А мы все живем, воюем за право переписки, изучаем каждую былинку на нашем пятачке — вдруг лечебная? Завариваем дикую ромашку, едим дикий тмин… Вот и лебеда поднялась — можно сделать салат. Вот и радость пани Ядвиги — одуванчики! Она со свободы знает, что более полезного растения прямо-таки нет на свете, и часами возится, пытаясь приготовить что-то съедобное. В ход идут и корни, и листья, и цветы. Горьковато, но мы не капризничаем; в этих травах — одна наша надежда. Тем временем родные нам шлют бандероли с медикаментами, и все их администрация отфутболивает назад: «Не положено!» Но нельзя сказать, что от медчасти нет вовсе никакой пользы — нам удается скачать с них штук семь списанных клистиров, и Наташа сооружает из клистирных трубок шланг для поливки наших растений. Она распиливает пластиковые корпуса от шариковых ручек — чем не соединения на стыках? Сколько ведер воды нам это экономит — вернее, не ведер, а усилий, чтобы их дотащить, — трудно даже вообразить. Поливка превращается в одну из самых приятных работ. Правда, шланг достает не везде, но это уже пустяки. Становится все теплее, и мы уже готовимся праздновать Пасху. В два этапа: раньше — католическую, потом — православную. Праздниками наша зона богата, как ни одна семья — два Рождества, две Пасхи… Что ж, так и положено, если на одиннадцать человек — шесть национальностей и четыре религии.

Дежурнячки нам уже успели шушукнуть, что Подуст дорабатывает последние дни, летом ее переведут в Тамбов. Но, конечно, безоблачность на нашем горизонте невозможна.

— Барац, Абрутене, Владимирова, Матусевич, Руденко! На этап!

Говорят, что не в ШИЗО, а в Саранск — в тюрьму КГБ на «перевоспитание». На этот раз мы им верим, потому что Владимирова — в списке. Уж ее-то в ШИЗО не посадят ни в коем случае. И хотя Саранск — тоже не подарок, провожаем их без камня на сердце. Наташу укладывают в больницу. Опять становится тихо в зоне. Честно выполняем подробнейшие Раечкины инструкции по уходу за «лютиками-цветочками», возимся с Нюркой, она привела троих котят. То-то радости! Дежурнячки уже сделали заказы: кому мальчика, кому девочку. Но раньше Нюрка их еще обучит, как охотиться на серую-хвостатую живность, у нее потрясающие педагогические способности. Как ни странно, при всех валящихся на наши головы репрессиях, покушений на Нюрку почти не было. Попробовала Подуст пару раз вякнуть, что нам кошка не положена, но к действиям перейти никто так и не решился. Да и как практически изъять из зоны кошку? Охраны нашей Нюрка опасается: если кое-кто из дежурнячек еще имеет привилегию ее погладить, то никому из офицеров не удается даже близко к ней подойти. Стоит прогрохотать сапогами по коридору — и Нюрку как ветром сдувает. Запретку она, в отличие от нас, игнорирует: поди поймай! А в зоне мы бы устроили такой тарарам, что наша умная киса оказалась бы за два километра, пока администрация разбиралась бы с нами. Что им делать? Палить по кошке из пистолетов? Но в зоне это значит — палить по нам, а вне зоны такое количество заборов, что человеку за кошкой не уследить. Так или иначе, Нюрку не трогали, и она благоденствовала, вылизывая потомство.

Хорошим майским утром я вышла со шлангом поить наши грядки. Остальные были еще в домике, громкоговоритель на соседней зоне молчал, и тихо было до звона. И вдруг через наш забор ловко перекинулся человек в черном. Подошел ко мне. По одежде, по стрижке и главное — по взгляду — зэк.

— Привет. Я Вася.

— Здравствуйте, Вася. Вы откуда?

— С первой зоны (он мотнул подбородком в сторону забора). От тубиков. Слушай, тебя как звать?

— Ира.

— В общем, Ира, я менту триста рэ дал, чтоб он на час-два моего перелаза не заметил. По бабе стосковался. Давай, а?

В предложении Васи на самом деле нет ничего необычного. Мужская и женская больничные зоны — рядышком, два забора да проволочные заграждения. Деньги у уголовников водятся, охрана вся сплошь охотно берет взятки, женщины, как правило, только рады — и сами стосковались, и есть шанс забеременеть. Просто этот Вася, видно, новичок и по ошибке залез не в больничку, а к нам. Объясняю ему, что здесь — политзона.

— Ого, я слышал, но не знал, что здесь. Так ты политичка?

— Политичка, Вася, политичка! Вон видишь этот забор? Там за ним еще один, дальше проволока, а дальше — больничка. Туда-то ты и шел. Дуй, не теряй времени!

— Слушай, ну ее — ту больничку! Давай с тобой, а? Это у вас что? Сарай? Красота!

— Вася, милый, я замужем.

— Ну и что?!

— А то, что мужу не изменяю.

— Ты что?! У тебя какой срок?

— Семь плюс пять ссылки.

— Ну даешь! Да ты верующая, что ль?

— Верующая.

Это объяснение всегда действует безотказно и, главное, доходчиво. Всех остальных моих мотивов Вася попросту не поймет.

— А за что сидишь?

— За стихи.

— Это как? Сама, что ль, сочиняешь?

— Сама.

— Врешь?! А почитай.

— Вася, у твоего мента часики тикают, пока мы с тобой о высоких материях рассуждаем.

— Фиг с ними, пускай тикают. Сроду политичек не видел. Много вас тут?

— Сейчас пятеро, а вообще одиннадцать.

— А другие за что сидят?

— Кто за веру, кто за правозащитную деятельность, кто просто эмигрировать хотел.

— Ну и как вам сидится?

— По ШИЗО в основном.

— Ого! Это за что же? Деретесь?

— Бастуем иногда. Вот нагрудные знаки не носим. А большей частью КГБ над нами упражняется.

— Своих, значит, не закладываете?

— Соображаешь.

— Ну и правильно. Своих закладывать — за падло. Так почитай стихи, а?

— Вася, жалко мне твоих трехсот рублей. Топай на больничку, а останется время — вернешься, тогда поговорим.

— А ты, может, из ваших кого позовешь? У вас тут что, все верующие?

— Не все, Вася, но здесь тебе дела не будет. Уж я-то знаю.

Его убеждает не столько аргументация, сколько моя улыбка: он понимает, что дела, действительно, не будет.

— Ладно, Ириша, я поконал. Я еще приду. У вас тут никто не стучит?

— Есть одна, но сейчас она не в зоне. Из здешних никого не бойся. Но вот если охрана тебя в нашей зоне найдет — не откупишься. Здесь КГБ замешан, так что рискуешь.

— Меня сроду не заметут.

— А сел-то как?

Оба смеемся, и он перемахивает через нужный забор. В доме я о Васе, конечно, не говорю, знаю, что подслушка не дремлет. Интересно, кто он? Вор? Растратчик? Убийца? Кто бы ни был, а соскучился по человеческому разговору. Сижу за машинкой, шью. Стихи сегодня не идут, и я строчу «вхолостую». Пани Ядвига штопает старую лейку — опять протекает. Умение штопать посуду у нас еще от наших «бабушек»: запаять нечем, так они придумали забивать отверстие нитками. Игла с ниткой пропихивается туда-сюда, потом она лезет уже с трудом, потом приходится протягивать ее плоскогубцами. Когда дырка заполнена до отказа — остается подрезать с обеих сторон торчащие нитки, и пожалуйста — наливай что хочешь. От воды нитки разбухают и не пропускают ни капли. У нас есть пара штопаных кастрюль — так в них можно даже кипятить воду. В таких мирных занятиях мы проводим около часу, и тут в цех входит пани Лида. Делает мне знак рукой, и мы идем наружу.

— Ирочка, вас какой-то молодой человек спрашивает. Он тут, за поленницей.

Пани Лида истинно по-зэковски невозмутима, только в глазах веселые искорки.

— Побеседуйте, а я посмотрю, не ходят ли дежурные.

И пани Лида отправляется на дорожку, а я — беседовать с Васей.

— Ну как слазил? Все в порядке?

— Какое в порядке! Шкуры эти больничные бабы. Пока я с одной был, две другие позавидовали и поскакали на вахту стучать. Дуры! Я б и им потом не отказал. А так еле ноги унес. Ты с этими дешевками дела не имей — бабы всегда продадут, особенно, которые с «общака». У вас, ты говоришь, не такие?

Рассказываю ему про наших. Осторожно, конечно, никаких секретов. У меня еще нет уверенности, что он сам-то не продаст. Вася слушает с открытым ртом.

— И на КГБ плюете?

— Плевать не плюем, но игнорируем.

— Ира, слышь, у меня семь классов. Ты давай попроще выражайся.

— Ну, тогда — плюем!

Когда оба отсмеялись, читаю ему стихи, ведь обещала.

— Ира, ты спиши их на бумажку. У нас один на гитаре лабает.

— У вас и гитара есть?

— Ну, тут теперь нет. Недавно хлопцы начальника режима гитарной струной удавили. Кто сделал — не нашли, а гитару забрали. Но я здесь ненадолго, я сам туберкулезный, меня два раза в год сюда на больничку возят. А на нашей зоне гитары аж две, мы их под самодеятельность получили.

— Ладно, перепишу. А как я тебе передам?

— Я теперь пару дней на перелаз ходить не буду. А тут завтра будет один из наших, Комар его кличка, он вам будет проволоку на ограждении подтягивать. Так ты ему сунь, только осторожно.

— А у тебя какая кличка?

— Шнобель.

— Почему Шнобель?

— Вон видишь шрам на носу? Шесть швов накладывали, и переносица перебита была. С одним фраером зацепился.

Оказывается, что Вася — профессиональный вор, начал еще с детдома.

— Озверел от бедности.

Потом, как водится, лагерь для малолетних преступников, потом обучение у самого знаменитого киевского карманника, потом четыре года краж и «красивой жизни».

— Ни разу не попался. Менты уж за мной охотились, а зашухерить не могли. Так они, гады, меня просто так хапнули, когда я и не крал. Пошел в магазин, стою в очереди. Вдруг меня двое обжали, а какая-то баба кричит, что я у нее кошелек из пальто попер. Баба, ясно, ихняя была, и понятые ихние. Ну, засудили, конечно, у них уже все готово было. Они так любят.

— Вася, а если б у тебя жизнь нормально сложилась, ты бы не крал?

— Не знаю. Когда пацаном был — в моряки хотел. А теперь уже втянулся и красть буду до смерти. А ту бабу увижу — пришью. Ты, Ириша, только меня не перевоспитывай. У меня эта агитация насчет честной жизни уже в печенках сидит. Нет ее, честной жизни! Ну, кто честный? Ты глянь, все воруют вокруг. В детдоме у нас и директор крал, что нам полагалось, и завхоз. В лагере тоже кому не лень. Или менты те честные, что меня взяли? Или тот судья, или тот прокурор? Просто — ихняя власть, а зато я, когда на дело иду — один против всех! Знаешь, как здорово!

— Есть, Вася, честная жизнь. Только она еще труднее, чем твоя.

— Это ты про таких, как вы тут? Ох, бабоньки, уважаю я вас, прямо шляпу снимаю. А только толку от ваших мечтаний не вижу. Вы что ж, думаете, целый народ по справедливости может жить?

— Когда-нибудь сможет.

— Так то — может, через тыщу лет, и то вряд ли. А мы живем сейчас. У тебя, небось, даже и меховой шубки в жизни не было?

— Не было. Даже зимнего пальто не было.

— Эх, Ириша, не встретились мы с тобой на свободе! Я б тебе всего достал — да ты, наверное, не взяла бы?

— Нет, Вася, краденого бы не взяла.

— Господи, бывают же такие бабы! Почему мне ни одна такая не попалась? Ведь так и липнут, шкуры, когда при деньгах — и того им подай, и этого. У тебя мужик-то кто?

— Был инженер-теплофизик, потом его с работы погнали, когда КГБ до нас добрался. Теперь слесарь.

— Ждет тебя?

— Ждет.

— И правильно. Я б ему морду набил, если б он не ждал. Ты, Ириша, хочешь — напиши ему, у меня корешки на свободе. Не сомневайся, воры не продают, у нас с этим строго. Век свободы не видать — передам!

— Подумаю, Вася. Иди, не задерживайся тут, сейчас нам обед принесут, дежурнячки пойдут по зоне.

— Ириша, можно я тебе руку поцелую? Я в кино видел — там женщинам руки целовали. Ой, какие пальчики тоненькие! Ну пока.

— Счастливо!

Две недели у нас шла переписка с туберкулезниками с уголовной зоны. Она расширилась — в нее вступил Васин наставник по воровским делам по кличке Витебский. Особо знаменитым ворам, авторитетам в своей среде, дают «дворянские» клички — по названию их города. Это считается самым престижным. Витебский этот тоже заинтересовался странным, нигде кроме лагеря невозможным соприкосновением двух миров — нашего и воровского. В итоге наши письма стали носить энциклопедический характер — обеим сторонам было интересно знать как можно больше про другой мир. Мы читали их письма все вместе, и Вася в нашей зоне иначе не назывался, как «Ирин вор». Перевоспитывать их мы, конечно, не пробовали — пытались понять. Витебский писал, что он вор по призванию и воровал бы в любой стране и в любом обществе, даже в Америке (Америка ему казалась пределом благоденствия и законности). Нас он очень зауважал, когда узнал, что мы не выполняем никаких издевательских требований КГБ и администрации. И тут же написал, что у них в уголовных лагерях есть такое понятие «отрицалово» — от слова «отрицать». Это — зэки, которые работать не отказываются, но ментов ни во что не ставят, не заискивают перед ними и унижать себя не позволяют — предпочитают карцеры. Для понятности он приводил пример.

«Если начальник нарочно уронит ключи и скажет «подними» — я не подниму, пусть хоть в ШИЗО сажает. А которые перед начальством шестерят называются козлы».

Васю больше тянуло в лирику и самоанализ. Он писал, что ему не по себе при жестоких уголовных «правилках», не по сердцу участвовать в избиениях, когда все бьют насмерть одного. Но и он бил, потому таков их «закон»: предателю нет пощады. В конце концов, весь мир основан на жестокости. Одновременно просил еще и еще стихов, а Витебский насмешливо комментировал:

«Вы Шнобеля моего совсем с ума свели, ночами не спит, все бормочет чего-то».

Кончилась эта переписка неожиданно, когда однажды днем к нам нагрянула орава дежурнячек, Подуст, Шалин и несколько офицеров.

— Женщины, перебираемся в новый корпус! Все, что берете с собой, подлежит обыску!

Тут-то мы поняли, зачем нас раскидали по разным местам — чтобы легче проконтролировать переход. Они давно уже страдали, не понимая, как из лагеря идет информация на свободу. Теперь есть возможность проверить все наши вещи, а если припрячем какие-то записи тут — обыщут пустую зону и найдут, хоть бы пришлось все перекопать и раскатать дом по бревнышку. Они, кроме того, подозревали, что мы ловко прячем радиопередатчик.

Это был не обыск, а настоящий погром. В огонь летели старые телогрейки, отбирали валенки, доставшиеся по наследству от «бабушек», изымали «лишнее» белье. Все письма и записи было ведено сложить отдельно.

— Оперчасть проверит и вернет.

Мы со всей педантичностью требовали, чтобы составлялся список: что у нас забирают на склад личных вещей. Не позволили обыскивать вещи отсутствующих иначе как при нас, и тоже составляли список, что куда идет. И, конечно, растянули обыск до вечера, когда склад был уже закрыт. Пришлось нашей администрации все вещи, изъятые «на склад», все наши записи и книги (они тоже подлежали проверке) разместить в маленькой комнатке в том же корпусе, куда нас перевели, и дверь опечатать. Поскольку перетаскивать все вещи пришлось нам самим (хоть и под их надзором), кое-что удалось спасти зэковская ловкость рук! В зоне оставалась тетрадь моих стихов, обернутая в два пластиковых пакета и закопанная в таком месте, где бы им не пришло в голову рыть. В августе 85-го года, вернувшись на прежнее место, ее благополучно откопали и дружно радовались, что цела.

Кастрюли, плитку и чайник у нас, естественно, отобрали — да и вообще отобрали все, что только можно. Когда в новом корпусе за нами заперли ворота, мы огляделись кругом. Каменный дом, вокруг — глухой забор. Узкая полоса земли вокруг. На ней ничего не растет, кроме бурьяна. Босиком по ней не пройдешь — вся усеяна битым стеклом. Под спальню отведена одна комната, в ней — железные койки в два яруса; она вдвое меньше, чем наша прежняя спальня. Шаткие эти сооружения скрипят и раскачиваются от малейшего движения. Ясно, что вдвоем спать на таких — одна мука. Есть водопровод и даже канализация, но от металлических кранов бьет током. От струи воды тоже. Оказывается, в Барашево все заземляют на водопроводные трубы. Если где-то электрическая сварка — к крану лучше не подходить. Часть стекол в доме разбита. А мы ограблены. Инструменты — и те поотнимали, нечем приводить все это хозяйство в порядок. Даже молотка нет. Не сказать, чтоб мы были в радужном настроении. Ужин вернули назад.

— Нам положен кипяток и горячая пища. Титан отняли, чайник и плитку тоже — обеспечивайте теперь как знаете!

Усталые, улеглись на скрипучие железяки — утро вечера мудренее!

А в запретке всю ночь дежурила охрана — ждали, что мы полезем в прежнюю зону доставать припрятанное. У нас хватило ума предоставить им бесплодно бдеть до утра, тем более, что дежурнячки нас тайком предупредили.