— А это значит…

— А это значит, что не пройдет и двадцати лет, как их "Крыша Мира" обрушится им на голову.

— Значит… снова война?

— Война? Вздор! На сей раз они не станут грабить и насиловать. Они просто выйдут и пойдут.

— Куда?

— Куда-нибудь. Не важно куда. И ничего живого на их пути не останется. У них нет выбора.

— У нас тоже.

— У нас есть. Мы можем пропустить их… или уничтожить.

— Погоди. Давай подумаем, что бы мы сделали на их месте.

— Ну… я выслал бы лазутчиков все разузнать, а тогда уж…

 

Лжец

Уверенным безмятежным жестом он коснулся своего непривычно голого подбородка. Непристойно голого. Легкая дрожь омерзения не встряхнула его пальцы. Он не смел позволить себе этого. Он привыкнет, привыкнет… уже привык. Ведь он бреется очень давно. Всегда, с того самого момента, когда первый юношеский пушок тронул его щеки и подбородок. Коротышка с бородой — это слишком смешно, а ему и без того хватило насмешек. Так что он никогда не носил бороду. Никогда.

Это первая ложь, сказал он себе. Первая, но не последняя, потому что он теперь карлик, коротышка, несчастный безбородый урод. И так было всегда. Всегда. Он не смеет помнить ничего другого. Ничего другого не было.

До сего дня он не солгал ни разу. Когда-то все случается впервые.

Мои руки не должны дрожать, напомнил он себе.

Руки не дрожали.

Это первая ложь… первая…

Он знал, что ему предстоит лгать еще долго. Очень долго. Жить ложью, одеваться в ложь, спать на лжи, питаться ложью, дышать ею, захлебываться, корчиться в агонии, каждодневно корчиться в агонии, ибо беспросветно лгать невыносимо. Но он будет лгать, лгать и еще раз лгать. Потому что другого пути нет. Потому что есть только этот.

Он еще раз коснулся подбородка, привыкая к ощущению.

Многие люди всю жизнь бреют бороды. И усы. И волосы. И вообще все, до чего могут дотянуться. Эти психи бреют все. Правда, так поступают не все люди, а только некоторые. Хорошо, что они есть, эти некоторые. Благодаря им его ложь вполне осуществима. Хорошо, что их не так уж много. В мире поголовно бритых он бы свихнулся.

Он окинул прощальным взором каменную тайнопись родного мира. Спокойно и отрешенно, как смотрят умирающие. Но он не умирал. Он уходил наверх. К людям. Он, Шварцштайн Винтерхальтер, короче именуемый просто Шарц, единственный гном, сбривший бороду. Лазутчик. Шпион. Лжец.

— Пойдем, безбородый безумец, — раздался над его ухом тихий голос Наставника. — Я покажу тебе Тайную Дверь. О ней известно немногим, и ты не скоро узнал бы эту тайну, быть может, я и вовсе не доверил бы ее тебе… — голос Наставника пресекся. — …если б не то, что ты, может статься, последняя наша надежда… последняя надежда всего народа гномов, — окрепнувшим голосом закончил наставник.

— Безбородый безумец… — пробормотал разведчик. — Что ж… именно так я стану подписывать все свои донесения. И пусть мое безумие принесет нам удачу!

Вот и вторая ложь. Страшнее первой. Я ведь предаю тебя, Наставник. Знаешь?! Ты так старался воспитать из меня настоящего гнома. Учил. Заботился. Душу вкладывал. А я предаю тебя. Нагло, мерзко, грязно предаю тебя и твою "последнюю надежду". Ты смотришь на меня и видишь взлелеянного тобой героя? Ложь, Наставник. Я не герой, я — мразь. И я растопчу твою последнюю надежду, потому что глупо надеяться на реванш, глупо мечтать о прорыве. Но ты никогда не поймешь этого, несчастный наивный старик, так же как никогда не расстанешься добровольно ни с единым волосом своей бороды. Я впервые увидел, как ты плачешь, когда брил свою. Ты счел это подвигом. Это не было подвигом, Наставник, просто выхода другого не было. Знаешь, если бы все гномы были похожи на тебя, нам не пришлось бы бояться людей. Потому что твоя ненависть к людям благородна. Потому что как истинный воин ты обратил бы к врагу ярость, а не мерзость. И ты бы сражался с равными. Только с равными. Благородные враги — величайшая ценность. Они дороже всего золота и самоцветов мира. Будь все гномы похожи на тебя, люди запомнили бы нас как великих воинов, а не как палачей и мерзавцев, измывающихся над слабыми и сдающихся сильным. Я люблю тебя. Наставник. Прости, я никогда не скажу этого вслух. Вместо этого я предам тебя. Это лучшее, что я могу подарить тебе и другим гномам. Я бы хотел, чтоб все вышло иначе, но у меня просто нет выхода. Прости…

Когда-то ты сказал мне:

— Гномы побеждают любой ценой. В конце концов, это происходит.

И ты ждал этого своего "в конце концов", ждал неистово, истошно. А потом время закончилось, и у тебя не осталось ничего, кроме твоей "последней надежды". Меня. Меня, посланного разведать наилучшие кратчайшие пути для отчаянного самоубийственного марша под копыта человечьих коней. Ты веришь, что этот рейд увенчается успехом? Что ж, верь. Каждый должен во что-нибудь верить. Но я из твоего наставления запомнил другое — "любой ценой", сказал ты. Любой. И я запомнил. А потом думал. Долго думал. Ты очень хорошо научил меня этому, недаром ты — лучший наставник. И я понял то, чего не понял ты сам. В твоих словах был ответ на так мучивший тебя вопрос "что же теперь делать?". Гномы побеждают любой ценой. Любой. И если цена победы — поражение, они платят ее и живут дальше. И побеждают. "В конце концов это происходит". Поэтому я предам тебя, Наставник. Предам, потому что наша нынешняя победа — в поражении. В добровольной сдаче на любых условиях. Потому что только поражение сохранит нас для грядущих побед. Мы слишком плохо знаем людей. Для того чтоб их победить, нужно пожить рядом с ними. Подышать воздухом их мира.

Ты посылаешь меня за войной — я принесу мир. Клянусь.

Мягкая полутьма узкого хода сменилась яркими огнями дворцовой галереи.

"Ото! — подумал разведчик. — Резиденция самого Якша!"

Дальше — больше. Похоже, они направлялись в личные покои Подгорного Владыки.

"Вот слышал же, что наставник вхож к Владыке, а не верил! С другой стороны, и дело-то ведь какое! Владыке тоже небось выжить охота".

Вокруг было удивительно пусто. Словно и не дворец.

"Кто-то об этом позаботился".

Еще несколько лестниц, поворотов и переходов, и "позаботившийся" уже открывал им дверь. Разведчик оторопел. Это был сам Якш.

— Входите живей! — буркнул он. — Не торчите на пороге. Не ровен час, увидит кто.

Разведчик шмыгнул внутрь. Его наставник тяжело шагнул следом, и Якш запер дверь своим перстнем. Щелкнули хитроумные механизмы, дверь слилась со стеной, исчезла, теперь никто, кроме самого Якша, не сможет ни отыскать ни отпереть ее.

"Какие мастера работали!" — мимоходом восхитился разведчик.

— Говорят, ты принесешь нам удачу, Последняя Надежда Гномов? — спросил Владыка, его глаза смеялись яростным смехом воина, а руки играли ритуальным молотом — золотой игрушкой чуть больше ладони, символом власти Подгорного Владыки.

— Меня зовут Безбородый Безумец, о Владыка Всех Гномов! — ответил разведчик, склоняясь до самого пола.

— Вот как? Что ж, я запомню, — промолвил Якш, и вскинул руку с золотым молотом, на миг прижав его к сердцу, в древнем ритуальном салюте воина, уходящего на смертную битву.

"Ты тоже жаждешь реванша, — подумал разведчик. — Ну конечно, жаждешь. Как может быть иначе? Значит, и тебя я обману. Предам. Ты хочешь войны, а я накормлю тебя миром. Прости, Владыка, если это отравит тебя!"

Еще одна ложь, думал он. Всего лишь еще одна. Привыкай, Шарц, тебе это понадобится…

А Владыка, скосив глаза на Наставника, дождавшись, когда тот на миг отвернулся, вдруг быстро перевернул золотой молот рукоятью вверх. Разведчик задохнулся от изумления. Перевернутый молот, прижатый к сердцу… это же…

"Якш все знает!"

"Он не может этого знать!"

Подгорный Владыка вновь мельком глянул на Наставника и вернул свой молот в прежнее положение. Подмигнул.

Молот, перевернутый рукоятью вверх… боевой молот, перевернутый рукоятью вверх, — предложение мира!

Предложение мира.

Вот так — и никак иначе. Якш все знает. Знает. Якш знает все. Но как же это возможно? Как?! Он никак не мог проникнуть в организацию сторонников мира. Мы тщательно скрывали свои встречи, стереглись, ничего не доверяли ни пергаменту, ни случайным свидетелям. Секретность была совершенной. Или… или все-таки нет? Это пока я напоминал об осторожности, они были осторожны, а теперь? Поздно сейчас думать об этом. Просто поздно, и все.

— Идем, — сказал Якш.

Почему-то от осознания, что Владыка лжет вместе с ним, разведчику стало легче. Словно бы ложь, поделенная на двоих, оттого и вправду уменьшилась. Ложь всегда остается ложью, напомнил он себе. Всегда. Даже разделенная с Владыкой, она не становится правдой. Никогда.

Тайный Вход караулили два гнома из знаменитой личной охраны Якша. Грозные боевые молоты взлетели, прижались к сердцам.

Еще один боевой салют!

Еще одна ложь.

— Постой, — вдруг сказал Владыка. — Выпей! В его руке, на золотой цепочке покачивался маленький кувшинчик из цельного рубина.

"Если в нем то, что я думаю…"

— Это "Слеза Гор", — сказал Владыка Всех Гномов. — Ты не будешь чувствовать ни боли, ни усталости, ни страха…

Только безмерное удивление, о Владыка! Эта штука стоит не меньше, чем ящик первосортных изумрудов!

— … твой ум останется ясным, а сердце будет спокойно, — закончил Якш.

— Благодарю, Владыка, за этот неоценимый дар, — неловко пробормотал разведчик.

Выпив предложенное, он быстро шагнул к двери. Тайная Дверь, личная дверь самого Якша, бесшумно открылась, и наступающее утро шагнуло внутрь. Разведчик шагнул ему навстречу.

Утро — замечательное время. Время, когда у человеческих часовых слипаются глаза и один безбородый гном может еще немного прожить без лжи.

Когда прошлого уже нет, а будущее еще не началось, когда смешной маленький человечек еще не возник, а гнома уже не осталось, тогда… трудно сказать, по чьим именно жилам мощно струилась "Слеза Гор", — может быть, его и не было вовсе, этого кого-то?

Да разве бывают безбородые гномы? Шутите! Лишить гнома бороды можно только вместе с головой. Так что человеческие часовые и в самом деле ничего не заметили. Нечего им было замечать. Некого.

Сумерки, пролитые на землю, были великой милостью господней. Во всяком случае, карлик в ветхих одеждах паломника и с паломничьим кошелем, привязанным к посоху, нисколько в этом не сомневался. Все есть великая милость Единого Бога-Творца — люди, именуемые паломниками, считают именно так, а ведь я теперь и человек, и паломник.

Выцветшая серая одежка почти растворяется в сумерках. Это хорошо, что растворяется, потому что сейчас я сойду с тропинки, на которую недавно свернул, выберу местечко посуше и со стоном рухну на землю. Ну ладно, не буду стонать… хотя очень хочется. Очень. Почему? Потому что в голове сидит сотня сумасшедших гномов, они вдребезги упились пивом, и теперь вдребезги же разносят мою черепушку тяжелыми боевыми молотами. Просьб о пощаде они не слышат. Глухонемые, наверное.

Это у меня голова так болит. Она еще и не так болит, но сравнения покрепче в нее, такую больную, просто не лезут. "Слеза Гор" больше не бежит по моим жилам, и жестокий верхний мир взимает с меня свою суровую пошлину за переход границы. Есть, оказывается, такие пошлины, что берутся даже с лазутчиков. Что ж, таможенный сбор — дело святое, не спорю. Вот только я предпочел бы расплачиваться в какой-нибудь другой монете. Или нет?

Могло быть и гораздо хуже. Например, меня могли поймать часовые. Поймать… или просто застрелить. Лазутчику подгорная броня не положена. Любая человечья стрела легко прошьет меня насквозь. Так что больная голова — это мелочи. Поболит и пройдет. Воздух у них тут наверху вредный, вот и болит. Ничего, к утру должна перестать. Кстати, теперь уже не "у них тут наверху", а "у нас тут наверху", точней даже просто "у нас" — люди ведь не считают, что они живут наверху, это глупые гномы зачем-то живут внизу, странные создания, делать им нечего — жить в какой-то дыре. Нам, людям, этого никогда не понять. И в бога они не веруют…

Не защищенная бородой кожа воспалилась на ярком солнце и немилосердно чесалась. Еще немного, и она потрескается, а потом просто облезет. Со стороны я сейчас красавчик хоть куда, небось одним своим видом человечью армию распугаю. Жаль, что мне никого пугать не надо. Скорей уж наоборот. Хотя если постараться и скорчить жалобную гримасу… эта опухшая и облезающая рожа может мне еще очень и очень пригодиться. Не напугать, так разжалобить. Мало того, что карлик, так еще и опухший, больной, несчастный, весь облезший. Может, оно и не худо, что голова болит? Для дела оно пользительно. Хотя, ох…

Разведчик сошел с тропы, прошел еще немного по густой сочной траве и выполнил обещание, данное самому себе, — ничком рухнул наземь. Так, как нырял в глубокое подгорное озеро. Трава сомкнулась над его головой, и воцарился покой. Сумерки еще сгустились, и трава окончательно перестала быть собой, превращаясь в седую серую тень, вольготно раскинувшуюся по лугу, а налетевший ветерок огладил ее серебристыми ладонями, превращая в нечто струящееся и так похожее на воду, что даже человеку, окажись он здесь в этот час, немудрено было бы перепутать. Однако разведчик даже и не пытался вынырнуть, чтоб восхититься творящимся чудом. Он лежал пластом, точно мертвый, точно и в самом деле утонул.

Оживило его совсем другое чудо. Этим чудом была наступившая ночь. Утомившись страдать ничком, он перевернулся на спину и внезапно оказался лицом к лицу с ночным звездным небом. Никогда ранее не виданным ночным звездным небом. Это потрясало до слез. Это было больше, чем он мог себе представить.

Ему казалось, что все самое красивое он оставил позади, что впереди лишь то, к чему он должен привыкнуть, что придется, стиснув зубы, терпеть, с чем должно смириться ради великой цели, и лгать, лгать, лгать… столько, сколько понадобится.

Он никогда бы не подумал, что здесь, наверху, просто над головой, над головой у каждого бродяги и проходимца, совершенно бесхозное и бесплатное висит то, что можно почесть величайшим сокровищем вселенной. Он и представить себе не мог, что прямо над ним, во всей своей неизмеримой простоте и загадочности висит Истина. Глядя на нее, лгать просто невозможно.

Он все-таки разрыдался.

Он был лучшим лазутчиком среди гномов. Его хорошо готовили. Он знал о людях и верхнем мире многое. Его наставнику казалось, что почти все. Вот только о звездном небе ему не позаботились рассказать.

А лучше бы показали. Разве ж о таком расскажешь?

— Это все из-за отсутствия пива, — сказал он сам себе, вытирая непрошеные слезы. — Такую головную боль должно употреблять вместе с пивом. Непременно вместе с пивом. И никак иначе.

Но он знал, что пиво тут ни при чем. Его рука привычно огладила отсутствующую бороду. Он вздохнул. Не за что ухватиться, не за что!

Ты столько думал о предательстве и лжи, но ведь на самом деле ты не хотел предать всех гномов. Только дураков, ведущих в бездонную пропасть ради личных амбиций. Только слишком старых и наивных, чтобы понять… а теперь… теперь тебе страшно. Глядя на это небо, так легко вовсе забыть о доме. Просто забыть, уйти, раствориться в этих чудесных огнях и… вот это и будет настоящее предательство, Шарц. Никого не предавать — это и есть самое страшное предательство. Непростительное. Проклятые огоньки украли твое сердце. Украли. Вот почему люди сильней гномов. Им есть что защищать… И ты принесешь это всем остальным гномам. Ты заставишь их смотреть в это небо столько, сколько понадобится, чтоб они поняли. Они имеют право это увидеть. Каждый имеет право на счастье. Ты не предашь свой народ, Шварцштайн Винтерхальтер, предатель.

А звездное небо смотрело на него, такое спокойное и мудрое, такое невероятно ничье… и в то же время… в то же время этим сокровищем владел каждый. Каждый, у кого были глаза.

— Любой, самый нищий, самый ничтожный человечишко богаче самого богатого гнома, — потрясенно прошептал разведчик. — Каждую ночь он может смотреть в небо и видеть звезды. И никакие алмазы с изумрудами не заменят этот живой огонь! Я даже не знал, какие мы… какие мы бедные, там у себя внизу…

Он подумал, что те, кто живут среди такой красоты, не могут быть очень уж злы и жестоки. И даже, если тупые сволочи во главе с мерзавцем Маэлсехнайли натворили что-то совсем беспросветное, все равно есть надежда договориться с теми, кто, ложась спать, укрывается таким невероятным сокровищем. По крайней мере, у него эта надежда есть.

Ради этого он готов лгать. Лгать долго, истово, истошно… лгать до тех пор, пока не придет время сказать правду. Сказать правду и просить за всех гномов Петрии. И снова лгать, и опять говорить правду. Встать на колени и повторить все это еще раз. И еще. И сколько потребуется. У него хорошие доводы. Могучие. Люди услышат. Они не могут не услышать. И пусть тогда звездное небо встанет за его спиной и попросит вместе с ним. Оно само по себе довод, и люди привыкли внимать его речам куда больше, чем болтовне малознакомого гнома, люди просто не могут не прислушаться к собственному небу, ведь там живет их Бог. Если небо попросит вместе с ним, люди услышат. Разведчик смотрел в небо, и оно отвечало ему несказанной теплотой. Вместе у них получится.

А какой все-таки счастливый, верно, этот ихний Бог — жить там, наверху, это же, наверное, так здорово… так, что даже и представить себе невозможно.

А ведь голова не болит больше. Совсем не болит. Это все оно. Небо. Он сразу понял. Это все звезды кажется, так их называют…

"Это все звезды", — подумал он с благодарной нежностью, завернулся в ночь и уснул.

"Хочу пива", — проснувшись с утра пораньше, подумал Шарц и понял, что его кто-то ест.

Он вскочил, стряхивая с себя мелких ползучих тварюшек, отчаянно кусавших его за все, за что только можно.

Муравьи. В Подгорном Царстве они тоже встречаются, лекари их даже разводят, но чтобы так много и такие злые!

А ты не ложись спать рядом с их домиком, болван!

Опять меня штрафуют за нарушение границ, плохой из меня лазутчик. Тоже мне, "последняя надежда". Хорошо, что это всего лишь муравьи, а не стражники короля Джеральда.

"Верхний Мир — это не только восхитительные звезды, это еще и гадкие муравьи". — подумал новоявленный карлик, изо всех сил стряхивая с себя гнусных кусачек.

— Бабушка, а почему эльфы были такие жестокие?

— Жестокие, внучек?

— Нам Наставник рассказывал, как они нас победили. И что потом было. Скажи, бабушка, как же так… ведь гномы им ничего не сделали! За что же они нас так ненавидели?

— А что тебе Наставник сказал?

— Сказал, они от природы такие. Сказал, они не гномы, даже не люди, они были просто животные. Даже хуже, чем животные.

— Наставник тебе ответил, так почему ты у меня спрашиваешь?

— Потому что… потому что они не похожи на животных!

— Скажи на милость, а где ты видел эльфов?

— На той картинке, что у Наставника.

— И на кого они, по-твоему, похожи?

— На нас, бабушка. На людей тоже, но ведь люди… они же не животные, они тоже, как мы. Они могут мыслить. Так почему эльфы должны быть животными? Они похожи на людей, на нас, значит, они тоже должны мыслить. Может, не так хорошо, как мы, но должны же! Они делали топоры, луки, стрелы, мечи, наверно, они хорошо их сделали, раз наши самые-пресамые цверги с ними не справились. Животные не могут делать оружие и сражаться в битве. А эльфы могли. Значит, они были разумны. Так почему они были так жестоки?

— Почему ты не задашь свои вопросы Наставнику?

— Потому что мои мысли спорят с тем, что он говорит.

— Значит, он ошибается?

— Что ты, бабушка! Наставник всегда прав! — испуганно возразил юный гном. — Он не может ошибаться, ведь он — Наставник.

— Поэтому ты и спрашиваешь у меня?

— Поэтому я и спрашиваю у тебя, бабушка. Наставник всегда прав, а мне действительно нужен ответ на мой вопрос.

Старая гномка вздохнула и, с кряхтением разогнув спину, встала. Сняла с кухонной полки тяжелую даже на вид потемневшую от времени книгу в железном переплете.

— Ты как-то спрашивал у меня, что там, в этой книге, а я тогда сказала, что рано тебе еще знать это, — промолвила старуха, кладя тяжеленную книгу на каменный стол кухни. — Ну а теперь, раз уж ты задаешь такие вопросы и даже заимел по ним собственное мнение…

— Ой, бабушка… — испугался юный гном. — Ты же не хочешь сказать, что я спорю с Наставником!

— Хороший вопрос. Поразмысли об этом как-нибудь на досуге. А потом опять поговорим. И вот что — Наставнику о своих размышлениях ни слова! Только мне. Родителям тоже пока не говори. Сама скажу, когда время придет.

— Но, бабушка, так ведь нехорошо! Это же…

— Что тебя беспокоит?

— Наставник…

— Не забывай, я вхожу в Совет Старух и занимаю там не последнее место. Все же у твоего отца девять братьев, не каждая старуха может похвастаться таким подвигом. Так что мой ранг выше, чем у твоего Наставника, который и невесту себе еще не выслужил. Так что я вполне могу наложить такой запрет.

— Спасибо, бабушка!

— Спасибо? Видать, ты куда умней, чем мне казалось. Что ж, вернемся к нашим эльфам.

Пальцы старой гномки ловко распахнули книгу, перелистали страницы. Вместо закладки между страниц лежал высохший до прозрачности цветок. Сквозь него вполне можно было прочесть убористые строчки гномьих рун, но странно, он все еще сохранял аромат. Тонкий, но сильный запах тут же заполнил кухню. Бабушка мечтательно прикрыла глаза, а внучек сморщился и чихнул так оглушительно, что бабушке пришлось спасать свое полупрозрачное сокровище. Впрочем, картинка заинтересовала юного гнома гораздо больше цветка.

— А у Наставника эльфы по-другому нарисованы, — заметил он.

— Вот как?

— У них большие острые зубы, уши гораздо длиннее, и на руках здоровущие когти, — поведал внук.

— Гораздо длиннее уши у кролика, — невинно заметила бабушка. — Его мы ели в прошлую пятницу.

Юный гном хихикнул. Бабушка улыбнулась.

— Посмотри внимательно, внучек, — тихо промолвила она. — Так выглядели эльфы на самом деле. Что ты можешь о них сказать?

— Они… ну… они… они очень тонкие…

— Худые, — поправила бабушка. — Они голодали. Всегда. Тогда наверху трудно было прокормиться. Это сейчас люди развели множество всякой живности, подчинили своей воле растения, научив их давать съедобные плоды. А тогда только гномы ели досыта, ибо грибы в пещерах росли всегда. Эльфы покупали у нас эти грибы, а когда им нечем было платить, они воевали. А теперь ответь — можно ли обвинять в жестокости существа, почти сошедшие с ума от голода? Скорей уж кого-то другого нужно обвинить в алчности. В жадности до того непомерной, что она позволяет захлопнуть каменную дверь перед носом едва стоящего на ногах несчастного эльфа, раз у него нечем заплатить за еду.

— Ох, бабушка…

— Молчи. Посмотри на него еще раз. Пусть тебе станет его жалко. У него никогда не было кролика по пятницам и вволю грибов каждый день. А он жил, мыслил, сражался, он сделал лук, лучше чем наши, и голодный побил наших великих цвергов. Подумай об этом.

— Бабушка… я… я… я просто не смогу поговорить об этом с Наставником… и с родителями тоже. Это… но это же нехорошо, что у меня есть от них тайны!

— Разумеется, у тебя не должно быть тайн от твоих родителей и твоего Наставника. Кроме этой.

— А почему, кроме этой?

— Они слишком молоды, чтобы знать ее, — отрезала бабушка.

— Они — молоды? — удивился юный гном.

— Да, молоды!

— А я — нет? Как так может быть?!

— Ты самостоятельно додумался до правильного вопроса и догадался, кому его следует задать. Они этого не сделали — и хватит о них. Ты задал вопрос. Получил ответ. Теперь стоит подумать над этим ответом. Иди. Подумай. Завтра поговорим.

Юный гном ушел.

— Я рассказала тебе сказку, мальчик, — тихо шепнула старуха, ставя на место книгу. — Молод ты еще для правды. А все ж моя сказка не так отвратительна, как Якшева. Со временем ты узнаешь и правду. Боюсь, это время наступит слишком быстро. Страшно быстро. А пока подумай о том, что нет на свете ничего непогрешимого. Наставники могут ошибаться, а собственный народ вести себя алчно, мерзко и бессердечно. Это пригодится тебе, когда ты взмахнешь секирой над чьей-то чужой головой. Быть может, это поможет тебе вырасти гномом, а не цвергом.

Тихонько вздохнув, она вынула из-за пазухи маленькую зеленую бусину на тонкой золотой цепочке.

— А пальцы у эльфов длинные, чуткие и нежные, — шепнула она бусине. — И никаких когтей на них нет. Знаешь, может, я и не доживу… но если вы совсем-совсем сюда не вернетесь, то клянусь Владыками Подземного Пламени — после смерти я превращусь во что-нибудь очень отвратительное, отыщу вас, где бы вы ни скрывались, и надеру ваши длинные кроличьи уши, понятно?!

Гномы совершенно не умеют играть на лютнях, — пробурчала она мгновением позже, запихивая бусину обратно за пазуху. — Мне б еще разок эльфью лютню послушать, а там и помирать можно…

Кто-то выжимал тучи, как хорошая домохозяйка стираное белье. Конские копыта месили дорожную грязь, разбрызгивали лужи. Пасмурнее неба было только настроение всадников. Полдня в седле, одежка — насквозь, а тут еще и гроза ко всему. Мало приятного. Впрочем, на лице одного из всадников то и дело высверкивала улыбка, словно драгоценный доспех из-под покрытого дорожной грязью плаща.

В небе вновь загрохотало. Дождь на миг приутих, словно бы задержав дыхание, а потом хлынул с удвоенной силой.

Руперт Эджертон, герцог Олдвик, улыбнулся и поторопил коня. Ничто не могло испортить его хорошего настроения.

— Милорд! — плаксиво воззвал кто-то из слуг. — Здесь трактир, милорд!

— Постоялый двор, — жалобно поддержал другой. Герцог вновь улыбнулся. В таком настроении, как у него, — пара пустяков скакать всю ночь под проливным дождем и встретить рассвет на стенах собственного замка, чтобы потом тихо-тихо пробраться в спальню к своей жене и разбудить ее поцелуем. Но это у него такое настроение. Несчастные, промокшие слуги в этом не виноваты. Они тоже люди. Им хочется поскорей оказаться под крышей. В тепле. У очага. Выпить кружку подогретого вина, чтоб потом в носу не хлюпало. Высушить одежку. Видит бог, они имеют на это право.

— Хорошо, — коротко бросил герцог, и лица слуг засияли сквозь завесу дождя и грозовой сумрак маленькими солнышками.

Завидев столь высокого гостя, трактирщик бросил все дела и немедля поспешил навстречу.

— Тут у вас небось тараканы на голову падают, — притворно нахмурился герцог.

— Обижаете, ваша светлость, — моментом откликнулся трактирщик, отлично уловивший его настроение. — Блох, клопов, тараканов не держим. Потому как за постой они не платют. А бесплатных постояльцев сюда не пущают. Разве что постоялец отработает. Так с таракана какая работа?

— Уговорил, — с самым капризным видом буркнул герцог. — Авось не сожрут меня до утра твои блохи с тараканами.

— Не сожрут! — покачал головой трактирщик. — Мы вашу светлость охранять будем. У меня знаете какие телохранители? Даже у вашей светлости таких нет!

Герцог фыркнул, представив, как два здоровенных бугая с мечами наголо охраняют его от тараканов, но трактирщик кивнул на двух здоровенных пушистых кошек, с наглой грацией разлегшихся у очага.

— Позвольте представить, ваша светлость: красавица Пэгги и красавица Мэгги! Видели бы вы, как они мышей и тараканов ловят!

— Могу себе представить, — ухмыльнулся герцог. — А еще я могу представить, как они своими роскошными шубами ловят блох.

— И на блох есть управа, — отозвался трактирщик и, коротко свистнув, подозвал небольшую юркую собачку. — Позвольте представить вам почтенного мастера Мортимера — блохи и крысы, двойное жалованье плюс наградные. Между прочим, он честь по чести состоит в гильдии крысоловов, так что звание мастера самое настоящее.

Действительно, на щегольском ошейнике собачонки болталась гильдейская бляха. Герцог взглянул на псинку с уважением. Ведь даже для того, чтоб поступить в упомянутую гильдию учеником, необходимо прикончить не меньше сотни крыс, каждая из которых едва ли не больше этой собачонки. Не иначе, жители близлежащего городка то и дело приглашают почтенного мастера на крысиную охоту.

— Да уж, — покачал головой герцог. — С такими телохранителями и впрямь ничего не страшно. Я даже могу не надевать на ночь кольчугу.

Через полчаса переодевшийся во все сухое герцог сидел за столом, потягивая горячее вино, лениво прислушиваясь к болтовне слуг и прочему трактирному гаму.

Заодно он как следует разглядел хозяина трактира.

"Такую суровую обветренную рожу в трактире не заработаешь! Поднос в его руках смотрится по меньшей мере странно, а вот… боевой лук в полтора человеческих роста… и прищур у него такой…"

— Лучник! — на пробу рявкнул герцог.

"Угадал или нет?"

Трактирщик обернулся мгновенно и посмотрел на герцога так, будто и впрямь лук натягивал. Потом вдруг усмехнулся, расслабился.

— Обижаете, ваша светлость. Я не просто лучник, я — десятник. Бывший миддлбэнкский десятник.

— А я, как всякий рыцарь, оруженосцем начинал, — вздохнул герцог. — И был тогда дурак дураком. Правда, везучим дураком, но это еще хуже. Дураку один раз повезет, он начинает думать, что это и есть закон природы. Одним словом, если б не такие, как ты…

— А что, очень даже правильно, такие, как я, непременно должны быть, — степенно кивнул трактирщик. — Вот помню, как-то раз…

Бывший лучник успел рассказать герцогу с десяток историй, как две капли воды похожих на те, что мог бы рассказать сам герцог, прежде чем долг хозяина трактира и очередной клиент призвали его.

Один из слуг герцога попытался вмешаться, грубо напустившись на прибывшего клиента.

— Не видишь, что ли, мой хозяин с трактирщиком беседовать изволит?! Подождешь свою кружку пива!

— Твой хозяин такой же клиент моего заведения, как и все прочие, — сурово осек бывший лучник расшумевшегося слугу. — Герцогу, конечно, пиво подадут раньше, чем поденщику, но исключительно потому что он на королевской службе. А то, что нам с твоим хозяином есть что вместе вспомнить, тебя и вовсе не касаемо. Потому как сдается мне, что тебя-то там не было.

Трактирщик сочувственно поглядел на герцога. Тот вздохнул и развел руками.

"Ох уж эти гражданские!" — было написано на лице трактирщика.

"Все как один идиоты!" — безмолвно соглашался герцог.

— В самом деле нехорошо, Томас, — усмехнулся герцог, оборачиваясь к своему слуге. — Ты так шумишь… Люди могут подумать, что герцог — это ты.

Испуганно охнув, слуга закрыл рот обеими руками и сполз под стол.

— Странно, — меланхолично промолвил герцог. — Что это он напился с одной кружки? Подымите-ка его… И не наливать ему больше!

Внезапно его внимание привлек убиравший грязную посуду коротышка. Смешной маленький человечек, казалось, был полностью поглощен своим делом. Он громоздил из тарелок, мисок и кружек башни такой высоты, что герцогу аж страшно делалось, а потом играючи относил их куда-то в глубь трактира. То и дело миски, чашки, кружки и тарелки взлетали в его проворных руках, словно бы танец какой плясали. Да притом развеселый. Было на что посмотреть! Ловкие движения коротышки выдавали в нем скорей ярмарочного жонглера, чем трактирного слугу, — пусть даже и невероятно умелого слугу.

"Изрядный бы воин получился, когда б не его рост, — подумал герцог. — Впрочем, такому и рост не помеха. Я вот, например, не знаю, удержал бы я такую груду тарелок или нет. И уж сплясать бы при этом точно не решился. Жаль только, что его ни в один строй не поставить".

Герцог заинтересовался смешным маленьким человечком.

— Занятный у тебя, однако, работник, — заметил герцог, когда трактирщик ненадолго очутился рядом. — От пола не видать, под столом пройдет, не нагибаясь, а какой бойкий!

— А он не работник, ваша светлость, — отозвался трактирщик. — Постоялец он. Деньжат то ли нет, то ли все вышли, вот он и старается. Мне лишние руки не помеха, а он не только стол и кров отработает, он еще и заработать может. Если продолжит в том же духе — точно с пустыми карманами не уйдет. Обязательно заработает.

— Или посуду перебьет, — заметил герцог.

— Я спервоначалу тоже так подумал, — кивнул трактирщик. — У меня аж сердце захолонуло, когда он тут балаганить начал. Ну, думаю, плакали мои тарелки с мисками. Одни брызги сейчас от них останутся. Взял, понимаешь, человека, пожалел на свою голову карлика безденежного, а он мне тут утворяет! Я уж начал приглядывать, чем половчей огреть этого шута за его проделки — ан нет! Ничегошеньки он не уронил. Ни единой мисочки. Ни разу. А уж три дня тут. И все три дня эдак… У меня от него клиентов прибавилось. И то ведь каждому охота на бесплатный балаган порадоваться. А чтоб его учинить, нужно организовать много грязной посуды. А значит, надо как следует съесть и выпить. Прямая мне выгода. Так что я его не обижу. Не за один хлеб старается. Честь по чести расплачусь. Я б его и вовсе нанял за хорошее жалованье, да он не хочет.

— Это можно понять, — кивнул герцог. — Он, верно, жонглер какой. Поиздержался в дороге, вот и подрабатывает как может. Его небось своя труппа ждет.

— Я тоже так думал, ваша светлость, — промолвил трактирщик. — А он говорит, что жонглерство это у него так, для развлечения и приработка, только чтоб с голоду не умереть. А на самом деле он в Марлецию едет. Хочет в тамошний университет поступить. Студентом будет.

Трактирщик произнес это с таким уважением, как будто сообщил, что ловко жонглирующий тарелками коротышка как минимум королевский министр.

— Студентом? — герцогу стало еще интереснее. Этакого карлика он мог себе представить разве что в качестве шута либо просящего подаяние нищего, а ведь он не только жонглером сделался, ему этого еще и мало, ему ученым стать охота. А ведь над ним наверняка насмехались, издевались, не верили в него. Над такими, как он, всегда смеются. Это ж какая сила духа надобна, чтоб пройти все это и не озлобиться, не наплевать на все, не отчаяться, а вместо всего этого весело отплясывать с тарелками в трактире и мечтать о Марлецийском университете.

— Студентом, — кивнул трактирщик так гордо, словно в этом была и его заслуга, и направился к следующему клиенту.

Настроение герцога, и без того великолепное, стало еще лучше. Нет, как же хорошо! А ведь начиналось все хуже некуда.

Он припомнил отвратительное начало сегодняшнего дня. Утро. Королевский Совет. Он приехал ругаться и жаловаться. Обратиться к его величеству Джеральду де Райнору, как рыцарь к рыцарю. Но у него нет надежды на успех. У него есть только угрюмая обида и желание сделать хоть что-то. Впрочем, что тут можно сделать? Шутка ли — жаловаться на самих Бофортов! Да разве станет король обижать свою новую родню? Как же! Недаром ведь он этого Роберта, сопляка малолетнего, в Королевский Совет ввел. Что может такой юнец понимать в государственных делах? Ничего. Зато — родной брат королевы. А теща короля чем хуже? И что с того, что она не права? Зато она — леди Элис, мать королевы, о чем она сама трещит без умолку где может и где не может. А ты кто? Обыкновенный старый вояка, отвечающий за своих людей перед богом и Джеральдом, и больше никто. Эх, был бы Джеральд Олбарийский прежним Золотым Герцогом, воином среди воинов, он бы нипочем такого не допустил. Но он король, а теперь еще и женатый король, это совсем другое. Король обязан жениться, кто спорит, но почему он должен позволять родне жены творить, что им заблагорассудится? Почему? А еще этот Роберт…

Именно "этот Роберт" и оказался тем самым человеком, который пришел на помощь герцогу.

— Почему вы так долго тянули со своей жалобой, герцог Олдвик? — спросил он, устремив на герцога умный и цепкий взгляд. — С этим безобразием следовало покончить еще четыре месяца назад.

И герцог решил, что он ослышался.

— Но леди Эйнсли сказала… — растерянно пробормотал он.

— Леди Эйнсли слишком много на себя берет.

И молодой Бофорт, мимолетно чему-то улыбнувшись, изложил дело королю, да так, что решить его можно было только в пользу герцога Олдвика. Такие доводы самому Руперту Эджертону, герцогу Олдвику, и в голову бы не пришли, а этот мальчишка… этот сопляк, который ничего не понимает в государственных делах… ох… надо же так обмануться! Поверить, что Золотой Герцог, воин среди воинов, первый среди равных, перестал быть таковым, что его сломали, разбили, пленили, подмяли под себя какие-то "леди Элис"! Нет уж, Руперт Эджертон, дурак ты, хоть и герцог! Джеральд остается Джеральдом на счастье всем нам, на счастье всей Олбарии, и если он вводит мальчишку и сопляка в Королевский Совет, то вовсе не по той причине, что спит с его сестрой, а потому что тот достоин сидеть в этом самом Совете куда больше, чем ты сам, например!

А значит, золотые дни Олбарии не завершатся Золотым Герцогом, они еще только начинаются, эти дни, раз рядом с королем восседают такие талантливые мальчишки. Ради этого ты и сражался с каринтийцами, герцог Олдвик, а твой король загонял обратно под землю непобедимых гномов. Вот почему тебе нипочем и гроза, и дождь, и ветер — ты убедился, что Джеральд остался Джеральдом, а примерещившийся тебе мерзкий призрак воскресающих Дангельтов не более чем призрак! Джеральд никогда не превратится в Дангельта. Никогда.

Герцог вновь посмотрел на коротышку, жонглирующего тарелками. Нет, какой все-таки удачный день! Сначала Роберт де Бофорт, теперь этот безвестный жонглер, мечтающий стать чем-то большим. Да ведь ради таких, как они, Джеральд и делает то, что делает. Потому что они — будущее Олбарии. Без них вы с Джеральдом — просто ходячие мертвецы, которых похоронить забыли.

Коротышка тем временем закончил собирать миски с тарелками. Пустой посуды покамест больше не было, и он, получив у трактирщика свою полную миску да кружку вина, остановился на миг посреди зала, выбирая место, где бы присесть поужинать.

— Присаживайся, — дружелюбно предложил ему герцог.

Коротышка приметно дрогнул. У слуг герцога поотвисали челюсти. Нет, вот они бы нипочем какого-то трактирного слугу за свой стол не пустили. И вольно же их светлости этак дурачиться!

— Вы это… мне? Ваша… светлость? — приметно запинаясь, выдавал из себя коротышка.

— Тебе-тебе, — кивнул герцог. — Садись да ставь скорей свою миску, а то ведь она горячая, наверняка тебе пальцы жжет.

— Есть немного, — ухмыльнулся коротышка, ставя свою миску на стол и присаживаясь рядом с герцогом.

— У, морда немытая, — завистливо прошипел один из слуг герцога. — Ты бы хоть поклонился, деревенщина! Такая честь…

"А зависти-то сколько! — мимолетно подумал герцог. — Не тебя за свой стол герцог посадил, не тебя — урода какого-то, бродягу низкородного почтил! А ведь, посади я тебя рядом с собой, ты бы лепетал и заикался, так что тошно бы сделалось, да еще и вывернул бы на себя миску-другую от почтительности и благоговения. Да ты и не посмел, и не хотел бы за один стол со мной попасть, но вот я посадил кого-то другого — и ты изнемогаешь от зависти и ненависти. Прогнать тебя, что ли? Ведь ты урод похлеще этого коротышки. Он всего лишь недомерок. У него тело маленькое. Кто знает, почему оно, усохло, почему не развилось, как должно. Во всяком случае, он выжал из него все, что можно. А у тебя не тело, у тебя душа усохшая, маленькая, всю ее зависть изъела. И ведь я знаю, почему так случилось. Имя твоей болезни — Дангельт. Он и многие подобные ему сотворили таких, как ты. Эта зараза так сразу не исчезнет, не рассеется. Поэтому я не прогоню тебя, хоть ты и мерзок. Ты так же, как и этот карлик, не виновен в своем уродстве".

— Я слишком мал ростом, чтобы кланяться, — мягко пояснил коротышка, глядя герцогу прямо в глаза. — С моим ростом голову нужно держать высоко, не то ведь и впрямь не заметят.

Вот это сказал!

Слуги за соседним столиком замерли от ужаса, а герцог расхохотался.

— С таким-то норовом тебя всякий приметит, — отсмеявшись, заметил он.

— Это утешает, — спокойно кивнул коротышка.

— Вот только выжить с таким норовом трудновато, — добавил герцог.

"И почему у меня не выходит разгневаться на этого нахального недомерка?"

— А мне выживать не надо, Ваша Светлость, — ответил коротышка. — Это вам надо, вы за многих людей отвечаете, а я — сам по себе, мне достаточно просто жить.

"Да ты хоть понимаешь, что ты сейчас сказал, маленький мерзавец? Вижу, что понимаешь. Как же ты посмел-то, а? А ведь посмел. И не боишься. Ни капельки не боишься. И почему я стерплю это от тебя? А ведь стерплю. И еще послушаю. Не каждый день такое услышишь".

Герцог поглядел на своего собеседника с новым оттенком уважения.

— Далеко не каждый способен понять такие вещи, — промолвил он. — Так ты, значит, умен. Умен и дерзок, иначе не посмел бы намекать на то, на что ты намекаешь. Ты, значит, свободен и одинок, тебе не нужно ни за кого отвечать, и поступаться собственной честью тоже не нужно. А я, герцог, отвечаю за многих, и значит, неизбежно вынужден это делать. Моя честь запятнана, так? Мне приходилось гнуть шею перед обстоятельствами, молчать, когда требовалось сказать правду, улыбаться, когда нужно было ответить ударом на удар. Ты даже не сомневаешься в своем обвинительном приговоре. Не сомневаешься, хоть и не знаешь меня…

— Вы живы… — обронил коротышка.

— Верно, — кивнул герцог. — Я жив. Обвинению этого достаточно. Что ж, бесстрашный карлик, ты прав. Я признаю твой приговор. Прошу лишь учесть одно маленькое смягчающее обстоятельство: я выживал для того, чтоб раньше или позже появились те, кто будет просто жить.

— Я бы никогда не сел за один стол с мерзавцем, — заявил дерзкий коротышка.

Слуги давно уже молчали, как воды в рот набравши, теперь они делали вид, что их не существует в природе.

— Ну спасибо на добром слове, — ухмыльнулся герцог. — Быть может, ты пьян?

— Я недостаточно богат для этого, — сказал коротышка.

— А чтоб оскорблять герцога, выходит, достаточно? — потешался герцог.

— Так ведь честь — бросовый товар, ее кто угодно поднять может, — не остался в долгу коротышка. — Каждый достаточно богат, чтоб купить ее, вот только не каждому она по плечу. Да и налоги на нее ужас какие, купить не шутка, да вот потом жутко. Не каждому по нраву.

— Так вот оно в чем дело, — понимающе покивал герцог. — Налоги. А я-то, старый дурак, и не понял…

Ему было… странно. Наглый карлик нес жуткие дерзости, его бы за ноги повесить за такие речи, а он, герцог, сидит и вот так вот запросто болтает с этим хамом, выслушивает его оскорбления, да еще и удовольствие от этого получает.

— Тебе с такими речами шутом работать нужно. Самое для тебя ремесло, — сказал герцог.

— Ага. И рост у меня подходящий, — ухмыльнулся коротышка.

— Ты можешь стать и еще короче, — сказал герцог. — Уж тогда-то тебя точно от земли не видать будет.

— Вряд ли тогда это будет меня интересовать, — отмахнулся коротышка.

— Шутов, по крайности, не казнят, — заметил герцог. — А то с таким языком твоей голове недолго красоваться на твоих плечах.

— Пока вроде при мне, — коротышка потешным жестом ухватился за голову, словно проверяя, на месте ли она.

— Не иначе что чудом господним, — сказал герцог.

— Неустанно воздаю Ему хвалу, — подхватил коротышка.

— Ты б Его лучше не гневил понапрасну.

— Не могу не гневить. Не выходит. Таким уродился.

— Слушай, а может, ты ко мне шутом пойдешь?

— С чего бы это?

— Ну… я дам слово не рубить тебе голову… — предложил герцог. — Даже если ты будешь на мою собственную ежедневно выливать ведро помоев.

— Да на кой я вам сдался? — досадливо спросил коротышка.

— Хочу поучиться жить, — ответил герцог. — Все время выживать, говорят, вредно для здоровья.

Карлик вздохнул. В его глазах колыхнулась глухая затаенная боль. И тоска. Так много тоски. Весь мир можно отравить этой тоской.

"Спокойно, парень. Не ты один носишь в себе такое. Однако много же в тебе этого, бедняга!"

Еще миг, и коротышка овладел собой. На лицо вернулась прежняя нагловатая ухмылка. И глаза стали прежними: умными, цепкими и… закрытыми. Захлопнулась в них какая-то дверка, за которой колыхался этот бездонный колодец боли. Дерзкий веселый наглец вновь занял свое место за столом напротив герцога.

"А ведь это и в самом деле его место, — подумалось герцогу. — Его по праву, хоть у него и права-то такого нет да и откуда бы ему взяться?"

А вот не чувствует его светлость герцог Олдвик ничего неправильного в том, что напротив него сидит этот парень. Не чувствует, и все тут.

— Я был бы рад, — виновато промолвил коротышка и замолчал.

Герцог ощутил новый прилив удивления.

"Что я такого сказал? Смотрит он прежним наглецом, но говорит так, будто в чем-то провинился передо мной. Да уж, этот парень сплошная загадка!"

— Я был бы рад принять ваше предложение, ваша светлость, — сказал коротышка. — Я почел бы… за честь. Но… у меня есть… долг, наверное. Я должен ехать в Марлецию. Поступить в университет. Пока я жив, я не могу к этому не стремиться.

— А почему ты решил стать студентом? — спросил герцог.

— Потому что моя мать умерла, рожая меня… — сказал коротышка и замолчал. Где-то за закрытой дверью грохотал и ревел неизбывный океан горя, хрипел нескончаемый ураган страдания, но у герцога не было ключа от этой двери. Может, и не будет никогда. Такие, как этот парень, ключей не выдают никому. И что тут скажешь?

Коротышка молчал, уставясь в свою миску. Молчал и герцог. А что тут скажешь? И рад бы утешить несчастного, да тот не примет ничьих утешений. Такие все делают для себя сами. Абсолютно все. Ничьей помощи они не примут, даже если нуждаются в ней безмерно. Даже если умрут без нее. Им и вправду проще умереть. Помощь таким оказывают, предварительно оглушив их здоровенной дубиной, связав и заткнув рот. И никак иначе.

— Женщины не должны умирать родами, — сказал коротышка.

— Не должны, — повторил герцог, думая о своей жене. Он и сам не мог бы сказать, о которой, — о той, что умерла родами, не дождавшись мужа с войны, или о совсем еще юной девочке, на которой герцог женился так недавно. В этот миг они слились для него воедино, и это было страшно.

— Вот я и решил выучиться на врача, чтобы найти способ предотвратить это, — сказал коротышка.

— Но разве может быть такой способ? — спросил герцог. — Врач может облегчить страдания, помочь роженице, но… все равно ведь остальное в руках божьих, разве нет?

— Способ был, — упрямо мотнул головой коротышка. — Я знаю, что был. Просто его забыли. А я вспомню.

— Вспомнишь?

— Найду.

— Глупо было предлагать тебе колпак с бубенцами, — вздохнул герцог. — Прости.

— Почему же? Вовсе не глупо, — улыбнулся коротышка. — Просто несвоевременно. Кто знает, может, я еще и постучу в ворота вашего замка. Должность шута с обязанностями врача вполне совместима. Такой шустрый парень шутя справится с обеими, вы не находите, ваша светлость?

— Нахожу, — кивнул герцог. — Шутя — точно справится. Никаких сомнений. Так что я буду считать, что столь заботящийся о своей чести человек кое-что мне пообещал.

Коротышка одним глотком прикончил свою кружку вина и встал.

— Что ж, мне пора к моим мискам, — сказал он. — А то наш добрый хозяин, того и гляди, отправится собирать их сам и заплатит мне на один медяк меньше. Для бедного студента существенно, а ведь я даже еще и не студент.

— Погоди, — герцог решительно ухватил будущего доктора за рукав. — Стой!

Он быстро снял с пояса кошель с деньгами и протянул его коротышке.

— Мы сидели и беседовали как равные, — тихо проговорил тот, отводя руку герцога, отталкивая от себя кошель. — Теперь вы хотите стать больше? Опрокинуть меня этими деньгами? Зачем? Вам так нужна победа в этом маленьком глупом споре? Победа над ничтожным карликом, на которого и удар меча-то потратить жалко?

— Дурак!!! — рявкнул на него герцог. — Это не для тебя! Как ты только посмел подумать такое? Это тебе на обучение, мерзавец! Женщины не должны умирать родами! Так вот — это, — он гневно взмахнул кошелем, — это для них! Для них, понял?!

И герцог основательно треснул коротышку кошелем по лбу. Не так, чтоб насмерть, а так, чтоб понял, кретин безмозглый.

Коротышка дрогнул, но не издал ни звука. Только моргнул.

— Вы сравняли счет, ваша светлость, — сказал он, протягивая руку за кошелем.

— Пустячок, а приятно, — ухмыльнулся герцог.

Коротышка подкинул в руке кошель с деньгами и покачал головой.

— Такой весомый гонорар за свои дерзости я получаю впервые, — заметил он. — То есть бывало, конечно, и весомее, но совсем в другой монете.

— Палки и плети? — предположил герцог.

— Ага, — усмехнулся коротышка, — а еще кулаки, кастеты, камни и прочие милые вещи. Вот только на эти гонорары потом нигде ничего не купишь. Даже уличные разносчики отказываются принимать синяки и шишки в качестве платы за пирожки. А уж головная боль и даром никому не нужна.

Подумав, герцог снял с пальца один из своих перстней.

— А это — приглашение в мой замок, — сказал он. — Когда курс закончишь. А пока спрячь его, чтоб не решили, что он краденый.

— Благодарю, — кивнул коротышка. — Не прощаюсь. До вашего отъезда, думаю, еще увидимся.

Миски, едва коснувшись рук, вновь взлетают вверх, чашки, плошки и кружки, чей-то взвизг, восторженная ругань, людям кажется, что я творю что-то невероятное, какое-то чудо выхватывает у меня из рук все эти плошки-миски, чтоб, повертев в пестром хороводе, плавно вернуть обратно. Они не знают, не ведают, что и миски, и плошки, и воздух вокруг них — всего лишь продолжение моих рук, что мне не трудней править этим пестроцветьем, чем любому из них руками размахивать, а ведь размахивать руками могут даже самые несмышленые малыши, ума на это и вовсе не требуется.

Все новые и новые миски занимают место в причудливом танце, я ловко подхватываю несколько брошенных медяков и ничего при этом не роняю, новый вздох восторга, медяки искреннего восхищения не дешевле герцогского кошеля, нельзя отказываться, медяк для этих людей дорогого стоит, подороже, чем кошель для герцога.

Несчастный наивный герцог, взять эдак и сунуть поворотливому на язык проходимцу такие вот деньжищи. Да знаешь ли ты, глупый сентиментальный болван, что только что оплатил смерть собственного, наверняка горячо любимого монарха? Знаешь ли ты, благотворитель несчастный, что ты убийца и заговорщик? Твоих денег вполне хватит, чтоб в той же Марлеции нанять с десяток вполне профессиональных и при этом абсолютно беспринципных негодяев, которые не то что от гнома, от дракона заказ примут, был бы он как следует оплачен. А твой перстень послужит достаточным доказательством твоей вины — и кто поверит бредням о странном коротышке-жонглере, которому ты его вручил? Ну, может, и поверят, когда все как следует проверят, вот только к тому моменту будет уже поздно.

Твое счастье, Руперт Эджертон, герцог Олдвик, что мне не нужна смерть короля Олбарии. Мне нужен мир, а с мертвыми его не заключают. Мне нужен мир, герцог Олдвик. Если б я мог, я бил бы тебя этим твоим кошелем с деньгами по твоей умной глупой благородной голове и кричал об этом на весь трактир так, что стекла повылетали бы. Потому что мне очень нужен мир, герцог Олдвик. Так нужен, что плакать хочется. А я не могу плакать, не могу кричать, даже ударить тебя не могу. Ни разу. Представляешь, как это горько? Вместо этого я потешаю местную чернь летающими мисками, плошками, блюдцами и тарелками, ловлю уже не нужные мне медяки и улыбаюсь. Представляешь, как мне весело? Так весело, что хоть умри. Вот только умирать мне ни в коем случае нельзя. Хорошо болтать о том, какой я свободный, и попрекать другого склоненной головой и запятнанной честью. Хорошо высоко держать собственную и размахивать белоснежным плащом с горделивыми надписями "честь" на всех человечьих наречиях, сколь их ни на есть. Но ведь на самом-то деле я на коленях, герцог. Неужели не видишь? Там, под белоснежным плащом, я — голый. Не видишь? Не замечаешь? А это потому что меня хорошо готовили. Даже умирать я буду с солнечной улыбкой, заверяя, что никогда еще так хорошо себя не чувствовал. Вот только на самом деле я такой же как и ты, герцог. Я тоже молчу, склоняюсь и улыбаюсь, когда нужно ударом ответить на удар. Потому что и я — не один. Мои гномы стоят за мной такой же стеной, как за тобой твои люди. Я, как и ты, отвечаю за всех. Вот поэтому я и беседую с тобой на равных. Поэтому и не кланяюсь. Мы и без того оба на коленях. Куда нам кланяться? Еще ниже? Эдак и под землю провалиться недолго. К нам. А у нас там теперь плохо. Тебе не понравится, герцог. А мне нельзя возвращаться, не выполнив здания. Они там ведь не знают, что я — предатель. Они даже не знают, что я — "безбородый безумец". Они верят, что я — "последняя надежда", герцог. Понимаешь, что это значит? Поэтому мы не будем кланяться. Тем, кто и без того на коленях, это не обязательно. Мы ведь равны с тобой. Наверное, я даже равнее. Я ведь отвечаю за всех гномов Петрии. За всех. А это больше, чем одно герцогство. Наверное, даже можно сказать, что я теперь король. Я — а не Якш, глупый старик, запутавшийся в собственных интригах, вынужденный поддерживать врагов, глотать потаенные оскорбления от бывших друзей и ждать, когда мир рухнет ему на голову. Так что я король, герцог Олдвик, и это ты должен кланяться мне. Вот только я не скажу тебе об этом, ты уж прости. Такой уж я лживый мерзавец.

Живи спокойно, благородный герцог Олдвик, щедрой души человек. Тебе не придется быть предателем и убийцей. Кости легли по-другому. И кто знает, что еще будет? Быть может, нам и представится случай выпить по кружке пива, потом, когда все закончится, и я смогу улыбаясь взглянуть тебе в глаза, оглаживая свою густую черную бороду. Я надеюсь на эту встречу, герцог Олдвик. А еще я надеюсь, что ты тоже улыбнешься мне, потому что между нами будет мир. Мир — и звездное небо вместо той лжи, которой я накормил тебя сегодня. А звездное небо… я еще не рассказывал тебе о нем? О, это нечто! Я надеюсь, что тебе понравится, герцог Олдвик. Тебе не может не понравиться. Ведь оно так похоже на тебя. Чем? А вот этого я никогда не смогу тебе объяснить. Я даже на своем языке никогда не был поэтом, а уж ваши наречия…

Просто я виноват перед тобой, герцог Олдвик. Ты встретил меня открытым сердцем и ясным взглядом, а я солгал тебе. Обманом и дерзостью втерся в доверие. Мне нечем отплатить тебе за эту обиду. Вот разве что звезды показать. Ах, ты их тысячу раз уже видел? И даже больше? Но… ты же не смотрел на них моими глазами? Глазами восхищенного странника, заплутавшего в краю чудес…

Ох, кажется, я и в самом деле становлюсь поэтом! Нужно следить за собой. Лазутчик не должен так распускаться. Он всегда должен помнить, кто он есть такой. Обыкновенная хорошо обученная мразь. И только. Вот-вот, и мисок не ронять! Вдохновение слишком дорого обходится.

Шарц подхватил миску у самого пола. Посетители дружно охнули от восторга, приняв ошибку жонглера за новый забавный трюк, но зоркий хозяин трактира строго погрозил ему пальцем.

"Этого не проведешь!" — подумал Шарц, подхватывая последние пустые чашки, сооружая из всего этого пресловутые башни, и танцующим шагом удаляясь на кухню.

— Пап, ну зачем мне руны?

— Болван! Хочешь всю жизнь, как я, тачку таскать?

— Я воином буду!

— Воинов мы с тобой совсем недавно видели. Всего несколько лет назад! И как ты думаешь, чем занимаются те из них, которые выжили?

— Это ненастоящие воины! Это… отбросы гномьего рода, вот!

Стремительная зуботычина.

— Пап, за что?!

— Где ты услышал эту гадость?!

— Мне Керц сказал!

— Сколько раз я тебе говорил: не лезь в компанию тех, кто старше тебя! Особенно таких, как Керц! Держись подальше от этих негодяев!

— А что? Они — молодцы! Никому спуску не дают! Они говорят, что сейчас время молодых, вот. Именно мы, молодые, спасем всех вас, когда Крыша Мира обрушится нам всем на головы!

— Та-а-ак… — задумчиво протянул отец. — Похоже, мой сын серьезно болен! Крыша Мира у него засвербела. Что ж, будем лечить. А ну-ка принеси мой ремень!

— Думаешь, твой ремень спасет нас, когда все рухнет нам на головы?

— Думаю, я буду удовлетворен, если он излечит тебя от глупости и нежелательных связей.

— Значит, ты считаешь, что ничего не случится?!

— Конечно, ничего не случится.

— Но об этом все говорят! Все! И эти обвалы…

— Обвалы были всегда. Из камня мы приходим, в камень и возвращаемся. Мы столько всего берем у земли, было бы странно, если бы земля время от времени не брала нас. Повторяй про себя эти слова нашего жреца и не слушай глупости старших мальчишек. Ничего никуда не рушится. А теперь принеси-ка ремень. Ты тут наболтал на две хороших порки. А потом за руны и никаких воинов. Чтоб я в нашем доме этого слова больше не слышал!

…Была осень, и веселый осенний ветер мел шуршащее золото листьев по тропинкам рощи близ герцогского замка. Иногда ветру надоедало просто мести, и он начинал вертеться, как собачий хвост, выплетая из листьев золотистые кружева. Сквозь осеннее золото к герцогскому замку шел человек в черном плаще, черной шляпе и черных сапогах. Подъемный мост был опущен, и, перейдя по нему глубокий ров, в воде которого плавали наперегонки все те же листья, человек подошел к воротам замка и решительно постучал в них перстнем самого герцога.

— Почему бы вам не постучать в калитку, незнакомый господин? — насмешливо донеслось до него откуда-то из-за стены. — Вы ведь не карета… и не конная свита!

— Потому что я пообещал его светлости постучать именно в ворота, — сварливо отозвался незнакомец.

 

Шут

В Яшмовом Кабинете Подгорного Владыки было пусто. Стопкой возлежали на краю огромного розовой яшмы каменного стола яшмовые же таблички, густо изрезанные гномскими рунами. Но Якш не почтил своим вниманием Яшмовый Кабинет, и его яшмовые проблемы остались нерешенными. Пусто было и в Золотом Кабинете. И в Алмазном. Даже в Хрустальном и Изумрудном Кабинетах никого не было. Какой-нибудь несведущий гном, не вхожий во дворец, решил бы, что Владыка и вовсе не занят сегодня неотложными государственными делами. И он бы ошибся. Просто у Якша был еще один кабинет. Тайный. Известный немногим. Шестой Кабинет Владыки был из Дерева. Да-да, именно из дерева. И это нисколько не унижало гордость самого главного гнома. Напротив. Камня, хоть бы и драгоценного, под землей сколько угодно, да и золота тоже. А вот дерево под землей не растет. А если еще и редких пород дерево… Кроме того, дерево теплее. Под старость Якш начал ощущать ломоту в костях, так что это имело значение. Именно в этом кабинете и находился Владыка со своим Главным Советником.

— Старейшина Цукеркопф недоволен, — отрываясь от рун очередного отчета, поведал Главный Советник Подгорного Владыки самому Якшу.

— И чем же он недоволен на сей раз? — скривился Якш.

— Говорит, много хорошего камня людям продаем, — ответил советник. — И дешево. Говорит, нам это ничего не дает, а людям…

— Дешево, значит… — с отвращением протянул Якш. — Дешево ему… А то, что этот камень на нас давит так, что хребет трещит, это до него не доходит?! — яростно рявкнул Владыка. — То, что я и его дурную голову спасаю, не только свою! Дешево! Да я счастлив, что нам за этот проклятый камень вообще хоть что-то платят! Еще немного, и я бы начал его дарить… А тогда они догадались бы… Хитрюга Джеральд мигом бы все понял… Я и так опасаюсь, что он… — Якш резко оборвал речь и отвернулся.

— Старейшина Цукеркопф считает, что люди построят из этого камня укрепления, — осторожно заметил Главный Советник. — Он говорит, у нас не останется свободного выхода наверх. Негде будет развернуть шарт и начать правильную атаку. Он говорит, мы окажемся заперты.

— Старейшина Цукеркопф — идиот, — язвительно прокомментировал Якш. — Считает он, видите ли! Ох, просчитается… впрочем, уже просчитался. Кстати, люди начали строить эти самые стены?

— Начали, Владыка.

— Вот и хорошо.

— Хорошо?! — ошарашенно переспросил советник.

— Великолепно! — усмехнулся Якш. — Неужто не понял? Раз будут стены, значит, не будет конницы! На стенах ей делать нечего. Люди будут защищать стены, а значит, встретятся с нами пешими.

— Они будут стрелять со стен, — заметил советник.

— Разумеется, будут, — кивнул Владыка. — Не считаешь же ты их полными недоумками. Они лучше нас стреляют из луков, зато мы куем самые прочные в мире щиты и доспехи. Долго ли гному разнести стену, построенную человеком?

— Вы хотите сказать…

— Я хочу сказать, конницы там не будет. Шарт развернется на развалинах этих пресловутых укреплений. Если мы, конечно, успеем…

— Старейшина Цукеркопф собирался поднять вопрос насчет камня в Совете Мудрецов. Он уже говорил об этом со старейшиной Унтершенкелем и старейшиной Шенкенрехтом.

— У старейшины Унтершенкеля третий внук все еще не женат, — меланхолично заметил Якш. — А старейшина Виммер Шенкенрехт золото любит больше своих убеждений…

— Я понял, Владыка, — кивнул Главный Советник.

— А старейшина Цукеркопф уже утомил меня… — Якш усмехнулся. — Я бы хотел отдохнуть от его мудрости.

— На какое время, Владыка?

— Навсегда, советник.

— Будет исполнено.

— Надеюсь.

Гулко ударил золотой колокол. Раз и еще раз. Срочная весть. В открывшуюся каменную дверь, тяжко ступая, вошел с ног до головы закованный в лучшую подгорную броню командир личной охраны Якша.

— Прибыл гонец, Владыка, — промолвил он. — Обвал в Западном Секторе.

— Опять в Западном, — обреченно прошептал Якш. — Опять…

— Зови, — приказал он своим обычным повелительным тоном.

— Тысяча сто тридцатая шахта Западного Сектора, Седьмого Глубинного яруса, Владыка… — доложил запыхавшийся гонец.

— Рухнула? — обреченно поинтересовался Якш.

— Полностью, Владыка, — в глазах гонца мерцала скорбь.

— Сколько? — одними губами прошептал Якш.

— Что — сколько, Владыка? — не понял гонец.

— Сколько погибло, тупица?!! — рявкнул Подгорный Владыка.

— Два ремонтных отряда… и еще спасателей завалило.

— Каких еще спасателей?! Кто посылал?!

— Смотритель Западного Сектора отправился с отрядом из десяти гномов разобрать завал, — испуганно отозвался гонец. — Вот только их самих завалило.

— Кто отправился?! — взвыл Якш.

— Смотритель Западного Сектора, — недоуменно ответил гонец.

— Смотритель Западного Сектора?! Сам?! — в голосе Якша зазвенел откровенный ужас.

Гонец кивнул, испуганный пуще прежнего.

— Его тоже завалило? Да?! Нет?! Говори же… ну!!

— Завалило… — выдавил из себя гонец.

Якш замер. Замолчал, уставясь в никуда. Созерцая нечто, видимое лишь ему одному.

— Значит… он тоже?! — наконец спросил Подгорный Владыка, мучительно подбирая слова. Но гонец его понял. А чего тут было не понять?

— Он… да, Владыка… он тоже…

Якш любил повторять, что у него нет и не может быть друзей. Какие друзья из подданных? Но в обществе Смотрителя Западного Сектора он позволял себе смеяться. И разве нужны еще какие-то слова, какие-то объяснения? Все ясно и так. Будь на месте Якша кто другой, и гонец обнял бы его, похлопал по спине, сказал что-нибудь утешительное. Тут ведь главное — суметь заплакать, а дальше легче, дальше уже ничего. Вот только перед ним стоял сам Якш. Подгорный Владыка. И ничего нельзя было сделать. Ничего. Слишком велика пропасть между обычным гномом и Властелином Глубин.

— Дальше… — выдохнул Якш.

— А дальше — все, Владыка, — промолвил гонец. — Там теперь камень так поет, что никто уж больше подойти не отважится. Тысяча сто тридцатой шахты больше нет, Владыка.

— Иди, — выдохнул Якш, глядя на гонца почти с ненавистью.

Ненароком поймав взгляд своего Владыки, гонец вздрогнул и, кланяясь, вылетел за дверь.

Дрожащая рука Якша нашарила в складках одеяния склянку с бесценным эликсиром. Якш зубами рванул пробку, и "Слеза Гор" побежала по его жилам.

Сразу отпустило. Чернота в голове сменилась прозрачной ясностью горного хрусталя. Отчаяние — равнодушием.

Прав был отец. В ремонтные и спасательные отряды назначают врагов и дураков. И тех и других у государя обычно достаточно. Научиться бы еще запрещать друзьям… не пускать друзей… А как их не пустишь? Впрочем, теперь это уже не проблема. Кажется, в этой несчастной шахте погиб последний, с кем он мог бы запросто выпить пива и посплетничать о склоках в Совете Мудрецов и сварах Мудрых Старух, проделках Невест и неблаговидном поведении достойных гномов. А теперь все. Его больше нет. Он погребен навечно, и обезумевший камень поет ему свою погребальную песню.

"А я даже заплакать не могу. Владыки не плачут. Не спят, не едят, не трахаются, а только денно и нощно заботятся о благе своих падких на заговоры подданных…"

Якш медленно выдохнул и повернулся к своему Главному Советнику.

— Ну что скажешь? — спокойным, бесцветным голосом спросил Владыка.

— Мои соболезнования, Владыка, — мгновенно отозвался тот.

Якш улыбнулся, как белая подгорная гадюка.

— О да… — прошипел властелин всех гномов Петрии. — Конечно, Владыка скорбит… он скорбит о каждом погибшем гноме. Но ты, знаешь ли, можешь засунуть себе в задницу все свои соболезнования! Ты не для того здесь сидишь. Понимаешь ли ты, что означает обвал именно этой шахты?!

— Мы опаздываем, Владыка, — опустил глаза советник. — Мы безнадежно, страшно опаздываем…

— И сколько нам еще осталось, можешь ты мне сказать?

— Только приблизительно, Владыка. Для более точного ответа потребуется время.

— Так сколько? — настаивал Якш.

— Не больше тридцати лет, Владыка. Это если повезет.

— А ведь там был лучший крепеж! — с недоумением воскликнул Якш. — Самый лучший. Он должен был выдержать! Если мы потеряем Западный Сектор…

— Наши доходы уменьшатся втрое, — вздохнул советник.

— А расходы возрастут! — воскликнул Якш. — Почему это произошло?!

— Что-то пошло не так… — развел руками Главный Советник.

— Что-то!!! — взбесился Якш. — И это говоришь мне ты! Ты, который должен в точности знать и доложить мне, что именно пошло не так, где и по каким причинам это произошло и что следует делать теперь?!

— Владыка может всегда казнить своего нерадивого слугу, — склонился Главный Советник.

— Я уже сорок лет слышу от тебя эту отговорку, — скривился Якш. — Скажи лучше, как там наш "безбородый безумец"?

— С отличием окончил Марлецийский университет и отбыл к своему герцогу, Владыка, — ответил Главный Советник.

— Дай-ка мне его последнее донесение, — приказал Якш.

— Ты? — Герцог Олдвик был удивлен и… да, обрадован. — Явился все-таки!

Шарц низко поклонился человеку, на чьи деньги он закончил Марлецийский университет, человеку, который предложил ему место, человеку, который, оказывается, ждал его… человеку, которому он солгал тогда, в самом начале, которому будет лгать и дальше. Слишком удачно он подвернулся, этот наивный, щедрый и неглупый человек. Слишком удобно расположены его земли. А должность шута, совмещаемая с должностью врача… это же сколько возможностей!

Разведчик не имеет права не воспользоваться такой роскошной ситуацией, а всякие разные моральные терзания он может засунуть себе в задницу и заткнуть пробкой, нет у него права на такую роскошь, как мораль. Он сволочь. Абсолютно аморальная сволочь.

— Только не говорите мне, что я вырос, ваша светлость, — усмехнулся Шарц, — все равно ведь не поверю!

"Вот, герцог, я опять здесь, опять лгу тебе, мне наплевать на мой рост, знаешь? Я ведь нормальный. Но по "легенде" я должен беспокоиться за него. Я уже так привык к этому, что и в самом деле порой чувствую себя коротышкой. Это немного пугает. Впрочем, ты ведь не станешь утешать меня? Ты не настолько глуп, чтоб сделать несчастному карлику еще больнее".

— Вот еще! — ответно ухмыльнулся герцог. — Я тебя, кажется, приглашал в качестве шута. А шутов не утешают. Над ними насмехаются.

"Потрясающе, герцог Олдвик! Ты так высоко меня ценишь, что аж неудобно!"

— Отлично, ваша светлость, это именно то, что я надеялся услышать! — промолвил Шарц.

— Вот как? Что ж, рад, что угодил тебе! — ухмылка герцога сделалась еще шире.

"Ого! А это еще что такое? Экзамен на должность шута? Кем это надо быть, чтоб сам герцог стремился угодить тебе? Уж явно не одним из его подданных! А я еще даже и таковым не стал".

— Должно быть, эта фраза чудовищно пугает ваших слуг, — после некоторого молчания проговорил Шарц.

— Угадал. Это моя любимая фраза, когда мне охота пошутить за чужой счет и есть повод для этого.

— Например, слуга провинился, — подсказал Шарц.

— Вот именно, — подтвердил герцог.

— А чем провинился я?

— Не знаю еще. Узнаю — скажу, — добродушно заметил герцог.

— То есть это предварительное наказание?

— Тебя накажешь… никакого трепета!

— А что, должен быть трепет?

— Спрашиваешь! Еще какой!

— Ну да, ну да, слуги небось в обморок падают, услышав, что герцог "рад, что им угодил"! Это ведь их работа — угождать ему.

— Как верно ты все понимаешь! — восхитился герцог. — И почему только не следуешь своему пониманию?

— То есть не поступаю как все? — уточнил Шарц.

— Ну да, — кивнул герцог.

— Я же шут, ваша светлость, — как маленькому, пояснил Шарц. — Мне положено делать все шиворот-навыворот. Иначе смеяться никто не станет.

— Ах, вот оно что…

— Кстати, ваша светлость, раз уж вы меня без вины наказали, надо бы с вас какой-никакой штраф взять, — невинно заметил Шарц.

— Что?! — шутливо возмутился герцог. — Я обещал тебя не казнить, так ты и пользуешься!

— Всего одну монету серебром, ваша светлость. Видит бог, это вас не разорит!

— Да что ты себе позволяешь? Думаешь, я на тебя управу не найду?!

— Я так и думал, что вы согласитесь, — невозмутимо парировал Шарц. — Значит, одна серебряная монета.

— Нет уж! — в притворном ужасе воскликнул герцог. — Этак ты меня за год по миру пустишь! Медяк, не больше!

— Ну медяк так медяк, — пожал плечами Шарц. — Все одно — денежка.

— Можешь отсчитать его от той суммы, что я тебе на обучение пожертвовал, — обрадовался герцог. — Кстати, если эту сумму вычесть из твоего жалованья, это сколько же лет тебе бесплатно меня смешить придется?!

У Шарца отвисла челюсть. А довольный своей неожиданной придумкой герцог показал ему нос, а потом, не удержавшись, еще и язык.

"Вот как! Уел я тебя!" — огромными буквами было написано на его счастливой физиономии.

— А мне будет позволено иногда воровать еду с кухни? — наконец нашелся Шарц.

— Возможно, — милостиво кивнул герцог.

— Тогда к чему мне какое-то жалованье? — с аскетическим блеском в глазах вопросил Шарц.

— Придется мне милостыню тебе подавать, а то, пожалуй, ноги протянешь, — задумчиво сообщил его светлость.

— А я меньше серебряной монеты не беру, — отпарировал Шарц.

— Вот еще! — фыркнул герцог. — Да где ж это видано, чтоб нищим серебро подавали?

— А я — очень гордый нищий, — пояснил Шарц. — Я ведь не чей попало нищий, а лично ваш, герцогский. Мне честь не позволит всяким там медякам кланяться.

— Далась тебе эта серебряная монета! — рассмеялся герцог. — На, получи!

На ладонь Шарца легла новенькая серебряшка.

— Благодарю, ваша светлость, — поклонился Шарц. — У вас найдется кинжал?

— Тебе срочно потребовалось меня ограбить или решил свести счеты с жизнью, выяснив плачевную судьбу собственных финансов?

— Ни то, ни другое, — покачал головой Шарц. — Ваши предложения недостаточно смешны.

— Держи, — на его ладонь лег кинжал, по виду совсем не герцогский.

"Какая странная сталь, — подумал проснувшийся в нем оружейник, не наша и не человечья… никогда такой работы не видел!"

Острие кинжала легко пробило серебро монеты. Шарц нарочно уколол еще и палец, так чтоб на кинжал и на монету попало немного его крови.

— Я не дворянин, чтоб давать вассальную клятву, но мне претит служить просто за деньги, как ваши слуги, — тихим серьезным голосом сказал он. — Ваша Сталь, ваше Серебро и моя Кровь. Я ваш, пока вы не заберете у меня свою монету.

Шарц протянул герцогу кинжал, проколотую же монету надел на тонкую серебряную цепочку. Такая была у каждого студента Марлецийского университета. Большинство не снимали их и по окончании оного.

— С этого момента я — ваш шут, ваша светлость!

— Вот-вот, — вдруг буркнул герцог. — Ты мне тут клятвы приносишь, а я даже имени твоего не знаю. В тот раз ты мне его не назвал и в этот раз молчишь. А я все спросить забываю. Никогда не забывал, а с тобой забываю. Забалтываешь ты меня как-то, что ли… Ты не шпион, часом?

Тайный агент внутри дрогнул и напрягся. Шарц снаружи безмятежно улыбнулся.

— Шпион, — сказал он.

— Вот как? — обрадовался герцог. — И чей же?

— Марлецийский, конечно, — усмехнулся Шарц. — Вы разве не знаете, что теперь в Марлеции шпионов только из недомерков делают, чтоб их честные люди ни с кем другим не перепутали?

— Так вот оно что, — понимающе покивал герцог. — Тогда больше всего марлецийских шпионов в этой… как его… в Петрии, вот!

— Еще бы! — подхватил Шарц. — Там их просто видимо-невидимо! Говорят, они там обросли бородами, пристрастились к пиву, выдумали собственный язык и окончательно одичали. Но у меня совсем другое задание, милорд.

— Да, и какое же?

— Служить вашей светлости, конечно!

— Ты меня окончательно заболтал, — махнул рукой герцог. — Ну почему я не могу удержаться от болтовни, когда общаюсь с тобой?

— Потому что в глубине души вы такой же шут, ваша светлость, — поведал Шарц. — Просто ваш долг герцога мешает проявлению ваших лучших душевных качеств. А со мной вы расслабляетесь.

— Все! — решительно проговорил герцог. — Хватит. Назови свое имя.

— Хью Одделл, ваша светлость, — поклонился Шарц. — Хью Одделл к вашим услугам.

— Ну вот, — пожал плечами герцог. — Имя как имя… Было б чего скрывать. Хорошего старого корня имя.

— Так разве ж я скрывал? — пригорюнился Шарц. — Я так рвался назвать его вам, милорд, но вы постоянно отвлекали меня разными умностями.

— Ты хочешь сказать, глупостями?

— Это не я, это вы говорите, ваша светлость. А я б нипочем не осмелился.

— Нахал, — буркнул герцог.

— Шут, — возразил Шарц.

— Все равно нахал!

— Рад стараться, ваша светлость.

— Пойдем, представлю тебя ее светлости, — сказал герцог. — Кстати, не дрожи за свой карман, будет тебе жалованье.

— Да я как-то и не сомневался, — беспечно промолвил Шарц.

— И это вместо "спасибо", — иронически покачал головой герцог.

— Пожалуйста, ваша светлость!

— И о чем я думал, когда обзаводился шутом?

— Боюсь, вам еще только предстоит освоить этот многотрудный, но увлекательный процесс, герцог. Но не печальтесь, я вам помогу.

— И зачем я обещал тебя не казнить? — сам себя спросил герцог.

— Глупость сваляли, — безжалостно прокомментировал шут.

— Хоть жену мою пощади!

— Это приказ? — ухмыльнулся шут.

— Нет! Нижайшая просьба! — рассердился герцог.

— Подайте ее в письменном виде, — скривился шут. — Впрочем, я все равно такие бумаги не читаю. Почему бы вам не приказать?

— Приказываю! — прорычал герцог.

— Вот так бы сразу! — обрадовался шут. — Слушаюсь, ваша светлость!

И получил от герцога такой увесистый подзатыльник, что кубарем пролетел коридор, лбом открыл дверь и оказался на четвереньках у ног прекрасной дамы.

— Ой! — сказала она. — Ты кто?

— Гав, — попробовал Шарц. — Гав-гав! Нет. Это не то. Мур. Мур-мяу?! Опять ошибка? Здравствуйте, ваша светлость, миледи герцогиня! Так правильно?

Она уже смеялась.

— Так тоже неправильно, потому что я не герцогиня. Я — служанка ее светлости. А ее светлость там, — она показала на следующую дверь. — Как о вас доложить?

— Я сам доложу, Полли, — сказал герцог, входя в комнату.

— Добрый день, милорд, — поклонилась служанка. — Этот человечек, он с вами? Он так странно вошел…

— У милорда герцога очень своеобразный способ знакомить новых слуг с обстановкой замка, — поведал ей Шарц. — Клянусь, дверь этой комнаты я никогда не забуду!

— Сейчас еще получишь, — посулил герцог.

И Шарц, зажав рот рукой, в притворном ужасе ухватился другой за загривок.

— И как предки шутов терпели? — меланхолично промолвил герцог, открывая дверь.

Шарц шагнул следом. Служанка за его спиной хихикнула.

— О чем задумалась, дитя мое? — спросила Мудрая Старуха юную Невесту, созерцающую ритуальный нож для перерезания пуповины с каким-то чересчур странным видом.

Ведь, скорей всего, она умрет, рожая, и пуповину перережет кто-то другой. Так почему на ее лице так мало смирения? Даже какая-то дерзость, что ли?

— Да вот, думаю, что получится, если этим ножом да провести по чьей-нибудь шее, — небрежно ответила юная гномка.

— Что ты, деточка! — испугалась Наставница. — И думать забудь! Голову мигом напрочь отхватишь! Он же острый, как…

— Да? А если — цвергу? — продолжала Невеста. — Они ведь не чета всем прочим! Воины… У них, должно быть, шеи как броня…

— Выбрось эти глупости из головы! — рассердилась Мудрая Старуха. — Цверги такие же гномы, как и все! Даже не вздумай сдуру попробовать! Убийцей захотела сделаться?! Ты — Невеста, твоя цель — сделаться женой и подарить жизнь следующему поколению гномов!

Наставница говорила долго. Девушка прилежно ее слушала. Потом поблагодарила.

— Подумай над этим, — бросила Мудрая Старуха уходя.

— Так, значит, такие же, как и все? — задумчиво пробормотала Невеста, и ее пальцы огладили рукоять ритуального ножа.

— О, Марлецийский университет! — живо отреагировала герцогиня.

— Да, миледи, — поклонился Шарц.

— А как поживает профессор Фраже? — спросила она.

— Насколько я знаю — прекрасно, — удивился Шарц. — Впрочем, я мало знаком с ним. Он не по моей специальности. Я ведь изучал медицину, а не историю.

— Но он же дружит с вашим профессором Ремигием!

— Верно, миледи, — Шарц удивлялся все больше.

— А профессор Брессак? У вас он должен был вести историю медицины…

— Один из моих любимых преподавателей! — воскликнул Шарц.

— Он до сих пор водит в аудиторию свою собаку? — с улыбкой спросила герцогиня.

— Да, миледи. А в перерывах играет ей на виоле. Большой чудак, — ответно заулыбался Шарц.

— Но прекрасный ученый, — тут же добавила она.

— Лучший! — воскликнул Шарц. — А уж какой преподаватель!

— Не сомневаюсь, — вздохнула она. — Его работы просто заворожили меня.

— Осмелюсь задать вопрос, миледи, — осторожно начал Шарц. — Неужто вы…

— Нет, я не училась в Марлеции, — с улыбкой покачала головой герцогиня.

— Тогда откуда вы…

— Просто мне было интересно, и… одним словом, я состою в переписке с многими профессорами, из Марлецийского университета и не только. В основном это профессора истории, так как этот предмет привлек меня больше всего. Эти милые люди любезно согласились отвечать на мои послания, так что можно сказать, что я прошла курс истории заочно.

— Но… зачем это вашей светлости?

— Как тебе сказать… знаешь, говорят, что мужчины делают историю, а женщины созерцают и оценивают ее. Я пошла немного дальше. Я записываю свои наблюдения и оценки. А ты зачем учился?

Шарц вздохнул.

— Моя мать умерла, рожая меня, — повторил он сказанное когда-то герцогу. — Я решил стать врачом, чтоб найти способ… чтоб ни одна женщина больше так не умирала. Я дал обет.

— Вот как? — герцогиня посмотрела на него с новым интересом. — И ты нашел такой способ?

— Нет, миледи, — развел руками Шарц. — Но я не теряю надежды. Я знаю, он был, этот способ. Его просто забыли. Я надеялся, что в библиотеке Марлецийского университета есть эти знания. Я ошибся. Я перерыл все запасники, все хранилища, меня прокляли библиотечные служители… и ничего. Ничего. Но я не теряю надежды. Я теряю другое…

— Что же? — заинтригованно спросила герцогиня.

— Быть может, прямо сейчас от моего незнания кто-нибудь умирает, — глухо выдавил Шарц.

— О-о-ох… — только и вырвалось у герцогини. — Но это же не может быть твоей виной!

— Виной может быть все, в чем я сам себя обвиняю, — ответил Шарц.

— А профессор Брессак? Кажется, он знает все на свете? — осторожно произнесла герцогиня.

— Он согласен, что такой способ был, — вздохнул Шарц. — А больше он мне ничем не помог. Потому что и сам не знал ответа.

— Так. Теперь минуточку… — герцогиня обернулась к мужу. — И этого человека ты мне представил в качестве шута?!

— Просто он пощадил тебя по моей просьбе, — усмехнулся герцог.

— Человек с дипломом Марлецийского университета будет перед тобой дурака валять?! — возмутилась герцогиня. — Почему ты не хочешь дать ему должность врача?

"Так значит, женщины только наблюдают и оценивают историю, миледи?" — подумал Шарц.

— У нас уже есть врач, любимая.

— А двух мы не прокормим! Замок рухнет! Или ты считаешь, что его работа не важна?

— Напротив, — покачал головой герцог. — Совершенно даже напротив. Я же страшный эгоист, милая. В первую голову думаю о себе. А для меня ведь что важно? Чтобы с тобой все было хорошо.

— А мне раньше или позже предстоит рожать, — кивнула герцогиня.

— Потому-то я и сделал его шутом, — пояснил герцог.

— Не поняла?! — удивилась герцогиня.

— Да?! А еще с марлецийскими профессорами переписываешься! — поддразнил герцог. — Хью небось тоже ничего не понял. Чему вас только в этой Марлеции учат? То ли дело мы, безграмотные герцоги, кажись, только и умеем, что мечом помахивать, а между тем… Ну найму я его на службу как второго лекаря, так наш доктор Спетт ему жизни не даст. И мне заодно. А гнать старика рука не подымается, сама знаешь, скольким я ему обязан. А потом еще начнут к нашему новому доктору слуги один за другим бегать. Тому припарку, этому притирку, тот ногу вывихнул, этому глаз подбили, где у него время работать? Затерзают по пустякам. Нет уж, пусть он лучше у меня во время обеда с полчаса под носом покрутится, до бешенства пополам со слезами меня доведет, пару оплеух заработает, да и отправляется себе в библиотеку, способ свой открывать. Авось и вправду откроет.

— Так это не оскорбление, а синекура? — разулыбалась герцогиня.

— Когда это я оскорблял хороших людей? — ответно улыбнулся герцог. — А уж оскорблять твоего коллегу по университету, как и ты, почитающего этого смешного профессора, который играл своей собаке, это было бы слишком самонадеянно с моей стороны, ты не находишь?

Милорд и миледи улыбались, глядя друг на друга, и Шарц невольно залюбовался ими.

Миледи была потрясающе красива. Странно, он только теперь это заметил. Пока она говорила с ним, он видел только ее умные глаза. Как же он не заметил всего остального? Упоительно тонкая талия, потрясающие плечи, изумительное золото волос, лицо необычайно выразительное и не просто прекрасное — волшебное. Такой она стала, едва поглядев на герцога. А его светлость стоил того. Его строгая чеканная красота оттеняла ее мягкий профиль, словно суровые, обветренные скалы оттеняют закат. Они были так хороши, что дух захватывало.

— Хьюго, — чуть хрипловатым голосом сказал герцог, с трудом отрывая взгляд от своей жены.

Шарц отозвался не сразу. Он боялся, что голос выдаст его, а кто знает, как отреагируют их светлости на его наглое проникновение в их сокровенный мир? Шарц чувствовал, что подсмотрел недозволенное, запретное.

Как и все студенты, он не раз принимал участие в развеселых пирушках с девицами и всем прочим, что к этому прилагалось, но еще ни разу не видел такого. А ведь их светлости просто смотрели. Они даже не дотронулись друг до друга.

Ни один из них не был красив сам по себе, но, окунаясь друг в друга, они вспыхивали фантастическим светом.

— Да, ваша светлость, — отозвался он наконец.

— Я вынужден просить тебя оставить нас, — с виноватой улыбкой поведал герцог. — Пусть кто-нибудь найдет тебе приличную комнату, накормит и покажет, где библиотека. Скажешь, что я велел. Скажешь, проверю.

Сообразив, что к чему, Шарц покраснел до корней волос и выскочил за дверь, даже забыв поклониться.

— Ты смутил его, милый, — нежно сказала герцогиня, обнимая мужа.

— Можешь мне поверить — он меня тоже, — отозвался герцог, подхватывая супругу на руки. — У этого маленького засранца удивительно зоркий глаз.

— Маленького? Почему ты назвал его маленьким? — долетел до Шарца удивленный возглас герцогини, и где-то далеко захлопнулась дверь.

Вот так. Герцогиня не заметила, какого он роста. Зато отлично разглядела все остальное. С ней нужно быть очень осторожным. Как бы она не заглянула слишком глубоко. Лазутчик Шарц был обеспокоен, шут и доктор были довольны тем, что все так хорошо обернулось, а подлинный Шарц, тот, что плакал от счастья, глядя в ночное звездное небо, занес в свой реестр чудес света еще одно чудо: герцог и герцогиня Олдвики, когда они смотрят друг на друга и улыбаются.

— Ты примерз к этой двери? — поинтересовался голос у него за спиной.

Обернувшись, он наткнулся на ту самую красотку служанку, которую и посчитал в самом начале герцогиней.

"Кажется, герцог назвал ее Полли!"

— Можешь ничего не объяснять, я все равно все подслушала, — объявила она.

— Подслушивать нехорошо, — чопорным тоном заметил он.

— Зато интересно, — парировала она. — А сам-то ты чем сейчас занимался?

Шарц развел руками, признавая свое поражение.

— Тебя как зовут? — поинтересовалась девица.

— Хью… Хьюго, — ответил он. — А тебя?

— Полли.

"Так и есть".

— Пойдем, отыщем тебе комнату, потом сходим на кухню и в библиотеку, если хочешь, — предложила она. — А ты что такой маленький?

— В детстве кушал плохо, — отшутился Шарц.

— Поэтому лаешь на всех незнакомых девушек?! — хихикнула Полли.

— А также мяукаю, — солидно кивнул Шарц.

— А в университете ты что делал?

— Лаял на собаку профессора, — ответил он.

— И как? Перелаял?!

— Боевая ничья.

— Ты серьезно?

— Имею три диплома, — кивнул он. — Могу показать.

— Да ну тебя, — отмахнулась она. — Там небось всякое по-непонятному написано. А я только большими буквами по складам сказки читаю. Ладно, пойдем скорей!

— Посмотрите-ка на него! — раздался вдруг чей-то знакомый голос.

"Это он тогда потребовал поклониться герцогу, — вспомнил Шарц, поворачиваясь. — В тот самый первый раз, в трактире, когда я мисками жонглировал. Кажется, его зовут Томас".

— Посмотрите-ка на него, — продолжал меж тем здоровенный верзила, направляясь им навстречу. — Не успел явиться, а уже к чужим девушкам подкатываешься.

— Во-первых, я не твоя девушка, Томас, — сердито покраснев, возразила служанка. — И можешь на это не рассчитывать. Никогда, понял?! А во-вторых, он ни к кому не подкатывался, он…

— Слышали уже, слышали, — язвительно перебил ее парень. — Как же, как же, такая фигура! Сам господин марлецийский студент! Главное, под ноги смотреть, чтоб на него не наступить случайно.

— А то он может зубами за пятку тяпнуть, — дополнил Шарц. — И кстати, не студент, а полноправный доктор.

— До-о-октор! — передразнил Томас. — А работать дурачком устроился! Непыльная работа — дурака валять…

— Да я тебя пока что вроде и не валял, — усмехнулся Шарц. — И не стану. Пальцем к тебе не прикоснусь по собственной воле. Глупость — штука заразная. Прилипнет еще.

— Да ты… да я… — с минуту посопев, верзила кинулся на обидчика.

Стоявший у стены Шарц ловко отскочил, и злополучный Томас с глухим стуком в нее впечатался.

— Ах, ты!

Полли тоненько взвизгнула.

— Ты все перепутал, — заметил Шарц. — Меня нет в той стене, куда ты так старательно ломишься. Там даже двери нет, ты не заметил?

— Ах, ты…

— Томас, не смей! Я герцогине скажу, что ты опять руки распускаешь! — выкрикнула девушка.

— Так ведь я ж тебя не трогаю, — яростно выдохнул стукнутый Томас. — Или ты уже соскучилась по моим ласкам?

Он грубо схватил девушку за руку, привлек к себе.

— Уважаемый сэр, у вас не найдется перчаток? — самым вежливым тоном, на какой только был способен, поинтересовался Шарц, подойдя к Томасу вплотную.

Тот ошалел настолько, что даже перестал мять платье своей жертвы.

— Перчаток? — переспросил он, словно не вполне понимая, о чем идет речь.

— Да-да, перчаток! — нетерпеливым тоном господина, поторапливающего своего слугу, промолвил Шарц. — А впрочем, вижу. Не трудитесь, милейший!

Все слуги герцога имели при себе перчатки на случай каких-либо непредвиденных парадных торжеств. Томас носил свои заткнутыми за пояс, на манер платка. Выдернув их из-за его пояса, Шарц быстро надел правую, потом левую.

— Благодарю вас, сэр!

— Что ты себе позволяешь?! — ошарашенно взвыл Томас. — Да я из тебя сейчас…

Сильная, привычная к молоту рука сграбастала его за шкирку и одним рывком нагнула к самому лицу Шарца.

— Отпусти девушку, — приказал Шарц.

Томас и сам не заметил, как его пальцы разжались, и Полли оказалась на свободе, поправляя измятое платье.

А потом несчастный верзила увидел стремительно приближающийся кулак. Когда кулак увеличился до размеров сундука, из глаз брызнули искры, а мир покатился вверх тормашками.

Сорвав перчатки, Шарц брезгливо бросил их на тяжело ворочающегося Томаса. Падая, тот задел за портьеру; с нее сыпалась пыль.

— Ты был не прав, — заметил Шарц своему поверженному противнику. — Валять дурака — ужасно пыльная работа.

— С дураками всегда так, — пожаловался он Полли. — И не хочешь касаться, а приходится… Но мне кажется, мы куда-то собирались?

— Собирались! — восторженно выдохнула Полли. — Как ты его! Ой, Хью, я и не думала, что ты такой сильный! Ты ведь такой маленький…

— А, ерунда! — отмахнулся Шарц. — В Марлеции еще и не такому учат.

Герцогиня не видит, что я карлик, подумал Шарц. А Полли видит, но не придает значения. Еще точнее: она не считает, что это делает меня хуже!

Он представил себя выросшим до размеров Томаса и явившимся в родные пещеры. Или уменьшившимся вполовину от своего нынешнего роста, без разницы. Так ли много найдется тех, кто сможет смотреть на него без неприязни? Без тайной дрожи ужаса превратиться во что-либо подобное? Без сопряженной с этим ненависти? Примут ли его родичи? Ох, он знал ответ. Гномы не станут его убивать. Даже не прогонят. Найдут ему применение, как находят применение всему. И это все, на что он мог бы рассчитывать. До самой смерти он останется неприкаянным чужаком, ни один Клан не распахнет ему свои объятия, ни одно Семейство не откроет двери своего Дома, и уж конечно, Невесты ему не видать, как своего затылка. Никогда.

Шарц грустно усмехнулся. Он до сих пор не видел ни одной юной гномки. Ни одной! Слишком часто женщины его народа умирали родами. Бормотали даже о каком-то эльфийском проклятии, брошенном якобы в глубокой древности. Дескать, это оно бьет гномов в самый корень их существования. Это из-за него гномы так ненавидят эльфов. О полных семьях, где дети воспитывались вместе, рассказывали легенды, гномы, выросшие в таких семьях, были центром всеобщего внимания — как же, они ведь росли вместе с сестрами! Обычно, увы, все было по-другому. Если гномка умирала, рожая сына, он оставался с отцом, если дочь — ее отдавали Мудрым Старухам. Девочки были слишком ценным материалом, чтоб доверять их хрупкое и необычайно ценное здоровье грубым мужским рукам. И уж, конечно, знакомить столь высоко ценимых Невест с обыкновенными подростками, которых кругом полным-полно, никто не собирался. Так что ни одной юной гномки Шарц не видел еще. Не дорос. Зато с десяток человеческих девиц дарили юному студенту то, что они называли любовью. Он и мечтать не смел о такой чести. Он бы умер от восторга, если б имел на это право. К несчастью, профессиональный лазутчик такого права не имеет. Даже толком получить удовольствие ему не дано. Шарц не столько получал удовольствие, сколько следил за действиями других, стараясь всему подражать и ничем не выделяться. Благословенна будь, студенческая общительность, плавно перетекающая в разнузданность, а дальше и вообще переходящая всякие границы, теряющая очертания. По крайней мере, Шарц успел насмотреться, прежде чем от него потребовалось личное участие. И все же… когда его пальцы впервые грубо скомкали нежную женскую грудь, он ощутил себя почти святотатцем. Боготворимой плоти нужно касаться совсем не так. То, что Божественный процесс Зачатия можно оторвать от Деторождения и наслаждаться им, словно пивом или фруктами, не принимая на себя никакой ответственности, оставляя горсть серебра и считая, что этого довольно, также привело его в немалый шок. Но кто его, лазутчика, спрашивает? Он и не знал, что веселые девицы с некоторых пор стали отличать его от других клиентов.

"Ну и что, что карлик, зато хороший!" — говорили они друг другу.

А Шарц поражался простоте и доступности некоторых видов человеческих отношений, равно как и тому, насколько люди не замечают и не ценят этого. Единственное, чего он не мог понять, с чем не мог смириться, — это презрение, с каким порой отзывались об этих девицах достойные граждане, к слову сказать, пользовавшиеся их услугами, равно как и некоторые товарищи-студенты.

"Вас бы, дорогие мои, к нам, в Петрию, в нижние шахты, — злился он, — чтоб вы там лет семьдесят кайлом помахали, да еще тридцать с тачкой побегали, чтоб на Невесту заработать! Вы б у меня тогда на любую как на богиню смотрели! Да это же прекрасно, когда девушка отдается по доброй воле, и никто ей в том не препятствует!"

Шарц хмуро подумал о том, как он выполнит задание. Как спасет всех своих сородичей. Как в награду за столь беспримерный подвиг он получит столь вожделенную Невесту. Если наберется наглости и момент будет подходящим, может, даже двух стребует. Повезет, так и дадут. Вот и будут у него две Невесты, как у какой-нибудь важной шишки. И будет он этим гордиться. А ночью продемонстрирует им все, чему его в Марлецийских борделях обучили. Даже если им не понравится — они не посмеют пожаловаться. Некому им будет жаловаться, кроме него. Он будет их муж, они будут его жены.

Вот только никогда ни с одной из них он не будет стоять так же, как герцог со своей женой, просто стоять и улыбаться, переплавляя мир вокруг себя такой несказанной нежностью, таким невероятным счастьем, что одно только ночное небо и может с этим сравниться…

— Мы пришли. Вот твоя комната… Эй, Хьюго, замечтался? — прекрасная Полли с улыбкой смотрела на него.

— Хью, — поправил он ее. — просто Хью…

И ему захотелось завыть от отчаяния, сбежать обратно в Петрию и самому обрушить ее себе на голову.

Ну почему эти проклятые человеки так прекрасны, а его собственные соплеменники столь омерзительны?! Почему?!

Конечно, есть такие, как Томас, но разве это утешает? Конечно, именно эти восхитительные создания держат его народ в постоянной осаде, но разве у них не было повода так поступить?

И тут ему вдруг пришло в голову, что это не он возвращается в конце концов в Петрию. Это Петрия выходит к нему. А значит, многое будет зависеть и от него. От того, как он ее встретит. А кроме того…

"Вот захочу — и не возьму Невесту совсем, — вдруг решительно подумал он. — Захочу — и женюсь на марлецийской шлюхе!"

Под низкими каменными сводами бурчало и ворочалось негромкое хрипловатое эхо.

— Напоминаю, никто не должен знать, что мы собираемся, — хмуро буркнул голос.

— Никто не должен знать, зачем мы собираемся, — тут же поправил его другой.

— Экие вы умные! — фыркнул еще один. — Секретность им соблюдай, да притом еще и новых сторонников вербуй! Да побыстрей, да побольше! Мозгами немного пошевелите, как я вам кого завербую, если мне говорить ничего никому нельзя?

— Сам пошевели мозгами! Думаешь, много времени У нас осталось?

— Если мы будем действовать так неосторожно, как некоторые здесь предлагают, то смею вас уверить, у нас этого времени останется гораздо меньше, чем у прочих.

— Слишком много болтовни! А наши враги не дремлют. Они действуют.

— Но Якш обещал…

— Повезло вам заполучить в союзники Владыку, вы и расслабились? Он все за вас сделает, а вы огребете изумруды на золотом блюде? Надейтесь!

— Ты бы лучше подумал, чего это стоило! Сам Якш…

— Еще скажи, что это твоя заслуга! Болтун!

— Чего стоило? Да ничего это не стоило! То, что Якш связался с нами, говорит, скорей, о его слабости. Ему не на кого опереться среди своих.

— Вот-вот. И продаст он нас в любой момент со всеми потрохами.

— Не продаст. И то, что он с нами, говорит не о его слабости, а о том, что еще не совсем выжил из ума. Он сумел понять — настают новые времена.

— Это вы выжили из ума, доверяя ему!

— А что было делать, если он сам вышел на нас?

— "Вышел"! Скажите лучше, что кто-то проболтался!

Серая тень отделилась от стены и скользнула в уютную тьму узкого прохода. Услышанного было достаточно. За информацию всегда хорошо платят, если знаешь, кому ее продать.

— Послушай, Хью, а почему ты мне теперь кланяешься? — спросил герцог. — Ты ведь тогда, вначале, так гордо заявил, что никогда и ни перед кем…

— Видите ли, милорд, — Шарц отложил в сторону медицинский трактат и поднял глаза на герцога. — Когда я смотрю на вас, я вижу перед собой трех человек…

— Батюшки! — шутливо испугался герцог. — Да у тебя серьезные проблемы со зрением! Ты бы полечил сам себя, что ли!

— У меня проблемы не со зрением, — усмехнулся Шарц, — у меня проблемы с головой… и они так серьезны, что никакое лечение все равно не поможет. А что касается вас — в вас живут три человека. Сам Руперт Эджертон, болван, каких мало, ему я нипочем кланяться не стану. Кланяться такому же идиоту, как я сам? Много чести. Все равно что с зеркалом раскланиваться. Вы никогда не пробовали кланяться собственному отражению? Рекомендую. Одного раза обычно достаточно. Дальше идет герцог Олдвик. Мне до него и дела нет. Я и королю кланяться не стану только ради того, что он король. Третий человек — это тот, что дал мне денег. Ваш кошель очень тяжелый, милорд, так и гнет к земле. А если серьезно, я кланяюсь тому, кто вместе со мной сказал: женщины не должны умирать родами. Тому, кто помогает мне исполнить мою клятву.

— Подвиньтесь, милорд, мне пыль вытереть надо, — промолвила внезапно появившаяся в библиотеке Полли.

— Вот как? Ты теперь в библиотеке работаешь, Полли? — с веселым интересом спросил герцог.

— Нет, просто поболтать охота, — честно призналась девушка.

— Со мной или с моим шутом?

— А вы сами как хотите, чтоб я ответила? — дипломатично поинтересовалась служанка.

— Понял, — ухмыльнулся герцог. — Не смею мешать. Удаляюсь.

— Ой, ваша светлость… я же не… я вовсе не хотела вас прогонять… — испугалась и огорчилась Полли.

— Но тебе приходится это делать, — очень серьезным и даже слегка скорбным тоном промолвил герцог. — Наведение порядка в библиотеке — дело весьма важное. Оно не предусматривает наличия всяких там светлостей, которые только под ногами путаются.

— И могут быть выметены вместе с мусором, — ехидно присовокупил Шарц.

— Да уж, тебе это однозначно не грозит, — согласился герцог.

— Ну еще бы, я же маленький, между прутьями любой метлы проскочу.

— Бывают еще и тряпки, — поведал герцог. — Мокрые.

— Просочусь, — пообещал шут.

— Так о чем ты хотела поговорить, Полли? — спросил он, когда за герцогом закрылась дверь.

— Не знаю… просто… ты за меня вступился тогда… Наверно, мне хотелось еще раз спасибо тебе сказать.

— Положим, ты первая за меня вступилась. Так что это я должен тебе одно спасибо. Или даже два?

— Ты?! Должен мне два спасибо?! Ну знаешь, тогда я должна тебе не меньше трех!

— Возмутительно! Кто-то тут будет учить считать марлецийского доктора медицины?!

— Не знаю, как насчет медицины, а вот, если на рынке торговаться надо — кухарка с экономкой всегда меня зовут!

— Как только замок не разорился?

— Ах ты, нахал! По-твоему, я считать не умею?!

— Конечно, не умеешь. Обсчиталась ведь.

— Я?! Когда это было?!

— Только что. На самом деле это я должен тебе аж четыре спасибо. А ты, вместо того чтоб немедленно взыскать долги, собираешься выдать мне новую порцию кредитов, да еще и не озаботившись проверить их обеспечение!

— Нахал! И это мне вместо благодарности. Сам же признаешь, что аж четыре спасибо задолжал, а вместо того чтоб отдавать, обзываешь бедную девушку всякими заумными словами. А ну отдавай спасибо, а то тряпкой получишь!

— Что ты! Марлецийского доктора ни в коем случае нельзя бить тряпкой. Особенно по голове. А то вдруг из нее вылетят все мои важные марлецийские знания? Это уже будет порча ценного имущества милорда герцога.

— Вот еще! А я не по голове, я по заднице!

— Фу, девушка! Как тебе не стыдно? Тебе и слов-то таких знать не положено. Я вот краснею, даже когда думаю это слово в присутствии дамы, а ты его на всю библиотеку выкрикиваешь. Посмотри на эти книги! Ты представляешь, сколько великих умов прошлого взирают на нас с этих потемневших страниц сквозь несчетные годы и тяжелые переплеты?! А ты им всем — "задница"! Фу.

— Болтун. Говори спасибо.

— Спасибо.

— Четыре раза, — напомнила Полли.

— Спасибо. Спасибо. Спасибо. Спасибо.

— Неправильно. Чему только тебя в твоей Марлеции учили? Ты кому свое спасибо говоришь? Мне или этому столику? Еще раз.

— Спасибо, Полли. Спасибо, Полли. Спасибо, Полли. Спасибо, Полли.

— Молодец.

— А что мне за это будет?

— За что — за это?

— За то, что я — молодец.

— Ах, за это… ну-у-у… например, я не стану бить тебя тряпкой? Пойдет?

— Всего-то!

— Это не так мало, как кажется. Знаешь, какая у меня рука тяжелая?

— Полли…

— Да?

— Хочешь, я тебя читать научу?

— Так ведь я умею немного. Если большими буквами.

— А я много научу. И всякими буквами. И большими и маленькими… Ты даже представить себе не можешь, сколько здесь, в этих самых книгах, всякого интересного понаписано.

— А ты расскажи мне.

— Я тебе лучше почитаю, хочешь?

— Спрашиваешь! Конечно, хочу!

— "В одном царстве, тридевятом государстве, жил да был…"

— Какая здоровская сказка…

— Ну еще бы. А теперь я покажу тебе маленькие буковки.

— Думаешь, у меня получится их запомнить?

— Знаю, что получится.

— И я научусь читать?

— Да. И сможешь сама прочесть "Удивительные деяния и события глубокой древности". И кучу других книг.

— Тогда я буду должна тебе еще одно спасибо.

— Не только мне.

— А кому еще?

— Книжке, по которой мы будем учиться, столику, на котором она будет лежать, и тому мудрецу, который придумал буквы и научил всех остальных.

— Я обязательно скажу им всем спасибо. Можешь не сомневаться.

— Даже и не думал. А теперь смотри…

— Ого! Хью! Привет! — навстречу Шарцу направлялся герцогский конюх Джонни, детинушка столь огромный, что смело мог бы носить своих подопечных коней, просто положив их за пазуху.

— Ничего себе "Джонни"! — вслух удивился Шарц, впервые завидев конюха. — Да ведь если такого Джонни напополам развалить, а половинки еще раз напополам, так даже и тогда получатся четыре Джона — а никак не четыре Джонни.

Удивление приняли за шутку. Ну ведь и правда же, Хью, — он кто? Шут. Так ему, значит, и положено шутки шутить да насмешки строить. А удивляться ему никак не полагается. Где это слыхано, чтоб шуты чему удивлялись? Для них, известное дело, ничего святого нет. А шутка очень даже ничего себе. Вовсе даже забавное дело дразнить огромного добродушного парня:

— Эй, Четыре Джона, одного из вас к герцогу кличут — вот только запамятовал, которого! Или:

— Эй, Четыре Джона! Ты лошадей уже поил? А навоз чистил? Да? Так поди помойся, дурень, а то трех Джонов ты, похоже, вымыл, а от сапог четвертого, сдается, слегка навозом припахивает!

Вскоре шутка окончательно превратилась в прозвище.

Джонни никогда не обижался на развеселые подначки, а самим прозвищем вроде бы даже гордился. Во всяком случае, тех, кто теперь пытались называть его по-старому просто Джонни, он вежливо, но твердо поправлял, напоминая, как именно его зовут, — отныне и пока конюшня стоит.

— Что я слышу, Хью! — продолжал тем временем Четыре Джона. — Говорят, ты этого мерзявку Томаса отмутузил?

— Было дело! — ухмыльнулся Шарц.

— Так это же здорово! — душевно обрадовался конюх. — Говорят, поганец до нашей Полли лапки свои лягушачьи протянул, а ты его так вздул, что больше и не надо, верно?

— Верно, — кивнул Шарц. — Во всяком случае, добавки он просить не стал. Так что, думаю, ему хватило.

— За это надо выпить! — решительно отметил конюх. — У меня пиво есть. Пойдем?

— Пойдем.

— Этот самый Томас — гад известный, — повествовал Четыре Джона, размахивая полупустой пивной кружкой. — Ко мне тут, понимаешь, аж три девицы бегают. Как звать, уж прости, не скажу — честь дамы, она и в конюшне должна строго блюстись. Вот.

— А как же иначе, — поддакнул Шарц.

— Девицы ж, они как и лошади… ласки требуют, — продолжал Четыре Джона. — К ласке тянутся. К пониманию, опять же… Их понимать нужно. Вот. А Томас этот… позор естества какой-то… и грубиян настоящий! Пришел как-то ко мне и говорит, гад, я тебе, мол, вина принесу хорошего, с герцогского стола, значит, и еды какой-то… заморской, чтоб у него руки отсохли, у ворюги, а ты, говорит, со мной девицами поделишься — подглядел, мол, как они ко мне шастают. Ну я ему и говорю, значит, чтоб он шел отсюда, пока еще на ногах стоит, да не приходил больше, а то я его ненароком могу в нужнике утопить, с подтиркой перепутав. А что до вина, так не нищий, сам купить могу! Слава богу, не блюдья лизать обучен. Ремесло имею. Так ему и сказал. И чтоб даже не мыслил, что я ему за какое-то вино, да еще и краденое, своих подружек продавал! Они мне, между прочим, и не принадлежат даже. Их воля — сюда бегать. А он — пошел вон! Сам вор — и меня в воры запрягать?! Он тогда аж позеленел от злости, но ушел сразу. А потом как-то жду подружек, а их все нет, я вышел, иду, слышу — писк какой-то, возня в потемках, смотрю, этот поганец моей Элли руку вывернул и под юбкой шарит, а Марта с Джесси его от нее оторвать пытаются. Тут я ему и врезал. Подошел и врезал. Так дал, что он от меня через весь двор летел, аккурат до нужника того… Жаль, не долетел немного.! Слабовато я его. Побоялся насовсем убить. А он — ничего, живой. Девчонок моих больше не трогал, правда. Зато мне вредить повадился. И не явно, а тайком. То в кашу наплюет, то в мед соли насыплет.

Да так ловко, стервец, безобразит, что и не подкопаешься под него. Принесут с кухни еду, вроде все, как должно, а на деле — сущая пакость выходит. Так что, сам понимаешь, брат, хорошо это, что ты ему тоже врезал. Если его все бить станут, может, он совсем уйдет? Или хоть гадить перестанет?

— Хорошо бы, — с надеждой промолвил Хью. — А как это ты с тремя подружками сразу управляешься?

— Так я же не кто-нибудь, — с ухмылкой подмигнул великан. — Я ж — Четыре Джона! Мне трех даже и маловато вроде. Вот думаю четвертую заводить. Попросил уж Марту, Элли и Джесси, пусть подыщут хорошую. Девчонки обещали… Да ладно, что это мы все о девчонках? Ты, сдается мне, и сам не промах. Пойдем, я тебе лучше коней покажу. Потому что кони… это, брат, понимать надо… Это не просто так все устроено. Еще по кружечке и пойдем. Пойдешь?

— Конечно, — легко согласился Шарц.

Шарц стоял и смотрел на грозу. Гроза жевала морковку и смотрела на него большими карими глазами.

Когда Шарц впервые увидел лошадей, он никак не мог понять, на что же они похожи. В одном только не сомневался — их создал бог. Какой криворукий болван сляпал людей с гномами — это еще очень большой вопрос. Ох уж эти несуразные создания, вечно с ними сплошные проблемы с вопросами — причем, увы, без решений и ответов. А вот лошадей… лошадей точно создал бог, и это едва ли не лучшее, что у него получилось. Самым прекрасным были, конечно, звезды; рассветы и закаты тоже удались на славу, не придерешься. Добрая работа, гномская. Шарцу даже представился на миг живущий на небе гном, который старательно кует себе все эти рассветы-закаты, а потом с тоской смотрит, что же всякие люди с гномами на фоне этой красоты выделывают. А потом вздыхает и кует по новой. Ну должна же эта красота хоть как-то отзываться в сердцах! Ну не сейчас, так хоть через тысячу лет!

А теперь вот — лошади. Шарц долго не мог понять, на что же они похожи, пока раз не стряслась огромная гроза. Шарц был совершенно очарован могуществом стремительно несущихся облаков, яркими секирами молний, ласковой песнью грома и тем, как под ногами чуть дрожит, словно бы мурлыкает, земля. А воздух… никогда он еще не дышал так свежо и пьяняще… когда искры невозможной легкости пробегают по коже и кажется, что, стоит оттолкнуться — и взлетишь туда, к грозным грозовым облакам, что сталкиваются друг с другом в радостном кличе, сливаются в страстных объятиях и их могучий рык пробуждает все живое.

Лошади были совсем другие, но, если бы кто спросил у Шарца, на кого они похожи, он бы сказал, что лошади похожи на грозу. Кто знает почему? Быть может, они несли в себе какой-то отблеск могущества и величия разыгравшихся стихий, какую-то искру божьего дыхания? Шарц не знал. Просто, когда он смотрел на них, ему всегда вспоминалась гроза, блеск молний, какой-то совершенно особый свет, стремительно скользящие тучи и громкие кличи грома.

Лошади были волшебными. Сказочными. Он просто не мог понять, как их можно не любить и бояться. Разве можно бояться грозу? Ведь это все равно что самой жизни бояться…

— Прокатиться не желаешь? — голос конюха вывел Шарца из раздумий. — Да не на этом… Этот — герцогский. Ветром кличут. Я вон про того. Его Огоньком прозвали. А я — Рыжиком зову. Ишь весь какой… золотистый. Рыжик и есть.

Если скакун милорда Олдвика был похож на грозу, то рядом с ним стоял не иначе как грибной дождик. Маленький пони, темно-рыжий, с белыми "чулками" и белой же проточиной, длиннющей светлой гривой и заботливо расчесанной челкой. Из-под этой челки он и взирал на Шарца с веселым любопытством.

— Да ты что? — Шарц перепугался не на шутку. — Я же хоть и маленький, а тяжелый — куда мне на такую крохотку? Сломается еще подо мной…

Четыре Джона заржал так, что герцогский жеребец вздрогнул и посмотрел на конюха с укоризной.

— Ну удружил! — сообщил он ошарашенному Шарцу, утирая слезы смеха — каждая с добрую вишню величиной. — Да эти "крохотки" у каринтийцев бревна тягают, если хочешь знать. А что? Земля в этой самой Каринтии паскудная, каменюки сплошные, травка мелкая, жесткая — тьфу! И зимы сырые, снежные. Обычная лошадь в тех краях не прокормится, а зимой и вовсе померзнет. А эти крохотки всю зиму пасутся открыто, им даже конюшни ни к чему, и травки тамошней им хватает. Милорд их из Каринтии привез — как мир подписывали, ему пятерых таких крохотулек подарили. С виду, конечно, сущее недоразумение, а на деле скотинки славные. Едят, как маленькие, работают, как большие. Ты не гляди, что от земли едва видать. Они супротив обычной лошади… ну вроде как гном супротив человека — ростом поменьше, а силой едва ли не вровень.

Огромный герцогский жеребец и маленький каринтиец, способный, оказывается, таскать тяжеленные бревна, стояли рядом и, что характерно, мирно уживались друг с другом.

"Вот бы и люди с гномами так!" — подумал Шарц.

— Ты знаешь, Четыре Джона, я просто не умею ездить верхом, — честно признался он.

— Так я тебя научу! — обрадовался конюх. — Сейчас сходим… еще по кружечке… и научу. Нет. Лучше я принесу сюда весь бочонок!

 

Доктор

Спетт невзлюбил Хьюго сразу. С первого взгляда. Впрочем, ничего удивительного в этом не было. Нужно быть святым, чтоб любить соперника. А Грегори Спетт — не святой. Он всего лишь врач герцога Олдвика, и ему нравится эта должность. Он не потерпит всяких наглых выскочек, размахивающих у него под носом университетским дипломом. К тому же на этого соперника глянуть, так и вовсе смех один. Коротышка какой-то. Тоже мне — врач выискался! Марлецийский университет он, видите ли, окончил! Позорище… Правильно его герцог в шуты определил. Его светлость сразу все понял. Самый настоящий шут и есть. Проныра, болтун и лжец. Разве такой кого вылечит? Дожидайтесь! Надо бы его и вовсе гнать в три шеи, но его светлость слишком милосерден к ни на что не годной бестолочи, путающейся у него под ногами. А тот и рад. Сразу весь надулся, будто он и в самом деле невесть что такое, страх какая важная птица, знай себе расхаживает да шуточки отпускает. А уж язык у него… ядовитый, как у висельника. В первый же день всех слуг своими остротами распугал, мерзавец. Однако слуги слугами, а доктор Спетт наглецам, болтунам и шарлатанам спуску не даст и запугать себя не позволит. Он сам кого угодно в оборот возьмет. Все ж не какой-нибудь там штатский, всю войну с герцогом прошел.

Свою неприязнь старший коллега Шарца обнаружил сразу, даже не потрудившись ее смягчить. Напротив.

— Какой я тебе коллега, школяр?! — презрительно бросил он в ответ на первое приветствие.

Скажет тоже — школяр! И ведь сказал — как выплюнул. Впору пойти и рожу помыть после такого "здравствуйте", потому как в нее именно что плюнули. Ничего, Шарц, терпи, привыкай, то ли еще будет.

И ведь не ошибся.

— И чему полезному тебя в той Марлеции обучили? — иронически скривился доктор Спетт, глядя на Шарца сверху вниз: как-де такое недоразумение природы и вовсе осмеливается существовать, да еще и на место его претендует?

Выслушав точное перечисление дисциплин, кратко прокомментировал:

— Баловство все.

После чего в таких же кратких, емких и при этом весьма красочных выражениях пояснил "высокоученому господину марлецийскому доктору", чего стоит вся эта хваленая выучка против его многолетнего опыта.

Шарц и не думал сопротивляться. Аргументы "старого гриба", как он его про себя окрестил, походили на атаку человечьей конницы, а с ней гномам лучше не связываться, даже бывшим гномам, даже безбородым и глубоко законспирированным безумцам.

— Вот скажи, ты хоть одну операцию, сам по себе, без профессора под боком, делал? — язвительно вопросил старик под конец.

Шарц только вздохнул. Разве он спорит с тем, что знает мало? Что его знания поверхностны, что ему не хватает практического опыта? Разве он отказывается учиться? Но этот кошмарный старикан вовсе не собирается его учить. Он вбил себе в упрямую голову, что Шарц метит на его место, и просто не хочет слышать никаких доводов. Как же объяснить этому ворчливому зануде, что Шарц ему и не конкурент вовсе? Ведь в услугах врача нуждается не только герцог с семейством и челядью. В услугах врача нуждаются многие, и старый гриб просто не осилит таскаться по всем окрестным городкам и деревушкам, где может понадобиться доктор и где такового все еще нет. Им даже и вдвоем всего не осилить, так и зачем ему отбирать у старика нагретое местечко? Чтоб подле герцогских милостей пристроиться, так, что ли? Так ему и без того перепадет. Он же как-никак шут, для этого его, собственно, и приглашали.

Вот только Грегори Спетт в это не верит, при каждом удобном случае шпыняя Хьюго то "школяром", то "высокоученым господином марлецийским доктором". Поди пойми, что хуже! Кроме того, ехидный старик повадился то и дело его вышучивать, время от времени намекая герцогу, что и в качестве шута "этот самозваный доктор" не бог весть какое приобретение.

— А знает ли многоуважаемый высокоученый господин марлецийский доктор, какое-либо средство супротив поноса? — начинал он обычно.

Изобиженные насмешками Шарца слуги мигом разражались громовым хохотом. Словно бог весть что смешного сказано.

— Это смотря о каком поносе речь идет, — подождав, пока стихнет шум, отвечал Шарц. — От словесного, например, лекарства несколько иные, чем, например, если кто по недомыслию незрелых груш обожрался.

— Вот-вот, — снисходительно, словно великий актер, кивал старикашка, — именно это я и имел в виду. Диагноз ясен.

И вновь хохотали над Шарцем.

Самые яркие, самые ехидные, самые злые остроты, которые Шарцу удавалось придумать, старый доктор присваивал, едва бровью шевельнув. Миг — и уже никто не помнил, кем они были произнесены. А на второй все были убеждены, что именно старый доктор изрек нечто необычайно остроумное, а его противник — нелепый молодой болван — отброшен, смят и бесповоротно уничтожен.

Шарц часто думал, что неплохо бы перенять еще и это искусство старого доктора. Его собственный язык скорее зол, чем остроумен. А шут все же должен быть хоть немного смешным. Не можешь придумывать собственные шутки — присваивай чужие. Еще бы понять, как это делается!

Шарц был готов на все, чтобы хоть чему-то научиться, да вот беда — его никто не собирался учить!

Все переменил случай.

Герцог давал бал. На балу, как водится, была уйма молодых дворян. Прекрасных девушек, блистающих друг перед другом своей красотой, и пылких юношей, пытающихся поразить означенных красавиц легендами о своих бессмертных подвигах. И разумеется, в этом деле участвовало некоторое количество вина, под вино еще и не такие легенды былью кажутся. И уже не выглядит странным, когда спотыкающийся мальчишеский голос бормочет что-то вроде: "Клянусь честью… слово дворянина… я разрубил этого великана от плеча до пояса… а он был ростом с дерево…", никого не удивляет тот факт, что милый юноша для свершения сего благородного дела и сам должен быть ростом с дерево, не меньше, дамы ахают от восторга, прикрываясь веерами, а другие юноши сочувственно качают головами, припоминая собственные деяния того же рода.

Шарц сидел подле герцога, потягивая то самое вино, и ехидно комментировал происходящее. Несносный доктор находился рядом, комментируя комментарии Шарца. Выходило вполне забавно, и вечер можно было бы считать удавшимся, как вдруг в зал вбежали слуги с известием, что вблизи замка обнаружился огромный страшный медведь, не иначе как больной, а то и вовсе бешеный. Уже кого-то задрал, а там, того и гляди, что замок слопает, разве что башнями подавится.

Пылкие юноши все как один вызвались отправиться на охоту за медведем. Прекрасные дамы мигом сделали вид, что испугались изо всех сил. На самом деле они вообще не испугались. Напротив, им было до смерти любопытно, кто из пылких юношей сразит злого зверя, и к чьим прекрасным ногам положит его уродливую, страшную голову.

Шарц был одним из немногих, кто точно знал, у чьих ног окажется медвежья башка, если, конечно, его светлость соизволит обнажить меч, а не просто пошлет стражу.

Кажется, его светлость склонялся к идее меча. Он и в самом деле любил свою молодую жену, так почему ж не порадовать ее трофеем, почему не дать ей повод для законной гордости?

К несчастью, среди пылких юношей выискался один чрезмерно пылкий даже по меркам этого бала. Был он моложе, ярче, смазливее, шумнее и глупее прочих. Кроме того, он был еще и заметно пьянее остальных.

— Медведь мой! — вскочив на стол, нетрезвым голосом заорал он. — Никто не смеет… бросать ему вызов… раньше меня… я сам… скрещу свой меч… с его м-мечом…

Послышался чей-то смех. Еще один.

Юноша покачнулся на столе, грозно поводя очами.

— Кто с-см-меется?! — вопросил он, вызвав еще некоторое количество смешков.

— Боюсь, у медведя нет меча, — пояснил юноше Шарц.

— Нет? — юноша слегка растерялся, но тут же решил эту проблему. — Я дам ему свой!

— Тогда у вас не останется меча, — сказал еще кто-то.

— Я — дворянин! Моя честь послужит мне мечом! — сердито возразил юноша. — Я одолею этого зверя в честь моей прекрасной Аделины! Клянусь!

Одна из дам ахнула от восторга. Другая ехидно хихикнула, подумав небось, что грозный "победитель медведей" сейчас попросту кувыркнется со стола и заснет.

— Я вызову на поединок любого, кто помешает мне! — возопил юноша.

На сей раз ахнули не только дамы — и, увы, не от восторга.

Смех в зале немедленно прекратился. Какой тут смех — ляпнуть такое в присутствии его светлости!

— Любого, кто встанет между мной и медведем! — прокричал юноша в полной тишине и осекся.

— Вот как? Меня — тоже? — не сказать, что герцог был очень уж сердит, но и добродушием от него не веяло.

— Ваша светлость… — потрясенно выдохнул юноша, сообразив наконец, что именно он сморозил.

— Вы слишком много выпили, Раймонд, — неприязненным тоном сказал герцог. — Рыцари могут пить, но не смеют напиваться. Запомните это на будущее. В наказание останетесь здесь.

— Но ваша светлость! — обиженно взвыл юноша. — Я поклялся прекрасной Аделине….

— Значит, не давайте впредь невыполнимых клятв, — холодным тоном промолвил герцог. — Я сам выберу тех, кто пойдет со мной, и, смею вас уверить, в пьяницах и клятвопреступниках я не нуждаюсь!

— Но ваша светлость!

— Слезьте со стола! — резко приказал герцог.

Юноша попробовал выполнить его требование и упал. Среди дам опять кто-то фыркнул. Шарц не знал, прекрасная ли дама потешалась над незадачливым кавалером, соперница ли торжествовала, он не заметил. Ему стало не до того. Он вдруг понял, что случится дальше, и поторопился за своей медицинской сумкой.

Тем временем волна веселого смеха пробежала по залу.

— Медведя ему подавай, — отворачиваясь, буркнул герцог. — На ногах сперва стоять научись, невежа…

Тем временем вбежал очередной слуга с докладом, что медведь почти уже у самых ворот замка безобразит и не иначе что вот-вот возьмет его штурмом, если ничего не предпринять.

— Да ну? — пробурчал герцог. — Ко мне, господа! Идемте, займемся этим наглым захватчиком. Шарц, где ты?

Но Шарца уже не было.

— Вот не подумал бы, что он — и вдруг струсит, — разочарованно хмыкнул герцог, шагая во главе отряда охотников.

А тем временем Шарц со всех ног мчался за юным Раймондом, которому было решительно отказано в охоте, он ведь сразу догадался, куда тот потихоньку сбежал из-под стола и чем это все может закончиться. Ничем хорошим, это ведь и так ясно. Медведь с дуэльными правилами не знаком, он не станет ждать, пока его противник встанет в красивую балетную позицию. А чертов сопляк решил во что бы то ни стало настоять на своем. Вот он убьет медведя, а уж потом пусть его герцог наказывает. Не казнит же! В кои-то веки Шарц был полностью согласен со старым доктором — герцог чересчур мягкосердечен. Боялись бы его хоть чуточку больше, не посмел бы наглец утворить эту опасную для его же жизни глупость. Не пришлось бы Шарцу мчаться за ним изо всех сил. Попробуй еще догони этого долговязого обалдуя. Коротконогому Шарцу приходилось нелегко.

Шарц спешил изо всех сил, налетая на слуг, расталкивая их в стороны, спотыкаясь о разные предметы, которых вдруг стало удивительно много, он едва не свалился в окружающий замок ров, а медицинская сумка колотила его по боку, он спешил изо всех сил и все-таки опоздал.

Несчастный хвастун нашел-таки своего медведя. Выпитое вино подтолкнуло его выкрикнуть хвастливый вызов, выхватить меч и встать в картинную позу. Он так долго репетировал ее перед зеркалом. Она была такой грозной, такой воинственной… А потом он увидел глаза зверя. Глаза, в которых не было ни добра, ни зла, ни благородства, ни подлости. Глаза, в которых мутное безумие мешалось с болью. В этот миг для юноши окончились все рыцарские романы на свете, потому что из глаз зверя на него тускло и пристально посмотрела смерть — и она не была похожа на прекрасную и возвышенную гибель, так ярко описанную на страницах этих романов. Высокие чувства не охватили его душу, просто меч задрожал в руке, а мир выцвел, лишившись звуков и красок. Медведь открыл пасть и зарычал, но до юноши не донеслось ни звука, он слышал лишь странное жужжание, которое поселилось не то в ушах, не то в голове. На подгибающихся тряпичных ногах он сделал шаг навстречу зверю и взмахнул мечом.

"Он не убьет меня в спину! Никто не скажет, что я трус!" — мелькнула отчаянная мысль, а потом неостановимое движение ударило, вышибая дух, смело с ног, перекрутило, как тряпку, чернота накрыла с головой, навалилась необоримой тяжестью… очень хотелось дышать, но ничего не получалось… совсем ничего…

"Так это и есть смерть?" — подумал несчастный.

И тут же с ужасом убедился, что это не так. Что-то происходило. Что-то невероятное и страшное. Он закричал, когда понял, что это боль.

Подоспевший Шарц на миг остановился, судорожно соображая, что делать. Он же не захватил с собой никакого оружия. Никакого! Взгляд упал на оброненный меч. Длинноват для коротышки, ну так ведь ему ж не биться! Ему на один удар. Сойдет. Бросив свою медицинскую сумку и подхватив меч, он единым духом взбежал по спине навалившегося на свою добычу зверя, словно копье, вогнал ему в загривок чужой неудобный клинок и тут же кубарем отлетел в сторону.

Страшно взревев, медведь встал на дыбы. Его глаза метнулись в поисках нового врага.

— Я здесь! — выкрикнул Шарц, и медведь качнулся к нему.

Шарц отскочил в последний миг и только тогда понял, какой стремительный и страшный противник ему достался. Неуклюжий? Вам бы такого неуклюжего! Это он только с виду такой, а на деле…

Шарц уворачивался с большим трудом, медведь гнал его, рыча от ярости, казалось, он не ведает ни усталости ни боли, а ведь в загривке у него торчал меч! Внезапно под ногу Шарцу подвернулся какой-то камень, он споткнулся и упал, попытался вскочить и почувствовал над собой тяжелое зловонное дыхание зверя.

Вот и все, мелькнула мысль. Допрыгался. Глубоко законспирированный агент, "надежда всех гномов", заеден медведем. Полный провал!

Чья-то сильная рука рывком отбросила его в сторону. Он покатился кубарем и зарылся лицом в траву.

Радостный вопль множества голосов заставил его поднять голову как раз вовремя, чтобы увидеть, как широкий взмах герцогского меча сносит медвежью башку.

— Хорошо-то как, — счастливо прошептал измученный коротышка.

"Хорошо?!! — яростно взвыл в нем врач, любимый воспитанник марлецийских профессоров. — Ты чего разлегся, сволочь? Хорошо ему! Там, быть может, человек умирает!"

Проклиная все на свете, Шарц вскочил.

— Где моя сумка?! — хрипло взвыл он.

Спотыкаясь и пошатываясь, он бросился к несчастному оболтусу.

"Только бы живой!"

— Всем искать сумку! — рявкнул герцог, вытирая меч о шкуру медведя.

Несчастный юноша полулежал, опираясь на локоть правой руки, его остекленевший взгляд уставился в одну точку. Другая рука выглядела так, что…

"Сломана, — определил Шарц. — А еще ребра, рваные раны от зубов и когтей на всем теле… раны открытые, неопасные…"

И увидел ногу. Именно на нее и смотрел раненый. А земля вокруг темнела от крови.

"Резать, — подумал Шарц. — Пока не поздно — резать".

Кто-то протянул ему сумку, он не заметил кто, а хоть бы и сам герцог, какое это сейчас имеет значение? Склонившись к раненому, Шарц нанес быстрый профессиональный удар за ухо, погружая несчастного недоросля в нездоровое, но необходимое для жизни беспамятство…

Шарц трудился вовсю. Отхватить ногу, точней, то, что от нее осталось, хорошей медицинской пилой из лучшей гномской стали — дело нехитрое, а вот в считаные мгновения обработать и зашить рану, да так, чтоб потом на эту культю протез приспособить да ходить можно было, такое и правда не каждому под силу. Особенно если те, кто подают тебе инструменты, сообразительностью не слишком отличаются от покойного медведя. А излишняя старательность при отсутствии сообразительности… Шарцу очень хотелось дать по носу тому, кто подал ему иглу не тем концом — аккурат в палец вонзилась! — но не было времени, да, кроме того, он весьма опасался, что его светлость все-таки рассердится. Ведь это он так бестолково подает иглы и ланцеты, так бесконечно долго роется в сумке — хорошо, что Шарцу хватило ума каждый необходимый инструмент просить заранее, не то ничего бы у него не вышло и раненый истек бы кровью, пока его злополучный доктор дожидается очередного инструмента. Немного погодя, когда все закончится, Шарц поймет, что для человека, незнакомого с хирургией вообще и медицинской сумкой Шарца в частности, его светлость действовал просто идеально.

Перемену Шарц почувствовал сразу. Неумелые, каменные от стараний руки сменились другими. Умными, легкими, опытными… Скосив глаза, он обнаружил своим помощником старого доктора.

— Не отвлекайтесь, коллега, — промолвил тот. — Шейте.

В первый момент Шарц даже не понял, кого это здесь назвали коллегой. А когда понял, чуть иглу не уронил. Впрочем, суровая марлецийская выучка нипочем бы ему этого не позволила.

Когда он закончил, ноги его не держали. Старенький доктор помог ему встать, и Шарц мимоходом удивился, насколько еще силен, оказывается, "старый гриб".

— Вы были правы… это очень трудно… и страшно… одному, без профессора… — искренне сказал он старику.

— Вы прекрасно справились, коллега, — услышал он в ответ. — Юный болван будет жить. Быть может, даже поумнеет. Будем надеяться, что вместе с ногой вы ампутировали ему и глупость…

— Это вы… — жаркие сухие глаза на жалком безумном лице. — Зачем вы меня спасли?!

Если б он сумел зарыдать!

Раны уже не убивали несчастного. Воспаление удалось предотвратить, и он пошел бы на поправку… когда б не новая напасть. Теперь он убивал себя сам, справляясь с этим похлеще десятка медведей, и большой герцогский меч был в данном случае бессилен. Разве что прекратить эту муку…

Никаким мечом не защитить человека от него самого.

— Зачем вы меня спасли?

— Дворянину не пристало обращаться на "вы" к людям низкого звания, — сухо сказал Шарц.

— Плевать… я просто хочу знать — зачем?!

Да заплачь же ты, дурень! Не мучь себя. Так ведь и помереть недолго.

— А что вас, собственно, не устраивает в том, что я сохранил вам жизнь? — спросил Шарц.

— Все не устраивает, — с ужасом простонал Раймонд, косясь на то, что осталось от его ноги. — Да разве это жизнь?!

Он всхлипнул, и его вдруг прорвало:

— Я больше не воин! — жалобно и страшно кричал он. — Никогда не буду! Никогда… Калека. Жалкое бревно! Полено! Лежать и гадить под себя!

Он все еще не плакал. Не мог заплакать. Сухая истерика изматывала, обессиливала, не принося облегчения.

Нагнувшийся к нему Шарц с размаху хлестанул его ладонью по щеке.

— А ты и не был воином! — яростно прошипел он. — Никогда не был! Жалкий, никчемный трус! Все это время ты был ничтожеством с двумя ногами. Все, на что тебя хватало — перебирать ими на балах, вызывая восхищенные вздохи слабоумных красавиц. Что ж, этого у тебя действительно больше не будет. Изящные пируэты остались в прошлой жизни. Забудь о них. Отплясывать на балах и врать про подвиги уже не получится. Но это никогда и не значило "быть воином"! Быть воином всегда значило на деле совершать эти самые подвиги. И вот этого у тебя никто не отнимал. Никто, слышишь?!

— Да я ж не встану никогда… — потирая опухшую от удара щеку, потрясенно пробормотал юноша. — Мне ж не на чем стоять… доктор…

— У меня встанешь! — ощерясь в страшной зверовидной улыбке, посулил Шарц. — Я тебя еще и бегать заставлю!

— Да как же…

— Деревянную ногу сделаю, понял?! — рявкнул Шарц. — Деревянную!!

Юноша икнул от ужаса, вытянулся под одеялом, словно для приветствия коронованной особы, и замолк. Шарц тяжко вздохнул.

— Доктор? — юноша смотрел на него так жалобно, что сердце переворачивалось.

— Ну? — выдохнул Шарц.

— Ты не врешь?

Жалобные глаза в пол-лица. Да заплачь же ты, черт тебя раздери, не то я сам заплачу!

— Господом нашим Иисусом Христом и Пресвятой Девой Марией клянусь! — жарко шепнул ему Шарц.

— Доктор! — шепнул юноша.

— Ну?

— Спасибо тебе!

— Спасибо скажешь, когда Большой Королевский Турнир выиграешь, — буркнул Шарц.

— А на коне можно и без ноги сидеть, — тихо прибавил герцог, все это время молча простоявший рядом.

И тут юноша наконец разрыдался.

Бросившийся к нему Шарц обнял его, как что-то самое дорогое, прижал к сердцу и почувствовал предательскую влагу на щеках.

Когда рыдания стихли, он осторожно уложил своего пациента и, напоив его вином с маковыми зернами, кликнул сиделку.

— Вам сейчас нужно уснуть, — строго сказал он ему. — Обязательно уснуть и как следует выспаться. Ваша битва начнется прямо сейчас. Вы не просто закрываете глаза — вы опускаете забрало. Вашим первым сражением будет ваша болезнь. Первый враг, которого предстоит победить, — это ваше отчаяние. Потом вам предстоит учиться ходить — подвиг, достойный дюжины побед на турнирах. Потом вы сядете в седло. Вам все будет даваться трудней, чем прочим, но вы не смеете отступать. Каждый следующий шаг будет битвой, сражением. Когда вы наконец выиграете Большой Королевский Турнир, вы сами удивитесь… — Голос Шарца становился все мягче и монотоннее, тише и незаметнее, он еще не закончил, когда его пациент уснул.

— Страшный ты человек, Хьюго, — покачав головой, заметил герцог. — Я прямо не знал, что делать с несчастным мальчишкой… Такое горе для его родителей! И ведь это я во всем виноват… Проглядел. Наорал на него и думать забыл. А ты… как ты его взнуздал! Нет, страшный ты человек, Хьюго Одделл!

— Да уж не страшней вас, ваша светлость, — откликнулся Шарц. — Слышал я тут давеча, как вы на стену вражеского замка с мечом в зубах лезли один-одинешенек, а враги с этой самой стены куда попало прыгали, хоть смерти в пасть, хоть черту в зубы, лишь бы с вами на одной стене не оказаться.

— Так то — война, — отмахнулся герцог. — Да и когда она была, стена эта…

— Она была, — не согласился Шарц. — Этого достаточно. А здесь и сейчас моя война и моя стена. И пусть враги убираются прочь, к смерти в пасть, к черту в зубы, тут им ничего не светит. На одной стене со мной им не устоять.

Герцог ничего не ответил. Глаза ему застило видение одноногого сияющего рыцаря, с грохотом выносящего Большой Королевский Турнир.

— Так что, ваша светлость, такую ногу, чтоб кой-как ковылять, я, конечно, и сам выстругать могу, а вот чтоб Большой Королевский Турнир выиграть — тут мастера должны постараться, — заключил Шарц.

— И где ж такие мастера обитают? В Марлеции? — поинтересовался герцог.

— Лучшие мастера живут в Петрии, — сказал Шарц.

— Ага. Гномы, — кивнул герцог.

— Слава богу, мы с ними все еще торгуем. Быть может, мне удастся заказать протез по чертежу.

— Что-что тебе удастся? — не понял герцог.

— Упросить их сварганить самодельную ногу такой, как я начерчу, — ответил Шарц.

— Протез — это самодельная нога?

— Да.

— Но ты же говорил про деревянную ногу? Разве гномы работают по дереву? Вряд ли их мастерство выше, чем в Фотерингеме. Там-то уж точно потомственные краснодеревщики обитают.

— Это я ему тогда сказал про деревянную. Чтоб хоть что-то сказать, — пояснил Шарц. — Я и в самом деле подумал сперва про дерево. Но разве на деревянной ноге можно выиграть турнир? Разве выдержит она удар меча или копья?

— Но железная нога… не будет ли слишком тяжелой? — засомневался герцог.

— Если ее сделают в каком другом месте — обязательно будет, — посулил Шарц. — Я ведь потому и заговорил про Петрию. Конечно, гномья работа обойдется раз в десять дороже, но… Гномы делают из железа удивительно легкие и прочные вещи. У одного из моих профессоров была трость, выкованная гномами. По весу — пушинка, а сломать и не пробуй. Профессор ею как-то от грабителей отбился, а у тех даже мечи были.

— Я готов отдать любые деньги, лишь бы мальчик ходил, — тихо сказал герцог. — Напиши в эту… Петрию… пусть делают.

"Ну сволочь я, сволочь, — сам себе сказал петрийский разведчик Шарц. — Мне так жаль парнишку, а все же и его беду я использую в своих целях. Вместе с чертежами протеза я могу преспокойно отправить шифрованное донесение. Мне даже не придется выдумывать повод отлучаться из замка. Мне вообще не придется ничего выдумывать. Все будет сделано открыто".

— Мне следует попросить у вас прощения, коллега, — церемонно сказал доктор Грегори Спетт доктору Хьюго Одделлу. — Мое к вам несправедливое и, более того, в корне неправильное, я бы даже сказал, отношение принесло значительно больше вреда, чем казалось.

— Мы ведь уже говорили об этом, — возразил Шарц. — Вы извинились. Я был благодарен вам. И счастлив, что вся эта невразумительная нелепая ситуация наконец прекратилась. Не думаю, что стоит вновь об этом говорить.

— А я думаю, стоит, — упрямо заметил старый врач.

"Господи, что опять на уме у этого, такого талантливого, но при всем при том такого вздорного старика?! Выискал новый повод для обиды? Ох… не хотелось бы…"

— Я вот что хочу сказать… — начал "вздорный старик". — Вы говорили о некоем эликсире, который мог бы облегчать женщинам трудные роды, буквально спасая их в самых тяжелых ситуациях. Я тогда, признаться, не отнесся с должным вниманием к вашим словам. Мне очень стыдно, коллега. Я виноват не только перед вами, что уже плохо. Я виноват перед нашим ремеслом, перед Ее Величеством Медициной, а это уже просто ужасно! Я ведь тогда только посмеялся, вот, мол, школяр какие глупости мелет. А потом и думать забыл. А вот теперь вспомнил и… пришел поговорить. Вы ведь… о Тайном Эликсире тогда говорили?

— Тайным его стали называть во времена Дангельтов, когда все эльфийское стало запретным, — ответил Шарц. — Его тогда, собственно, уж и не было, этого эликсира, а все, что осталось, уничтожили ретивые приспешники этих мерзавцев. Когда-то люди называли этот эликсир Хрустальным, а эльфы — Туманным. Он дарит сон без сновидений. Глубокий сон, позволяющий врачу провести операцию по извлечению ребенка из тела матери путем разреза, без болевого шока и смерти пациентки.

— Этот эликсир годился не только роженицам! — горячо воскликнул старый доктор.

— Не только, — вздохнул доктор Хьюго. — Увы, секрет его утерян, и нет никого…

— А знаете ли вы, коллега, что у меня есть… — в волнении доктор Спетт запнулся, и сердце Хьюго болезненно сжалось. Он так жаждал услышать: "У меня есть секрет этого эликсира!", но доктор сказал другое: — У меня есть древняя эльфийская рукопись. Медицинский трактат. И кто знает, какие тайны там изложены?

— Коллега!

— Я принесу ее вам…

— Ценнейший медицинский трактат! Еще эльфийский, — говорил старый доктор Спетт. — Увы, моих познаний в эльфийском хватило лишь на то, чтоб кое-как расшифровать название. Что-то о применении растений к организму женщины. Там они, конечно, в основном о себе пишут, да еще о гномах… о людях совсем мало, но… вы же понимаете, коллега! Вы не можете не понимать! Каждая крупица их знания бесценна. В конце концов, само искусство врачевания пошло с эльфов. Так кто может знать, какие тайны… вдруг там есть что-то и о нашем эликсире?! Ведь это вполне возможно! О гномах! Об эликсире!

— А можно я… взгляну? — Шарц боялся выдать себя взглядом или жестом.

Сбывается. Все сбывается. И не так, как он предполагал. Лучше.

О гномах! О гномах! О гномах!

— Взглянуть! — воскликнул старый доктор. — Да я ж затем и принес вам этот трактат, коллега! Неужто я стану сидеть на нем, как свинья на бархате, когда кому-то он может поведать дивные тайны неведомых нам путей и способов исцеления! Какой же я врач буду после этого? Нет, коллега, я именно вам и принес этот трактат. Да ведь я ж вам и обещал давеча, неужто забыли?! Оставьте себе, смотрите, сколько хотите. В конце концов, это вы учились в Марлеции — кто знает, быть может, именно вам повезет расшифровать все это?

— Приложу все усилия, — пообещал Шарц.

О гномах! О гномах! О гномах!

Шарц едва слышал, о чем дальше говорил старый доктор, отвечая невпопад или и вовсе отмалчиваясь, все его мысли были — поскорей добраться до трактата. Старик быстро понял, в чем дело, посмеялся, извинился и ушел, пожелав удачи.

— Поделитесь потом, — улыбаясь, сказал он напоследок.

— Клянусь, — очень серьезно ответил Шарц. — Преступно скрывать такое.

"Мне даже врать не придется, ты сам попросишь меня перестать болтать о деторождении у гномов и поскорей переходить к сути. Эликсир ведь один на всех, да и действует одинаково".

Работа оказалась трудной. И не потому, что Шарц плохо знал эльфийские руны или не разбирался в двойной кодировке, применяемой в любом хоть мало-мальски научном эльфийском трактате. Просто он никогда еще не имел дела со староэльфийским языком и тройной, если уж на то пошло, кодировкой. Попробуй вот с ходу догадаться, при каком положении лепестков ландыша сочетание слов "поднятая рука" должно читаться как "опущенная рука" и что эта самая "рука" означает при северном ветре в лунную майскую ночь — уже белладонну или все еще чистотел? А если еще учесть, что все это, как и положено по древнеэльфийской научной традиции, записано чудовищными полиритмическими рифмовками, так не похожими на нормальные гномские стихи…

Даже на выпускных экзаменах полегче было. Или все-таки нет?

В первом слое говорилось о листьях. Во втором стало ясно, что это корни. В третьем…

С Шарца семь потов сошло, пока он перевел… и ничего не понял! О да, бесспорно, теперь, после окончательной расшифровки, это прекрасная абстрактная эльфийская поэзия, вероятно, весьма возвышенная и чудесная, словом — самая настоящая литература. Но где же медицинский трактат? Где? Не нужно заканчивать Марлецийский университет, чтобы понять, что вся эта писанина никакого отношения к медицине не имеет. И как он сразу этого не заметил? Наукообразный стиль повествования ловко скрывал то, что само это повествование не содержит в себе вовсе никаких научных данных ни по медицине, ни по чему-либо еще. Оно и вообще ничего не содержит. Как же так? Кто-то же дал себе труд написать все это. Какой-то сумасшедший эльф старательно запечатлел этот бред для потомков. Да еще и аккуратно обозначил разделы: это для эльфов, это для гномов, а это и вовсе для людей. Первые два слоя содержали скрытые намеки на некое тайное знание. Добравшись до третьего, Шарц не обнаружил ничего. Пусто. Пустота ехидно хихикала.

И тут Шарц заметил несколько полустертых рун, на которые не обратил внимания раньше и которые переворачивали все его расшифровки с ног на голову.

Будь оно все проклято — четвертая кодировка!

Эльфы и в самом деле — злые. Не зря про них страшные сказки рассказывают. Они это все нарочно, чтоб его помучить. Им-то, бессмертным, ничего не стоит годик-другой посидеть над расшифровкой, а бедный марлецийский доктор — помирай над их закорючками!

Шарц порычал от досады, но сел переделывать все по новой.

Когда он все закончил… он и сам не знал, смеяться ему или плакать. В его руках действительно был трактат, но… эротический.

"Как ласкать свою избранницу при помощи трав и цветов" — вот что на самом деле значилось на обложке. Неизвестный древний эльф был большим затейником.

Шарцу очень хотелось дать ему в ухо. В особенности — за гномок. Как-то не верилось, что остроухий мерзавец семьдесят лет вкалывал с кайлом и тачкой, чтоб по праву заслужить себе Невесту. Да и кто б ему, остроухому-то, позволил? Так откуда ж он так хорошо знает, что такое с гномками делать надлежит? Или все это изящная эльфийская шутка? А быть может, где-то в уголке трактата притаился еще один значок, проклятый маленький значок, добавляющий еще одну кодировку — пятую?

Шарц застонал от ярости и аккуратно положил трактат на стол. Потом убрал руки за спину и немного подышал. Он обязательно поищет пятый значок, но не теперь. Слишком уж охота рвануть наискось глупую эльфийскую шутку и швырнуть ее в угол.

А может, не рвать? Может, прочесть как следует и запомнить? Вдруг пригодится?

Шарц сидел у низенького столика, который некий талант пытался инкрустировать перламутром. Лучше бы он этого не делал, умелец несчастный. Так бездарно испортить такое потрясающее дерево! Эти благородные разводы, струящиеся, как вода, теплый янтарный свет поколений, и во все это понатыкано холодного глупого перламутра, да еще и не самого лучшего качества. Нет, ну где были глаза у этого гения? Руки бы ему повыдергать! Такой материал загубил, бездарь несчастная! Впрочем, Шарц почти не думал о столике. Не до столика ему было. Он напряженно прислушивался к звукам, доносящимся из-за плотно закрытой двери. Герцог, сидящий напротив, делал то же самое.

— Дьявол! Можно подумать, это у тебя жена рожает! — наконец не выдержал герцог. — Тошно глядеть на твою перекошенную от ужаса рожу!

— Простите, ваша светлость…

— Простить? Да я казню тебя, если ты немедля не улыбнешься! Ты мой шут, так?

— Так, ваша светлость…

Шарц продолжал прислушиваться к звукам за дверью. Пока все нормально. Герцогиня — сильная женщина. Она — человек. Это тоже важно. У людей с этим проще. Она справится. Должна справиться.

— Так не сиди тут с рожей пьяного гробовщика! — рявкнул герцог. — Шути о чем-нибудь!

Шарц вздохнул.

— Ваша светлость, давайте сыграем в шахматы. После того как я в очередной раз перепутаю рыцаря с лучником, вы сможете вволю посмеяться надо мной, раз уж вам так приспичило.

— Отлыниваешь от работы, — проворчал герцог, самолично беря шахматную доску. — Я должен смеяться над твоими шутками, а не над твоей глупостью.

— Ваша светлость…

— Убери, убери лапы! — буркнул он на Шарца, попытавшегося перенять у него коробку с шахматами.

— Разве герцогу должно самому заниматься столь неподобающей работой? — патетически вопросил Шарц.

— Нет, я тебя все-таки казню… — протянул герцог, расставляя фигуры. — Неподобающей… с ума меня свести хочешь?! Неподобающей… хоть руки будут чем-то заняты, пока… а ты давай улыбайся, шут называется! Улыбайся, я сказал! Так, чтоб твоя улыбка мне сердце грела!

Шарц послушно оскалился.

— Фу, мерзость какая! — поморщился герцог. — Ты хоть представляешь, на кого сейчас похож?

— Представляю, — кивнул, не переставая скалиться, Шарц. — На идиота. На послушного идиота.

— И это мой шут! Мой шут! — страдальчески молвил герцог. — Высечь тебя надо. Казнить, а потом высечь. Ты чего не смеешься, мерзавец? Дожил… собственного шута пытаюсь развеселить, так он, зараза, еще и смеяться не изволит!

— Шутки у вас так себе, ваша светлость, — отозвался Шарц. — Ни уму, ни сердцу. Случись вам шутом на жизнь зарабатывать — на второй же день ноги протянули бы от голода.

— Вот-вот, — кивнул герцог, — еще и насмехаешься над своим властелином. Ходи, чума на твою голову!

Шарц вздохнул еще раз и передвинул фигуру. Пока все идет хорошо. Звуки правильные. Герцогиня — сильная женщина. Сильная. Она справится. И повитуху позвали лучшую. Самую лучшую. Она и вообще мастерица, а уж для герцогини… Ее же все любят. Ее невозможно не любить. Они оба чудесные. Миледи и милорд. Поэтому все будет хорошо. Должно быть хорошо. Вот только отчего так тревожно?

— Будешь путать свои фигуры с моими — в лоб дам, — пообещал герцог.

— Простите, ваша светлость, — Шарц попытался сосредоточиться на том, что происходит на доске, но смутная тревога не отпускала.

Он передвинул еще одну фигуру.

— Глупый ход, — прокомментировал герцог. — Ты что, не видишь, что я моментально прорываюсь по королевскому флангу? Переходи.

Шарц послушно поменял ход.

— А теперь ты надеешься атаковать в центре? — усмехнулся герцог. — Без подготовки? И не рассчитывай, мой мальчик, и не рассчитывай…

Последнюю фразу герцог почти пропел.

"Ну, слава богу, хоть он наконец отвлекся!" — мелькнуло у Шарца.

И тут же он понял, что это не так. Герцога выдавали глаза. Больные, яростные, полные безысходного ужаса. Все самое трудное и опасное герцог привык делать сам. Или поручать таким же, как он, большим сильным мужчинам, воинам. И вот теперь, там, в соседней комнате, кричит от боли маленькая слабая женщина. Любимая женщина. Жена. И он ничего не может сделать. Ничего. Он не может за нее родить.

— Ничего у тебя тут не получится, если не позаботишься о подкреплениях, — тем временем сказал ему герцог, небрежно указывая на центр доски.

"Это он меня отвлечь пытается!" — понял Шарц, делая еще один ход.

Довольно удачный ход, если подумать. Конечно, если бы герцог меньше волновался, он бы никогда не позволил себе так обнажить свой правый фланг. И ведь он сам только что говорил о флангах! Но теперь, когда его глаза мечутся от шахматной доски к плотно запертой двери… И тут Шарц увидел потрясающий ход. Просто невероятное везение! Чудо. Вот сейчас… сейчас… Он еще ни разу не выигрывал у герцога. Ни разу. А тут… Похоже, сегодня это неминуемо.

Он почти забыл о плотно запертой двери, он едва не пропустил момент, когда звуки за ней изменились непоправимо и страшно. Он едва не прозевал момент, когда окружающая реальность треснула и он перестал быть шутом, перестал быть коротышкой, перестал быть лазутчиком, "безбородым безумцем", "последней надеждой", даже просто гномом — перестал. Потому что реальность окружающего мира треснула, и с него осенними листьями слетели все те имена, в которые он когда-то упрятал свою личность. Он больше не был лжецом, ловко жонглирующим сущностями, потому что долг врача призвал его, а врач не смеет лгать. Игры кончились.

Он встал и шагнул к двери.

— Что?! — вскакивая вскричал герцог.

— Так неправильно, — невразумительно бросил Шарц, открывая запретную дверь.

У него нет времени на объяснения. У него вообще нет времени на слова. У него есть время успеть. И только.

Шаг внутрь, как в пропасть со скалы. Шаг внутрь, как в бездну разверзшегося провала. Шаг безумца, решительный и неудержимый. Шаг.

Шагнув внутрь, Шарц коротким движением послал дверь назад. Она закрылась прямо в лоб бросившемуся за ним герцогу. Герцог замер. Застыл, не издав ни звука. Медленно поднес руку к расквашенному лбу, но так и не коснулся его.

— Нас в Марлеции по-другому учили, — донеслось до герцога.

Шарц промолвил это, глядя в отчаянные глаза повитухи, мягко отстраняя ее.

— Отдохните, уважаемая, — молвил он. — А ты мне понадобишься, Полли! — тут же добавил он служанке герцогини, вцепившейся ногтями одной руки в другую, да так и застывшей. — Щипать себя — это не лучший способ помочь госпоже! Ко мне, да поживей!

Служанка еще мгновение изображала из себя каменную статую, а потом облегченно вздохнула и бросилась к нему.

— Что нужно делать? — с отчаянной надеждой выпалила она.

— Прежде всего успокоиться, — порекомендовал доктор Шарц.

Так. А теперь забыть. Забыть застывшие в отчаянии и ужасе глаза повитухи. Забыть о том, что она тысячу раз это делала, а ты, вчерашний студент, и у тебя было совсем мало практики. Забыть, что время уходит. Что его уж и вовсе нет, этого проклятого времени. Забыть о том, что ты можешь ошибиться, у тебя нет права на ошибку. О том, что перед тобой не просто рожающая женщина, но рожающая герцогиня — перед жизнью и смертью все равны, а ты врач, твой титул превыше королевского. Так забудь же о своих страхах и сомнениях, доктор Шарц. Действуй, черт тебя побери, коротышка долбаный!

Когда по бороде потекла теплая струйка, герцог понял, что прокусил себе губу.

"Еще немного, и я просто свихнусь! — думал он. — Хорошо, что я отдал свой меч оруженосцу. Хорошо, что никто не приходит… ничего не говорит… я и без меча могу кого-нибудь убить. Господи, да когда же этому конец? За что ей такие муки?!"

И в тот же миг он услышал новый звук, резкий и несомненный. И по тому, как радостно завопила служанка, как горько заплакала повитуха, герцог понял — все хорошо, все живы.

А потом открылась дверь, и на герцога налетел Шарц. Бесцеремонно отодвинув его светлость в сторону, он на подгибающихся ногах проследовал к столику с шахматами. Сгреб позабытый за страхами кувшин вина, осушил его единым духом и вытер блестящий от пота лоб окровавленной ладонью.

— У вас мальчик, ваша светлость, — сказал он и улыбнулся улыбкой до того страшной, что и мертвый бы перепугался, но герцогу она показалась прекраснее утренней зари.

— Кстати, вам мат, герцог, — окровавленная рука Шарца передвинула одну из фигур на доске.

Герцог зарычал от радости и сгреб Шарца в объятия.

— Мне уже можно… туда?! — каким-то новым для себя, трепетным голосом спросил герцог.

— Нужно… — полузадушенно просипел Шарц. — Отпустите же! Кости трещат! Если вы так схватите младенца… или обнимете жену…

— Прости! — герцог отпустил своего шута и доктора и на цыпочках бросился к двери.

Шарц фыркнул, глядя на это, покачал головой и пошел в другую сторону.

Мыться и спать.

— Я знаю, что ты не спишь…

Что за черт, он и в самом деле не может уснуть, это ему сгоряча показалось, что может, а теперь гадюка-память злорадно подсовывает картинки минувшего. Одну за другой. Одну за другой. Он и сам знает, что он не спит. Попробуй тут засни, после такого! Но это еще не повод его будить кому бы то ни было. Кроме герцога, разумеется. Ради его светлости он согласен встать. Хотя бы для того, чтобы дать означенной светлости в ухо. Но герцог не станет его тревожить. Во-первых, он не дурак, а во-вторых, он сейчас слишком занят. Слишком занят, чтоб приставать с благодарностями и прочим, что полагается испытывать в такой ситуации благородному человеку. На данный момент милорд герцог едва ли помнит о том, что существует на белом свете такой коротышка по имени Хьюго Одделл, шут и доктор. То есть помнит, конечно, но… значения это не имеет ровным счетом никакого. Потому что у его светлости есть заботы поважней. Жена. Сын. Живые. Этого достаточно, чтоб забыть обо всем. И правильно. Так и надо. Доктором Хьюго милорд займется завтра.

Так что некому его будить. Некому. Ходят тут всякие! Ну держитесь, если он все-таки проснется! Уж тогда вам точно достанется, можете не сомневаться!

— Я знаю, что ты не спишь…

Нет. Это не герцог. Луженая глотка герцога просто не в состоянии воспроизвести такой нежный девичий шепот.

Девушка в его спальне?!

Что за безобразие! Или — безумие? Какая красотка по доброй воле и не сойдя с ума полезет в его спальню? Спальню карлика.

Нет. Он не будет открывать глаза. И зажигать свечу не будет. Несчастная дурочка ему просто снится.

Или это вовсе не…

— Случилось что-нибудь?!!

Ужасная мысль подбросила его на ложе.

Герцогиня?!

Ребенок?!

Вдруг все не так хорошо, как ему казалось? Вдруг он что-то пропустил, не заметил… вдруг…

Что-то тяжелое и теплое навалилось, прижимая к постели.

— Ш-ш-ш… не шуми… — шепнул на ухо все тот же девичий голос. Очень знакомый голос. — Все хорошо. Ничего не случилось. Это просто я…

"Просто я, видите ли!"

Уху было приятно, но Шарц все еще ничего не понимал. Пожалуй, теперь он понимал еще меньше, чем раньше, ведь обнимала его, прижимаясь к нему всем телом, Полли — служанка герцогини.

Полли, которая только что помогала ему принимать роды. И не у кого-нибудь, а у своей госпожи. Полли, которая видела, как это все ужасно. Какая это мука и боль. Полли, которая думала, что ее госпожа умирает. Которая видела, как уверенность в глазах повитухи сменяется сомнением, сомнение — страхом, а потом все заволакивает густым черным отчаянием. Эта Полли просто не могла восседать на нем, столь недвусмысленно поводя бедрами, что и слабоумный догадался бы. Этого не может быть. Не может, и все. Да она после увиденного за милю от любого мужика должна шарахаться. Должна. Но не шарахается. Даже наоборот. Надо же — вытворять такое! И чем она думает?!

— Слезь с меня! — удивленно потребовал Шарц.

"И немедленно, пока я не вцепился в тебя руками и ногами! Ты даже представить себе не можешь, как ты желанна для меня!"

— Слезь, я сказал! — повторил он.

— Вот еще! — возмутилось очаровательное создание, целуя его в губы.

Шарц оторопел. Ее поведение можно было истолковать только одним способом, но… да за ней ползамка бегает! А кто не бегает — просто догнать не надеется! И чтоб она выбрала его? Сама, по доброй воле? Зачем?

— Ты что, никого лучше урода себе найти не смогла?! — возмущенно шепнул он ей.

— Ты не урод, ты — прекрасен! — отозвалась она. — Я просто раньше этого не замечала.

— А сегодня заметила? Интересно, когда? И где? Быть может, здесь, в этой темноте? Когда так темно, и впрямь кто угодно красавцем покажется.

— Не ехидничай, — отозвалась она. — Не здесь. Не в темноте. А вот когда ты маленького тянул — тогда и заметила. Понял?

Мягкое, но настойчивое движение бедер. Ты хоть понимаешь, что делаешь, идиотка эдакая?!

— Интересные у тебя представления о красоте! Забраться в спальню коротышки, урода, карлика, когда по замку шляется куча по-настоящему красивых, отлично сложенных молодых людей…

— Сам ты урод! — вспыхнула она. — Скажешь тоже… ты даже не представляешь, какой ты красивый!

— Не представляю. Вот какой я уродливый, могу представить с легкостью — даже не стоя перед зеркалом!

— Ты просто ничего не понимаешь… мне было так страшно, особенно когда я посмотрела в глаза Бесс…

"Так зовут повитуху!" — вспомнил он.

— … и в них я увидела, что миледи… что она умрет… вот прямо сейчас умрет… я стала молиться, но бедная госпожа так кричала, что где господу было услышать мои слова… она так кричала, что я все молитвы забыла… все слова вылетели… ни словечка не осталось… и в голове у меня стало темнеть, это был такой ужас, я чувствовала, что сейчас упаду и умру тоже! А потом вошел ты. Вошел и сказал, что в Марлеции так не делается. Ты был такой уверенный, такой спокойный… И ты был прекрасен. Ты сиял, как факел, и мне уже не было так темно. Ты так красиво двигался, что я обо всем забыла, на тебя любуясь. Ты говорил, что делать — и я делала. Это было так восхитительно — повиноваться тебе… И я поняла, что боженька меня все-таки услышал. И он не обиделся, что я все молитвы перепутала. Он послал тебя, чтоб всех нас спасти. И ты спас. И миледи, и малыша, и меня тоже. Подумаешь — коротышка! Ангел может быть любого роста, вот! А крыльев за спиной ты просто не видишь, ведь они сзади. Но они есть. Я их видела. До сих пор вижу.

— И тебе не стыдно лезть в постель к ангелу? — тихо фыркнул Шарц.

— Да разве ж это стыдно? Это прекрасно! — отозвалась она. — Вот не знала, что такие глупые ангелы бывают.

— А… не страшно? — спросил он. — Ты видела, как мучилась миледи. Неужели тебе не страшно? Ведь и самой придется через это пройти когда-нибудь.

— Мне страшно, — честно ответила она. — Нет, не того, что может случиться со мной. Того, что чуть не случилось с миледи, мне и в самом деле страшно. Ты ведь мог и не поспеть. А Бесс не справилась бы. Нет, не мог ты не поспеть, что это я! Ангелы всегда являются вовремя. А за себя я нисколечко не боюсь. Ты ведь хороший. Ты позаботишься о собственном малыше или малышке. Мне, конечно, будет очень больно, но знаешь, моя бабушка говорила: кто боится плакать, тому век не улыбаться! А я хочу улыбаться так часто, как только получится! Так что я потерплю. Я очень терпеливая. И я не позову никакую Бесс. Только тебя.

— Вот как… — только и смог выдавить из себя Шарц.

— Именно так, доктор, — кивнула она, вновь поводя бедрами. — Одним словом, я все решила, так что можешь более не заботиться о моей нравственности. Я тебя выбрала по доброй воле и в здравом уме, можешь не сомневаться.

— Ты меня выбрала? А разве мое слово ничего не значит?

— Когда это слово мужчины что-нибудь значило?

— Очень интересно. Кто-то тут утверждал, что он в здравом уме. Что это ты несешь, любовь моя?

— "Любовь моя!" — почти пропела она. — Вот ты уже и согласился. Ведь согласился, правда?

— Считается, что это мужчины все решают, — упрямо буркнул он.

— Правильно считается. Так и есть, — подтвердила она, вновь целуя его. — Сначала женщины выбирают, потом мужчины решают. Я выбрала тебя. Ты можешь решать за меня, господин мой!

— А выбор за тобой и только за тобой?

— Ну конечно, — с очаровательным нахальством подтвердила она. — Видишь ли, когда выбирает мужчина, это зовется насилием.

— А женщина?

— Естественным правом.

— Ах вот оно что!

— Можешь хихикать сколько угодно. Я выбрала тебя. Я пришла к тебе. Я хочу быть твоей. Ни один мужчина не откажется переспать с хорошенькой девушкой, а я хорошенькая, я знаю. И я даже не стану просить, чтоб ты на мне женился, если не хочешь. Я твоя безо всяких условий. Одна только просьба. Если я забеременею, ты не отдашь меня повитухе, ладно? Ты сам поможешь мне родить.

— Полли… а ты меня любишь?

— А тебе это важно?!

Чего больше в ее голосе — удивления или счастья?

— Конечно, важно.

— Вот глупый… да я с ума по тебе схожу! Доволен?

— Очень. В таком случае завтра ты пойдешь к миледи, дабы испросить ее позволения выйти за меня замуж, а я поговорю с милордом. А сегодня… снимай с себя эту рубашку, я покажу тебе еще кой-чего, чему меня в Марлеции научили.

— Хью, а ты меня любишь?

— Так ведь только этим и занимаюсь!

— Нахал…

— Я?!

Это ложь. Это опять ложь. Теперь я лгу при помощи любви. Мне должно быть ужасно, смертельно стыдно, а мне хорошо — и только. Я доволен, как полосатый кот поварихи после третьей тарелки сливок. Наглая сытая скотина. Вот я какой.

"И почему меня не мучает, что я лгу ей?" — блаженно завернувшись в податливое женское тело, думал Шарц.

"А потому, что я не лгу!" — вдруг с испугом понял он.

От петрийского разведчика Шарца осталось меньше половины. Большую нахально присвоил коротышка Хьюго Одделл, шут, врач, а теперь еще и любовник. Будущий муж. Полли соприкасается только с этой второй половиной, а значит, нет между нами никакой лжи. Да что там, я сам соприкасаюсь с этой второй половиной гораздо охотнее, чем с первой. Мне нравится быть коротышкой Хью. А петрийского разведчика, "безбородого безумца", я задвинул в какие-то глухие застенки своей души, вспоминая о нем с чудовищной неохотой. Еще немного, и я начну его ненавидеть, ведь он подвергает опасности коротышку Хью, такого замечательного парня. О чем он только думает, хотел бы я знать?!

И когда это маска превратилась в лицо? И когда лицо стало маской? Не в ту ли самую ночь, когда звезды впервые посмотрели мне в глаза и улыбнулись? Или теперь, когда рядом со мной спит, улыбаясь, любимая женщина? А когда она откроет глаза на рассвете, я вновь увижу звезды. Они всегда теперь будут со мной. И днем и ночью.

Так что же это выходит? Неужто маска оказалась лучше лица? Она с таким успехом его заменила. А мне от этого так хорошо… Так хорошо, что страшно делается. Но ведь маска не может быть лучше лица. Так не бывает. Вот разве что… вот разве что я всю жизнь прожил в маске, вот так вот родился и жил, не ведая, что под ней есть еще что-то. А потом ночное небо прожгло в ней дыры своими звездами и эта моя маска перестала быть совершенной. Я не мог не замечать, не мог не думать… Все, что я делал, так или иначе портило эту маску, приводило ее в негодность. Теперь же Полли расправилась с ней окончательно.

— Милорд герцог…

С блаженной улыбкой абсолютно счастливого идиота герцог повернулся к своему шуту и доктору.

— Да, Хью?

— У меня просьба к вашей светлости — сказал Шарц.

— Согласен, — тут же кивнул герцог. — Согласен, Хью, согласен! Или я должен что-то подписать?

— Вы даже не поинтересовались, о чем я намеревался вас просить, — удивился Шарц.

— А я на все согласен. Проси что хочешь, — с той же улыбкой поведал герцог. — Только луну с неба не проси, пожалуйста. Я уже старый, не долезу.

— Хм… а если я попрошу вашу герцогскую цепь? — ехидно ухмыльнулся Шарц.

Первая задача шута — не давать господину расслабляться!

— Да хоть все герцогство! — легко откликнулся Руперт Эджертон, герцог Олдвик.

— Вот как? И что же вы делать станете?

Ну и настроение сегодня у его светлости! Интересно, это со всеми молодыми отцами так или милорд — забавное исключение?

— Из меня выйдет отличный наставник молодых воинов, можешь не сомневаться, — беспечно отозвался герцог, — А кроме того, я буду надеяться, что милорд Хьюго выделит какое-нибудь содержание на достойное воспитание спасенного им малыша Олдвика.

— Вы просто сумасшедший, — убежденно заявил Шарц.

— Нет, — покачал головой Руперт Эджертон. — Просто я люблю свою жену и сына. А если б не ты…

— Вот! Теперь мы выбрели на нужную тему, ваша светлость! — обрадовался Шарц. — Я тоже хочу любить свою жену. Беда в том, что она все еще не жена мне.

"Радость, мелькнувшую на лице герцога, можно бы назвать радостью соучастия. Кто-то еще женится, и даже не просто кто-то, а близкий человек, собственный шут, а потом у него родятся дети, и он поймет, каково это, и нам будет о чем поговорить долгими зимними вечерами. Что они вообще в жизни понимают, эти неженатые? То-то и оно, что ни черта! На стену вражеского замка с мечом в зубах забраться — подумаешь, подвиг! Каждый, кто умеет лазать по стенам, у кого есть меч и зубы, способен на такое. А вот когда у тебя жена болеет, и ты ничего не можешь сделать, совсем ничего! Или когда роды трудные. А потом смотреть на крошечный живой комочек у тебя в ладонях и понимать, что ты и здесь ничего не можешь, ничего не знаешь и ничего не решаешь, что сейчас мамки с няньками погонят прочь грубого, неотесанного болвана, и ты пойдешь, и твоя герцогская цепь ничем тебе не поможет. Знаний она не добавляет. И ты будешь стараться не думать обо всех тех опасностях, что подстерегают твоего сына, как и любого другого ребенка. Стараться не думать, чтоб не навлечь, и все ж таки бояться чего-то неведомого, что отныне поселилось за каждым углом. Ты научился бояться, герцог Олдвик, ты никогда уже не будешь столь безоглядно смел, как раньше. На вражескую стену ты пошлешь наемников, у них все едино детей нет. Вот что такое быть женатым, милейший доктор.

Сопляк, выбирающийся из постели своей первой любовницы, еще не мужчина, вот когда он несколько раз подряд укачает на руках своего заболевшего ребенка, не доверяя его наемным рукам кормилицы… и не раньше, Хьюго Одделл, не раньше. Ты уж прости, но прямо сейчас я тебе этого не скажу. Напугаешься еще. А мне очень нужен друг. Товарищ по этому самому страшному счастью на свете. Так что проси — и получишь. И не говори потом, что не просил".

— Так тебе нужно мое высочайшее дозволение?

— Именно, ваша светлость.

— И кому это так посчастливилось? — с любопытством спросил герцог.

— Вы хотели спросить, с кем это мне так посчастливилось? — уточнил Шарц.

— Я хотел спросить то, что спросил, — фыркнул герцог. — Так кто эта счастливица, которой ты окажешь честь? И посмей только сказать, что ты ее недостоин! Ты — мой шут и доктор! Унижая себя, унижаешь меня. Так кому это так повезло?

— Полли, ваша светлость.

— Она, конечно, согласна?

— А если нет?

— Сам пойду уговаривать, — решительно сказал герцог. — На колени встану. Впрочем, что это я? Быть не может, чтоб она тебе отказала!

— Как ни странно, вы правы, ваша светлость, — буркнул Шарц. — Она не только не отказала, она… как бы это сказать… проявила инициативу!

— Вот как? Молодец девочка! Мне всегда казалось, что она далеко пойдет. С радостью даю дозволение вам обоим!

— Благодарю вас, милорд. Полли как раз пошла к миледи, чтоб поговорить о том же.

— Ну уж миледи-то не будет против! После сына и меня, вы — два самых близких для нее человека. Она мне так и сказала.

— Вот как? В таком случае для полного счастья мне остается только сходить на кухню и попросить там большой кекс.

— Да? А как же моя герцогская цепь? — рассмеялся герцог.

— Ваша герцогская цепь, милорд… знаете, я тут подумал… — Шарц почесал в затылке, потом скорбно вздохнул. — Мне, конечно, страх как неохота вас обижать, милорд, но… видите ли, она очень плохо сочетается с формой моих ноздрей, да и к цвету глаз не очень подходит. Так что оставьте ее себе, ладно?

— Уговорил, — с самым серьезным видом кивнул герцог. — Оставлю.

От герцогини Полли как на крыльях летела. Весь мир был чем-то ярким и радужным. Казалось, все вокруг поет и танцует в тон ее радости, ее счастью. Она вздрогнула, когда очередная дверь за ее спиной захлопнулась с громким противным треском. Этот звук так выпадал из общей картины, что казался почти живым существом, незваной злобной тварью посреди радости.

— Попалась! — услышала она тихий торжествующий голос за спиной.

И вздрогнула еще раз.

Знакомый до тошноты, набивший оскомину голос, преследующий ее по пятам, не дающий нормально дышать, лишающий сил…

"Томас. За дверью прятался. Меня ждал. Прослышал небось, вот и подкарауливал!"

Лицо Томаса медленно перечеркнула улыбка. Нехорошая, злая улыбка. Такая что угодно перечеркнет.

— Томас! — воскликнула Полли.

"А вот не буду бояться. Не буду. Хотя очень страшно. Нет. Не страшно. Мерзко".

— Попалась, — повторил Томас и качнулся в ее сторону.

Тяжело запахло вином.

"От некоторых даже хорошим вином пахнет отвратительно! Боже! И этот вот урод стремится сравняться с моим обожаемым, ненаглядным Хью! Да как он смеет, жаба дохлая?!" — подумала Полли.

И в тот же миг страх исчез. Бояться можно чего-то равного. Перед высшим обычно трепещут. А перед этакой-то пакостью… Полли словно бы впервые его разглядела. Он больше не казался большим и страшным. Жаба, даже разъевшаяся до размеров быка, остается жабой. Ни жаб, ни лягушек Полли не боялась.

— Говорят, ты уже приласкала нашего шутливого лекаря? — с грязной ухмылкой спросил Томас. — Или нужно говорить — лечительного шута?

Полли затопила ярость столь ледяная, что больше всего она походила на спокойствие.

— Тебе, Томас, лучше всего вообще молчать, — сухим, бесцветным голосом поведала она ему.

— Еще чего! — похабно ухмылялся Томас. — Может, я хочу быть следующим? Или мне уже нужно становиться в очередь?

Полли глядела на Томаса и понимала, что он тряпичный, да вдобавок еще и гнилой, что ей одного рывка хватит, чтоб порвать его на мелкие лохмотья, а может, и рывка не понадобится, достаточно просто его оттолкнуть и он треснет по швам.

Здоровенная лапища легла ей на грудь.

Все. У всего есть предел, и любому терпению приходит конец. Ледяная ярость превратилась в белый пламень.

Левой рукой Полли ухватила Томаса за грудки и одним рывком нагнула.

— Чтоб я больше никогда тебя не видела! Никогда! — прошипела она ему в лицо и отвесила оглушительную оплеуху.

Голова Томаса смешно дернулась. Он открыл рот, чтоб завопить.

— Никогда! — повторила Полли и ударила еще раз. Томас подавился криком.

— Никогда! — повторила она в третий раз, и от очередной оплеухи у Томаса лязгнули зубы.

— Ы-ы-ы… — выдавил он из себя, хватая ее за руки, пытаясь их выкрутить.

— Так до тебя, значит, не дошло, — яростно прошептала Полли.

То, что она сотворила потом, показалось настолько невероятным, что впоследствии сам Джориан Фицджеральд, прозванный Безумным Книжником, счел это деянием, заслуживающим всяческого внимания, и внес в "Хроники замка Олдвик", в разряд "Удивительные и небывалые происшествия".

Ухватив Томаса за пояс, Полли подняла его в воздух так, словно он и в самом деле был тряпичным, а потом, как следует его раскрутив, с маху шваркнула о стену. Уцелел он единственно в силу крепости костей, изрядного слоя подкожного жира, а также несомненной везучести, увы, встречающейся время от времени у подобных типов.

— Герцогу пожалуюсь, — придя в себя, проскулил Томас.

— Я здесь. Можешь начинать, — донеслось от двери.

Захлопнутая дверь была вновь открыта, и в дверном проеме стоял герцог.

— Что начинать, милорд? — в ужасе пролепетал Томас.

— Жаловаться, — нехорошо ухмыльнулся герцог. — Ведь именно этим ты и грозил Полли? Или я чего-то не понял?

Вот уж к чему Томас не был готов, так это дать его светлости немедленный отчет о происшедшем. Он предпочел бы и вовсе об этом не заикаться. Одно дело — припугнуть эту бешеную, совсем другое — и вправду рассказать герцогу… что?! Что ему сказать?! Как отовраться?!

— Ваша светлость, она…

— Да-да, я слушаю тебя, Томас… так что же "она"?

— Она избила меня…

— Девушка побила тебя, Томас? Как интересно. И за что?

— Она сумасшедшая, милорд! Просто бешеная! Видит бог, я не трогал ее, пока она была девушкой, но теперь-то, после того, как она приголубила вашего шута, теперь-то чего? Вот я и пригласил ее поразвлечься. Она мне давно нравилась. Ну ладно, допустим, я ей не нравился, так и сказала бы, что, мол, ищи себе другую, я ж ничего — отстал бы. Так нет же! Она на меня так кинулась, словно я ей горло перегрызть пытался. А может, я правильно угадал? Может, в очередь становиться надо было? А еще скажу, вот вы говорите "девушка тебя побила", а ведь и верно, как могла слабая девушка побить большого и сильного меня? Есть такой способ? — спросите вы, и я отвечу — нет, милорд, нет такого способа! Кроме одного, милорд. И хоть мне и жаль ее прекрасных глаз, я вынужден, в заботе о вашей светлости, сказать: ваша светлость — она ведьма. Как же я раньше не догадался?! Ведьма она.

— Что?!! — взвыла Полли.

— Ведьма она! — выкрикнул Томас. — Она меня сил лишила, в воздух подняла, на стену кинула! Она и вас околдует, милорд!

— Ваша светлость, не верьте ему! — в отчаянии вскричала Полли.

"Да что ж это такое! Неужто его светлость поверит этой насквозь прогнившей тряпичной кукле, от которой за милю смердит тухлым тряпьем?! Неужто эта гнусная сплетня разнесется по замку?! Что о ней подумают? А как она Хью в глаза посмотрит после такого?!"

— Ваша светлость!

— Помолчи, Полли!

— Вот-вот, — злобно хихикнул Томас. — Помолчи, Полли!

— А ты послушай, Томас, — продолжал герцог. — Я позволил тебе говорить с единственной целью. У меня была маленькая надежда, что ты одумаешься и повинишься. Но ты лжешь своему герцогу!

— Клянусь госпо…

Широкая ладонь герцога мгновенно запечатала отверстую пасть Томаса.

— Не смей! — коротко приказал герцог, и Томас испуганно съежился. — Ложная клятва именем божьим, да ты в уме ли, Томас? Я слышал все, что было сказано в этой комнате, — продолжал герцог. — Все, Томас. С того самого торжествующего "попалась!", которое ты выплюнул с таким наслаждением! Собственно, мне следовало вмешаться раньше, но я понадеялся, что Полли справится сама. Как видишь, я не ошибся в ней. А вот в тебе я ошибся, Томас. Страшно ошибся. Нельзя было попускать тебе мелкие пакости в надежде, что увещевания исправят тебя! До каких же пределов низости должен дойти человек, чтоб обвинить нравящуюся ему девушку в колдовстве! А ты подумал, что с ней будет, если я поверю? Одним словом… пошел вон, Томас!

— Как… то есть… как — вон… милорд? — жалко пролепетал Томас.

— А вот так, Томас! Вон. Насовсем. Прочь из замка. Прочь с глаз моих, чтоб я тебя больше не видел.

Изнемогающий от невыплеснутой обиды и затаенного гнева, сгорающий со стыда — подумать только, его девушка побила, и кто — милая, нежная Полли! — трясущийся от унижения, неудовлетворенного желания и злобы Томас плелся по замку. К выходу.

Милорд герцог сказал "вон!".

А все из-за этого коротышки! Шута проклятого! Отобрал у Томаса все. Все отобрал! Расположение герцога, красотку Полли, непыльную работу, уважение нижестоящих — все! Всего этого он лишился в единый миг по злой воле проклятого коротышки, гнусного Хьюго Одделла. Ох, как же он его ненавидит!

Коротышка шел ему навстречу, погано ухмыляясь.

Радуешься небось? Ничего, сейчас я тебе радость-то твою подпорчу!

Томас — откуда сила взялась? — подскочил к Шарцу и, гаденько ухмыляясь, зачастил:

— А ты смейся-смейся… это все здорово у тебя получилось! Просто блеск! Раз — и нету Томаса! А гордый Хьюго на его месте сидит и сливки ложкой хлюпает! Восхитительно сделано! А только и я в долгу не остался. Пока ты шлялся, строя свои гнусные козни, я затащил милашку Полли в подвал, и, как она ни пищала, как ни вырывалась, пришлось ей проделать все, чего я потребовал, понял?

Злорадно заглянув в глаза ненавистного соперника в надежде найти там ярость и страдание, смятение и стыд, Томас вдруг наткнулся на черную бездну. Глубокую, непередаваемо черную бездну, рядом с которой любая ярость была неполной, любая смерть плоской. С воплем ужаса он попытался отшатнуться, но было поздно.

Левая рука Хьюго выметнулась, как атакующая змея. Пальцы обхватили шею Томаса. Томасу показалось, что у него на горле захлестнулась удавка.

— Ты посмел тронуть Полли? — выдохнула бездна.

Правая рука коротышки отодвигалась медленно и страшно. Как осадное бревно. Томас стоял на коленях, глотая слезы, с ужасом глядя на живой таран, нацеленный ему в голову. Он знал, что его голова не выдержит. Крепостные ворота, и те не выдерживают! Где ж тут обычной-то голове выдержать?!

Проклятый карлик! Гад! Гад! Сволочь! Убийца!

— Пощади! — пискнул Томас.

— Нет! — выдохнула бездна.

— Пощади! — вслед за Томасом повторил герцог, хватая Шарца за руку, успевая в последний момент.

— Нет! — выдохнула бездна.

— Пощади, я тебе как герцог приказываю!

— Нет!

Напрягшийся, побагровевший от натуги герцог двумя руками сдерживал живое осадное бревно. Глядя, как дрожат могучие руки милорда, Томас с ужасом осознавал — надолго его светлости не хватит. Потому что, будь ты хоть сто раз великий воин, в одиночку таран не удержать.

— Я тебя как друга прошу! — прохрипел герцог.

— Как друг ты не можешь просить такого! — грохотнуло ужасное божество возмездия. — Он оскорбил мою женщину! Оскорби он твою — я размазал бы его кишки по потолку замка! Как смеешь ты просить пощады для него?! Нет!

— Ты нарушишь мое слово! Покроешь меня позором! Остановись! — как последний аргумент выкрикнул герцог.

— Нет! — выдохнула бездна.

— Пощади! — подбегая, выпалила задыхающаяся Полли.

— Что? — поинтересовался петрийский разведчик Шарц.

— Он ничего мне не сделал, правда-правда! Это я его побила! Да ты на рожу-то его погляди!

— Он, правда, тебя не обидел? — встревоженно спросил Хьюго Одделл, шут и доктор.

— Он хотел, хотел… да только я сама его обидела! — спотыкаясь, выговорила Полли.

— Правда-правда! — подтвердил герцог. — Тьфу ты! С вами совсем свихнешься! Милорд герцог тараторит, как горничная… Стыд-позор, до чего вы меня довели!

— Прошу прощения вашей светлости! — склонил голову Хью Одделл. — Кажется, я позволил себе забыться и употребить по отношению к вашей светлости неудобосказуемые слова и выражения…

— Пошел к черту! — выдохнул герцог. — Употребляй, что хочешь! Не понимаю, как мне тебя удержать-то удалось? Думал, сейчас лопну с натуги. Если б не Полли — точно бы лопнул.

— Виноват, — вздохнул Шарц.

— Нет, — покачал головой герцог. — На твоем месте я поступил бы так же.

— А на своем? — спросил Шарц, разжимая пальцы. Томас со стоном сполз на пол.

— А на своем я — герцог. Мое дело судить, а не мстить.

— Тяжелая у вас, у герцогов, работа, — вздохнул Хьюго.

— А ты еще мою цепь хотел, — усмехнулся герцог.

Томас вытаращил глаза. Герцог был готов отдать коротышке герцогство, да только тот не согласился! Да что же это деется-то, люди добрые?! Вот и Полли он ему отдал. Томас, было грешным делом, думал, что его светлость для себя приберегает соблазнительную служаночку. Вот будет госпожа в положении, то да се, тут-то милорд и утешится. Раз утешится, два утешится, а там, глядишь, и Томасу перепадет. Верным слугам ведь завсегда с господского плеча подарки делают. ан нет! Хьюго — и никому больше! А ведь карлик-то этот и у госпожи роды принимал. Не иначе как и ее голой видел. Да только ли видел?! Мысли Томаса понеслись галопом. Он пришел в ужас.

— Да ну ее, эту вашу цепь, она только шею натирает, — отмахнулся Хьюго.

"Герцогская цепь ему, видите ли, шею натирает! Да кто ты такой, сволочь?!"

— Страшный ты человек, Хью Одделл, — покачал головой герцог.

— Да уж не страшней вас, милорд, — ухмыльнулся коротышка.

И два "страшных человека" громко расхохотались.

Полли только головой покачала.

— Томас! — резко сказал герцог.

Тот аж подскочил.

— Лежать! — скомандовал герцог. — На брюхо, скотина такая! Теперь слушай… я спас твою жизнь — и только. Спасти твою честь не представляется возможным ввиду ее отсутствия. Так вот, поскольку чести у тебя нет и не было, ты не смеешь пользоваться ногами, как все честные люди. По крайней мере, в пределах моего замка — не смеешь. За ослушание тебе отрубят голову. Выберешься из замка — дальше твое дело. Все понял?

Томас что-то униженно проскулил.

— Ползи отсюда, гадина, пока я пострашней чего не удумал! — добавил герцог.

— Зря вы не позволили мне его убить, — заметил Шарц, когда Томас уполз, поскуливая.

— Руки марать об такого, — отмахнулся герцог.

— Таких, как он, лучше ампутировать сразу, — покачал головой доктор Хью. — А то ведь еще заражение начнется.

Дрожащие неловкие пальцы не удержали бутылку. Расплескивая остатки вина, она укатилась под стол, моментом напустив вокруг себя лужу и глядя на Томаса ехидным глазом горлышка. На миг ему показалось, что она подмигнула.

— Вот… обмочилась, а теперь еще… издевается… — пьяно пробормотал Томас и попытался ударить гадкую бутылку ногой, но промахнулся и заехал коленом в столешницу.

Стало больно. Томас заплакал от обиды на жестокий, несправедливый окружающий мир.

Почему одни рождаются хитрыми, пронырливыми Хьюго Одделлами, на которых так и сыплются милости, или даже и вовсе милордами герцогами, которые сами все эти милости раздают, могут дать, а могут и себе оставить, а другие рождаются несчастными Томасами, всю жизнь вынужденными этих самых милостей добиваться? А потом их просто берут и вышвыривают вон, без гроша за душой, погибать от отчаяния и голодной смерти.

Томас двумя пальцами подцепил голубиное крылышко в имбирном меду, с минуту смотрел на него, а потом с рыданием швырнул обратно на серебряное блюдо. Он не может есть! Не может. Вот до чего его довели…

Даже собственные громкие рыдания не могли заглушить насмешки и хохот, до сих пор звучащие у него в ушах. Крепчайшее вино темнило ум, не заливая память. Уж сколько времени прошло, а он все еще помнит, как полз, не смея поднять головы, и каждый встречный спрашивал, что это с ним случилось. И ему раз за разом приходилось отвечать: распоряжение милорда герцога… распоряжение милорда герцога… распоряжение… А самым настырным еще и объяснять, за что да почему. А отвратительные всезнайки из числа его вчерашних приятелей шли по пятам, перетолковывая все, что он говорил, в самом мерзком и неблагородном свете. Иными словами, он был многократно оболган и оклеветан еще до того, как покинул замок.

Ему показалось, что худшее позади, когда за ним захлопнулись ворота. Как же жестоко он ошибался! Поистине злой рок бессердечен к слабым и милосердным, только сильных и жестоких он минует.

Даже покинув замок, Томас не осмелился подняться на ноги. Ужас перед гневом милорда был слишком велик. Ему казалось, что могучие башни замка продолжают мрачно нависать над его головой. Он продолжал ползти. Вот только окружали его уже не герцогские слуги, многим из которых было все ж таки неудобно насмехаться над ним, а жестокие уличные мальчишки, падкие на отвратительные забавы и разного рода мерзости. И конечно, они не могли не заметить ползущего на брюхе человека. И разумеется, обрадовались. Вряд ли в их гнусной жизни произойдет событие более значительное, чем оплевывание и забрасывание грязью бывшего слуги самого милорда герцога.

Бывшего.

Томас зарыдал с новой силой.

Презрительное герцогское: "пошел вон"! Собственный дрожащий голос: "… распоряжение милорда герцога… распоряжение милорда герцога… распоряжение"… Ползти тяжело, очень тяжело, болит все тело, ведь дважды избили, чуть не насмерть избили, а теперь еще и ползти… Нет. Он не вынесет. Умрет. Прямо тут и умрет. И делайте с ним, что хотите.

…распоряжение милорда герцога… распоряжение милорда герцога… распоряжение милорда герцога, будьте вы прокляты… что я? — я ничего… отстаньте вы от меня… это не я, это распоряжение милорда герцога ползет, а меня нет, нет, нет… не было и не будет. Сволочи… Гады… Захлопывающиеся ворота. Радостный предвкушающий смех и комья грязи… за что?! Вам-то я что сделал? Чернь презренная, быдло… сами в грязи по уши, так и других хотите… висельники сопливые… Как они смеют? Да я их сейчас! Да я от них мокрое место… вот только для того, чтобы хоть что-то с ними сделать, нужно встать, а встать ты не посмеешь, даже если они нужду у тебя на голове справят. А это еще кто? Быть не может! Ну что же ты стоишь, подойди, отгони от меня это воронье! Не хочешь… Смотреть веселей, да? Ладно, смотри… сегодня твой день.

Томас поднялся, когда замок скрылся из виду. Проклятые мальчишки сразу отстали. Исчезли.

"Так что с тобой случилось, Томас?" — спросил твой старший брат, который все это время шел рядом и ни мизинцем не шевельнул, чтоб прекратить все это издевательство. Закидывание. Оплевывание. "Так что с тобой случилось, Томас?!" И он еще спрашивает! Тебе хотелось кричать, тебе хотелось вцепиться в лицо этой неблагодарной сволочи, наплевать ему в рожу, разорвать его в клочья. Вот только твой брат, сельский кузнец, одной рукой ломает подкову, и попытка его обидеть может закончиться трагически. И ты не смеешь ударить своего неблагодарного брата — так же, как не посмел ослушаться приказа герцога. Неблагодарный! Хуже, чем неблагодарный. Ведь ты же посылал ему медяк к каждому церковному празднику, а матери — платок. Жадюги, свиньи неблагодарные, не могли же они всерьез рассчитывать на дружбу со слугой самого герцога! Это простые крестьяне-то! Смешно. Это даже иерархически неправильно. И-е-рар-хически! Вот.

"Так чего с тобой такое вышло? — продолжает брат. — Забыл, как ноги переставлять? Или сожрал весь герцогский припас и теперь брюхо к земле тянет? То-то я смотрю, его светлость такой тощий ходит! Ему, поди, после тебя если какая корочка остается — и то счастье!"

Ты все-таки открываешь рот и пытаешься вразумить своего брата. Ну не может же быть, чтоб у него совсем не было совести. Это даже неестественно, когда ее совсем нет.

"А я слышал, что ты девицу какую-то силком взял, — безжалостно обрывает тебя твой неблагодарный брат. — За это тебя его светлость и выгнал".

— Она должна была быть моей! — пытаешься ты объяснить этому мужлану столь непреложную для тебя истину.

Полли должна быть твоей. Твоей женщиной. Тихой. Робкой. Покорной. Она не смеет принадлежать никому другому. Милорд не имел никакого права отдавать ее этому мерзкому коротышке.

"Она должна быть твоей… ого! — качает головой брат. — Это правда, Томас? Ты сам так решил?"

На его лице презрение и гадливость… презрение и гадливость — больше ничего.

"Стукнуть бы тебя разок по твоей поганой харе… — размеренно произносит сельский кузнец. — …так ведь умрешь… — с сожалением добавляет он и вздыхает. — Мать велела сказать, чтоб ты домой не ходил. Нет у тебя больше дома, матери и брата, насильник проклятый… Так и сказала. А я добавлю — посмеешь в наш дом сунуться — и я тебя все-таки ударю. Пусть тогда с тобой черти в аду разбираются".

Он поворачивается и уходит. А ты остаешься. Идти некуда. Совсем некуда. Даже эти жалкие ничтожества не желают принять тебя под свой убогий кров. Даже они. А ведь ты намеревался оказать им честь. Принимать в своем доме слугу милорда герцога! Пусть даже бывшего — все равно! Да каждый червь навозный просто мечтать об этом должен!

Ты стоишь, а вокруг тебя мир содрогается от злобного хохота. И в тебя летят и летят плевки вперемежку с комьями грязи. И ты далеко не сразу понимаешь, что давно уже стоишь один-одинешенек. Насмехаться, плеваться и бросать в тебя грязью просто некому. Облегчение наступает ненадолго. Очень скоро ты понимаешь, что равнодушие — наихудший вид казни. И ты уже почти готов искать проклятых мальчишек, чтоб еще раз поползать перед ними на брюхе. Плевки и комья грязи лучше, чем совсем ничего. Ты никогда еще не был один. Совсем никогда. Ты не можешь. Не умеешь этого.

Именно в этом состоянии тебя и застает посланец герцога. Он берет тебя за руку и ведет. Ты не спрашиваешь — куда. Просто не спрашиваешь, и все. Он приводит тебя в небольшой уютный дом. Четыре комнаты. Садик. Он говорит, что теперь это все твое. Он вручает тебе деньги. Твое жалованье за месяц вперед и то, что герцог почел необходимым выделить на твое ежемесячное содержание. Теперь ты будешь получать деньги за то, что ничего не делаешь. За то, что тебя выгнали. Посланец передает тебе какую-то еду с кухни и несколько бутылок вина. Потом он уходит, а ты смотришь вокруг и понимаешь, что есть казнь куда хуже равнодушия. Имя ей — милосердие. Его светлость смеет быть каким угодно со своими жертвами, даже милосердным. Ну еще бы! Это делает его таким красивым в глазах окружающих. А на твои чувства ему плевать. Потому что он герцог, а ты — Томас. И всегда им был. Думаешь, далеко ушел от своего брата? О, милорд герцог живо укажет тебе твое место! И чего стоит вся твоя верная служба? Да ни черта она не стоит, приятель, ведь ты — Томас, а с Томасами только так и поступают. Когда они перестают быть нужны, их просто бросают собакам. А если при этом можно еще и покрасоваться в добре и милосердии, так отчего же этого не сделать? Ведь не человека оскорбляешь, всего лишь Томаса. И вовсе ни при чем тут несчастный карлик Хьюго. Не будь его — нашелся бы другой. Ведь ты — Томас, приятель, самый настоящий Томас, какая разница, чем тебя поколотит твой властелин, как зовут его новую палку, нет разницы, тебе-то все равно достанется, ведь ты — Томас, а его зовут милорд, представляешь? Имя у него такое. Милорды всегда пинают Томасов, вот в чем все дело. И ты опять поползешь на брюхе, глотая слезы и пыль, а Полли будет хохотать… Поползешь? Да ты до сих пор ползешь, приятель, каждый глоток вина, каждый кусок еды, каждая ночь в этом доме, каждая медная монета — все милостью милорда, что это, как не новый пинок? А Полли все хохочет, хохочет… и весь замок поет, как огромный колокол: распоряжение милорда герцога… распоряжение милорда герцога…

А он даже посмотреть на тебя не захочет, милорд проклятый! Ему даже презирать тебя лень. Он не станет смотреть, как ты ползешь — оплеванный, забросанный грязью и смехом. Не станет.

Вот только об одном он забыл, великий милорд герцог, у него есть маленький сын, жалкий щенок, коего коротышка извлек из герцогини посредством каких-то хитрых манипуляций. Представляю, какие мерзости он над ней проделал. А ты представляешь, великий милорд герцог? А тебе наплевать, да? Ты все равно его любишь, этого щенка? Меня — нет, а его — да? Вот и хорошо, ваша светлость, вот и хорошо.

Томас встал и, шатаясь, вышел из комнаты. Он был безумен и знал это. Ему было все равно.

 

Рыцарь

В библиотеке было солнечно. Там сидел герцог с ребенком на руках.

— Так вот зачем вы тогда дали мне денег, милорд, — шепнул Шарц.

— А ты думал, — тихонько фыркнул герцог, бережно прижимая к себе спящего младенца.

— А я думал, вы просто дурак, ваша светлость, — признался шут и доктор.

— Это ты — просто дурак, а я — дурак с титулом, — пояснил герцог. — Нет, я бы все равно дал тебе денег, можешь не сомневаться… но, когда ты сказал, что женщины не должны умирать родами, я просто отвязал свой кошель и отдал все, что у меня было. По счастью, было изрядно. Я, видишь ли, ездил в столицу, собираясь решить одно весьма запутанное дело, и, по правде говоря, не слишком надеялся на успех. В случае провала моей затеи я намеревался безобразно напиться, для чего и захватил этакую прорву денег. Однако дело решилось быстро и в мою пользу, так что я смог с чистой совестью отдать этот кошель тебе — и видит бог, нисколько об этом не жалею.

— А ведь я так и не нашел ответа, милорд, — вздохнул Шарц. — Зря вы потратили столько денег.

— Вот еще! — возразил герцог. — Ты спас мою жену и моего сына — и говоришь, зря! Да ради одного этого! Я, видишь ли, уже был женат… — герцог вздохнул и замолчал.

Шарц не осмелился ничего сказать. Что тут скажешь, когда и так все ясно? Был.

— Она умерла, — сказал герцог. — Умерла, рожая мне сына. Младенца спасти не удалось. А я ведь и не знал ничего. Война. Дома меня не случилось. Когда я вернулся… их уже не было, понимаешь? Просто две могилы. Я не простился с ней. Не простился. А его не увидел даже… И теперь, когда… мне показалось, что все повторяется, что бог сошел с ума, продал мир дьяволу, и теперь этот ужас будет длиться вечно. Но бог не сошел с ума. Он послал мне тебя.

Ну что на такое ответишь? Лучше молчать. И без того через раз его ангелом честят, то Полли, то миледи, теперь вот и сам милорд… И попробуй тут возрази, что он всего лишь доктор.

— И если он есть, твой секрет, ты его найдешь, я не сомневаюсь, — добавил герцог.

Шарц невольно залюбовался: весь такой огромный герцог стоял, прижимая к себе спящего младенца, и ясные лучи солнца заливали их мягким золотом.

Вдруг золотистую идиллию перечеркнула грубая черная тень.

— Добрый день… милорд, — в дверном проеме, наступив на льющееся в библиотеку солнце, стоял Томас.

— Томас… — ошарашенно пробормотал герцог.

— Меня так больше не зовут, милорд, — тяжело промолвил Томас.

— Я не велел пускать тебя, — нахмурился герцог. — Как ты проник в замок?

— По стене, милорд! — пьяно усмехнулся Томас.

"Это правда, — подумал Шарц, глядя на Томаса. — Придурок выпил столько вина, что почти отравился. Тонкая грань между опьянением и отравлением. Грань, дающая силу и похищающая разум".

Шарцу стало не по себе.

— Чего ты хочешь, Томас? — тихо спросил герцог.

— Томас ничего не хочет, — отозвался Томас. — Он умер. Я убил его.

"Ой как плохо! — мелькнуло у Хьюго. — Парень явно не в себе, если и вовсе не свихнулся!"

— Хорошо, чего хочешь ты? — севшим голосом поинтересовался герцог.

— Причинить вам боль, милорд, — промолвил Томас и шагнул внутрь.

В руке у него был топор. Тяжелый боевой топор со стены в соседней комнате. Дверь захлопнулась.

— Я только передам мальчика… Хьюго, возьми ребенка! — торопливо проговорил герцог. — … и весь к твоим услугам!

— Нет! — выдохнул Томас, хищно глядя на спящего младенца, и топор качнулся в его руке. — Я хочу сделать вам так больно, как это только возможно! Умирать предстоит не вам.

— Ты не сделаешь этого! — отодвигаясь, в ужасе прохрипел герцог.

Он с легкостью отобрал бы топор у пьяного подонка, будь у него руки свободны.

— Когда вы сказали Томасу: "Пошел вон!", он тоже надеялся, что вы не сделаете этого! Вы сделали — и бедняга умер! Сегодня умрет еще один несчастный. Вы должны почувствовать, каково это, когда умирает кто-то близкий!

— Томас! — с отчаянием прошептал герцог.

У него на руках сын. Он не смеет рисковать ребенком. Не смеет. И есть только один выход.

Томас шагнул вперед.

— Хьюго, убей его! — приказал герцог — и впервые за всю свою долгую богатую битвами жизнь воина повернулся к врагу спиной.

У него широкая спина. Мерзавцу Томасу не развалить ее с одного удара. Спина отца защитит малыша, а там подоспеет Хьюго.

Проснулся и заплакал маленький Олдвик.

Открылась дверь — и вошедшая герцогиня, тихо ахнув, застыла в проеме.

Томас взмахнул топором. Спина герцога напряглась в ожидании удара.

— Хью, завещаю тебе… все, — торопливо выдохнул герцог.

Шарц прыгнул вперед, с места, уже понимая, что не успеет, что герцог все оценил правильно, и время, и расстояние… Да, он успеет убить Томаса, но уже после неизбежного удара. После, непоправимо после… И замечательный человек, Руперт Эджертон, герцог Олдвик, умрет, убитый этим мерзким трусом, — на глазах жены убитый! Трусы никогда не становятся воинами, а вот убийцы из них иногда получаются на зависть. Такие мерзкие, что и подготовленному петрийскому разведчику, лучшему среди гномов, с ними не справиться.

Однако Шарц успел. Успел — потому что сила, одолженная Томасом у вина, позволившая ему подняться по крепостной стене и поднять руку на своего герцога, подвела его. Для нее не имели значения представления странных двуногих существ о непрерывности хода времени. Она ускорялась и медлила, когда хотела. Всего на какой-то миг Томас застыл с топором в руке, он даже не понял, что застыл, ведущая его сила на миг замерла, внутри ее времени не было, всего на какой-то миг, но петрийскому разведчику Шарцу этого мига хватило.

Руку, нацелившую топор в спину герцога, он просто сломал. Было бы время — с корнем выдрал бы, но времени не было, ведь петрийский разведчик Шарц сражался за жизнь человека… нет — двух человек, дорогих его сердцу. Сражался против того, что только притворялось человеком, а было черт знает чем, может, еще человечий бог знает, но он Шарцу не сказал, да и не скажет, наверное…

Шарц рванул на себя страшную, что-то воющую, все еще сопротивляющуюся фигуру, рывком поставил на колени и ударил. Ударил ослепительно и страшно. Никогда еще "алмазный кулак" не получался у него так хорошо. Блестящий удар. Быть может, лучший в его жизни. Ни одно живое существо не выживет после такого удара в голову.

То, что осталось от Томаса, грудой грязного тряпья осело на пол. Нагнувшийся Хьюго Одделл педантично проверил пульс. Шарц усмехнулся. Наставник недаром столько времени провозился с этим его ударом, господин марлецийский доктор мог бы и не трудиться. Ну что там можно еще определить, кроме смерти? Впрочем, что с них взять, с докторов, работа у них такая — во всем ковыряться…

— Я, кажется, уже говорил вам, милорд герцог, что предпочитаю не натирать свою шею вашей дурацкой цепью? — вкрадчиво поинтересовался шут и вдруг идиотски хихикнул: — Ваше завещание аннулировано, милорд! Забирайте ваше "все" обратно! У меня своего полно!

— Он… мертв? — хрипло спросил герцог, глядя на Томаса и пытаясь одновременно укачать разоравшегося сына.

— Абсолютно, — кивнул Хьюго. — И между прочим, смею заметить, я уже говорил вам, что пораженные органы нужно ампутировать сразу, дабы не вызывать дальнейшего заражения.

— Уф-ф-ф! Ты был прав… — выдохнул герцог, раскачивая малыша из стороны в сторону. — Баю-бай… баю-бай… ш-ш-ш… закрой глазки, все уже хорошо… баю-бай…

Младенец продолжал верещать.

— Мужчины! — сердито бросила герцогиня, стремительно пересекая библиотеку. — Вот оставляй на вас ребенка! И кстати, сэр Хьюго, что это вы здесь так насорили?

Малыш Олдвик, попав в руки матери, моментально успокоился.

— Насорил? — пролепетал потрясенный "сэр Хьюго", пытаясь понять, чем же это он насорил и какое это имеет сейчас значение, даже если и так, и почему он вдруг сэр, и не сошла ли миледи ненароком с ума от потрясения, — шутка ли, у нее на глазах чуть мужа не убили! — и что он в качестве доктора должен немедленно предпринять, если печальное предположение, к несчастью, подтвердится.

— Этот замок, — ехидно и весело поведала миледи герцогиня, — имеет множество славных древних традиций, но среди них, увы, не значится ни одной, которая позволяла бы рыцарям моего мужа засорять библиотеку трупами слуг. Это, знаете ли, несколько эксцентрично, и я не намерена позволять такие вольности!

— Рыцарям вашего мужа, миледи? — пробормотал Хьюго.

— А кем еще может быть человек, спасший меня и моего мужа, дважды спасший нашего сына?! — резко проговорила герцогиня.

Она спрашивала, но это не было вопросом, а если и было — вопрос предназначался не ему.

Хьюго Одделл промолчал, разумеется.

— Только рыцарем, — подтвердил герцог. — Миледи совершенно права. Я собирался сделать это вам с Полли свадебным подарком, но…

— Едва ли вам удастся на мне сэкономить, милорд! — тут же нашелся шут. — В качестве свадебного подарка я у вас столько серебра вытрясу, что вы сами удивитесь!

— Словно я пожадничаю! — фыркнул герцог.

— Совсем-совсем не станете жадничать? — огорчился шут.

— Совсем-совсем! — зловредно ухмыльнулся герцог.

— Ну, может, хоть самую чуточку пожадничаете? — с надеждой спросил шут. — Ну хоть капельку! А то ж вас обирать неинтересно будет.

— Ну разве что самую капельку, — смилостивился милорд герцог. — Только ради тебя. И только при условии примерного поведения.

— Беспримерного! — воскликнул шут. — Самого-самого беспримерного!

— Беспримернее не бывает, — проворчал герцог.

А потом герцогиня все-таки разрыдалась, прижавшись к мужу, да так, что вновь перепуганного малыша Олдвика пришлось утешать Шарцу.

— Ну тише, тише, малыш! — шептал он, укачивая перепуганного младенца. — Дядя Хьюго тебя в обиду не даст. Правда-правда. И маму с папой обижать не позволит. Это точно. У дяди Хьюго "алмазный кулак", вот. И всяким нехорошим дядям, которые придут шуметь, пугать хороших малышей и все портить, он просто даст разок в голову. От этого они тут же умрут и больше уже шуметь не смогут. Не будут портить храброму мальчику такой замечательный денек. Видишь, что осталось от этого плохого дяди? Ничего хорошего от него не осталось! И не могло остаться. А все почему? А потому, что он маму с папой не слушался, кашу кушал плохо и вообще вел себя нехорошо. Вот и пришлось дать ему в голову. Таким плохим дядям нужно всегда давать в голову, запомни это на будущее, парень!

— Сэр Хьюго, — сквозь слезы спросила герцогиня, — чему вы учите моего сына?

— Как чему? Быть герцогом Олдвиком! — усмехнулся его светлость герцог Олдвик. — И не повторять моих ошибок, — добавил он чуть погодя. — Так и запомни, сынок — сразу в голову и никаких, правильно дядя Хью говорит!

"Какой же ты христианин и какой же ты священник, если господь посылает тебе в испытание чудо, а ты не знаешь, как этим чудом распорядиться!" — думал старенький замковый священник, глядя на закрывшуюся дверь исповедальни.

— Я буду за тебя молиться, сын мой! — шепотом повторил он свои последние слова.

А началось все досадно.

— Святой отец, примите мою исповедь!

Старенький замковый священник недовольно поморщился. Потом вздохнул. Опять этот несносный коротышка. Видит бог, он неплохой парень, да и грехов за ним особых не водится, вот только если бы он еще не рассказывал о своих мелких грешках и плутнях так, что просто напополам от смеха разорваться можно. Шут, прости его господи! А священнику на исповеди смеяться никак нельзя. Грех это. Куда больший, чем все плутни этого несчастного шута. Вот и приходится терпеть, кусая губы, а потом собственный грех замаливать.

— Пойдем в исповедальню, сын мой.

Священник ожидал, что его вновь начнут смешить, но то, что произошло, было совсем не смешно и даже где-то как-то страшно. Узнать в мгновение ока, что веселый коротышка, герцогский шут, лекарь и все такое прочее, совсем не шут, не христианин и даже не человек вовсе. Шпион. Язычник. Гном.

Такое, знаете ли, даже уповая на господа, перенести сложно.

А теперь он хочет окреститься, этот самозванец. Взаправду, а не по долгу своей шпионской службы. Эти слухи про него и вертихвостку Полли — действительно правда. И он хочет на ней жениться. Даже испросил дозволения герцога. Вот только браки заключаются на небесах. Даже гном это понял. Верит ли он в бога? Да разве он пришел бы сюда, когда б не верил? А его шпионская деятельность… да разве не ко благу хранимой господом Олбарии она направлена? Это, конечно, он так говорит. Но ведь не лжет, зараза, прости господи!

Гном не солгал ни разу. За долгие годы службы старенький священник научился чувствовать такие вещи. И что с того, что гнома привела к богу женщина? Воистину, пути господни неисповедимы. А если смотреть на вещи шире, то его привела к господу — любовь. Осталось понять, чего хочет бог, хотя это и так, кажется, ясно. Окрестить его тайно, да молиться за успех всех его благих начинаний. Да чтоб господь не попустил его до дурного.

"Я буду за тебя молиться, сын мой!"

Осень — это не только фантастическое кружево золотых листьев. Это еще и время сбора урожая, а значит, и оплаты счетов. Время, когда усатый трактирщик мокрой тряпкой стирает со своей долговой доски выпитые кружки пива и съеденные обеды. Время, когда женятся, потому что появилась, наконец, возможность как следует отпраздновать это достославное событие. Время, когда устраиваются массовые загулы с драками, танцы с песнями и пьянки с потасовками. Теперь уже можно, подбитый глаз, равно как и оттоптанные в хороводе ноги, не помешают работе.

Все предыдущие осени были для Шарца всего лишь порой золотых листьев. Эта осень была не похожа на предыдущие. А все потому, что у молодого врача Хьюго Одделла наконец наладилась какая-никакая практика. Первых больных к нему привел старый доктор Спетт. Личного врача его светлости знали и уважали многие, и уж если он говорит, что от этого коротышки есть толк, значит, и в самом деле есть, доктор Грегори Спетт зря не скажет. Следующую группу привели те, кому понравилось лечиться у молодого доктора Хью. Остальных привели слухи. Их оказалось даже несколько больше, чем доктор Хьюго смел надеяться. Безусловно, он был счастлив.

Очень скоро Хью понял, что это герцог в состоянии ежемесячно платить ему жалованье, да еще и деньгами. Большинство его пациентов обещали расплатиться не раньше осени, да еще и чем-то странным, под загадочным прозванием "натура". Знал бы несчастный молодой доктор, что эта самая натура означает — лечил бы всех бесплатно и горя не знал. Впрочем, ему так нравилось лечить, он был так счастлив, что ему доверились, что у него получается, он был в таком восторге от каждого больного, ставшего здоровым, что лечил всех подряд, не слишком задумываясь о последствиях и не слишком вслушиваясь в осенние посулы своих пациентов. Вылечил кого — и ладно. Пообещал тот расплатиться — и спасибо. Вот когда сможет, тогда и расплатится. Что ж он — виноват, что у него денег сейчас нет? И что ж теперь, сидеть и ждать, пока у пациента деньги появятся? Так ведь он раньше того от болезни помрет. А мертвые денег не зарабатывают. Да к тому ж, если так сидеть и платы ждать, того и гляди, работать разучишься, и за что тебе тогда платить? Врачебное мастерство, оно, как и прочие, каждодневного упражнения требует. Тот не врач, кто раз в месяц за большие деньги лечит. Чем такому доверяться, лучше на те деньги хороший гроб купить, а еще лучше найти врача попроще, который не за деньги, за совесть трудится. И каждый день… каждый день…

Хьюго весь год трудился не покладая рук. Расплата наступила осенью.

Когда какой-то незнакомец, чуть не до полу кланяясь "господину лекарю", поднес ему корзину яиц, он еще ничего не понял, а яйцам простодушно обрадовался. Яичницу он обожал. Вот только на кухне герцога далеко не каждый день ее готовили. Потому что не на одной ведь яичнице свет клином сошелся, объясняла Хью главная повариха герцога. Ну это как для кого, хотелось сказать ему, но он только вздыхал и соглашался. Просить для себя чего-то сверх положенного Хьюго стеснялся. Про него и без того болтают, что он любимчик милорда, так неужто еще и пользоваться этим? А теперь ни у кого ничего просить не нужно! Теперь он может есть яичницу хоть каждый день, благо готовить ее научился еще в бытность свою студентом. Хорошо-то как!

Потом на него буквально обрушился продуктовый ливень. Он был ошарашен и сбит с ног мукой, крупой и творогом, маслом, медом и ягодами, грибами и сушеными кореньями, пирогами, копчеными окороками и колбасами, луком, чесноком и репой, горохом и бобами. А кроме продуктов, ему тащили горшки и корзины, деревянные ложки и свечи, нитки и куски домотканого полотна. Кузнец, страшно гордый своей работой, принес новенький ланцет.

— Не хуже гномской стали! — похвастал он.

Хьюго принял ланцет, рассыпавшись в благодарностях, а петрийский разведчик Шарц вздохнул и подумал, что, пожалуй, все же взял бы господина кузнеца себе в ученики — глядишь, лет через пятьдесят тот и впрямь научился бы делать "не хуже гномской стали", некие задатки у него к этому все же были. Кузнецов "ланцет" он приспособил очинять перья. Тоже ведь нужное дело.

Что делать с остальным добром, Хьюго совершенно не представлял. А Полли, как назло, отлучилась по распоряжению миледи, оставив его один на один со всем этим кошмаром.

"Уж она-то догадалась бы, что и куда!" — в который раз тоскливо подумал он.

Точно такие же дары, причем в куда большем объеме, приносились и милорду герцогу. Вот только доставляемое герцогу слуги мигом подхватывали и уносили куда-то в бездонное чрево замка. То, что приносилось несчастному доктору Хьюго Одделлу, сваливалось огромной грудой посреди замкового двора. Эта груда все росла и росла, начиная напоминать не то сказочное чудовище, не то всамделишную гору.

"Вот так и началась Петрия!" — с отчетливой сумасшедшинкой подумал Хьюго.

Бесспорно, слуги знали, что делать со всем этим ужасом, но они, неоднократно послужившие мишенями для его ехидных шуточек, теперь в свою очередь потешались над ним и его растерянностью. А еще сэр рыцарь!

И это было только начало. Полный кошмар начался с того, что какой-то седенький дедок подвел ему на веревке козу, пояснив, что она замечательно доится, и удалился раньше, чем Хьюго успел поведать почтенному старцу, что понятия не имеет, как доить эту самую козу, равно как и всех прочих живых существ во вселенной. Пока он размышлял над тем, что же ему теперь делать, выяснилось, что коза не только замечательно доится, но еще и замечательно кусается. Причем очень-очень больно. Логичнее было бы предположить, что коза должна бодаться, вон какие рога себе отрастила! Но она почему-то кусалась.

Коза тяпнула несчастного доктора за ляжку, вырвала из его рук веревку и отправилась в самостоятельное странствие по замку. Не успел Хьюго попытаться ее поймать, как ему мигом вручили корзину курей, двух уток, гуся, петуха, поросенка, щенка породистой суки, несколько живых рыбин в ведре и пушистого полосатого котенка. Куры, утки и гусь с петухом разбрелись кто куда — и как они из своих корзинок выбрались? — поросенок сожрал праздничное полотенце, а котенок со щенком подрались.

Хьюго Одделл, врач, шут и рыцарь, сел на землю посреди двора и тихо заскулил. Подкравшаяся коза укусила его еще раз.

— Хью, что случилось? — на крыльце показался герцог.

— Не знаю, милорд, — с отчаянием ответил Хьюго. — Все это… все эти… козы и курицы… они… — он махнул рукой. — Я не знаю, что мне с этим делать, куда девать… За что мне все это?! Разве я сделал что-то плохое?!

— Ну-ну… — усмехнулся герцог. — Сэр рыцарь не должен теряться при виде курицы. Ты переписал все, что тебе принесли?

— А надо?

— Ясно, — его светлость вздохнул. — Придется тебе помочь. Показать, как все это делается. По правде говоря, ничего сложного во всем этом нет. А козе дай по морде, чтоб не кусалась! Ишь, повадилась! Этак она сегодня тебя укусит, завтра меня, а там и до короля доберется. А это уже заговор против коронованной особы.

— У нас будет ребенок? У нас правда будет ребенок?! Ты не шутишь?!! — шепотом восклицал сэр Хьюго.

— Хью, ты сумасшедший! Мужчинам неприлично проявлять столько счастья по этому поводу! — фыркнула леди Полли, жена его.

— Вот как? А что считается приличным и позволительным для мужчины?

— Мужчинам прилично проявлять чуточку счастья, чуточку озабоченности, чуточку благодарности и самую капельку вины, пополам с морем самодовольства, — просветила неуча леди Полли.

— А… ну так это оно и есть! — успокоенно кивнул сэр Хьюго. — Типичное самодовольство. А все остальное ты сама придумала, леди, жена моя.

— Не ври. Просто ты самый-пресамый! Самый хороший… Таких просто не бывает! — тающим голосом шепнула Полли.

— Не забывайся, женщина! Просто я — будущий отец, не более того!

— Ну что ты, сэр Хьюго, твоя женщина просто не может забыться, ей не позволят твои любящие глаза.

— Вот как?

— Да. И не забывай озабоченно хмуриться. Мужчины всегда хмурятся, когда им сообщают такие новости. Им кажется, что они несут за все это какую-то особую ответственность и должны все-все контролировать.

— Что именно тут можно контролировать?

— Мне самой всегда было интересно узнать это.

— Да. Тут тебе крепко не повезло с мужем.

— Мне не повезло с мужем? Болван! Сейчас как тресну!

— Избивать шута и доктора самого милорда герцога…

— Имей в виду — мне это сойдет с рук! Я — беременна, мне теперь все можно!

И Полли показала ему язык.

— Какой кошмар! Неужели действительно все?! — трагически простонал сэр Хьюго.

— Ну конечно! Можешь даже не сомневаться, — ответила любимая женщина. — И… да, кстати, не выходи пока из комнаты.

— Не выходить из комнаты? Почему?

— Ты сейчас так похож на милорда герцога, что я боюсь, как бы вас не перепутали.

— Я?! Похож на милорда? Полли, ты о чем? Как меня можно перепутать с герцогом?!

— А очень просто. Только у него на лице было точно такое же выражение абсолютно дебильного счастья и ни следа озабоченности, как у прочих жеребцов!

— Вот как? Тогда я и правда, пожалуй, посижу немного. Не хватало еще, чтоб меня и в самом деле за милорда приняли. А ты посидишь со мной?

— Я полежу с тобой. Рядом. И не только.

— Полли, ты уверена? Все равно сделать сразу же еще и второго нам не удастся. Давай лучше по порядку. Сначала ты родишь этого…

— Ну если марлецийский доктор не сможет придумать, как нам получить немного удовольствия прямо сейчас, то я не знаю, чему он там и вовсе обучался в своей Марлеции…

Почему я совсем не боюсь за свою любимую женщину? Откуда эта сумасшедшая уверенность, что все будет хорошо, что ничего не случится? Ведь я так и не разгадал загадку. Я не ближе к ответу, чем был в самом начале. Я только знаю, что секрет действительно в "проклятии эльфов". Вот только само это понятие искажено. Проклятие вовсе не в том, что эльфы бросили в гномов некое зловредное эльфийское заклятие, делающее роды такими тяжелыми, если и не вовсе смертельными для женщины. Так до сих пор считают большинство гномов, но это глупая ложь и дикость. Проклятие в том, что эльфы перестали нам поставлять некое снадобье, эти самые роды облегчающее. Нехорошо, конечно. Ну так на то и война. Поставлять противнику снадобье, позволяющее с легкостью рожать новых воинов?

С врагами не торгуют. Даже сумасшедшие не торгуют с врагами. Врагов убивают.

Проклятием для народа гномов был не тогдашний король эльфов, принявший такое жестокое решение, а собственный Владыка, развязавший никому не нужную войну, так дорого обошедшуюся его народу.

Вот только имеет ли это все отношение к Полли? Она-то ведь — человек. Или это из-за меня с ней может что-то случиться? Конечно, найди я рецепт этого снадобья, ей было бы легче. Он ведь на всех действует, я уверен. Эльфы его не для гномов, для себя делали. Так что и Полли помогло бы. Если бы я нашел… но я не смог.

И все же я за нее совсем не боюсь. Это так странно. Людям ведь тоже случается рожать тяжело и страшно, но с Полли этого не случится, я знаю. Я буду рядом и помогу, но я точно знаю, что все будет хорошо. Не как врач, не как муж, как что-то большее, чем я могу себе представить… чем могу объяснить.

У нас ведь и вообще не должно быть детей. Еще недавно гномы и вовсе не верили, что от союза с людьми могут быть дети. Потом прошли слухи о Фицджеральдах. Самые твердолобые цверги до сих пор в них не верят, хотя теперь это уже установленный факт. Но все-таки это большая редкость. Страшная редкость. Так почему должно повезти именно мне? Я не надеялся. Это было бы все равно что на чудо рассчитывать. Я не смел. Не верил, что для меня это возможно. Вот мне, неверующему, чудо и выпало. С размаху и по лбу. Быть может, потому я и не боюсь. Те прежние чудеса были злыми. Когда б не Джеральд Олбарийский, они бы и вовсе плохо кончились. Король и так не всюду поспел. Сделал, что смог, а большего и король не может.

А это, наше с Полли чудо, оно доброе. И я никого не брал силой, скорей уж это меня скрутили по рукам и по ногам. Но разве я был против? Разве я не замер в восхищении, когда самая потрясающая девушка впервые поцеловала меня? Разве не об этом я мечтал, когда учил ее читать? Такое замечательное чудо просто не может окончиться плохо. Иначе над головами людей по ночам висело бы не потрясающее звездное небо, а какая-нибудь грустная мерзость, и глаза моей жены не сияли бы как ласковые и мудрые ночные звезды… впрочем, тогда это не были бы глаза моей жены.

Так что ничего с нами не случится. Просто у нас будет ребенок. Сын. Или дочь. Мужчины людей мечтают о сыне. Гномы — о дочери. Будущей невесте. А я — просто счастлив. И я твердо знаю одно: наш с Полли ребенок имеет право быть кем он захочет — хоть сыном, хоть дочерью. Пусть это будет его или ее решение. Достаточно того, что мы без нее, без него решили, что ей, ему надлежит быть на этом свете, да еще и удовольствие с этого получили. Будет с нас. Дальнейшие решения нам принадлежать не смеют. Нам остается радость, и господь всемогущий видит — этого достаточно.

Крик был громкий. Даже очень. То ли чужие дети тише орут, то ли на них меньше обращаешь внимания. А вот когда на белый свет появляется свой…

— Вот видишь, а ты боялся, — слабо улыбнулась измученная Полли.

— Это не я боялся, — страшным хриплым шепотом отозвался Хью. — Я не смел бояться. Это во мне боялось то, что гораздо старше меня.

Если бы Полли могла в этот миг внимательно посмотреть в глаза мужа, она увидела бы в них седой древний ужас мужчины-воина, в гости к которому заглянул неназываемый страх — страх, который нельзя поразить мечом, и что с ним тогда делать, с этим страхом? Однако Полли было не до того. У счастливо разрешившейся от бремени женщины обычно хватает других более насущных дел.

— Он совсем недолго плакал, — тихо сказал ее муж.

— Конечно. Он сразу понял, что кушать гораздо важнее, — улыбаясь, ответила она.

— Уже ночь, — промолвил Хью.

— Ага, — согласилась Полли. — Маленький зануда не мог подождать до утра.

— Ты ничего не понимаешь, любимая, — проговорил Шарц, раздергивая занавеси, — ему просто очень хотелось поскорей увидеть звезды.

— Ничего. Вот покушаем и посмотрим.

— …и я собираюсь пригласить тебя, сэр Хьюго, и тебя, леди Полли, присоединиться ко мне и миледи в нашей поездке ко двору, — закончил Руперт Эджертон, герцог Олдвик.

— Ни в коем случае! — вырвалось у сэра Хьюго Одделла.

"Сэр рыцарь, вы — идиот! — мрачно констатировал мигом проснувшийся в глубинах сознания петрийский разведчик Шарц. — Какого черта вы отказываетесь с таким явным испугом?"

"А что, я должен был — согласиться?!! — взвыл перепуганный сэр Хьюго, рыцарь, доктор и шут. — Ко двору! Да ты в уме?! Джеральд меня раскусит! Он сразу увидит во мне — тебя. И тогда — все. Плакала моя счастливая жизнь! Плакала твоя проклятая миссия! Хоть это ты понимаешь?!"

"Заткнись! — прошипел лазутчик. — Заткнись и слушай: ты должен согласиться на эту поездку. Дать себя уговорить, понял? Делай вид, что просто застеснялся, так, мол, оно все неожиданно, то да се, а сам соглашайся… Потом отыщешь предлог — и не поедешь. Скажем, у тебя больной. Срочный. Тяжелый. Ты рад бы, да не можешь. Или нет! Ты присоединишься позже. Так еще лучше. Вот закончишь с этим бедолагой и присоединишься. Пусть они едут — ты догонишь".

"И что мне с того толку?" — метался несчастный Хью.

"Элементарно. Ты спешил, но опоздал. Ах какая жалость, сколько я пропустил, и все такое… Долг врача, будь он неладен!" — фыркнул лазутчик.

"Будь она проклята, эта твоя миссия!" — выдохнул Хьюго.

"Это и твоя миссия! — резко напомнил Шарц. — И запомни, это не я, это ты нас когда-нибудь погубишь! Своей трусостью и неосторожностью погубишь. Это не меня, это себя тебе нужно ненавидеть!"

"Можно подумать ты — образец осторожности! — рассердился Хью. — А заодно и образец доброты!"

"Ну и болван же ты, коротышка!" — усмехнулся Шарц.

"Сам такой!" — обиженно отозвался Хью.

"Вот уж нет! Я-то — нормального роста!" — потешался Шарц.

"Это снаружи. А внутри?" — парировал Хьюго.

"Запрещенный прием, — после долгого молчания отозвался Шарц. — Мне бы твои возможности!"

"Нет уж, хватит того, что ты моими пользуешься в своих целях!" — рассердился Хьюго.

— Ни в коем случае, — растерянно повторил Хьюго, ошарашенно глядя на герцога. Прежней убежденности в его голосе уже не было, фразу он повторил просто по инерции.

— Но… почему? — удивленно уставился на него герцог Олдвик.

Он смотрел так внимательно, что Хью даже испугался, не услышал ли его светлость перебранку в голове у своего шута и доктора. Это, конечно, совершенно невероятно, чтоб услышал, но ведь и такая перебранка тоже из ряда вон выходящее событие.

Что бы такое соврать милорду герцогу на его такое искреннее "а почему?", он ведь от всего сердца предложил, как подарок. Другие полжизни бы отдали, чтоб ко двору попасть… Действительно, а почему? Какое оправдание ты найдешь, глупец несчастный?!

Стоп! Стоп! Не нужно искать никаких оправданий. Шарц ведь ясно сказал — соглашаться нужно! Остальное — потом. Шарц сказал…

Вот пусть Шарц и делает! А ты — Хьюго! И ты не смеешь прыгать головой в омут. У тебя жена с маленьким ребенком! Работа! Пациенты! Научные исследования! Ты не смеешь все поставить на карту, подчиняясь скверному недоумку. Он, кроме всего прочего, еще и гном. Гном, понимаешь? А мы, люди, не можем доверять гномам. Гномы все психи. Он только и ждет случая тебя подставить!

Коротышка, ты определенно спятил! Похоже, что напряженная учеба в университете вкупе с развратными человеческими женщинами плохо на тебя подействовали! "Мы не можем доверять гномам!" Совсем обалдел, сэр рыцарь?!

Это ты обалдел, шпион проклятый! Грязный лжец!

Это я-то лжец? Посмотри на себя в зеркало, "сэр"!

— Так почему же? — еще раз спросил герцог.

— Э-э-э… ваша светлость… я не силен в тонкостях придворного этикета, — на ходу соврал сэр Хьюго, а в голове билось, в голове плясало: "Вот ты и попался! Вот ты и попался, глупый сэр Хьюго! Джеральд Олбарийский с легкостью пририсует тебе бороду! Можешь в этом даже не сомневаться! Его конница топтала таких, как ты, не так уж давно. Он вспомнит. Он все вспомнит. А не он, так другой кто. Ты влип, глупый сэр, влип, как и положено нахальному придурку!"

— Этикета… — насмешливо протянул герцог. — Опасаешься испортить воздух при дамах?

— Нет, но…

— Не слушайте его, милорд! — воскликнула Полли. — Мы согласны! Я посажу его на самую строгую диету, и у него просто не будет возможности шокировать придворных дам! Хью, ну пожалуйста, ну пожалуйста, ну я очень-очень тебя прошу! Знаешь, как мне хочется попасть на королевский бал? Хоть одним глазком взглянуть… Миледи подарила мне такое замечательное платье, просто потрясающее! Раньше я б ни в жизнь не надела такую сказку… Просто не посмела бы. Но миледи сказала, что жена рыцаря просто обязана… А еще… пусть все-все увидят, какой у меня замечательный муж — вот!

— Э… хм… я согласен! — выдавил из себя коротышка Хьюго, рыцарь, шут и доктор.

Он мог отказать кому угодно. Хоть герцогу, хоть самому королю. Но не Полли. Полли сэр Хьюго не смог бы отказать никогда.

А Шарц промолчал, потому что его эта ситуация устраивала. До поры до времени. Ему все еще казалось, что из них двоих — главный все-таки он, а коротышка — так. В случае чего профессиональный разведчик в два счета с этим обалдуем справится.

Ох, и здорово же он просчитался. При помощи леди Полли этот пустоголовый урод, сэр коротышка, подавил его полностью. Куда ни сунься, он натыкался на тончайшую, почти невесомую ткань, на которой было эльфьими рунами вышито: "Желания любимой — священны!" Легкие ветерки колыхали это тончайшее кружево, но даже "алмазный кулак" не мог сокрушить эту неприступную преграду, на которой самыми чудесными желаниями были вышиты звезды.

Шарц только зубами скрипел, созерцая, как этот позор гномьего рода прощается со своей возлюбленной женщиной. Нежно и незаметно лаская ее каждым взглядом, каждым жестом, каждым словом… прощается каждую минуту их совместного путешествия во дворец. Там его, наконец, опознают. Полли поймет, что он ей лгал. Всем-всем лгал. И все тогда будет кончено. Все. Ничего больше не будет. Может, его казнят, как шпиона, может — нет, какая разница? Она узнает, что он ей лгал! Как ей объяснить, что он лгал только в этом? Как можно поверить клятвам лжеца? Нет, для него все кончено. И все-таки он едет, этот предатель, этот сумасшедший безумец, этот идиот, полный, беспросветный идиот, он даже не подумал, какое горе причинит ей, эгоист несчастный… да что там, если бы эгоист! — он просто не способен думать… Шарц негодовал так искренне, его привычные мысли петрийского лазутчика были такими ясными, такими правильными, он не понимал, не замечал даже, что и сам давно уже влюблен в "эту леди Полли" и негодует только на глупость "проклятого коротышки". Да он и сам готов совершить любую глупость ради одного только взгляда своей леди, он в этом един с глупым "сэром коротышкой", да что там един, если правду — его и вовсе нет, нет никого, кроме сэра Хьюго Одделла, безумно влюбленного в свою красавицу жену.

Очнулся Шарц уже в королевском дворце.

Ты же все равно собирался встретиться с королем, лордом-канцлером или еще кем, напомнил он сам себе. С кем-то, кто способен понять. Вот и не паникуй. Ничего ведь еще не произошло. Просто обстоятельства поменялись. Ты всего лишь не готов к этому разговору немедленно. Вот через год-другой… Но все произошло раньше. Все случилось сейчас. Так неужто ты не справишься? Неужто даже не попытаешься справиться?

У тебя был лучший наставник и лучшая подготовка. Если не справишься ты — никто не справится. А что тогда произойдет — объяснять не нужно. Оголтелое старичье швырнет молодняк под копыта человечьих коней, остальных погребет рухнувшая "Крыша Мира". Хочешь остаться последним гномом на свете? Нет? Тогда справляйся, Шарц. Другого выхода нет.

Шарц долго думал, какими же будут первые слова короля Олбарии, когда они наконец-то встретятся. Ведь Джеральд Олбарийский, несомненно, узнает в нем гнома. Или Лэннион — он хоть и стар уже, но не ослеп и из ума не выжил. Или любой другой из рыцарей короля, воевавших в тогдашних битвах. И тогда король Джеральд скажет… что? Вариантов была масса. Шарц проигрывал их снова и снова, оттачивая свои ответы, находя наилучшие доводы…

Но он так и не угадал первых слов короля Олбарии, потому что это были невозможные, непредставимые, невероятные слова!

— Да где ж ты пропадал так долго! — воскликнул король Джеральд, едва взглянув на него.

И Шарц подумал, что король не так проницателен, как ему казалось, не узнал в нем гнома, принял за кого-то знакомого. Это и радовало и пугало. С недалеким королем легче сладить, но недалекий с перепугу такого наворотить способен, что представить страшно.

Шарц уже начал прикидывать, как решить эту ситуацию, но следующая фраза короля камня на камне не оставила от его предположений.

— Еще немного, и я сам отправился бы в вашу Петрию…

Шарц вдохнул — и не выдохнул. Не смог. Он-то знает, что ему нужно от короля, а рот что королю нужно от него?!

— Роберт, иди скорей! — позвал его величество. — Наконец-то это произошло!

— Так-так, — улыбнулся Роберт де Бофорт. — Сэр Хьюго Одделл. Появился на белый свет примерно двадцати лет от роду в трактире "Зеленый Дракон", дотоле не существовал. С отличием окончил Марлецийский университет на деньги герцога Олдвика, к коему и отбыл по окончании оного в качестве врача и личного шута. Совершив несколько подвигов, был посвящен в рыцари. Ни в чем подозрительном не замешан.

— Ни в чем, кроме шпионажа? — промолвил король.

— Очень высокого уровня, — кивнул Роберт де Бофорт. — Очень.

Шарц смотрел в глаза короля и понимал — его величество знает все. Поэтому лгать, как он вначале намеревался, не имеет смысла. Нужно говорить правду. Всю, как она есть.

— Вообще-то я собирался как-нибудь убить вас, — с обаятельной улыбкой сообщил он королю Джеральду.

— Догадываюсь, — кивнул король. — А что случилось потом?

— Это случилось гораздо раньше, сир, — усмехнулся Шарц. — Вначале я увидел звездное небо, а потом… потом много чего было.

— Я слушаю, — сказал его величество.

Шарц вдохнул, выдохнул и ринулся в бой. Один за другим он раскрывал перед королем все хитроумные планы тех, кто хотели войны, а затем еще более хитроумные идеи сторонников мира, все скрытые пружины и тайные мотивы, все, что знал и о чем только догадывался.

— Это только кажется, что мир с гномами лучше войны, — со вздохом закончил он. — Мир, который они хотят предложить через меня, — отравлен.

— Ты предаешь своих, почему?! — быстро спросил Роберт де Бофорт.

— Потому что, если не предать сегодня, завтра предавать будет некого, — ответил Шарц. — А еще потому, что даже самые миролюбивые планы, разработанные у нас внизу, раньше или позже обернутся войной. А мне понравилась Олбария. Понравилось жить среди вас. Я женат на женщине из людей, я люблю ее, у нас замечательный сын. Мне нравится моя работа, и у меня слишком много друзей среди людей. Я не желаю войны между нашими народами, не желаю настолько, что предательство некоторого количества влиятельных гномов, пославших меня сюда, не кажется мне такой уж большой бедой.

— Мы тоже не хотим войны, — сказал Джеральд, король Олбарийский.

— Тогда предлагайте.

— Что именно?

— Что вы можете нам дать и что возьмете взамен, — сказал Шарц.

— Что ж, вот тебе мое предложение, — сказал Джеральд, король Олбарийский. — Для жизни гномы получат остров. Я давно думал, кем его заселить, теперь ясно кем.

— Остров?! — обалдел Шарц.

"Надо же! А ему и в голову не пришло! Вот и конец всем военным планам оголтелого старичья! Остров".

— А ты думал, я вас в провинции поселю или прямо в столицу приглашу? — напрямки спросил король. — Можешь передать своим цвергам, что я их слишком уважаю как воинов, чтоб оставлять им такой шанс. Насколько я понимаю, шарт не сможет маршировать по воде?

— Не сможет, — кивнул Шарц.

— Вот и отлично, — сказал король. — Так и договоримся. Гномы выходят из Петрии без оружия, мы организуем их проход через Олбарию, охраняем в пути и переправляем на остров.

— Но… что они станут там делать?

— Жить, — сказал Роберт де Бофорт. — Это не ссылка, не изгнание, не камера смертников. Остров большой.

— На первое время будет вам королевская пенсия, — сказал король Джеральд. — А потом… на острове заброшенный рудник. Невыработанный. Богатый. Просто люди не справились, ну так то — люди.

— Мы — справимся, — обрадовался Шарц. — Было бы что добывать!

— Будет, — пообещал Роберт де Бофорт. — А кроме того, на острове вполне можно вести обычное хозяйство. Как у людей водится.

— Вряд ли они сумеют, — покачал головой Шарц.

— Было бы желание, — возразил Роберт де Бофорт. — Мы найдем людей, согласных их учить. Кстати, а как гномы относятся к рыбе?

— Деликатес, — усмехнулся Шарц. — Я вот только здесь, наверху ее как следует распробовал.

— Найдем рыбачью артель. Большую, — сказал Роберт де Бофорт. — Пусть селятся рядом с вами и обеспечивают вас рыбой, заодно и ловить научат. Кроме того, ваши кузнецы смогут брать учеников из людей, думаю, любой наш кузнец только в ученики вашим и годится. И они будут платить вам за обучение.

— Гномы не так уж бедны, — покачал головой Шарц. — Мы могли бы заплатить людям за остров и за… хорошее отношение, что ли? Понимаю, что звучит глупо, но…

— Я островами не торгую, — сухо сказал Джеральд. — Остров олбарийский, таковым и останется. А гномам придется стать подданными Олбарии. Другого пути я не вижу.

— Якш согласится, — кивнул Шарц. — У меня полномочия соглашаться почти на все… даже на рабство.

— С последующим бунтом, — кивнул Роберт де Бофорт.

— Само собой.

— Лучше обойтись без этого, — сказал король. — И не отказывайся от королевской пенсии, тебе она и в самом деле не нужна, а Якшу пригодится… в качестве аргумента на заседании вашего Большого Совета.

— Великого, — поправил его Роберт де Бофорт. — Разве ж такие дела на Большом решаются? Только на Великом.

"Какие у короля советники! — подумал Шарц. — Еще немного, и я поверю, что этот парень сам побывал хоть на одном заседании!"

— Мне нравится все, что вы предлагаете, но… боюсь, на острове гномы почувствуют себя пойманными, запертыми, целиком зависящими от доброй воли людей, — заметил он.

— Я мог бы запереть вас в Петрии, — отозвался король Джеральд. — Запереть, прекратить торговлю, а всех пытающихся прорваться раз за разом заливать фаластымским огнем. Вместо этого я пытаюсь найти разумное решение.

— А зачем это вам? — прямо спросил Шарц. — Ведь это у нас нет выхода, меж тем как у вас…

— Это только кажется, что у нас есть выход, — покачал головой Роберт де Бофорт.

— Да, гномов можно пропустить, — кивнул Джеральд. — Пропустить, а потом жить, не снимая кольчуги, ожидая удара в спину. Да, гномов можно перебить, всех до единого — и что делать с теми, кому придется резать женщин и детей в этой бойне? С теми, кому придется сжечь целый народ в фаластымском пламени? Не потому, что нужно защищаться самим, не для того, чтобы выжить, не для того, чтобы отомстить, а просто… потому что король приказал. Это ведь уже будут не воины, не люди даже… И кто из соседей скажет нам спасибо, что за одно, что за другое?

— Война, — сказал Шарц.

— Война, — кивнул Роберт де Бофорт.

— Но… раз у вас тоже есть трудности, значит… гномы могут потребовать большего? — осторожно поинтересовался Шарц. — Например — собственный остров, наш целиком и полностью, купленный на наши деньги?

— Не могут, — усмехнулся король.

— Почему?

— Потому что, потребовав большего, не получат главного, — отозвался Его Величество.

— Это как? — удивился лазутчик.

— Видишь ли, дело в том, что мы давно тебя ждали, — мягко промолвил Роберт де Бофорт. — То есть не тебя, конечно, а любого лазутчика. Мы очень надеялись, что гномы все же попытаются договориться. Так что мы знали, что момент такого вот торга раньше или позже наступит. И постоянно подыскивали то, от чего гномы ни в коем случае не откажутся. Так сказать, решительный довод. Мы нашли его совсем недавно, в чем я усматриваю божью волю, ибо вскоре после этого появился ты.

"Это не может быть то, о чем я думаю… не может… было бы слишком чудесно… я просто маньяк, свихнувшийся на одной-единственной идее, маньяк, псих ненормальный… так не бывает!"

— Я слушаю, — сказал петрийский лазутчик.

— Безумный Книжник Джориан Фицджеральд недавно обнаружил в одном из древних эльфийских трактатов…

"Господи! Да неужто!"

— …утерянный рецепт некоего эльфийского снадобья, наверняка известного тебе как Хрустальный Эликсир…

— Да! — выдохнул Шарц. — Еще как известный!

— Кажется, этот эликсир решает проблему вашего "проклятия эльфов"? — заметил Роберт де Бофорт.

— Еще как решает! — в том же духе отозвался Шарц. Внутри у него все пело. Вот оно! Наконец-то! Все случилось так, как он верил. — Да гномы за него любые деньги заплатят!

— Что такое?! — притворно нахмурился Джеральд. — Я не беру денег с подданных. Только налоги. А эликсир… пусть будет подарком гномам от людей. Он будет поставляться бесплатно, как залог будущей дружбы.

— Потрясающе! — выдохнул Шарц. — Цверги могут слопать свои секиры! Вы победили одним ударом. Гномы ваши.

— Пусть поберегут желудки. Мне пригодятся хорошие воины, — заметил король.

— Но… с кем же им воевать на острове? — изумился Шарц.

— А остров не навсегда, — ответил Джеральд король Олбарийский. — На двадцать лет. Потом любой гном может селиться, где ему будет угодно, будь то Олбария, Марлеция или еще что.

— Это ж сколько вам хлопот, — покачал головой Шарц.

— Ничего не поделаешь — Олбария самая дурацкая страна на свете. Здесь иначе нельзя… — усмехнулся Роберт, дернув свою канцлерскую цепь.

Джеральд коротко засмеялся. Шарц так и не понял почему.

— Безобразие! — воскликнул молоденький гном, внук Главного Советника самого Якша, временно замещающий заболевшего деда.

— В чем ты усматриваешь безобразие? — тут же спросил Якш.

— Простите, Владыка, я забылся! — испугался тот.

— Забылся? — переспросил Якш.

— Побеспокоил вас неподобающе громким выражением возмущения.

— А что тебя возмутило? — настаивал Якш.

— Такая мелочь недостойна вашего внимания.

— Ну положим, это мне решать, достойна или недостойна, — усмехнулся Якш.

— Прошу прощения за дерзость! — воскликнул юный гном.

— Ты просто выкладывай, в чем дело, — фыркнул Якш. — Что там с этим письмом, которое ты так гневно скомкал?

— Такая дерзость, Владыка! Или… глупость! Я не знаю… Какой-то наглец посмел лично вам прислать счет!

— Счет? — переспросил Якш каким-то странным голосом. — Неужели — счет? Ты ничего не перепутал?

Юный гном сжался от ужаса.

"Дедушка ничего не говорил о таких ситуациях! Ничего!"

— Я так и подумал, что вы разгневаетесь… — обреченно пролепетал он. — Он просто псих, этот придурок, со своим счетом… самый настоящий псих! Все знают, что Владыка не платит никаких счетов, это ниже его достоинства! Все знают, что за Владыку платит его народ! Все! Я не знаю, как эта гнусная бумажка попала на ваш стол! Клянусь, не знаю! И почему ее не уничтожили вместе с адресатом, тоже не знаю! Клянусь Духами Подземного Огня, это не я!

— Все сказал? — тихим ласковым голосом, от которого кровь стыла в жилах, поинтересовался Якш. — А теперь просто разгладь бумажку и дай ее сюда!

— Вот эту вот… мерзость? — оторопело пробормотал внук Главного Советника.

— Живо! — рявкнул Якш.

Юнец подскочил от ужаса, дрожащими руками разгладил бумажку и протянул ее Якшу.

— Владыке Якшу от сэра Хьюго Одделла… — прочитал Якш.

— Ого! Уже — сэр! — ухмыльнулся он.

— …счет за одного серого гуся… доставленного согласно вашему… итого, десять золотых монет… ввиду качества товара и сложности доставки… Расплата в течение месяца от проставленной даты… — медленно, как торжественное заклятие, прочитал Якш.

— Это — страшное оскорбление, Владыка… — прошептал юный гном..

— Это не оскорбление, мальчик мой, — грустно усмехнулся Якш. — Это победа. Хотя такие, как ты, сочтут ее поражением. По счастью, молодость заканчивается, как и любая другая болезнь.

— Ай да "безбородый безумец", — сам себе под нос пробормотал Якш. — Десять золотых с гуся — это больше, чем я рассчитывал. Хотелось бы, конечно, все двадцать, но ведь, строго-то говоря, нельзя было рассчитывать даже на пять. Я бы и на один согласился. И как ему удалось уломать Джеральда? Ага! Тут еще приписка! — внезапно оживился Якш. — Так-так, что там у нас? Что?! Что это?! Это… этого просто не может быть! — письмо со счетом выпало из задрожавших рук Владыки, упало на пол, а следом за ним на пол опустился и сам Якш. — Так не бывает, — слабым голосом пожаловался он невесть кому. — Так просто не бывает…

— Владыка, что с вами? — испугался юный гном. — Владыка, вам плохо?!

— Нет, мальчик мой, — казалось, Якш уже оправился от внезапного потрясения. — Что ты! Мне хорошо! Так хорошо, как никогда еще не было! Так хорошо, знаешь ли, просто не бывает.

— Я… не понимаю… — несчастным голосом поведал юный гном.

— Маленький еще, — добродушно усмехнулся Якш. И тут же, посуровевшим голосом добавил: — На столе Владыки не бывает — не может быть! — случайных документов. А если таковой образовался — значит, это не случайно! По твоей молодой глупости ты чуть было не выбросил секретный документ необычайной важности! Подумай об этом!

И Владыка легко, словно юноша, вскочил с полу.

— А теперь кыш отсюда, дорогой мой, сходи навести дедушку!

— Но… я же должен…

— Выполнять мои веления, — ухмыльнулся Якш. — Вот и выполняй. Иди, мне нужно серьезно подумать.

— Владыка! — ахнул юный гном. — Это нам, молодым, Наставники вечно твердят "иди подумай", неужто есть вещи…

— Над которыми должен подумать даже Владыка? — ухмыльнулся Якш. — Разумеется, есть! Иди подумай об этом! Кыш отсюда!

Шарц стоял перед Рупертом Эджертоном, герцогом Олдвиком, не смея поднять глаз. Нет, это сэр Хьюго Одделл стоял, а Шарц… тому было наплевать, свой долг он выполнил — и что ему до чувств несчастного коротышки? Или нет? Кто это дышит в самое ухо? Это ты, сосед? Чего тебе, Шварцштайн Винтерхальтер? Чего ты хочешь? Это не тебя сейчас распинает неумолимая совесть, это не тебя жгут раскаленные угли вины. Ты свободен. Можешь возвращаться к своему горну. Невесту ты, мерзавец, заработал. Может, даже двух. Что тебе в моем горе? Уйди прочь!

Подвинься, болван! У меня тоже есть право на эту вину.

У тебя?! Право?!

— Хью, бедняга… — тихо промолвил герцог Олдвик. — Как же тебе тяжело вышло…

Шарца точно по лбу вдарили, хорошим таким гномским молотом.

— Я думал, вы… возненавидите меня…

— За что? За то, что ты любишь свой народ не меньше, чем я свой? — спросил герцог. — За то, что эта любовь не помешала тебе полюбить и нас тоже? Жить вместе с нами, радоваться и страдать вместе с нами, большими, глупыми и неуклюжими, ничего не смыслящими в истинном мастерстве? А ведь так легко было бы возненавидеть нас, мешающих твоему народу спастись, боящихся и ненавидящих любого гнома. Ответь сперва ты, почему ты не возненавидел нас?

— Не знаю. Я ведь очень хотел… победить вас. А чтоб победить — нужно понять. Вот я и старался. А когда понял — полюбил. Наверно, я просто опоздал вас возненавидеть.

— Ну так и за что мне ненавидеть тебя?

— За предательство… за ложь… за…

— За то, что спас меня, мою жену, моего сына, моего вассала, кучу других хороших людей, — насмешливо продолжил герцог. — Молчи уж! Дурак ты, хоть и доктор…

Не успел Шварцштайн Винтерхальтер, сэр Хьюго Одделл, петрийский шпион, вассал герцога Олдвика, шут, доктор и муж благородной леди Полли, хоть немного прийти в себя от разговора с герцогом, как на него тут же напустился золоченый придворный хлыщ при какой-то бумажной должности.

"Тот же Томас, только при короле!" — мелькнуло у Шарца.

— …однако рыцарем Олбарии вы быть не можете, сэр! — уверенно заявлял тот, поигрывая чуть ли не дамским веером.

"И откуда они такие берутся?!"

— Почему это — не может?! — возмутился возникший из-за спины Шарца Руперт Эджертон, герцог Олдвик. — Я сделал его рыцарем!

— Вы были введены в заблуждение, — снисходительно пояснил придворный.

— Ну нет уж! — рассердился герцог. — Он спас жизнь мне, моей жене и моему сыну! Он действительно сделал это! Именно за это я и пожаловал ему шпоры и отымать не намерен!

— Но… он гном, — мягко пояснил придворный. — И в законах Олбарии нет прецедента…

— Ах так! — окончательно вышел из себя герцог Олдвик. — Тогда — вот что: я издам указ на территории моего герцогства считать его человеком!

— Какой-какой указ? — заинтересовался подошедший Роберт де Бофорт.

— Обыкновенный, — буркнул герцог Олдвик. — Я, Руперт Эджертон, герцог Олдвик, указываю: на территории герцогства Олдвик считать гнома Шварцштайна Винтерхальтера человеком, сэром Хьюго Одделлом. Человек сей полностью облечен моим доверием и прочее в том же духе…

— Беспрецедентно! — воскликнул придворный. — Гномы никогда…

— Вот и хорошо, — кивнул Роберт де Бофорт. — Как раз такой прецедент нам и был нужен, ваше величество. Я поддержу.

— Пожалуй, — кивнул король Джеральд. — Я тоже.

— Вообще-то, — продолжил его величество, повернувшись к придворному, — рыцарем Олбарии может быть любой, кого в рыцари посвятили, будь он человек, гном, эльф, дракон или ангел небесный!

Шарц хихикнул.

— Простите, ваше величество, я не над вами… Я просто представил, к какому месту дракону придется цеплять шпоры!

Я должен ей сказать. Должен. И даже не ради того, чтоб больше не лгать, раз уж и вовсе лгать не нужно… Это кому другому я лгать не хочу, а ей — не могу. Это раньше Хьюго Одделл говорил ей правду о себе самом, о Хьюго Одделле, а с господином Шварцштайном Винтерхальтером она просто не была знакома. Ему не приходилось лгать ей, он просто с ней не разговаривал, не знакомился, не… не присутствовал, одним словом, а теперь, когда все перемешалось, когда оба имени в равной степени принадлежат мне… теперь сказать нужно. Просто нельзя молчать о таком. Промолчать сейчас — это и значит солгать ей. Солгать на сей раз уже по-настоящему, страшно и непростительно. Нет. Только не молчать. Сказать все, как есть. Вот только как о таком скажешь?

Любимая, знаешь ли, а я вообще-то гном! Нет-нет, это не шутка… самый настоящий… из Петрии. Профессиональный лазутчик. Шпионил тут у вас помаленьку. Невесту себе выслуживал. Заодно на тебе женился.

Так, что ли?!!

Спасибо за идею! Попробуйте сперва вы. Этак ведь и довести можно хорошего человека. До убийства или самоубийства — это другой вопрос, но до чего-то одного — точно. А что в этом хорошего? То-то и оно, что ничего.

Шарц несколько раз вздохнул. Его сноровка лазутчика вся куда-то девалась, стоило ему заговорить с Полли. Ну вот не мог он ей наплести, как другим, не получалось. Он вздохнул еще раз — авось, на ходу что придумаю! — и начал осторожно и медленно:

— Полли, мне нужно открыть тебе одну страшную тайну… я давно должен был это сделать, но…

— Это про то, что ты гном, что ли? — с улыбкой спросила Полли.

Шарц где стоял, там и сел. Прямо на пол, в новеньком, дорогом придворном костюме. Ай да Полли! Ей, как и королю, удалось сказать такое, что повергло его в абсолютную растерянность. И если от короля он еще мог — и даже должен был! — ожидать чего-то в таком духе, то Полли…

"Черт! Но это моя жена! — сердито напомнил он сам себе. — Она и должна быть яркой, умной, талантливой! Стал бы я жениться на ком попало! На какой-нибудь дуре, чьи речи могу предсказать на десять лет вперед, как же! Я и без того знал, что Полли умнее меня, ну так и чего удивляться, что она сама все поняла?!"

Он все-таки задал один страшно глупый вопрос, такой глупый, что самому стыдно. Хотя, с другой стороны, это же на ней он женился, значит, это ее дело быть умной, а на себе самом он не женился и жениться не собирается даже, так что имеет полное право оставаться таким непроходимым идиотом, каким только получится.

— А почему ты… — выдавил он из себя и замолчал.

Он и сам не знал, как закончить вопрос. Полли пришла ему на помощь.

— Почему я вышла за тебя или почему я не рассказала остальным?

— Ну… да, — буркнул он, не уточняя, какое "да", имеется в виду.

Если честно, его интересовали оба.

— Вышла, потому что люблю, а не рассказала, потому что ты не рассказывал. Даже мне. К чему мне болтать о том, о чем тебе самому говорить неохота?

— Но ведь гномы, они…

— Чудовища из страшных сказок, — очаровательно улыбаясь, кивнула Полли. — Я помню. Я думала об этом. Но ведь ты — не такой. Совсем-совсем не такой. Ты никогда не был чудовищем. Всегда — человеком! Ой, прости!

— Что ты, — улыбнулся Шарц. — Разве это — оскорбление… от человека? А все же — как ты догадалась?

— На глупые вопросы не отвечаю! — фыркнула Полли.

— Но даже милорд герцог…

— Но он же не спал с тобой! — развеселилась Полли. — А я так сразу поняла, что никакой ты не коротышка! Ты сложен абсолютно нормально. Просто ты — другой. Вот. А раз ты не коротышка, а просто ты так сложен, значит, ты гном, что ж тут неясного? А что ты молчишь об этом, так ведь и это понятно. После того что ваши у нас натворили, кто ж тебя добром-то встретит? Кто поймет, что ты не такой, как те сволочи? Тут ведь главное что? Главное понять: они не гномы были, они были сволочи! А сволочью кто угодно может быть.

Шарц вздохнул. Это ведь еще не все. Это всего лишь половина правды. И если быть честным — Полли сама все сделала, это она объясняла, утешала, жалела, это она поняла про сволочей… Эх, Хью, ты вот читать ее учил, лучше б ты попросил, чтоб она научила тебя понимать, потому что сам ты так ничего и не понял, и если б не влюбился в звезды и тех, кто под ними живут, так и считал бы всех людей врагами, а ведь ни люди, ни гномы врагами быть не могут, врагами могут быть только сволочи. Поэтому ты не смеешь больше молчать, Шварцштайн Винтерхальтер. Ты скажешь этой чудесной женщине правду. Всю, как есть, до конца. Скажешь и будешь умолять ее о милосердии.

— Любимая… я должен открыть тебе еще одну тайну… — вновь неловко начал Шарц.

"Господи, как же я не хочу говорить этого! Как хочу остаться, пусть не прежним, веселым коротышкой Хью, так хотя бы ловким пронырой-гномом, устроившимся среди людей. Как же мне неохота становиться чужим опасным типом, с ледяным спокойствием использующим все вокруг себя".

— Это про то, что ты шпион, что ли? — хихикнула Полли.

Шарц нервно икнул и застыл, глядя на свою жену в суеверном ужасе.

"Откуда она могла узнать?! Как догадалась?!"

"Она — моя жена!" — вновь напомнил он сам себе, но на этот раз аргумент не сработал, а посему он задал еще один ужасно глупый вопрос:

— Это ты… тоже в постели выяснила?

Полли расхохоталась в голос.

— Если шпионы и отличаются чем-то от прочих мужиков, то я этого знать все равно не могла! У меня, кроме тебя, ни одного шпиона не было. У меня, кроме тебя, вообще никого не было.

— Но тогда… я что — во сне разговаривал?!

Его вдруг охватил ледяной ужас профессионала, привыкшего контролировать каждое свое движение, каждый вдох и выдох, и вдруг выяснившего, что с девяти до пяти он теряет разум и бродит по кабакам, выбалтывая все свои страшные тайны.

— Нет, — ухмыльнулась Полли. — Во сне ты не разговаривал. Просто я подслушала, когда ты с королем говорил. Обожаю подслушивать! И посмей мне только сказать, что это нехорошо, сэр лазутчик!

"Вот так вот, Шарц… и что дальше?"

— Ты все слышала? — спросил он.

— Самое интересное пропустила, — пожаловалась Полли. — Кто-то подымался по лестнице. Пришлось сбежать. А потом вы уже вышли. И были все страшно довольные. Только ты чего-то нервничал, будто не все еще позади.

"А ты хочешь сказать, что все позади? И ты меня… прощаешь? Нет. Ты даже не обвиняешь меня. Ты не видишь моей вины. Моей лжи. Неужто вовсе не видишь?"

— Так что ты давай рассказывай, — продолжила Полли. — Теперь-то уж, наверное, можно, раз королю рассказал. Королю — это ведь вроде как и всем остальным тоже… разве нет?

— Теперь — да, теперь — можно… — странным голосом промолвил Шарц.

Он ничего не понимал. Под ним давным-давно разверзлась бездна, но он в нее почему-то не падал. Эта сумасшедшая женщина отказывалась принимать всерьез все, что он ей говорил. Отказывалась ужасаться его подлости, мерзости и лжи. Она смотрела на него спокойными любящими глазами, как тогда, в библиотеке, словно ожидая, что он вот-вот перевернет следующую страницу в книге и прочитает ей очередную захватывающую дух историю.

Что ж, он никогда не сможет ей отказать. Слушай, любимая…

— Так оно… это ваше… Подгорное Царство… должно было рухнуть? — потрясенная, чуть дыша, спросила Полли. — И ты с королем договорился, чтоб всех-всех спасти, да?!

— Ну, если опустить некоторые детали… — пробормотал Шарц.

— И все это время ты был совсем-совсем один… — жалобно продолжала она. — Один… против всего света! Ты ведь даже мне сказать ничего не мог. Один, с целым народом на плечах… старики, женщины, дети — они умрут, если ты не справишься, так ведь?! О-х-х-х! — Полли уже рыдала, обхватив мужа.

— Почему ты плачешь? — тихо спросил Шарц.

— Ты скажешь, что я дура, если я скажу, сэр муж мой, — всхлипывая, сообщила она.

— Ты дура, леди жена моя, — улыбнулся Шарц. — Теперь говори.

— Я плачу от уважения, представляешь? — смущенно пробормотала она.

— Нет. Но сам сейчас заплачу от благодарности.

— Не стоит. Сначала отрасти себе гномскую бороду, — она уже улыбалась. — Тогда ты сможешь прятать в нее красный распухший нос, и никто не узнает, что ты плакал.

— Терпеть не могу гномские бороды! — очень искренне воскликнул Шварцштайн Винтерхальтер.

Сэр Хьюго Одделл только головой покачал.

"Да? А вот я бы от нее не отказался…"

"Молчи, гнусный коротышка, больное порождение моего разума! Бороду он захотел! Знаешь, сколько с ней возни? Тебе не кажется, что это время лучше потратить на возню с любимой женщиной?!"

— А знаешь, чем настоящее счастье похоже на звезды? — тихо спросил Шарц.

— Чем? — тихонько шепнула Полли.

Шарц почти видел, как перед ее мысленным взором вновь соткалась библиотека, почти чувствовал, как его пальцы переворачивают страницу книги.

— Тем, что оно не кончается, — шепотом ответил он, и глаза его жены вспыхнули ночными небесными огнями.

В одном царстве, неведомом государстве, далеко-далеко за синими морями… за лесами дремучими, за ключами кипучими…

— Я покажу тебе звезды, любимая, обязательно покажу! Я знаю, ты их много-много раз видела, куда больше, чем я… но ты ведь не смотрела на них вместе со мной!

Большой Совет собирался редко. Раз в десять лет Старейшины Знатных Родов, Почтенные Наставники, Мудрые Старухи и прочие Знатные гномы собирались в Священном Зале Совета, чтоб вместе с Владыкой Якшем обсудить некоторые требующие обсуждения вопросы. Великий Совет собирался и того реже — раз в сто лет, не чаще. Обычные вопросы решались на Малых Советах, куда являлись далеко не все, обычно лишь те, кто имел что предложить Владыке Всех Гномов, или надеялся что-нибудь выпросить у него для себя. Великий Совет, объявленный через три дня после Большого, да еще и такого, на котором не решалось ничего важного, — ну просто невероятная скучища, даже по гномским меркам! — Великий Совет, на который призывал сам Якш, да еще чтоб его личные телохранители разносили извещения тем, кто должен явиться, и подзатыльники тем, кому не хотелось этого делать, — такой Совет был, бесспорно, беспрецедентным событием. А если учесть всевозрастающие слухи о новых обвалах, — а как запретить то, на что каждый своими глазами полюбоваться может?! — если учесть, что Песня Камней на Нижних Ярусах стала просто угрожающе громкой, ясно было, что именно станут решать на так внезапно собранном Великом Совете, — вот только знать бы еще, что решат…

— Я должен сказать то, о чем молчит каждый гном Петрии, — суховато начал Якш. — Мы все молчим об одном и том же. Молчим, потому что ужас сковывает нам уста. Но я — Владыка, а значит, мой молот тяжелее прочих. Мне и начинать этот разговор.

В коротких жестких фразах Якш обрисовал для собравшихся положение дел.

— Тут некоторые были недовольны, говорили, что я много хорошего камня людям продавал, — с усмешкой заметил он. — Так ведь затем и продавал, чтоб этот камень не рухнул нам на головы. Весь камень был с "Крыши Мира". Да только поздно. Нам не успеть. Все, кому это интересно, могут получить таблички с расчетами. У кого есть желание — может пересчитать сам. Но… все уже считано и пересчитано сотни раз. Вывод один — нам не успеть. Я долго думал, что у нас нет выхода, пока вдруг не наткнулся на группу юных гномов, пришедших к тем же выводам, что и я, но думающих иначе. Они нашли выход.

После того как Якш высказал идеи сторонников мира, в Священном Зале Совета повисла мертвая тишина. Старейшины, Наставники, Мудрые Старухи и прочие Знатные гномы просто не могли поверить, что Якш сказал это.

Как?! Выйти наверх всем народом? Сдаться на милость людей? Просить у них позволения поселиться рядом? Превратиться в подданных чужого государства? Быть может, в рабов?! Перестать быть Петрией? Перестать быть гномами?! Учить чужой язык? Принять чужую веру?! Забыть себя?! Полно, да Якш ли это?!! Или это дурной сон, от которого не получается проснуться?! И не лучше ли остаться гномами до конца, каким бы он ни был?!

Внезапно и сразу заговорили все. Заговорили, закричали, затопали ногами… гвалт стоял жуткий.

Якш оставался спокоен. Он восседал на своем каменном троне, на возвышении, а у его ног бесновался неистовый гномий океан. Якш парил над угрозами и оскорблениями, над бредовыми идеями и скороспелыми выводами, он был совершенно спокоен, даже безразличен, он знал, что эти вопли ничего не стоят, и почтенные гномы бодрой трусцой побегут туда, куда их погонит его хлыст, да еще и спасибо скажут за то, что обо всем позаботился. Нет, его интересовали и тревожили не эти брызжущие слюной старые недоумки, побрызгают и успокоятся, когда во рту пересохнет, а потом все равно сделают, как он скажет, но среди этих идиотов притаились и реальные враги. Якш ждал, когда они проявят себя.

Впрочем, на некоторые вопли он все-таки отвечал. Если он будет вовсе молчать, могут решить, что ему нечего возразить. Можно с презрением пропускать всякие глупости, но нельзя терять инициативу.

— Якш решил скормить нас людям! — яростно прохрипел Старейшина Регин Пихельсдорф. — Продать наши шкуры, чтоб спасти свою!

— Ты безумец! — гневно загремел Якш. — Тот, кто останется здесь, погибнет! О каком предательстве ты говоришь, если я иду с вами?! Это еще вопрос, кто больше теряет, но тот, кто останется здесь, теряет все!

— Лучше умереть, чем ползать на коленях перед переростками, жалко клянча подачки! — вопил Старейшина Регин.

— Все ясно! — презрительно скривился Якш. — С дураками я не разговариваю! Погубить весь народ во имя своей непомерной гордыни, этого ты хочешь?! Так ты уже старик, ты как следует пожил, даже из ума успел выжить, а дети, а молодежь?! Что ж им, тоже лечь в твою стариковскую могилу?! Ни одного удара молотом, ни одного найденного алмаза, ни одного откованного доспеха, ни одного поцелуя желанной Невесты — ничего! Все сожрет твоя проклятая гордыня! Не слишком ли большие у тебя аппетиты, Старейшина?!

— Хорошо, что ты предлагаешь?! — взвился голос одной из Мудрых Старух. — Мы не отдадим наших девочек людям!

— Он ничего не предлагает! — отозвался Старейшина Кунц Унтершенкель. — Он только лжет! Пытается продать нам свое предательство под именем спасения всего народа!

— Вот как?! — опасно прищурился Якш. — Я ничего не предлагаю? А у тебя есть предложения получше? Слушаю внимательно, ты даже представить себе не можешь, насколько внимательно.

— Мне нет нужды в том, чтоб меня услышал предатель, хоть он все еще числится нашим Владыкой, — прошипел Старейшина Унтершенкель, — но пусть меня услышат достойные гномы, я верю, их немало на этом Совете! Слушайте, гномы Петрии! Наши воины по-прежнему сильны, наше оружие как всегда непобедимо! Никто не смеет в этом сомневаться! Просто возглавлять воинов должен не глупый мальчишка, а умудренный опытом гном! Я сам поведу авангард! О да, мы будем жить рядом с людьми, как того хочется нашему мудрому Владыке, но на своих условиях! На той земле, которую завоевали, а не на той, которую выпросили! Предатель Якш прав — идти к людям необходимо, у нас нет выбора! Но почему он хочет, чтоб мы шли с протянутой рукой?! Давайте возьмем в эту руку секиру или боевой молот!

— Ага! И наши доводы сразу станут весомее! — выкрикнул кто-то из задних рядов с такой интонацией, что не понять было, поддерживает или осуждает он это последнее высказывание.

— Замечательная идея! — воскликнул Якш, с презрением глядя на Старейшину Унтершенкеля. — В самый раз для тебя и таких дураков, как ты! Вот только как же быть остальным? Позволь тебе напомнить, что завоевательные походы хороши только тогда, когда есть куда отступать. Вы все знаете, что отступать нам некуда. И чем закончили предыдущие "завоеватели", тоже помните. Если мы выйдем с миром… Владыка людей обещал мне равные права для людей и гномов. А что сделают с завоевателями в случае их поражения? Думайте. И это меня обвиняют, что я пытаюсь кого-то там скормить людям? Думайте.

— Мы не станем отступать! — рявкнул Старейшина Кунц. — Только вперед! Мы сокрушим…

— А кто будет защищать… ну хотя бы Невест? — тихо и страшно поинтересовался Якш. — Армия завоевателей должна постоянно сражаться и двигаться быстро, чтоб быть успешной, как ты намерен позаботиться о тылах? О стариках, женщинах, детях? Что ты застанешь, обратив в руины человеческие города и повернув назад, что увидишь у себя за спиной? Изнасилованных Невест и перебитых детей? А может, вообще никого? Что будет делать твоя победоносная армия, за которой не останется народа?

— Это потому, что он глуп! — возопил Старейшина Регин Пихельсдорф. — Возглавлять Священную Войну должен я!

— Да из тебя уже не песок, из тебя камни сыплются! — заорал Старейшина Кунц Унтершенкель, и почтенные "завоеватели" вцепились друг другу в бороды.

"Хорошо, что я дал высказаться обоим, — подумал Якш. — Пока они решают вопросы главенства, можно продолжать".

— Сейчас речь не идет о сохранении нашего царства, наших устоев, свобод и традиций, — тихо продолжил Якш. — Речь идет о сохранении нашего народа, наших собственных жизней. Людям нужны мастера и воины, они согласны принять нас как равных. Я считаю это большой удачей для нас. Лучше сохранить жизнь и поступиться традициями, чем умереть, следуя оным. Живые могут постепенно возродить старые традиции. Мертвым традиции ни к чему.

— Очень замечательно они возродятся, под владычеством людей! — выкрикнул кто-то из толпы.

— Владыка Джеральд дал мне слово, — ответил Якш. — Никто не станет насильно очеловечивать гномов.

— И ты ему веришь?! Человеку?!

— Больше, чем себе.

— Ты или лжешь, или безумен, Владыка!

— Что ж, я знал, что будет непросто, — вздохнул Якш.

— Да нет, все будет очень просто… куда проще, чем тебе кажется… Владыка, — услыхав этот голос, Якш вздрогнул.

Что ж, чего-то такого он и ждал все это время, но… Наставник "безбородого безумца"?! Никогда не был сторонником мира — это да, но… Духи Подгорного Пламени, как он оказался на острие атаки?! Почему говорит от имени всех врагов?!

— Владыка почему-то решил, что выжить должны все, — мягко промолвил Наставник "безбородого безумца". — Это показывает, как он устал. Долгое бремя власти утомило его. Тут кто-то назвал его предателем? Пусть тому будет стыдно за свои слова. Пусть он подумает в следующий раз, прежде чем произносить нечто подобное, ведь он произнес это на Великом Совете, а значит, говорил не только от себя, а и от имени своего Клана. Владыка не предавал никого из нас. Напротив, долгие годы он тяжко трудился, чтоб наш народ процветал и благоденствовал. Мы должны быть благодарны ему за это. Если б не его тяжкие каждодневные труды, у нас и вправду не было бы иного выхода, кроме как сдаться на милость людей. Именно Владыке мы должны быть благодарны, что такой выход есть. Он принял неверное решение? Это так. Но кто вправе осудить усталого, изнемогшего в заботах о своем народе старика? Кто вправе обвинить его? Напротив! Мы должны помочь. Разве не мы цвет гномьего племени? Разве не нам доверены судьбы остальных? Мы поможем. С благодарностью и восхищением мы поддержим слабеющую руку, направив ее по правильному пути. А в битве с людьми уцелеют не все. Лишь избранные. Те, кто и в самом деле достойны продолжить гномий род. А теперь Владыке необходимо отдохнуть. Ему необходим отдых. Долгий отдых. Помогите своему господину!

Наставник "безбородого безумца" сделал знак, и телохранители Якша схватили своего Владыку.

— Воины, кому вы подчиняетесь?! — ошеломленно выдохнул Якш.

— Тайному начальнику твоей собственной секретной службы, — поклонился Наставник "безбородого безумца". — Есть такая должность. Просто о ней Владыкам не сообщают. До тех пор, пока власть не утомляет их настолько, что они и сами уже не осознают, насколько им нужен отдых.

— Это измена! — выкрикнул Якш.

— Это забота, Владыка, — почти нежно ответил Наставник. — Если ты и этого не понимаешь… тебе действительно необходим отдых. И я не смею настаивать на твоем дальнейшем присутствии на заседании Совета.

"Так вот почему заболел мой Главный Советник! — мелькнуло у Якша. — Явный Глава Секретной Службы не посмел мешать Тайному!"

— Проводите Владыку в его покои…

— Это мы еще посмотрим! — дверь Священного Зала Совета с грохотом распахнулась. Молодые гномы хлынули внутрь.

— Братья, не отдадим Владыку! Владыка за нас! Покажем этим старым пердунам!

Молодежь перешла к активным действиям, щедро раздавая тумаки и расшвыривая упирающееся старичье.

— Мир! — кричали они, отвешивая зуботычины.

— Забавный способ бороться за мир, — усмехнулся Наставник "безбородого безумца". — Вот только не слишком искренний. Ну кто ж за мир кулаками-то сражается? Мир нужно отстаивать мирными средствами. Вот берите пример с Владыки, кажется, вы считаете его своим духовным лидером? Ну так и посмотрите на него: стоит себе спокойно и не дрыгается. И вы сейчас будете стоять… спокойно.

Из толпы Старейшин и Наставников выходили гномы помоложе. Невзрачные коренастые здоровяки ненавязчиво помахивали боевыми секирами.

— В Священный Зал Совета нельзя проносить оружие! — закричал кто-то из молодых гномов.

— В Священный Зал Совета нельзя врываться без разрешения! — парировал Наставник "безбородого безумца". — Впрочем, то, как горячо вы отстаиваете мир, дает мне повод думать, что вы просто по молодости перепутали сторону, на которую хотели бы встать, поэтому прежде, чем вас выкинут отсюда, я скажу вам, и можете передать это прочей молодежи: — Не все выживут в драке с людьми — драка будет отчаянной, но те, кто выживут, получат Невесту, а те, кто отличатся — двух. Думаю, я сказал достаточно. А теперь вышвырните вон нарушителей и продолжим…

— Нам тоже показалось, что ты сказал достаточно, старый мерзавец, а теперь просто немного помолчи…

Из разомкнувшихся рядов Мудрых Старух выходили Невесты. В своих белоснежных одеяниях до полу, с ритуальными ножами в руках.

— Войны не будет! — тихим яростным голосом сказала одна из них.

Сказано было так, что все бывшие в Зале Совета замерли, не в силах дышать, страшась шевельнуться. Сказано было так, что всем стало ясно: войны именно что не будет, вот просто не будет — и все, что бы они ни предпринимали — не будет, иначе из этой несчастной, почти свихнувшейся от переполняющей ее ярости девочки сейчас выплеснется такое, что ни война ни мир уже не понадобятся. Никогда и никому не понадобятся. Но не таковы Старейшины гномов, чтоб так легко смириться, уступить давлению, даже если оно и пугает до безумия.

— Невесты в Зале Совета! — воскликнул один.

— Позор! — поддержал его другой.

— Неслыханное нарушение нравственности! — вскричал третий.

— Оскорбление приличий! — орал еще кто-то.

— Позор! Безобразие! Немедленно вон! — орали уже толпой престарелые гномы. — Всякий стыд потеряли! Да что ж это делается! Куда смотрит Якш?! Это его вина! Распустил совсем! А Мудрые Старухи-то! Ишь ухмыляются! Это их вина!

Куда смотрел Якш, определить было несложно. Туда же, куда и все. На Невест, разумеется. Он и представить себе не мог, что события сложатся подобным образом, и теперь силился понять, можно ли извлечь из этого хоть какую-то пользу. Его ведь уже почти увели, и он не слишком обольщался насчет своей дальнейшей судьбы. Свергнутые Владыки долго не живут. Но даже его дисциплинированные стражи, подчинявшиеся, как оказалось, вовсе не ему, замерли, не в силах оторвать глаза от Невест. Потому что Невесты никогда себя так не вели, потому что они просто не могли так себя вести. Кем они были? Драгоценной утварью. Обожествляемыми рабынями. Нужно было родить нескольких детей и остаться в живых, чтоб обрести права личности и стать Мудрой Старухой. Юные девочки были желанным призом для любого гнома, не более. Они просто не могли принимать решения. И вдруг такое. Если бы "Крыша Мира" все же рухнула сейчас на ошеломленные гномские головы, ее бы, пожалуй, и вовсе не заметили. Неудивительно, что стража замешкалась, они ведь всего лишь гномы, а не Духи Подземного Пламени.

— Молчать! — яростно прошептала юная Невеста, и дикие вопли мигом прекратились.

Замолчавшие Старейшины смущенно переглядывались — надо же, какая-то сопливая девчонка одним словом прервала их праведный гнев! — но завопить по новой духу ни у кого не хватало. Уж слишком страшно она смотрела. Такая кого угодно на клочки порвет, причем голыми руками, без всякого там оружия.

— Чем же это вы здесь таким недостойным занимаетесь, что нам этого видеть нельзя? — выдохнула она, и строй Невест шагнул вперед.

Милые, тихие, скромные, покорные, желанные для каждого гнома Невесты выглядели столь устрашающе, что Старейшины и Наставники шарахнулись прочь, опрокидывая кресла.

— Вы должны немедленно уйти, — спокойно сообщил Невестам Наставник "безбородого безумца". — У нас достаточно дел, которые нужно решить быстро… если вы немедля нас покинете, вас не накажут, обещаю. Я ведь понимаю, вас тоже страшит ужас грядущей катастрофы, тяготит неизбежное расставание с родиной, трудно оставаться спокойным и мудрым в такой ситуации, любому гному трудно, но, пожалуй, вдвойне трудно вам, ответственным за рождение следующих поколений гномов…

— Которых все равно убьют люди на развязанной вами войне, — а всех, кто останутся, похоронит рухнувшая "Крыша Мира"! — зло закончила юная Невеста. — Хватит этой болтовни, Наставник! Войны не хотим мы, войны не хотят Мудрые Старухи, молодежь тоже ее не хочет, даже Владыка на нашей стороне! Вы проиграли, Наставник…

— Да? — удивился тот. — Почему это?

Строй Невест шагнул еще раз. Еще ближе.

— Духи Огня, какие у них глаза-то страшные! — выдохнул кто-то из Старейшин, пробираясь к выходу из Зала Совета.

— Думаю, я недостаточно ясно все объяснил, — вздохнул Наставник "безбородого безумца". — Что ж, такие вредные заблуждения должно развеивать как можно быстрее…

— Думаю, это вы недостаточно хорошо все поняли, — прервала его юная гномка. — Чем вы можете угрожать нам? Нас ведь с детства учат не бояться смерти. Собственно, смерть — это и есть наше предназначение. Умереть, давая новую жизнь. Мы не станем давать жизнь, чтоб вы тотчас скормили ее смерти! Мы просто умрем.

— Что? — ошарашенно выдохнул Наставник "безбородого безумца".

— Этим ножом… — юная гномка подняла к глазам ритуальный нож и посмотрела на него чуть ли не с вожделением, — этим ножом замечательно можно перерезать горло. Свое… или чужое. Я понятно выражаюсь?

— Нет… — Наставник "безбородого безумца" смотрел на юную гномку жалкими, испуганными глазами.

— Если мы не договоримся… это сделают все Невесты Петрии, — юная гномка поднесла ритуальный нож к своему горлу и медленно провела им, едва не касаясь кожи.

Зал Совета замер. Старейшины не то что сказать — дыхнуть боялись.

— Это… это конец! — жалко пискнул какой-то Наставник.

— Вот как?! — очаровательно улыбнулась юная гномка. — А мне казалось, что это ритуальный нож. Но я всего лишь глупая девушка, Наставник…

И она облизнула тускло мерцавший клинок.

— Мы договоримся! — прохрипел Наставник "безбородого безумца".

— Тогда секиры и молоты — на пол! — скомандовала девушка.

Наставник "безбородого безумца" махнул рукой, и секиры с молотами загремели о камень пола.

— Ты… ты знал об этом?! — яростно прошипел Наставник "безбородого безумца", поворотясь к Якшу.

— Нет, — с ухмылкой ответил тот. — Но это… интересно.

— Интересно?! — ярость Тайного Главы Секретной Службы не ведала границ. — Как ты теперь с ними справишься?!

— Я?! — изумился Якш. — А разве я не отправлен "на отдых"?

— Вот еще! — прохрипел Наставник "безбородого безумца". — Живой ты мне куда полезнее! Изволь справиться с этим безумием! И немедленно!

— Не могу, — дурашливо пожаловался Якш. — Злые стражи все еще держат меня за руки!

— Отпустить его! — прорычал Тайный Глава Секретной Службы.

Якша отпустили. У одного из стражей было такое обиженно-растерянное лицо, что Якшу даже стало его мимоходом жалко. Впрочем, долго предаваться этому чувству он не мог. Время и без того было почти упущено. Впрочем, нет, того, что он сейчас скажет, будет достаточно, неважно, когда говорить такое, важно успеть сказать это до того, как тебя убьют.

— У Владыки есть что сказать нам? — спросила юная гномка.

— У Владыки есть что сказать вам, — проговорил Якш, неторопливо направляясь в сторону Невест, подальше от предавших его стражей, восставших Старейшин и прочего, что теперь представляло для него несомненную опасность.

— Прежде всего я хочу поблагодарить ваших Наставниц и всех Мудрых Старух вместе с ними, — начал Владыка. — Их трудами вы такие, какие есть. А значит, их трудами и заботами спасется Петрия, ибо вы и есть спасение ее.

С каждым словом Владыка все дальше отдалялся от возможного кинжала в спину. Шаг, еще шаг…

— Владыка! — голос Наставника "безбородого безумца" ударил в спину. Только голос. Даже он не посмел. Еще шаг, и Невесты окружили Владыку.

— Если мы придем к людям с миром, они… у них есть эликсир, исцеляющий от "проклятия эльфов"! — выговорил Владыка как можно более ясным и твердым голосом.

И на дружный полустон-полувопль повторил еще раз, еще яснее и четче.

— У людей есть эликсир, исцеляющий от "проклятия эльфов"! Они поделятся с теми, кто придут с миром!

— Но… это же… — выдохнула та юная гномка, что так потрясла всех своей лютой яростью.

— Вам не нужно больше умирать! — возвысив голос, прогремел Якш. — Никому не нужно умирать! Ни в битве, ни родами!

Юная гномка слегка покачнулась, и Якш ухватил ее за плечо.

"Почти обморок!" — мигом определил он. Когда несказанная ярость резко сменяется несказанной радостью, чудом нежданным, трудно устоять на ногах даже такому сильному и мужественному существу, как эта юная Невеста.

— Не смей падать! — шепнул он ей. — Не смей падать, юный Владыка Всех Гномов! И плакать не смей! Владыки не плачут! У них нет права на это!

— Владыка?! — потрясение шепнула она. — Я?!

— Несомненно! — резко ответил Якш. — Ты только доживи! Выдержи!

— Но даже Мудрая Старуха никогда… а чтоб Невеста…

— Ты сама поменяла эти правила! Только что!

— Но я…

— Молчи! Владыкой является тот, кто ведет за собой других, не страшится принимать решения и отвечать за них. Жизнью, если понадобится. Жизнями, если потребуется. Ты — можешь. Так какая разница, какого ты пола и возраста? Теперь все гномы — твои. Я лишь доиграю свою роль, помогу тебе и постараюсь не умереть посреди сцены. На мой вкус, это слишком неубедительная концовка. Предпочитаю открытые финалы.

— Я… поняла… — шепнула гномка, отстраняясь от Якша. — Спасибо, Владыка!

— Не стоит благодарности, Владыка!

Тэд Фицджеральд был единственным из всех Фицджеральдов, добившихся назначения в состав постоянного пограничного гарнизона, зорко стерегущего Петрийские Выходы. Лучшие лучники всей Олбарии, Фицджеральды были подготовлены как особая команда воинов, подчиняющихся его величеству лично. В конце концов, он им всем заменил отца, кому, как не ему, вести их в битву? И король сам распорядился, чтоб никого из них не назначали на охрану Петрийских Выходов. Что ж, это было справедливо. Лучшее, что любой из них подарил бы гномам, — это стрелу в горло. Впрочем, никто из них не стал бы по доброй воле дарить такую легкую смерть мерзким тварям, некогда вылезшим из своей поганой норы, чтоб изнасиловать их матерей. Насильники не смеют считаться отцами, они всего лишь насильники и как таковые не заслуживают стрелы в горло. Насильники должны умирать долго. Мучительно. Страшно.

Вот поэтому король Джеральд и запретил Фицджеральдам охранять Петрийские Выходы. Олбария все еще торговала с Петрией.

Тэд Фицджеральд был единственным. Как ему удалось добиться назначения? Лучше даже не спрашивайте. Если человек чего-то очень сильно захотел… а он еще и не совсем человек к тому же. Кто знает, почему именно ему удалось? Возможно, потому, что ему одному удалось переплавить клокочущую ярость в ледяное спокойствие. А потом и просто в спокойствие. О гномах он теперь отзывался с иронией. Он даже ходил на Петрийские Торги, где и гномы и люди выставляли на погляд и продажу изделия своего ремесла и плоды земные. Он даже переругивался с гномами, а потом перешучивался с ними же. А потом и вовсе завел моду обращаться к почтенным гномским купцам со словами "сэр мой возможный папа". Гномы морщились от таких шуток, но терпели. А он улыбался и казался вполне исцелившимся от своей ненависти. Гномы узнали от него о Фицджеральдах, а люди — о том, что любая ненависть может быть остановлена. И только он сам знал, что это не так. Сквозь теплоту его глаз на гномов смотрели острия стрел. Гномы всегда были паршивыми лучниками, быть может, именно поэтому Фицджеральды были лучшими? Оставаясь один, он часто вглядывался в свое лицо, пытаясь отделить черты матери и выяснить, как же все-таки выглядел "проклятый насильник". Все чаще и чаще перед его лицом вставало лицо некоего гнома. Гнома, которого он убьет. Но не сейчас. Сейчас мир. Он не подведет своего названого отца, не даст повод этим гнусным насильникам и убийцам вопить о предательстве и вероломстве людей. Когда-нибудь гномы вновь выйдут убивать и насиловать. Они всегда так делают, маленькие гнусные твари. Когда они сделают это, их будет ждать Тэд Фицджеральд с луком в руках. И если есть на небе бог — "проклятого гнома" Тэд узнает сразу. О том, что "проклятый гном" мог сотни раз погибнуть в тех битвах или попросту умереть от старости, Фицджеральд даже не думал. Бог не допустит такой несправедливости. Не зря же он, Фицджеральд, носит за спиной не один, а два полных колчана стрел. Второй — весь для "проклятого гнома". О собственной смерти тот будет вспоминать даже в аду — с воплями ужаса.

Тэд Фицджеральд надеялся на выход гномов, как на великое чудо господне. Раньше или позже это ведь все равно должно случиться? Так почему не при его жизни, не в его караул? Фицджеральд практиковал стрельбу, молитву и ждал чуда. Ждал и верил.

И чудо было ему даровано.

Петрийские Выходы буквально вскипели темной массой копошащихся тел. Великие Петрийские Ворота были распахнуты настежь. Тэд Фицджеральд возблагодарил бога и в мгновение ока натянул лук, стрела сама легла под руку.

Вот оно. Наконец. Его месть будет законной. Он всего лишь исполнит волю короля Олбарии и свой долг.

— Господи, за что?! — мгновением позже простонал несчастный мститель, глядя на приближающихся гномов.

Его рука чуть дрогнула. Он ослабил натяжение тетивы. Застыл. Все его тело выражало горестное недоумение. Он был похож на маленького ребенка, который, разбежавшись за укатившимся мячиком, вдруг ткнулся лицом в стену. Больно. Несправедливо. Зачем эта стена тут появилась? Ведь должен был быть мячик!

Гномы были далеко, но зоркие глаза лучника уже углядели главное… Он и вообще не будет стрелять, не сможет стрелять, не посмеет.

Строя гнусных, закованных в подгорную броню насильников не было. Не было мерзавцев, потрясающих оружием, не было пьяных безумцев, убивающих все живое, не было прославленного своей непобедимостью шарта и прочего, на что он так надеялся. Не было и "проклятого гнома". Нестройными рядами на Тэда Фицджеральда шли женщины. Гномки. И каждая глядела на него глазами матери. За женщинами шли дети. Маленькие гномики весело толкались, происходящее казалось им занятным приключением. Они представить себе не могли, что сейчас с ними случится что-то дурное, что здесь, наверху, притаилась их смерть, хищная и безжалостная тварь, всю жизнь мечтавшая утыкать их стрелами.

— Господи, но я же не этого хотел… — одними губами прошептал несчастный лучник.

"Только бы они не перешли Границу!"

После своей знаменитой победы король Джеральд распорядился очертить так называемый Петрийский Круг — черту, которую не смел переступать ни один гном. Переход черты означал немедленную смерть, массовый переход — начало войны и полную экономическую блокаду. Что ж, до сего дня ни один гном черты не переступал. Но сегодня… Слишком их много, слишком быстро их число прибывает — задние просто вытеснят передних. Те переступят черту не по злому умыслу, а просто чтоб не быть затоптанными. Они же не виноваты!

— Господи, неужто моя надежда… потребовала такого сурового наказания?! — холодея от ужаса, прошептал лучник.

Женщины и дети придвинулись почти к самой черте. Вот сейчас. Сейчас.

— Но они… они-то в чем виноваты?!

"Еще немного — и я это сделаю. Должен сделать. У меня приказ".

Тэд Фицджеральд выдернул из ножен кинжал и вгляделся в его отполированное лезвие. Он должен был увидеть себя. Немедленно. Пока еще не поздно. Он увидел. Предчувствие его не обмануло. С гладкого как вода лезвия ухмылялся "проклятый гном".

"У него тоже был приказ!"

"Тоже. Проклятье! Но ведь это не люди — это всего лишь гномы!"

"Это женщины и дети!"

"У меня приказ самого короля Джеральда! Как я могу ослушаться того, кто дал мне все? Все, что у меня есть!"

"Выстрели один раз — и тут же превратишься в "проклятого гнома"! И тогда тебе ничего уже не понадобится, а король проклянет тот день, когда помыслил стать твоим приемным отцом!"

Еще несколько шагов — и он должен подать сигнал. Подать сигнал и открыть стрельбу. Шаг. Еще шаг. Господи, за что?!

Все. Для мечты больше нет места. Грезы разрушены. Для чести и совести тоже нет места. Выполнить приказ и умереть. Разве ему остается что-то другое? Разве есть еще какой-то выход?

Внезапно маленький гномик уронил мяч, и тот бодро запрыгал в сторону запретной черты. Пересек ее и покатился дальше. Гномик бросился следом.

Лук дрогнул в руках Фицджеральда как живое существо, хищно выцеливая яркий полосатый мяч. Гномик побежал следом, и стрела уставилась на него, нагнувшегося за мячом.

"Это я в себя маленького сейчас выстрелю", — с каким-то священным ужасом вдруг подумал Фицджеральд.

С воплем ужаса гномка кинулась за сыном. Стрела нацелилась на нее.

"В мать я тоже выстрелю?" — с тоской и отчаянием подумал лучник.

"У тебя есть приказ, воин. Выполняй!"

Где-то совсем рядом стучали копыта коня, но это уже ничего не могло изменить. Кто-то страшно торопился, но… опаздывал.

Фицджеральд опустил лук и поднес к губам рог. Тревожный сигнал. Короткий хриплый звук рога тоже ничего не мог изменить. Он всего лишь отодвинул неизбежное. Стрела вновь уставилась на тех двоих, преступивших запретную черту.

Ты очень хотел убить "проклятого гнома" — так, Фицджеральд? А этих двоих — как, сможешь?! Да брось ты, она вовсе не похожа на твою мать! А он совсем не такой, как ты в детстве, самый обыкновенный гном, только маленький еще, вот вырастет, наденет броню, и превратится в мерзкого насильника. Гномы, знаешь ли, все такие. И мячик у тебя был красный, а не полосатый, как у этого. Ты так хотел убивать гномов! Так вот тебе — начинай! Их можно пронзить одной стрелой, пока они рядом. Ты даже обязан сделать это. Они переступили запретную черту. Они обречены. Ты ничего не можешь сделать.

Где-то совсем рядом, вверх по лестницам, неистово грохотали сапоги, кто-то спешил к тебе, но это уже ничего не могло изменить. Время остановилось, и бегущий мог вечно перебирать своими ногами. Он все равно не прибежит, пока стрела не расстанется с луком или… пока ты не найдешь другого решения. Время остановилось. Остались только эти двое и ты. Смертоносный лук в твоей руке и смешной полосатый мячик у гномика.

"Как они посмели быть такими беззащитными?!!"

Сапоги за спиной грохотали уже вовсю, но Фицджеральду было плевать. Он опустил лук. Фицджеральды не стреляют по полосатым мячикам. Джеральд де Райнор их такому не учил. Тэд Фицджеральд не станет убивать женщин и детей. Даже если они переступили запретную черту — не станет. Он не превратится в "проклятого гнома". Никогда.

— Правильно, лучник!

Возникший за его спиной Джеральд де Райнор, король Олбарии, задыхался от яростного бега.

И Фицджеральд чуть не влепил ему стрелу в горло. Не потому, что хотел убить собственного короля, да еще и заменившего всем Фицджеральдам отца, а потому, что… Потому, наверное, что в самый тяжкий и страшный момент того не оказалось рядом и жуткий выбор пришлось делать самому.

"Так это было испытание, господи?!"

— Они выходят без оружия, сир! — недоуменно сообщил он королю. — Женщины и дети… я не смог.

— Все правильно, — кивнул король Джеральд, переводя дух. — Так и должно быть.

И Фицджеральду вновь захотелось воткнуть стрелу в собственного короля.

"Так и должно быть?! А почему мне об этом не сказали?!"

Его величество, видимо, все прочел у него на лице. Вздохнул.

— Прости, — виновато сказал король. — Гонца убили. Я едва успел.

"Это не ты успел, это я промедлил!" — чуть не ляпнул Фицджеральд.

— Гонца убили? — вместо этого спросил он.

"Кто посмел убить королевского гонца, везущего известие небывалой важности?"

И впервые в жизни он не подумал: "Гномы!" Гномам это было нужно меньше, чем кому бы то нм было. С ними и так что-то случилось. Иначе с чего бы это они все наверх повылазили? Такого ни в одной сказке нет. Фицджеральду представилось жуткое подземное чудовище, безжалостно пожирающее гномов в глубине их темных пещер. Тогда понятно, почему наверх выбрались только женщины и дети. Мужчины прикрывают отход. Стоят небось до последнего. И ему внезапно захотелось туда, вниз, под землю. Встать в истекающий кровью гномий строй и посылать стрелу за стрелой в страшную подгорную тварь, от которой нет спасения. Он не знал, откуда взялось это желание, почему ему захотелось этого, быть может, потому, что все то, что он ощущал к гномам, дополнилось еще и страшным чувством вины. И радость от того, что он не сделал все же ошибку, тонула в черном океане ужаса и непоправимости того, что могло произойти. Тому, у кого горит дом, не стреляют в спину.

— Не все хотят мира с гномами, — сказал король. "Что?"

— Мира?!

— Вечного Мира, — кивнул Джеральд Олбарийский. — Петрия рушится. Ее скоро не будет. Нечего будет охранять. Гномы… станут подданными Олбарии. Такими же, как все.

Подгорного чудовища не было. И места его службы тоже скоро не будет.

— А для чего тогда я?! — с отчаянием выкрикнул Тэд Фицджеральд.

Ему хотелось схватить короля за шиворот и трясти изо всех сил. Все, чего робко касалась его надежда, тут же рушилось, исчезало на глазах. Ему нельзя убить "проклятого гнома", насильника матери, его просто нет. Он не может сражаться и умереть вместе с гибнущим в подгорных глубинах отважным шартом, такого тоже не существует. А теперь еще и места его службы не останется, а ведь он все силы приложил, чтоб добиться назначения сюда. Да что же это такое? В чем я так провинился, господи?!!

— Что же мне делать, ваше величество?! — чувствуя, что вот-вот расплачется, прошептал бедняга.

"Воины не плачут!"

"Вот именно, что не плачут! Они рыдают. Как малые дети, только соплей больше!"

— Как это — что делать?! — изумленно и чуть сердито поинтересовался король. — Да у меня на тебя, если хочешь знать, — главная надежда! Без тебя вообще ни черта не выйдет! Идем скорей, нас уже ждут!

Король развернулся и поспешил вниз. Фицджеральд забросил лук за спину и двинулся следом.

А гномов становилось все больше и больше, они прибывали с каждой минутой.

Владыку Якша Шарц узнал сразу. Его невозможно было не заметить. Уже одно то, как он стоял, небрежно поигрывая ритуальным золотым молотом… Глядя на него, казалось, что весь мир пришел сюда только затем, чтоб выразить свое восхищение и преданность Владыке Гномов, а тот снисходительно прощает бестолковому миру его невоспитанность и вопиющее незнание Высокого Гномьего Этикета. Эк ведь столпился-то, невежа: небо сверху, земля снизу, трава с деревьями и вовсе где попало!

Шарц вспомнил, как Наставник рассказывал ему об этой природной способности Владыки — одеваться в окружающий мир, словно в одежду, делать частью себя любое место, где привелось оказаться, любых собеседников превращать в слушателей, любых спутников в слуг.

Почти тут же Шарц заметил и короля Джеральда. Его тоже невозможно было не узнать, хоть он и стоял к Шарцу спиной. Спина короля Джеральда выражала непередаваемую иронию. Джеральд смотрел на Якша. Заметив это, тот улыбнулся и чуть развел руками.

"Ну ты и надулся, Якш!" — словно бы сказал король Джеральд.

"Что поделать, Джеральд, работа такая…" — будто бы отозвался Владыка Якш.

Потом все стихли — и выходящие из Петрии гномы, и встречающие их люди, воины, купцы, и просто зеваки, которые всегда появляются в такие моменты, даже если их раньше и в помине рядом не было, — все стихли, и Якш шагнул вперед. Джеральд шагнул ему навстречу.

Якш поднял руку и начал речь. Он благодарил людей за проявленное милосердие и готовность забыть взаимные обиды, обещал, что из гномов со временем получатся отличные соседи, а там, чем Духи Подземного Пламени не шутят, быть может, и друзья. Якш говорил то, что любой другой сказал бы на его месте, и Шарц подумал, что ничего необычного он не услышит, но…

— Люди, удержите жадность вашу, ибо она не меньше нашей, — вдруг сказал Владыка. — Удержите, дабы не постигла вас кара, подобная той, что постигла нас. Не подгрызайте основы своего мира, чтоб ваше небо не обрушилось вам на голову, как нам обрушилось наше. Петрия все еще стоит, но ее уже нет для нас. Навсегда нет. Наш дом умер, и нет в этом ничьей вины, кроме нас самих. Люди, не повторяйте наших ошибок! Это говорю вам я, Якш, последний Владыка гномов Петрии, несчастных изгнанников, наученных смирению, наказанных за гордыню и жадность.

С этими словами Якш снял свою алмазную корону и положил ее к ногам Джеральда, короля Олбарии.

Какой-то лучник тут же подхватил ее и с поклоном подал Джеральду.

— Она восхитительна!

Его Величество Джеральд король Олбарии держал в руках корону Владыки Якша.

— Она восхитительна, — повторил он. — И должна венчать того, кто ее достоин.

Король Джеральд со всем возможным почтением вернул корону обратно ее владельцу.

"Он все равно что короновал Якша! — с внезапным восторгом понял Шарц. — Якш принял корону из его рук! Это даже лучше, чем если бы Джеральд Олбарийский оставил эту чертову корону себе! Одно дело сдаться на милость кого-то более сильного, другое — получить власть из его рук. Даже если эта власть тебе же раньше — всего минуту назад! — и принадлежала. Ай да Джеральд! Или это Роберт де Бофорт придумал?"

Но то, что затем сделал Якш, изумило его еще больше. Якш не собирался проигрывать. Он был намерен свести партию вничью. Любой ценой.

Внезапно он бросил корону на землю — гномы дружно ахнули! — и, подхватив с земли какую-то палку, погнал ее, словно мальчишка обруч.

— Куда вы, Владыка?!! — кажется, это одновременно вскричали и люди и гномы.

— Куда корона покатится! — беспечно ухмыльнулся Якш. — Всегда хотел поглядеть, как оно здесь… наверху. А вы теперь — подданные Олбарии, — обернулся он к гномам. — За вами и Джеральд приглядит. Смотрите, не балуйтесь! Ведите себя хорошо!

С этими словами он решительно погнал корону прямо в большую лужу — гномы ахнули еще раз! — а потом — прямо на воинов Джеральда.

— Пропустить! — приказал тот, и воины расступились.

Обходя гномов, Шарц внезапно столкнулся со своим Наставником.

"Гном, которого я предал".

Наставник, морщась, неумело брил свою роскошную бороду.

— Зачем? — тихо спросил Шарц, глядя наставнику прямо в глаза. — Ничего уже не изменить.

"Ну плюнь мне в рожу, скажи, что я предатель, скажи, перед тобой я действительно виноват. Плюнь мне в рожу, быть может, тогда у меня получится сказать, что я люблю тебя!"

Наставник улыбнулся так беззащитно, как улыбается медленно каменеющий дракон. Вся его сила, все его знания, деньги, агенты, все было при нем, но все не имело теперь смысла. Мир изменился невозвратимо. Недаром ведь всеми гномами теперь командует яркая и нахальная Невеста. Мир изменился — и драконам в нем больше нет места. Старый ящер еще может спалить огнем копошащихся вокруг него мелких надоедливых существ, но зачем?

— Я давно заподозрил, что все твои донесения — фальшивки, — негромко произнес Наставник, — но чтобы до такой степени… А кто получал настоящие? Якш?

— Никто, — ответил Шарц. — Как только я все понял, я решил играть сам. Я, видите ли, никому не мог доверить такое многотрудное дело, как предательство. Я так понял, его вообще нельзя никому поручать. Такое можешь делать только сам. Нужно быть удивительной сволочью, чтоб поручить кому-то стать предателем вместо тебя.

— Однако же само предательство прошло на удивление блестяще, — улыбнулся Наставник. — По каковому поводу я намерен испытывать законную гордость. Предательство было наилучшим выходом из положения, а я всегда учил тебя действовать эффективно. В конце концов, вопрос решен. Не так, как бы мне хотелось, но решен. Я смел мечтать о свободном государстве гномов — сильном государстве, внушающем соседям уважение и страх. Что ж, пока этого не вышло. Вызвать камнепад легче, чем управлять его действиями. Кстати — а когда тебе в голову пришла мысль о предательстве?

— Когда бороду брил, — отозвался Шарц, зачарованно глядя на бреющего бороду Наставника. — Но это было еще не настоящее предательство. Я просто хотел договориться с людьми о мире, чтоб гномы могли привыкнуть к жизни наверху, выждать момент, вызнать побольше о людях, чтоб у нас появилась своя конница и свой фаластымский огонь, быть может, даже — свои люди, но потом… потом я увидел звезды… А вы… вы видели звезды, Наставник?

— Нет пока… — удивленно промолвил тот. — А что, это какое-то особенное зрелище?

— Его хватило, чтоб я впервые подумал о предательстве, — отозвался Шарц. — Нынешней ночью, если только небо не затянут тучи… мне очень интересно, что скажете вы, Наставник. Правда, интересно. А потом… потом я посмотрел в глаза своей жены… и это стало гораздо серьезнее, Наставник. Потом я посмотрел в глаза сына — и просто перестал понимать разницу между людьми и гномами.

— Люди ее зато помнят, — жестко ответил Наставник. — Не скоро забудут они Маэлсехнайли и его подонков.

— А моя жена сказала, что они не гномы были, они были сволочи, — задумчиво проговорил Шарц. — Между гномами и людьми особой разницы нет. У них даже дети бывают. Важно не то, кто ты есть, важно то, каков ты сам.

— Теперь между гномами и людьми действительно не осталось разницы, — вздохнул Наставник. — Разве что в росте. Этот проклятый эликсир… Ты что, не мог найти для своей победы какое-нибудь менее ужасное средство? Ты хоть понимаешь, что это меняет все? Абсолютно все. Это страшнее, чем потеря родины. Гораздо страшнее. Еще одно-два поколения, и гномы будут считать своей родиной Олбарию — но в этом нет ничего ужасного. В Петрии мы тоже не с начала мира, думаю, и Олбария не станет нашим последним пристанищем. Но эликсир… Все наши обычаи, все традиции строились на трепетном отношении к женщине, как к чему-то редкому, чему-то чудесному, что может появиться в твоей жизни лишь ненадолго и уйдет, оставив еще одно чудо — ребенка, того, кто продолжит гномий род. Вся наша жизнь строилась на этом. А что теперь? Кто станет уважать и почитать гномку, раз она ничем не отличается от гнома? Одна из них нами теперь командует, видел? Когда такое раньше было? Мы теперь уже даже и не мы… не гномы… вообще не пойми кто…

— Вы так не правы, Наставник, что я даже не стану с вами спорить, — ответил Шарц. — Скажу лишь, что именно вы учили меня считать. Однажды, как следует насмотревшись на звезды, я подсчитал, сколько всего гномок в Петрии. И насколько часто они умирают родами. Их каждый раз становится все меньше, Наставник, неужто вам это неизвестно? Нам ведь всего-то ничего оставалось, еще семь, ну от силы восемь поколений… когда у какого-то народа совсем не остается женщин — он перестает существовать. Это страшнее, чем эликсир, наставник. Гораздо страшнее.

Глаза наставника потемнели. Он долго молчал.

— Я стоял на горке, и считал, что передо мной бездна, — наконец произнес он. — Ты показал мне настоящую бездну. И… я благодарен тебе за это наставление. Теперь я должен пойти и подумать, как и должно начинающему подмастерью. Вот только… хорошо ли я побрился, Наставник?

Шарц ошарашенно поглядел на своего старого учителя. Нет, надо же такое! Он ожидал чего угодно, но… В этом мире все меняется. Вот просто постоянно меняется. И даже по морде за это дать некому! Безобразие. И что теперь? Что сказать? Что сделать? Когда собственный Наставник тебя самого Наставником величает — это уже, знаете ли…

И тут в глазах Наставника, старательно и даже слегка подобострастно уставленных на него, он вдруг разглядел легкую тень ироничной ухмылки и облегченно вздохнул.

— Для первого раза вполне прилично, — ответил он.

— Ты победил меня, — промолвил Наставник, с удивлением ощупывая выбритый подбородок. — Я не поведу горстку стариков в последнюю атаку, это глупо. Твоя победа началась с того, что ты сбрил бороду. Я тоже хочу попробовать.

— Тот, кто ищет силу, никогда ее не находит. Силу находит тот, кто ищет что-то другое, — вздохнул Шарц. — У вас не получится, Наставник.

— Осталось выяснить, что находит тот, кто ищет силу, — усмехнулся Наставник.

— Может быть, мудрость? — предположил Шарц.

На Большом Королевском Рыцарском Турнире Полли была впервые. Она была ошеломлена… всем. Разноцветные шелковые палатки скрывали до времени горделивых рыцарей, чьи древние родовые стяги победительно реяли на веселом ветру, оповещая весь мир о несомненной доблести их обладателей. С полным сознанием собственного достоинства расхаживали разодетые в пух и прах герольды, важные, как сто аббатов и три гуся в придачу. Там и сям бродили в своих пестрых плащах уже пьяные менестрели, похваляясь друг перед другом обрывками заранее сочиненных баллад в честь победителя, ругая чужое творчество и приставая к хорошеньким девушкам. Вокруг ристалища было натянуто ограждение, и за ним уже собирался народ, как всегда пестрый, шумный и говорливый. Кто-то смеялся, кто-то пробовал петь, там и сям сновали уличные мальчишки, жулики и торговцы пирожками. И все это шумело, мельтешило, толкалось, полнясь ожиданием чего-то огромного, что вот-вот должно произойти. И вот наконец это огромное настало. Их величества заняли свои места, и король подал знак.

Затрубили трубы. Зычные голоса герольдов разнеслись от края до края ристалища. На мгновение замолкшая толпа разразилась бурными приветственными криками, и появились рыцари. Ничего более сказочного Полли в жизни своей не видела. В разноцветных плащах и блестящих доспехах они были красивы так, что дух захватывало. Грозные, в сверкающей броне, на великолепных конях, они разъезжали взад и вперед по ристалищу, красуясь, а толпа ревела от восторга. Голоса герольдов возвещали о подвигах, коими прославили себя доблестные рыцари, оказавшие честь этому турниру. Потом вновь заиграли трубы, и рыцари разъехались.

— Это все? — удивленно спросил Хьюго. — Разве они не будут сражаться?

— Они должны бросить вызов друг другу, — пояснил герцог. — Потом распорядители турнира договариваются о порядке следования поединков, а тогда уж…

Один за другим рыцари обменивались формальными вызовами, которые герольды тут же громогласно повторяли для зрителей. Возле каждого рыцарского шатра висел щит с гербом владельца. Вызывающий должен был коснуться копьем щита того рыцаря, которого он собирался вызвать на поединок. Касание тупым концом означало формальный поединок рыцарского мастерства, острым — серьезный бой, в котором допускалась смерть противника. Впрочем, на сей раз все знали, что его величество запретил смертельные поединки, дабы не омрачать радость от удачного решения Петрийского кризиса чьей-нибудь безвременной кончиной.

Одно из прозвучавших рыцарских прозваний показалось Полли ужасно странным.

— Хью, я ослышалась или там и в самом деле есть какой-то Рыцарь Пилы?

— А?! Что?! — вскинулся гном. — Прости, я отвлекся. О чем ты спросила?

— О каком-то Рыцаре Пилы! — фыркнула Полли. — Там в самом деле есть такой или мне почудилось?

— Я прослушал, — виновато пробормотал Хьюго.

— А на что такое ты отвлекся? — ехидно поинтересовалась Полли. — Углядел какую-нибудь красотку?

— Да, — честно признался Хью.

Полли слегка нахмурилась.

— Вот как? Что ж, покажи мне эту девушку!

Герцогиня звонко рассмеялась.

— Полли, — сказала она. — Пока ты пялилась на рыцарей, выслушивая их диковинные прозвания, этот замечательный шпион, считающийся нашим доктором и бог еще знает кем, а также являющийся твоим мужем и отцом твоего сына, действительно глазел на одну девушку. Эта девушка — ты! Он смотрел на тебя, Полли! Причем весьма нескромным взглядом, должна заметить.

— Ах он нахал! — тут же подхватила Полли. — И что же он себе такое вообразил? Да как он посмел!

— Весьма и весьма предосудительное поведение, — строго покивала миледи герцогиня. — Требует самого серьезного наказания.

— А какого? — огорчилась Полли. — Хоть вы посоветуйте, миледи, а то мне что-то в голову ничего не приходит.

— Ну… думаю, недельного заключения в твоей спальне будет достаточно, — задумчиво промолвила герцогиня. — Конечно, под самым строгим твоим присмотром. И ни на минуту не выпускай его из постели!

— Ваша светлость! — притворно возмутился Шарц. — Вы слышите, что они затевают?!

— Я дам тебе недельный отпуск, — тоном человека, покорившегося судьбе со всеми ее превратностями и огорчениями, промолвил герцог.

— И вы даже не попытаетесь за меня вступиться?! — возмутился будущий узник супружеской спальни.

— Что я — самоубийца? — пожал плечами милорд герцог.

— Вы — герцог и должны защищать собственного вассала! — наставительно заметил сэр Хьюго.

— Дожидайся, — проворчал герцог. — Этак вместе с тобой и меня накажут!

— Обратитесь к королю, — посоветовал Шарц. — Он совсем недалеко сидит.

— Думаешь, эти… любимые женщины… не сговорятся с королевой? — философски заметил герцог.

— Еще скажите, что вам неохота! — рассмеялся Шарц.

— Охота, — ухмыльнулся герцог. — Но настоящий мужчина должен сопротивляться до конца.

— Всему? Даже наслаждению?

— Ну конечно, иначе ведь никто не поверит, что он — идиот!

Первая пара рыцарей с шумом, треском и звоном врезалась друг в друга. Восторженно взвизгнула Полли. Дружно заорала толпа.

— Победил сэр рыцарь такой-то из оттуда-то! — возвестил герольд.

Затрубили трубы, возвещая начало нового поединка. Шарц не вглядывался. Смотреть на Полли и в самом деле интереснее. А если учесть предполагаемый недельный отпуск…

Кто сказал, вот тогда и насмотрится? А идите вы к доктору, уважаемый, с такими-то взглядами! И поторопитесь, потому как случай тяжелый, запущенный…

— Рыцарь такой-то и… Рыцарь Лекарской Пилы? — с ощутимым недоумением в голосе оповестил герольд.

"Полли не ошиблась, — подумал Шарц, лаская взглядом ее нежные черты. — Там и в самом деле есть такой болван!"

— Сэр Хьюго, я знаю, что созерцание собственной жены доставляет тебе ни с чем не сравнимое удовольствие, но все же отвлекись ненадолго, — внезапно вмешался герцог. — Один из этих рыцарей заслуживает самого пристального твоего… участия.

Хью вгляделся в рыцарей и… Полли глазам своим не поверила! Еще миг назад такой безразличный ко всему, что творилось на ристалище, он скакал и вопил вместе со всеми, вопил громче всех и колотил кулаками по коленям.

— Победил Раймонд де Бриенн, Рыцарь… Лекарской Пилы, — виновато сообщил герольд.

И доктор Хьюго Одделл бросился жене на шею. Неудобоваримый Рыцарь Лекарской Пилы выигрывал поединок за поединком. Умело уклоняясь от копий противника, сам разил без промаха. Победил в первом круге. Во втором. В третьем у него остался только один противник.

— На сопернике этого милого мальчика слишком много золота, — заметила герцогиня.

— Отпрыск знатной фамилии! — раздраженно фыркнул герцог. — Может себе это позволить… болван! Эх, на месте его отца я бы…

— А что плохого в золоченых доспехах? — поинтересовалась Полли. — Очень красивые, по-моему!

— Да у него даже сапоги позолочены, — буркнул герцог.

— И что?

— Не так уж давно Золотым Герцогом называли короля, — пояснила герцогиня. — Одеться с ног до головы в золото — проявить как минимум неуважение и весьма дурной вкус.

— Как минимум! — грозно повторил за женой герцог.

— Будем надеяться, что он просто дурак, — вздохнула Полли.

— Такой дурак плохо кончит, если вовремя не сбить с него спесь, — проворчал герцог.

— Они начали! — прошептал Шарц, сжимая кулаки.

— Большой Королевский Рыцарский Турнир выиграл Раймонд де Бриенн, Рыцарь Лекарской Пилы, — погребальным тоном сообщил герольд.

Его можно было понять — важному Королевскому Герольду такое дурацкое прозвание и про себя повторять-то стыдно, а уж цельный день твердить вслух, да еще и в присутствии их величеств и прочей знати…

Однако турнир шел своим чередом, и победитель получил право выбрать Королеву Турнира. Девушка не только завизжала от восторга, не только послала воздушный поцелуй своему странному рыцарю, но и подмигнула ему, что было расценено знатоками и завсегдатаями подобных мероприятий как нечто весьма и весьма лестное и обнадеживающее для молодого рыцаря. Мнения расходились лишь в том, насколько далеко зайдет благосклонность юной прелестницы.

Полли вздохнула так громко, что и дурной бы понял.

— Черт! Полли, следующей королевой турнира будешь ты, чего бы мне это ни стоило! — воскликнул Шарц.

— Это вовсе не обязательно.

— Врешь, леди жена моя!

— Ну… если тебе так хочется… я согласна, сэр муж мой!

— Он идет сюда, — удивленно заметила герцогиня.

— Кто? — поинтересовалась Полли.

— Победитель турнира, — ответила герцогиня.

— Разве он не должен быть где-то подле Королевы Турнира? — удивилась Полли.

— Должен, но… кажется, ему нужно что-то сказать твоему мужу.

— Ой, так это же тот самый несчастный мальчик! — воскликнула Полли.

— Точнее, бывший несчастный мальчик, — поправил ее герцог.

— И верно, — согласилась Полли. — Теперь он уже не мальчик и не несчастный.

— Тише, он может услышать, — одернула их герцогиня.

— Сэр Хьюго… доктор… — при помощи своего оруженосца рыцарь опустился на одно колено. — Спасибо! Спасибо вам! Все так и было, как вы обещали! И… у меня получилось!

— А ну-ка дайте мне свою руку, — распорядился доктор Хьюго.

Латная перчатка перекочевала в руки оруженосца. Тот немедля ее уронил. Ругнулся, подымая. Герцогиня удивленно приподняла бровь, всматриваясь в оруженосца. Рыцарь протянул руку своему доктору.

— Так… так… хорошо… — пробормотал тот, считая пульс. — А как ваш протез?

— Он сделал меня другим человеком! — воскликнул Раймонд де Бриенн.

— А почему Рыцарь Лекарской Пилы? — с любопытством спросила Полли.

— А потому что именно лекарская пила сэра Хьюго сделала меня рыцарем, — ответил де Бриенн. — Стыдно вспомнить, кем я был раньше.

— А кто на месте Королевы Турнира? — быстро спросила герцогиня у оруженосца.

От неожиданности тот вздрогнул и вновь уронил латную перчатку.

— Эти мужские игрушки такие тяжелые, — сочувственно покивала герцогиня.

"Оруженосец" ужасно смутился и покраснел.

— Я уговорила его оруженосца немного походить в моем платье, — виновато поведала девушка. — Мне хотелось самой…

— Все понятно, — ухмыльнулся герцог, глядя на жену. — Любимая, ты помнишь?

Он смотрел на супругу с загадочной улыбкой. Та улыбнулась в ответ.

— Все ясно, — констатировал Шарц. — Полли, мы явно что-то упустили. Вниманию всех заинтересованных лиц! На следующий турнир рекомендуется являться зрителями, дабы не огорчать своих дам!

— Щенок! Если бы мы сражались острыми копьями, ты бы здесь не красовался! — грубый возглас разрушил лирическую атмосферу.

Отсверкивающий разными оттенками золотого побежденный рыцарь шел к ним.

— Должен заметить, вы ненамного старше меня, сэр, — с ледяным спокойствием отозвался Рыцарь Лекарской Пилы. — И я готов повторить… когда и где вам будет угодно, сэр! Любым оружием.

— Много на себя берешь! — рычал тот. — Любым, видите ли! Да тебя вообще не должны были допустить к поединку! У тебя ж ноги нет!

— Только до колена, — хладнокровно улыбнулся победитель. — Не стану лгать, что это мне не мешает, но…

— Сдается мне, что некоторым две ноги мешают гораздо больше, — закончил за него Шарц.

— Вы кто, сэр? — набычился рыцарь.

— Врач, — ответил Шарц.

— Всякие докторишки, не способные даже поднять рыцарский меч, будут мне указывать?! — взревел невежа.

— Рыцарский меч — тяжелая штука, — ухмыльнулся сэр Хьюго Одделл. — Лучше уж я подыму самого сэра рыцаря.

С этими словами он, крякнув, ухватил в охапку ошеломленного "сэра рыцаря" вместе с его золочеными доспехами и мигом сбросил его с помоста вниз.

— Красивый был рыцарь, — вздохнул Шарц.

— А звенел-то как! — подхватил герцог.

— Может, еще раз влезет? — с надеждой предположила Полли.

— Да вряд ли, — усмехнулся герцог. — Он, кажется, сильно расшибся.

— А жаль, — вздохнула Полли. — Вот влез бы… мы б его еще раз уронили!

— Господи, что с тобой?! — Полли испуганно смотрела на Шарца. — На тебе лица нет. Что случилось?!

— Меня целовали… — Шарц пребывал в странном лунатическом состоянии.

— Целовали? — удивилась Полли.

— Да… Их было много.

— Они тебя только целовали? Не били, не пытали, не…

— Только целовали.

— А, ну тогда ладно, — сразу успокоилась Полли. — Насколько я знаю — это не смертельно. И чего ты тогда такую рожу скорчил?

— Я тоже подумал, что не смертельно, — выдохнул Шарц, немного приходя в себя. — Но теперь уже не уверен. Помнишь, когда мы были на Гномьем Острове, я сделал несколько операций? Ну с тем эльфийским эликсиром? Помнишь? И вот я заехал туда по делам, а они решили…

— То-то ты там на целый лишний день застрял! — хихикнула Полли.

— Угу. Знаешь, что было?

— Нет. Только догадываюсь. Но лучше сам расскажи.

— Они меня поцеловали. Все.

— Все, кому ты делал операцию? Но их же не так много. Это не могло отнять столько времени. Да и привести тебя в такое состояние тоже. Или все оставшееся время ты переживал по этому поводу?

— У меня не было никакого оставшегося времени, — вздохнул Шарц. — Они поцеловали меня все. Не все, которым я делал операцию, а вообще все. Все гномки, сколько их ни есть. Все невесты, все жены, все! Даже Мудрые Старухи. Даже глава Мудрых Старух. Я чуть в обморок не упал от удивления! Их было так много… Господи! Я даже и подумать не мог, что их столько!

— То есть тебя поцеловали все-все гномки! — ахнула Полли.

— Ну да…

— Ох… Пожалуй, я не стану бить тебя мокрой тряпкой из ревности… У меня к такому даже как-то и ревновать не получается!

— Спасибо. Меня сейчас разок стукнуть, так и убьешь, пожалуй.

— Ой, а мне можно тебя поцеловать?

— Только тихонько, а то больно.

— Я постараюсь, любимый…

— Уважаемый гросс! Наставник! Проснитесь, мастер!

Сэр Хьюго Одделл сел, открыл глаза и попробовал проснуться. Впрочем, он не был уверен, что ему это удалось. Возможно, ему просто начал сниться кошмар.

— Бред! Кто напустил сюда столько гномов?! Почему они так галдят? Они что, взяли замок приступом? — сонно пробурчал он.

— Это я их напустила! — призналась хихикающая Полли. — Проснись, засоня! Это же твои ученики! И они явились не просто так! Посмотри, кого они принесли! И с кем пришли!

Сэр Хьюго Одделл зевнул еще раз и окончательно проснулся. Гномы не галдели. Это ему спросонья почудилось. Напротив, они вели себя удивительно тихо. А вот он не сдержал потрясенного восклицания. Хорошо, что не разбудил никого.

Вокруг его постели стояли первые его ученики. Пятнадцать гномов и семнадцать гномок с марлецийским дипломом лекаря. Каждый из них держал на руках одного, а то и двух совсем юных гномиков и гномочек, не больше двух месяцев от роду, бережно завернутых в разноцветные одеяльца. Позади стояли матери этих детишек — абсолютно, совершенно живые гномки. Счастливые. Смущенно улыбающиеся. Следом за ними топтались отцы детишек, смущенные еще более своих жен, все еще боящиеся поверить сбывшейся навсегда сказке. За спиной одной из гномок Шарц с изумлением увидел человека.

"Надо же, а!"

— Наставник, мы тут подумали и решили сделать вам подарок! — услышал Шарц.

— Вы решили подарить мне всех этих детишек?! — ужаснулся Наставник всех гномьих лекарей. — Помилуйте! У меня своих хватает.

Легкий добродушный смех прокатился по комнате.

— Нет, Наставник. Их родители сами как-нибудь справятся с их воспитанием. Мы о другом. Первое детское имя, как водится, дает ребенку мать, если успевает, если нет — отец. Второе детское имя дает самый почитаемый родич. У нас нет родича более почитаемого. Благодаря вам, уважаемый Наставник, все дети получили свое детское имя из уст матерей. Благодаря вам все матери живы, все семьи полны. Мы очень просим вас дать этим детям вторые детские имена.

Шварцштайн Винтерхальтер, сэр Хьюго Одделл, лекарь, шут, Наставник лекарей шел от одного младенца к другому, давая им имена. Давал бережно и с превеликой нежностью, потому что только так и можно давать имена, пусть всего лишь детские. Он ощущал себя так, будто по его жилам вновь струится "Слеза Гор", но это не была древняя магия таинственных подгорных трав, это было вдохновение. Быть может, даже вдохновение свыше. Шарц очень на это рассчитывал. И, хотя день еще только начинался, с каждым новым именем, слетавшим с губ, для него все шире и шире распахивалось звездное небо. Звезд было так много, что слезы подступали к глазам. С каждой звездой все сильней подступали.

Когда Шарц дошел до конца круга, плакали все, включая Полли. Вы думаете, это стыдно и нелепо — плакать от счастья? Ох, вы не правы… Иногда только слезы способны выразить несказуемое. Суровые бородатые гномы и не страшащиеся смерти гномки плакали, как дети, глядя на утирающего слезы Шарца. Хлюпали носами ко всему привычные марлецийские лекари. Могучий воин-человек плакал, не стесняясь, обхватив плечи своей жены гномки, глядя, как сладко посапывает на руках лекаря его маленькая дочь.

Они плакали, потому что единственным другим вариантом, кроме слез, был бы яростный крик: "Мы сделали это!" — но разве можно кричать, когда дети спят?

— Так я принесу лимонаду? — спросила улыбающаяся сквозь слезы Полли.

— И пива, — хрипло шепнул Шарц. — Разве ж в таком деле можно без пива?

Собравшиеся гномы дружным гудением подтвердили, что без пива никак нельзя.

— Детей наших зови! — продолжил Шарц.

— Они играют с детьми герцога, — ответила Полли.

— Значит: всех зови!

— И герцога?

— И герцога!

— И герцогиню?

— И герцогиню!

Полли уже смеялась.

— Может, тебе весь замок позвать?

— Зови!

— А старого доктора?

— Его — обязательно.

— Но его величество я тебе не позову, он в Лоумпиане. И лорд-канцлер тоже.

Гномы уже не плакали. Они улыбались. Тихо светились от счастья. А потом к гномам присоединились люди. А когда их стало много, начались самые счастливые именины на свете.

— Никогда не имел чести присутствовать на столь обширных именинах, — смущенно шепнул Шарцу герцог Олдвик.

— Это только начало, герцог! — пообещал ему Шарц, подымая кружку пива.

"Все получилось, — подумал он. — Абсолютно все. Даже пиво с герцогом. Только бороды не хватает. Ну да и шут с ней!"

Вот и все, что можно рассказать о похождениях безумного безбородого гнома Шварцштайна Винтерхальтера, сэра Хьюго Одделла, шута, врача, рыцаря и наставника всех гномьих лекарей одновременно. Хотя на самом деле ничего этого, конечно, не было. Ведь безбородых гномов, как известно, не бывает. Спросите любого из них, и он вам беспременно это подтвердит. Только Шарца не спрашивайте, этот подлец все равно что-нибудь соврет.