молодости лет, что ведет тонкую игру, то Хэйтан даже и не старался оплести ученика особо хитроумным образом. Все его подначки были на виду, он дразнил Китаная, провоцировал его примерно на тот же манер, что и сам Китанай – его. Хэйтан был почти уверен, что Китанай учует подначку. Может, и обидится в душе, что его пытаются провести за нос таким нехитрым приемом, словно он не воин второго Посвящения, а новичок первоучебный. Однако Китанай в запале ничего не почуял. Да, от работы его надо отлучить, и немедля. Не то натворит он дел…

– Не гоните меня, мастер. – Раззадоренный должным образом Китанай даже притворство отбросил. – Если я сейчас не скажу, потом ни у кого и подавно смелости недостанет.

А, вот мы и добрались до сути. Не проговорился ты ненароком, Китанай. Ты сказал то, что и собирался. И не сам ты затеял голову мне морочить. Тебя прислали.

– Ну что ж, выкладывай, покуда я не передумал, – поморщился Хэйтан.

На душе у Хэйтана было скверно. Он уже знал, о ком заговорит Китанай. Сам ли этот юнец вызвался пойти к мастеру с доносом, жребий ли ему такой выпал, или его избрали после долгих препирательств… какое это имеет значение. Любые неполадки с любым из обычных учеников давно дошли бы до сведения мастера. Но если несколько человек вместо того, чтобы прийти к Наставнику со своими сомнениями, стряпают донос и тем или иным образом выбирают доносчика… речь могла идти только об одном ученике. О любом другом Китанай все бы давно выложил, не чинясь. Ишь, как он мнется. Прикидывает, с чего бы половчей начать.

– Так что же на сей раз натворил Хэсситай? – скучающим тоном поинтересовался Хэйтан.

Китанай вытаращил глаза.

– С наветом на кого другого ты бы так не осторожничал, – пояснил Хэйтан.

– Это не навет! – возразил Китанай. – Это чистая правда. Хэсситай каждый день ходит на сторону. Давно уже.

Нет, положительно, и Китаная, и всех прочих его сотаинников надо приструнить, не откладывая. Уж если собрались наушничать, так хоть измыслили бы что-то путное!

– Давно, говоришь? – язвительно переспросил Хэйтан. – Так что ж вы мне об этом только теперь говорите?

– А мы хотели сведать сначала, куда он ходит, – ответил Китанай.

– И куда же?

– Не знаю, – тихо произнес Китанай, опустив голову. – Никто так и не уследил.

Лицо его передернулось такой злобой, что Хэйтан внезапно усомнился – а так уж ли лжив очередной навет? Китанай, как и прочие его сотаинники, ненавидит Хэсситая так давно, что уже свыкся со своей ненавистью. Она перестала быть чувством, сделавшись привычкой. И вдруг новый, совершенно неожиданный взрыв ярости… должна же тому быть какая-то причина. Если же Хэсситай и впрямь неоднократно ускользал из-под бдительного надзора своих одногодков-сотаинников… да, тут в пору взбеситься. Опять этот несносный Хэсситай оказался хитрее, сильнее, сообразительней. Снова доказал, что по праву может именоваться любимым учеником мастера Хэйтана. Шею бы ему свернуть, этому любимчику, вот что!

– Иди, – сухо велел Хэйтан.

– Да… но Хэсситай как же?

– Иди, – совершенно ровным голосом повторил Хэйтан, и Китанай опрометью вылетел за дверь.

Хэйтан подошел к окну. Не стоит посылать Китаная за тем, на кого он донес. Если только в доносе есть хоть тень правды, Хэсситай мигом учует неладное. А если Хэсситай ни в чем не повинен, тем более – все равно ведь почует, что Китанай затеял против него какую-то игру. А уж когда прознает, какую… конечно, поделом будет незадачливому доносчику, да ведь он еще для дела нужен. Хотя препятствовать Хэсситаю Хэйтан не станет. Срам какой – на сотаинника доносить. Даже если он и в самом деле виновен. За мелкий проступок он перед мастером не ответчик, а серьезную вину сотаинники должны разбирать своим судом – или кишка у них тонка призвать Хэсситая к ответу?

Ладно, с этими поганцами после разберемся. Сперва нужно с Хэсситаем управиться. Высмотреть какого-нибудь мальчишку из безымянных еще и велеть ему кликнуть Хэсситая к Наставнику.

Однако искать гонца не пришлось. Вот он, Хэсситай, тут как тут. Xэйтан открыл было рот – позвать ученика, – но тут же передумал. Нельзя прерывать Пляску. Да и невозможно.

Есть три степени овладения воинским искусством. Новичок, загоняя себя до седьмого пота, осыпает воздух бессмысленными ударами, и нет в них ни пустоты, ни наполненности – одна только жажда измолотить невидимку. На смену этой пустопорожней суете приходит строгая изысканность подлинного воинского канона. Не всякому дано пройти путь от потного ученического дерганья до точного исполнения канона – одно отстоит от другого, как погреб от крыши. Но от канона до Пляски – как от крыши до звезд. Не всякий отважится на прыжок с крыши – и почти любой, кто осмелится, рухнет с высоты и разобьется. Хэсситай был одним из немногих, кто не разбился. Хэйтан наблюдал за его Пляской, забыв обо всем. Не всякому мастеру удается вырастить хоть одного ученика, способного Плясать. И уж тем более Плясать так часто. Пляска, великое единение воина с самим собой и с мирозданием. Счастлив тот воин, который смог увидеть это нечеловеческое совершенство. Ибо Пляшущий – не только человек, но еще и… что? Хэйтан не знал ответа на этот вопрос. Он был воином, мастером, наставником, кем угодно… но Плясать он не умел. Не пришло еще его время. Обычно Пляшут в более преклонных летах… тем более удивительно, что юнец Хэсситай способен плясать – в его-то годы… когда угодно, где угодно, сколько угодно.

Между тем Хэсситай окончил Пляску. Хэйтан дождался, пока он совершит поклон, и немедленно окликнул его.

– Хэсситай, поди сюда, – произнес он и тут же отошел от окна. Незачем ему смотреть, что именно сделает Хэсситай перед тем, как прийти на зов. То же, что и всегда, закончив Пляску. Он сдвинет мышцы груди. И котенок, изображенный слева, соприкоснется мордочкой с миской, украшающей правую сторону груди. Хэсситай после Пляски всегда “поил котенка”.

Каждый раз, когда Хэйтан наблюдал, как его ученик “поит котенка”, ему хотелось залепить парню такую оплеуху, чтоб три дня в голове звенело. Неужели Хэсситай не понимал, на что нарывается, когда избрал своим боевым символом этого котенка? И ведь как настаивал! Даже от услуг татуировщика отказался: не подменили бы рисунок каким-нибудь другим! Сам же перед зеркалом и накалывал себе котенка собственноручно, глядя шалыми глазами на собственное отражение. Неужто и вправду не тигр, не дракон, не журавль, не медведь, не какой иной зверь, а котеночек этот треклятый снизошел к Хэсситаю во время Посвящения?

Дверь открылась. Хэсситай вошел, ступая спокойно и уверенно, как человек, не знающий за собой ни малейшей провинности. Хэйтан устыдился собственных подозрений. Ему захотелось отослать Хэсситая, даже не расспрашивая. Донос Китаная в эту минуту казался мастеру-наставнику немыслимым бредом.

– Звали, мастер? – спросил Хэсситай, отдав поклон.

Хэйтан уже совсем было сказал: “Ступай, я передумал”… но нет с Хэсситаем это не пройдет. Лучше сообщить ему все как есть и покончить разом со смердючим наветом.

– Жалоба на тебя поступила, – усмехнулся Хэйтан, – будто бы ты постоянно ходишь куда-то. Сотаинникам не сказавшись, меня не спросясь…

Хэйтан ожидал, что Хэсситай улыбнется и скажет: “Ерунда какая”. Он был в этом попросту уверен.

Но Хэсситай одним плавным движением молча опустился на колени, сомкнув руки за спиной и склонив голову.

Хэйтан остолбенел. Поза полного и безоговорочного признания своей вины. Поза, выражающая готовность принять любое, сколь угодно тяжкое наказание. Значит… правда?

– Значит… правда? – хрипло спросил Хэйтан.

– Правда, конечно, – ответил Хэсситай.

– Каждый день, – словно бы не вполне веря собственным словам, вымолвил Хэйтан. – И куда?

Хэсситай не ответил. Он смотрел куда-то не то вдаль, не то и вовсе внутрь себя. Хэйтану показалось даже, что в уголках его губ притаилась непонятная усмешка… да нет, какое там – причудилось наверняка.

– Так куда же ты ходишь? – повторил Хэйтан.

Хэсситай по-прежнему молчал – только опустил голову еще ниже таким резким движением, что плохо закрепленная заколка соскочила с волос, и они рассыпались, совершенно скрывая лицо.

Ах вот ты что задумал, маленький поганец!

Не только сотаинники, а даже и безымянные поначалу не упускали случая выказать свое презрение Хэсситаю – чужаку, пришельцу из бестолкового внешнего мира, невеже и невежде, не знающему обычаев. На самом же деле никто из них не знал обычаи Ночных Теней в таких мельчайших тонкостях, как Хэсситай. Как и где сесть, как встать, как выразить почтение, преданность долгу, как смертельно оскорбить без единого слова, как должно кланяться сверстнику, превосходящему тебя мастерством, а как – мастеру, который тебе и в подметки не годится… все ритуальные жесты, все церемониальные телодвижения! Если бы у Ночных Теней существовала, как во внешнем мире, должность министра по церемониалу, Хэйтан выдвинул бы на нее Хэсситая, не колеблясь ни минуты. Мальчишка изучал обычаи с такой истовой серьезностью, что и молча способен высказать что в голову взбредет с помощью одних только ритуальных жестов. Вот как сейчас, например. Это ведь Хэйтану только подумалось, что Хэсситай покорность свою демонстрирует. Как бы не так, мастер-наставник! На колени-то он встал, все верно. И руки, сомкнутые за спиной, как у преступника перед казнью, действительно выражают готовность эту самую казнь принять. Но Хэйтан слишком часто видел, как перед ним валились на колени уже уличенные в серьезном проступке воины – те, кого следовало карать, а не допрашивать. Хэсситай признал свой проступок, но и только. Тайной своей он делиться не намерен. Иначе не за спиной он бы руки сомкнул, а перед собой. Ритуальный жест исповеди: “Из рук моих в руки твои тайна моя уходит”. И лишь потом завел бы руки за спину. И не забыл Хэсситай об этом обычае, а с хорошо обдуманной дерзостью пренебрег им. Он смиренно признал за наставником право карать – но не допрашивать. Смиренно, ничего не скажешь! Да это не смирение, а открытый бунт! За такое и впрямь в пору снять с плеч эту покорно склоненную голову с рассыпавшимися волосами. Наглый щенок, даже на коленях смеющий бунтовать!

– Если я тебя правильно понял, ты был бы и под пытками намерен упорствовать? – процедил Хэйтан.

Хэсситай поднял голову и улыбнулся, уже не таясь. Прядь волос скользнула по его щеке. Другая прядь повисла перед носом. Хэсситай легким выдохом отдул ее в сторону и лишь тогда ответил.

– Правда ваша, мастер, – произнес он. – Еще как намерен. Это только мое дело и больше ничье. Интересов клана оно не затрагивает.

– В этом я не сомневаюсь, – скривился Хэйтан. – Это разве что твои сотаинники безмозглые могли бы предположить, что ты предаешь нас.

– Тогда я могу идти, мастер? – безмятежно поинтересовался Хэсситай.

– К Богу Казней ты можешь идти! Прямиком на жертвенник! – взбеленился Хэйтан. – Вот ведь наглец! Разве же об этом речь? Или ты забыл, что жизнь воина из Ночных Теней принадлежит клану? Уже одно то, что ты утаиваешь часть этой жизни… да для любого из сыновей клана это трижды веская причина, чтобы проститься с нею!

– Но я не принадлежу к сыновьям клана, – негромко напомнил Хэсситай. – И те, кто донес вам на меня, этого не забывают.

Крепко сказано. Ни возразить, ни отмолвить. С точки зрения буквы закона парень прав. Он не рожден в клане, а всего лишь усыновлен. Строго говоря, Хэйтан его за сокрытие тайны смертью карать права не имеет… только за неповиновение. И то не смертью – усыновленного можно казнить только за предательство. Да, изрядно просчитались доносчики, надеясь навсегда избавиться от Хэсситая. Или они и не рассчитывали на подобный исход дела, а просто хотели подвести парня под наказание? Почти каждый из них за ту или иную вину жертвовал свою боль справедливому и бесстрастному Богу Казней… но не Хэсситай. Ни разу еще ненавистный любимец мастера-наставника не ложился на жертвенник этого грозного Бога. Ни одной каплей крови, ни одним клочком кожи, ни одним криком страдания он еще не накормил этого сурового блюстителя закона Ночных Теней. Значит, нынче время настало? На то похоже. Ну просто изо всех сил парень нарывается.

– Разве я хоть раз напоминал тебе, что ты здесь чужой? – поинтересовался Хэйтан.

Хэсситай отвел глаза. Ах ты наглец!

– Не слышу ответа, – сквозь зубы произнес Хэйтан.

– Да, – нехотя ответил Хэсситай. – Один раз… в самый первый День… Когда вы меня забить не дозволили.

Хэйтана словно под дых кто ударил. Он ведь не забыл о своей тогдашней ошибке. Ночные Тени не носят траур по близким… тем более мастеру-наставнику не пристало оплакивать кого бы то ни было. Даже если он не знает, где и когда погиб его единственный сын, и вовек не узнает… как и мальчик, приведенный в клан на третий день после того, как Хэйтану вручили добытый с превеликими трудностями нож его покойного сына, тоже ведь не узнает, от чьей именно руки погиб его отец… худенький молчаливый мальчик с обмороженными ногами… мальчик, которого мало не насмерть забили в первый же вечер… и только потому, что поглощенный горем Хэйтан препоручил его обустройство Риттаю, а не занялся этим сам… Хэйтан отлично помнил, какой гнев его охватил тогда – и на безымянных, и на самого себя… как он позволил своему гневу и горю взять верх над разумом.., как с его уст сорвался опрометчивый запрет. Да, он приказал никогда больше не бить новичка. Вот уж поистине язык опередил мысль. Мальчика надо было защитить как-то иначе. Одно-единственное неточное слово – и до чего же тяжко мальчик платился за эту оплошность наставника долгие годы… и посейчас еще платится. Вот только вырос этот хрупкий застенчивый мальчик в непокорного юнца с наколотым на могучей груди котеночком.

А левая лапка у котеночка, к слову сказать, слегка подрагивает. Не так уж ты и хладнокровно дерзишь, Хэсситай, как прикидываешься.

– Три тысячи “поклонов облакам”, – велел Хэйтан. – Медленных. Или нет… очень медленных.

Такой воин, как Хэсситай, три тысячи обычных поклонов отобьет, не особо надрываясь. Но выполнять это упражнение медленно даже и для мастера тяжело. А уж если замедлить темп еще вдвое, превратив рывки в плавные движения… обычному человеку допрос под пыткой перенести легче. Конечно, Хэсситай обычному человеку не чета, он ведь Ночная Тень, воин второго Посвящения, так что жив останется и даже оклемается в недолгом времени… зато вперед наука. На жертвенник парня Хэйтан отправлять не станет, незачем его позорить. И тем более незачем показывать его сотаинникам, что донос возымел действие. Но наказать наглеца надо, чтоб впредь неповадно было. Вот Хэйтан с ним по-свойски и разделается. Бунт есть бунт, и пресекать его надобно в самом зародыше.

Назначив наказание, Хэйтан уставился на Хэсситая пристальным тяжелым взглядом. Ну вот ты только посмей еще заявить, что наказание твое не по вине тяжко, и я вообще тебе голову оторву, котеночек ты шкодливый! Ты у меня еще домяухаешься…

Но нет. Хвала всем Богам, спорить Хэсситай не стал.

– Это за сокрытие тайны или за неповиновение? – только и уточнил он.

– За неповиновение, – с холодной свирепостью ответил Хэйтан. – О тайне твоей поговорим потом… когда тебе охота вспадет.

Хэсситай поклонился, как полагается принимающему заслуженное наказание, не размыкая рук. Все честь честью, все, как обычай велит. А чтоб тебе пусто было!

Хэйтан надменно кивнул в ответ. Хэсситай поднялся и вышел за дверь, так и не размыкая рук. Лицо его было таким безмятежным, что у Хэйтана мгновенно сделалось скверно на душе. Словно с него мастера-наставника, в присутствии всего клана сорвали меч и хайю и выбросили их в выгребную яму. Но почему? Почему?!

Под ногами что-то тихо хрупнуло. Хэйтан нагнулся и подобрал обломки… ах да, это же оброненная Хэсситаем заколка для волос…

Хэйтан хотел было выбросить сломанную заколку, но вместо этого безотчетно спрятал ее в рукав. Выбросить вещь, принадлежащую только-что наказанному ученику, отчего-то показалось Хэйтану немыслимой подлостью.

Спрятал Хэйтан заколку и думать забыл. И вспомнил о ней не сразу. Лишь когда в дом вбежал Китанай – только на сей раз его глаза уже не лучились довольством. На его перекошенном лице застыло выражение несусветного ужаса.

– Хэсситай сбежал! – вскричал он.

– Что значит – сбежал? – не понял Хэйтан.

– Не устерегли мы его, Наставник! – Китанай так и повалился мастеру в ноги. – Думали, раз он наказан, так до времени и не уйдет никуда, а после мы за ним присмотрим. А он той порой как раз и ускользнул… и нет его нигде… и опять никто не видел, в какую такую сторону он наладился…

Голос Китаная пресекся от испуга – на сей раз самого настоящего, непритворного. Он-то ведь всего-навсего и хотел ненавистному чужаку шкоду учинить. А в результате чужак удрал, и каких бед он способен натворить – неизвестно.

– Уследить за ним… – процедил Хэйтан. – Где уж вам… одно слово – умельцы. Да на вас с небес глядючи, Боги плачут.

Плечи Китаная даже не вздрогнули в ответ на любимое присловье Наставника – а ведь это он первым начал прозывать Хэйтана за глаза “Боги Плачут”. Хэйтан был отлично об этом осведомлен и нимало не дивился, услышав краем уха, как безымянные втихомолку жалуются друг дружке: “Опять “Боги Плачут” ко мне сегодня придирался”. Ввернув свою обычную примолвку, мастер Хэйтан был почти уверен, что легкомысленный Китанай не сумеет сдержать усмешки… а незадачливый доносчик не то что сдержать – даже и усмехнуться не пробовал. Ишь как перепугался – со страху трясется, аж пол ходуном ходит!

Мастер Хэйтан поднялся на ноги и брезгливо взглянул на Китаная. Вот ведь растяпа! Если Хэсситай и вправду сбежал, то Хэйтану следует пускаться вдогон, да поживей. А этот обалдуй ползает по полу и мешает мастеру пройти – не то чтобы помочь, так он готов наставника за коленки хватать, скулить, голосить, упрашивать, пока прощения не вымолит. О себе только одном и беспокоится… воин!

Его счастье, что Хэйтан в побег Хэсситая не особенно-то и поверил. Не такой Хэсситай человек. Удариться в бега оттого только, что наказали… не так уж и тяжко отмеренное ему наказание, да и не настолько далеко простирается его своеволие. А вот дерзко удариться в недозволенную отлучку, да не когда-нибудь, а в то самое время, когда он должен свое наказание отбывать… вот на это Хэсситая очень даже станет. Так что волноваться особо не о чем, никуда он не денется. Вечером, а то и раньше, объявится как ни в чем не бывало.

Вот только не может Хэйтан ждать вечера. Хэсситая должно найти раньше, чем он соизволит вернуться. Найти и приструнить, покуда не обнаглел и вовсе до беспамятства. После стольких-то удачных самовольных убегов попробуй не обнаглей. Попробуй не возомни о себе, когда сотаинники твои с ног сбились, тебя выслеживая, а ты от них что ни день отрываешься играючи. Того гляди, они от радости такой сбесятся, землю грызть начнут. А уж если окажется, что и мастер-наставник с тобой управиться неспособен… тогда и подумать страшно, что начнется. Нет, не может Хэйтан дожидаться вечера, чтобы отмерить тебе новое наказание – а заодно и проследить, чтоб ты снова не сбежал. Никак не может. Он просто обязан притащить тебя в клан за шиворот, чтоб ни у кого не осталось и малого сомнения: если кто и вздумает вольничать, то управа на него живо сыщется. Вот только еще знать бы, где тебя искать, ученик ты мой любимый, золотко ты мое ненавистное. Задал ты мастеру загадку, Хэсситай. Погоди ж ты мне, котеночек! Весь хвост повыдергаю!

Хэйтан легонько пнул ползающего Китаная под ребро. Тот ахнул и скрючился.

– Когда хоть его в последний раз видели, сказать можешь? – спросил Хэйтан, с трудом подавляя желание тряхнуть Китаная, да так, чтоб зубы повылетели.

Китанай попытался что-то сказать, но не смог – только застонал и затряс головой.

– Спасибо и на том, – скривился Хэйтан. – Можешь идти. Дозволяю.

Китанай вновь натужно застонал, кое-как поднялся и вышел, держась за бок. Притворщик! Не так ему и больно, как он прикидывается. Даже и обычный воин от такого пинка не стал бы мычать, как стельная корова, а уж Ночная Тень и подавно. Да и вообще он легко отделался. Ударь его Хэйтан по мере своего гнева, а не его вины – ох и долго бы пришлось приводить его тело в приличный вид перед тем, как хоронить.

Да, но куда же все-таки мог запропаститься Хэсситай?

Ночная Тень потому и обладает мастерством, обычному воину недоступным, что думает не только головой, а всем телом. Покуда грудь Хэйтана гневно вздымалась, а голова тяжко размышляла над загадкой каждодневных исчезновений Хэсситая, руки мастера без малейшего ее участия нашли ответ. Ну да и голова у Ночных Теней не только на то приспособлена, чтобы было куда рот приткнуть. Едва только пальцы Хэйтана нащупали сломанную заколку и вытянули ее из рукава, как мысли Хэйтана приняли совершенно иное направление.

Заколку эту Хэйтан раньше у Хэсситая не видел. Не то бы подивился. Вот уж о ком не скажешь, что у бедолаги две руки и обе – левые, так это о Хэсситае. Ловкие у него руки, мастеровитые, быстро-умные. Не такими руками эта заколка сделана. Изделие, вышедшее из его рук, Хэйтан не смог бы сломать, едва наступив, – пришлось бы хорошенько попрыгать сверху, да и то навряд ли. А тут извольте – ступить не успел, а под ногой уже хрупнуло. И немудрено: кто же древесину волнистой яблони так обрабатывает! Узор не закреплен, края зашлифованы кое-как, все в заусенцах. Такую заколку если как следует в прическе закрепить, так потом, пока ее снимешь, половину волос повыдергаешь. Не странно, что Хэсситай плохо закрепил ее и потому уронил на пол – странно, что он вообще ее надел. Если бы сам ее сработал, надеть бы посовестился – экое барахло. И если бы купил… да нет, не купил, такое даже спьяну не купишь. Значит, не своя это вещь и не покупная, а дареная. И тот, кто подарил, Хэсситаю сердечно дорог. Иначе он бы надел заколку при дарителе, чтоб не обидеть отказом, а потом бы снял потихоньку. А он это убожество не только не снял, а на голову пристроил.

Вот к тому, кто подарил, он и утягивается каждый день – а как же иначе! Не в городок поразвлечься – это ведь недоумок вроде Китаная мог бы предположить, что нахальный котеночек по городским крышам гуляет. Ему себя на людях выставлять без надобности вовсе не след – и он это отлично знает. Да и притом дружки его сердечные, сотаинники разлюбезные, живо бы сведали, покажись он хоть единый раз в городе. Нет, не развлекаться Хэсситай ходит. Другой у него интерес. Куда как более сердечный. И обретается этот интерес не так уж и далеко. Во всех окрестностях есть только один ложок, поросший волнистой яблоней.

К великому изумлению и восхищению Хэсситаевых сотаинников, мастер-наставник вышел вдогонку ровным твердым шагом. Он не рыскал, не шарил взглядом, не присматривался ни к чему и не принюхивался, не выискивал направление – он знал его совершенно точно. На то он и мастер. Не вам, оболтусам, чета. Вот потому-то вы даже и уследить за Хэсситаем не смогли, а мастер его в два счета сыщет. А вы гадайте себе, какое такое потаенное мастерство помогло наставнику взять след. Думайте сколько влезет. Не возбраняется. Полезное занятие.

Однако уходил Хэсситай все-таки с превеликим умением. Не знай Хэйтан, куда ему идти, он не раз и не два сбился бы со следа. Возможно, он бы и вообще не нашел Хэсситая. Никогда еще не было у мастера Хэйтана такого сообразительного ученика. Не гневаться в пору, а радоваться, что учение ему впрок пошло. Ничего, вот сыщет мастер беглого наглеца, учинит ему достойную трепку, гнев отведет – вот тогда и порадуется. А сейчас не радоваться, а искать надо.

И все же Хэйтан едва не упустил Хэсситая в зарослях волнистой яблони – и упустил бы, когда б не услышал его голос.

– А тогда старичок этот им и говорит: “Никогда не достичь вам Неведомой Земли, если не возьмете вместо обычного якоря деревянный”.

– А зачем деревянный? – удивленно вопросил чей-то звонкий голосок. – Он ведь и не потонет даже.

– Вот и матросы о том же самом спросили, – ответил скрытый за деревьями Хэсситай. – Уже было сдумали, что рехнулся дедушка на старости лет. А он все одно на своем стоит: мол, без деревянного якоря пропадете вы все ни за грош, и только. И не видать вам Неведомой Земли…

Ступая неслышно, Хэйтан осторожно подобрался поближе к тому месту, откуда звучали голоса.

– А моряки что? – жадно спросил еще один голос.

– А что моряки? Пусть даже и не в своем уме чудной старикашка, так ведь если его послушаться, от них не убудет.

Теперь Хэйтан уловил, что голос Хэсситая, хоть и веселый, звучит как-то напряженно. Хэйтан слегка отодвинул ветви и глянул.

– Сделали они деревянный якорь, как им старый лоцман велел, и поплыли. А старик им путь указывает…

Еще бы голос не напряженный! Еще бы дыхание не сдавленное! Кто другой на месте Хэсситая и “ой, спасите!” из себя бы не выжал. Попробуй-ка поговори, исполняя “поклоны облакам”!

Хэсситай сбежал от надзора – но вовсе не от наказания. Что мастером велено, то он и делал. И исполнял все честно, хотя проследить за ним здесь было некому. Уцепившись ногами за высокую толстую ветку, Хэсситай ритмично подтягивался вверх, касаясь лицом колен, и снова распрямлялся, повисая головой вниз. Ритмично и медленно. Нет – очень медленно.

– А дальше что было? – спросил мальчик лет восьми. Другой мальчишка, постарше, уже и не спрашивал ни о чем – он молча сидел под яблоней, завороженно глядя на Хэсситая.

– Вот они вышли в Дальнее Море, нигде и края земли не видать, а лоцман и говорит, что теперь оно самое время и есть на якорь становиться. И кидает деревянный якорь в воду. Тут сразу темнота спустилась, и ничего как есть не видно. Трое суток ночь стояла. Совсем моряки измаялись.

– Но ведь потом рассвело? – почти жалобно спросил младший мальчик.

– Рассвело. Так и ахнули моряки: растет прямо из волн морских дерево преогромное, а на ветвях его земля простирается, и конца-краю ей нет. И всякой твари живой на той земле место есть. И цветы на ней цветут, и травы колышутся, и деревья листвой шумят. И зверье там играет непуганое, и птиц на ветвях видимо-невидимо щебечет, и такая кругом красота, что и небо, и море словно смеются от радости. А лоцман старенький морякам и говорит: “Искали вы Неведомую Землю – и нашли. Потому что не бывает другой Неведомой Земли, кроме той, что ты сам с собой привез”.

Сказку о Неведомой Земле и деревянном якоре Хэйтан и раньше слышал. Вот только когда он был ровесником этих мальчишек, не до сказок ему было.

– Обед готов, – сказал тот из мальчиков, что постарше. – Ты сегодня будешь с нами обедать?

– Навряд ли, – ответил Хэсситай, зависнув на мгновение головой вниз. – Опоздать боюсь. Мне и так обратно бегом бежать придется, а я ведь еще “поклоны облакам” не окончил.

– Можешь не оканчивать, – произнес Хэйтан, выступая из-за дерева. – Ты их и так неплохо делаешь. А вот над дыханием тебе еще поработать придется. Разве же так сказки рассказывают? Так сипишь да придыхаешь, что жалость берет слушать.

– Мастер… – только и пробормотал Хэсситай, соскакивая наземь.

– А от обеда не отказывайся, – безжалостно продолжал Хэйтан. – Не обижай ребят понапрасну. Тебе ведь от чистого сердца предлагают.

 

Глава 3

Если Хэсситай за минувший день и времени у мастера Хэйтана отнял немало, и души повытрепал изрядно, то теперь мастер-наставник с ним сквитался сторицей. Покуда мальчики кормили Хэсситая и Хэйтана обедом, Хэсситай весь истомился в ожидании не выволочки даже, а и просто невесть чего. Хуже нет, чем маяться неизвестностью – то ли тебя по головке погладят, то ли по загривку огреют. А Хэйтан намеренно вел себя так, чтобы никакая проницательность не помогла Хэсситаю угадать, что именно он собирается утворить: с учеником держался ровно, с мальчиками – доброжелательно. Обедал он умышленно с нарочитой неспешностью. Уже к середине обеда Хэсситай сдался и вскинул на мастера умоляющий взгляд. Хэйтан будто бы и не видел ничего – прихлебывает суп не торопясь, словно может просидеть, с места не сходя, хоть неделю. Обоих мальчишек он очаровал совершенно. После обеда они предложили гостю полюбоваться, какое жилье им соорудил Хэсситай, и Хэйтан опять же отказывать не стал: ну мыслимо ли – покидать таких гостеприимных хозяев, едва успев пузо набить! Вежливый человек нипочем так не поступит.

Впрочем, на домик, в котором обитали мальчишки, поглядеть стоило – и не только для того, чтоб досадить строптивому ученику. Даже если бы мальчики не привечать, а гнать его вздумали, Хэйтан мимо воли замедлил бы шаг, чтобы еще и еще раз оглянуться на их обиталище.

Все-таки и у знатного происхождения есть свои преимущества. Вельможе ведь другого дела нет, кроме как этикет соблюдать и хороший вкус воспитывать. Он на этот самый хороший вкус всю свою жизнь кладет. Вот и получается, что отпрыски вельможных семей красоту понимать начинают едва ли не раньше, чем ходить. Это у них врожденное. А еще того лучше, если род знатный, а достатку в семье негусто. С таким чувством красоты да из бедного житья. Эти сызмала приучены видеть красоту не только в сверкании самоцветов, но и в простом придорожном камне – и не только видеть, но и другим показать. От большого богатства хороший вкус жирком заплывает – ни к земле нагнуться, ни голову поднять. Вот и дичают столичные богачи кто во что горазд: один выгребную яму изнутри вызолотит, другой бесценные жемчуга на белила для своих служанок перемелет… а какой-нибудь опальный аристократ речной галькой к своему дому дорожку устелить велит так, что всякий залюбуется. А прибавить к этому тонкому понятию еще и руки, сноровистые во всякой работе, как у Хэсситая… Хэйтан попросту млел втихомолку, оглядывая домик, которым мальчики так гордились. Немудреная глиняная посуда, аккуратные циновки… все в этом доме поражало неброским изяществом, каждая линия дышала силой и смелостью замысла.

– Теперь я знаю, на каких делах тебя лучше использовать, – шепнул Хэйтан на ухо ученику, улучив мгновение. – Лазутчика из тебя делать – только даром добро переводить. А вот если где соглядатай должен осесть надолго… за ремесленника ты хоть где сойдешь, не сомневайся.

Хэсситай мигом сообразил, что взбучки в ближайшее время не воспоследует, и просиял. Хэйтан не стал вновь нагонять на него страху. Он не только не сердился больше на проказливого котеночка – даже и желания сердиться не было. Конечно, проборку парню устроить следует, но безгневно, не распаляя собственной ярости.

– Умеешь и показать ремесло, и потаить, где надо, – продолжал Хэйтан вполголоса, благо мальчики стояли чуть поодаль и слышать его не могли. – Сработано безупречно – а в то же время будто и любой так сможет. Постороннему человеку нипочем не догадаться, что это именно ты тут постарался. Не признать работника по изделию. Правда, за одним вычетом…

– Каким? – обеспокоился Хэсситай. И недаром: не должна Ночная Тень оставлять следов своего пребывания. А если он настолько неосторожен, что его по тесаным доскам или устилающему крышу гонту отследить можно… тогда он едва не натворил большой беды.

– За вот этим. – Хэйтан поднял руку, указывая на потолок.

Потолок и вправду был необычен. Тут уж жаждущий красоты Хэсситай отвел душу в полную сласть. Вместо дранки потолок полностью покрывало узорное соломенное плетение. Наверняка солнечный свет лился с этого потолка даже и в ненастный день. Предзакатное сияние вызолотило не то что стены – самый воздух в доме, мягко ниспадая на некрашеный тесаный пол. Простое дерево полыхало невесомым золотом – будто облака улеглись спать прямо на половицы, завернувшись в шитые золотом шелковые покрывала.

Хэсситай усмехнулся с явным облегчением, но ответить ничего не успел: едва завидев, как Хэйтан взмахнул рукой, младший из мальчиков приблизился и задрал свою круглую мордашку, глядя гостю прямо в лицо.

– Красиво, правда? – с гордостью спросил мальчик.

– Очень, – искренне ответил Хэйтан.

– А я вон ту половину сам сплел, – похвалился мальчик. – Вот там еще Хэсситай плел, когда мне показывал, а дальше уже я сам. И вот этот узор тоже.

Хэйтан изумленно воззрился вверх. Сплетена солома не только красиво, но и прочно. Через такую кровлю ни одна дождиночка не просочится. Крепко сработано и с понятием. Быть того не может, чтобы такой мальчишка…

Хэйтан перевел недоверчивый взгляд на Хэсситая, но тот лишь усмехнулся чуть приметно и утвердительно примкнул ресницы.

Ай да котеночек! И парнишку выучил, и о необходимости таиться не забыл. Кто бы ни заглянул в маленький домик, мальчик всегда отговориться сможет: не было никакого мимохожего умельца, что вы – сам я все и сработал. А если кто и усомнится, он и показать сможет, как именно плел – попробуй тут не поверить. Умница Хэсситай. Да, самая пора пришла погладить котенка поперек шерсти. Чтоб не возомнил о себе слишком много.

– Жаль уходить от вас, но нам и в самом деле торопиться надо, – сказал Хэйтан.

Мальчишки взялись было протестовать, но Хэсситай на них только мгновенный взгляд метнул, и все протесты стихли словно по волшебству.

– А вы к нам еще придете? – спросил молчаливый старший мальчик.

– Может, и приду, если время свободное выпадет, – почти не кривя душой, ответил Хэйтан.

Хэсситай уже ступил было на порог вслед за Хэйтаном, но тут младший мальчик ухватил его за рукав.

– Хэсситай, – умоляюще протянул он, – а ты нам разве сегодня не покажешь, как твой котенок пьет?

Хэсситай после недолгого колебания распахнул на груди рубаху – и Хэйтан медленно и шумно выдохнул сквозь зубы, глядя, как его ученик обнажает свой боевой знак на потеху двоим мальчишкам. Мускулы его груди привычно сдвинулись, котенок нагнулся к миске – один раз, другой…

– Хватит, – объявил Хэсситай, вновь запахиваясь.

– А еще? – огорчился младший.

– Хватит, – решительно возразил Хэсситай. – Он уже третий раз пьет. Чего доброго, лопнет с перепою – и что я тогда делать буду?

Мальчишки засмеялись так радостно, так восторженно, что вновь возникший было гнев Хэйтана опять почти утих. Зато желание закатить Хэсситаю выволочку окрепло с новой силой.

Однако до поры до времени Хэйтан этого желания выдавать не стал. Он молча шел рядом с Хэсситаем, пока дом, возведенный среди волнистых яблонь, не скрылся с виду. Да и тогда первым заговорил вовсе не мастер, а Хэсситай.

– Как вы меня нашли, Наставник? – спросил он.

Вместо ответа Хэйтан вынул из рукава сломанную заколку и молча протянул ему.

– Понимаю, – усмехнулся Хэсситай, взглянув на заколку. – Действительно, вещь редкостная, ничего не скажешь.

– Что ж ты этого мальчишку золотому плетению обучил, а такому простому делу, как заколки мастерить, не выучил? – ехидно поинтересовался Хэйтан. – Или у него не получается?

Хэсситай помотал головой.

– Получается. У него руки к любому ремеслу понятие имеют. Его работы заколка не хуже моей была бы, а то и лучше. Нет, эту побрякушку не он делал, а старший, Аканэ.

– Почему? – опешил Хэйтан. Хэсситай неожиданно засмеялся.

– Ну так ему хотелось сделать для меня что-нибудь хорошее – духу не хватило обидеть парня отказом. Ему эта заколка лютых трудов стоила. Вот уж у кого руки только под меч вытесаны и ни подо что другое, так это у Аканэ. И никаким другим рукоделием он себе на жизнь не заработает. Вот и мается парень. Младший братишка уже при деле, а он вроде как бестолочь бессмысленная. Не обвык еще, не понял, куда ему себя приспособить. Ремеслу-то я их учу давно и в полную силу, а оружием владеть – недавно и понемногу.

Час от часу не легче!

– И кто тебе дозволил их нашему делу обучать? – с ледяной доброжелательностью поинтересовался Хэйтан.

Хэсситай остановился и посмотрел ему прямо в глаза долгим и спокойным взглядом.

– Нашему ремеслу я их не учу, – ответил он. – Права мне такого никто не давал. И я им своей судьбы не желаю.

При этих словах Хэйтан испытал сильное желание отвести взгляд.

– А вот постоять за себя в наше смутное время мальчикам уметь необходимо, – продолжил Хэсситай. – Тем более – этим мальчикам.

– Да кто они такие? – удивился его словам Хэйтан. Хэсситай опустил глаза и помолчал немного.

– Это дети господина Ханрана, – медленно, как бы нехотя ответил он и, заметив, что имя это ничего мастеру не говорит, добавил: – Того человека, что привел меня в клан.

Дальнейшие расспросы замерли у Хэйтана в горле. Вроде бы у Хэсситая выражение лица не поменялось – превыше всех прочих умений воин из клана Ночных Теней должен уметь скрывать свои чувства, – но вечерняя прохлада сгустилась внезапно и потяжелела, словно бы придавив поникающие к земле травы. Каждая травинка горестно сгибалась, будто разделяя печаль Хэсситая.

Хэйтан тряхнул головой, и наваждение рассеялось. Но в груди все равно явственно щемило.

– Господин Ханран был другом моего отца, – негромко произнес Хэсситай. – Очень близким. Он узнал, что король приказал убить отца, и от самой столицы с коня не сходил, торопился предупредить… но опоздал. Зато меня он спас и надежно спрятал. Я не мог бросить его детей на произвол судьбы. Даже будь я совсем скотиной бессердечной… перед их отцом я навеки в долгу, а выплатить уже не приведется.

– Он умер? – тихо спросил Хэйтан. Хэсситай кивнул.

– Его хотели взять живьем и в столицу увезти, но он не дался. Половину людей короля положил. К нему только к мертвому и удалось подойти, к живому – ни-ни. Дом его подожгли… как наш… одно счастье, что госпожа уже три года как умерла… а детям он сразу бежать велел, как отряд королевский увидел… потому только и спаслись…

Хэсситай умолк и невесело усмехнулся собственным словам. Действительно, мыслимое ли дело – радоваться тому, что дети вот уже три года как сироты? Но ему лучше знать. Когда подожгли его дом, он сиротой еще не был.

– Что-то я ничего об этом не слышал, – удивился Хэйтан.

– А господин Ханран далеко отсюда жил, – пояснил Хэсситай. – Просто он знал, что им, кроме как ко мне, податься некуда, вот и послал их в здешние края. Хотя они бы меня все равно не нашли. Я на них сам случайно выбрел. Повезло. Они к тому времени оголодали, пооборвались – смотреть страшно.

– Значит, ты к ним каждый день ходил? – спросил Хэйтан, глядя на ученика с приязнью.

– К ним, – кивнул Хэсситай. – А славные ребятишки, правда? – Лицо его осветилось улыбкой, и Хэйтан вздохнул свободнее. Давящая тоска разом оставила его.

– Но ты мог привести их к нам…

– Я им своей судьбы не желаю, – повторил Хэсситай. – А клану больше бы вреда вышло, чем пользы. Еще двое со стороны… меня и одного-то много. Вроде и сам я человек не очень скверный, и сотаинники мои не хуже людей… а на поверку что выходит? Совсем как в той притче… “я чист, как вода, ты крепок, как железо, а соединимся вместе – и оба на ржавчину изойдем”. Уже и от меня ржавчина завелась, а приведи я еще двоих безымянных, и вовсе непотребство выйдет.

И опять Хэсситай кругом прав. Вот только Хэйтан даже и не думал, что Хэсситай задавался подобными мыслями.

– Ну хорошо, а тайком-то почему? – укорил его Хэйтан. – Мне почему не сказался? Как ты мог подумать, что я тебе стану эти отлучки запрещать?

Хэсситай стоял по колено в росистой траве. И улыбка на его устах была до жути подобна ночной росе – прозрачная, нежная и холодная.

– А я ничего такого и не думал, мастер, – ответил он. Хэйтану показалось, что он ослышался.

– Разве бы я посмел возвести на вас такой поклеп хотя бы и в мыслях? – Улыбка Хэсситая холодно дрогнула, – Я ведь к вам, Наставник, со всем почтением…

– Прекрати дурачиться, – одернул его Хэйтан.

– О чем и речь, – неожиданно вздохнул Хэсситай. – Я так славно подурачился…

Он засмеялся почти неслышно.

– Я дурачился, мастер. Дурака валял. Веселился.

– По-твоему, это весело? – возмутился Хэйтан.

– И даже очень. Как в прятки играть. Я мог спроситься у вас, как должно… но тайком улизнуть веселее. – Хэсситай запрокинул голову, уставясь мечтательно в быстро темнеющее небо.

– Так ты сотаинников своих… – еле сдерживая гнев, уточнил Хэйтан, – и меня заодно морочил… только шутки ради?

– Простите, мастер, – покаянно произнес Хэсситай. – Я не думал, что вы обидитесь.

– На помешанных не обижаются, – излишне резко возразил Хэйтан. – А если бы тебя, шутника, твои же сотаинники попросту подстрелили невзначай?

– Не подстрелили бы, – уверенно произнес Хэсситай.

– А если бы я тебя за такие шуточки на денек-другой на жертвенник отправил? – прошипел Хэйтан. Говорил он хотя и не всерьез… а все же почти что и всерьез: на сей раз Хэсситаю удалось рассердить его основательно.

– Я бы очень удивился, – тряхнул головой Хэсситай. – Я-то всегда считал, Наставник, что шутку вы всегда понять сумеете.

– А ты ведь и сейчас дурака валяешь, – выдохнул Хэйтан.

– Да, – кротко согласился Хэсситай. – Вы все-таки обиделись?

– Больше всего на свете, – медленно произнес Хэйтан, – мне иной раз хочется тебя убить. Но еще больше мне хочется тебя учить, а еще больше – понять.

Рука его со свистом рубанула воздух.

– Может, я и ошибся однажды… но я никогда с тобой не лукавил. Я и сейчас тебя ни в какую ловушку не заманиваю. Я просто понять хочу – зачем?

– Для веселья, я же сказал, – опустив голову, повторил Хэсситай. – Для смеха.

– Ну и кривой же дорогой ты до смеха добираешься. – Только теперь Хэйтан с изумлением понял, что, говоря о шутках, Хэсситай отнюдь не шутил. – Просто жалость берет смотреть, как ты по этой дорожке рылом землю пашешь. Прикончить тебя, что ли, чтоб не мучился так?

– Я и сам знаю, что рылом, – кивнул Хэсситай. – А только я не очень-то и умею… но ведь все равно хочется.

Даже в темноте видно было, каким жарким румянцем вспыхнуло его лицо – словно он сознавался в чем-то неприкасаемо заветном.

– Душно мне так жить, – с решимостью отчаяния выпалил Хэсситай. – Это ж сбеситься можно, как вы живете… я и сбесился, наверное… но я просто не могу… так серьезно, так трагично… да если бы я хоть раз принял себя настолько всерьез – на месте помер бы! Тоскливо вы живете, безрадостно… словно вас на званом пиру у короля тухлой рыбой употчевали: и выплюнуть нельзя, и есть неохота.

Бедный мальчик. Ему ведь и в самом деле тяжко. Ночная Тень воспринимает подобный образ жизни как нечто само собой разумеющееся… но Хэсситай-то не в клане родился, а со стороны пришел. Немудрено, что при всем его небывалом мастерстве его так и тянет дурака повалять. Очень уж ему недостает радости, смеха, дневного света… вот только не понимает он покуда по своему неразумию, что ночная тьма заставляет сторожиться, а доверясь свету дня, гибнешь тем вернее. Днем убивают чаще, чем ночью.

– А жизнь и вообще штука не слишком радостная, – произнес Хэйтан. – Уж кому, как не тебе, это знать. Столько мерзости кругом… не то что люди – Боги, с небес на нас глядя, слезами заливаются.

Хэсситай стоял прямой, как свеча. Лицо его было неподвижно. Но во взгляде его вновь заблестела прохлада ночной росы.

– А по моему разумению, – ответил он, – Боги смеются. Они, на дурость нашу глядя, просто животики от смеха надрывают.

* * *

Хасами с хрустом сгибал и выпрямлял пальцы, не то давая выход своему гневу, не то стараясь взвинтить себя еще пуще. Он уже не впервые пребывал по вечерам в подобном расположении духа, но сегодня от него было особенно трудно избавиться.

Днем и ночью его внимание всецело поглощено прямой и насущной необходимостью – не утратить своей власти, которая одна только и дает возможность выжить во дворце. Но вечером Хасами возвращается в свои покои. Вечер принадлежит ему, и только ему. Вечером ему не докучают ни бестолковые слуги, ни вечно пьяный король. Вечером можно ни о чем не думать, не следить за выражением своего лица, не ловить малейшие оттенки мысли на чужих лицах, не изнывать от постоянного опасения сделать ложный шаг. Самое приятное и необременительное время суток… с каких же пор оно сделалось столь тягостным для Хасами? С каких пор его дурное настроение, вместо того чтобы улетучиться безвозвратно, становится почти невыносимым, когда Хасами со вздохом растягивается на своей роскошной постели?..

Хасами был уверен, что уж сегодня-то все будет иначе. У него есть повод для торжества. Ловко подсунув Сакурану сведения, на которые тот якобы выбрел сам, ему удалось вынудить короля отдать приказ о поисках парня, который так опасен для Хасами. В здравом уме и трезвой памяти король нипочем бы не отдал приказа об аресте Ханрана… вот только о трезвой памяти его величества и говорить смешно, а о здравости его ума Хасами давно уже позаботился. Любой другой на месте Сакурана призадумался бы, прежде чем арестовывать одного из знатнейших вельмож провинции, – а Сакуран и мгновения не колебался. Он едва ли не сам навязал своему придворному магу желанный приказ.

С арестом, что и говорить, промашка вышла. Ханран прекрасно понимал, что могло послужить его причиной, и живым не дался. Допросить его не удалось… ну да это беда небольшая. Даже мертвый Ханран совсем не бесполезен. Живой Ханран честь по чести выложил бы все, что он знает о сыне покойного Отимэ. Но примерное направление может указать даже и мертвый. Конечно, работа это трудная и кропотливая… но вот сегодня Хасами наконец-то сумел завершить ее. Снять с мертвого тела следы всех касаний за последние десять – двенадцать лет его жизни может даже новичок в магии, и требуется на это от силы полчаса. А вот ты попробуй все эти слипшиеся, сросшиеся, спутанные и переплетенные воедино касания расслоить по одному и выбрать из них нужное! Попробуй удержать это мимолетное прикосновение и определить, где оно произошло и куда направился тот, кому оно принадлежало… попробуй-ка взять след! Хасами не раз уже приходил в отчаяние и ругал себя ругательски, что сам же и уничтожил единственно доступный источник сведений о мальчишке. Эх, вот если бы не арестовывать он тогда надумал господина Ханрана, а вызвал бы его в столицу под благовидным предлогом! Ханран был бы им допрошен и отправился домой в незыблемой уверенности, что никогда не разговаривал с придворным магом о мальчишке… какое там – даже в глаза Хасами не видел! Поторопился Хасами с арестом, ох поторопился… но сегодня все треволнения остались позади. След взят! Хотя и весьма неточно, но Хасами все же выяснил, где прячется от монаршего гнева сын опального придворного. Теперь осталось пустить по следу отряд-другой опытных ловчих, и можно ни о чем не беспокоиться. Вне всякого сомнения, мальчишку разыщут.

Так отчего же беспокойство по-прежнему снедает Хасами, словно бы он и не вышел на след своего заклятого врага? Словно этот враг не будет вскорости уничтожен? Откуда это постоянное, неотвязное ощущение опасности?

Ответ Хасами знал, но не желал в него верить. Очень уж мучительно задевает он чувство собственного достоинства. Тяжко сознаться самому себе, что усматриваешь угрозу в самом обыкновенном подростке. Вчерашний мальчишка с еще детской кожей на висках. Нескладный юнец, ничем особо не примечательный. Не маг и даже не воин. Всего-навсего наследный принц при полусумасшедшем короле. Ненавистный Югита.

Если бы не малолетний паршивец Югита, власть Хасами была бы незыблема – ибо природа этой власти такова, что изъятий из нее почти что и не существует. И надо же было Хасами так основательно напороться на едва ли не единственно возможное исключение из законов естества!

Ведь это так естественно для человеческого сообщества – испытывать страх или внушать его, пугать или быть напуганным. Страх – вот ключ к любой власти! Вот только ключ можно и потерять по небрежности, его может украсть какой-нибудь ловкач… Нет, куда надежнее воспользоваться отмычкой. Особенно если посторонний не сообразит, как ее применять. А еще лучше, если никому и в голову не придет, что сей странный предмет и есть отмычка.

Отмычку себе Хасами соорудил замечательную. Никто, кроме мага, воспользоваться ею не сможет… а уж Хасами позаботится, чтобы вблизи короля других магов не было.

Нет, в самом деле! Великие маги древности, стремясь заполучить власть в свои руки, просто не с того начинали – вот ни один из них и не успел покорить весь мир. Они тратили прорву времени и сил на то, чтобы научиться околдовывать людей… а ведь не так это легко, как может показаться несведущим.

Мир сопротивляется магическому вмешательству. Даже горный хребет, даже прибрежный песок, даже пыль на старой паутине – и те не подчиняются без сопротивления. Снести с лица земли гору при помощи магии не легче, чем срыть ее вручную без помощи лопаты, одними ногтями. А если магу так тяжко совладать с косной неодушевленной материей – насколько же возрастают трудности, когда речь идет о живых людях!

Человек по самой своей природе защищен от всех и всяческих магических воздействий. И если бы никто и ничто не нарушало этой защиты, то и величайший из магов, и даже все они скопом не смогли бы распоследнего оборвыша золотушного околдовать. По счастью для магов, люди сами неустанно разрушают собственную природную защиту. А самый действенный из разрушителей – страх.

Тот, кто боится, тем самым уже уязвим. Это знали все тираны всех времен. Их ключом к власти был страх, который они сеяли среди своих подданных. Вот только никто из них не удосужился понять, насколько уязвим он сам – и не потому, что боится покушений на свою драгоценную жизнь. Вовсе нет. Не потому, что боится, а именно потому, что заставляет трястись от страха других.

Ибо тот, кого боятся, присутствует в мыслях напуганного если и не совсем неотвязно, то все же напоминает о себе достаточно часто: неровен час, его забудут – а забудут, так и бояться перестанут. О нем думают то и дело – со страхом и ненавистью, с ужасом и бессильным негодованием. Вселяющий страх считает, что преуспел, а между тем чужой страх разъедает его природную защиту подобно кислоте. Направленный на него ужас истончает тот покров, что хранит его от магического воздействия. Несчастный слепец, он мнит себя закованным в броню попирателем жалких перепуганных людишек! И ведать не ведает, что на самом-то деле он голенький. Что он полностью открыт, уязвим для любого колдовства, для любой магии – да для самого плюгавого знахарства, для обыкновенного сглаза, наконец! История знает не так-то много околдованных плотников и сапожников, а вот среди великих воителей и властителей жертв колдовства полным-полно. И не только потому, что налагать чары на воинов и королей выгоднее, чем на судомоек, но и потому, что это несоизмеримо легче.

Страх, который внушал одним своим существованием король Сакуран, оказался ключом к власти для него – и отмычкой от той же самой власти для Хасами. Он околдовал короля без малейших затруднений, подчинил его, прибрал к рукам полностью и оставил его в приятном самообольщении мнимым самовластием. А уж через Сакурана Хасами управлял всем его королевством, всеми его подданными… за одним-единственным исключением.

Хасами уже и счет потерял, сколько раз он пытался так или иначе спровоцировать Сакурана испугать Югиту, чтобы управлять им через короля, как и всеми остальными. Бесполезно. А уж как часто Хасами провоцировал Югиту испугать кого-нибудь, чтобы завладеть им непосредственно! Пустой номер. Мальчишка не желал ни пугать, ни пугаться. Он словно бы даже и не понимал, чего от него добиваются, – и все же, словно назло Хасами, он намеренно добивался того, чтобы ни одна живая тварь во дворце не боялась его. Каждый придворный, каждый слуга знает, что, если его величество совсем уж разбушеваться изволил, бежать за подмогой нужно к Югите. Он укроет, он не выдаст, он вовремя посоветует и отведет в сторону карающую монаршую длань… и сам при этом не подставится, вот ведь что скверно. Чертов сопляк родился и вырос во дворце, он слишком хорошо умеет избегать, уклоняться, отсутствовать, быть незаметным. А даже если ему и случается изредка навлечь на себя отцовский гнев – что толку? Югита может испытывать ярость, отвращение, ненависть, сожаление – но не страх. И не то чтобы у него ума недоставало испугаться. Он как мало кто другой понимает, что такое смертный приговор. Он знает, что люди во дворце живут не дольше, чем кролики в клетке удава – то есть только до тех пор, пока удав не проголодался. Он видел отца в белой горячке – и трупы тех, кто имел несчастье подвернуться королю под руку в подобные минуты. И он не хочет стать очередной жертвой. Он осторожен, он очень осторожен, этот высокомерный недоросль. Но он слишком молод, чтобы испугаться, как должно. Разве может молодость поверить в собственную смерть – настоящую, окончательную и навсегда? Молодость безжалостна к себе из-за своего бесстрашия. Любой другой на месте Югиты боялся бы до рвоты, до нервических судорог… а он не боится. И его бесстрашие, вместо того чтобы погубить его, его же и спасает. Оно изымает принца из-под власти Хасами. Оно делает его неуязвимым. Мальчишка, который по малолетству своему не боится – да притом настолько не боится, что смеет не пугать!

Ничего, твое паскудное высочество. Не радуйся заранее. Как бы плакать не пришлось. Думаешь, так уж и нет на тебя управы? Думаешь, раз тебя в своих молитвах поминает каждый слуга, так ты уже и бог-покровитель? Те, кто знает тебя, и помыслить не могут убояться своего неизменного защитника… но знают тебя не все. А найти того, кто испугается тебя раньше, чем успеет узнать, проще, чем ты думаешь. Наивный неопытный мальчик… ты и половины того не ведаешь, что творится на землях твоего отца! Разве кто дозволит тебе изучать науку правления? Разве допустит твой отец, чтобы ты возрос его соперником? Разве кто озаботится просветить тебя относительно обычаев и местных традиций, поверий и предубеждений – всего, что будущий король знать обязан? Что ты знаешь о том, как живут те, кто обитает не во дворце? И что они знают о дворце и о тебе? Нет, кое-что они, конечно, знают… и то немногое, что им известно, пугает их до безъязычия. Стоит привести во дворец постороннего человека да столкнуть с тобой раньше, чем он успеет наслушаться о тебе, и ты обречен на его страх.

И все же… нет. Не всякого постороннего, не любого. А такого, кто будет вынужден испугаться тебя, даже если и успеет наслушаться расточаемых тебе похвал. Какого-нибудь запуганного батрака или затравленную служанку…

Нет, не служанку!

Жену!

Совсем еще молоденькую девочку. Младше тебя… да, именно так. Ты ведь и сам еще в этих делах недоумок бессмысленный. Откуда тебе знать в свои неполные пятнадцать лет, как следует вести себя с женщиной… а тем более с девушкой? С девушкой, которая успела наслушаться и россказней уже замужних подружек, и пьяной похвальбы своих братцев о проявленном ими постельном молодечестве… девушки, которая не может не бояться того, что тебе предстоит совершить с ней. А если вспомнить, как именно в вельможных семьях готовят девственницу к браку… да она в обморок упадет, завидев, что ты к ней приблизился. Опытный любовник на твоем месте, может, и сумел бы что-нибудь предпринять… но на что способен юнец, озабоченный лишь тем, как бы не осрамиться, сосредоточенный только на себе и собственной мужской силе? Уж если многие мужчины и женщины постарше тебя в постели помышляют лишь о собственной персоне, чего ждать от такого недоросля, как ты?

Вот так-то, Югита. Женить тебя, поганца, надо. Женить – и поскорее. Пока ты еще настолько молод и неопытен, что в постели способен думать только о себе. И не на склочнице неисправимой, не на дурочке какой-нибудь. Нет, жену мы тебе подберем с тщанием. Красивую, чтоб ты ее возжелал. Кроткую, чтоб не препятствовала тебе ни в чем. Умную, чтоб сразу поняла, куда попала и что за гадючник этот дворец. А главное – тонко чувствующую, с душой нежной и ранимой, чтобы твоя неизбежная торопливая грубость испугала ее наверняка – девушку, о которой можно только мечтать. Я найду тебе такую – ты ее получишь. И заметь, без всяких усилий с твоей стороны, даром… а того, что дается даром, никто не ценит.

Ты испугаешь ее… не сможешь не испугать… и вот тогда я наконец-то заполучу тебя со всеми потрохами в полную мою власть.

Хасами удовлетворенно усмехнулся и прищелкнул пальцами. Дурное настроение покинуло его. Он опустился на постель, с наслаждением потянулся, поправил изголовье – и заснул почти мгновенно. Предчувствие власти – одно из самых сильных снотворных. Ему никакая бессонница нипочем.

 

Глава 4

В дни больших королевских торжеств Югите всегда мечталось родиться не самим собой, а кем-нибудь из прославленных героев древности. Во-первых, ритуал в те приснопамятные времена был куда как проще – а даже если и нет, то у прославленного героя хватит сил вынести все тяготы, что накладывает на царственных особ всемогущий этикет. Какой-нибудь великий воин мог бы запросто без устали переодеваться с утра до полудня из одних пышных облачений в другие, еще более пышные, а потом стоять навытяжку два часа кряду, не имея права даже вспотевший нос почесать. Хотя даже у величайшего воителя не хватило бы выдержки выслушать всех придворных льстецов без изъятия и не отхолить их первым же попавшимся под руку мечом. А если бы хватило, то через неделю-другую дворцовой жизни герой выполз бы на волю поседевшим и изборожденным морщинами. Вот потому-то легендарные герои, как правило, добывали корону не для самих себя, а для кого-нибудь другого: мечом махать – дело молодое, а жизнь при дворе старит до времени. Особенно тех, кто уже надел корону либо наденет ее в не столь отдаленном будущем. Ни одному принцу, успевшему избыть младенческое неведение, отродясь не было меньше тридцати лет – даже если его сверстникам еще и пятнадцати не исполнилось. В дни особо значительных торжеств Югите казалось, что он и младенцем-то никогда не был, а появился на свет сразу тридцатилетним.

На сей раз Югита казался себе по меньшей мере ровесником своего покойного дедушки и мрачно дивился лишь одному: почему его в отличие от деда еще не похоронили в какой-нибудь уютной гробнице? Почему отец предпочел похоронить его заживо?

Впрочем, не одному принцу подобные мысли лезли в голову в день собственной свадьбы.

О невесте своей Югита не мог сказать ничего – ни дурного, ни хорошего. Он впервые увидел ее час назад, и то мельком. А мог и вообще не увидеть до начала брачной церемонии, если бы не стоял полдня у окна в ожидании той минуты, когда его нареченная выйдет из богато разукрашенного свадебного паланкина. Фрейлины столпились вокруг невесты так тесно, что Югита едва смог разглядеть бледное большеглазое личико. Зато он прекрасно слышал, как получасом спустя те же самые фрейлины, что подобострастно склонялись перед будущей супругой принца, вполголоса честили ее провинциалкой, а то и дикаркой неотесанной. Ничего особенно провинциального Югита за несколько кратких мгновений в своей невесте заметить не успел, а ее нежное лицо и огромные глаза, призатененные пушистыми ресницами, сделали бы честь любой столичной красавице. Нет, не стоит верить болтовне фрейлин: женщины куда как ревнивы к чужой красоте. Ведь невесту принцу выбирал не кто-нибудь, а сам господин Хасами, выбирал наверняка с дальним прицелом – и навряд ли он подсунул бы Югите невзрачную провинциалку, неотесанную и невежественную. Какой смысл подсовывать принцу жену, на которую тот и не взглянет дважды? Если только Хасами не вознамерился просто и без затей отравить Югите его дальнейшее существование – хотя едва ли, на то есть тьма более сподручных средств, – или поскорей женить принца на ком попало, дабы предотвратить возможность совсем другого брака… и тоже сомнительно: при всем желании Югита не мог представить себе, что это должна быть за возможность, чтобы Хасами принялся поспешно приискивать принцу какую угодно невесту, лишь бы женить его поскорее! Хотя если вдуматься – а зачем вообще Хасами вздумал его женить? Да еще наперекор королевской воле… небось семь потов пролил, уговаривая короля поторопиться со свадьбой… зачем? Кто эта незнакомая ему девушка – шпионка придворного мага, убийца, очередная жертва? Или она просто случайно угодила в хитросплетения интриг, и Хасами использует ее с тем, чтобы избавиться от нее в первую же очередь – подобно тому, как на кон в первую очередь ставят случайно найденную или недавно выигранную монету?

В любом случае, враг она или друг, но восстанавливать ее против себя не следует… а может, именно на это Хасами и рассчитывает? Если так, то его благолепие господин маг здорово прогадал. Так бы и случилось… когда бы не та жуткая ночь. Югите частенько не спалось от неотвязных дум, но обычно ему удавалось хотя бы за полночь переломить мучительный страх и уснуть. Однако на сей раз Югита не мог отважиться даже загасить светильник. Он и сам толком не знал, чего боится, но легче от этого не становилось – совсем даже напротив. Когда Югите сделалось совсем невмочь, он решил кликнуть кого-нибудь из слуг. Не важно, кого и зачем – вслух ему почитать, сбившуюся постель поправить… какая, в сущности, разница? Главное, чтобы человек живой рядом был. На его зов откликнулась одна из служанок, и поправлять постель принца или тем более читать ему вслух она не стала. Она воспользовалась положением совершенно иначе. Конечно, старалась она и в своих интересах – а где еще ей мог представиться случай заполучить совершенно неопытного, зато искреннего в своем порыве и на все готового мальчишку? Так ведь соблюдать свою выгоду не грех, если это не во вред другим, а принца она разутешила наилучшим образом. Никогда еще Югита не чувствовал себя настолько свободным от страха, как в ту ночь. Ни о какой любви – что бы ни значило это слово, – разумеется, и речи не было. Но крепче любви принца со служанкой связала взаимная благодарность.

Так что просчитался ты крепко, господин маг. Недогадливый подросток мог бы навсегда отвратить от себя неопытную девочку – но взрослый мужчина такой ошибки не допустит.

Право, жаль, что среди фрейлин нет той единственной, которой принц столь многим обязан. Но они оба понимали, что принцу будет несколько неловко, если его бывшая любовница станет прислуживать его жене. Югита был благодарен ей и за это понимание – и сам, в свою очередь, нашел не предлог удалить служанку из дворца, а способ выдать ее за такого жениха, за которого она не прочь бы замуж. Теперь она в полной безопасности, вдали от дворца. И все же жаль, что некому послать принцу украдкой ободряющий взгляд. Какое там ободряющий – да все эти размалеванные красотки так смотрят на принца, словно примериваются, что сподручней: его самого удавить или Юин, жену его молодую, зарезать? Неужели они всерьез могли надеяться стать когда-нибудь супругой принца? Хотя трудно сказать, кто и во что при дворе может, и вообще надеяться всерьез…

Югита отвел взгляд от фрейлин, от их лживых улыбок, от их изысканных причесок, от широких рукавов с нацепленными по случаю праздника золотыми подвесками. По залу, как всегда, тянуло сквозняком, и хотя фрейлины стояли неподвижно, как того и требовал церемониал, подвески на их рукавах непрерывно позванивали. И голоса фрейлин точь-в-точь напоминали звон золотых украшений – утонченные, высокие и тяжелые. Эти слащавые, однообразно мелодичные голоса сводили Югиту с ума. Неужели и у его жены будет такой голос?

Покуда Югита предавался то раздумьям, а то и просто опасениям, свадебная церемония наконец-то началась.

Жениха и невесту усадили друг против друга, а потом, как и полагалось по древнему обычаю, между ними расстелили не шелковое или парчовое тканье, а узкое небеленое полотно – простое, без всякой вышивки. Расстилали его со всеми мыслимыми и немыслимыми предосторожностями: неровен час, порвется свадебное полотно – худшего предзнаменования и вообразить себе невозможно! Югита затаил дыхание: ему казалось, что ветхая ткань готова не то что порваться от любого неосторожного движения, а и попросту рассыпаться прахом. Едва ли этому куску полотна меньше лет, чем королевскому дворцу. Точный его возраст неведом даже министру церемониала. Зато его благолепие господин министр совершенно точно знает, какой именно силы священный трепет должен охватывать ни в чем не повинного человека при виде этой бесценной реликвии. Насколько Югита понял из его объяснений, в складках этого полуистлевшего лоскута таится дух возвышенной древности… или высокой старины… одним словом, страшно даже и подумать, чтобы постелить перед молодыми новое, только что вытканное полотно. Так поступают лишь презренные простолюдины. А отпрыску королевского рода подобает использовать лишь тот кусок ткани, возле которого сочетались браком и его венценосные предки, и не менее венценосные предки этих предков.

Югиту на сей счет терзали разнообразные сомнения. Ведь кто-то из предков первым положил перед своей невестой это полотно. Тогда оно было новым, только что сотканным. Неужели пользоваться чем-то добротным достоин лишь основатель династии, а на долю остальных предназначаются ветхие лохмотья? Удостоверившись, что ни один министр церемониала никогда не позволит постелить перед новобрачным королем или принцем другой кусок полотна, Югита мстительно представил себе, какой нечеловеческий ужас обуяет очередного министра, когда эта ткань наконец-то истлеет и порвется. То-то радости будет одному из его дальних потомков! Впрочем, почему дальних? Господин министр еще не стар и уж до свадьбы сына или дочери Югиты – уж кто там у него родится – доживет наверняка. И если Югита сумеет вызнать, где именно его благолепие хранит сию освященную традицией тряпку, он всенепременно проникнет в хранилище и уничтожит ее. И всего через каких-то двадцать лет его величество Югита сможет воочию насладиться тем зрелищем, коим сейчас может лишь воображение свое потешить.

К тому же Югита нипочем не верил, что этот кусок ткани и вообще способен исполнить свое предназначение. Полотно – это символ супружества. Как сплетаются меж собой его нити, так и помыслы супругов сплетаются в единую крепкую ткань. Так-то оно так… но этот древний лоскут повидал слишком много свадеб. Слишком много людей сидели возле него. У старых вещей и память старая. Вот только чего им больше запомнилось – доброго или дурного? Югита чуть скосил глаза вправо – туда, где восседал его отец, – и тут же отвел взгляд. Да, полотно, возле которого сочетался браком король Сакуран, никак уж не сулило счастья его сыну.

Югита не отрываясь смотрел на расстеленное перед ним полотно. Не на отца же ему смотреть! И уж тем более не на Хасами… глаза бы не глядели на его ненавистную рожу. Раньше Югите хотя бы доставляло удовольствие подметить на его лице выражение тайной досады – особенно если он сам эту досаду и вызвал. Однако терзания врага радуют недолго, а его присутствие причиняет боль постоянно. Что за чудовищная несправедливость! Даже узник в темнице не каждый день своего палача видит – так почему же наследник престола должен ежедневно видеть проклятущего мага, разговаривать с ним, принимать его поклоны? Разве льва короновала собака? А если нет, так по какому праву она ест со львом за одним столом? По какому праву господин Хасами присутствует на королевской свадьбе – не довольно ли с него и того, что брак этот совершается по его прямой указке? И что ему за корысть женить принца? А ведь зачем-то ему это было нужно… ишь как радуется, что удалось настоять на своем. Вон какая харя благостная, так и лоснится довольством… Радость Хасами настораживала Югиту, она мешала ему поднять взгляд на свою невесту, девушку с нежным и гордым лицом и огромными испуганными глазами. Зато Хасами глазел на девушку неотрывно – да так, что у Югиты от гнева дыхание перехватило. Ах ты мразь! Не диво, что бедная девочка сжимает губы изо всех сил, чтоб не видно было, как они трясутся от страха. Любая бы на ее месте напугалась. Попробуй не бояться, когда маг смотрит на тебя маслеными глазками, а супруг у тебя не маг и не великий воитель – мальчишка, которому еще и пятнадцати не исполнилось. Ясно как день, что бедняжка читает в этом похотливом взгляде свой приговор. Вот только не рано ли ты приговоры выносить начал, Хасами? Ты правая рука короля, ты его голос… иногда мне даже кажется, что ты – его разум… или то, что он считает своим разумом… но ты покуда не король. Пока я жив и в своем уме, всей полноты власти тебе не изведать, даже и не надейся. Впрочем, ты и сам это знаешь. Да, но на что ты тогда все-таки рассчитываешь?

Югита яростно смотрел на полотно, только на полотно, до одури, до рези в глазах, до помутнения рассудка – только на полотно. Он изучил его до последнего переплетения нитей. Даже закрой он глаза, и перед его мысленным взором в точности изобразится этот ветхий лоскут. Едва ли Югита теперь и вообще сможет его забыть до конца своих дней. Хотя с другой-то стороны – а что в том плохого? Не каждый день удается взглянуть на полотно рожденному во дворце. Шелк, парча, атлас – этого добра кругом сколько угодно, а вот полотно в королевских покоях – редкий гость. Так почему бы и не наглядеться вдоволь на такую диковинку?

Югита усмехнулся чуть приметно. Привычное умение вновь выручало его. Давнее умение, обретенное им невесть когда: если беспросветный кошмар окружил тебя стеной со всех сторон – живо хватайся за кисть и малюй на этой стене чего душа пожелает. Дверь, ведущую наружу, это искусство прорубить хоть и не поможет, зато, чтобы не спятить, годится в самый раз. Однако сегодня Югита потратил слишком много сил на то, чтобы нарисовать поверх кошмара ласкающие глаз пейзажи. Он начинает уставать, а кошмар не устает никогда, он ведь не человек. Если свадебный обряд не кончится в самое ближайшее время, Югита попросту взбесится. Мысленный рисунок уже выцветает, блекнет, сомкнутые стены уже проступают сквозь него во всей своей враждебной наготе. Еще немного – и Югита уже не сможет не обращать внимания на то, что его окружает. Довольно и того, что он старается не смотреть по сторонам, уставясь на полотно, как змея на флейту заклинателя… но сколько же можно пялиться на пахнущую тлением тряпку, будь она неладна?!

Когда на полотно поставили свадебные чарки, Югита обнаружил, что можно смотреть и на кое-что, помимо полотна. Руки невесты, протянутые к чарке, полностью завладели его вниманием. Хорошо рассмотрев эти руки, Югита понял, отчего придворные красавицы честили новобрачную провинциалкой, а то и дикаркой. Конечно, перед свадьбой ее руки спешно отбелили, умастили всевозможными снадобьями и втерли в кожу ароматические масла, но полностью стереть прошлое даже дворцовым искусницам не под силу. Югита и парой слов не успел перекинуться с этой хорошенькой девочкой – не то что расспросить ее о прежней жизни. Но ее руки могли без всяких слов обо многом поведать. Вот характерная вмятинка на пальце – след кисти. Трудно сказать, занималась ли юная невеста каллиграфией всерьез, но пишет она много и охотно. Вот еще один едва приметный след, на сей раз от кольца… а самого кольца и нет… странно, что девушка не пожелала надеть любимое украшение в день свадьбы… или это не украшение? Кольцо лучницы… вполне возможно… тонкий белый шрамик, судя по всему, оставила соскочившая тетива. Значит, и правда в провинции девушки нередко развлекаются стрельбой из лука? Чудесное, должно быть, место эта провинция. Стрельбой из лука, и не только ею… столичные красотки считают “Встречу в облаках” игрой, предназначенной только для мужчин. А судя по левой руке, будущая жена принца искусна в этой игре не по годам. Как, должно быть, намучились фрейлины, пытаясь скрыть след от зажима вокруг среднего пальца! Стиль “разящая молния” – довольно редкая школа игры. Этот стиль требует не столько развитой логики, сколько подвижной интуиции, спонтанности, умения быстро и безошибочно импровизировать, особенно в дебюте. Мастера “разящей молнии” играют с почти невероятной быстротой, поистине молниеносной. Их пальцы зачастую не поспевают за их мыслью. Вот и приходится им носить на левой руке приспособление для быстрого метания фишек. Жениться на мастере “разящей молнии” – это ж надо же! Ну, может, и не на мастере… но игрок она во всяком разе выше среднего. Каллиграфия, стрельба из лука, “Встреча в облаках”… Неизвестно, как сложится будущая семейная жизнь Югиты, но что она не будет скучной, можно сказать наверняка.

Не смея взглянуть в лицо невесты, Югита любовался ее руками. Должно быть, они просто обворожительны, когда натягивают с усилием тугой лук. И пахнет от них при этом не дворцовыми благовониями, а пылью и травой… совсем как в том древнем стихотворении, которое так нравится Югите… интересно, а как пахнет полевая трава?

Югита задумался настолько глубоко, что не сразу услышал, как его окликают. Оказывается, он уже успел незаметно для самого себя совершить троекратный поклон и выпить вино и теперь рассеянно вертел в руках чарку, вместо того чтобы вручить ее невесте и принять от нее такую же. Обмениваясь чарками с невестой, Югита отчего-то отчаянно покраснел. Поскорей бы все закончилось… правда, вот тогда все только и начнется… и все же поскорей бы покончить с мучительным обрядом! Когда в его чарку снова наливали вино, Югита едва сдержался, чтобы не отдернуть ее нетерпеливо из-под алой винной струи – скорей, скорей! Чарку он осушил одним глотком, поставил ее на полотно и быстро, размашисто поклонился. Все. Вот теперь уже действительно все. Осталось только одно, самое последнее унижение – а потом можно закрыть за собой дверь и до утра забыть все эти лица с потными глазами.

Последнее унижение поджидало новобрачных в коридоре перед опочивальней. Придворные дамы выстроились вдоль левой стены, молодые вельможи – вдоль правой. Югите хотелось рвануться что есть сил, но он покорно замедлил шаг. Почтительные мягкие руки коснулись его плеч, и Югита вздрогнул. Щелкнули застежки, и праздничная накидка из тончайшего рубчатого крепа заструилась в подставленные руки вельможи. Югита закусил губу и сделал еще шаг. И еще. Широкий шелковый пояс. Легкий верхний кафтан. И еще один. Потом исподний кафтан из черного атласа. Югита не отрываясь смотрел на дверь – она приближалась понемногу, но слишком уж медленно. Складчатые шаровары из тончайшего шелка… и кто это выдумал такую пытку – снимать штаны на ходу, нерушимо храня на лице печать царственного величия? Нижняя опояска из темно-пурпурных шелковых нитей с пестроцветными кистями… Югита не смел повернуть голову влево – туда, где вельможные дамы снимали свадебное облачение с его жены: переливчатую накидку цвета пурпурного ириса… платье из густо накрахмаленного жатого шелка… и что уж там у нее под верхним платьем надето. Хорошо еще, что ей не придется плавно выступать, путаясь в полусброшенных штанах. А проклятая дверь словно бы и не приближается!

Когда молодые остались в одном исподнем – Югита в тонкой черной нижней рубахе и просторных шелковых штанах, а новобрачная в длинном ночном платье с некрупным рисунком “осенние травы”, – дверь наконец-то распахнулась. Югита схватил жену за руку, рывком втащил ее за собой, захлопнул дверь и мигом запер ее на замок.

Наконец-то удушливый церемониал остался позади! А еще говорят, что женитьба – событие радостное… да такой радости не всякому врагу пожелаешь, разве что самому ненавистному. Уж на что Югита привычен к дворцовым ритуалам, а и у него каждая поджилочка трясется от ярости, на лице выступил гневный пот… впрочем, в опочивальне так холодно, что через минуту-другую он превратится в солоноватый иней. Впрочем, тяжелее всего эта свадьба досталась все-таки не Югите, а его жене. Человеку непривычному рехнуться в пору от неиссякаемых требований всемогущего этикета.

Югита обернулся к жене – и невольно выпустил ее руку. Глаза у нее и в самом деле были безумные… но этикет тут ни при чем.

Весь день Югита испытывал тайные опасения. Он боялся опозориться. Боялся, что не сумеет испытать должное желание. Что окажется неуклюжим… смешным… глупым таким мальчишкой… однако при виде Юин все его опасения исчезли напрочь, сменившись страхом совершенно иного рода. Что и говорить, новобрачная была очень хорошенькой. Но сейчас она могла бы вызвать желание разве что у заядлого насильника. Бледное лицо, застывшее в судорожном спокойствии ужаса… глаза с неподвижным незрячим блеском, словно бы это и не глаза, а сверкающие драгоценности в оправе из человеческой плоти… Боги милосердные, да что же ее так напугало?

А что угодно, с мрачной отчетливостью понял Югита. Все подряд. И что бы он ни сделал, будет только хуже. Хотя и бездействие ничем не поможет, скорей только навредит. Она испугается чего угодно – молчания, участливого слова, самого невинного прикосновения… а он-то, дурак, опасался, что не сумеет приласкать ее! Да ведь ее не ласкать – еще минута, и ее хоронить будет в пору. Страх ее просто убьет. Югита только раз в жизни испытал страх подобной силы – когда трехлетним ребенком ухитрился подхватить черную лихорадку. Он ничего не понимал: что это с ним творится, почему, почему, за что его так мучают… наверное, за то, что он испачкался и теперь никак не может отмыть руки – вон они какие черные… но он оттер бы эти черные пятна, честное слово… только его почему-то не пускают в умывальную… а еще его зачем-то накормили одеялами, и теперь он и сам как одеяло, тяжелый и вялый… одеяло такое невкусное, сухое, шершавое, и пушинки в горле застревают… от них все время кашель, а принцу кашлять нельзя, это невоспитанно… но ведь это все пушинки, он же не нарочно… почему никто не верит, что он не нарочно, почему его не пускают умыться?

Югита уже не помнил, чего он больше боялся в лихорадочном бреду – смерти или наказания? Но боялся он так, что едва не помер – даже не от лихорадки, а от самого страха. И не маг придворный его спас, и не лекарь, а начальник дворцового караула. Этот огромный воин поднял малыша на руки, прижал к себе и носил взад-вперед до тех пор пока Югита не проникся убеждением, что возле этой твердой, как доска, могучей груди ему ничто не угрожает. Страх вышел наружу липким холодным потом, и Югита остался в живых – и на всю жизнь запомнил, как надо поступать с обезумевшими от ужаса.

Воспоминание пронеслось мгновенно. А уже в следующее мгновение Югита рванул на себе рубашку, поднял свою оцепеневшую от страха жену на руки, крепко прижал ее к себе и зашагал по опочивальне мерным шагом в ритме спокойного сердцебиения. Мало-помалу его собственное сердце приноровилось к его шагу. Оно уже не колотилось ожесточенно где-то под выпяченной челюстью, а ровно сокращалось там, где ему быть и надлежит, – в груди. Зато биение сердца Юин сотрясает все ее тело… не думать об этом, не замечать… не ускорять шага, повинуясь невольно ее страху… только не ускорять шага… идти медленно… размеренно и медленно… только не ускорять шага… интересно, и долго он сможет таскаться туда-сюда по комнате? Ведь он совсем не бугрящийся мускулами закаленный воин, а Юин – никак уж не трехлетний младенец. Она всего на неполный год младше Югиты, и весит она соответственно.

К тому же холодно в брачных покоях просто распрозверски. Шлепать босыми пятками по каменному полу – привилегия королей: жалкие простолюдины подстилают под свои презренные ноги добротные циновки. Эти счастливцы недостойны ступать по царственному мрамору. А высокородные нижние конечности Югиты уже окоченели напрочь. Не хватало еще, чтобы у принца в такой момент от холода из носу потекло! Он ведь даже и утереть его сейчас не сумеет… Надо же, холодина какая! И кто это решил, что крохотная бронзовая жаровня, в которой еле тлеют угли, пережженные из ароматической древесины вперемешку с благовониями, способна нагреть эту настырно вызолоченную мраморную гробницу с брачным ложем? Вот когда Югита станет королем, он первым же своим указом выпишет в столицу мастеров из Лихогорья – пускай устроят шэны по всему дворцу!

Югита уже почти не ощущал ни подгибающихся от усталости ног, ни словно налившихся расплавленным свинцом рук. В голове его ритмично содрогалась гулкая пустота. Не останавливаться… только не останавливаться… только не сбиться с ноги… только не споткнуться… не останавливаться…

И все же остановиться ему пришлось. Юин шелохнулась так внезапно, что он едва не упал от неожиданности.

– Отпусти меня, – почти нормальным голосом попросила Юин. – Я ведь тяжелая.

Вот они, долгожданные слова! Еще бы знать, как выполнить эту робкую просьбу: не разжимаются руки ни за что, хоть тресни. Югита повалился на постель, так и не разжимая рук. Юин оказалась у него на коленях. Если она все еще боится, как-то отстраненно подумал Югита, сейчас ей самое время взвизгнуть, вскочить, отбежать и забиться в самый дальний угол опочивальни. Он почти ожидал что Юин так и поступит. Но нет, она сидела не шевелясь, разве что прижалась к нему чуть потеснее – или ему только показалось?

Не успел даже Югита вздохнуть с облегчением, как у него все-таки засвербило в носу. Он попытался осторожно расцепить руки – и снова потерпел неудачу. Попробовал подавить желание чихнуть – но чихнуть хотелось прямо-таки с неодолимой силой. Надо же, как некстати! Только-только он успокоил свою жену… да и сам, правду молвить, едва только успокоился… и все пойдет на ветер из-за какого-то чиха! Вот сейчас он не удержится и чихнет самым оглушительным образом, и его выпирающие ребра пребольно стукнут это доверчиво прижавшееся к нему личико…

– Ты не бойся, – торопливо выговорил он, понимая, что несет вздор, – я сейчас чихну… можно?

Он ожидал ответного кивка, но взамен Юин подняла к нему лицо и посмотрела в глаза.

– А можно мне тоже? – тихо и серьезно спросила она. Ответить Югита не успел. Он чихнул так внезапно и резко, что его онемевшие руки наконец-то расцепились; Юин подпрыгнула у него на коленях, приземлилась на постель рядом с мужем и тоже чихнула.

От холода и пережитого страха почихота на них обоих напала такая, что только держись, и по опочивальне загуляло эхо самого странного свойства. Громогласно чихая, то по очереди, а то в унисон, новобрачные заползли под одеяло и тесно прижались друг к другу. Иного способа согреться попросту не существовало. А все-таки предки – люди мудрые, подумалось Югите. Пожалуй, определенный смысл в традициях есть. Попробуй-ка загони в одну постель двух совершенно незнакомых друг с другом застенчивых юнцов в тепло натопленной спальне! А когда кругом стоит пронизывающий могильный холод, а одеяло одно на двоих, поневоле прижмешься к теплому боку супруга, никуда не денешься. Югита задумчиво шмыгнул носом и осторожно приобнял жену за плечи.

– Тебе тепло? – шепотом спросил он.

Юин кивнула. Югита обнял ее покрепче и уставился в потолок. До сих пор он справлялся неплохо. Однако надо же что-то делать дальше – а выручившее его наитие куда-то испарилось… и что теперь следует предпринять? Сказать комплимент… поцеловать жену… или сначала осторожно объяснить ей, а что от нее, собственно говоря, требуется? Югите это занятие понравилось с первого же раза, но та служанка уверяла его, что умение находить приятность в постельных занятиях для большинства молоденьких девушек – дело очень и очень наживное. Как самому снискать удовольствие и доставить его опытной женщине, Югита уже успел усвоить – но как именно следует научить это удовольствие испытывать и вкушать… как и вообще кого-то чему-то научить… как добиться хотя бы того, чтобы тебе поверили?

Внезапно плечо Юин под его пальцами напряглось, закаменело. Югита встревоженно обернулся к жене.

– Послушай, – очень медленно, очень отчетливо выговаривая слова произнесла Юин, – тебе не кажется, что нам пора исполнить наш супружеский долг?

При этих словах она потянулась и приняла такую позу, что Югита едва не покраснел. Ему с трудом удалось справиться с собственным лицом, но уши его жарко вспыхнули.

– А ты хоть знаешь, как это делается? – только и сумел выговорить он.

К его огромному удивлению, Юин кивнула. Но ведь она не может, не должна знать! Когда речь идет о женитьбе принца, дворцовые повитухи строго-настрого проверяют, действительно ли девственна невеста, – и горе ей, если возникает хоть малейшее сомнение!

– Откуда? – еле вымолвил Югита.

– Я видела, – коротко ответила Юин.

– Подглядывала, что ли? – поинтересовался Югита. Мысль эта показалась ему вполне разумной: действительно, прежде чем вступать в брак, следует хотя бы вприглядку ознакомиться с тем, что придется делать самой.

– Мне показывали, – произнесла Юин с таким видом, словно эти два слова и впрямь что-то объясняли.

Боги, час от часу не легче! Что ей показывали? Кто? Как?! Заметив сокрушенное недоумение мужа, Юин сама в свою очередь уставилась на него с недоверчивым изумлением.

– Ты что, и правда не знаешь, как проводят предсвадебную церемонию? – все еще не вполне веря, спросила она.

Югита мотнул головой.

Юин открыла рот, собираясь что-то сказать, судорожно закрыла его, вновь приоткрыла, опустила голову, решительно вдохнула глубоко… да так и залилась краской, не вымолвив ни слова. Но что могло так смутить девушку, которая, не покраснев, расположилась в самой что ни на есть соблазнительной позе и с небывалой прямотой напомнила мужу, зачем она здесь находится?

– Если не хочешь, не говори, – торопливо предложил Югита.

– А ты и в самом деле не знаешь, – чуть сдавленно произнесла Юин.

Теперь, справившись с первым смущением, она принялась рассказывать ровным, почти не напряженным голосом.

– Традиция такая есть, – глядя поверх одеяла, сказала Юин. – Девушки из знатных семей выходят замуж девушками… но знать, как это делается, нам необходимо. Нельзя же допустить, чтобы вельможная девица осрамилась в мужней постели. “Ибо если происхождение твое безупречно, все, что делаешь ты, также должно быть безупречно”, – с издевкой процитировала она.

Югита как будто начал что-то понимать. Неужели… да нет, быть того не может!

– Вот нам и показывают, – помолчав, продолжала Юин. – Как только знатную девицу просватают, ее родня призывает кого-нибудь из своих вассалов, и они ей показывают, как лишают девственности…

Юин рассказывала хотя и с явным отвращением, но без возмущения, словно о чем-то противном, но вполне обыденном. Югита едва не задохнулся от гнева. Что за пакостная традиция! Возможно, в былые времена, когда девушкам дозволялось подглядывать тайком за молодоженами, какой-то смысл в этом был, но теперь, в таком виде… что за мерзость! Наверняка ведь никто из знатных господ не затрудняет себя подбором будущих супругов – какое там! Наверняка выставляют на погляд первую попавшуюся девственницу. Вот теперь ему окончательно ясно, почему так напугана Юин. Вряд ли ей довелось наблюдать за любящими супругами. То, что ей показали, не напоминало даже и сцены, пережитые самим Югитой, – уж скорее те, что ему поневоле доводилось видеть во время королевских лиров, если не удавалось удрать раньше, чем высокородные вельможи напьются до полной невменяемости.

– А ты сам-то знаешь, как это делается? – с внезапной тревогой осведомилась Юин.

Последние сомнения покинули Югиту безвозвратно. Теперь он знал, что ему делать. Как нельзя более вовремя ему припомнились слова, сказанные той служанкой… да будут Боги к ней милосердны всегда и во всем!

– Я – да, – ответил Югита, – а ты – нет. Тебе совсем не то показывали. Тебе показали, как лишаются девственности, а показывать надо было, как становятся женщиной. Это совсем другое…

Глаза у Юин вдруг сделались огромными, в пол-лица.

– Правда? – выдохнула она. Югита кивнул.

– Это почти не больно, – неуклюже вымолвил он, молясь в душе, чтобы его слова оказались правдой, – и совсем не страшно.

Это действительно оказалось совсем не страшно – и совсем не больно. Югита в своем чрезмерном рвении пустил в ход решительно все, чему успел обучиться у своей служанки, – и ему не пришлось краснеть за опрометчиво данное обещание. Зато усилий он приложил столько, что у него едва кровь носом не хлынула от натуги: куда больше сил приходится тратить на то, чтобы выказать нежность и заботу, нежели чтобы показать себя несравненным жеребцом. Тяжело дыша, Югита опустил голову на изголовье. Он был не в силах пошевелиться… а стены все еще ритмично сгибались и выпрямлялись, неспособные остановиться, потолок повело куда-то в сторону, одеяло все еще шелестело… э нет, это не шелест одеяла!

Юин всхлипывала очень тихо, почти неслышно. Только что Югита готов был поклясться, что даже под страхом смертной казни шелохнуться не способен, а тут откуда только и силы взялись!

– Эй, – испуганным шепотом окликнул он жену, – я что-нибудь сделал не так? Я сделал тебе плохо?

Не прекращая всхлипывать, Юин помотала головой, и одна слеза упала Югите на нос.

– Ты все сделал так, – прошептала она. – Все хорошо… мне хорошо, правда… а той девушке было очень плохо…

Югита зло стиснул зубы. Юин прижалась к нему мокрым от слез лицом.

– Когда я стану королем, – уверенно и властно произнес Югита, – я этот обычай отменю. Честное слово.

* * *

Забегая несколько вперед, следует отметить, что слово свое Югита сдержал. Одним из первых указов короля Югиты было повеление о запрете предсвадебной церемонии лишения девственности. А буде кто осмелится бесчестить вассалок и пугать их страданиями своих дочерей, тех без изъятия ждала суровая кара: смертная казнь для отдавшего бесстыжее распоряжение и лишение дворянства для всего его рода. Нарушителей королевской воли не нашлось.

* * *

Задумавшись о том, сколь многое ему надо успеть совершить в самом начале своего грядущего царствования, Югита не сразу услышал, как его окликнула шепотом Юин.

– Послушай, я не знаю, кто она такая, эта женщина… ну, которая тебя научила… – прошептала Юин, и Югита незамедлительно напрягся, – я и спрашивать не стану… но ты ей от меня спасибо скажи, ладно?

* * *

Хасами нетерпеливо сгибал и выпрямлял пальцы. Ожидание и вообще дело нелегкое, но когда до вожделенной цели остается всего ничего, оно делается почти нестерпимым. Сколько трудов Хасами положил на устройство этой свадьбы, сколько тяжких усилий! Внушить маниакально подозрительному королю, что женить наследника – это именно то, что и требуется… да еще уговорить коронованного упрямца доверить выбор невесты ему, Хасами… поиски этой самой невесты – сил и денег Хасами на них ухлопал немерено… и после всех хлопот еще попробуй смирить своевольного принца, который ну нипочем не хочет жениться, а уж тем более по указке Хасами! А когда кажется, что дело уже слажено и основные трудности уже позади, они начинают плодиться, как кролики. Опочивальня новобрачных охраняется с таким усердием – призраку мимо стражи не проскользнуть, не то что магу. А проникнуть надо, ибо брачные чертоги королей издревле защищены от всевозможных магических воздействий. И пришлось же Хасами намучиться, чтобы оказаться в спальне на единое мгновеньице и спрятать там некий предмет своего ремесла! Зато теперь ему не придется тратить все свои силы до последней капли, чтобы пробить магическую защиту спальни. Не придется даже настраиваться, чтобы уловить исходящий из брачных покоев поток страха, не придется просиживать впустую в ожидании должного момента. Укрытый под самым потолком талисманчик сам даст знать хозяину, когда принц приступит к исполнению супружеского долга… и вот тогда-то Хасами после всех своих трудов и унижений заполучит наглого мальчишку!

Дверь опочивальни затворилась за молодоженами, и Хасами сосредоточился. Теперь ему уже недолго ждать… совсем недолго… чего он ждет, недоделок малолетний… пора бы и за дело приниматься… чего он тянет… сробел, что ли?

Наконец-то соизволил! После невероятно долгого ожидания, когда Хасами начал было всерьез опасаться, что принц попросту завалился спать, в морионовой подвеске замерцал тревожный багровый огонек. Хасами шепотом издал ликующий возглас и приник к талисману, готовый поглотить долгожданный страх.

И тут его с такой силой отшвырнуло в противоположную стену, что весь воздух из легких вышибло – Хасами вскрикнуть от боли и то не сумел. Он хрипло пискнул и потерял сознание.

* * *

Назавтра на церемонии приветствия новобрачных Югита напрасно вертел головой, высматривая в толпе придворных ненавистного мага. Хасами не появился. Он затворился в своих покоях и не выходил оттуда дня четыре, к вящей радости Югиты. А еще больше принца порадовала причина столь несвоевременного затворничества. Слуги исподтишка передавали из уст в уста отраднейшую весть о том, что у королевского мага и советника невесть откуда взялся такой синяк под глазом, что загляденье, да и только, и дышит его колдунское мерзейшество с трудом, будто кто-то изрядно помял ему ребра.

 

Глава 5

Вишни были именно такими, какие предпочитал господин Итокэнай, – спелыми до черноты, сладкими без малейшей кислинки, с туго лоснящейся тонкой кожицей. Итокэнай медленно брал ягоды по одной кончиками пальцев, неторопливо отправлял их в рот, перекатывал вдоль языка, неспешно наслаждаясь их прохладной поверхностью и лишь затем – плотной сочной мякотью. Время от времени он прихлебывал маленькими глотками ледяную воду, выжидал немного и снова принимался за вишни. Безымянный, стоявший у него за спиной, шумно вздохнул.

– Стань подальше, – лениво распорядился Итокэнай. – От тебя потом разит.

Безымянный отступил на шаг. Итокэнай досадливо поморщился и кинул в рот еще одну ягоду. Надо же, какой жаркий день выдался! Даже веер в руках безымянного почти бессилен навеять прохладу. Выгнать мальчишку, что ли? Все едино пользы от него никакой. А если Итокэнай останется один, он сможет сбросить верхний кафтан, а то и раздеться до пояса. Эх, вот будь он простым воином из числа Ночных Теней, а не единственным сыном одного из предводителей клана, он бы так и сделал давным-давно: хоть и пошли на его хайю самые тонкие шелка, а по такой жаре кажется, что не шелковый на нем кафтан, а ватный, стеганый. Так ведь непристойно человеку его положения при посторонних в одном исподнем щеголять! Да, ничего не скажешь, соответствовать своему положению – действительно тяжкий труд.

Безымянный украдкой прокашлялся в кулак и с удвоенным усердием замахал веером.

– Пшел вон, – простонал Итокэнай.

Не успел мальчишка выскочить за дверь, как Итокэнай с наслаждением сбросил свой тонкий хайю и взялся уже было за ворот рубашки… но тут дверь открылась вновь. Итокэнай непроизвольно начал стаскивать с себя рубашку, но мигом опомнился, дернулся назад и застрял.

– Что еще там? – раздраженно спросил Итокэнай, пытаясь распутать волосы, воротник и уши.

В дверях стоял безымянный, которого он только что выставил прочь.

– Там клиенты пришли, – испуганно косясь на свирепую гримасу Итокэная, сообщил мальчишка.

– Ну так и что? – Итокэнай наконец-то пропихнулся через отверстие, пожертвовав несколькими прядочками волос. – Пусть побеседуют с наставником… – он замялся, не в силах вспомнить подходящее к случаю имя… – словом, с любым мастером-наставником. Неужто никого на месте нет?

Вот ведь бестолковый мальчишка! Не мог удумать ничего лучше, чем тревожить Итокэная по такой ерунде…

– Это не к наставнику, – вполголоса произнес мальчишка, чуть притворив дверь. – Это люди самого короля… значит, к господам предводителям… а отца вашего, господин, как раз на месте не случилось… и никого другого тоже нет…

Итокэнай нахмурился. На сей раз безымянный прав: посланцев короля с самыми тайными и деликатными поручениями простым наставникам принимать не положено. Надо же, как не вовремя их принесло: только-только Итокэнай собрался отдохнуть немного…

– Я приму их, – коротко ответил Итокэнай, и безымянный просиял. – Хайю мне подай… да не этот, болван! Новый принеси.

Безымянный крутанулся на пятке и опрометью ринулся за новым хайю. Итокэнай смотрел ему вслед, поджав губы. Вот бестолочь! И все-то ему надо разъяснять, растолковывать. Неужто он сам не видит, что сброшенный господином кафтан уже обвис, пропитался потом и потерял всякий вид? Нет, надо будет попросить отца приставить к нему для услуг другого безымянного.

Даже новый кафтан с умом выбрать не смог, остолоп. Конечно, для приема важных гостей такой наряд подходит как нельзя лучше: глянцевый черный шелк, затканный паутинно-тонкими светло-пурпурными нитями, выглядит очень достойно. Но облачаться в черное по такой одуряющей жаре… нет, что ни говори, а солнечного удара Итокэнаю сегодня не миновать.

– Веди к гостям, – распорядился Итокэнай, и безымянный услужливо распахнул перед ним дверь.

Завидев посланцев короля, Итокэнай улыбнулся им широко и приветливо, но мысленно состроил в то же самое время пренебрежительную гримасу. Это высокомерно-презрительное выражение очень шло к его красивому смугловатому лицу – куда больше, чем эта вынужденная маска приязни. Право, жаль, что нельзя поприветствовать дорогих гостей с тем пренебрежением, которого они и заслуживают, – отец станет браниться и пенять Итокэнаю за невежливость. Он-то думал, что в клан пожаловала какая-нибудь значительная персона, а тут всего-то навсего малый отряд королевской стражи. Надо было не размышлять, а отправить их к какому ни на есть наставнику. Ох и взгреет же он тупицу безымянного, когда клиенты изложат свое дело и удалятся восвояси!

– Чем мы можем быть вам полезны? – осведомился Итокэнай, повелительно приподняв голову и прищурясь.

Высокий плотный человек, в котором даже и без знаков различия легко можно было угадать начальника отряда, заговорил не сразу.

– Дело тут довольно тонкое, – начал он обиняками, и Итокэнай с трудом подавил раздражение. Тоже мне нашел, чем удивить. Тонкое у него, видите ли, дело. Можно подумать, к Ночным Теням кто-то обращается с другими делами.

– Нужно одного человека изловить, – продолжал между тем начальник отряда. – Как его сейчас зовут, неизвестно. И точное его местообитание – тоже. Известно только, что обретается он где-то поблизости.

– Описание примет хотя бы есть? – нетерпеливо поинтересовался Итокэнай.

– Есть, как не быть, – вздохнул начальник и полез за пазуху. – А, вот оно… только, по моему разумению, толку от него чуть. Парня этого в последний раз видели восьми лет, а сейчас ему лет от роду примерно девятнадцать.

Итокэнай слегка поморщился, когда в его требовательно протянутую руку лег помятый, пропитанный потом и изрядно засаленный свиток. Развернув же его, Итокэнай позволил себе поморщиться куда более заметно.

На свитке красовался выполненный точными резкими линиями портрет. Казалось бы, опознать человека, изображенного столь выразительно, – плевое дело. Но Итокэнай не обманывался мнимой достоверностью изображения. Он сразу заметил стоящий в левом верхнем углу листа узкий черный прямоугольник: знак того, что портрет этот не с натуры срисован, а добыт с помощью магии. Да, неудивительно, что люди короля предпочли обратиться к Ночным Теням за помощью, вместо того чтобы самим ловить своего парня. Если этого бедолагу вот уже одиннадцать лет никто в глаза не видел, то настоящее лицо и нарисованное могут существенно разниться. Все зависит от того, насколько точен был первоначальный, детский портрет. Маг не властен над годами, которые прожиты этим парнем, – но вполне властен над его нарисованным обликом. Он может заставить изображение мальчика сделаться взрослым юношей – таким, каким он должен быть сейчас. Таким… да не совсем. Если исходный портрет не соответствовал былому облику, новый тем более не будет походить на оригинал. Да и сходство у выращенного портрета с оригиналом всегда лишь самое приблизительное: мало ли какую жизнь ведет разыскиваемый? Стал он лавочником или вором, стражником или евнухом… жизнь, прожитая на самом деле, накладывает на лицо свой отпечаток, а на портрете изображен человек, который не прожил никакой жизни. Некто без общественного положения, без ремесла, без страстей, пороков и предпочтений… одним словом, найти по такому портрету человека не легче, чем среди десятка беззубых, впавших в детство дряхлых старикашек найти своего дядюшку, которого ты видел в последний раз лет сорок назад еще крепким статным воином.

И все же… все же дело не так безнадежно, как показалось было Итокэнаю спервоначалу. Облик, запечатленный на портрете, смутно ему кого-то напоминал. А если Итокэнай похожего человека видел… а ведь видел где-то, и совсем недавно… значит, и впрямь человек этот находится поблизости.

– Что ж, – задумчиво протянул Итокэнай, делая вид, что размышляет над трудностями предстоящего заказа.

На самом же деле он мучительно старался вспомнить хотя бы одно имя мастера-наставника – надо ведь препоручить кому-то этот заказ, в конце концов!

– Что ж, – повторил он, ухватившись за первое же всплывшее в памяти имя, – дело действительно тонкое… трудное дело… но помочь вам мы сможем. Я выделю вам отряд для поимки вашего человека. Очень опытных бойцов во главе с мастером-наставником. Эй, – окликнул Итокэнай замершего навытяжку безымянного, – пусть позовут мастера Хэйтана. Да пускай прихватит с собой троих… нет, пятерых воинов.

По правде говоря, и троих бы обалдуям из королевской стражи хватило бы за глаза. Но Итокэнай, распорядившись отрядить сразу пятерых, знал, что делает. Он набивал цену. Если задание могут выполнить трое воинов – значит не таким уж оно было и сложным. А вот заказ, который по силам исполнить только пятерым, стоит дорого. Тут и поторговаться не грех. Итокэнай был уверен, что сумеет слупить с людей короля сумму втрое большую против той, что они намеревались заплатить клану за услуги.

Когда дверь распахнулась, пропуская внутрь мастера-наставника и пятерых его воинов, начальник малого отряда стражи сделал могучее глотательное движение кадыком и выпучил глаза так неистово, словно хотел почесать ими кончик носа. В первое мгновение Итокэнай слегка опешил, но, едва лишь переведя взгляд с заказчика на исполнителей, сразу сообразил, в чем дело.

Так вот почему изображенный на портрете облик кого-то напоминал ему!

Конечно, нельзя сказать, что юноша с портрета обличьем точь-в-точь Хэсситай (странное дело, но его имя Итокэнай вспомнил без малейших усилий). Но сходство черт слишком разительно, чтобы быть случайным. Какое там случайным – это он самый и есть!

И что теперь прикажете делать? Как-никак Хэсситай принадлежит к их клану, пусть и не по праву рождения. Он хранил верность своему клану. И он вправе рассчитывать, что и клан его не предаст.

Отродясь еще Ночные Тени не отдавали своих на расправу. Ловить их ловили… это да, бывало… случалось даже, что и поймать удавалось… но и тогда им старались помочь сбежать, а если не получалось – умереть быстро и безболезненно. Да, но ведь и того не бывало, чтобы по душу одного из воинов клана приходили заказчики. Да еще чтобы именем самого короля… добро бы кто другой, а с его величеством лучше не связываться. Король не чета какому-то аристократу занюханному, он и на Ночных Теней управу найдет. Объявит весь клан вне закона – и никто не посмеет обратиться сюда за помощью: гнева королевского убоится. А если король еще и награду назначит… ну, тогда клану и вовсе не жить. Мало ли других кланов занимается тем же ремеслом – и все за счастье почтут уничтожить конкурентов на законном основании, да еще и прибыль на этом деле получить.

Выдать парня людям короля… выдать его незамедлительно… может хоть так удастся отвести нависшую над кланом угрозу… и тоже – нет! Ведь одиннадцать лет без малого Хэсситай скрывался от короля среди Ночных Теней… как убедить королевских посланцев, что вины клана в том нет?

Только одним способом – вместе с преступником выдать и его укрывателя.

Решение пришло мгновенно. Никто не успел заметить колебаний Итокэная – пожалуй, даже и сам Итокэнай.

– Мастер-наставник Хэйтан! – повелительно произнес он. – Воин Хэсситай!

Оба поименованных шагнули навстречу ему. Оба поклонились, как и положено кланяться сыну предводителя клана, старшему над мастерами: Хэйтан – в пояс, Хэсситай – земно, уперев ладони в пол.

– Ваше оружие! – быстро скомандовал Итокэнай, пока они не успели опомниться, пока не сообразили, в чем дело. – На колени. Руки назад.

Лицо Хэйтана выражало крайнее недоумение: он не знал за собой никакого проступка, за который его следовало наказывать, тем более – при посторонних. Но привычка взяла свое – он повиновался безотчетно, не раздумывая.

Но Хэсситай не был рожден в клане, и привычка к повиновению не стала его второй натурой, не вошла в его кровь и плоть. Первого приказа он не ослушался и сложил оружие к ногам Итокэная. Но рук назад не завел – наоборот, едва заслышав приказ, он вскочил с колен и прянул было назад, к двери. Правильный выбор, отметил мысленно Итокэнай: если он замешкается, пытаясь вернуть себе оружие, это мгновенное промедление погубит его, а вот удрать он еще может успеть.

– Взять их! – взвыл Итокэнай, и воины бросились наперерез Хэсситаю.

Итокэнай тем временем подскочил к Хэйтану – и снова мастера-наставника подвело воспитание. Он еще мог сбежать, а уж попробовать отбиться – тем более. Но он и не пытался. Он был слишком ошеломлен… он не мог понять… поверить… осознать… Хэйтан не сопротивлялся. Он лишь глухо застонал, когда сын предводителя клана господин Итокэнай сноровисто затянул на нем путы.

Зато Хэсситай чуть было не сбежал. Другого бы на его месте давно одолели: хоть и хороший боец Хэсситай, да ведь навалились на него бойцы тоже не последнего разбора. Но он дрался с такой сосредоточенной яростью… еще мгновение – и воины дрогнут, не выдержав его натиска, еще немного – и он прорвется!

Итокэнай выхватил из рукава небольшую плоскую стрелку. Вообще-то этой стрелкой он после обеда ковырялся в зубах – для этой цели она годилась лучше, чем обычная зубочистка. Но с виду стрелка в точности походила на те, что Ночные Тени используют для быстрого и бесшумного убийства. Острие таких стрелок смазывают ядом, не знающим пощады, и действует смертоносная отрава почти мгновенно. Одним быстрым плавным шагом Итокэнай переместился за спину плененного Хэйтана и выразительно воздел руку со стрелкой вверх: дескать, еще миг – и стрелка вонзится в шею мастера-наставника.

И точно так же не раздумывая, как он ринулся к двери, Хэсситай рванулся вновь – на сей раз к Хэйтану.

И угодил прямо в руки своих сотаинников.

Все произошло настолько быстро, что королевские посланцы не только не успели принять участие в поимке, но и разобраться толком, кто и кого ловит.

– Ну вот и все, – приятно улыбнулся Итокэнай, глядя прямо в глаза начальнику королевского отряда. – Как видите, вам и впрямь стоило обратиться к нам за помощью. Мы предоставляем вашим заботам не только самого преступника, но и его пособника. Я полагаю, его величество останется доволен.

При всей внешней приятности улыбка Итокэная выражала такую неуступчивость, что начальник отряда вновь судорожно сглотнул и протянул Итокэнаю кошель с деньгами, даже не пытаясь сбавить цену.

За спиной Итокэная послышался тихий, еле слышный вздох. Итокэнай обернулся, окинул взглядом воинов… но лица их были совершенно непроницаемыми.

Да, похоже, они только теперь поняли что к чему… и не особенно одобряют происходящее. Вот еще забота навалилась… ну да взбунтоваться сейчас они не посмеют, а потом отец живо усмирит непокорствующих.

А все из-за этого поганца Хэсситая!

Итокэнай взглянул сверху вниз на распростертого у его ног поверженного Хэсситая. Вопреки ожиданиям, тот взглянул в ответ так твердо и спокойно, что Итокэнай едва не попятился. Пленник не пытался подняться, не говорил ни слова. И только на груди его подергивал лапкой пресловутый котенок.

Итокэнай снова смерил его взглядом – на сей раз откровенно презрительным, – вновь извлек из рукава стрелку и медленно, с наслаждением, поковырял ею в зубах.

И снова лицо пленника осталось неподвижным; шевельнулись одни только губы.

– Дурак ты, а не мастер, – с невыразимым презрением произнес Хэсситай и отвернулся, будто взирать на того, кто одолел его хитростью, ему не то чтобы страшно, а попросту мерзко донельзя.

* * *

Давно уже королевские посланцы уволокли свою нечаянную добычу, а Итокэнай стоял в раздумье – пока не сообразил, что остался один. Делать ему было как будто нечего… во всяком разе, так с ходу и не придумаешь, чем себя занять. Итокэнай покачался немного с пятки на носок и обратно, тихо насвистывая обрывок какой-то мелодии, вздохнул, развернулся и пошел к себе.

Вишни за время его отсутствия степлились. Итокэнай без всякого удовольствия съел пару ягод, почти не чувствуя вкуса, и запил их водой из кувшина. Вода была теплой, как пот. Итокэнай хотел было кликнуть бездельника-безымянного и уже открыл было рот, но внезапно передумал отчего-то.

Ничего, вот к вечеру отец вернется… пусть он и разбирается с ослушниками, которые в ответ на ясный и недвусмысленный приказ рыло в сторону воротят.

Итокэнай сидел на краю стола, болтал ногой и безотчетно то и дело подносил руку к изящной плетеной корзиночке с вишнями. Он брал их по одной и медленно подносил ко рту. Вишни были безвкусными, как жеваная бумага.

Отец вошел, как всегда, неслышно: только что его не было, и откуда ни возьмись – появился посреди комнаты. Даже дверь входная не хлопнула.

Итокэнай начал было слезать со стола – и замер на полдороге, потрясенный: такой невероятной яростью дышало лицо его всегда такого спокойного отца, господина мастера Данкэя.

– Ты что это наделал, поганец? – выдохнул отец.

– Уже успели донести, – устало отозвался Итокэнай, спускаясь наземь. – Ничего я не натворил. Я сделал то, что было нужным в интересах клана.

Гневное восклицание застыло на устах Данкэя, они посерели – не столько от гнева, сколько от бесконечного горестного изумления. Во взгляде его ясно читался вопрос: “Ты и впрямь такой дурак или только притворяешься?”

– И каким же образом выдача нашего приемного сына и одного из мастеров-наставников может послужить интересам клана? – ядовито поинтересовался Данкэй.

Итокэнай наскоро изложил отцу свои соображения.

– Я должен был предотвратить гибель клана, – подытожил он. – У меня не было другого выбора. Я не мог допустить, чтобы король уничтожил нас всех из-за какого-то приемыша.

– Он не мог допустить! – Голос отца был тихим, как первая струйка пара, приподымающая крышку над кипящим котлом. – Ты предпочитаешь, чтобы клан был уничтожен изнутри?

– Как… изнутри? – опешил Итокэнай.

– Ночная Тень хранит верность своему клану даже и в посмертии. Так говорится в нашем уставе – или ты забыл? И долго ли, позволь спросить, наши воины станут хранить нам верность, если она встречает такую награду? – Отец зло замолчал и махнул рукой.

Итокэнай опустил голову. Он-то думал, что отец приструнит непокорных, а он, выходит, всецело на их стороне…

И словно отвечая на его мысли, отец заговорил вновь:

– После того, что ты натворил, я не уверен, что смогу удержать людей в повиновении.

– А что я должен был сделать? – в отчаянии выпалил Итокэнай. – Встать на защиту приемыша – и пусть нас королевским указом хоть в землю вобьют.

Данкэй застонал от гнева.

– Каким еще указом?! – вскричал он. – Какие люди короля? Откуда они взялись? Кто их видел? Кто знал или мог знать, что они здесь? Ты что же думаешь – что они своему начальству доложили, что сами с делом не справились? Что они дозволения испрашивали осведомить о нем незнакомых наемников?

Итокэнай побледнел. Ну почему же он сам не догадался! Действительно, никто не станет расписываться перед начальством в собственном бессилии. Конечно, никакого дозволения эти воины не испрашивали, а посовещались меж собой тайком и решили выполнить свою работу чужими руками, руками наемников, Ночных Теней, – тоже, разумеется, тайком. Как же он не сообразил сразу! Едва только начальник отряда опознал Хэсситая, мигом надо было хватать, но не приемыша с Наставником, а… что вы, что вы, не было здесь никаких людей короля! А я вам говорю – не было… весьма соболезную… нет, искать не станем – уж если вы, достопочтенные, не в силах найти своих пропавших сослуживцев, то где уж нам уж… глубоко сожалею… не было их здесь. И никто их не видел. Ни одна душа живая…

– Боги, – обреченно вздохнул Данкэй, – и за какие мои грехи ты уродился таким срамным дураком? Впрочем, и я хорош. Как мне только в голову вступило, что ты можешь быть чем-то большим, чем обычный боец? Что ты мне в преемники годишься?

– Может, еще не поздно их догнать? – предложил на всякий случай Итокэнай.

– Что толку? Это сюда они ехали таясь – а отсюда они поедут, бахвалясь. Они уже давно уехали, и за это время их столько народу повидало… Нет, теперь не догонишь, не воротишь. А уж того, что ты сделал, и подавно не вернешь.

Итокэнай уже понимал, что ничего хорошего его не ждет. Ответ за содеянное держать придется, и не только перед отцом. Он силился сдержать трясущиеся губы – пусть его честят дураком, но не трусом! – однако не сумел и был принужден отвернуться. Хотя… да что уж там! Тому, кто потерял лицо, незачем его прятать.

– Вот деньги, – ломким, чужим голосом произнес Итокэнай. – Небось всю свою награду за поимку отдали…

– Награду, – желчно усмехнулся Данкэй. – Награду свою они получили: они останутся живы. А вот о тебе я этого сказать с уверенностью не могу.

После долгого перерыва жертвенник Бога Наказаний не пустовал. На верхней его перекладине раскачивался в петле Итокэнай. Он был еще жив – что ж ты за Ночная Тень, если не можешь напряжением шейных мышц спастись от смерти в петле, – но если бы не воинский канон, прямо запрещавший наказанным самоубийство, Итокэнай давно ослабил бы мускулы шеи и принял смерть с облегчением. Он будет жить, он должен жить – до тех пор, пока не окончится совет клана. А там уж как приговорят… может, и пощадят его, если он доживет до приговора. А может быть, и нет.

– Это мой позор, – донесся до Итокэная голос отца, – и моя вина.

Напрягая слух вместо шейных мышц, Итокэнай едва не задохся – но больше разобрать ничего не смог.

Когда в глазах Итокэная совсем потемнело, а воздух едва уже проживался в судорожно сведенное горло, петля внезапно ослабла. Итокэнай мешком свалился на жертвенник, вцепился зубами в воздух, словно в кляп, который надо разжевать, и потерял сознание.

– Жить ты все-таки будешь, – хмуро сообщил ему отец, отпаивая его наутро целебным отваром. – По крайней мере пока…

Точнее он сказать не мог, ибо приговор гласил: судьба Итокэная напрямую зависит от судьбы, которая постигнет тех, кого он предал. Чтобы сведать об их участи – а если повезет, то и помочь им бежать, – в столицу был отправлен тайный гонец. Итокэнай не спрашивал, кто именно. Да он и не имел больше права задавать вопросы: до тех пор, пока доля Хэсситая и Хэйтана не определит однозначно, жить Итокэнаю или умереть и какой именно смертью, он лишался имени. Он становился одним из безымянных. Одним из тех мальчишек, не получивших еще Посвящения, которые метут двор, чистят отхожие места… или овевают веером кого-нибудь из мастеров, если тому вздумается отдохнуть в холодке изнурительно жарким полднем.

 

Глава 6

Такого ужаса Хасами никогда еще в жизни не испытывал.

Когда он поспешил на зов короля в его покои, как обычно, а короля там не оказалось, когда он спросил, где же его величество, и получил ответ: мол, дескать, его величество изволят в темнице на новых узников любоваться… Хасами показалось, что у него пол из-под ног уходит.

Хасами бросился со всех ног прямиком в темницу. Да, но пропустит ли его стража? Не заставит ли томиться в ожидании, покуда король соблаговолит покинуть темницу? В любом другом случае Хасами мог бы и подождать – но только не в этом… Хотя с чего он взял, что его не пропустят? Ведь король звал его… очевидно, как раз затем и звал, чтобы узниками заняться. А если звал, значит, никто не станет его задерживать. А он-то перепугался… и совсем забыл о королевском приказе. Значит, ничего еще не потеряно.

Ну, это еще как сказать. Король призывает своего личного мага в темницу в одном, и только в одном, случае: если все попытки развязать пленникам языки потерпели неудачу и без магического воздействия ну никак не обойтись. И если уж его величество ждет Хасами не во дворце, а под дворцом, значит, он уже успел наскучить молчанием узников. Значит, это уже длится… одни Боги знают, сколько времени это уже длится. Одна надежда на то, что Ночные Тени все же не чета обычным людям. Что они еще не при смерти.

Как же Хасами не везет с сыном покойного господина Отимэ! Он ведь отдал четкий и недвусмысленный приказ: убить парня на месте. Его собственные слуги так бы и сделали. Так ведь на розыски король направил своих людей, а эти твердо усвоили: за живого король всегда заплатит больше, чем за мертвого. Да и станут ли они обращать внимание на слова какого-то мага! Для них что был Хасами, что не было его – все едино. И вместо того чтобы прирезать Хэсситая без долгих околичностей, его привезли прямо во дворец. И отдали опять же не магу, а королю.

Худшего произойти не могло.

Хасами привалился к стене: колотье в боку стало почти непереносимым. Сердце сосредоточенно бодало изнутри грудину. Он уже не мог бежать – а до пыточной камеры путь еще не близкий. Жалобно постанывая, Хасами побрел по коридору, хватаясь рукой то за стену, чтоб не упасть, то за грудь.

– Господин маг… – Начальник караула посторонился, чтоб пропустить Хасами, и воины слаженно повторили его движение.

– Немедленно… – придушенно просипел Хасами, – незамедлительно… двоих воинов сюда… пусть отнесут меня к камере пыток… бегом… приказ короля… безотлагательно…

Он прекрасно понимал, о чем думает сейчас начальник караула. Этот осанистый воин явно соображал, что лучше: сказать ненавистному магу, что воины – не носильщики и уж тем более не бродячие продавцы удобрений, чтобы таскать на закорках то, чем, по их мнению, и является господин маг… или просто осыпать Хасами площадной бранью и пройти мимо. Очень бы ему этого хотелось. Только не осмелится он – и сам прекрасно об этом знает. Только даром время тратит на приятные мечтания, прежде чем повернуться и отдать приказ. Ладно же, недоносок. Ты мне сполна заплатишь за каждый миг этого промедления. Если, конечно, оно не окажется роковым.

Двое рослых воинов донесли Хасами до дверей камеры пыток так быстро, что он даже отдышаться после быстрого бега не успел, когда воины поставили его наземь и удалились. Хасами молча смотрел им вслед. Даже их спины, казалось, выражают отвращение к тому месту, куда занес их ненароком долг повиновения начальству. Никого воины не чурались так, как палачей и всего, что связано с профессиональным мучительством. К слову сказать, вполне взаимно: никого и никогда палачи не терзали так изощренно и безжалостно, как воинов, если уж тем доводилось угодить в их руки. Высокомерных чистоплюев в синих хайю мучили не только по приказу, а и по велению неутолимой ненависти.

Да, но и Хэсситай, и наставник его – тоже воины. А значит, обрабатывают их с таким неподдельным энтузиазмом, что… Боги всесильные, уж не опоздал ли Хасами?

Нет, вроде бы не опоздал. Хотя никак уж не по вине палачей: такое усердие Хасами редко когда доводилось видеть.

Хэсситай висел посреди камеры, надежно схваченный за руки и за ноги крепкими канатами и распяленный, как бы распятый прямо в воздухе. Во рту у него красовался кляп особой конструкции, изобретенный лично королем Сакураном для исполнения казни через отравление: распорка с дырой посредине, чтобы можно было влить яд в горло казнимому, – это потом уже король додумался, что его изобретение можно засунуть в рот и особо ценному пленнику, если желаешь насладиться сполна его криками и притом не желаешь, чтобы несчастный умудрился избегнуть мук, откусив себе язык. Хотя в случае с Хэсситаем король перемудрил: вполне можно было обойтись и обычным кляпом, ибо пленник, судя по всему, так и не подал голоса. Да, так и есть. Иначе не пребывал бы король в таком бешенстве. И не послал бы за своим личным магом.

– Ваше величество, – дрожащим голосом произнес Хасами, – умоляю вас, остановите палачей…

– Эт' еще поч-чему? – поинтересовался король и тяжко икнул. – А я хочу, чтоб его ещ-ще поковыряли.

Час от часу не легче. Король мертвецки пьян. Даже пьяней обычного. Взгляд у него такой мутный и тусклый, словно глаза его начало затягивать бельмами.

– Это я объясню вашему величеству во дворце… здесь слишком много лишних ушей, ваше величество.

– Так мы их отрежем, и все. – Король успокоительно похлопал мага по плечу. – Не-ет, говори здесь. А мы его пока еще поковыряем…

Хасами мучительно захотелось стиснуть горло короля, да так, чтоб выпитое вино у него не то что изо рта – из глаз бы брызнуло.

– Бесполезно, ваше величество, – с трудом смиряя себя, произнес Хасами. – Это же Ночная Тень.

Он подошел к Хэсситаю и уверенно приподнял его свесившуюся голову, потом ловко оттянул веко.

– Вот, ваше величество, – видите? Зрачок во весь глаз. – Хасами отпустил голову пленника, и та безвольно свесилась на грудь. – Он сейчас почти ничего не чувствует. Это же Ночная Тень, их таким штукам специально обучают… да он сейчас, можно сказать, и не здесь.

– Так я тебя на то и позвал, – упорствовал король. – Я хочу услышать его голос. Ты его приведи в чувство, а потом мы его вместе поковыряем.

Голос… голос его услышать… ай да король Сакуран! За такую идею можно многое тебе простить, твое величество. Даже тот ужас, который охватил меня при известии, что ты тут с пленниками развлекаешься.

– Я тоже жажду услышать его голос, – искренне произнес Хасами.

– Вот видишь, – обрадовался Сакуран.

– Сейчас из него ни боль, ни магия ни звука не вышибут.

– Воистину так, – степенно подтвердил палач. Как мастер своего дела он давно уже понял, что занимается бессмысленной работой, – но король отдал приказ, а кто он такой, чтобы королю возражать? Хорошо еще, что маг этот вмешался. Если король его послушается, можно будет сложить инструмент, пойти умыться, переодеться, винца хлебнуть, отдыхая от трудов… а то совсем руки замлели, а во имя чего, спрашивается? – Этого парня и вообще пытать бесполезно.

– Да? – огорчился король. – А мне так его поковырять хотелось… вот ведь мерзавец! Так он вот как, да? Ну так зачем он тогда ва-а-щще такой нужен? Щ-щас я его прирежу, и пойдем отсюда… вот ведь погань какая, столько времени занапрасно отнял.

Обиженно сопя и взмыкивая, король принялся шарить руками по воздуху – по всей очевидности, в поисках ножа. Хасами едва не обеспамятел от ужаса. Он завизжал так истошно, словно это не пленника, а его самого собрался резать пьяный король.

– Ваше величество! – Хасами повис на руке Сакурана, опасаясь, что какой-нибудь чрезмерно исполнительный палач так-таки сунет нож в королевскую длань, а уж вооруженного короля Хасами нипочем не удержать. – Ни в коем случае! Этих пленников нельзя убивать поблизости от дворца… да и пытать тоже. Это я вам как маг говорю! Если этот парень тут и помрет, от дворца мокрого места не останется! Для вашего величества его смерть здесь означает неминуемую гибель! Заклятие на нем лежит такое!

Хасами остановился и перевел дух: он и так сказал больше, чем собирался.

– Да что ты? – удивился король – куда более благосклонно, чем можно было ожидать: очевидно, усладивший его слух визг Хасами отчасти заменил ему так и не раздавшийся крик пленника. Да и то сказать: пленники орут, стоит только королю возжелать, а придворный маг верещит все-таки не каждый день.

– Не извольте огорчаться, – быстро продолжил Хасами, пока настроение короля не переменилось вновь. – Это вовсе не означает, что он бессмертен. Я как раз нашел способ, ваше величество… весьма забавный способ…

– Забавный, говоришь? – заинтересованно протянул король. – Тогда пошли… пошли выпьем по такому случаю… а заодно и обсудим.

В припадке нечастой благодарности король обнял Хасами за плечи и повлек его прочь из пыточной камеры. Хасами задыхался и хрипел: грузный король был изрядно выше ростом, и как только его величество притиснул к себе мага, голова, а особенно нос последнего оказались зажатыми у короля под мышкой. Но Хасами было наплевать на такие мелочи. Он едва не плакал от облегчения: подумать только – ему все же удалось отманить Сакурана от намеченной жертвы! Теперь ничего непоправимого уже не произойдет… и даже Хэсситай, по недосмотру доставленный в темницу живым, уже не представляет угрозы. Ибо Хасами не солгал королю. Он действительно придумал способ расправы с Хэсситаем… донельзя забавный способ.

Вот только чтобы претворить его в жизнь, следует поторапливаться – а как тут поторапливаться, когда на плече твоем сопит такая туша? Будь король хоть самую малость пьянее, Хасами, недолго думая, сбросил бы со своего хребта его величество и помчался бы опрометью делом заниматься. Увы, похоже, что хмель из короля слегка повыветрился. Скорее всего он заснет там, куда Хасами его кинет, и ни о чем поутру не вспомнит… а ну как нет? А если все же вспомнит? А если и вовсе не заснет? Как бы ему не захотелось в отместку самого Хасами поковырять… Нет-нет, лучше не торопиться. Лучше доволочь венценосного забулдыгу до его покоев, претерпеть его пьяные жалобы на мерзавца-пленника, уговорить его величество хлебнуть чего-нибудь такого – и только тогда незаметно удалиться.

Все вышеописанное заняло у Хасами куда больше времени, чем он полагал. Король нестерпимо долго плелся по дворцовым коридорам и переходам, нестерпимо долго ныл и канючил и нестерпимо долго лакал такое крепкое пойло, что и портового пропойцу с ног бы свалило – а король как ни в чем не бывало глотал чашу за чашей и словно бы ничуть не хмелел. Он пребывал все в той же степени опьянения – увы, недостаточной для замыслов Хасами.

Наконец все выпитое подействовало на короля разом. Он пошатался немного, неожиданно рухнул ничком, прополз пару шагов вперед, выбросил перед собой левую руку, изловил за хвост пробегавшую мимо дворцовую кошку, подсунул ее себе под щеку и заснул мгновенно. Хасами застыл, ожидая, что кошка с мявом вцепится в монарший лик, и только было заснувший король проснется снова… однако кошке, судя по всему, было не впервой. Она осторожно посунулась в сторону, высвободилась из-под храпящей королевской головы и лишь затем фыркнула возмущенно и удрала. Король почмокал губами, перевернулся на другой бок и снова захрапел.

А чтоб тебе пусто было! Хасами глядел на спящего короля с такой ненавистью, что король даже поежился под его обжигающим взглядом и на минуту перестал храпеть. Ах ты скотина пьяная! Сколько времени, как сам же и изволит выражаться, занапрасно отнял. Сколько драгоценного времени! Сейчас каждая секундочка дорога – а вот поди же, изволь выслушивать, что его величество соблаговолит провещать перед тем, как в очередной раз извергнуть из себя выпитое. Стой, и слушай, и поддакивай – не то глазом не моргнешь, как очутишься в той самой пыточной камере, только уже не в качестве стороннего наблюдателя, и уж тебя ковырять никто не помешает.

Хасами фыркнул – точь-в-точь как давешняя кошка – и заторопился прочь из королевских покоев. Он так спешил, что даже не заметил затаившегося за пологом принца Югиту. А если и заметил бы… ему сейчас не до зарвавшегося сопляка, слишком много о себе возомнившего. Югитой Хасами займется во вторую очередь. А сейчас первым делом нужно заняться пленниками.

Это хорошо, хорошо, что пленников двое! Это очень даже замечательно, что люди короля в своем избыточном рвении приволокли с собой не только Хэсситая, но и его никому не нужного наставника. Это Хасами просто-напросто повезло. Сам по себе Хэсситай представляет собой смертельную угрозу – но вместе с наставником он никому не страшен. Даже более того: теперь пусть он сам побережется.

Наконец-то Хасами сумеет избавиться от этого проклятущего отродья!

Все, что Хасами говорил королю Сакурану о покойном господине Отимэ и о его сыне, – все до последнего слова чистая правда. Вот только не вся. Этот род действительно грозит гибелью Сакурану. Вот только Хасами на его пропойное величество попросту наплевать. Какая разница, кого приручать – его или нахального принца Югиту, а то и кого-нибудь совсем уже другого? Управлять можно всяким. Кто бы ни стал править, а управлять им будет Хасами. Нет, дело не в короле – а в том, что род ныне покойного господина Отимэ равным образом пагубен и для самого Хасами.

Одно счастье, что прежде, чем стать магом, Хасами пробавлялся кое-как ремеслом гадальщика. Хасами удалось это скрыть: ни один маг ни одного гадальщика в ученики не возьмет. За годы обучения магическому искусству он изрядно подрастерял прежние знания… но все-таки не все. До чего же дурацкий запрет. Из-за него ни один маг не знает толком, какая судьба его пристигнет, какая именно гибель ему суждена, – разве что в самых общих чертах. Никто, кроме Хасами. Он, и один только он, может знать свою участь заранее – и принять меры. Конечно, любой маг уловил бы скрытый поток силы, текущий по жилам молодого начальника стражи. Но только гадальщик способен заранее проследить русло, по которому эта сила хлынет в будущем. Или не хлынет: невзирая на врожденный талант, едва ли начальник дворцового караула способен стать магом. Время упущено, воспитание не то… и все же Хасами не стал полагаться на случайность, ибо гадание дало ему совершенно однозначный ответ: сила господина Отимэ – это смерть мага Хасами. И не важно, в чьем теле эта сила дремлет, передаваясь из поколения в поколение – будь то сам Отимэ, его сын или внук… но именно эта сила и положит предел жизненному пути Хасами. Тогда, около двадцати лет назад, Хасами едва было не поддался искушению убить Отимэ и разом кончить дело. Но нет, нельзя. Слишком близко к месту средоточия самого Хасами. Только отъявленный безумец, которому жизнь не дорога, мог бы схватиться насмерть с враждебным ему магом в своем или его месте средоточия. Хасами безумцем не был. Конечно, об убийстве с помощью магии и вовсе думать не стоит, но даже кинжал или яд… нет, ни в коем случае. Смерть мага – любого мага! – прорывает дыру в ткани бытия, и затягивается она не скоро. Вся сила умирающего мага разом высвобождается – а случись это в месте средоточия, и она может убить того, кто выпустил ее на волю. Будь Отимэ настоящим магом, сознающим свою сущность, и Хасами, возможно, попытался бы рискнуть… но кто может знать, куда и как выхлестнет сила того, кто еще не успел стать магом? Стоит Хасами попытаться уничтожить Отимэ прямо здесь, во дворце… вот тут-то предсказание и исполнится.

Хасами удалось отправить ни в чем не повинного Отимэ в ссылку, а затем и прикончить его чужими руками прямо там, в провинции. Но желанного успокоения он не обрел. Он не ощутил смерти Отимэ, хотя должен был… не может маг погибнуть бесследно. Болью или наслаждением, тоской или радостью, но его смерть неизбежно отзывается на других магах. Пусть он погиб на самом дальнем краю света – но зияние в ткани бытия ощущается всеми магами, сколько их есть. Неужели Хасами ошибся? Да нет, быть не может! Магическая сила в Отимэ была. Неужели Отимэ удалось обмануть убийц и скрыться? Скрыться… Хасами искал его свирепо, искал повсюду – и не находил. И лишь на девятом году своих поисков он нашел… нет, не Отимэ – знакомый отзвук давно знакомой и ненавистной силы. Хасами едва успел заприметить, откуда он исходит, едва успел взглянуть в морионовое зеркало и разглядеть очертания чьей-то фигуры в лесном сумраке, как тут же видение и сгинуло. Но на первых порах Хасами было довольно и того, что он успел увидеть. Это был не Отимэ! Запрокинув голову, в зеркале беззвучно смеялся тощий подросток, лет от силы четырнадцати. Так, значит, не Отимэ, а его сын! Только в отличие от отца он если и не знает о таящейся в нем силе, то вскорости узнает. Сила Отимэ мирно дремала в нем – а сила этого парнишки властно просится наружу.

С тех самых пор Хасами ни разу не ощутил выбросов знакомой силы. Похоже, мальчишка так и не узнал, на что он способен. Тем лучше. Значит, не опускать руки от отчаяния следует, а продолжать поиски. Продолжать, пока они не увенчаются успехом. Что ж, успехом они, нельзя не сказать, увенчались. Проведав, что мальчишка – звать его, кстати, Хэсситаем – угодил в королевскую темницу, Хасами затрепетал. Уж если он Отимэ убить во дворце не осмелился, то сына его – и подавно. Слишком уж близко подобрался Хэсситай к таящейся в нем магии… подобрался, да взять так и не сумел. И навряд ли сумеет. Слишком уж у него воспитание было неподходящее. Слишком уж много он дела имел с металлом, с оружием, с холодным железом… с тем, что и для состоявшегося мага всяко запретно, а уж для будущего мага тем более. Его сила стекала по металлу и уходила бесплодно, словно вода в песок. Она частично утрачена, искалечена, перекручена и перекорежена так, что и помыслить страшно. Хасами и представить себе не мог, чтобы с магом могло статься такое. Дикая, неприрученная, неосознанная, неуправляемая сила, скрученная совершенно невероятным образом… и что произойдет, если Хэсситай погибнет, и такая сила вырвется на свободу? Прямо здесь, во дворце, так близко от Хасами, так близко к его месту средоточия… если обезумевший от крови и вина король убьет Хэсситая или замучает его до смерти?

Неудивительно, что Хасами со всех ног ринулся спасать из его лап своего злейшего врага, смертельную угрозу собственному существованию.

Окажись Хэсситай единственным пленником, и Хасами не знал бы, что теперь предпринять. Но Хасами знает. Его величество и подсказал. Голос… голос его услышать… вот чем следует заняться прямо сейчас: голос его добыть. Его и этого ничтожного наставника… как там бишь его… Хэйтана, кажется? Это очень хорошо, это просто замечательно, что пленников двое. Что они дорожат друг другом. Что королевский приказ, призывающий Хасами в пыточную камеру, до исхода ночи обеспечивает магу свободный доступ к темницам. Что король прохрапит беспробудно до позднего утра, если не до полудня. До той поры Хасами успеет сделать все, что замыслил.

Стражник, раздающий пищу узникам, хорошо запомнил наставления Хасами. Действовал он безукоризненно. Приоткрыв дверь ровно настолько, чтобы просунуть в щель миску с похлебкой, он не издал обычного предупреждающего окрика: “К противоположной стене! Стоять смирно!” Взамен он произнес совсем другие слова.

– Эй, ты… чего молчишь? Загнулся ты там, что ли? Жрать будешь? Эй, ты живой или как? – проорал стражник и для пущей убедительности погромыхал миской, будто и впрямь собирается унести ее прочь. Очень достоверно получилось. И голос стражника звучит так непринужденно, будто разговоры с узниками разговаривать для него – самое что ни на есть обычное дело.

Ответом на грохот миски послужил протестующий вскрик из камеры.

– Отвечай, будешь жрать или нет? Долго я тебя тут еще ждать должен? – гаркнул стражник.

– Сейчас… постой… я сейчас… – донеслось из камеры. Притаившийся возле двери Хасами стиснул пальцами морионовый шарик. Шарик вспыхнул на мгновение темно-коричневым огнем и угас. Вот и все. Голос взят.

Хасами торжествующе усмехнулся и покатал шарик на ладони. Шарик потяжелел – пусть самую малость, пусть почти незаметно, но потяжелел. Потяжелел на целый голос. Теперь осталось добыть еще один голос тем же способом… и только потом настанет черед пыточной камеры. Но не той, где его величество ковырянием забавляется. Совсем другой.

* * *

Мастер Хэйтан даже в королевской темнице выспался на славу. Он мог приказать себе уснуть – и уснул, и никакие кошмары его не мучили. Всему свой черед, и мучениям тоже. А в том, что их черед вскорости настанет, мастер Хэйтан нимало не сомневался. Здесь, в королевской темнице, явь в их власти – но сны пока еще во власти мастера Хэйтана.

Он бы нимало не удивился, если бы его отвели прямиком в пыточную камеру. На то она и темница. Но когда стражники провели его мимо открытой настежь камеры пыток, даже не оглянувшись, мастер Хэйтан призадумался.

Раздумье его длилось недолго. Стражники втолкнули Хэйтана в соседнюю камеру, деловито приковали его к стене и молча удалились. Похоже, что допрос под пыткой если и не отменяется, то откладывается на неопределенное время. Камера нимало не смахивала на допросную. Пыточной снасти нигде не видно. Может, его просто перевели в другую камеру? Да, но зачем в камере узника огромное, темно отблескивающее зеркало во всю стену? Зачем это уютное сиденье, устеленное новехонькими циновками? Вряд ли эти устройства призваны облегчать существование пленников.

Дверь снова отворилась. В комнату вошел сухопарый человек в одеянии мага. Хотя… полно, мага ли? Хэйтан многое повидал на своем веку, но ему ни разу не доводилось лицезреть мага, облаченного в златотканую парчу и паутинный шелк.

– Придворный маг Хасами, – отрекомендовался вошедший и спокойно опустился на циновку.

– Весьма польщен сделать знакомство, – иронически отозвался Хэйтан.

– Никак уж не более, чем я. – Хасами сделал левой рукой округлый жест. – После того, что я о вас слышал, я просто почту за честь познакомиться с вами, мастер.

И что ж ты такого обо мне слышал, поганец? И от кого, кстати? От Хэсситая, что ли? Так я тебе и поверил.

Маг молчит. Ответа, что ли, ожидает? Ждет, что я поймался на голый крючок без приманки и сейчас начну выспрашивать, от кого это он мог обо мне слышать? Жди, дружочек, жди. Посмотрим, который которого перемолчит. Вот не скажу я тебе ни слова в ответ – и что ты тогда делать станешь? Какую новую ловушку расставлять? Нашел кому голову дурить – Ночной Тени, да не новичку первоучебному, а мастеру-наставнику.

– Воистину Ночная Тень, – улыбнулся маг после продолжительного молчания. – Ни слова, ни вздоха. Если бы я отвернулся, я мог бы решить, что вас тут и вовсе нет. Испарились.

Маг выпростал из-под складок широченных рукавов свои холеные белые пальцы и расправил их, словно демонстрируя, как именно происходило упомянутое им испарение.

– Я восхищен вашим упорством. – Теперь уже в голосе мага сквозила явная ирония. – Я одного только понять не могу – зачем? Во имя чего?

Где уж тебе понять, придворный поставщик палача. Ты небось и слова-то такого, как верность, даже не слыхивал – тебе ли понять, что оно значит?

Мысль о верности изгнала все прочие – в том числе воспоминание о предавшем его Итокэнае. Да и какое значение имеет эта мелкая шкода, учиненная балованным мальчишкой? Итокэнай не вечен – а клан был и пребудет.

– Вы готовы умереть молча во имя чего-то высшего. – Хасами скривил губы в усмешке. – А вот ученик ваш никакими подобными соображениями не затрудняется.

Вранье! Или… не вранье? До сих пор Хэйтан ни разу не ставил под сомнение верность Хэсситая. Повода не было. Ну а если поставить… выдержит ли она проверку? В конце концов, тот же Итокэнай предал, не задумываясь, – а ведь он рожден в клане, он сызмала воспитан в определенных понятиях о чести… Чего же ждать от его сверстника, человека пришлого, стороннего? Ах, не хочется верить в измену ученика? Пустое. Итокэнай тоже был чьим-то учеником…

– Не верю, – прошептал против воли Хэйтан враз пересохшими губами.

– Воля ваша, – усмехнулся маг, – но, прежде чем составить вам компанию, я наведался в соседнюю камеру – просто убедиться, что все в порядке. Так оно и оказалось. Ваш ученик уже там – и щебечет так, что любо-дорого слушать. Да вот, не изволите ли убедиться?

Маг взмахнул рукой, и темное зеркало осветилось изнутри. Хэйтан едва не вскрикнул, когда увидел Хэсситая, распростертого на скамье. Голова юноши свешивалась со скамьи вниз, лица его видно не было… но это Хэсситай, вне всяких сомнений. Ох и отделали же его! Все тело покрыто багровыми, синими и черными вздувшимися рубцами и кровоподтеками. Ужасно… хотя никак уж не непоправимо. Кожа местами рассечена до живого мяса – но вот именно что до живого. Оно еще не приобрело цвет гнилого персика.

– Не верю, – хрипло повторил Хэйтан. – Он не смотрит в нашу сторону, и я не могу видеть, двигаются ли его губы, а голос через зеркало услышать невозможно.

– И опять вы правы, – усмехнулся маг. – Вот только зеркало я установил в этой камере для своего удобства совсем недавно, а для подслушивания она была оборудована с самого начала. Раз уж вы так недоверчивы, что не верите глазам своим, так, может, хоть ушам поверите?

С гнусненькой ухмылочкой маг неспешно поднялся с места и подошел к зеркалу. Он помедлил самое малое время, глядя на Хэйтана в упор, снова усмехнулся, коснулся рукой стены возле зеркала и извлек затычку – небольшой темный шарик.

Палач в зеркале размахнулся и неторопливо вытянул Хэсситая плеткой поперек спины. Звук удара был слышен совершенно отчетливо, как если бы палач стоял в двух шагах от Хэйтана.

– Что замолк? – с угрозой в голосе промолвил палач. – Продолжай.

И Хэсситай продолжил. Да как еще продолжил! Не будь Хэйтан скован, он вцепился бы себе в горло от ужаса, едва заслышав этот знакомый голос.

– … и все-таки с первым Посвящением не все ладно. Клан тщательно скрывает это, как свой самый большой секрет… так ведь нос на лице не спрячешь. Не сегодня-завтра об этом кто-нибудь да сведает.

Ах ты мразь! Не выдержал, сломался, заговорил… пересчитали тебе ребра умельцы своего дела разок-другой, и ты заговорил… заговорил о том страшном, о чем Хэйтан сам себе сказать не смеет…

– … раньше случалось, что кое-кто не выдерживал самого первого круга. – Голос Хэсситая звучал на удивление бесстрастно. – А на втором круге первого Посвящения осечек не бывало. Если кто-то сошел с первого круга – беда невелика: мускулы – дело наживное. А вот если кто-то не встретил своего боевого зверя, а попросту солгал, это пострашней будет.

Мразь! Чужак! Пришелец! Как ты смеешь говорить о том, что тайно мучит меня вот уже столько лет?! Размышлять о проблемах клана по праву могут только те, кому клан небезразличен. А что для тебя клан, раз ты с такой готовностью повествуешь его боль первому же встречному мучителю – знай только уши подставляй!

– … а страшнее всего даже не то, что они лгут, – все равно во время второго Посвящения все выяснится…

Какие еще таинства ты намерен упомянуть, приемыш? И зачем только я не удавил тебя в тот злополучный день, когда ты появился у нас впервые? Зачем отнял тебя у безымянных, зачем не позволил бить, зачем помешал забить тебя до смерти?

– …хуже всего то, что солгавших так много. С каждым годом все больше и больше. Теперь с первого круга первого Посвящения не сходит почитай что, ни один… зато на втором круге все больше тех, кто сам второго Посвящения не пройдет…

Нет, но как ты узнал? Как сведал? И как ты смеешь говорить об этом так спокойно? Как смеешь говорить прямо-таки моими собственными словами, словно любимый ученик, повторяющий за учителем урок новым безымянным, невольно копируя его манеру? Как ты посмел говорить заемными словами о чужой боли?

– Убедились? – Хасами вернул затычку на место, потом коснулся зеркала кончиком пальца, и изображение погасло. Опустевшее зеркало маслянисто лоснилось, словно глаз сытого чудовища.

– Ах ты мразь, – прошептал Хэйтан, не в силах глаз отвести от зеркала. – Ну погоди же. Клан тебе этого так не оставит.

– Клан, – усмехнулся маг одними кончиками губ. – Как видите, его величество отчего-то весьма заинтересован в секретах клана… этих или каких-либо иных… так стоит ли упорствовать? Вашему ученику разговорчивость уже ничем не поможет… он все равно что труп… а вот вы могли бы сохранить себе жизнь.

Он распахнул дверь, выглянул наружу и жестом подозвал замерших навытяжку возле входа стражников.

– Подумайте покуда у себя в камере. – Маг приподнял брови и помолчал немного. – Хотя… нет. Не в своей. В соседней. Чтобы лучше думалось.

* * *

Хэсситай ничего не понимал. Сначала его впихнули в камеру пыток, где за работой палачей наблюдал какой-то багроворожий толстяк, настырно повторяющий слово “поковырять” во всех возможных грамматических формах. Потом Хэсситая поспешно вызволили из лап палачей и препроводили в другую камеру – тоже не особо уютную, зато явно предназначенную только для него одного: еще и палача камера бы просто не вместила. Не успел он пересчитать, все ли зубы во рту целы, как ему принесли еду – но едва он принялся хлебать мутное варево, как за узником снова явились тюремщики, извлекли его из камеры и снова отдали допросных дел мастерам. На сей раз обрабатывали его недолго, причем скорей эффектно, нежели эффективно. Ему даже не было нужды прибегать к помощи того самого транса, который так славно выручил его во время первой обработки. Покуда он гадал, что бы все это значило, его подняли со скамьи, завязали ему глаза и сноровисто куда-то потащили. Не прошло и получаса, как изумление Хэсситая достигло всяких мыслимых пределов, ибо глаза ему завязали вовсе не за тем, чтобы скрыть от него тайны тюремных или дворцовых входов-выходов. Вовсе нет! Какими бы замысловатыми путями его ни водили, а Хэсситай был твердо убежден, что возвращается он к той самой допросной камере, из которой его так недавно вывели. Что за притча? Полно, да не ошибся ли он? Нет, не ошибся… и длина пройденного пути, и слабое дуновение из открытых там и сям дверей, и запахи, и именно такой, а не иной отзвук шагов – все подтверждает эту несомненную истину: сколько он ни петлял, а вернулся все к той же камере… зачем?

Зачем, зачем… к той же, да не в ту же. Хэсситая провели мимо пыточной камеры, втолкнули в соседнюю, приковали к стене крепко-накрепко – у Хэсситая мигом лопатки замерзли от соприкосновения со стеной – и только тут сдернули с глаз повязку.

Хэсситай огляделся по сторонам. Напротив матово поблескивало большое, во всю стену, темное зеркало. Возле зеркала на удобном сиденье, устеленном чистыми новыми циновками, обретался разодетый в парчу и паутинный шелк человек.

– Придворный маг Хасами, – коротко кивнул человек, небрежным жестом левой руки отпуская стражу.

Хэсситай насторожился. Будь он мастером-наставником, он бы не усомнился ни на минуту, не усмотрел никакого подвоха: мастер может отослать стражу, чтобы побеседовать с другим мастером наедине. Да что там может – попросту обязан. Тут и говорить не о чем… но Хэсситай не мастер, а придворный маг Хасами – не ученик. А стражу отослал… с чего бы ему оказывать Хэсситаю такую любезность? Беседовать с учеником наедине, как равный с равным… а Хэсситай не мастер, он всего лишь воин из клана Ночных Теней, пыточное мясо, расхожая фишка, которой жертвуют, чтобы выиграть партию… хорошо бы еще знать, что за партию намерен разыграть этот сухопарый маг с чопорно поджатыми губами…

– Не далее как вчера вечером я вызволил вас из рук королевских палачей, – произнес маг, любуясь своими ногтями. – Я думаю, вы успели уяснить себе, что король настроен весьма серьезно.

Так эта пьяная до изумления копченая рожа и есть король? Да, Хэсситай, плохи тогда твои дела.

– Ему что-то от вас нужно, а вы молчите, – укорил пленника маг. Хэсситай хотел было возразить, что он знать не знает, что королю от него понадобилось, а и знал бы, все равно не сказал… но маг заговорил снова.

– Король может получить эти сведения от кого-нибудь другого, – произнес маг скучающим голосом. – И не говорите мне, что это невозможно. Вас не заинтересовало, как и почему вы здесь очутились? А зря, молодой человек. Зря.

Намек, по мнению мага, тонкий до невидимости. Нашел, на что намекать. Будто Хэсситай и сам не знает, что его предали. Его и мастера Хэйтана. Будто он сам при этом не присутствовал.

– А чем тут интересоваться? Предали меня, и все тут, – угрюмо ответил Хэсситай.

Маг такого ответа явно не ожидал – но от неожиданности оправился на удивление скоро.

– И продолжают предавать, – кивнул он. – Да вот, взгляните… – Он простер руку к зеркалу – и Хэсситай горестно застонал, увидев мастера Хэйтана на той самой скамье, с которой еще не смыта его собственная кровь.

– К сожалению, лица вашего наставника вы не видите, – слащаво посочувствовал маг, – а значит, не можете полюбоваться, как он губами двигает… говорят, Ночные Тени хорошо обучены читать по губам… Но это совершенно не обязательно. Вы можете послушать, что он говорит. Просто послушать.

Он подошел к стене и выдернул из нее затычку – маленький темный шарик.

– Слушайте, юноша, – прошептал Хасами. – Внимательно слушайте.

– А мальчики спрятаны надежно, – донесся до Хэсситая спокойный голос мастера Хэйтана. – Не всякая Ночная Тень даже с подсказкой сыщет… что уж говорить о людях короля…

О Боги всемилостивые и всеправедные!

– Домик в зарослях волнистых яблонь… маленький такой домик, обычней обычного… ищите хоть всю жизнь… не видать вам ни Тэйри, ни Аканэ, как ушей своих… хоть вы себе поперек лба третий глаз просверлите, чтобы лучше видеть…

Боги, а это еще что? Откуда Хэйтан знает, что младшенького Тэйри кличут? Я ведь его ни разу по имени не называл… неужели мастер побывал в домике без меня? Но тогда он должен, непременно должен был знать, что как раз сейчас Аканэ там нет, что я услал его в город на время… знать – и упомянуть… невозможно ведь предавать только отчасти, наполовину… а Хэйтан о домике соловьем заливается, а об отсутствии Аканэ хоть бы полсловечка молвил… невозможно предавать наполовину… да еще таким странным тоном: слова явно торжествующие, а голос спокойный, почти отрешенный… чему он радуется, если сам же и называет точное место: заросли волнистых яблонь неподалеку от клана… очень даже странно… да и слова, если разобраться, куда как странные… так мог бы говорить я, но не он… только голос его, а слова, злые, торжествующие, – слова мои, те самые, что я тысячу раз повторял себе перед тем, как уснуть.

Неудивительно, что Хэсситая насторожило то, о чем и не подумал мастер Хэйтан. Учитель не склонен бить тревогу, если ученик изъясняется в точности как он сам, его любимыми словами, даже если и заметит. Он не будет встревожен или обеспокоен: ведь сколько трудов он положил, вдалбливая ученику именно эти слова. А вот если учитель вздумает у ученика манеру разговора позаимствовать… такая несуразица не может сойти за правду. Не станет учитель дивиться и тому, что ученик повторяет его невысказанные слова: это же так естественно для ученика – проникаться мыслями наставника. Но учитель, повторяющий мысль ученика дословно…

Хэсситай какую-то долю мгновения сомневался в своей догадке – но, словно чтобы избавить его от сомнений, мастер Хэйтан продолжил говорить:

– И пусть ваши ищейки след вынюхивают, пока нюхло о камни напрочь не сотрут. А вот мяу вам, господа собаки! Мяу вам всем!

– Ну что, убедились? – Маг воткнул стенную затычку на прежнее место, погасил изображение в зеркале и испытующе воззрился на Хэсситая.

Так вот что за партия тут разыгрывается! Вот как ты хотел меня провести! Нет, ну до чего жалкая, до чего смехотворная затея!

Хэсситай и засмеялся. Он не мог сдержать смеха, даже если бы и хотел. Он не мог остановиться. Стоило ему только глянуть на придворного мага – и новый взрыв хохота сотрясал его. Хэсситай себе от смеха все лопатки о стену отбил, но даже боль в отшибленных лопатках тоже отчего-то была смешной донельзя.

– А вот мяу вам всем! – простонал Хэсситай. Слезы смеха градом катились по его щекам.

Лицо мага побелело. Он рывком распахнул дверь, едва не вывалившись наружу.

– Увести его! – закричал маг таким жутким голосом, что Хэсситай разразился еще одним приступом хохота.

 

Глава 7

Даже вернувшись в камеру, Хэсситай долго еще не мог успокоиться, припоминая перекошенное лицо придворного мага господина Хасами. И пусть кто-нибудь скажет королевскому узнику, что в его положении смех неуместен! Хэсситай и сам знал, что еще денек-другой – и ему станет не до смеха. И все же, вспоминая пакостного мага, Хэсситай долго еще смеялся. И даже когда он, отсмеявшись, задумался, с его разбитых губ еще долго-долго не сходила насмешливая улыбка.

И откуда только берутся на свете такие глупые маги? А заодно и такие глупые воины, как сам Хэсситай, если уж на то пошло? Ведь чуть было не поверил, котеночек безмозглый! Чуть-чуть было не попался в ловушку, расставленную крысой… а мог сразу же догадаться, что дело нечисто… ну, почти сразу.

И не в том даже дело, что мастер Хэйтан, выдающий кого бы то ни было кому бы то ни было, – это полнейший абсурд. Конечно, спервоначалу Хэсситай растерялся от неожиданности. Но потом при виде маслено-умильной рожи мага он просто должен был догадаться! Ведь мастер-наставник якобы выдавал не кого попало, а детей опального преступника, который защищал себя и свой дом с оружием в руках. Который не дался людям короля в руки живым, потому что хорошо знал: уж придворный-то маг сумеет вызнать, жив ли еще Хэсситай и где он прячется. Стоит хоть кому-то сведать, что Тэйри и Аканэ еще живы, – и за ними начнется такая охота, что и через десять, и через двадцать лет ищейки не устанут идти по следу: сопротивление при аресте приравнивается к мятежу, а за мятеж карают истреблением всего рода. Да если бы Хасами слышал на самом деле те же страшные слова, что и он, Хэсситай, то не стал бы стоять с благостным видом и головой кивать. Едва заслышав “в зарослях волнистых яблонь”, он бы мигом отрядил посыльных с наказом отыскать мальчиков и доставить живыми или мертвыми – да поживей, покуда не опередил кто: ведь награда за их головы обещана немалая. И даже необходимость допросить Хэсситая не отвлекла бы его: пленник и без того в темнице, никуда он не денется, может и обождать малость, а вот мальчики могут смыться, их может сыскать другой ретивый служака… тут уж знай поторапливайся!

А вывод из этого – каким бы невероятным он ни казался – следует только один: Хасами не слышал ни единого слова из того, что якобы говорил мастер Хэйтан. Он даже не знал о существовании мальчиков, иначе сумел бы вытрясти сведения о них у того же Хэйтана, а то и у Хэсситая. Но он и не пытался… он не знал… хвала Богам, он ничегошеньки не знал! Он просто напустил на Хэсситая его собственный страх, заставив его говорить голосом наставника. Интересно, как он это сделал? Интересно… но не важно. Важно – зачем? Для чего? Почему он так старался уверить Хэсситая в предательстве Хэйтана? И что вообще нужно от Хэсситая этому костистому интригану с тонкогубым ртом и впалыми, бледными, как грибы, щеками? Что такому человеку может быть нужно от жизни? Чего он хочет? Что замыслил? Для чего он пытается использовать своего пленника?

А Хэсситай-то по молодости лет полагал, что теперь, когда он угодил в королевскую темницу, его ничто не будет заботить, кроме предстоящих мучений. Как бы не так! Вот о том, что с ним уже сделали и что еще собираются сделать, Хэсситай не думал совершенно, не мог думать. Он помышлял лишь о том, что должен переиграть незнакомого противника в незнакомой ему непонятной игре – и права на поражение у него нет, ибо на кон явно поставлены жизни мастера Хэйтана и обоих мальчиков, жизни самых дорогих его сердцу людей.

Обоих мальчиков… и тоже ведь мог догадаться уже по одному тому, что об отлучке Аканэ не было сказано ни словечка! И немудрено: ведь он и сам не знает в точности, где сейчас Аканэ, – вот и не смог лживый морок рассказать о том, что неизвестно Хэсситаю. К тому же за Аканэ Хэсситай не очень беспокоится – а голос говорил лишь о том, что тревожит Хэсситая неотвязно. Голос его собственного страха, собственной тревоги… нет, но надо же было так оплошать, чтобы сразу не догадаться, в чем тут дело. Лишь когда голос мастера-наставника произнес: “А вот мяу вам всем!” – лишь тогда ты сообразил, недоучка несчастный! Уж не первый год котеночку, а все никак глазки не прорежутся. Балда ты, а не Ночная Тень. Вот мастер Хэйтан на твоем месте живо скумекал бы что к чему.

Мастер Хэйтан… то-то он бы посмеялся и дурацкой затее мага, и недогадливости своего растяпы-ученика… вволю бы похохотал… доведется ли еще услышать его смех, его голос… подлинный голос, а не созданную магом подделку?

Собственно, а почему бы и нет? Старая мудрость Ночных Теней гласит: “Никогда не принимай без нужды слабительного даже за минуту до казни – откуда тебе знать, что может случиться за эту минуту?”

* * *

Югите было немного не по себе. Предстоящая авантюра кружила ему голову, в горле пересохло, губы горели так, словно он только что целовался. Кстати, этим он не преминет заняться, как только вернется в свои покои. Вместо того чтобы думать, как ему исхитриться выполнить свой замысел, думал Югита только о жене. Думал с нежностью, даже пугающей немного его самого. Наверное, это и называют словом “любовь” люди умные и опытные. Если так, то любовь – это нечто очень замечательное. Правда, не совсем понятно, отчего же поэты в таком случае именуют любовь “источником всех горестей”… ну да на то они и поэты. Совсем бедняги в жизни не разбираются. Впрочем, им и не надо. Сочинители любовных стихов должны знать толк в сочинении стихов, а вот в самой любви… да откуда им знать, что такое любовь? Это ведь не они женаты на Юин, а Югита. Бедные поэты, они все толкуют о прелести томно полуоткрытых женских уст… они не знают, как прелестны могут быть уста, когда они без передышки лгут и бранятся, чтобы выручить любимого мужа. Самая умная, самая хитрая, самая храбрая на свете Юин. Это она придумала, как отвлечь внимание слуг, сама и вызвалась. Кто заметит отсутствие принца в его покоях, когда ее высочество бранится, капризничает, приказывает и тут же отменяет приказ, требует то вина, то апельсинов, то спину ей растереть, то песню спеть, то принести для принца медовый отвар из пряного корня слезоцвета – нет-нет, не такого, это слишком сладко, его высочество в жизни не станет пить подобную приторную гнусь, унесите эту гадость немедленно, да неужели никто не может сделать хоть что-нибудь как следует… да слуги головой своей поклянутся, что принц ни на минуту не покидал своих апартаментов! А уж министр, которому Юин запустила этим самым медовым отваром точнехонько в церемониальный воротник, тем более не обратил внимания ни на что, кроме своего воротника. Вот когда его благолепие пытался придать липкой мокрой тряпке у себя на шее хоть какое-то подобие формы, Югита и выскользнул в коридор.

Действовать приходилось быстро: конечно, воображение у Юин богатое, и капризов она сможет измыслить великое множество, но даже и ей не под силу несколько часов подряд дурь показывать – хотя бы уже потому, что дури в ней нет. Значит, надо успеть все сделать и вернуться назад, покуда представление идет полным ходом.

Самое главное уже сделано: Югита выяснил, в какой камере содержится Хэсситай. Он проследил за стражей почти от той камеры, где Хасами беседовал с пленником, и ни разу не попался никому на глаза. Далось это Югите без труда: прятаться он сызмала умел, как никто, – не то, пожалуй, и не дожил бы до женатых лет. Пожалуй, это единственное искусство, которым он владеет в совершенстве, – не попадаться на глаза. Югита следовал за стражей по тюремным коридорам, все время отставая на один-два поворота, лишь на слух определяя, куда и когда свернет конвой. Тоже дело нехитрое: человек, привычный просыпаться от малейшего шороха – а не занес ли наемный убийца кинжал над его головой? – с подобной задачей шутя управится. Не в пример наемным убийцам, стража топает с таким грохотом, что проследить за ними на слух легче, чем пояс завязать.

Вызнав все, что было нужно, Югита свернул в первый попавшийся боковой коридорчик и пропустил стражу мимо. Он не боялся заблудиться в тюремном коридоре: все его входы-выходы, все его повороты и закоулки он знал наизусть. Он мог бы выбраться отсюда даже в темноте, даже с завязанными глазами. Он очень хорошо выучил дворцовые подземелья все до единого и время от времени отправлялся побродить по ним тайком. Знание для наследного принца, безусловно, необходимое: мало ли как, когда и по чьей воле он может в один прекрасный день угодить в подземную камеру? Надо же продумать заранее, как оттуда выбираться.

И размещение камер, и распорядок дня тюремного караула Югита изучил досконально. Ему не пришлось долго ломать голову, чтобы придумать, как он будет вызволять из заточения сына покойного господина Отимэ. Кто другой призадумался бы, как ему раздобыть ключ от камеры… другой, но не Югита. Тоже невидаль – ключ стащить! Если бы начальник тюремной стражи был разгильдяем, тогда могли бы возникнуть кое-какие затруднения. Но начальник – просто образцовый служака. Уж у него-то ключи где попало не валяются. И не собраны в тяжеленную связку, которую так удобно вырвать у охранника из рук и ахнуть его этой связкой по темечку. Нет, господин начальник никогда не допустит, чтобы узники глушили стражу ключами. Все ключи аккуратно развешены на гвоздиках, и под каждым четким почерком написано, что это за ключ и от какой камеры. Югите не придется долго возиться, судорожно перебирая гремучую связку ключей, и вздрагивать при каждом звуке. Достаточно протянуть руку сквозь неплотно прикрытое оконце караулки и снять нужный ключ с гвоздика. Конечно, рука может и застрять в щели, особенно рука дюжего воина… но никак уж не рука подростка. Все-таки иногда быть недорослем полезно. К тому же Югита столько раз на всякий случай разрабатывал во всевозможных вариациях свой собственный побег из темницы, столько раз тренировал запястье, пропихивая руку в гораздо более узкие отверстия… нет, он нипочем не застрянет. Вот когда Югите пригодилась любимая игра его детства – игра в свой собственный побег.

Когда-то Югита полагал, что достаточно стащить ключ, а дальше все получится как бы само собой. Потом он уразумел, что пропажа ключа будет обнаружена почти мгновенно, и беглый узник не успеет даже в замке его повернуть, как будет тут же схвачен и препровожден туда, откуда с таким трудом выбрался и дошел до вожделенной караулки. Сообразив, что кража ключа ничего не дает, Югита было приуныл, но ненадолго. Давно уже, лет этак девяти от роду, Югита раздобыл для такого случая подменный ключ. Нужный – украсть, а другой, всего лишь похожий, – повесить на гвоздик взамен украденного. Правда, Югита полагал, что ему придется выбираться из тюрьмы, а не проникать в одну из камер, и потому подобрал дубликат, напоминающий по форме и размерам ключ от внешней двери, а не от камеры… но сейчас сойдет и такой. Хвала богам, все эти ключи на один образец. Если повезет, Югита успеет вторично заменить ключ, и никто ничего не заметит.

А может, не стоит? Югита даже фыркнул тихонько, представив себе, как стражники пытаются открыть дверь камеры Хэсситая подменным ключом… ясное дело, не могут… чертыхаются, пробуют снова… ключ, ко всеобщей радости, застревает в замке намертво… пока стража во всем разберется, пока дверь откроет, пока обнаружит, что камера пуста… за это время Хэсситай успеет убраться так далеко, что его даже с помощью магии никакой Хасами не сыщет.

Югита долго выжидал удобного момента. Как громко колотится сердце, как громко свистит воздух в пересохшем горле… как долго тянется время до той единственной минуты, когда начальник тюремной стражи отлучится ненадолго, чтобы проверить все посты, и в караулке останется только один стражник… когда можно будет неслышно скользнуть к караулке, приникнуть к щели, выждать, пока стражник отвернется, молниеносно просунуть руку в щель, заменить ключ и бежать подальше с драгоценной добычей. Хоть бы стражник оказался нерадивым, хоть бы не пришлось придумывать, как его отвлечь, хоть бы он не страдал простудой и не вздумал захлопнуть вечно полуоткрытое окошко!

Югите посчастливилось. Окошко осталось полуоткрытым. Вряд ли его закрывали хоть когда-нибудь: в караулке обычно бывало помногу стражников, и дух там стоял тяжелый. Даже очень простуженный стражник предпочел бы страдать от сквознячка, нежели от удушья. Начальник стражи отправился в свой обычный обход без опозданий. Никто не завернул в караулку, чтобы поболтать с дежурным стражником. Когда Югита осторожно заглянул в караулку, картина его взору представилась отрадная: дежурный стражник спал с открытыми глазами, время от времени тихонько всхрапывая. У не в меру ретивых начальников подчиненные быстро осваивают сложное искусство незаметно отлынивать. Югита сорвал ключ со стены, навесил взамен свой, подменный, и замер, прислушиваясь: не проснулся ли стражник. Когда до слуха принца донесся очередной тихий храп, Югита кивнул сам себе и поспешно ретировался.

Удача, удача! Если у Югиты и были хоть малейшие сомнения, не напрасно ли он рискует ради совершенно незнакомого человека, то теперь они изгладились полностью. Богам угодно, чтобы он выполнил клятву, данную им памяти покойного господина Отимэ, – иначе разве они ниспослали бы Югите такую невероятную удачу? Богам угодно, чтобы он выполнил свой долг, – и он его выполнит, как и надлежит принцу королевской крови: без колебаний и неукоснительно.

Так, а где же эта камера? Насколько Югита понял и запомнил, вон в том коридоре… Да, точно. Это она самая и есть.

Возле самой двери Югита остановился и помедлил некоторое время. Прислушался. Да нет, ничего не слыхать. С тем же успехом он мог бы попытаться расслышать, что творится на другом конце города. Слишком тяжелая дверь, слишком уж плотно она пригнана. Или дело все-таки в другом? Может, Югита ничего не слышит потому, что слышать-то и нечего? Может, покуда он собирался освободить узника, тот уже покинул камеру, хоть и не во плоти, и сейчас обретается на том свете посреди своих славных предков? Или, не зная о грядущем спасении, пленник попытался сбежать сам – и попытка его увенчалась успехом? А что, если он только собирается сбежать и ждет, покуда какой-нибудь незадачливый охранник сунется в камеру, чтобы огреть его по голове чем-нибудь подходящим? Вот сейчас Югита камеру откроет, вот сейчас полезет туда сдуру… и хорошо еще, если жив останется.

Соображение это, конечно, смысла не лишено… но ведь не назад теперь Югите возвращаться.

Югита очень осторожно повернул ключ в замке. Скрежет раздался такой, что у бедного принца едва сердце не разорвалось. Югита замер, ожидая, что стража вот-вот ворвется в коридор… но нет, никто не бежал погромыхивая оружием, никто не орал: “Эй, стой, держи его!” Югита выждал еще немного для верности и вторично повернул ключ. Снова послышался скрежет, но на сей раз у Югиты достало самообладания уразуметь, что этот звук только показался ему громким. На самом деле услышать, как ключ повернулся в замке, и с двух шагов невозможно. Югита глубоко вздохнул, чувствуя, как мало-помалу унимается сердцебиение, и повернул ключ в третий, последний раз.

Замок качнулся на отвисшей дужке и упал в подставленную пригоршню принца.

Медленно, очень медленно Югита приотворил дверь и с опаской заглянул внутрь, памятуя о своих недавних рассуждениях, готовый отпрянуть в любую минуту.

Опасения его оказались напрасными. Хэсситай был явно жив – мертвые без посторонней помощи не передвигаются – и никуда не сбежал. И он не собирался лупить своего освободителя по голове тяжелыми предметами, буде такие найдутся в камере, как решил было Югита, увидев узника возле самой двери. Но нет, на уме у Хэсситая было совсем иное.

– Я готов, – почти беззвучно прошелестел Хэсситай одними губами. – Куда идти?

– Налево, – шепотом выпалил Югита и тут же спохватился. – Но как ты догадался? А если бы это стражник был? Или, к примеру, палач?

– Стражники и палачи так не ходят, – ответил Хэсситай. – Я слышал, как ты шел.

И тут лицо его исказилось так жутко, что Югита едва не вскрикнул. Он инстинктивно подался назад – и только тут сообразил, что испугавшая его гримаса долженствовала изображать улыбку. Хэсситай хотел благодарно и доброжелательно улыбнуться своему освободителю, но рожа получилась престрашненькая. Все-таки избивали Хэсситая совершенно зверски, и лицо его от побоев опухло до такой степени, что нос на нем не столько выделялся, сколько угадывался, и углы рта попросту не могли раздвинуться в улыбке – некуда. Поэтому улыбалась только нижняя губа – таким движением, словно хотела вывернуться наизнанку, – а все остальное лицо как бы приподнялось чуть-чуть вверх и снова наползло на прежнее место. Югита содрогнулся невольно, в душе надеясь, что сумел все же сделать это незаметно – а если и нет, то хотя бы не обидел Хэсситая своим испугом.

– Ты хорошо шел, – одобрительно прошептал Хэсситай и снова улыбнулся. На сей раз у Югиты достало мужества не отводить взгляда.

– Тогда пойдем скорей, – просипел он. – Скоро смена караула. Нам надо поторапливаться.

– Что? Ах, дьявол! – с искренним огорчением вымолвил Хэсситай. – Послушай, здесь где-то мой наставник сидит. Может, успеем и его выпустить?

Югита замотал головой.

– У меня ключ только от твоей камеры. Второй ключ раздобыть я не успею. Да и притом мы ведь не знаем, куда именно твоего наставника упрятали.

Хэсситай резко выдохнул – не то присвистнул, не то прошипел – сквозь стиснутые зубы.

– Так ты… останешься здесь? – ужаснулся Югита. Столько трудов – и все пойдет прахом. Из верности своему наставнику Хэсситай предпочтет разделить его участь – или бежать вдвоем, или обоим оставаться. А сможет ли Югита освободить двоих… ох, едва ли. Он и от одной-то камеры с трудом ключ раздобыл. Чтобы достать сразу два ключа, нужна совершенно немыслимая, баснословная удача. Навряд ли Югита может рассчитывать на подобное везение. Да и есть ли у него время дожидаться, пока ему повезет? Он ведь не знает, как и когда Хасами замыслил разделаться с Хэсситаем? Может, через год, а может, и через час. Бежать надо незамедлительно. Другого случая может и не представиться. И дернула же нелегкая неведомого Югите Хэсситаева наставника угодить в ловушку вместе с учеником!

– Ты хочешь остаться? – рваным от отчаяния шепотом переспросил Югита.

Хэсситай снова шумно выдохнул, коротко и с силой, словно выталкивая из себя нечто ненужное.

– Ну уж нет, – прошептал он. – Может, я и дурак, но ведь не настолько. Если я останусь здесь, оба мы пропадем. А если я буду на свободе, как уж нибудь своему наставнику помочь исхитрюсь. Да и то сказать – ты, парень, вон как для меня расстарался. Ключ добыл, в темницу проник… если я в ответ на все твои труды останусь в камере, это с моей стороны будет черной неблагодарностью.

Югита с облегчением перевел дух.

– Тогда пойдем скорей, – прошептал он.

Хэсситай осторожно выдвинулся из-за двери в коридор. Югита навесил замок на прежнее место и трижды повернул ключ в скважине. Хэсситай, привалившись к стене, наблюдал за ним.

– Слушай, парень, – шепнул Хэсситай почти на ухо принцу, – можно мне о тебя опереться? Ты вроде не из хилых будешь, хоть и молодой… не бойся, не уронишь.

Югита кивнул, немало забавляясь в душе. Это принц может опереться на кого угодно и даже позволения не спрашивать. Но чтобы на принца опирался здоровенный верзила с битой рожей… нет, что ни говори, а спасение узников – дело занятное и чреватое весьма интересными неожиданностями.

– Опирайся как следует, – позволил он, – нам довольно далеко идти.

– Тогда, может, нам лучше в другую сторону? – поинтересовался Хэсситай, налегая на плечо Югиты с неожиданной силой.

– Нет, – тихонько ответил Югита. – В той стороне ходы ведут через караулку либо к покоям Хасами. А я тебя через дворец выведу.

– Отлично, – просиял Хэсситай. – Тогда я смогу выйти через дверь, как все добрые люди ходят. Не в том я сейчас виде, чтобы куда-то прокрадываться.

– По-твоему, ты сейчас в таком виде, чтобы по дворцу шастать? – вновь ужаснулся Югита: не иначе, спятил Хэсситай на радостях.

– Именно в таком, – уверенно ответил Хэсситай. – Вот погоди, скоро сам увидишь. Эх, вот бы мне еще белил немного…

– Есть белила, – выдавил из себя Югита, наполовину ведя Хэсситая по коридору, наполовину волоча его на себе.

– Есть? – обрадовался Хэсситай. – Откуда?

– Я захватил с собой на всякий случай, – задыхаясь, промолвил Югита. – Если вдруг тебе синяки замазывать придется…

– Синяки… – фыркнул Хэсситай. – Простой ты души парень, как я погляжу.

Через четыре поворота Югита остановился.

– Все, – объявил он, с трудом переводя дух. – Здесь можно и отдохнуть. Даже нужно. За следующим поворотом выход во дворец. Если ты хочешь воспользоваться белилами, сейчас самое время.

– И не только белилами. – Хэсситай соскользнул с плеча Югиты и сел на пол. – У тебя рубашка шелковая?

– Шелковая, – недоуменно ответил Югита.

– Длинная?

– Ну, это как посмотреть, – еще более растерянно ответил Югита.

– А я никак не собираюсь смотреть, – отрезал Хэсситай. – Мне сгодится или коротко будет?

Югита был довольно высок для своих лет, но с Хэсситаем сравняться в росте не мог.

– Рукава коротковаты, а так сойдет, – решил принц, окинув Хэс-ситая взглядом.

– Тогда скидывай ее поживей, – распорядился Хэсситай и сам быстро разделся до пояса.

Если уж Югита лица его избитого испугался, то уж тело… тело Хэсситая выглядело так, что у Югиты все вопросы на устах замерли. Не в силах оторвать взгляда от представшей ему жуткой картины, Югита судорожно скинул кафтан, а затем и рубаху.

– Да ты не бойся, парень, – ободрил его Хэсситай, облачаясь в рубашку принца. – Это не так страшно, как выглядит. Передвигаться я могу, а остальное не важно… тьфу ты, и впрямь коротковато. Ну да ничего, сойдет. Где твои белила?

Югита протянул Хэсситаю маленькую баночку белил.

– Зеркала нет, – вздохнул он. – Не сообразил я…

– А зеркало и не нужно, – снова утешил его Хэсситай. – Без зеркала даже лучше получится… да ты оденься, парень, оденься. Простынешь.

Пока Югита натягивал кафтан, силясь попасть в рукава и промахиваясь, Хэсситай зачерпнул немного белил и принялся размазывать их по лицу.

– Ну вот, готово, – объявил он, когда Югита завязал пояс. – Посмотри – похоже?

Хэсситай поднялся и сделал несколько шагов. Югита обомлел. Куда только подевался пленник, избитый до полусмерти, обессиленный, истерзанный, облаченный в окровавленные лохмотья? Перед ним пошатывался с похмелья молодой вельможа в шелковой рубахе наизнанку с опухшей от беспробудного пьянства рожей. Преображение полное, точное, пугающее своим совершенством – а всего-то и надо было, что рубашка не по росту и горсть неровно наложенных белил! И нетвердой походкой Хэсситай никого во дворце не удивит. В такой час упившиеся до потери соображения аристократы по дворцу другой походкой и не передвигаются. А что морда вельможная стражникам дворцовым вроде и не знакома… так ты поди разбери эти хари, когда высокородные господа уже неделю как пируют. Тут даже завсегдатай королевских приемов незнакомым удавленником покажется. Станут стражники в лицо ему смотреть, как же! Выпустят из дворца не глядя. Прогуляться захотелось их высокородию по пьяному делу, и все тут.

– С ума можно сойти, – искренне промолвил Югита.

– Тогда пойдем, пока я еще на ногах держусь, – предложил Хэсситай.

* * *

Хасами зябко повел плечами и окинул свои покои воспаленным отсутствующим взглядом. В его комнатах всегда стояла удушливая жара, так почему же он не может согреться? Вот даже свежие цветы, поставленные в вазу всего несколько часов назад, уже подвяли от жары – так почему же Хасами все не может согреться? Отчего ему так холодно? Нет, ему не страшно, совсем даже не страшно… только очень холодно.

Пережитый так недавно ужас перед неведомым уступил место леденящей уверенности. Беда стряслась, и беда непоправимая. Преследуя Хэсситая, Хасами перестарался. Он сам, собственными устами изрек повеление сыскать его. Он сам приказал притащить в собственное место средоточия этого непредсказуемого мага.

Одно дело – увидеть в зеркале голенастого подростка и ощутить дальний отзвук его магии. И совсем другое – соприкоснуться с этой магией. Одно счастье, что этот воин недоделанный и сам не понимает, какая в нем сила, не то он убил бы Хасами на месте. Он не умеет своей силой управлять или призывать ее по желанию – но она так велика, что Хасами постыдно бежал подальше от зловредного мальчишки, лишь бы не слышать больше его смеха. Раскаты его хохота сотрясли Хасами приступом лихорадки, от этого смеха ломило спину и противно ныло в груди. Ужасно. Словно бы на Хасами обрушился не смех, а водопад – тяжелый, невыносимо холодный, быстрый, кристально прозрачный. Полуоглушенный, почти раздавленный Хасами удрал из-под водопада… но ему по-прежнему холодно. Так холодно, что хоть за раскаленное железо хватайся.

Так вот почему накопленная сила до сих пор не удавила мальчишку, подобно тому, как мускулы давят бывшего атлета! Он все же имеет к ней доступ… хотя более странного способа подступиться к собственной силе Хасами видывать не доводилось. Маги, бывает, полжизни проводят в скитаниях и поисках, покуда обретут свое место средоточия, где их природная сила и накопленное мастерство сольются в магию. А этому парню ничего искать не нужно. Зачем? Где смешно – там ему и место средоточия. И его дурацкий смех выпускает его силу на волю. Настоящего места средоточия Хэсситаю не видать, как ушей своих, настоящим полновластным магом ему не бывать… но ему этого и не нужно. Довольно и того, чтобы кто-то удачно пошутил в его присутствии.

А Хасами, нельзя же не сказать, пошутил – удачнее некуда. Но кто бы мог подумать, что такой удачный замысел окончится таким позорным провалом? Обычно этот прием срабатывает безошибочно. “Зеркало страха” – непревзойденное средство по части отвести глаза. Знай только стой рядышком и сочувственно головой кивай, глядя, как перекашивается от ужаса лицо очередной жертвы, когда простофиля слышит, как голос самого близкого ему человека выбалтывает его самые жгучие страхи. Жаль только, что сам Хасами при этом ничегошеньки не слышит… хотя если приглядеться к жертве повнимательней, можно без особого труда догадаться, что за страх мучает пленника, и вовремя поддакнуть – а потом он уже сам все расскажет. Вот как Хэсситаев наставник, мастер Хэйтан. Этот ни на мгновение не усомнился в услышанном. Секреты клана, это надо же… наивный мастер Хэйтан. Да кому нужны твои ничтожные секреты, жалкий бедолажка! Нет, право же, от мастера-наставника Хасами ожидал большей сообразительности.

Зато от Хэсситая подобной прыти он и вовсе не ожидал.

Но как этот паршивец сумел заметить ловушку? Магия его тут ни при чем, маги в таких делах ничуть не умнее прочих. И посильней маги, чем приемыш Ночных Теней, заглатывали крючок с таким усердием, что рвали себе рожу в кровь. Да и сила его еще дремала и пробудилась лишь тогда, когда он все понял. Оттого и пробудилась, что понял. Смешно ему, видите ли, поганцу, стало. Интересно, что же такого забавного сказал его страх голосом его наставника?

И интерес этот вовсе не праздный. Хорошо еще, если шуточка оказалась из тех, что теряют свою прелесть от повторения… а ну как нет? А ну как вспомнит Хэсситай в своей тесной камере сегодняшний допрос да развеселится снова… и кто поручится, что этот недоделок весь дворец не разнесет?

Внезапно Хасами вновь ощутил холод, ощутил всем хребтом… да что же это такое делается?! Стоило господину погрузиться в дела, как слуги совершенно распустились. Совсем о своих обязанностях позабыли, сквернавцы! Обнаглели. Разленились. В господских покоях сквозняк, а им хоть бы хны. И откуда же это так невыносимо дует? Из окна, что ли? Надо распорядиться, чтобы прикрыли ставни поплотней. А заодно и найти виновного. И наказать так, чтоб впредь неповадно. Совсем страх потеряли, наглецы. Неужто они думают, что в доме мага можно утаить хоть малейшую провинность?

Однако Хасами никак не удавалось обнаружить не только виновника, но даже и сам источник сквозняка. Он метался от окон к двери, от двери к окнам, подставлял пальцы под все щели – но нет, ниоткуда не тянуло холодом. Однако Хасами продолжал искать. Очень уж ему не хотелось верить, что никакой это не сквозняк.

А поверить пришлось. Через несколько мгновений водопад вновь обрушился на Хасами всей своей тяжестью. Дальний хохот мощными потоками струился по плечам, хлестал по лицу, сбивал с ног… Хасами захлебывался чужим смехом, тонул в нем… а потом волна почему-то отхлынула, оставив Хасами судорожно заглатывать воздух.

Кое-как отдышавшись, Хасами обнаружил, что вцепился в край циновки с такой силой, что у него пальцы скрючило. Он с трудом распрямил их и, пошатываясь, поднялся с пола. Отзвуки грозного неслышного гула все еще перекатывались где-то вдали – но тише, значительно тише прежнего.

Хасами едва не выронил шерл на пол: руки тряслись мелкой дрожью. Он заставил себя произнести заклинание, заставил себя заглянуть в глубину камня – и отпрянул! Этого не могло быть… откуда… каким образом… кто помог ему бежать… почему… почему Хэсситай не в камере, почему он за пределами дворцовых стен… удаляется… удаляется… с каждым шагом все дальше и дальше… удаляется… уходит…

Уходит? Ну и пусть себе уходит. Главное, чтоб не передумал. Хасами перевел дыхание. Все не так уж плохо. Если ты сдуру оседлал тигра да ухватил его за уши, а тигр вырвался и сбежал, глупо сетовать: радуйся, что не сожрал. А если боишься, что тигр оголодает и вернется, – пошли за ним искусных ловчих. Вовсе незачем самому таскаться по лесу – неровен час, кто-нибудь тобой пообедает. Не тигр, так другой какой зверь.

Ничего еще не потеряно. Наоборот! Вот только теперь, когда Хасами избавлен от поистине невыносимого присутствия Хэсситая, и начнется настоящая охота.

Первоначальный план Хасами состоял в том, чтобы сперва сломить, а после стравить Хэсситая с его наставником. Он не опасался, что эти двое сумеют сговориться: после “зеркала страха” люди не склонны вступать между собой в беседу – да и как доказать, что ты не говорил того, что разъяренный твоим предательством собеседник собственными ушами слышал? План этот потерпел неудачу? Туда ему и дорога. Ну и что же, что стравить не удалось – зато натравить очень даже удастся. Кто сумеет отыскать Ночную Тень, как не его мастер-наставник? Пусть Хэсситай смеялся – зато Хэйтан в его предательство поверил. А теперь, когда государственный преступник Хэсситай обрел свободу, Хэйтан тем более не усомнится. Да он Хэсситая из-под земли выроет… как только очутится на воле, тут же и выроет. Или немного погодя. Вот теперь Хасами может спать совершенно спокойно: о судьбе Хэсситая и без него позаботятся. Нужно только устроить Хэйтану побег… впрочем, и этого не нужно. Побег мастеру Хэйтану устроят Ночные Тени… а дело Хасами – позаботиться, чтоб на их пути не возникло никаких препятствий.

Хасами криво ухмыльнулся. Хэсситая убьют вдали от его места средоточия, убьют неминуемо, беспощадно, без малейшей надежды на снисхождение. И род покойного господина Отимэ на нем закончится. И к свиньям все и всяческие предсказания!

Хасами задумчиво пошевелил пальцами. Почему он раньше не замечал, что сиденье у него такое неудобное? Надо будет распорядиться, чтобы убрали и взамен поставили новое… а заодно и заменить занавеси из паутинного шелка на какие-нибудь другие… хотя бы с вышивкой “крылышко цикады”… и убрать куда-нибудь подальше эту дурацкую аляповатую вазу… да и вообще всю обстановку сменить! Что он, нищий, что ли, – больше полугода жить в окружении одних и тех же предметов?

Хасами всегда безжалостно относился к свидетелям даже самой малейшей своей слабости, будь то люди, животные или вещи.

 

Глава 8

Удаляясь от дворца, Хэсситай немало веселился в душе. Забавный какой-то побег из темницы. Неожиданный и забавный. То-то будет хохотать мастер Хэйтан, когда услышит о похождениях своего ученика! Думать об этом и то приятно. Хэсситай пересидит где-нибудь пару дней, переждет, покуда затихнет суматоха, вызванная его побегом, и вызволит мастера Хэйтана. Конечно, если мастер-наставник до той поры сам не исхитрится дать тягу. А почему бы и нет? Может, тот забавный паренек, что освободил Хэсситая, посодействует и его наставнику? Занятный парнишка… а Хэсситай впопыхах даже имени его не спросил… нехорошо как-то получается. Невежливо. Хотя если паренек не назвался сам… может, и не стоило спрашивать. Может статься, у него есть свои резоны не называть своего имени. Кто он такой, почему он принял участие в судьбе Хэсситая, зачем… ну да как говорится, нос на лице не спрячешь. Нет такой тайны, которая рано или поздно не лишилась бы своего покрова. Хэсситай еще сведает, кем был его таинственный спаситель, и поблагодарит его как должно. А сейчас он может выразить свою благодарность единственным способом – удрать как можно быстрее и как можно дальше, чтобы труды его неведомого освободителя не пропали даром. Конечно, бегом бежать Хэсситай не в силах… да и не нужно ему бежать. Бегущий человек всяко подозрителен. Нет, не бежать – идти неторопливо. Лето уже на исходе, ночи не такие уж короткие… за ночь Хэсситай далеко-далеко уковыляет. Это хорошо, что ночи долгие… беда только, что холодные и темные. Шелковая рубаха, надетая шиворот-навыворот, вывела его из дворца – но в городе она ему не подспорье, а помеха. Она белеет смутным пятном в ночной темноте, словно вбирая в себя скудный свет ущербной луны. Издали видать. Любой ночной сторож, совершая свой неторопливый обход, приметит без труда. И не только приметит, а почует неладное: ночные пьянчуги не шляются по улице в рубашке из дорогого светлого шелка. Те, кому такое облачение по карману, напиваются обычно дома – а если и выходят среди ночи на улицу, то не в одиночку, а с компанией таких же молодых богатых бездельников. И не пропиваются они до рубахи: хозяин дорогого заведения, где и надираются облаченные в шелк, поверит в долг важному господину на совершенно немыслимую сумму, а то и сам ссудит его деньгами. А бездомные забулдыги, если еще и не пропились до ремков, если еще сохранили на теле рубаху, то никак уж не шелковую. Одним словом, от рубахи лучше избавиться побыстрей… вот только хоть шелк и тонкий, а все же какая-никакая защита от холода. Сырая прохлада лезет за пазуху, щупает ребра своими холодными пальцами… так и хочется поплотней закутаться в рубаху, а не сбрасывать ее, подставляя ночному ветру покрытое рубцами и кровоподтеками тело. Так и тянет выйти в полосу лунного света, так и кажется, что там теплее.

Когда иззябший Хэсситай начал пошмыгивать носом, он решил, что так дальше не пойдет. То есть он, Хэсситай, так дальше не пойдет. Надо остановиться, сделать согревающие дыхательные упражнения, сбросить рубаху, измазаться грязью, чтобы его можно было принять за драчуна и забияку, который полез по пьяному делу на чьи-нибудь кулаки, за что ему и насажали синяков… но уж первым делом – дыхательные упражнения. Он совсем продрог. Если не согреться, он к утру совсем окостенеет и не сможет двигаться.

Хэсситай завернул в первый попавшийся тупичок, перевел дух и в изнеможении прислонился к какой-то двери. К изумлению и ужасу Хэсситая, дверь под ним подалась. Она отворилась совершенно беззвучно – это Хэсситай тихонько ойкнул, врываясь в незнакомый дом спиной вперед.

– Заходите, юноша, – послышался чей-то негромкий голос из темной глубины дома.

Первым побуждением Хэсситая было рвануться и бежать отсюда, да так, чтоб пятки засверкали. Но он пересилил себя и остался на месте. Ночные Тени знают, каким первым побуждениям стоит довериться, а какими лучше пренебречь. Боги ведают, кем может оказаться обитатель этого дома, но уж если он назвал своего непрошеного гостя юношей, даже света не затеплив… от такого человека удирать бессмысленно, а то и опасно.

Где-то в глубине дома замигал и вспыхнул одинокий светильник.

– Идите сюда, юноша, – позвал все тот же голос.

Хэсситай не знал, как ему поступить… но из дома так явственно повеяло теплом, что его тело без всякого приказа его воли само направилось туда, откуда доносился голос.

Обладатель голоса был совсем стар – человек таких преклонных лет был бы вправе назвать Хэсситая не юношей даже, а мальчиком, – но сам голос у него был отнюдь не старческий. Этот голос обладал приглушенной звучностью надтреснутого гонга. И в движениях сухих рук хозяина дома, то медлительно-плавных, то порывистых, не было ничего старческого. И глаза… молодыми их не назовешь, но и старыми тоже – глаза ясные, чистые, пронзительно веселые. Странные глаза. Их взгляд слишком подвижен для старца и слишком глубок для юноши. Совсем как осенняя вода в реке – вечно старая, вечно молодая. Хэсситай глядел в эти необыкновенные глаза как завороженный, позабыв о том, что находится в чужом незнакомом доме, что явился он туда без зова, что выглядит он по меньшей мере странно…

– Переоденьтесь, юноша, – произнес старик, мягким движением указав на ширму, где висела на створке домашняя одежда, теплая и мягкая даже на взгляд.

Хэсситай сомневался, что одежда этого сухонького старика налезет на его широкие плечи, но спорить не осмелился.

– Надеюсь, это вас не стеснит, – выдавил он, послушно облачаясь в предложенную одежду.

– Нисколько, – улыбнулся старик. – Я всегда держу кое-какую одежду в запасе на случай, если кто-нибудь в гости зайдет. У меня часто бывают гости.

К изумлению Хэсситая, одежда пришлась ему точно впору, словно на него и шита.

– Разные гости, – промолвил старик, задумчиво глядя на пламя светильника. – Обычно мне удается угадать, что кому понадобится, но ведь наверняка никогда не знаешь… – Он внезапно повернулся к Хэсситаю и плутовато подмигнул ему. – Вам вот нигде вроде не жмет? – И, дождавшись ответного кивка ошеломленного Хэсситая, добавил, просияв: – Я очень рад, что угадал.

У Хэсситая сложилось впечатление, что непонятный старичок угадывает не от случая к случаю, а всякий раз, но спорить он не стал – да кто он такой, чтоб возражать хозяину дома?

– А вы садитесь, юноша, – предложил старик, и вновь сбитый с толку Хэсситай не посмел ослушаться. – Вы, конечно, мальчик воспитанный, привыкли в присутствии старших стоять и все такое прочее… но я не так еще стар, чтобы передо мной взрослый воин навытяжку стоял. Я ведь и сам еще молодец хоть куда.

Хэсситай невольно мысленно усмехнулся – но тут престарелый молодец хоть куда поднялся с места так легко и стремительно, как не всякий молодой сумеет.

– Я так полагаю, что вам не помешало бы хлебнуть горяченького, – заявил старик, и Хэсситай согласно кивнул. – Да вы сидите. Я сам похлопочу. Ведь вы – мой гость. Да к тому же я никогда никому не позволяю возиться с моей утварью. Что поделаешь – стариковские причуды. Надеюсь, вы извините мне эту слабость.

С этими словами старик вышел из комнаты, притворив за собой дверь. Было слышно, как он завозился на кухне, загремел чем-то и прикашлянул легонько.

Хэсситай пожал плечами и принялся ждать. Ему совершенно не хотелось вставать и красться к двери, чтобы присмотреть за своим таинственным хозяином – не кликнул ли тот стражу. Слишком уж много Хэсситаю пришлось перенести за последние дни… слишком много даже Для Ночной Тени… он просто-напросто устал, в этом все дело… устал… и он не будет попусту растрачивать драгоценные мгновения нежданного отдыха. Странный дом, и хозяин у него странный… но в этом доме можно отдохнуть. Спокойно посидеть, привалясь спиной к стене, насладиться теплом и покоем и не высматривать никого за окном, а просто посмотреть. Полюбоваться, как во дворике расстилается лунный свет, словно искристый снег, как он громоздится величавыми сугробами…

Старик вошел в комнату, перегнулся через подоконник во двор набрал полный котелок снегу и захлопнул окно.

– Значит, вы тоже любите заваривать питье на талой воде? – приязненно улыбнулся старик. – У вас поистине изысканный вкус, юноша. Или вы просто решили оказать любезность старому человеку? Право же, я очень тронут…

Хэсситай потряс головой, пытаясь отогнать наваждение. Снег у старика в котелке стремительно таял.

– Редко кто из моих гостей отличается таким чарующим чувством юмора, – произнес старик. – С вами можно рассуждать о природе смешного. Вы человек с пониманием.

А чувство юмора-то здесь при чем?! И откуда взялся снег за окном, если даже осень не вступила еще в свои права, не говоря уже о зиме?

Хэсситай окончательно растерялся. Он не знал, что ответить, и оттого промолчал. Замолк и старик. Он поставил котелок с талой водой на огонь и безмолвно сел напротив Хэсситая.

Вода в котелке закипала медленно. Шум ее походил на шум дождя… снег, а теперь еще и дождь… осенний дождь… ничего не надо говорить, он сам все скажет… ничего не надо говорить, достаточно сомкнуть веки и молча слушать, как дождь шевелит палую листву…

Когда вода закипела, старик снял крышку с котелка, насыпал в небольшую глиняную чашу пару щепотей измельченных в порошок листьев шелкоцветки, долил воды из котелка и взбил ее метелочкой из расщепленного корневища того кустарничка, что в родных краях Хэсситая именовался становой жилой.

Хэсситаю и раньше приходилось отведывать напиток из листьев шелкоцветки, но куда хуже качеством. Когда старик протянул чашу гостю, Хэсситай даже отхлебнуть не сразу насмелился. Он держал чашу обеими руками, наслаждаясь ее тяжестью и теплом. Аромат, исходивший от напитка, был вне всяких сравнений. Хэсситай и не пытался ни с чем его сравнивать. Он неторопливо вдохнул благоуханный пар, помедлил еще немного и лишь тогда осторожно пригубил горьковатое питье.

Щепотка сушеных листьев и талая вода… Хэсситай очнулся от очарования напитка не раньше, чем выпил почти всю чашу. На дне ее оставалось совсем немного зеленовато-золотистого питья – на один глоток, не больше. Внезапно ароматная жидкость, омывающая стенки чаши, отделилась от них, повисла в воздухе, покачалась немного и стремительно разошлась густым паром. Из пара перед изумленным Хэсситаем соткался дымчатый котенок. Котенок присел на край чаши и принялся невозмутимо умываться, приподняв левую переднюю лапку.

– Ой, – только и смог вымолвить Хэсситай.

Котенок оторвался от своего занятия, посмотрел на Хэсситая задумчиво и строго, приоткрыл крохотную пасть и зевнул.

– Мяу, – сообщил котенок и почесал за ухом с такой уморительной важностью, что Хэсситай поневоле разразился хохотом.

И тут словно что-то дрогнуло… или надломилось… или, наоборот, соединилось, сплелось воедино и стало целым… совсем как бывает во сне, когда снится землетрясение и горы сшибаются и налетают друг на друга, лик земли меняется, а грохота почему-то не слышно, как будто так и надо… и все же странно, так странно, что не слышно ни звука… странно и… и смешно? Но почему смешно? Потому что земля корчит такие забавные гримасы… так вот что такое – смех! Он рушит и возводит вновь, рассыпает и созидает… так вот что такое смех… сильнее всякой прочей магии… сильней всего на свете… и дымчатый котенок из талой воды щурит усмешливо прозрачные глаза… Котенок одобрительно покосился на Хэсситая.

– Мяу, – без тени сомнения в голосе заявил он и растворился в воздухе.

– А вы еще дивились, господин Хэсситай, при чем тут чувство юмора, – спокойно заметил старик. – Да при магии вашей, при чем же еще.

Хэсситай кивнул. Теперь, когда он узнал, что есть на свете еще и такая магия и он ею владеет, ему уже ничто не казалось непонятным или странным в этом доме. Даже то, что хозяин назвал его по имени, которого знать бы не должен.

– А как вас звать, почтеннейший? – спросил Хэсситай вежливо и уверенно, без малейшего смущения или робости.

– Вайоку, – ответил старик. – Зовите меня Вайоку.

В доме старичка Вайоку прошла самая, пожалуй, странная ночь в жизни Хэсситая. Вайоку делался то словоохотлив, то внезапно молчалив, то становился грубоватым, а то изысканно любезным, то напускал на себя величайшую серьезность, то откровенно потешался… за этой причудливой, полной прихотливых извивов беседой Хэсситай позабыл многое, что, как ему казалось, он помнить обязан, зато вспомнил то, что ему и в самом деле надлежит помнить. Непостижимым образом его совсем не клонило в сон, хотя после всего пережитого он должен был бы ощущать сильнейшее утомление. Но нет – когда под утро Хэсситай покидал гостеприимный домик старого Вайоку, облаченный в неброский кафтан ремесленника, он был свеж и бодр.

Выйдя на улицу, Хэсситай первым делом осмотрелся по сторонам и улыбнулся: никакого снега, конечно, и в помине не было. Нежаркий солнечный свет позднего лета изливался на мостовую медленно, словно густой мед. Темная синева неба отражалась в черноте теней, они словно источали еле уловимый запах яблок и винограда. И в пыльной листве чахлого деревца на обочине еще даже не угадывается будущая желтизна… какой уж тут снег? Снег Хэсситай видел ночью, а сейчас уже день.

Хэсситай обернулся, чтобы еще раз поблагодарить старика Вайоку… но домика уже не было на прежнем месте. Вдоль всей улицы тянулась глухая каменная стена.

Хэсситай изумленно вытаращился на стену, а потом покачал головой и тихо засмеялся. Ай да старикан Вайоку! Вот это фокус – почище вчерашнего котеночка. Мальчики просто пищали бы от восторга…

Мальчики… мысль о них молниеносно вторглась в тщательно выстроенные планы Хэсситая – и разрушила их до основания. Как же он, болван этакий, до сих пор о них не подумал?! Он ведь что собирался делать? Затаиться, выждать денек-другой, покуда уляжется суматоха, вызванная его побегом, а потом отправиться за мастером Хэйтаном. Раньше никак нельзя: прирожденный воин из числа Ночных Теней, может, и сумел бы миновать все заслоны, обмануть все патрули и дерзко выкрасть пленника под носом у тех людей, что посланы изловить его самого. Но Хэсситаю подобное все же не под силу. Он просто вынужден затаиться. Значит, дня три, если не больше, потеряны бесполезно. А за эти три дня многое может случиться. Конечно, он приучил мальчиков к своим долгим отлучкам, но что, если… что, если на сей раз они забеспокоятся и вздумают проведать его… его или… или мастера Хэйтана! Конечно, они знают, что такое клан и чем занимаются Ночные Тени… но ведь от Хэйтана они ничего, кроме добра, не видели. И вот мальчики отправятся прямиком в клан, чтобы разыскать Хэсситая или Хэйтана… Хэсситая и Хэйтана, которых клан сдал королевским ищейкам без зазрения совести… а ведь мальчики принадлежат к роду, обреченному королем на полное истребление. Лакомая добыча для любого, у кого хватит ума возмечтать о награде за их поимку. Клан предал своих – станет ли церемониться с чужими? Что найдет Хэсситай после нескольких дней промедления – мальчиков или пустой, разоренный дом? А ведь он отцу этих мальчишек жизнью обязан самое малое дважды… так-то он отблагодарит за свое спасение?!

Нет, медлить ни в коем случае нельзя. Надо как можно скорее возвращаться. Убедиться, что с мальчиками все в порядке, перепрятать их ненадежнее, уговорить сидеть тихо до его возвращения, а уж тогда возвращаться за мастером Хэйтаном.

Конечно, можно бы и воспользоваться своими новообретенными способностями… Хэсситай бы не замедлил применить их, не будь это делом жизни и смерти, да еще самых дорогих ему людей. Если кто-то из твоих близких болен, а на полочке стоит склянка с неизвестным зельем, только безумец рискнет опробовать его на родном ему человеке. А вдруг там яд? Нет, лучше прибегнуть к уже привычным средствам, и только потом, только если не останется более никакой надежды… вот и применим привычные средства. Хэсситай только-только впервые познал магию смеха, он еще и управлять ею не научился… что станется, если он осмелится пустить ее в ход прямо здесь и сейчас? Не убьет ли его попытка тех, кого он хочет спасти? Потом-то он научится… но эту первую безответственную пробу сил забыть уже никогда не сможет. Нет, только не магия. Оставим ее на самый крайний случай. Хэсситаю еще представится возможность овладеть своей магией… как-нибудь потом, на досуге… а сейчас ему некогда учиться. Ему нужно действовать – и быстро.

Не приведи Боги никого выбирать между любовью и любовью, между долгом и долгом! Настоящий, урожденный клановый воин на месте Хэсситая покончил бы с собой, не в силах разорваться надвое. Но Хэсситай не был уроженцем клана. Он впитал в себя весьма твердые понятия о долге – но отнюдь не зазубренные определения того, в чем этот долг, собственно говоря, заключается. Его верность никогда не была нерассуждающей, как у Хэйтана. И его долг перед мастером-наставником и перед мальчиками отнюдь не был равновелик. Он обязан хранить верность наставнику как ученик – но по отношению к мальчикам на нем возлежит долг учителя… каковой, по мнению Хэсситая несравненно важнее. Сейчас он ничем не может помочь своему наставнику… так имеет ли он право бросать ради него на произвол беззащитных учеников? Он не может, не должен… учитель не смеет предавать ученика! Да и сам Хэйтан подал ему в том пример. Он ведь Хэсситая и мальчиков не предал. Это был просто морок, напущенный лживым магом. И Хэсситай никого не предаст – ни мальчиков, ни Xэйтана. Вместо того чтобы маяться вынужденным бездельем, он навестит мальчиков, спрячет их понадежнее – и вполне успеет обернуться в срок. А потом они уйдут куда подальше все вместе – и он, и мальчики, и мастер Хэйтан.

* * *

В то самое мгновение, когда Хэсситай покидал город с предельно возможной скоростью, его сотаинник Ари входил через другие ворота в город.

Указания он получил вполне обычные: узнать о судьбе Хэсситая и Хэйтана, а по мере возможности и поспособствовать их побегу. Воин постарше и поопытней занялся бы для начала первой частью возложенной на него задачи – а возможно, ею одной бы и ограничился. Но Ари находился еще в том восхитительном возрасте, когда в выражении “разведка боем” значимым словом кажется “бой”, а разведка мнится как бы чем-то малосущественным. А посему самым естественным способом разузнать о том, что пристигло его наставника и сотаинника, по мнению Ари, было проникнуть в королевские темницы, выкрасть оттуда Хэйтана и Хэсситая, а уж потом, в спокойной обстановке, подрасспросить их не спеша, что случилось с ними за время их отсутствия в клане.

Известная пословица гласит, что смельчаков и дураков Боги хранят всецело – ибо кто еще может хранить людей, у которых напрочь отсутствует чувство самосохранения? Возможно, Боги несколько пристрастны и милости свои изливают не совсем справедливо, но спорить с этой пословицей трудно. Давно подмечено, что наиболее удачными бывают предприятия либо до глупости дерзкие, либо до дерзости глупые. Трудно сказать, к какой именно категории относился замысел Ари, но Боги явно не оставили его своим милостивым вниманием.

Думаете, самое трудное, когда проникаешь в темницу, – это перелезть через стену, открыть замки, выбрать в темноте нужное направление и все такое прочее? Как бы не так. Самое трудное – чтобы тебя при этом не заметили. Самая важная и первоочередная задача – остаться незамеченным. А для этого, к слову сказать, вовсе не обязательно красться в темноте и громыхать крадеными ключами. Есть разные способы ее выполнить, но все они, в общем, сводятся к двум – оказаться там, куда никто не смотрит, – или тем, на кого никто не смотрит. Второй способ более рискованный – но если вам некогда разведывать, где в темнице расположены самые укромные местечки, избрать следует именно его.

А на кого в темнице не станут пялиться?

Все начальство также делится на два разряда: то, которое полагает, что первейшая обязанность подчиненного – пожирать его преданным взором, и то, которое почитает долгом подчиненного при встрече мгновенно опускать глаза долу. Начальник тюремного караула относился как раз к этой, второй, категории. Ари было об этом хорошо известно. Кланы Ночных Теней всегда ревностно добывают и бережно хранят самую различную информацию на случай нежданной надобности – а уж по части сплетен о власть предержащих это просто кладезь неистощимый. То, чего не знают Ночные Тени о сколько-нибудь значительной персоне, попросту не существует. Ну а сведения о тюремном начальстве – это само собой, это может пригодиться в самый неожиданный момент. Любой воин клана, оказавшись в городе, почитал святейшим своим долгом изыскать хоть малейшую толику свежих слухов о том, в чьем ведении находится зубодробительно-скуловоротный персонал. Так что Ари был осведомлен прекрасно и на выуживание информации времени тратить не стал, а занялся непосредственно выуживанием начальника тюремного караула.

Отловить господина начальника не так трудно, как может показаться. Раз в сутки он покидает территорию дворца и направляет стопы в город. Ари долго не мог поверить, когда ему сказали, что сей педант и зануда самолично совершает закупки провианта как для стражи, так и для узников, опасаясь мошенничества со стороны подрядчиков. Время для вылазок на рынок господин начальник всякий раз избирал иное, дабы не стать жертвой нападения. Предосторожность не лишняя: обычный человек не сумеет затаиться поблизости от дворца и не быть обнаруженным в самое ближайшее время – а значит, дождаться господина начальника и проследить за ним тоже не сможет. Так ведь то – обычный человек, а Ночную Тень обычным человеком ну никак не назовешь.

Ари пристроился в переулке, выходящем на дворцовую площадь. Переулок имел два несомненных достоинства. Во-первых, из него великолепно просматривались дворцовые ворота. Во-вторых, именно там обычно располагались профессиональные нищие – не те настоящие страдальцы, которые обычно боязливо жмутся к стене и не осмеливаются поднять на прохожих почти бессмысленный от голода взгляд, а наглые горластые умельцы выуживать деньги. Из переулка их выгоняли раза по три за день самое малое, но без особого успеха – впрочем, городская стража на успех в этом деле и не надеялась. Это ведь настоящий бедняк, вынужденный побираться, вряд ли сунется в самую роскошную часть столицы и нипочем не вернется на прежнее место, если турнуть его оттуда: таких стражники старались не трогать, наметанным глазом отличая их от крикливых попрошаек, – а горластый профессионал всегда успеет смыться до налета стражи, а через минуту после его окончания, глядь, сидит себе как ни в чем не бывало. А потому изгнание нищих из переулка превратилось в некое подобие ритуала, исполняемого небрежно, кое-как – лишь бы скорее отвязаться и перейти к делу. Стражники почти не обращали внимания на нищих и присутствия Ари в их толпе не заметили… да и какое им дело до новичка в толпе профессиональных попрошаек? Нищие-то Ари заметили – но в житейских делах нищие куда как поопытнее стражи. Жизненный опыт и подсказал им, что связываться с этим человеком накладно, а потому лучше его не затрагивать. Ночные Тени нередко прикидывались нищими, и те предпочитали оставить в покое любого чужака, невесть откуда знающего все их тайные знаки и профессиональные ухватки: никому ведь неохота помирать раньше срока.

Если нищие и опознали в Ари Ночную Тень, то мудро смолчали, а для всех остальных облаченный в лохмотья Ари ничем от них не отличался – разве что настырностью. Он таким мерзостным голосом орал: “Милостивые господа, обратите внимание на мое калецтво!” – что уже к полудню сделался обладателем суммы, достаточной для подкупа двух-трех самых бескорыстных стражников. Когда начальник тюремного караула показался в воротах и Ари, ковыляя, охая и подвывая при каждом шаге, покинул свой наблюдательный пост, нищие проводили его тихим, но отчетливым вздохом облегчения.

Ари следовал за господином начальником, то и дело сворачивая в боковые переулочки и вновь выныривая на значительном отдалении. Он не опасался потерять из виду предмет своего пристального внимания, ибо примерно догадывался, куда может направиться господин начальник. Не на оптовый рынок: там, конечно, цены дешевле прочих, зато же и подсунуть могут всякую заваль, а начальник тюремного караула не такой человек, чтобы кормить залежалой тухлятиной даже узников, не говоря уж о подчиненных. Слишком педантичный, слишком занудный, слишком честный служака. Нет, на оптовый рынок он не пойдет. На Главном ему тоже делать нечего: это самый дорогой рынок столицы. Покупать крупу для тюремной баланды по цене свежих фруктов… нет уж, увольте (и ведь уволит!). Первый Портовый рынок тоже отпадает: путь до него неблизкий, и идти придется по узким улочкам, где с таким важным господином может случиться что-нибудь непредвиденное. Значит, господин начальник проследует на рынок Левого предместья… ибо все остальные рынки расположены еще дальше портового, а в такую даль господин начальник нипочем не потащится.

Когда господин начальник, в полном соответствии с догадкой Ари, вошел в ворота рынка Левого предместья, Ари выждал немного и прибавил ходу. Брать начальника следует прямо на рынке – на обратной дороге случая может и не представиться. И брать его не раньше, чем он сделает все закупки: Ари ведь не знает, что именно господин начальник собрался приобрести. Да и торговцы – не подчиненные. Эти смотрят не на знаки различия покупателя, а в лицо, и пуще того – на руки. Ари не сомневался, что сумеет заморочить головы тюремной страже, которая видится со своим начальником постоянно… но едва ли он сумеет провести рыночного торговца, если он видел господина начальника хотя бы мельком. А ведь господин начальник наверняка делает закупки у одних и тех же торговцев… нет, эти ни на мгновение не обманутся мнимым сходством обличья.

Как именно он осуществит поимку, Ари еще не знал, но был уверен, что сумеет измыслить нужный способ в нужный момент. Конечно, на самый крайний случай у него были заготовлены всякие хитромудрые причиндалы… но применить их – все равно что крикнуть во весь голос: “А вот он я! А я Ночная Тень!” Нет, до поры до времени прибегать к секретным клановым изобретениям не стоит. Лучше приглядеться, чем может порадовать по части сподручных средств будущее место действия… а человека умелого оно всегда чем-нибудь да порадует. Если воин из числа Ночных Теней не сумеет найти ничего подходящего на рынке, ему пора переходить на службу в городскую стражу или парадный дворцовый караул: на большее он все равно не способен.

Ари служить в городской страже не собирался. Покуда господин начальник совершал покупки, Ари углядел великое множество подходящих предметов. Особенно ему понравилась лавочка торговца веерами – славненькая небольшая будочка, которую так легко перетащить в любой конец рынка. Просто замечательная лавочка… а на нужном от нее отдалении лениво помахивает хвостом такая чудесная коняга, впряженная ну просто в изумительную тележку с апельсинами. Ее трижды восхитительный владелец распродает свой товар прямо с тележки… за что большое ему спасибо.

Для Ари не составило труда незаметно для окружающих привязать веревку к лавчонке, протянуть ее мимо нескольких лотков и закрепить второй конец веревки вокруг задней оси телеги. Дальше оставалось только ждать, покуда господин начальник сторгуется, договорится о доставке и оплатит покупку. Затаив дыхание, Ари следил за руками господина начальника: вот он вынимает кошелек, неторопливо развязывает его, высыпает несколько монет на ладонь, пересчитывает их, снова пересчитывает, отдает четыре монеты торговцу, получает сдачу кучкой медяков, снова пересчитывает деньги, беззвучно шевеля губами, ссыпает мелочь в кошелек, завязывает его, прячет… вот теперь пора!

Ари подобрался поближе к лошади, вытащил из рукава колючку и быстрым движением вогнал ее коняге возле хвоста. Лошадь взбрыкнула и понеслась во весь опор. Лавочка стронулась с места следом за телегой, и апельсины полетели навстречу веерам. Владелец лавочки, внезапно обнаружившей недюжинную прыть, орал как резаный и хватался изнутри то за дверь, то за подоконник, словно надеясь таким образом остановить ее. Какое там! Лавочку даже лотки не остановили – она сшибала их, разворачивала, зацепляла и волокла за собой: могучая откормленная лошадь резво неслась вперед, таща за собой и телегу, и лавку, и лотки, покуда тележная ось не отлетела под непосильной тяжестью. Лавочка с грохотом улеглась набок, и хозяин апельсинов скатился с телеги прямо в ее распахнутую дверь.

– Твоя лошадь! – надсаживался торговец веерами. – Твоя проклятая лошадь украла мою лавку!

– Это твоя проклятая лавка украла мою лошадь! – вопил продавец апельсинов.

Возможно, лавка и не была повинна в конокрадстве, но лошадь уже исчезла из виду. Ее дальнейший путь можно было проследить разве что по воплям и грохоту в той части рынка, куда она направила свой бег. Кое-кто устремился вдогонку, более здравомыслящие предпочли удрать в противоположную сторону… но господина начальника тюремной охраны не было ни среди тех, ни среди других. Едва только началась суматоха, едва даже сам господин начальник изволил обернуться на крики, как Ари подскочил к нему и отжал сонную артеию.

Господин начальник обмяк. Ари сноровисто затащил его в пустой фургончик с сеном, куда никто до окончания торгового дня заглядывать не станет, раздел пленника до нитки, заткнул ему рот его собственными подштанниками, порвав их на тряпочки, и связал крепко-накрепко. Господин начальник пришел было в себя и свирепо вытаращился на Ари, но его яростный взгляд поверх подштанников желаемого впечатления не произвел: Ари попросту оглушил свою жертву несильным, но точно рассчитанным ударом. После чего он натянул на себя облачение пленника и быстро наложил грим на лицо, поглядывая то в маленькое зеркальце, то на прикорнувшего в углу лавки начальника. К тому моменту, когда до слуха Ари донеслись взаимные обвинения невинно пострадавших, он вышел из лавки и удалился неторопливой размеренной поступью господина начальника тюремного караула – человека с настолько устоявшимися привычками, что он им даже по такому случаю не изменит, даже на самую малость не ускорит шага. Спешить некуда: в ближайшие несколько часов господина начальника навряд ли найдут, а если он и сумеет освободиться сам… не побежит же он голышом во дворец! Покуда он найдет, во что одеться… короче говоря, времени у Ари полным-полно.

Однако Ари недооценил своего противника. Господин начальник тюремного караула был человеком прямо-таки титанического чувства долга.

Не успел Ари проделать и полпути до дворца, как слух его был смущен некими странными звуками. Ари обернулся – и остолбенел.

По одной из главных улиц столицы, бешено сверкая пятками, мчался во всю прыть совершенно голый начальник тюремного караула. За самой выпуклой частью его тела, словно за путеводной звездой, стараясь не потерять ее из виду, неслись воины городской стражи. Странные звуки, привлекшие внимание Ари, производили случайные прохожие, которым посчастливилось узреть эту необычную процессию.

– Ишь ты, как заголился! – восторженно произнес уличный мальчишка и пронзительно свистнул в знак восхищения.

Изловить господина начальника удалось не сразу: голышом бежать все-таки легче, нежели в полном вооружении, притом же бесштанного начальника подстегивала дикая, ни с чем не сравнимая ярость. Именно эта ярость и помешала ему внятно объяснить, кто он такой и что произошло, когда его наконец схватили. Он отбивался, рычал, вращал глазами и пускал пузыри – а стражники тем временем связали его и сунули в мешок, спешно позаимствованный у проходящего мимо разносчика. Когда дерзостные телеса сокрылись под грубой тканью, так что снаружи торчала только голова, господин начальник с трудом обрел дар речи.

– Вы еще за это ответите! – орал он. – Я – начальник тюремного караула! Вы помешали мне исполнить свой долг! Вы еще за это ответите!

– Ответим, ответим, а как же, – с ухмылкой процедил начальник патруля. – Несите эту обезьяну голозадую в караулку.

И он выразительно подмигнул остальным стражникам. Ари с облегчением перевел дух. Поначалу он было подумал, что патрульный стражник не поверил своему пленнику… но нет, он именно что поверил! Городская стража всегда тихо ненавидела тюремную. То не было извечным соперничеством разных родов войск или гарнизонов. Просто воинский устав прямо предписывает воинам ненависть к палачеству – а тюремная стража хоть и не занимается мучительством сама, но с палачами соприкасается непосредственно. Тюремная стража суть отбросы славного воинского сословия… и если уж господин начальник тюремной стражи имел глупость поименовать себя по занимаемой должности, можно смело биться об заклад, что в ближайшие денька три городская стража его не отпустит. Бить или мучить его никто не будет, его просто посадят под замок за появление на улицах столицы в непристойном виде. И ведь никакой массаона не взгреет их за эту проделку! Наоборот, он выслушает их оправдания с самым что ни на есть серьезным видом: ведь и верно, разве можно было предположить, что такой почтенный человек, как вы, господин начальник тюремного караула, без уставных одежд… и… э-э… даже без того, что носят под уставной одеждой… это если у многострадального господина начальника достанет ума пожаловаться. В любом случае этот разговор состоится дня через два-три, не раньше. Так что Ари и вовсе некуда спешить. За это время он успеет выполнить все, что задумал, и убраться далеко от столицы.

Более никаких непредвиденных помех на пути Ари не возникло. Он беспрепятственно вошел во дворец, неопознанным спустился в подземелье и уверенным шагом вошел в караулку.

Удача по-прежнему благоволила к нему: дежурный стражник тут же согнулся в торопливом поклоне – а когда распрямил спину и поднял голову, Ари уже углядел нужный ему ключ, снял его с места и покинул караулку тяжелой начальственной поступью. В поисках камеры, где обретался мастер Хэйтан, Ари прохаживался неторопливо и размеренно: не подобает господину начальнику пробираться украдкой по собственному подземелью. За время слежки за своим незадачливым пленником Ари отлично усвоил все характерные особенности его походки – и тюремная стража, едва заслышав отзвук его шагов, мигом сворачивала в первый попавшийся переход, дабы не угодить невзначай под недреманное око своего командира.

Изрядно проплутав по гулким подземным коридорам, Ари сумел-таки отыскать нужную дверь. Ключ почти беззвучно повернулся в замке, и Хэйтан выступил навстречу ученику: его мнимым подобием не обманешь – наставник из тысячи отличит шаги своего питомца, кем бы тот ни притворялся.

– Где Хэсситай? – выдохнул Ари, почти не разжимая губ. – Я его имени в караулке не нашел.

Хэйтан побледнел до синевы.

– И не ищи, – почти неслышно ответил он. – Пойдем отсюда. Я тебе потом, по дороге, объясню.

При взгляде на бескровное, словно бы костяное лицо наставника Ари мигом вспомнилась его любимая приговорочка: “Боги плачут”. Ари поежился: взгляд у мастера Хэйтана был такой, будто он воочию созерцает проливающих слезы Богов – и едва удерживается, чтобы не заплакать с ними вместе.

 

Глава 9

Тикури, невзирая на относительно малую отдаленность от столицы, был городком безнадежно провинциальным, даже захолустным. Строго говоря, и не городом вовсе: по всем официальным бумагам он числился деревней, с незапамятных времен принадлежащей одному древнему, но неизменно безденежному провинциальному роду. Именно нехваткой денег для столичной жизни на широкую ногу и объясняли потомки этого рода свое постоянное нежелание появляться при дворе – объясняли из поколения в поколение, покуда их и вовсе перестали призывать в столицу. На самом же деле сей знатный род был весьма зажиточным – возможно, именно потому, что никогда не транжирил денег на пускание пыли в глаза по столичному образцу. Его потомков вполне устраивало положение полновластных хозяев города – пусть он и называется деревней, – а до престижа им отродясь дела не было.

Жителей Тикури такое положение устраивало тем более, ибо город заметен уже по тому одному, что он – город, а от деревни только и требуется, что вовремя налоги платить. Обитатели Тикури не гнались за городским лоском: слишком уж опасное качество. За право надменно именоваться городом в королевскую казну сдирают такие налоги, что и на починку мостовых не останется ни гроша. Обычные поборы с деревень куда меньше. Опять же в город может нагрянуть его величество король – попробуй прокорми целую ораву понаехавших с ним нахлебников. Назначение городских чиновников утверждает король, судью в город ставят со стороны, а уж чего ждать от назначенного королем наместника… нет, лучше зваться деревней и управлятъся по своему разумению. Провинциальность и захолустность жителями Тикури блюлась и поддерживалась целенаправленно и ревностно. Достаточно будет сказать, что во всем Тикури не было ни одного дома кирпичной или каменной кладки – все сплошь деревянные.

Хэсситаю нравился этот странный городок – а особенно с тех пор, как Тэйри и Аканэ появились в окрестностях клана. Тикури был прямо-таки идеальным местом, куда мальчики могли ходить за покупками: жители Тикури были по-деревенски приметливы и по-деревенски ненавязчивы. Они прекрасно поняли, что если дети то и дело появляются на рынке, то поселились они где-то неподалеку. Конечно, если бы мальчики влетели на рынок в лохмотьях, размазывая по грязным мордашкам кровь и сопли, ребят бы пожалели и приютили. Но раз дети чистенькие, ухоженные и сытые, то заботятся о них достойно – а значит, любопытствовать нет никакой причины. Живут они где-то по соседству – ну и пусть себе живут. С ними и обходиться будут по-соседски. Рядом с таким городом можно весь свой век бирюком прожить, если не подавать поводов для изысканий в своей богатой приключениями жизни.

Со временем мальчики примелькались в Тикури, да и сами пообвыклись на новом месте и зачастили в город по поводу и без повода. Особенно поначалу усердствовал Тэйри: будущему ремесленнику в Тикури есть чему поучиться. Тикури был городом самодостаточным, теперь таких почти что и нет. Предметов роскоши местный обиход не требовал, а во всем остальном потребности города обеспечивали собственные мастера. И какие мастера! О садовниках и упоминать даже неловко: садовников в Тикури никто не посмел бы назвать просто ремесленниками – только искусниками. Конечно, изрядную часть их забот поглощал непомерной величины яблоневый сад, разросшийся в самом центре Тикури, – сад, где каждой весной в пору цветения яблонь устраивалось всенародное любование с гулянкой на утонченный деревенский лад, а каждой осенью все здешние дети до отвала объедались яблоками. Но и прочие сады тоже требовали ухода, хотя и весьма своеобразного. Тикуринцы считали, что если даже заглохший сад с нестрижеными деревьями выглядит некрасиво, неопрятно – значит он с самого начала был высажен неправильно. Садовникам в Тикури в пояс кланялись, едва завидев их издали. Опять же и плотники, столяры, резчики и прочие мастера по уже срубленному дереву… таких и в столице не найти. А мастерицы по тканью так называемого шелкового холста, а по кружевному шитью, а здешняя глиняная посуда… Тэйри бродил по городу, разинув рот. Многие, приметив сметливого мальчонку, что уставился на изделие не просто восхищенным, но и понимающим взглядом, доброжелательно окликали паренька. Многие охотно показывали ему, как сделать то или иное: отчего бы и не поучить смышленого паренька – ведь ему еще целая жизнь предстоит… надо же чем-то и на хлеб зарабатывать. Мальчик и впрямь оказался с понятием, да и собственного мастерства не потаил: тикуринцам по вкусу пришлось золотое соломенное плетение. В нескольких домах Тэйри на заказ сплел внутреннюю кровлю, и расплатились с ним заказчики честь по чести, никто деньгу под ноготь не зажал: мастера обманывать стыдно, а ребенка – тем более. С тех пор Тэйри стал бывать в городе реже: он был слишком занят, выплетая корзинки, игрушки, веера и прочее тому подобное. Зато в Тикури стал регулярно бывать Аканэ – и не только затем, чтобы продать братние изделия на местном рынке.

Если Тэйри бывал в городе часто, то Аканэ задерживался там подолгу. У Тэйри и впрямь к любому ремеслу понятие: стоит ему разок поглядеть, как он уже и смекнул, как увиденное к делу приспособить. Аканэ о своем воинском предназначении покуда не догадывался, а дармоедом быть не хотел – вот и разглядывал часами всякую утварь, гадая, как бы ему сделать такую же. Время он тратил почитай что и напрасно: пока Тэйри, к примеру, пять-шесть горшков глиняных выкружит, Аканэ от силы один смастерит… и не то чтобы кособокий, а глядеть на него безрадостно. В ремеслах Аканэ был умельцем разве что средней руки, и то скорее за счет старания.

Сбежав из столицы, Хэсситай направился первым делом не в домик, а в Тикури, нимало не сомневаясь, что наверняка найдет там одного из мальчиков, если не обоих, – и скорее всего Аканэ. Действительно, Аканэ, по своему обыкновению, торчал напротив открытых дверей столярной мастерской и глазел вовсю, стараясь усвоить хоть один секрет таинственного ритуала по изготовлению сундука.

Хэсситай не окликнул Аканэ: возглас может привлечь к нему внимание… да и знакомство их демонстрировать всем и каждому тоже не стоит. Он просто прошел мимо мальчика, даже не обернувшись, и только повел еле заметно плечом, что означало на немом языке клана: “Следуй за мной”. Пожалуй, он мог бы и обойтись без тайного сигнала – уж если он так долго отсутствовал, а вернувшись, делает вид, что с Аканэ не знаком, видит его впервые в жизни и ничуть им не интересуется, то мальчик как-нибудь да сообразит, что и ему бежать Хэсситаю навстречу с распростертыми объятиями отнюдь не следует. Но в его положении никакая предосторожность не будет излишней. Притом же любопытно, много ли Аканэ усвоил из его уроков.

Если ремесленником Аканэ был и оставался никудышным, то по части здравого разумения Хэсситай не мог на него пожаловаться. Заворачивая за угол, Хэсситай увидел, как парнишка с неподражаемым правдоподобием испустил вздох жгучей завистливой досады, с тоской воззрился на почти уже готовый сундук, махнул рукой, опустил глаза долу, ссутулился и печально побрел прочь, то и дело со злостью пиная подвернувшиеся под ногу мелкие камешки. Хэсситай замедлил шаг, чтобы Аканэ мог прикинуться, что нагнал его совершенно случайно: просто двое незнакомцев идут по своим делам по одной и той же улице. Аканэ выполнил маневр мастерски; он то чуть обгонял Хэсситая, то отставал от него без малейшей нарочитости. И как только Хэсситаю могло когда-то в голову прийти учить Аканэ какому бы то ни было ремеслу? Истинное призвание Аканэ определялось с непреложной ясностью.

– Где ты пропадал? – почти не разжимая губ, спросил Аканэ, на мгновение поравнявшись с Хэсситаем.

– В королевской темнице, – тем же манером ответил Хэсситай. Он опасался, что Аканэ ляпнет с мальчишеским восторгом что-то вроде: “Вот здорово! А как ты оттуда удрал?” Но в ответ на него с неулыбчивого лица мальчика глянули очень настороженные глаза.

– Значит, нам опять надо прятаться? – спросил Аканэ без малейшего сомнения в голосе.

– Умница, – прошептал Хэсситай. В эту минуту он очень гордился своим воспитанником.

Некоторое время они шли молча. Хэсситай собрался было подать Аканэ сигнал разойтись, чтобы выбраться из Тикури по одному, как вдруг мальчик окликнул его еле слышным шепотом.

– Эй, – выдохнул Аканэ, – что это?

Он выразительно скосил глаза в сторону доски повелений, на которой вывешивались указы столичного и провинциального начальства. Обычно в Тикури доска повелений пустовала: деревня, даже и большая, не стоит того, чтобы осведомлять ее обитателей о большей части того, что положено знать жителям городов. Но сегодня посреди доски красовалась бумага с королевским указом, еще влажная – недавно, видать, приклеили. Кое-где тушь смазана – бумага только-только из-под печатной доски, и печатали ее очень поспешно: никто не стал дожидаться, покуда оттиск просохнет. Резчик не стал даже обводить рамкой упомянутые в приказе имена, как это обычно делается, – просто вырезал знаки имен чуть покрупнее, а печатники обмазали эти крупные знаки красной тушью. Имена Хэсситая и Хэйтана, большие, темно-красные, словно выпрыгивали из неровно наклеенного листа бумаги.

Хэсситай жестом велел Аканэ идти дальше, а сам приблизился к доске повелений. Он бегло прошелся взглядом по строкам приказа… потом перечитал его медленно, не торопясь… потом вытер выступивший на лбу холодный пот и небрежной походкой направился следом за порядочно уже удалившимся Аканэ.

– Что это было? – первым делом поинтересовался Аканэ, едва только они выбрались из города.

– Полная амнистия государственному преступнику Хэсситаю, – ответил тот, – и объявление о награде за поимку бежавшего из тюрьмы государственного преступника Хэйтана.

– Так это же хорошо! – воскликнул Аканэ. – То есть… я не знал, что его тоже схватили… но ведь он, получается, сбежал… а тебя так и вовсе помиловали… значит, мы можем никуда не удирать.

– Ошибаешься, – вздохнул Хэсситай. – Это очень плохо, и удирать нам надо вдвое скорее, чем я предполагал.

Он торопливо поведал Аканэ, как именно их с наставником изловили, что произошло с ним в королевской темнице и как ему удалось ее покинуть.

– Теперь понимаешь? – спросил он напоследок. Аканэ помотал головой.

– Вот и я тоже, – признался Хэсситай. – Мастера Хэйтана взяли только из-за меня… клан его попросту сдал, чтобы себя из-под удара вывести. Значит, если я помилован, то уж его простить – прямой резон. А за его голову награда обещана.

– Может, из-за того, что сбежал? – предположил Аканэ, явно сам не веря собственным словам.

– Так я ведь тоже удалился без спросу, – криво усмехнулся Хэсситай. – Тогда уж нас обоих… нет, тут дело нечисто. А если вспомнить, как меня маг этот придворный морочил… да я голову готов прозакладывать, что этот приказ – его рук дело. Зачем-то ему все это нужно… только вот понять не могу зачем? Мы с наставником для него только фишки… но в какую игру он играет?

– А это не важно, – неожиданно спокойным голосом промолвил Аканэ. – Главное, чтобы в нужный момент у него этих фишек под рукой не оказалось.

Тон Аканэ показался Хэсситаю до того странным, что он невольно остановился и посмотрел на мальчика в упор. Да, таким он Аканэ никогда еще не видел… и да смилуются Боги над тем, кому предстоит увидеть мальчика таким. Во взгляде Аканэ пылало гневное черное пламя. Спокойное лицо, отрешенно-мечтательное, почти нежное, совсем еще мальчишеское – и на этом личике неумолимые взрослые глаза… просто оторопь берет! Пожалуй, парнишку можно понять: сначала он в одночасье лишился дома и родного отца, а теперь некто осмелился покушаться на Хэсситая и Хэйтана… если бы в приказе был упомянут еще и Тэйри, Аканэ жизни бы своей не пожалел, чтоб добраться до господина Хасами, и разорвал бы его на тряпочки голыми руками. Да, понять его можно… и нужно… и нужно было понять его еще раньше, гораздо раньше заметить эту сосредоточенную страстность его натуры… еще когда он так пылко и так последовательно заставлял себя обучаться ремеслам, к которым не имел ни охоты, ни должной сноровки. Ох и промахнулся же Хэсситай, приняв его природную доброту за добродушие, а ведь то была именно доброта, полная яростного трепета, такая же страстная, как и его гнев. До сих пор пылкость его натуры умерялась хорошим воспитанием… но ведь и оно не всесильно. Да, впредь обманываться сдержанностью его манер не стоит. Равно как и делать из него ремесленника. Обучать прирожденного воина ремеслу – все равно что тигра доить. Бесполезно и небезопасно. Нет, тигр не корова. И не гасить в нем эту ярость следует, а помочь овладеть ею.

– Правда твоя, – помолчав, ответил Хэсситай. – Нам фишками быть зазорно.

– Одно только скверно, – произнес Аканэ, – далеко бежать мы не сможем. Новую засидку придется выбирать в здешних же местах, чтобы не упустить мастера Хэйтана. Конечно, клан его продал с головой… но я так думаю, рано или поздно он все равно здесь объявится.

Ай да Аканэ! Отменный из него получится воин… если только Хэсситай не сплошает.

* * *

– Жалко дом оставлять, – тоскливо промолвил Тэйри, уперевшись неподвижным взглядом в соломенную кровлю. – С собой бы его прихватить, а?

Тоску его Хэсситай понимал вполне. Он и сам начинал тосковать люто, стоило ему лишь помыслить о расставании с единственным домом, который он, не кривя душой, мог назвать своим. О мальчике что и говорить! Не всякий ребенок даже с любимой игрушкой согласится расстаться. А дом ведь не игрушка – да притом же соорудил его Хэсситай при непосредственном участии Тэйри. Первая настоящая, взрослая вещь, сработанная его руками… и оставлять ее на произвол судьбы и чужих равнодушных людей? Мало ли что они с ней вытворить могут… ладно еще, если просто сожгут… а вдруг испортят?

Хэсситай хотел сказать мальчику что-нибудь утешительное, но все слова, сколько их есть на свете, крепко спали – ни одно не откликнулось на его невнятный призыв. Возможно, если бы он сам сумел… ну, пусть не пошевельнуться, так хоть веки разомкнуть… но глаза слипались, как медом склеенные. Вот почему медведи спят всю зиму: за лето меду наедятся, так у них до самой весны глаза и не открываются. Хорошо медведям… спят себе вволю, и никуда им спешить не надо… и удирать из обжитой берлоги тоже не надо… а вот Хэсситай не медведь. Хэсситай – Ночная Тень. Нельзя ему спать. Или все-таки можно? Совсем немножечко… даже Ночные Тени спят хотя бы иногда. Но ведь он не спит… так, дремлет вполглаза… кто бы там что ни говорил, он не спит…

– Может, хоть потолок с собой возьмем? – донесся до него умоляющий голос Тэйри.

– Не возьмем, – бесстрастно ответил Аканэ. – Сколько раз тебе уже говорено: если мы хоть что-нибудь с собой возьмем, любой поймет, что ушли мы недалеко. А ты – “потолок”! Да разве с потолком на закорках дальше оврага уковыляешь? Не вешай нос. Другой потолок сплетешь, лучше этого.

– А я не хочу лучше, – тихо вымолвил Тэйри, – я хочу этот.

Аканэ снова начал убеждать его в чем-то, но Хэсситай не слышал ни слова. Он спал.

Разбудило его пыхтение и сопение прямо у него над головой.

– Сворачивай! – сиплым шепотом командовал Аканэ.

– Я еще здесь не открепил, – виноватым шепотом отозвался Тэйри.

Опять эти неуемные паршивцы забрались на потолочные балки!

– Дурость это, вот и все, – пропыхтел Аканэ.

– А вот и нет, – обиженно засопел Тэйри. – Возьмем с собой все, что можно, а остальное спалим… никто и не подумает, что мы не все сожгли. А у нас с собой на первое обзаведение хоть какие пожитки будут. Осень ведь на носу… успеем ли до зимы отстроиться?

– Чтоб с тобой да не успели… – проворчал Аканэ сердитым взрослым голосом. – Сворачивай, кому говорю.

Над головой Хэсситая отчаянно зашуршала соломенная кровля.

Чего и следовало ожидать. Аканэ, конечно, упрямец, каких свет не видывал, – но против Тэйри, если тот что в голову забрал, ему в одиночку не выстоять. Покуда Хэсситай дрых без задних ног, Тэйри втихомолку охмурил братца. И продолжает охмурять. Сейчас Аканэ всего лишь потворствует малышу… а к утру будет твердо убежден, что разобрать дом на кусочки – это его собственная идея, и будет клятвенно уверять в том Хэсситая… а хитрюга Тэйри и слова ему поперек не скажет.

Продолжая дышать медленно, тихо и глубоко, как и положено спящему, Хэсситай осторожно приоткрыл один глаз. Сверху на него бесстрастно взирало звездное небо. Казалось, прямо оттуда, из частых звезд, а вовсе не с потолочной балки, свесились босые пятки Аканэ.

– Сворачивай! – вновь скомандовал Аканэ, пятки нетерпеливо дрыгнулись, и свисающий край соломенной плетеной кровли пополз куда-то в темноту.

Хэсситай не выдержал и расхохотался в голос. Пятки снова дернулись… а потом Аканэ схватился за балку и испуганно вскрикнул. Тэйри свалился прямо на живот Хэсситаю, и сверху их накрыло плетеным соломенным потолком. Дом дрогнул и закачался.

Произошло то, что и должно было произойти. Хоть и зарекался Хэсситай упражняться в самому себе еще неведомой своей магии смеха… но много ли человек спросонья понимает, что он делает и почему? Одно-единственное мгновение между сном и явью… но и его хватило, чтобы естество Хэсситая взяло верх над разумом. В здравом уме он бы в жизни не осмелился поднять дом в воздух, да еще вместе с мальчиками… а в полусне – запросто. Он засмеялся, и дом взлетел. И продолжал лететь. Когда Хэсситай, все еще смеясь, спихнул Тэйри со своего живота и вылез из-под соломенной кровли, Аканэ уже вполне освоился с полетом. Он сидел на крыше, беспечно болтая ногами, и озирал окрестности.

– Полезайте сюда, – как ни в чем не бывало окликнул он брата и Хэсситая. – Тут здорово.

Хэсситай полез на крышу, дивясь втихомолку невероятной способности Аканэ принимать сущее как должное. Конечно, он не потаил от мальчиков своего приключения в жилище старика Вайоку. Но он и не предполагал, что мальчики смогут так быстро освоиться с известием о его магических способностях.

– Хы же сам говорил, что дом нужно оставить, – упрекнул его Аканэ, когда Хэсситай устроился рядом с ним. – А теперь не то что развалин – вообще дома не найдут… и что скажут?

– А ничего не скажут, – отозвался Хэсситай, посмеиваясь. – Какой такой дом, кто его видел?

Он перегнулся вниз, снял с потолочной балки пучок сухой травы, привешенный по обычаю, чтобы отогнать злых духов, выбрался на край полуразобранной крыши и бросил пучок на темное пятно посреди травы точно на то самое место, где еще несколько мгновений назад стоял дом.

Пятна больше не было. Повсюду, сколько хватал глаз, подымалась высокая трава – густая, непримятая, влажная от вечерней росы.

– Вот теперь пусть ищут, – мстительно заявил Тэйри, присаживаясь рядом с Хэсситаем на край крыши.

Дом вновь заколыхался и поплыл куда-то с невозмутимой важностью.

– А не сверзимся? – поинтересовался Аканэ поучительным взрослым голосом.

– Пока Хэсситай смеется, вроде не должны, – солидно ответил брату Тэйри.

Оба мальчика словно по команде обернулись и посмотрели на Хэсситая.

– Да вы что? – возопил с притворным ужасом Хэсситай, заваливаясь на крышу и отмахиваясь ногой. – Щекотать? Не дамся!

Мальчишки расхохотались. Смеялся и Хэсситай. Он не боялся щекотки – он ведь Ночная Тень, в конце-то концов! – но мальчишки этого не знали. И хорошо, что не боялся, – иначе как бы он стерпел возню нарисованного котенка, который с самого его пробуждения все потягивается у него на груди, пытаясь устроиться поудобней.

* * *

Слухами земля полнится. Еще раньше, чем на доске повелений в Тикури появился желтоватый листок бумаги со слегка смазанными знаками, в клане уже было доподлинно известно, что Хэсситай получил от короля полное помилование, а Хэйтан каким-то образом бежал из заключения. Мало кто сомневался, что к загадочному освобождению мастера Хэйтана причастен его ученик Ари – а поскольку никаких упоминаний о нем в королевском приказе не было, оставалось предполагать, что он цел, невредим и ни в чем не замечен, и вскорости все трое, вместе или поодиночке, но дадут о себе знать. Так что господин Данкэй ожидал прихода Ари со дня на день.

Ари не замедлил явиться к Данкэю с отчетом. Он даже не переоделся с дороги, не умылся, не стал пить или есть. Похвальное рвение. Многообещающий мальчик этот Ари. Он вполне достоин похвалы. Конечно, он мог и попасться – страшно подумать, чем бы обернулся для клана провал не в меру ретивого ученика, – и за избыток рвения ему попенять следует, но мягко: ведь все обошлось благополучно.

По случаю успешного завершения дела мастер Данкэй был настроен снисходительно, и выражение лица у него было самое что ни на есть доброжелательное. А вот Ари явно робел. Похвально. Сообразительный мальчик. Понимает, что за излишнюю вольность при выполнении задания можно и нахлобучку получить, причем вполне заслуженно. Ну что ж, раз сам понимает, то и ругать его нет надобности. Он изругает себя сам – и куда внушительней, чем способен любой из мастеров. Мальчика нужно хвалить, и только хвалить.

Обстоятельства освобождения мастера Хэйтана Ари изложил быстро, связно, толково, не подымая глаз. Было похоже, что больше всего на свете его интересуют собственные босые ноги, а в особенности большие пальцы, которые он то и дело поджимал от смущения. Не каждый ведь день рядовому воину приходится докладывать с глазу на глаз кому-нибудь из совета клана.

– Очень хорошо, – кивнул наконец Данкэй, ожидая, что юноша хоть немного расслабится и вздохнет с облегчением. Ничуть не бывало! Ари по-прежнему угрюм и тяжко озабочен чем-то. По всей вероятности, его тревожит судьба мастера Хэйтана: ведь теперь ему в клан обратной дороги нет. Путь домой ему заказан, и надолго. Неудивительно, что мальчик тревожится о своем наставнике.

– За мастера Хэйтана ты можешь не беспокоиться, – сообщил Данкэй. – Отход ему уже приготовлен. Он отправится в один дальний клан. Его там хорошо укроют. Мы им, помнится, как-то раз оказали сходную услугу, так что они у нас в долгу.

Добрые вести нимало не успокоили Ари. Он еще сильнее помрачнел. Он, герой, победитель, сумевший вызволить своего наставника из лап королевских палачей… да что с ним такое творится?!

– Если хочешь, ты можешь сопровождать его. – Мастер Данкэй проявил немыслимое благоволение к ученику Хэйтана, но даже и порыв его душевного сочувствия оборачивался клану на пользу. Горячая голова этот Ари… лучше держать его как можно дальше. Пусть за ним сам Хэйтан и присматривает. До сих пор он со своим учеником справлялся, справится и впредь.

– Мастер Хэйтан предполагал нечто в этом роде, – тихо промолвил Ари, по-прежнему не подымая взгляда. – Он не может сейчас дать своего согласия на отход.

Данкэй мог ожидать чего угодно, только не этого. То ли Ари, то ли сам Хэйтан, но кто-то из них двоих явно помутился в рассудке.

– Он просит о встрече с предводителем клана, – хмуро произнес Ари и отвел в сторону свой опущенный долу взор.

Данкэй привстал было, но тут же опустился на место.

– Ты уверен, что точно передал его просьбу? – ровным невыразительным голосом поинтересовался он.

– Дословно, – ответил Ари.

– Что ж, – все тем же бесцветным тоном произнес Данкэй, – значит так… сейчас ты можешь идти к себе. Отдохни, умойся, переоденься. Потом начинай собираться в дорогу. Чтоб к вечеру был готов. Мастер Хэйтан ждет в обычном месте?

– Да, – ответил Ари, почти не разжимая губ.

– Очень хорошо. Значит, как проводник ты не понадобишься. Тогда иди отдыхать и собираться. Можешь прямо сейчас и приступать.

– Да, мастер. – Ари отдал поклон и вышел. Данкэй проводил его долгим задумчивым взглядом. Когда Ари окончательно скрылся из виду, Данкэй кликнул стоящего за дверью безымянного.

– Передай мастеру Отокэ, что выход назначен на сегодняшний вечер. И что вместо Хэйтана он поведет Ари.

Безымянный кивнул. Этот долговязый паренек с острыми торчащими ключицами уже пару лет как достиг возраста первого Посвящения, но Данкэй медлил отпускать его. Парнишка был совершенно, просто сверхчеловечески надежен. Ему можно было дать любое поручение – и он выполнит его с почти пугающей аккуратностью и точностью, а потом забудет о нем. Ни с кем другим Данкэй бы не осмелился послать весточку подобного содержания.

– А заодно, – небрежно добавил Данкэй, – загляни к старикашке Кигирэ и скажи, чтоб наведался ко мне. Хочу ему работенки подкинуть.

Безымянный широко улыбнулся. Старичок Кигирэ пользовался среди безымянных всеобщей любовью. У него всегда находилось какое-нибудь лакомство для вечно голодных мальчишек, он охотно чинил их сломанные луки и никогда не доносил наставникам об их проделках. Зайти к Кигирэ – очень приятное поручение. Можно смело биться об заклад, что у престарелого воина на покое найдется что-нибудь вкусненькое для одного из его любимцев.

– Сию минуту, мастер, – выпалил безымянный и исчез за дверью.

Данкэй невесело усмехнулся. Если он хоть что-то понимает в безымянных, то мальчишка первым делом забежит к старику, а уж потом только помчится к мастеру Отокэ. Остается лишь надеяться, что Кигирэ доберется до апартаментов Данкэя раньше, чем вернется исполнительный безымянный. Не все, что происходит в клане, должно быть известно тощему мальчишке, будь он как угодно надежен.

Кигирэ не заставил себя ждать. Не прошло и нескольких минут, как Данкэй увидел его нелепую фигуру. Мелкими стариковскими шажками Кигирэ поспешал на зов, взбивая в воздух тучи пыли. За ним волочился на тонком ремешке неоконченный колчан.

Когда ветхий старик Кигирэ переступил через порог, Данкэй встал, самолично проверил, плотно ли закрыта дверь, обернулся к гостю, выпрямился, замер и отвесил ему глубокий поясной поклон.

– Прошу извинить меня, мастер Кигирэ, – тоном глубочайшего почтения выговорил Данкэй, – но дело не терпит отлагательства. Хэйтан требует встречи с предводителем клана.

– Он так и сказал? – Дурашливое выражение лица сползло с Кигирэ, как кожа с линяющей змеи. Теперь оно было властным и холодно-сосредоточенным.

Данкэй молча кивнул.

– Ну, если требует, – протянул предводитель клана, известный как безобидный старикашка Кигирэ, – отчего же не уважить его просьбу? Пожалуй, я к нему наведаюсь. Так где меня ожидает этот не в меру догадливый сосунок?

* * *

К обычному для таких случаев месту встречи Кигирэ шагал не торопясь – но даже и молодой воин едва ли нагнал бы его. Как давно не доводилось ему ступать вот таким легким, упругим, машистым шагом! Кигирэ вздохнул полной грудью – медленно, неспешно, с наслаждением. До чего же приятно действовать в полную силу, а не прикидываться немощной развалиной. Никогда бы он не согласился на мучительное притворство, не будь это его долгом. Долгом предводителя клана.

То, что клан управляется отнюдь не советом, а предводителем – то, что предводитель вообще существует, – было тайной из тайн. Даже в самом совете не все знали этот тщательно оберегаемый секрет. Недаром Данкэй поспешил убрать Ари в какой-то дальний клан, на задворки страны, да еще под присмотром опытного человека. Мальчишке и слова-то такого слышать не полагалось. Ну да это поправимо. Дорога ему предстоит дальняя – а за время пути Отокэ с успехом сумеет внушить ему мысль, что его наставник Хэйтан малость сдвинулся в уме после пережитых невзгод. Тяжко представлять своего мастера-наставника безумным… и чтобы не думать о его сумасшествии, Ари изо всех сил попытается отогнать от себя воспоминания о наставнике… сперва только попытается, а там, глядишь, и забудет… и об этих странных и страшных словах тоже забудет… как раз их-то он и вычеркнет из своей памяти в первую очередь: ведь они и были первым проявлением надвигающегося безумия. Нет, Ари не опасен… а вот Хэйтан… Хэйтан – совсем другое дело. Интересно, как давно он догадался? И почему рискнул обнародовать свою прозорливость? Должен ведь понимать, чем рискует…

Хотя чем он таким рискует? Всего-навсего жизнью. Кигирэ каждый день, каждую минуту рискует несравненно большим. И лишь поэтому он чинит постылые колчаны и подкармливает безымянных. Да, насчет безымянных он когда-то неплохо придумал. Они бегают к нему, чтобы отсидеться после очередной проделки, и жалуются на суровость наставников… они полностью доверяют безобидному добродушному старикашке, а он… он знает их, как никто из мастеров. Он знает свой клан, как никто.

Оказывается, и такого знания бывает недостаточно. Он-то думал, что изучил Хэйтана вдоль и поперек – и лично, и по рассказам его учеников… а вот поди ж ты! Не ожидал Кигирэ от этого в общем-то заурядного воина такой прыти.

Однако опасен Хэйтан или нет – сейчас Кигирэ был ему почти благодарен. Ведь это Хэйтан предоставил ему возможность тряхнуть стариной. Идти, расправив плечи, ступать по земле, как и подобает воину, глядеть во все глаза, ощущать запах еще сокрытой от взгляда приближающейся осени. Трава еще совсем зеленая, разве с чуть заметной прожелтью, и листва на деревьях целым-целехонька, в воздухе уже чувствуется легкий запах прели, скрытый ароматами трав… Он уже и забыл, что трава, прогретая солнцем, и прохладная трава, притаившаяся в тени, пахнут настолько по-разному… что ж, Кигирэ будет милосерден к Хэйтану. Если ему только представится такая возможность.

Хэйтан ожидал его на коленях, склонив голову и вытянув руки перед собой. Ну-ну. Интересно, в чем это он каяться собрался?

– Мастер Кигирэ, – глуховато произнес Хэйтан. – Я ожидал чего-то в этом роде… но, признаться, не ожидал, что это будете вы.

– Полагаю, вину свою ты видишь не в этом, – сухо заметил Кигирэ, усаживаясь на мягкий мох рядом с Хэйтаном.

– Моя вина в том, что я воспитал предателя, – ровным голосом сообщил Хэйтан.

Брови Кигирэ удивленно поднялись.

– Рассказывай, – потребовал он.

Не подымая головы, Хэйтан рассказал обо всем, что услышал в допросной камере из уст Хэсситая. Кигирэ ни разу не перебил его. Рассказ Хэйтана был обстоятельным и точным. Можно смело ручаться, что ни одной подробности он не упустил.

– В общем-то мальчик прав, – задумчиво промолвил Кигирэ. – Правда, не совсем понятно, откуда он об этом прознал. Он ведь всего-навсего рядовой воин. Мастер-наставник мог бы сделать подобный вывод из собственных наблюдений…

Кровь резко прихлынула к щекам Хэйтана и отлила вновь, оставив по себе пепельную бледность. Вот, значит, оно что… похоже, слова Хэсситая не явились для Хэйтана откровением. Ни в коей мере. Он и сам размышлял об этом. Часто, мучительно и подолгу.

– Действительно, с Посвящениями не все ладно… – Кигирэ словно бы размышлял вслух с полуприкрытыми глазами. – Ну а ты что об этом думаешь? Раз уж ты так близко принял к сердцу нелады с Посвященными… поделись своими соображениями. Или ты только наблюдать умеешь, а выводы делать должен кто-то другой?

– Есть и выводы, – вздохнул Хэйтан. – Раньше я и думать не хотел… но теперь, когда этот паршивец Хэсситай… я много размышлял по дороге домой… и кажется, понял, в чем причина. Что случилось такого, чего раньше не было.

Он умолк. Кигирэ смотрел на него спокойно. Нет никакого смысла поторапливать Хэйтана. Каждое слово дается ему с таким трудом, что он вполне способен замолчать, если попытаться подбодрить его.

– Воинский устав. – Хэйтан судорожно сглотнул. – Я же помню, что там написано. “Человек – это клинок, а рукоять его – верность”.

– Это помнит любой безымянный, – оборвал его Кигирэ: разговор начинал становиться опасным.

– Но дальше в уставе сказано, – произнес Хэйтан с холодной решимостью смертника, – “Недостойный не заслуживает верности, как палач не заслуживает меча. Недостойный, добившийся чьей-либо верности, держит меч за краденую рукоять, и его должно покарать, как воина, запятнавшего себя воровством”. А вот этого уже не помнит ни один безымянный. Потому что не знает. Не слышал никогда. Из того устава, что изучают они, эти слова изъяты.

– Это изъятие нас спасло! – резко произнес Кигирэ. Он не пытался что-либо отрицать: ложь могла только ухудшить положение.

– Оно нас погубило, – отрезал Хэйтан.

– Именно это изъятие, – Кигирэ говорил очень медленно, очень отчетливо, словно втолковывая несмышленышу из безымянных нечто само собой разумеющееся, – дало нам возможность вести дело по-настоящему. Только теперь заказчик может быть полностью уверен в наших мастерах.

– Мастерах? – недобро усмехнулся Хэйтан. – Были мы мастерами… а стали наемниками. За что и поплатились утратой своего искусства.

– Разве кто-то из Посвященных действует с меньшим искусством, чем во времена твоей юности, Хэйтан? – язвительно поинтересовался Кигирэ. – Разве клан не процветает? Или ты забыл, как нам случалось голодать в те времена, когда ты еще сопливым мальчишкой изучал полный текст устава?

– Не забыл. – Плечи Хэйтана тяжело опустились. – Клан процветает. Мы богаты… богаты, как никогда прежде. И мы по-прежнему умелые воины. Лучшие из лучших. Непревзойденные. Величайшие. Какие угодно. Но мы больше не Посвященные.

Он помолчал немного.

– А тут еще паршивец Хэсситай раззвонил обо всем, – угасшим голосом вымолвил Хэйтан, и плечи его опустились еще ниже.

– Ты прав, это и в самом деле твоя вина, – кивнул Кигирэ, и Хэйтан сцепил руки за спиной. Готовность принять наказание… ну что ж, наказание свое ты получишь. И искупить ее – в твоих силах, – продолжал Кигирэ. – Я думаю, ты и сам догадываешься, как именно. Найти предателя и убить его. В любом другом случае ты искал бы его самолично, но тут дело слишком серьезное и отлагательства не терпит. Так что в поисках тебе помогут. Я распоряжусь. Да, я распоряжусь – и не только об этом. Умный ты человек, Хэйтан, и твоя смерть будет поистине тяжкой потерей для клана, но ничего не поделаешь. В поисках тебе и впрямь помогут – Хэсситая нужно найти и убить как можно скорее. Вот ты его и убьешь. Или он тебя. Не важно, кто кого. Уцелевшего прикончат твои ревностные помощники по поиску. Ни одного из вас нельзя оставлять в живых.

Кигирэ ответил на земной поклон Хэйтана коротким молчаливым кивком, развернулся и зашагал прочь. О Хэйтане он более не думал, словно бы тот был уже мертв. Размышлял Кигирэ о том, что следует сделать прямо сейчас. Для начала нужно провозгласить безвинно пострадавшим болвана Итокэная, ввергнутого в ряды безымянных, и вновь возвести его на прежнюю ослепительную высоту. Сделать вид, что этот недоумок первым распознал скрытых предателей, за что ему, разумеется, честь и хвала. И лишь тогда можно отдать тайный приказ об уничтожении Хэйтана. Ни у кого не подымется рука убить мастера-наставника… а вот гнусного предателя любой прикончит с удовольствием.

 

Глава 10

Лето окончилось внезапно и резко. Сначала денька три моросил нудный мелкий дождик из тех, о которых с неудовольствием говорят в народе “погода шепчет” – невнятное природное явление, почти неразличимое: то ли идет еще этот дождик, то ли уже прекратился. На четвертую ночь лужи подернулись неровным ломким ледком. К полудню лед стаивал ненадолго, но еще до сумерек поверхность воды вновь делалась мутно-белесой. От земли, густо усыпанной совсем еще зелеными листьями, отчетливо тянуло холодком, однако зябкое осеннее солнце к середине дня все еще кое-как прогревало воздух, и жители Тикури по-прежнему бойко сновали по улицам – в зимней обуви и неплотных осенних накидках. Пожалуй, уличное оживление даже превосходило обычное. Осень – время спокойное, несуетливое. Но за внезапной холодной осенью в здешних краях следует необычно ранняя затяжная зима с краткими несвоевременными оттепелями и неожиданными трескучими морозами. Жителям города-деревни надлежало поторапливаться: хотя всего пару недель назад тяжелые шмели еще вились над поздними цветами, снег мог выпасть со дня на день. И тикуринцы поторапливались. Все созревшие плоды, кроме тех, что собирают только после заморозков, были сняты с деревьев с почти сверхъестественной быстротой. Свадьбы игрались одна за другой. Осенние торги на городских рынках происходили чрезвычайно бурно: нужно успеть расторговаться до холодов – быстрей, еще быстрей! Осень выдалась в этом году короткая и суматошная.

Хэсситаю это было только на руку. Обычное медлительное течение осени не позволило бы ему слишком часто посещать Тикури, а между тем его замысел требовал визитов не просто частых – ежедневных.

Хэсситай был уверен, что первым делом мастер Хэйтан объявится в окрестностях клана. Пусть ненадолго, но объявится. Даже если он потом уйдет куда глаза глядят. Он не может не появиться. Не все еще долги уплачены… да и некуда ему идти, честно говоря. Он придет… а приходить ему как раз бы и не следовало. Укараулить мастера Хэйтана у Хэсситая нет никакой возможности: дорог, ведущих к клану, – бесчисленное множество, а Хэсситай один. Не разорваться же ему! Он было попытался воспользоваться своей магией, но то ли у него что-то не заладилось, то ли смеяться по заказу он еще не научился, то ли смех ему и вовсе в этом деле не помощник… как знать. Главное, что Хэйтана он отыскать не сумел. А просить помощи у мальчиков не собирался. Распоследнее это дело – вмешивать детей в свои взрослые неурядицы. Тем более в такие опасные неурядицы. Хэсситай смутно чуял за всеми действиями Хасами какой-то непонятный замысел – и навряд ли этот замысел сулил что-то хорошее. Нет, мальчишек от всей этой темной истории следует держать подальше.

Но если он не может отыскать Хэйтана в одиночку – зачем тогда даже и пытаться? Пусть мастер-наставник сам его найдет. Навряд ли мастер так уж сразу сунется в клан… с его-то опытом! Наверняка он станет осторожно разведывать обстановку. Значит, надо устроиться на видном месте и принять такое обличье, чтобы мастер Хэйтан не мог не заметить – да притом же чтобы никто посторонний не уразумел, в чем суть.

Чуть подволакивая ногу, Хэсситай добрался до рыночной площади, снял с плеч добротно сколоченный Тэйри легкий деревянный ящичек, уселся на него верхом и засунул руки под мышки. Вокруг немедленно начала собираться публика, но Хэсситай не спешил: раз уж бродячего жонглера и фокусника угораздило так вывихнуть ногу, что он застрял в небольшом городке и торчит там безвылазно уже вторую неделю, то и болеть нога должна не как-нибудь, а на совесть. Жонглер очень долго шел к своему обычному месту на площади, перетрудил поврежденную ногу, и ему сейчас не до заработка. Вот погодите, сейчас он отдохнет, бедолага, самую только малость отдохнет, боль уймется, затихнет… вот тогда милости просим полюбоваться представлением. Да и руки нужно отогреть: денек выдался студеный, пальцы озябли – где уж тут фокусы показывать.

Выждав подобающее время, Хэсситай встал, улыбнулся собравшимся той неторопливой улыбкой, что и заядлого брюзгу заставит невольно улыбнуться в ответ, и раскрыл ящичек со всех сторон сразу, жестом приглашая убедиться, что в этой коробке ну просто ничего нет и быть не может. Потом он вновь соединил стенки ящичка, уставился куда-то вдаль, задумчиво насвистывая, и небрежным жестом опустил в ящик левую руку. Завидев, с каким изумлением он достал из “пустого” ящика целый ворох платков, толпа приветственно загудела: этого фокуса Хэсситай в Тикури еще не показывал.

Привычное обличье, опробованное Хэсситаем не раз, позволяющее как угодно гримироваться или надевать маску, а при необходимости и собственное лицо показать: для бродячего фигляра любой облик сгодится и ни одна причуда не покажется странной. Лицо Хэсситая было сплошь покрыто измалеванными кругами разного цвета и величины. Просто удивительно, насколько меняет внешность такая нехитрая уловка. Никто – даже Хасами – не опознает в нем Хэсситая с первого взгляда – ни даже со второго. Зато мастер Хэйтан не сможет его не узнать – тем более что он-то и придумал для Хэсситая эту раскраску. Конечно, есть риск, что в Тикури забредет ненароком кто-нибудь из Ночных Теней… и мигом сообразит, в чем дело, а то и опознает Хэсситая в лицо. Но ведь теперь, после амнистии, Хэсситаю незачем особо опасаться своих бывших сотоварищей – а сам он при случае сможет разузнать от них, нет ли новостей о мастере Хэйтане.

Когда очередной скомканный платочек “превратился” в шарик и с громким деревянным стуком свалился Хэсситаю прямо на подставленное темечко, в толпе легкой рябью прокатился смешок, и Хэсситай почувствовал, как знакомая волна смеха приподнимает его и уносит за собой. Пучок блестящих шелковых лент он и в самом деле превратил в букет цветов. На большее он пока не отваживался.

Руки его двигались легко, свободно – и на душе у него было легко и свободно. Пожалуй, впервые в жизни. Никогда раньше он не был свободен. Ощущение оказалось новым, непривычным… и в то же время в нем был отзвук чего-то знакомого с самого рождения, а может, и до рождения. Он и не представлял себе раньше, каковы она, свобода… но теперь был твердо уверен, что всегда знал: свобода именно такая. Отвесный солнечный свет, бодрящая осенняя прохлада, легкий парок изо рта, шарики и платки в руках… и мальчики, ожидающие его дома… и бродящий где-то мастер Хэйтан… и негромкий выжидающий смешок в толпе… а ведь раньше Хэсситай побоялся бы принять все это. Он-то ведь думал по молодости лет, что освободиться – значит разом все отбросить. Бросить Тэйри и Аканэ, приемышей, названых младших братьев… бросить их на произвол судьбы… а заодно и человека, который отнял мальчишку Хэсситая у озверевшей своры его сверстников… как он мог раньше верить, что это надменное себялюбивое равнодушие и есть свобода? Хотя не он ведь один такой дурак. Люди зачастую оттого так истово и ненавидят свободу, что верят в эти бредни. Нет бы на собственном опыте проверить! Со стороны ведь кажется, что Хэсситай связан по рукам и по ногам: ведь он вынужден торчать в окрестностях Тикури и ежедневно появляться на городской рыночной площади, не смея даже увольнительной у себя самого испросить, – а между тем он свободен, ибо волен в собственном выборе. Хэсситай почти пьянел от одной только мысли, что он впервые волен выбирать… но опьянение – дурной советчик. Всякий раз Хэсситай принимался взывать к собственному разуму, но пристрожить себя ему удавалось с трудом. Вот и сейчас Хэсситай едва сумел отвлечься от общих рассуждений. Наступал черед последнего номера, самого сложного, самого впечатляющего. Тут одной только наработанной ловкости рук мало – необходима полная, ничем не отвлекаемая сосредоточенность.

Хэсситай убрал все платки, кроме одного, в ящик, а взамен достал несколько гладко отполированных деревянных шариков. Он покидал их немного – просто чтобы размять руки. Шарики замелькали в воздухе, солнечные блики сияли на их выпуклой поверхности, как маленькие улыбки. Хэсситай поймал шарики один за другим, выложил их в ровный ряд на крышке ящика и поднял платок над головой, показывая его зрителям. По толпе прошел сдержанный гул: Хэсситай всякий раз завершал свое представление этим трюком, но он еще не приелся.

На приглашение подойти и проверить платок никто не откликнулся: по прежним выступлениям тикуринцы уже убедились, что парень работает честно, и охотников придирчиво исследовать ткань, задерживая начало трюка, не нашлось. Помедлив немного, Хэсситай подбросил платок в воздух, поймал его, мигом скрутил из него повязку и плотно затянул ее на глазах. Потом он нагнулся, протянул руку и нащупал крайний шарик.

Не велика хитрость жонглировать шестью шариками – на это многие жонглеры способны. Но вот удерживать шесть шариков в воздухе с завязанными глазами… такое искусство доводится встретить нечасто. И по крайней мере половина тех, кто исполняет этот номер, – Ночные Тени. Конечно, никогда нельзя знать наверняка… но при виде жонглера с повязкой на глазах лучше приглядеться к нему повнимательней. Хэсситай намеренно не стал избегать трюка, выдающего его с головой, – посторонний ничего не уразумеет, а наставник Хэйтан мигом все поймет, даже если увидит его издали, даже если всего лишь услышит толки о необычном мастерстве заезжего жонглера.

Долго-долго, пока руки Хэсситая ловили шарики и вновь отправляли их в полет, зрители боялись даже вздохнуть – и лишь когда Хэсситай поймал все шарики и прижал их к груди, толпа выдохнула разом. Хэсситай сдернул с глаз повязку, улыбнулся и склонил голову, благодаря восхищенных зрителей.

Внезапно его словно что-то подтолкнуло. Хэсситай выпрямился и обвел толпу внимательным взглядом. Неужели… нет, не показалось! Позади радостных лиц маячило еще одно, знакомое, неулыбчивое. На Хэсситая смотрел поверх толпы его сотаинник Нэкки. А его-то сюда какая нелегкая занесла?

Покуда зрители расходились, кидая деньги в открытый ящик для фокусов, Хэсситай то и дело взглядывал в сторону Нэкки: отправится тот по своим делам или тоже пройдет мимо ящика, подав бывшему сотаиннику какой-нибудь сигнал?

Нэкки и не думал никуда уходить. Он терпеливо дождался своей очереди кинуть в подставленный ящик несколько медяков и, не оборачиваясь на Хэсситая, повел плечом: мол, следуй за мной. Хэсситай сноровисто собрал ящик и заковылял за Нэкки.

Ломать себе голову, какая надобность привела к нему Нэкки, Хэсситай не стал. Может, он прознал что новое о мастере Хэйтане, а может, помощь бывшему сотаиннику потребовалась. Хэсситай последовал за собратом по Посвящению с прежним бездумным доверием. Былые привычки не так-то просто истребить. Тем более что ничего дурного Хэсситай этому воину не учинял и никакой опасности для себя от него не чаял.

А напрасно! Едва только город скрылся из виду, едва только заскользила под ногами воинов мокрая палая листва, Нэкки нанес удар. Хэсситай скорее угадал, нежели увидел мгновенный блеск сзади и сбоку. Он крутанулся в сторону, заодно исключительно удачно огрев Нэкки ящиком для фокусов, перехватил и заломил устремленную к нему руку, выдернул из нее то самое, тяжелое, блестящее… и лишь тогда запоздало понял, что сжимает в ладони рукоять ножа.

– Ты что, рехнулся? – возмущенно вопросил Хэсситай, отступая на шаг, и перевернул нож в руке навершием рукояти вперед: если дело дойдет до повторной схватки, лезвие ему не пригодится – Нэкки нужен ему живым и способным говорить.

Нэкки недвижно стоял напротив него, молчаливый, готовый к нападению. На его окаменевшем лице жили, казалось, одни только глаза – настороженные, внимательные, злые.

Хэсситай скользнул в боевую стойку тем неуловимым парящим движением, которое долгие годы было предметом откровенной зависти всех его сотаинников и доброй половины воинов постарше. Более откровенно выразить презрительную угрозу невозможно. С мастерством настолько превосходящим обычному воину лучше не связываться.

Безмолвное предупреждение подействовало. Нэкки отвел глаза.

– Что на тебя нашло? – требовательно спросил Хэсситай.

– И ты еще спрашивать смеешь? – злобно поразился Нэкки. – Ты, мразь… предатель!

– Ты, часом, головой в луже не ночевал? Ишь как у тебя мозги льдом свело! – Хэсситай был просто потрясен. – Это я – предатель? Интересно, кто тут кого предал? Позволь тебе напомнить, что клан меня ни за что ни про что в тюрьму законопатил!

– Не твое дело – клану указывать! – отрезал Нэкки. – Твое дело в тюрьме сидеть!

– То есть как? – окончательно растерялся Хэсситай. Он ничего не понимал – а Нэкки и в ум взять не мог, что Хэсситай его не понимает. Должен понимать! И понял бы… до своего ареста, до побега, до встречи с Вайоку… до обретения смеха. Он не понимал того, что само собой разумеется для любого воина из Ночных Теней, – ибо он уже не был Ночной Тенью.

– Клан тебя в тюрьму отправил, – гнул свое Нэкки, – значит, там ты и должен сидеть! Пока клан не сочтет возможным тебя освободить. Или пока тебя не повесят. А ты сбежал. Ты присвоил себе право распоряжаться своей жизнью.

Хэсситая так и подмывало спросить: “А кому же ею еще распоряжаться?” – но он смолчал. Теперь он кое-как уразумел, о чем толкует Нэкки, – а тот нипочем не понял бы ответного вопроса. Поэтому Хэсситай сказал взамен совсем другое.

– Распорядился ею вовсе не я, а король. Меня помиловали, – ехидно напомнил Хэсситай.

– Так почему же ты не вернулся после помилования в клан? – парировал Нэкки. – Почему ты таскаешься невесть где?

Вот это сказанул! По доброй воле вернуться к людям, которые выдали тебя королевским ловчим – по сути, на верную смерть послали!

Удивление на лице Хэсситая было столь неподдельным, что Нэкки несколько смягчился. По всему видать, у сотаинника не все с головой в порядке. Повредился парень в уме малость от перенесенных мучений. Как есть спятил: самых простых вещей не помнит и не соображает. Надо бы с ним помягче, что ли… глядишь, и образумится потихоньку.

– Еще ведь не поздно, – заметил Нэкки, глядя на Хэсситая почти сочувственно. – Ты вернись… вернись, слышишь? Взгреют тебя, конечно… так ведь это дело житейское. Подумаешь, беда какая! Накажут и простят.

Нет, остолоп этот решительно невыносим! Как бы ему так ответить, чтобы и до него дошло?

– Меня, может, и простят, – хмуро отмолвил Хэсситай, – да я-то не прощу.

Ответ возымел даже более сильное действие, чем предполагал Хэсситай. Нэкки до самого нутра проняло. Он замер с открытым ртом и покраснел. Потом с левой половины его лица кровь резко отхлынула, а правая так и осталась красной, будто ему с размаху пощечину залепили. Нэкки выдохнул тяжелым толчком и медленно потер пылающую щеку.

– В тебе нет верности, – хрипло произнес он.

Ну, слава Богам, наконец-то понял! Наконец-то сообразил, что Хэсситай больше не намерен повиноваться тем, кто недостоин даже чтобы ими повелевали – не то что другим приказывать.

– Конечно, нет, – с облегчением подтвердил Хэсситай. – Верность этого мира – ветошь, которой любой себе ноги вытирает.

Взгляд у Нэкки был такой, словно воин потянулся за своим оружием, а выхватил из ножен змею, которая обозвала его неприличными словами и в ножны нагадила.

– Всего-то и нужно было тебя самую малость в тюрьме за ребра потягать, – сдавленно произнес Нэкки, – и ты уже все позабыл. Мало же тебе, оказывается, надо.

Голос его звучал безгневно – скорее в нем слышалась жалость. Так жалеют слабоумного урода. А кем же еще прикажете считать такого… такое создание? Был когда-то Хэсситай воином, великим, одним из лучших… а теперь от могучего воина остался опасный безумец. Очень опасный… ибо, как и большинство сумасшедших, он намного превосходит силой простых смертных. Нэкки снедала глубокая скорбь по бывшему пусть и недругу, но воину и сотаиннику. И голос его, когда он вновь заговорил, звенел скорбно и отрешенно.

– Человек – это клинок, – произнес Нэкки слова древнего воинского канона, – а рукоять его – верность. Подобно тому, как клинок, лишенный рукояти, – еще не совсем меч, человек, лишенный верности, – еще не совсем человек. – И, помолчав, добавил: – Так бы снялся с рукояти, Хэсситай?

– Правда твоя, – незамедлительно ответил тот. – Видишь ли, за рукоять хватается кто угодно – а я не желаю, чтобы меня лапали.

Казалось бы, предельно ясно. И почему Нэкки так разбушевался? Хэсситай мало-помалу начинал кипятиться. Особых симпатий он к Нэкки никогда не испытывал, но и дураком его не считал. Так отчего же неглупый вроде бы Нэкки ничего не понимает, почему он совершенно однозначные высказывания толкует вкривь и вкось? Почему он взирает на своего бывшего сотаинника с гневным ужасом?

– Ты не воин, – медленно произнес Нэкки. – Ты просто дрессированная обезьяна. Обезьяна – животное сильное, ее можно научить драться и мечом махать… куда там человеку! Но воином она от этого не станет.

– Ты и тут прав, – кивнул Хэсситай. – Я не воин и воином не буду.

Прав парень, прав! Зачем быть воином, когда можно быть обезьяной и кривляться на потеху людям? Зачем убивать, если можно веселить? Зачем быть страшным, если можно быть смешным?

Это простое и спокойное признание повергло Нэкки в изумление – да кем же еще и быть человеку, как не воином? Затем оно понемногу сменилось отвращением.

– На твоем месте я бы себе горло перерезал, – выдохнул Нэкки.

– Зачем? – удивился Хэсситай, мыслями все еще пребывая среди толпы, на ярмарочных подмостках. – Это ведь не смешно.

– Ты рехнулся, – прошептал Нэкки, не вполне уверенный, стоит ли ему верить собственным ушам.

– Да, – кротко согласился Хэсситай. Может, с точки зрения Нэкки он и впрямь рехнулся, отказываясь от пути воина, – зато взамен он приобрел нечто куда более важное. И оружие, разящее вернее меча. Смех – это тоже своего рода меч, и он надежнее того меча, чью рукоять сжимает потная ладонь.

– Таких, как ты, надо уничтожать, как бешеных собак, – тоном, не ведающим сомнений, произнес Нэкки. – Жаль, что мастер Хэйтан не дал нам тогда тебя удавить. Теперь ему, бедняге, придется заняться этим самому.

– Что?! – Вопрос был настолько удивленным, что даже не звучал удивленно. Голос Хэсситая был ровным и невыразительным. Восклицание сорвалось с его уст почти случайно – он и не надеялся, что разъяренный Нэкки снизойдет до ответа. Однако Нэкки все же снизошел: его ярость жаждала выплеснуться в слова.

– Мастер сам слышал, как ты предавал его и всех нас, – процедил Нэкки.

– Где… слышал? – еле шевеля губами, промолвил Хэсситай. Он понял, понял сразу – где… но не хотел понимать. Он хотел надеяться.

– В тюрьме, где же еще? – передернул плечами Нэкки. – Или ты нас еще где-нибудь предавал?

Надеяться было глупо. Глупо и бессмысленно. Так вот оно что… вот, значит… вот почему Нэкки пытался всадить в него нож… вовсе не по собственному почину… вот оно… вот почему на него объявлена охота… охота, говорите?.. а Нэкки – один из охотников?

Рука Хэсситая взметнулась мгновенно, и Нэкки не успел уклониться. Хэсситай схватил его за шиворот и с силой встряхнул.

– Слушай и запоминай, – с яростной отчетливостью произнес бывший воин. – Я вас предавал, предаю и предавать буду. Всем своим существованием.

Он отпустил Нэкки и слегка толкнул его в грудь рукоятью ножа, который он так и не выпустил.

– А теперь иди к мастеру Хэйтану, – совершенно уже издевательски закончил Хэсситай, – и передай ему, что негоже за головой предателя сосунков посылать. Если ему нужна моя голова, пусть приходит за ней сам.

Нэкки уставился на него ошалелыми глазами, потом охнул, развернулся и бросился бежать. Даже про нож свой позабыл. Хэсситай долго глядел бывшему сотаиннику вслед. Когда Нэкки исчез за деревьями, Хэсситай выпустил нож, и тот упал, по самую рукоять воткнувшись в мягкую мшистую землю. Хэсситай пинком выворотил его из земли, но подбирать не стал. Нож валялся у его ног. Лезвие поблескивало во мху, как маленькая стальная лужица.

Хэсситай вздохнул, губы его судорожно дернулись, пытаясь сложиться в улыбку, – и замерли, когда слеза угодила ненароком в уголок рта.

Это не смешно – так он, кажется, сказал Нэкки? Вестимо дело, не смешно. Если бы было смешно, разговор совсем бы по-другому обернулся. Этот болван еще о верности вздумал разглагольствовать! О том, что он называет верностью. Да Хэсситай само это слово почел бы запачканным, вздумай он назвать верностью то же, что и Нэкки! И как только он помыслить посмел, что Хэсситай способен предать Хэйтана? Неужели он не понимает, что Хэсситай связан с Хэйтаном долгом превыше того, что наивно именует долгом сам Нэкки, и верностью превыше верности?

Хотя при чем тут Нэкки? Нэкки – всего лишь бывший сотаинник, по-своему неглупый, но и только. Мало ли что он там себе думает… пусть его… страшно, что так же точно думает и мастер Хэйтан.

Не смешно… он бы и рад засмеяться… только саднит в груди… так саднит, что и не вздохнуть… кажется, старая пословица гласила: “Мечом без рукояти под силу владеть лишь тому, кто не боится им пораниться”… вот он и поранился… мало не насмерть поранился смехом и свободой… а чего он, собственно, ожидал? Так оно и должно быть, если хватаешься за клинок голыми руками… крепче держать надо было, крепче… а теперь клинок вспорол их до самых костей… больно, Боги, до чего же больно… мастер Хэйтан поверил – поверил! И назвал своего ученика предателем. И охоту на него объявил.

Хэсситай не мог рыдать, ни даже всхлипывать. Он дышал ровно и размеренно – только слезы так и катились по его замершему лицу.

* * *

Ветер ворошил палые листья, они вздыбливались и стряхивали с себя снег. Снег – задолго до окончания листопада! Не подвела примета: за ранней осенью последовали не менее ранние заморозки. Мелкие снежинки ложились одна к одной. Жухлая, но еще зеленая трава топорщилась сквозь тонкий снежный покров. Конечно, это лучше, чем раскисшая от бесконечных дождей грязища… и все же нелегко вонзается лопата в промерзшую до звона землю. Работа подвигалась медленно – а ведь надо отрыть землянку, в которой можно не просто укрываться сутки-двое, а жить. Хэсситай и сам не разгибался, и мальчикам отдыху не давал. Когда землянка была готова, все трое просто с ног валились. Однако Хэсситай и тут себе спуску не дал.

Работа бок о бок с Тэйри и Аканэ настроила его на более или менее веселый лад: эта парочка кого хочешь рассмешит, если возьмется смешить всерьез. Даже и недавнее горе не то чтобы забылось или померкло, но притаилось где-то в глубине души и хоронилось там, выжидая своего часа. Некогда Хэсситаю горевать. Не горевать ему сейчас надо, а мальчишек прятать. Вот когда он укроет их так, что ни одна живая душа не сыщет… тогда он вспомнит о своей душевной боли. А до тех пор у него работа так и горит в руках… и руки тоже горят от непривычно быстрой работы. Нипочем бы не подумал, что Ночная Тень может сбить руки до волдырей. А хоть бы и до крови! Мальчики будут укрыты надежно. Только одно это и имеет значение. Хэсситаю было радостно от этой мысли – и на сей раз ему не составило труда засмеяться, хотя и несколько принужденно. А завидев удивленные рожицы мальчиков, он рассмеялся уже от души. Так, смеясь, он и обошел вокруг землянки.

Обвести укрытие крутом смеха он надумал еще раньше, чем выбрал место для землянки. Он опасался, что ничего у него не получится, но напрасно. Словно безмолвный ветер колыхнул невидимый круг – колыхнул и бережно опустил вновь на землю.

– Готово, – объявил Хэсситай и устало оперся о дерево. – Вот теперь полезайте туда и ничего не бойтесь. Никто, кроме вас и меня, этой землянки не увидит.

– А если прямо по ней пройдет и внутрь провалится? – деловито поинтересовался Аканэ.

– Не провалится, – успокоил его Хэсситай. – Никто по ней поверху не пойдет. Ноги сами понесут мимо, а человек даже и не заметит, что крюка дал.

– А нам нельзя?.. – встрял было Тэйри.

– Нельзя, – отрезал Хэсситай.

Он ожидал если и не яростного протеста, то по меньшей мере ожесточенного нытья. Однако Аканэ так взглянул на младшего брата, что тот мгновенно примолк, нагнулся и безропотно полез в землянку. Аканэ посмотрел на Хэсситая долгим пристальным взглядом, отдал ему воинский поклон – сжатые кулаки сведены на уровне груди, голова почти не опущена – и последовал за братом.

Хэсситай повернулся и зашагал прочь. На душе у него было смутно, он постоянно ощущал рядом с собой некую пустоту – так и хочется окликнуть кого-то. Он то и дело оборачивался – и всякий раз мысленно чертыхался, сообразив, что недостает ему рядом Тэйри и Аканэ. До чего же он привык, оказывается, к этим пострелятам. А может, вовсе и не в привычке дело. Просто плохо ему… так худо, что выть в пору… вот и хочется, чтобы рядом был кто-то близкий. Не затем, чтоб разделить с ним свою боль, – ни за что Хэсситай не стал бы взваливать на мальчишек свои тяготы. Он им всей правды и не поведал; сказал лишь, что надвигается опасность и им необходимо спрятаться и пересидеть в укрытии некоторое время без него. А без них тоскливо… один он остался… один против всего мира, который и мог бы его понять, да не хочет. И не ему, Хэсситаю, винить этот мир в столь злостном непонимании.

Случилось то, что и должно было случиться. Так оно всегда и бывает. Раньше Хэсситай об этом не задумывался: он менялся, рос – но ведь и мир менялся вместе с ним. Он взрослел – а тем временем недавние воины старели, вчерашние малыши подрастали… не быстрее и не медленнее, чем он. Мир внутри него и мир вовне изменяли свой облик с равной скоростью, и он полагал, что так всегда и должно быть. А сейчас он сам себя опередил, и мир внутри него, мир, каким он его себе мыслил, изменился почти мгновенно и бесповоротно – а внешний мир остался прежним. Хэсситаю попервоначалу это было невдомек: то, что ты уже понял, кажется тебе таким простым, таким естественным, само собой разумеющимся… так и чудится, что остальные это поняли вместе с тобой. Ну, если и не все, то многие. Не один же ты такой умный. И поумнее тебя люди найдутся. Уж если ты, самый обычный человек, смог сообразить – неужто те, кого ты уважал и почитал, не сумеют? И начинаешь ты с ними говорить так, будто они уже все поняли… м-да, лучшего способа добиться, чтоб они не поняли этого никогда, и не придумаешь.

Так что нечего винить мироздание… и даже молодого обалдуя Нэкки… уж он-то на свой лад совершенно прав… а вот мастер Хэйтан – это совсем другое дело.

Но он, он-то сам хорош! Ему о мальчиках заботиться нужно, а не счеты с наставником сводить. Ишь что затеял Хэсситай – отношения выяснять. Да тебе в пору удирать во все лопатки, котеночек ты безмозглый! Удирать куда подальше и мальчиков с собой прихватить…

И все же – нет.

Он просто не сможет с этим уйти.

* * *

Проследить от того места, где Нэкки неудачно пытался расправиться с предателем, до его нового обиталища для такого мастера, как Хэйтан, совсем не сложно. Конечно, Хэсситай и сам умелец, каких мало, и явных следов за собой не оставлял – но и прятать их не дал себе труда. Подобная наглость приводила Хэйтана в бешенство. Подлец, грязный подлец… но какова самоуверенность! Совсем неподалеку от прежнего места устроился. Перетащил дом и полагает, что его не найдут. Задумано неглупо: любой, узрев, что там, где он собственными глазами видел дом, ни следа не осталось, решит, что спятил. А как же иначе! Вот тут, вот прямо здесь дом стоял… а теперь никакого дома нет, и даже трава не примята, будто всегда тут росла. Любой с воплями ужаса бросился бы ощупывать пустоту дрожащими руками, любой… но не Хэйтан. Кому, как не Хэйтану, знать: вот она, плата за предательство. Король тебя помиловал, придворный маг перенес твой дом на новое место… с тобой расплатились честь по чести… все расплатились, со всех ты дань собрал… со всех, кроме преданных тобой. О них-то ты и позабыл… да, Хэсситай? А они тебя не забыли.

Ты ведь не ждёшь меня в гости, Хэсситай? Конечно, не ждешь. Не то после встречи с Нэкки улепетнул бы, куда глаза глядят. А ты остался, остался в открытую, не таясь: вот он, дымок над крышей твоего дома. Ты не ждешь меня, хоть и передал с Нэкки свой немыслимо дерзкий вызов. Ты посмел не только предать, но и оскорбить меня – и все же ты меня не ждешь. Иначе ты встретил бы меня еще на подходе к дому… если, конечно, в тебе осталась хоть капля разума… а ведь ты никогда не был глупцом, Хэсситай…

Но нет, Хэсситай все же ждал своего наставника.

Дом остался точно таким, каким запомнил его Хэйтан. Он стоял на склоне холма, обнесенный невысокой оградой. Калитка была распахнута настежь. Возле открытой калитки неподвижно замер Хэсситай – в полном воинском облачении, но безоружный.

Его длинные волосы, скрепленные на обычный воинский манер, ниспадали на плечи, и ветер осторожно шевелил их. Снежинки опускались на синий хайю и медленно таяли, оставляя маленькие темные крапинки. Этих крапинок совсем немного, значит, и простоял тут Хэсситай недолго… так почему же Хэйтану кажется, что он давным-давно стоит на ветру и смотрит безмолвно, как Хэйтан поднимается вверх по косогору?

– Вы все-таки пришли, – произнес Хэсситай совершенно ровным голосом.

– А ты, значит, все же ждал меня? – медленным от гнева голосом сказал Хэйтан. – Что ж ты не сбежал, гаденыш?

– Зачем? – прежним бесцветным тоном промолвил Хэсситай. – Я за собой никакой вины не знаю.

Подобного бесстыдства Хэйтан даже от предателя не ожидал. Правду сказал Нэкки – это уже не человек, а бессмысленное животное. Такого и убивать нельзя… ведь он не понимает, за что… совсем как свинья – она тоже не понимает, за что ее режут… неужели Хэйтану доведется заколоть воина, как свинью… пусть и бывшего, но воина?!

– По-твоему, предательство – не вина? – брезгливо поинтересовался Хэйтан.

– Вина, – бесстрастно ответил Хэсситай, – и самая тяжкая. Только предатель вовсе не я.

Последняя фраза прозвучала несколько странно. Не “я не предатель”, а “предатель не я”. Но хотя Хэйтан и отметил мимолетно эту странность, задумываться над ней он не стал.

– Можно подумать, я не слышал собственными ушами, как ты в допросной камере выбалтывал такое, о чем мне и помыслить страшно. – Кровь бросилась Хэйтану в лицо при одном воспоминании.

– Можно подумать, – в тон ему подхватил Хэсситай, – что и я собственными ушами не слышал, как вы в той же допросной камере выдавали меня и мальчиков со всеми потрохами.

Хэйтан в ответ даже вскрикнуть не смог – дыхание стеснилось, внезапная дурнота подступила к горлу.

– Понравилось вам говорящее зеркало? – Мнимое бесстрастие покинуло Хэсситая, глаза его пылали гневом. – Я в него тоже заглядывал… только я в этот морок не поверил!

Голова его откинулась назад, губы дернулись в злой улыбке.

– Я не поверил, слышите? – Он уже почти кричал. – Ни вот на столечко не поверил! А вы… вы – поверили!

Нет… быть того не может… нет!

– Мне и в голову не могло прийти, что вы предатель! А еще меньше – что вы назовете предателем меня. Да меня просто-напросто сдали… и все же я был верен и клану, и вам даже в мыслях… а вы меня предали…

Эти слова повергли Хэйтана в остолбенение. О каком предательстве речь, если сам Хэсситай только что говорил, что услышанное им – всего лишь морок?

– Вы знали меня, вы столько лет были моим наставником… и все же так легко поверили в мою неверность!

Хэсситай остановился и перевел дух, засматривая Хэйтану в лицо, словно умоляя возразить, сказать, что Хэйтану нелегко было поверить, что не сразу, не вдруг усомнился он в ученике… а Хэйтан смятенно молчал, не зная, что и ответить на эту лихорадочную бессловесную мольбу.

– Вы не выбалтывали моих тайн, – со жгучей горечью произнес Хэсситай. – Но как наставник вы меня предали.

Он отступил на шаг и начал медленно развязывать пояс. Потрясенный Хэйтан смотрел, как Хэсситай зачем-то снимает пояс и вешает его на калитку.

– Я не хочу. – Голос Хэсситая внезапно сделался тихим, словно силы разом покинули его и говорить громче ему невмочь, – но в ушах Хэйтана этот голос отдавался пострашней звенящего гневом крика. – Я больше не хочу…

Он сдернул с себя хайю и швырнул его на снег.

– Говорят, что связь детей и родителей – на одно перерождение, – негромко и зло произнес Хэсситай, – связь господина с вассалом – на три, а связь ученика и учителя – на все воплощения…

Он шагнул навстречу Хэйтану и оказался совсем рядом с ним, почти вплотную.

– Я не хочу больше видеть вас ни в одном воплощении, – выдохнул он. – Мне даже думать мерзко, что я в другой жизни окажусь вашим учеником. Вы ведь за моей головой пришли? Так снимите ее, и покончим с этим. Возьмите мою голову – и разорвите эту связь! – Голос его сделался от гневного исступления совсем тихим. – Сделайте то, зачем пришли. После того, как вы меня предали, вам это будет совсем нетрудно! – И хрипло, сорванно добавил: – Возьми мою голову и убирайся вон!

Хэйтан вскинул голову, посмотрел на оцепеневшего от ярости Хэсситая, безмолвно развернулся и побрел прочь.

Хэсситай смотрел ему вслед невидящим взглядом. И продолжал смотреть, когда Хэйтан скрылся с глаз долой. Рубашка на плечах уже изрядно отсырела, крохотные снежинки сыпались за шиворот… Хэсситай не замечал ничего. Он стоял, привалясь к ограде; пальцы его намертво вцепились в штакетину. Мерзлое дерево слегка оттаяло под его руками, и из-под них, словно слезы из-под век, засочились наружу капли воды. Хорошо быть забором – он хотя бы плакать может. А Хэсситай и на это не способен. Пусто у него внутри. Гнев его угас – и сам он словно дотла выгорел. Только и осталось ему, что стоять у ограды, смотреть в никуда и слушать ничто…

И тут внезапно пустота раскололась на части. До слуха Хэсситая донесся звук, который он не спутал бы ни с чем и никогда. Где-то там, внизу, у подножия холма, шел бой.

– Мастер! – вскрикнул Хэсситай и опрометью бросился вниз по склону.

* * *

Хэйтан всегда говорил ученикам, что воин в любом состоянии тела и духа должен замечать, что творится вокруг него, – иначе он не воин – а теперь он сам брел, ничего кругом не видя, не чуя под собой. Он не заметил укрывшихся в засаде воинов. Это его тело исторгло меч из ножен и взметнуло клинок навстречу нападавшим. И засады Хэйтан не только не заметил, но и не ожидал… иначе, пожалуй, не стал бы сопротивляться. Но если разум его не видел причины оставаться в живых, то тело его привыкло не давать себя бить. Куда уж разуму против привычки! Хэйтан мощным ударом рассек ослепительную дугу падения клинка раньше, чем сообразил, что обороняется. А когда он понял, кто на него напал, времени сдаваться своим убийцам уже не было – только защищаться и нападать. Ясно, мрачно подумал Хэйтан, орудуя клинком. Все ясно. Кигирэ посчитал его знание опасным. О да, отступник Хэсситай должен быть уничтожен – но и Хэйтан не смеет остаться в живых. Он должен убить Хэсситая или быть убитым – а потом его недавние помощники прикончат уцелевшего. Сопротивляться бессмысленно… их слишком много… и все же Хэйтан не отступал ни на шаг. Яростный азарт схватки, предсмертная свобода приговоренного – да что ему могут сделать его враги, раз он все равно умрет с минуты на минуту? А вот он может успеть очень даже многое. Он может так основательно обескровить нападающих, что даже у самых добросовестных убийц и мысли не возникнет подняться на холм и самолично убедиться, доподлинно ли Хэсситай убит… Хэсситай, который никого не предавал… и которого предал Хэйтан… предал дважды, если уж быть точным…

Хэсситай врезался в схватку, как метательный нож – тяжело и страшно. Он недолго орудовал голыми руками: для такого бойца, как Хэсситай, обезоружить противника невелик труд. Но даже самый великий воин может не все. Особенно если противников слишком много.

– Беги! – невольно вырвалось из уст Хэйтана. – Спасайся!

– Заткнись! – свирепо рявкнул Хэсситай, и воздух взвыл под ударом его меча. – Я ведь и обидеться могу!

Безнадежная, заранее проигранная схватка. На узкой тропе их не могли окружить: склоны холма поросли густым колючим кустарником – прорубиться сквозь него, чтобы зайти преследуемым с тыла, у убийц не было ни времени, ни возможности. Тропу оборонять несложно… и что с того? Достаточно загнать двоих обреченных наверх, туда, где их можно обступить со всех сторон, – и исход боя не вызывает никаких сомнений. Наверх их и гнали, вынуждая пядь за пядью подыматься по склону холма. Хэсситай и Хэйтан отступали. Несколько раз они плечом к плечу пытались прорваться и даже выиграли было пару шагов, но ненадолго. Их сосредоточенно и неуклонно теснили вверх по скользкой тропинке. Даже двое великих воинов могут не все.

Внезапно сизый вечерний снег выблеснул алым и золотым сиянием. В рядах нападавших возникло некоторое подобие смятения; кто прикрыл глаза ладонью, кто отвел взгляд, кто просто сощурился… мастер с учеником успели даже отвоевать с десяток шагов, прежде чем убийцы опомнились.

– Что это? – выдохнул Хэйтан, вновь отступая.

– Дом, – не оборачиваясь, уверенно ответил Хэсситай. – Дом горит… чертовы сопляки!

Не очень понятно сказано… и все же Хэйтан понял. Мальчики которых Хэсситай перед решающим разговором где-то спрятал, не усидели в укрытии. Они вернулись. И сделали то единственное, что было в их силах. Подожгли дом, чтобы хоть на миг отвлечь внимание убийц… чтобы хоть мгновение выиграть для Хэсситая и его наставника… подожгли собственный дом, возведенный собственными руками… страшная и бесполезная жертва…

– Доберусь до них – уши оборву, – яростно пообещал Хэсситай, мерно орудуя мечом.

– Даже и не надейся, – выдохнул Хэйтан, отбив нацеленный прямо ему в лицо выпад. – Оставить их без сладкого тебе уже не удастся. Похоже, на это они и рассчитывали.

Невеселая вышла шутка – и все же Хэсситай мрачно усмехнулся в ответ. А потом, к изумлению Хэйтана, закинул голову вверх и в голос расхохотался.

Хэйтану и на миг не пришло на ум, что Хэсситай рехнулся. Не было в его смехе безумия – только горделивый в своей дерзости вызов, ярость бойца и сила… безудержная сила!

– Наверх! – крикнул Хэсситай, и Хэйтан подчинился. Нападающие ничего не поняли – они лишь заметили, что натиск начал ослабевать, и принялись теснить своих жертв к вершине холма с удвоенным упорством. Впрочем, их и винить не в чем: Хэйтан тоже ничего не понял, хоть и выполнил приказ ученика.

– Что на тебя нашло? – взмолился он, когда ревущее пламя жарко дохнуло ему в спину. Он медлил; медлили и убийцы, не зная, что предпочтут преследуемые – броситься в огонь или рвануться вниз по склону на обнаженные мечи.

Хэсситай посмотрел на толпу убийц и оскорбительно засмеялся. Хэйтан почувствовал, что его забирает за живое. Только благополучные баловни судьбы избирают смерть предметом своих шуток. Те, кто живет со смертью бок о бок в такой тесноте, что не раз говорил ей “а ну-ка подвинься”, к подобному веселью не склонны. Воин не боится смерти, но и не смеется над ней: слишком уж часто он ее видел. Хэйтан не ожидал от Хэсситая столь неуместного веселья, и его покоробило. Да, Хэсситай всегда был готов смеяться над чем угодно… но неужто он настолько утратил чувство меры и пристойности?

– Опять ты за свое? – рассвирепел Хэйтан. – Нашел время! Да Боги, на землю с небес глядя, слезы проливают с горя, а ему хиханьки!

– Ты полагаешь? – ухмыльнулся Хэсситай. – А по-моему, так они просто животики со смеху надрывают.

Он метнул в толпу убийц уже ненужный ему меч, свистнул коротко и переливчато и втолкнул оцепеневшего от ужаса Хэйтана прямо в горящий дом.

 

Глава 11

В доме было тихо и прохладно. Ветер задувал в открытые окна и развевал языки пламени, словно шелковые занавеси.

– Сквозит, – озабоченно заметил Хэсситай. – Пожалуй, закрою я все-таки окно.

Он широким шагом пересек комнату, подошел к окну, снова громко свистнул и захлопнул ставни.

– Пить хочешь? – обернулся он к Хэйтану. – Я вот хочу. В горле пересохло.

Он потянулся, небрежно оторвал кусок огня, скомкал его и бросил в очаг.

– Присаживайся, – пригласил он. – Сейчас мальчики воды принесут, котелок вскипятят, я нам шелкоцветку заварю.

– А… они придут? – тяжело ворочая языком, осведомился Хэйтан. Дом, который горит – и все же не сгорает, превосходил его разумение… но мальчики – это нечто привычное… нечто из того мира, где нет и не может быть ничего невероятного – разве что смерть от старости…

– Придут, конечно, – ухмыльнулся Хэсситай. – Что они, дураки, что ли – вдвоем на толпу переть? Да и сигнал я им подал… не могут не прийти, – уверенно заключил он.

– А не побоятся? – Глупый вопрос… но попробуйте придумать что-нибудь поумнее в подобную минуту.

– Ого, – хмыкнул Хэсситай, – ты еще Аканэ толком не знаешь. Этот упрямец не то что огня – моей трепки не побоится.

Соломенная кровля сияла так неистово, что Хэйтан сомкнул веки. И снова взметнул ресницы, когда золотая, как солома, стена пламени расступилась, и мальчики вошли в дом. Младший нес котелок с водой, старший все еще держал на изготовку пылающий деревянный меч – по всей видимости, именно им он и воспользовался, за неимением факела.

– Дай сюда, – потребовал Хэсситай.

Мальчик замешкался, и Хэсситай отобрал у него меч. В руках Хэсситая клинок сразу же погас. Он ничуточки не обгорел. Мальчиков это отчего-то ничуть не удивило, а Хэйтан хотя и навидался больше чудес, чем за всю свою минувшую жизнь, но выпучил глаза с таким удивлением, что Хэсситай снова рассмеялся.

– Я же говорил, что это смешно, – мягко напомнил он. Хэйтан в изнеможении опустился на пол. Губы Хэсситая были плотно сомкнуты – а Хэйтану казалось, что его смех все еще звучит, перекатываясь вдали тяжелым эхом, и притом не затихает, а лишь набирает силу.

* * *

– Извольте полюбоваться, ваше величество. – Хасами почтительно протянул королю шерл.

Сакуран близоруко прищурился.

– Ты бы мне еще предложил полюбоваться, как у тебя под мышкой блохи дерутся! – недовольно протянул он. – Можно подумать, я тут что-то разглядеть способен.

Он потер виски. Хасами поежился: вопреки обыкновению, король был трезв и страдал от невыносимого похмелья. А ведь когда у короля голова болит, подданный ее может запросто лишиться. Да вдобавок у его величества наверняка все в глазах двоится… как бы не решил еще что придворный маг, предлагая ему заглянуть в маленький талисман, просто-напросто над ним потешается втихую…

– Ты что, издеваешься? – капризно просипел Сакуран.

– Разве я посмел бы, ваше величество? Вы соизволили меня неправильно понять, – торопливо добавил Хасами, видя, как исказилось лицо короля. – Я ведь не предлагаю вам заглянуть в этот камень…

Бормоча извинения, Хасами успел углядеть подходящее зеркало. Он стиснул шерл в руке и аккуратно обвел им зеркало – сначала по внешнему краю оправы, потом по внутреннему.

– Соблаговолите взглянуть, – тоном глубочайшего почтения произнес Хасами.

– Вот так бы сразу и говорил, болван! – Король болезненно поморщился, встал и неровной походкой приблизился к зеркалу. – Что это? – неприязненно поинтересовался он, тыча вытянутым пальцем в изображение.

– А это тот самый Хэсситай, сын Отимэ, и есть, – промолвил Хасами, не в силах оторвать взгляд от бушующего пламени. – Вы были правы, как всегда, ваше величество. Достаточно оказалось помиловать его, чтобы на него ополчились бывшие сотоварищи… он обречен.

Сакуран приветствовал его лесть удовлетворенным ворчанием. Хасами поджал губы. Прав-то был вовсе не Сакуран, а он сам, когда внушил пьяному королю эту затею, – и вдвойне прав, что догадался уверить его величество, что хитромудрый план зародился в его венценосной голове. Не любят короли слишком умных советников. Ну не любят, и все тут.

Сакуран облизнул губы. Лицо его сделалось почти бессмысленным от наслаждения, когда ненавистный Хэсситай и его соратник отступили в горящий дом. Дышал король хрипло и напряженно, глаза помутнели. Он даже не заметил, что Хасами стоит к нему вплотную и непристойно тянет голову поверх его плеча в жажде рассмотреть подробности гибели своего врага.

И тут поверхность зеркала содрогнулась, и из его глубины в истекающие потом лица плюнуло разъяренным хохотом.

* * *

Югита проснулся, как просыпался всегда – быстро и полностью, хотя и не понял, что же именно его разбудило. Юин сидела в изножье кровати, сжавшись в комочек. Выражение ее лица заставило Югиту привскочить с постели.

– Что случилось? – выдохнул он.

– Тихо, – ответила шепотом Юин. – Слышишь, как тихо?

Югита замер, прислушиваясь. Ни звука, ни шороха. Только гулкая тишина… и даже собственное сердцебиение кажется лишь отзвуком этой тишины. Самое страшное, что может случиться во дворце, – сплошное, ничем не нарушаемое безмолвие. Оно-то и заставило Югиту проснуться.

Югита оделся с такой скоростью, словно на пожар торопился, – и столь тщательно, будто собирался по меньшей мере иноземных послов чествовать.

– Пойдем, – коротко бросил он, покончив с одеванием и вложив в потайные ножны длинный узкий кинжал.

За дверью не было ни души. Стоило лишь ступить, и от каждого шага разбегалось по пустым коридорам дробное пугливое эхо.

– Попрятались все, – прошептала Юин.

Югита нахмурился. Подобное безлюдье во дворце может означать только одно… то, о чем он догадался, разбуженный тишиной, едва открыв глаза.

Окончательное подтверждение своей догадки Югита обнаружил в малом тронном зале.

У стены лежал, опрокинувшись навзничь, мертвый Сакуран. Глаза выпучены, белила размазаны по лицу, кулаки стиснуты, словно короля хватил удар в тот самый момент, когда он собирался наброситься на неведомого оскорбителя. Рядом с ним валялся скрюченный Хасами. Мертвые пальцы придворного мага впивались в его лицо, словно тот пытался сорвать его с себя перед смертью. На стене красовались останки недавно великолепного зеркала – бронза покорежена, а посредине так и вовсе разорвана. А покрывающее бронзу стекло… оно расплавилось, оплыло по стене густыми потеками, вспучилось кривыми пузырями!

Несколько мгновений Югита стоял молча. Ему было холодно, хотя от стеклянных волдырей еще тянуло жаром.

Еще бы придворным не разбежаться в панике! Сильнее, чем король Сакуран, их могла испугать только его смерть.

Юин прерывисто вздохнула, и Югита разом вышел из оцепенения. Он взял ее голову обеими руками и пристально посмотрел в ее бледное личико.

– Ничего не бойся, – произнес он и крепко поцеловал ее. – Ничего. Я тебя в обиду не дам.

Не бойся, любимая. Я сам боюсь. Я-то знаю, что начнется, когда весть о внезапной смерти короля проникнет за стены дворца, и все недовольные, оскорбленные и просто жаждущие власти, сметая и топча друг друга, ринутся к трону. У нас почти не осталось времени… может, его уже и не осталось вовсе. Но если мы хотим выжить, надо что-то предпринять.

Югита подошел к окну, рывком отдернул шитую золотом занавесь и впился глазами в заоконную темень. Неужели и в саду уже нет никого? Неужели дворец полностью покинут?

Хотя… ну-ка, кто это там? Придворный какой-то… нет, стражник… точно, стражник! Фигура гибкая, движения порывистые… совсем еще молодой… то ли не успел сбежать, то ли не догадался, то ли ошалел по молодости лет от чувства долга… а какая, собственно, разница?

– Эй, массаона! – спокойно и повелительно окликнул его Югита. – Да, вы! Я к вам обращаюсь… подите сюда.

Когда юный стражник, в единое мгновение неимоверно повышенный в звании, вздрогнул и заспешил на зов, Югита позволил себе усмехнуться втихомолку. Потом лицо его приняло выражение уверенного достоинства – самое подходящее для первых минут его царствования.

* * *

Нарисованный на груди Хэсситая котенок, прищурившись, следил, как последние маленькие язычки пламени гоняются друг за другом, словно золотые и алые мышки, вдоль по половицам. По всей вероятности, котенок не одобрял их беготню, но он явно слишком разомлел в тепле, чтобы спрыгнуть вниз и прогнать их. Он только поглядывал по сторонам и морщил нос, вдыхая аромат напитка из листьев шелкоцветки.

Хэсситай наслаждался своим питьем не торопясь. Глядя на него, и Хэйтан медленно потягивал золотистую жидкость. Тэйри, подражая их манере, чуть прихлебывал. И только Аканэ выглотал свой напиток почти мгновенно. Не до питья ему было: его вниманием всецело владел деревянный меч, лежащий подле него. Он даже протянул было к нему руку…

– Ни-ни, – предостерегающе воскликнул Хэсситай, и его ладонь накрыла деревянную рукоять. – И не думай даже. Этим мечом ты больше работать не будешь. После всего, что с ним случилось сегодня… это оружие не по твоему норову. Тэйри тебе сделает новый, а этот уже не для тебя.

– А для кого? – понуро спросил Аканэ.

– Не знаю, – пожал плечами Хэсситай. – Может, для ученика твоего… будут ведь и у тебя когда-нибудь ученики.

Аканэ поразмыслил немного о своих будущих учениках, просиял и кивнул.

– Тэйри, – попросил Хэсситай, – выгляни в окно: ушли эти обалдуи или все еще стоят?

– Ушли, – сообщил Тэйри. – Никого не видать.

– Странно, – подивился вслух Хэйтан. – Я бы на их месте не ушел. Если деревянный дом горит и не сгорает…

– Так это здесь не сгорает, – беспечно пояснил Хэсситай. – А там, снаружи, все давно сгорело. Одни головешки остались да пепел.

Хэйтан попытался представить себе, что сидит в сгоревшем дотла доме, но рассудок наотрез отказался вообразить что бы то ни было подобное.

– А где же мы тогда? – осторожно осведомился он.

– Где-нибудь, – ухмыльнулся Хэсситай. – А где бы тебе хотелось?

– Мы опять полетим? – восторженно догадался Аканэ.

– Не опять, а уже, – сдержанно поправил его Хэсситай. Аканэ распахнул дверь. В комнату ворвался тугой встречный ветер.

– С ума сойти! – невольно выдохнул Хэйтан.

– Мяу, – тоном, не ведающим сомнений, подтвердил котенок.

 

Интерлюдия

– Так вот откуда взялся мой деревянный меч, – задумчиво вымолвил Кенет. Рука его рассеянно поглаживала черные, выложенные серебром ножны – подарок князя-короля Юкайгина, – в которых покоился самый необычный из всех магических посохов – ученический деревянный меч.

– Он самый, – кивнул Хэсситай. – Хорошо, что он попал именно к тебе. Я, признаться, побаивался оставлять его Аканэ. Парень он нравный, горячий… и мне тогда не казалось, что с годами у него кротости прибавится.

Кенет попытался представить себе кроткое выражение в глазах Бешеного Аканэ и сдавленно фыркнул.

– Послушай, – вступила в разговор Аритэйни, – а вот тогда, во время посвящения… кого ты все-таки встретил на берегу?

– Кого, по-твоему, можно встретить внутри себя самого? – вопросом на вопрос ответил Хэсситай. – Себя, конечно. Но это я уже потом, со временем, понял.

– Значит, никакой опасности не было?

– А вот этого я бы не сказал, – возразил Хэсситай. – Уйти в себя и не вернуться, по-твоему, не опасно? А ведь мог не вернуться… остаться там. Вот поэтому я так и торопился себя прогнать… а я тогда настырный был, никак уходить не хотел… вот мне и пришлось пошутить с собой не по-хорошему.

– Ну и шуточки у тебя, – недовольно произнесла Аритэйни. Хэсситай только засмеялся в ответ.

– А как ты там вообще очутился – такой взрослый? – подивился Кенет. – Тебе ж лет тогда было от силы двенадцать-тринадцать…

– Почем я знаю, – развел руками Хэсситай. – Ты и сам маг посильней меня, тебе лучше знать. Вот ты и думай.

– Шуточки у тебя, – проворчал Кенет.

Между тем Акейро и Юкенна, которых тонкости магической премудрости нимало не интересовали, уже наскучили беседой двух магов. Они подсели поближе к Байхину и увлеченно слушали, а Байхин им о чем-то рассказывал вполголоса, чтобы не мешать Хэсситаю с Кенетом. Хэсситай тоже прислушался к его рассказу и одобрительно хмыкнул.

– Да, об этом стоит порассказать, – шепотом сообщил он Кенету и Аритэйни. – Послушайте и вы тоже. Оч-чень поучительно… и куда интереснее, чем то, что я вам понарассказал.