Под соборными сводами вечными, Босиком по пыльным дорогам, С обнажённо дрожащими свечками Люди ищут доброго Бога. Чтобы Он пожалел и понял Сквозь убийства, бред и обманы, Чтобы Он положил ладони На висок, как на злую рану, Чтоб увидел кричащие лица, Темень душ и глаза без света, Чтоб простил дурака и блудницу, И священника, и поэта. Чтобы спас беглеца от погони, Чтобы дал голодающим хлеба... Может, Бог — это крест на ладони? Может, Бог — это тёмное небо? Как к Нему отыскать дорогу? Чем надежду и боль измерить? Люди ищут доброго Бога. Дай им Бог найти и поверить.

Тучи по небу мотаются зря. Скучно и мокро в конце сентября. Дождик холодный в окошко стучит, Лапка мохнатая тихо шуршит. Как хорошо посидеть вечерком В старой калоше за сундуком! Чёрная ветка скребётся в стекло, За сундуком и темно, и тепло: Запах корицы и полный уют. Возле плиты тараканы поют. Тихая песенка еле слышна, Кажется грустной немножко она. Как хорошо здесь шуршавчиком [1] жить, Когти о плинтусы тихо точить, В давней газете статью прочитать, Ухом лохматым слегка пошуршать, В норку к мышам на чаёк заглянуть И, воротившись в калошу, заснуть.

Странный сон приснился мне сегодня: Расстрелять меня должны на рассвете. И сижу я в бетонном подвале, А рассвета из подвала не видно. И является мой одноклассник. Мы сидели с ним за одной партой, И катали друг у друга заданье, И пускали бумажного змея (Правда, он не взлетел почему-то...) Одноклассник говорит: — Добрый вечер. Как тебе не повезло. Очень жалко. Ведь расстрел — это так негуманно. Я всегда был за мягкие меры. Но меня не спросили почему-то, Сразу дали пистолет и прислали. Я ведь не один, а с семьёю. У меня жена и дети: сын и дочка. Вот, могу показать фотографии... Правда, дочка на меня похожа? Понимаешь, у меня старуха-мама, Мне нельзя рисковать её здоровьем. Нам недавно дали новую квартиру, В ванной — розовые кафельные стены. А жена хочет стиральную машину. Я ведь не могу... И бесполезно... Всё равно мы ничего не изменим. А у меня путёвка в Крым, в санаторий. Ведь тебя же всё равно... на рассвете. Не меня бы прислали, так другого, Может быть, чужого человека. А ведь мы с тобой вместе учились И пускали бумажного змея. Ты представить себе не можешь, Как мне тяжело... Но что делать? Я всегда переживаю ужасно, У меня на прошлой неделе Появился даже седой волос. Ты ведь понимаешь... работа! И смущённо смотрит на манжеты, И боится со мной встретиться взглядом. А рассвета из подвала не видно, Но, наверно, он уже наступает, И в растрёпанном ветрами небе Косо падают бумажные змеи. И тогда он пистолет берёт с опаской И, зажмурившись, стреляет мне в спину.

Серенький грустный дождь идёт, А я сижу на трубе. В подъезде кто-то кого-то ждёт, А я сама по себе. За мной протянулась цепочка следов, Стекает с усов вода. А дождь до утра зарядить готов, А может быть, навсегда. Деревья будут чернеть сквозь туман, Руки подняв в мольбе. А я по крышам уйду одна — Опять сама по себе. От злых и ласковых я уйду, И будет дождь, как теперь. Я знаю людей — и я не войду В раскрытую ими дверь. Они погладить меня захотят, Позволят ходить по коврам, А если утопят моих котят — То мне же желая добра. И снова будет чья-то вина Лежать на моей судьбе. Но я по крышам уйду одна — Опять сама по себе.

Есть далёкая планета. Там зелёная вода. Над водою кем-то где-то Позабыты города. Между белыми домами Чутко дремлет тишина. Смыты мягкими дождями С древних башен письмена. В мелких трещинах — колонны, Тёплый камень — как живой, Оплетённый полусонной Дерзко пахнущей травой. А планета всё забыла, Всё травою поросло. Ветер шепчет: что-то было, Что-то было, да прошло. А весна поёт ветрами, Плачет медленно вода И дрожит над городами Небывалая звезда. Умудрённо и тревожно Смотрят рыбы из реки, В тёмных травах осторожно Пробираются жуки, Птицы счастливы полётом, Вечно светел белый свет... Может, снова будет что-то Через много-много лет?

Будет время — в тёмном покое Без расчёта И без обмана Чьё-то сердце возьму Рукою — И перчатку снимать не стану! Променяю Слабость на силу, Никого не прося о чуде — Без оглядки на то, что было! Без опаски за то, что будет! Пусть мне будут чёрные кони Вместо бледных цветов в конверте! Я пройду по чьей-то ладони Параллельно Линии смерти. Уведу с дороги, посмею, Брошу в ноги — Свою причуду... Я свою судьбу в лотерею Проиграю — И позабуду! И без жалости расставаясь, Не допив до конца стакана, Может быть, Я в грехах покаюсь. Но, скорее всего, Не стану.

Трубы, большие и маленькие. Я иду по крыше. Звёзды как сажей вымазаны: Чёрные, не блестят. Полночь на переломе. Летучие мыши В этот час на прогулку Выводят своих мышат. Провод дрожит, натянутый. Я — над асфальтовой пропастью. Тёмные окна ставнями В сонное небо глядят. Ветер трясёт антеннами. Флюгера старые лопасти На поворотах жалобно, Как дворняга, скулят. На чердаках играет В прятки нечисть лохматенькая, Паучьих снастей сплетения Выбелены луной... Не будите лунатиков! Не будите лунатиков! Пускай они, зачарованные, Ходят над вашей землёй.

Вы знаете, Как начинается самоубийство? Учите на память: Не будет ни слёз, ни последней записки, Ни самокопанья. Ни слова «прощайте», Ни потустороннего взгляда — Не будет. И не вспоминайте. Не надо. Да встаньте с колен! И себя не казните — не место! ...Убрать на столе. Не забыть бы чего. Как к отъезду.

Не надо просить о помощи. Мир этот создан мастерски. Что будет — Зачем загадывать, А горечь уже прошла. Пойду отражаться полночью В пустых зеркалах парикмахерских И многократно гаснуть С другой стороны стекла. На грани воды и месяца Остановлю мгновение: Шагну, запрокинув голову, Ладонью скользну в пустоту. И стану случайным отблеском, Мелькнувшим обманом зрения, Как отражение девочки, Которой нет на мосту.

Ах, какое наступило злое время — С каждым часом тяжелее тишина. Рассветает, дон Алонсо, — ногу в стремя, Жребий брошен — вам теперь судьба одна. Вам не будет ни креста, ни пьедестала, Ваша рыцарская доля нелегка. Дай вам Боже, чтоб сражаться не устала, Дон Алонсо, ваша верная рука! Вам не надо ни молитвы, ни награды, Вы не служите ни Богу, ни царю — Только знаете, что может быть, когда-то Я за подвиг вам улыбку подарю. Ногу в стремя, дон Алонсо, рассветает! Дайте шпоры, пусть поскачет вороной, Поспешите — я давно вас ожидаю, Замурована за каменной стеной. У подъёмного моста заржавел ворот И давно весёлых песен не поют. Дон Алонсо, надо мной сомкнулся город — И драконы в этом городе живут. Я сижу, склонясь над бледными шелками, Чья-то поступь по булыжнику слышна... Дон Алонсо, как мне страшно вечерами, Как хочу я вас увидеть из окна! Как я выбегу, заплакав, на дорогу, Обниму колени вашего коня... Дон Алонсо, поспешите, ради Бога, Отыщите в страшном городе меня.

Мы играли в прятки Посреди двора. И кого-то звали — Ужинать пора. Вечер всё тянулся, Кончиться не мог. Он играл, наверно, В бабушкин клубок. Старая считалка, Тоненькая нить... И мгновенье было — Не остановить! Мы не знали слова, Чтоб его назвать. И кричали просто: — Я иду искать!

Моя фортуна весела — Она прощает мне измены, И я движением надменным Сметаю фишки со стола. И, может быть, она добра — Она умеет так смеяться, Как это делают паяцы, Вставая с пыльного ковра. И сколько раз её крыла Чертили вечер надо мною, И чтоб свести рука с рукою Меня с тобой, — она, смела, Кольцо бросала золотое. Но я подарка не брала.

— Скажи мне правду, цыганка, К чему мне приснился ветер? — Неправда. Он тебя любит. А ветер снится к дороге. — Скажи мне, цыганка, правда, У нас судьба на ладони? — Дай руку. Он тебя любит. А это — к дальней дороге. — Цыганка, скажи, к чему же У нас догорела свечка? — А это к скорой разлуке И самой дальней дороге. — Цыганка, скажи, что это Неправда! Скажи, цыганка, Что это не та дорога! — Не бойся. Он тебя любит.

Как нечаянны наши встречи! У свечи догорают плечи, Тают пальчики у свечи. Наши мысли теперь далече — И растаял наш бедный вечер, Как Снегурочка на печи. Ночь стоит за окном — босая. Мы бледны, друг друга спасая, Заслоняя собой беду. Свет ладонями прикрывая, Мы в такую игру играем, Будто я сейчас не уйду. Проведённые вместе годы, И печали, и непогоды, Что ниспосланы нам двоим, То, что будет обоим сниться, То, чему никогда не сбыться, — Догорает. А мы молчим. Вот сейчас догорит — И встанем, И в глаза друг другу заглянем Сквозь наставшую темноту; И сплетём напоследок руки, И молчание — знак разлуки, — Осенив, замрёт на лету. И не будет иных знамений, Только с моря сквозь дым осенний Долгий колокол прозвучит. Молча мечутся наши тени. У свечи догорают колени. Тают пальчики у свечи.

На моей печи Не поёт сверчок. У меня в ночи — Лишь огня клочок. На моём плече Не ночует плач. На моей свече — Язычок горяч! От её луча — Мне печали нет... Поворот ключа. Через час — рассвет.

Нет, не спаси, не сохрани. Мы так отвыкли от защиты! О, мы совсем не те пииты, В стихах искавшие брони, — Мы не холопы и не свита. В своей гордыне — что ж, карай! — Не преклонившие колена... Не допусти в последний рай, Но только сбереги от тлена Что нам одно — закон и честь, Что мы растим своим дыханьем И называем вслух стихами, Не смея имя произнесть.

И я развязала старый платок — И тотчас ко мне пришли Четыре ветра со всех дорог, Со облаков земли. И первый ветер мне песню спел Про дом за чёрной горой, Про заговоренный самострел Мне рассказал второй. И третий ветер пустился в пляс, И дал четвёртый кольцо. А пятый ветер пришёл, смеясь, — И я знала его в лицо. И я спросила: — Откуда ты? И кто мне тебя послал? А он вгляделся в мои черты И ничего не сказал. И я прикоснулась к его плечу — И всех отпустила прочь. И этот ветер задул свечу, Когда наступила ночь.

Ненавистная моя родина! Нет постыдней твоих ночей. Как тебе везло На юродивых, На холопов и палачей! Как плодила ты верноподданных, Как усердна была, губя Тех — некупленных и непроданных, Обречённых любить тебя! Нет вины на твоих испуганных — Что ж молчат твои соловьи? Отчего на крестах поруганных Застывают слёзы твои? Как мне снятся твои распятые! Как мне скоро по их пути За тебя — родную, проклятую — На такую же смерть идти! Самой страшной твоей дорогою — Гранью ненависти и любви — Oпозоренная, убогая, Мать и мачеха, благослови!

Я шляпу надену и выйду гулять Сегодня в четвёртом часу. Я дома оставлю буфет и кровать, А зонтик с собой понесу. И будут все говорить мне: «Сэр, Какой замечательный цвет и размер У вашего зонтика, сэр!..» И буду я отвечать: «О да, Такого не видели вы никогда. Мне тётушка Несси прислала его На прошлое Рождество!» Я шляпу надену и щёлкну ключом, А чтоб веселее идти, Повешу шарманку через плечо И буду играть по пути. И будут все говорить мне: «Сэр, Какой замечательный звук и размер У вашей шарманки, сэр!» И буду я отвечать: «О да, Такого не слышали вы никогда. Её подарил мне мой дядюшка Билл И ручку крутить научил!» Я шляпу надену, ступлю за порог, А чтобы подольше гулять, Возьму с собой сладкий вишнёвый пирог И буду идти и жевать. И будут все говорить мне: «Сэр, Какой замечательный вкус и размер У вашего кушанья, сэр!..» И буду я отвечать: «О да, Такого никто не едал никогда, Пока я не взялся и сам не испёк Мой сладкий вишнёвый пирог!»

Мне двадцать лет спустя не суждено Забыть свою свободу молодую, Склонить повинно голову седую — И затворить весеннее окно. Мне не судьба однажды повстречать Друзей с надорванными голосами, И слышать суд над ними — и смолчать, И проводить беспомощно глазами, И ощутить предательства печать. Пускай вершит законы большинство — Ему дано иное время года. А мне за право первого ухода Благодарить неведомо кого.

Один мой медведь знакомый Живёт по адресу: Небо, Одиннадцать километров Над уровнем Чёрного моря, Правее Южного ветра, Левее Грозы Марии. Он каждое утро гуляет По самым белым сугробам И лижет самые сладкие Розовые облака. И ловит лохматой лапой Маленькие самолёты, И держит их осторожно — Чтобы не сделать больно. Посмотрит — и выпускает. Пускай летают на воле. Захочет — Летит над лесом, Захочет — Плывёт над морем, А если понравится город — Прольёт над городом лапу. И станут мокрыми крыши, Прохожие И трамваи, И станут светлыми окна, А дети будет смеяться. И будет всё отражаться В лужах Из лапы медведя. А медведь улетит на Север Отращивать новую лапу.

Ну возьми же гитару, Возьми на колено своё — Как ребёнка — И струны потрогай. И склонись к ней щекою, И гриф охвати, как копьё — Всей рукой. Остальное от Бога. Через несколько дней Я забуду мотив и слова И уйду В сумасшедшее лето. Мне охватит колени волной — И морская трава Перепутает Вечер с рассветом. А потом — За снегами снега — Всё тесней и тесней Полетят На опальные крыши. И за сотни ненужных земель И потерянных дней Неужели Тебя не услышу? Я с твоей телеграммой В пути разминусь, прилечу — И на миг Задохнусь у порога... Ну, возьми же гитару, Настрой — И помедли чуть-чуть. Помолчим Перед дальней дорогой.

Я напишу о всех печальных, Оставшихся на берегу. Об осуждённых на молчанье — Я напишу. Потом сожгу. О, как взовьются эти строки, Как запрокинутся листы Под дуновением жестоким Непоправимой пустоты! Каким движением надменным Меня огонь опередит! И дрогнет пепельная пена. Но ничего не породит.

Не исполнены наши сроки, Не доказаны наши души, А когда улетают птицы, Нам не стыдно за наши песни. Мы бредём сквозь безумный город В некрасивых одеждах века, И ломают сухие лапки Наши маленькие печали. Безопасные очевидцы — Мы не стоим выстрела в спину, Мы беззвучно уходим сами, Погасив за собою свечи. Как мы любим гадать, что будет После наших немых уходов! Может, будут иные ночи — И никто не заметит ветра? Может, будет холодным лето — И поэтов наших забудут? И не сбудутся наши слёзы, И развеются наши лица, И не вспомнятся наши губы — Не умевшие поцелуя? Неудачные дети века, Мы уходим — с одним желаньем — Чтобы кто-нибудь наши письма Сжёг из жалости, не читая. Как мы бережно гасим свечи — Чтоб не капнуть воском на скатерть!

— Отпусти мой народ (Нет моего народа). — Отпусти в мои земли (Нет земель у меня). — А иначе мой Бог (Я не знаю Бога исхода) — Покарает тебя, И раба твоего, и коня. Посмотри — Я в змею обращаю свой Посох (О, я знаю — твои жрецы Передразнят стократ!). — Не чини мне преград, Ибо мне этот путь Послан. (О, я знаю — мне не дойти.) — Да не сверну назад.

Видимо, всё же земля похожа на Огурец: Есть один конец и другой конец. И, конечно, ты на одном Конце, а я на другом. Посреди пупырышки. Более — Ничего. И вся горечь собрана именно на Концах. Так это и называется — закон Огурца. И кричу я: «Горько!» А ты говоришь: «Угу». И на своём конце Целуешь бабу- Ягу. А на всё это смотрит Создатель наш и Отец, Размышляя: — А Не нарезать ли Огурец? Может, вдоль настругать его, Или же Поперёк? А пускай размышляет. На То он и Бог.

Почему Половина побегов — во сне? (О, не бойся — не настигают!) Темнота пересохла. Дожить бы! Но в завтрашнем дне — Половина другая. От живых, что холодными пальцами правят судьбой, Из ловушки зеркал, Что, как устрицы, жадные створки Приоткрыли — беги! Не печалься, что там, за тобой. За тобой ничего. Вот они уже рвутся на сворке. По пустыне асфальта, По тверди — Нестынущий след Оставляя, Сбиваясь, Защиты просить не умея — Мы уходим, бежим, задыхаемся... Нет Впереди Моисея.

А мы остаёмся — На клетках чудовищных шахмат — Мы все арестанты. Наш кофе Сожжёнными письмами пахнет И вскрытыми письмами пахнут Почтамты. Оглохли кварталы — И некому крикнуть: «Не надо!» И лики лепные Закрыли глаза на фасадах. И каждую ночь Улетают из города птицы, И слепо Засвечены наши рассветы. Постойте! Быть может — нам всё это снится? Но утром выходят газеты.

Кому дано понять прощанье — Развод вокзальных берегов? Кто может знать, зачем ночами Лежит отчаянье молчанья На белой гвардии снегов? Зачем название — любовь? А лучше б не было названья.

Сия зима умеет длиться, И нет болезни тяжелей. И чашу декабря — налей! — В слепых домов лепные лица Плеснуть — застынет на лету! И грянет голосом студёным — Снежком в окно — стекольным звоном — Но звон увязнет за версту. И вновь под белыми мехами, Под ватным бредом за окном — Неизлечимое дыханье О винограде вороном.

Как беззвучно стремится мимо Этот бешеный снегопад! Словно ссорятся херувимы — Только перья с небес летят! Словно белые кони в мыле — Свита снежного короля — На лету, ошалев, застыли, А возносится вверх земля. И достаточно молвить слово — И подхватит, и унесёт Так стремительно и бредово, Что дыханье в губах замрёт. И завьются ветра крутые Под ногами, и сей же час Побледневшие мостовые, Накренясь, пропадут из глаз. И, боясь упустить из вида Сногсшибательный ваш полёт, С бельэтажа кариатида Белой рученькой вам махнёт. Ну, возьмите её с собою В эти дьявольские снега, В это буйное голубое, Растерявшее берега! Пропадайте в большом зените, Не оглядываясь назад! Что ж вы медлите? Посмотрите — Ваш кончается снегопад.

А рыбы птицами мнят себя, Не ведая облаков. Они парят — сродни голубям — Над пальчиками цветов. И есть у них рожденье и смерть, И есть печаль и любовь, Морские кони, вода и твердь. А нет одних облаков.

В двух верстах от реки Двины — С пулей в горле — В последней муке — Посредине своей войны Ты навек запрокинул руки. И по белой рубашке — кровь Голубая. И рот прокушен. И растерянных муравьёв — Хороводом — Простые души. Вместо будущих летних дней, Вместо горькой посмертной славы В опрокинутой глубине Голосят Над тобою травы. Отлетела Твоя гроза. Мы — в позоре чужих парадов. Но даны мне твои глаза — Как проклятие И награда.

Этот странный Четверг был на царство рождён, Но надел шутовской наряд. И правленье его началось дождём С четырьмя ветрами подряд. И на мокрых улицах было темно, И мело по шоссе огнём, А утро было отменено — И никто не спросил о нём. И пошла клоунада нежданных встреч, И в упор фонари зажглись, И срывали плащ с королевских плеч Сквозняки из-за всех кулис. И мы вдруг позабыли свои слова — И никто никого не спас. А в суфлёрской будке сидела сова И навылет смотрела в нас. А Четверг, смеясь, гремел бубенцом И дурачился невпопад. — Это просто, — кричал, — со счастливым концом, А попробуйте наугад! Вам сюжет не позволил бы жечь кораблей, Я его высочайше отверг. Я велю вам сегодня играть без ролей — Божьей милостию Четверг! И мы тогда на подмостки взошли, И стояли — в руке рука — И, ненужные небу, лежали в пыли Бутафорские облака. И нам был сценарием чистый лист И отчаянье вместо слов, И нам был безразличен галёрки свист И молчание первых рядов. А Четверг смотрел, а потом ушёл — И никто не заметил, когда. И Пятница следом взошла на престол, Прекрасна и молода.

Там на небе погром — Отлетают рояльные клавиши И перины беспомощно сыплются вспоротым смехом. Ах, мы тоже живём Всё под той же кометой кровавейшей. Но оттуда, Оттуда уже никому не уехать. Но оттуда — куда? Всё уже переписано набело, Чьи-то крылья слетают — но кружат, Но всё же опали... Ах, кому он теперь — Черновик убиенного Авеля — Сумасшедшая льдинка В неверно поющем бокале.

Добрый вечер, февраль, — о, какие холодные руки! Вы, наверно, озябли? Постойте, я кофе смелю. Синий плед и качалка. И медленный привкус разлуки — Что ещё остаётся отрёкшемуся королю? Расскажите мне, как там на улицах? Прежний ли город? Не боятся ли окна зажечь на кривых этажах? Расскажите об их занавесках, об их разговорах, И не тает ли снег, И не страшно ли вам уезжать? Я, конечно, приду на вокзал. Но тогда, среди многих, Задыхаясь, целуя и плача, едва прошепчу: — До свиданья, февраль! Мой любимый, счастливой дороги! Дай вам Боже, чтоб эта дорога была по плечу.

Сентябри мои за морями. Мы не станем друг другу сниться. Город с низкими фонарями, Задевающими за ресницы, Ты, растящий своих паяцев Там, где время — стена немая, Ты, умеющий так смеяться, Как другие хлеба ломают, — Я желаю тебе — погоды! Улыбнись. Я сдержу дыханье. Посмотри — я твоей породы. Я не порчу плачем прощанье.

Ну что ж — весна! Улыбка обезьянки. Лукавые очистки апельсинов, Портовый воздух между влажных стен. Нам ворожат Печальные цыганки, И мы во сне вдыхаем, обессилев, Предчувствие дождей и перемен. Ну что ж, пора...

Что же стынут ресницы — Ещё не сегодня прощаться, И по здешним дорогам ещё не один перегон — Но уже нам отмерено впрок Эмигрантское счастье — Привокзальный найдёныш, Подброшенный в общий вагон. Мы уносим проклятье За то, что руки не лобзали. Эта злая земля никогда к нам не станет добрей. Всё равно мы вернёмся — Но только с иными глазами — Во смертельную снежность Крылатых её декабрей. И тогда Да зачтётся ей боль моего поколенья, И гордыня скитаний, И скорбный сиротский пятак — Материнским её добродетелям во искупленье — Да зачтутся сполна. А грехи ей простятся и так.

Оx, разучилась вязать узелок! А бабка умела. Наше ль добро обернуть тяжело Лоскутом белым? Что нам с собою? Тетради сгорят, Хлеб зачерствеет. Всё же исполним прощальный обряд — Накрест затянем назначенный плат. Кто как сумеет. В руки — и с Богом! Травы не пригнём — Так невесомы. Не обернёмся и не упрекнём. Что нам показывать муку при Нём — Невознесённом? Вслед захлебнётся в сырой теплоте Чей-то невольник... Стоит ли медлить на самой черте? Как мы условны на здешнем холсте! Даже не больно.

Какие бальные снега В такой нежданный день недели! И полумаски мы надели — Затем, чтоб друга и врага Узнать — Одним рукопожатьем. И вот моё простое платье Переполняет берега. Мазурка пенится волною — И всё, что станется со мною, Уж решено меж нас двоих. И я читаю с губ твоих — Уже моих — Простое слово... А завтра вечность — Я готова. Позор этапа — Я готова. И рек холодных берега — Затем, чтоб друга и врага Узнать — Уже без полумаски... Снега опальные летят. И нет конца печальной сказке, Затем, что свечи не хотят Погаснуть.

Мы уедем в страну Италию, А оттуда ещё куда-нибудь. Мы возьмём с собой колокольчик, Пару кисточек и тетрадь. И не будет нам жертвы праведной, Приговора И оправдания. Лишь останутся основания Для умеющих обвинять. Мы с тобой заведём собаку, Чёрную и большую. Ты мне выстроишь дом из пряников С белой башенкой и окном. Я забуду, как плакать шёпотом, И тебе письмо напишу я, То, которое перехвачено И подшито давным-давно. И как дети после болезни — Новый голос и новый взгляд, И уже никогда — в назад — Мы полюбим другие песни. Пусть винят или не винят.

1 Этому граду никто не подымет век. Улица взведена — только не побеги! В городе мёртвых — живому держать ответ. Слышишь — по лестничной клетке — их сапоги? В этом забвении — век не расти траве, В этом молчании — только кричать во сне! Наше дыхание — здешней зимы трофей, И на губах у прохожих не тает снег. 2 Итак, Купанье Чёрного коня На Чёрной речке. Всплеск диагонали! И офицеры встали у воды. Итак — снега над белыми полями И вкус свободы тает на губах. Наш ход — из клетки в клетку. Нет, не плачь. Пусть не тебе — корона королевы. Не плачь, не снись. Моё каре смертельно. Как просто подстрелить мою планиду: Не росчерком — движением руки — одним. Не надо. Не смотри туда. Не в первый раз над белыми полями Такой декабрь — Смешенье пуль и крыльев. Зачем нам знать, Когда река чернеет? 3 Матерь Божья, почему темно? Хочешь, я зелёную лампаду Затеплю? А впрочем, нет, не надо. Ты глядишь, как девочка, в окно: Чьи шаги звучат по Петрограду? И тебе ещё не всё равно.

Ах, как холодно в нашей долине — Здешним ангелам снега не жаль. Злые ящерки пляшут в камине И не греет зелёная шаль. Ты не в духе, ты пишешь и правишь — В чёрных брызгах рукав и тетрадь — И в досаде касаешься клавиш. Я уйду, я не буду мешать. Присмотреть за домашней работой Со старушечьей связкой ключей, Для тебя переписывать ноты Да срезать огонёк на свече. В нашей церкви, добротной и грубой, Ни лампад, ни лукавых мадонн. Неподвижны органные трубы И безгрешен суровый канон. Да четыре стихии впридачу, Да засаленный мудрый колпак... Я не плачу, мой милый, не плачу! Ты пиши, это я просто так. Ну, пускай не веронское лето, И не чёрного кружева вздох — Напиши для меня канцонетту. Мой любимый, одну канцонетту! За одну не обидится Бог.

А мы — фортель хохочущей природы, Кому дожить до зрелости — позор, Кому морщин внимательный узор Умножит стыд за прожитые годы — О, как мы жаждем чести и клинка! Нам не дано. Отъяты до рожденья Не только звуки слов, но их значенье И совершенье их — и только немота! И только боль. Да будет коротка.

Да воздастся нам высшей мерой! Пели вместе — Поставят врозь, Однократные кавалеры Орденов — через грудь насквозь! Это быстро. Уже в прицеле Белый рот и разлом бровей. Да воздастся! И нет постели Вертикальнее и белей. Из кошмаров ночного крика Выступаешь наперерез, О, моё причисленье к лику, Не допевшему До небес! Подошли. И на кладке выжженной, Где лопатки вжимать дотла, С двух последних шагов я вижу — Отпечатаны Два крыла.

Семидесятые — тоска! Семидесятые — позора Как наглотались! И доска — последняя — Меня от сора Не оградит тех стыдных лет. Они возьмут своё — без лишку! Кому подсунут партбилет, Кому — прописку и сберкнижку, Кому — психушку, а кому — Любовь, рождённую в неволе. Некормленый в твоём дому Младенец, выброшенный в поле, Утихнет к вечеру: Ни плач, Ни хрип... Всё тихо. Это годы Семидесятые — палач! Семидесятые — погоды Не ждущие: ни у морей (К морям нельзя), ни у ограды... Пускай бы кончиться скорей Годам, которые, как гады, Как змии, мудры — в каждый дом, И между каждых двух — ненастьем! Душа, рождённая рабом! Младенец, вышиблен из яслей За не-благонаме-ренность! Бросай семидесятым — кость От кости, Оставляя плоть, В восьмидесятые (Господь, Храни!) — почти что невесом — Иди! Уже не страшный сон: Иди! Как колется трава... Иди! Закопанного рва Не зацепи босой ступнёй: А ну как встанет? Простынёй — Накроет? Что там — впереди? Не спрашивай! Живой — иди!

Оставь по эту сторону земли Посмертный суд и приговор неправый. Тебя стократ корнями оплели Жестокой родины забывчивые травы. Из той земли, которой больше нет, Которая с одной собой боролась, Из омута российских смут и бед — Я различаю твой спокойный голос. Мне время — полночь — чётко бьёт в висок. Да, конквистадор! Да, упрямый зодчий! В твоей России больше нету строк — Но есть язык свинцовых многоточий. Тебе ль не знать? Так научи меня В отчаяньи последней баррикады, Когда уже хрипят: — Огня, огня! — Понять, простить — но не принять пощады! И пусть обрядно кружится трава — Она привыкла, ей труда немного. Но, может, мне тогда придут слова, С которыми я стану перед Богом.

Кого уж тут спасать проплаканным теплом, Когда звезда — полынь, Когда вода — стекло, И час печали мой, исполненный очей, — Уже со мной, в ногах, как пёс ничей, — И пальцы в шерсть. И я не прогоню. Не доползти к издохшему огню! Не воротить бегущие круги, Не целовать пергаментной руки, Которой небо свёрнуто в рулон, Чтобы уже ни оком, ни крылом — Ни-ни! Но мы Ещё, мой бедный пёс, Всего один — последнейший — допрос Продержимся! Дыханье сбережём И полыхнём последним мятежом — Непредусмотренным! За гранью топора! Ну что ж. Пошли, зверюга. Нам пора.

И вот я лечу по ступеням Почти кувырком, как во сне. А день до безумья весенний, И двор с простынями — весенний, И сор под ногами — весенний! И нет никакого спасенья От буйного беса во мне. О, как мне немедленно нужно Туда, где всего голубей: У крана расплёскивать лужи, С карниза пугать голубей! Как быстро меняются местом — Шажок, перебежка, прыжок — Холодная гулкость подъезда И неба внезапный ожог! И пахнет котами и хмелем От сохнущих каменных плит. А я задыхаюсь апрелем И брату кричу: «Ты убит!»

Мы ёлку с тобой принесём — дикарёнка смешного, И она от испуга замрёт у тебя на руках. Как давно мне знаком этот детский рождественский страх — Застеклённый огонь, и с мороза не вымолвить слова! Я на робкую лапку надену кольцо с янтарём, Я витую цепочку повешу ей вместо игрушки, А потом ты ладонь проведёшь по колючей макушке И, учтиво склонившись, поздравишь её с январём. — С январём, наш зелёный малыш. Ничего, не гляди, Что не постлана белая скатерть и стены чужие. С январём, с январём! Это значит — декабрь позади, Двадцать пятый мятеж позади, а мы всё-таки живы! Не дрожи, дурачок, наш декабрь угоняет коней, Не смотри — это просто от ветра колеблется штора... Мы сейчас сочиним к нашей сказке хороший конец — И поверим в него на сегодня. А завтра не скоро.

Эх, раз, ещё раз — Брось бумаги в унитаз! Раз-два, раз-два — Не качай свои права! Раз-два-три — Ни о чём не говори! Раз-два-три-четыре — Чтоб не взяли на квартире! Раз-два-три-четыре-пять — Дальше страшно продолжать...

Где вместо воздуха — автобусная брань, Где храп барака вместо новоселья... Ах, родина, зачем в такую рань, Как сонного ребёнка из постели, Ты подняла меня? Татары ли насели? Да нет — молчок! Лишь тьма да таракань, Да русский дух. А гуси улетели.

На Батыевой горе — Там стоял наш дом: Как на чёрном серебре — Белым серебром. Три бетонные стены, Полоса стекла... Три недели тишины, Света и тепла! Было нечего терять, Да ключи в горсти: Наглотавшись января — Дух перевести. Наше доброе жильё, Временный приют... То вино, что не допьём — Другие допьют! Приручили все замки, Хлеба принесли. На столе черновики Снегом наросли. А прощаться подошло — Горе не беда! Нам уже не тяжело Было — в никуда.

О, как мы умели любить: оживляли перстами! О, как отрешённо мы плакать под утро могли! Теперь-то мы всё понимаем, но как мы устали. О, как мы устали к полудню, и ноги в пыли. И были развилки — Но надписи маревом стёрло, И были печали — Но мы продолжаем идти. Пульсирует солнце, и кровью пропахшее горло Не может ни звука, И дрожь размывает пути. Но мы уже знаем, когда исполненье гаданья, И что там за птицы чернеют на дальних полях. В четвёртом часу — и не раньше! — Второе дыханье. И тёплая пыль, что под сорок, Осядет на шлях.

Не берись совладать, Если мальчик посмотрит мужчиной — Засчитай, как потерю, примерная родина-мать! Как ты быстро отвыкла крестить уходящего сына, Как жестоко взамен научилась его проклинать! Чем ты солишь свой хлеб — Чтоб вовек не тянуло к чужому, Как пускаешь по следу своих деловитых собак, Про суму, про тюрьму, Про кошмар сумасшедшего дома — Не трудись повторять. Мы навек заучили и так. Кто был слишком крылат, Кто с рождения был неугоден — Не берись совладать, покупая, казня и грозя! Нас уже не достать. Мы уходим, уходим, уходим... Говорят, будто выстрела в спину услышать нельзя.

Сквозь последний трамвай протолкаюсь — Во славу ничью, И последнего герба медяшка уже отдана, И последнюю очередь номером отстою — И не буду знать, что это она. И забуду, а это значит — прощу, А потом для мальчика о циклопьей стране В старой книжке с кириллицей отыщу Непутёвую сказку — и сын не поверит мне. Онемел мой апрель под наркозом последних дел. Тяжело вздохнуть — и выдохнуть тяжело. Но с грифончиком, что невесть откуда к нам залетел, Я зайду попрощаться, поглажу ему крыло.

Что чернильницы доливают — Безнадёжный обряд почтамта! Сургучами на наковальне Косо смазывают штампы. Воровское клеймо таможен — На плече любви уходящей. Слава Богу: выжил и дожил, Остальное — в почтовый ящик! Да и это сгребут оттуда И без почестей захоронят. Колокольчик болит по чуду... Тише-тише, король на троне! Королева в спальне не плачет: Там закрыта дверь — и ни звука. Оставляя кукол и мячик, Уходя на взрослую муку — Королева письма листает С той же скоростью, что и пламя. Видишь, дым стоит над мостами. Со вчера стоит над мостами.

С польским грошиком на цепочке, С ветром шляхетским по карманам По базару иду, базару Против солнца сегодня в полдень. Я молчу почти без акцента: Не прицениваюсь, не торгуюсь, Потому что солнце слезится — То зелёным, а то лиловым, Ударяет в голову звоном, Как медведь учёный, по кругу Ходит, грошики собирает. Вот я кину свой грошик в шляпу, Обезьянка мне вынет счастье — И пущу я его по ветру, Не читая. А что с ним делать, Раз кириллицей — моё счастье? Разве только пустить на волю... Ох, оно б меня отпустило!

Ах, какая была весна! Весь апрель — под знаком вокзала. Как преступно она дрожала — Вкось заброшенная блесна! Деревянную крестовину Вышибала настежь — луной, Шла бессонными мостовыми — Тень раздваивала за мной. Как в объятьях душила, бестия, Как лечила: не умирай! Ни России — ни вьюг — ни Пестеля — Вот он, твой завещанный край! Узнаёшь ли — листок с оскоминой, Старой музыки бледный круг, Смех солёный да свет соломенный — Не разнять окаянных рук! Как вступала свирель приливами, Как отлив горчил — не беда — До чего мы были счастливыми В двух неделях от «навсегда»! Как отважно читали повесть С эпилогом про сладкий дым... Он ушёл, тот весенний поезд. Слава Богу, ушёл живым.

Я знаю, в это трудно поверить, Но все мы жили — Хотя недолго, — Но все мы рыли свои каналы И одевались по странной моде. Мы были юны, остроконечны, И на ногтях — золотые точки, И мы отражались в наших каналах — Легковолосы, в кругах из нимбов — А наше время вздымало гребень, И от предчувствий немели губы, Но все мы жили. А ваше завтра Нас осеняло пустынным утром. И что нам было до наших хроник, Когда мы живы? Потом напишут.

Плачешь, родина отсутствующая моя? Раскидала детей, И куда уж теперь собрать? Да и где сама, на каких небесах края... Убиенная, что ж ты плачешь опять? Что ты душу рвёшь подкидышам во гнезде, Что ты стонешь голосом, от которого — дрожь устам? Что ещё с тобою, в какой ты ещё беде, Убиенная? У какого ещё креста Не отплакала, По каким ещё площадям Не кричала в безумьи кощунственные слова? Ты стучишь ко мне (О, я знаю: не пощадят Те, которые постучат вослед) И хрипишь: — Жива!

Вот, я найду слово — Хитро выманю из тетрадки — И возьмусь за него снова, И слеплю из него лошадку. Небольшую лошадку — кроху. Я ей буду давать овсянку, А когда с «геркулесом» плохо — Молоко из консервной банки. Ах, как скачет моя лошадка! Бьёт копытами между строчек! Нет ни сладу с ней, ни порядка — Лупит клавиши и хохочет! Ах, как цокает по глаголам — Аж соседи кричат: потише! Ну и ладно: взбрыкнёт над полом И уйдёт танцевать на крыше.

Господи, что я скажу, что не сказано прежде? Вот я под ветром Твоим в небелёной одежде — Между дыханьем Твоим и кромешной чумой — Господи мой! Что я скажу на допросе Твоём, если велено мне Не умолчать, но лицом повернуться к стране — В смертных потёках, и в клочьях, и глухонемой — Господи мой! Как Ты решишься судить, По какому суду? Что Ты ответишь, когда я прорвусь и приду — Стану, к стеклянной стене прислонившись плечом И погляжу, Но Тебя не спрошу ни о чём.

Опять в горсти дешёвый карандашик. Которое письмо — Из града в град, Из века в век, На дудочку! Когда же Увидимся? Увидим. Жизнь покажет. Приедешь ли? Уеду? Век покажет. Последний класс. Раздача всех наград. (вступает дудочка) — Во грядущем ли, во былом Мы срастёмся, как перелом. Ах, не гипс и не медь — травой Нам залечат слово «живой», Диким зельем — не извести! — Нам затянет дыру в горсти... Что ж, Петербург, венчай во адресаты! Которое письмо — конверт, как шрам, Зализываю! — Смятый, как цитата, Надорванный — но он дойдёт когда-то! — Пиши. — Пишу. Кому же, как не нам.

Я твердь сложу, и обведу зубцами, И купол выращу светлее облаков, И буквицы глубоко врежу в камень, И не сорвусь с расшатанных мостков. Шагну назад, но разучусь паденью И, не расслышав снизу голоса, Намечу контуры — невидимые зренью, Но ясные, когда закрыть глаза. А для незрячих — краску разведу, Которую ни страх, ни тлен не тронет. И напишу такую красоту, Что проклянут меня и похоронят.

Мимо идущий, не пей в этом городе воду — Насмерть полюбишь за соль С привкусом лета! Не приклони головы — остановятся годы. Ты не прошёл по Тропе. Помни об этом. В добрых домах не забудь цели, Не уступи мостовых Пыльное счастье... Слышишь, как тихо? Но ангелы улетели. Сердце твоё да свершится вне их власти. Женской руки не целуй в человеческой гуще: Бойся запомнить апрель — Запах перчаток! Знаком Тропы да пребудет твой лоб опечатан, Гордыми губы да будут твои, Мимо идущий! Не возлюби.

В низкой комнате тёмный воздух — Только занавесы качнут... Мы опять играем во взрослых. Ах, как скучно играть во взрослых! Ах, как долго играть во взрослых! Но осталось пару минут. Помолчим, успокоим руки. Так ли тошен червонный сон? Страшно ль, Господи, в первой вьюге, В первой памяти, в первом круге? Но спиралью уходит он. Ах, как мы играем старательно — Худо-бедно ли — всё едино: Те, кто выживет, — в дочки-матери, А кто сгинет, — в отца и сына. До последнего, до упада — Лишь бы душу не загубя... Не казни себя, мальчик, не надо. Это сделают за тебя.

С какою нежностью и властью Нас время за плечи берёт, Чтоб об свободу в клочья — рот, Да степь, да шпоры — Да вперёд — Какая жизнь, какое счастье, Какой блистательный конец, — Напишет вдохновенный лжец С неисторическим пристрастьем. Чтоб семилетним пацаном, Расплакавшись над нашим «прежде», Готовый тою же ценой Всё те же искупить надежды — Хоть кто-нибудь, когда-нибудь... Казённый дом, червонный путь.

Хорошая моя собака (Ну так что же, что не моя?), Ну его — этот смысл бытия, Эту смесь правоты и ва-банка! Мы с тобою залезем под плед (Четверговые клетки на сером) И прикинемся, будто нас нет. Но не слишком — чтоб сверху не сели. Нам напустят из форточки стужу, Никотин выгоняя на двор. А мы носа не сунем наружу И ни ухом не ввяжемся в спор. И пускай себе копья ломают (Поломаются — не беда)... Ты не думай, я всё понимаю. Только жаль — говорю иногда.

Бестолковый приёмник короткими плещет волнами. Ничего не слыхать. Приговор. А на сколько? кому? Лишь стеклянного столика хрупкая твердь между нами — Да растрёпанный ангел грустит в сигаретном дыму. И кого он сумеет сберечь, Несмышлёная птаха — Неумело пернат, Темноглаз не по здешним краям, Не по здешним порядкам не знающий плача и страха — Неуказанно чей беспризорник И чей савояр! И кому он слетит на плечо Между дверью и цепью? С кем поделит удушье И в свой молчаливый черёд Переменит на пайку паёк, Да тряпьё на отрепье, Да ажурную штопку оград на простой переплёт? И зачем он ввязался в кошмар, Где снега без ответа, Где с рожденья до казни одно выбирают из двух? Он не знает, он спит, Заслоняясь ладошкой от света... Он привык под помехи. Не нужно прикручивать звук.

О, какое богатство разом: В тесноте картонной коробки — Разноцветный ряд круглобокий — Ах, как катятся и смеются! Непонятное слово «искусство», Где последнее «с» двойное — Как на лодке странное имя: Блещет золотом, пахнет лаком, А наощупь — крепость печати! Может, остров так называют? Ну, пускай — красивое слово. Самый добрый, конечно, синий: Мягко-мягко идёт в бумагу, Пахнет вечером и мышами. Самый лютый, конечно, рыжий: Твёрдой линией — только контур! Не желает ложиться тенью, И придётся раскрасить синим Даже тень оранжевой кошки, И усы этой тени — синим... А зелёных в коробке двое: Очень бледный — капустный дождик, Очень яркий — самый прекрасный! Он — деревья, лягушки, море, Он — извилистые драконы, Он светлей светящихся стрелок — Не пускает глаза с бумаги, А закроешь глаза — горячий... И приходится даже солнце Рисовать этим ясным цветом: Ни соломенный, ни яичный Не умеют гореть на небе. Ими можно мостить дорогу, Или бабочкам красить юбки, Или с красным пускать побегать. А не каждого пустишь с красным, Потому что он сам — нахальный: Всех теснит — петухов рисует. А ещё там в коробке чёрный. А зачем там чёрный — не знаю.

А бесенята лижутся Кошачьими язычками И мокрой рожицей тычутся В ладошку к бiсовой маме. Кузнечики в шкурке чёртовой, Что им до Божьего Сына! Им ли читать над чётками? Перекрести — сгинут. Ну, не сердись, не к чему. Я — на одно сегодня. Засмейся — ну меня к лешему! Сгину когда угодно. Мне ли Невой маяться? Мне ли зима скована? Где мне такой каяться? Коленки не в ту сторону.

Отчего снега голубые? Наша кровь на тебе, Россия! Белой ризой — на сброд и сор, Нашей честью — на твой позор Опадаем — светлейший прах... Что ж, тепло ль тебе в матерях?

По расхристанной рогоже Что ты, псёнок, шелестишь? Плакать маленьким негоже: Не указан, не положен Детский шорох. Цыц, глупыш! Спи, как братик, пасть разиня, Тёплой варежкой сопя. Добрый дядя, над корзиной Разгребая запах псиный, Всех утопит — не тебя! Баю-баю, засыпаешь. Что-то снится — снег ли, волк? Слюни сонные пускаешь — Тише, тише... Ты хватаешь Чьё-то горло! Будет толк.

Всё мне чудится город, в котором никто не живёт, Где мизинчики трав растолкали порядок бетона, И в обломках костёла ещё молодая Мадонна, Как русалка над туфелькой, всё Благовещенья ждёт. Не сегодня так завтра: ведь лето уже навсегда, И деревьям детей не терять, и не стыть по одежде. Торжествуют стрекозы, заржавела в рельсах вода, Проступают светила, которых не видели прежде. И ни школьным звонком не урвать, Ни смести декабрём: Волчий вечер да полдень полыни — Утешься, Мадонна! От былья до зверья — Мы никто никогда не умрём. Мы пребудем с тобой. Этот город — уже вне закона.

Русалки, и звёзды с лучами, И буквицы в рамках резных! Какую печаль заключали Виньетки потрёпанных книг! В каком говорили смятеньи: — О, мы понимаем... Расти! Но помни: тончайших растений Не видит, кто старше шести. Не бойся, они не завянут, И звери останутся тут. Но буквы навеки затянут И душу твою уведут. Полюбишь другие игрушки, А нас — за порог слепоты... Смотри же: вот листья петрушки, И ангелы вот, и цветы!

Самый лёгкий мне дан смех, Самый смертный мне дан век, Самый вещий мне дан свет — Накрахмаленный вхруст снег. И ни папертью, ни конём, Ни разбитой стекляшкой вен — Не унять остыванья в нём До четвёртого из колен. И куражится хриплый смерд, Ветхой сказочки не щадя, Как до плахи простелен след По заплаканным площадям: «Выдыхай-выдыхай слова — Не впервой городить кресты! Ай, горячая голова — Кабы горлышку не простыть!» Вот и замкнут мой первый круг: В опозореннейшей из стран Самый честный поэт — друг, Самый грубый солдат — страж. Так и жить на едином «нет», Промерзать на любом углу, Бунтовать воробьём в окне — Птичьим пульсом да по стеклу! И не ведать, кому прочесть, Несожжённый листок храня... Изо всех обречённых здесь Есть ли кто счастливей меня?

Нет, мне не страшно: через год, Дыша острожными ночами, Я доживу до той печали, Назвать которую — исход. Петух проплачет мне свободу, А здесь — коленями в грязи — Мои сады роняют воду И воздух Севера сквозит. И как нести чужой планете Едва не слёзы — как домой... Неправда, страшно, милый мой! Но сделай вид, что не заметил.

Третий день беременны тучи, Животами цепляют стены. И по норам — каждый ползучий, И бегущий каждый измучен И роняет в овраги пену. Были травы — да все скосили, Были кони — да стали хромы... Сердце в обморочном бессильи Упадает от жажды грома. Правый Боже, грянь в этот город Ярым пламенем добела! Осени громовым глаголом Уцелевшие купола! Счистят площади след неверный Вместе с кожею мостовой... Если даже не смоешь скверны — Хоть яви свой гнев грозовой! Голубую свою зарницу Не томи, с руки отпусти! Видишь, плачет над сыном птица: Вырос мальчик, а не летит.

Чёрта с два — отражать им эпоху! Нашли мне занятье! Загляните в глаза — да не бойтесь! — Где ваша эпоха? Там стоит человечек в нелепом обдёрганном платье. Посмотрите, пока он один: Хорошо ему жить или плохо, Каково декабрями дышать, Каково отражаться? Отшатнулся и сгинул... И щупал себя: не засвечен? И дышал, и боялся: живой! Остальное — эрзацы. Остального, по сути, и нет. Лишь один человечек.

Попрощаюсь легко и строго, Догрызу вишнёвый листок... Так куда же моя дорога, Раз не Запад и не Восток? Где исход моего Исхода, Если в пене мятежных мук Сквозь позор моего народа Ненавидяще дышит Юг? Что осталось, куда с котомкой? Где устать, дописав тетрадь? Голубые мои потомки, Не судите — не выбирать! Чужероднейшую по крови, Но светлейшую из дорог... Как серебряный могендовид, Упадёт на рельсы снежок.

Не бессонница, просто недосып: По глазам песок! Не споткнуться бы (ах ты, волчья сыть!) И оглох висок. Занемела бровь, и у самых глаз — Бестелесный звон. Да обрывком песенка запеклась — Давний фон. «Я кораб-лик клеи-ла...» Да. Алло! Наконец-то... Как там? Письмо дошло? Вот собаки. Ладно, не в первый раз. Мы в порядке. Держимся. Что у вас? Никого не трогали со вчера? Ах уже. С крещеньем. И то — пора! Ну и как ты — стреляным воробьём? Завари-ка кофею, да запьём. Похандрим немножечко — Горе не беда! Поболтаем ложечкой Врозь по городам... Не сверчок за печкою — Не уберегу. Ты у Чёрной речки На том берегу.

Я метну из-за пазухи Апрель-весну — Отогрелась! Рукавом взмахну И кольцом блесну, Во холсты высот Отпущу струну — Как хотелось! И ответным выстрелом Грянет свод — Опереньем белым Пропоют насквозь Меж небес и вод Аполлона стрелы. И, последней бледности Не успев, Голову закину В апрель-полёт! И взойдёт гроза, И крыло прольёт, Разметав по сумеркам Божий гнев.

Когда я буду богатой, Я выброшу все обмылки, Чулки перестану штопать, Когда я стану богатой. Я новой джинсовой юбкой Сотру с соседки ухмылку И для гостей клубники Куплю на четверть зарплаты. Как только разбогатею — Куплю парашютного шёлка, Сошью обалденную куртку — Модную, с капюшоном! Ещё заведу собаку... Нет, настоящего волка! Дам Таньке с Алёшкой денег На воду с тройным крюшоном. Куплю хрустальную вазу И, первой дождавшись свары — Как брякну её о стену! — Чтоб знал, что нервы дороже. Ещё заведу на кухне Чешскую скороварку... Ой нет, не буду готовить, А накуплю пирожных!

Как стеклянный шарик, невесть куда закатиться (Уж кто-то, а они всегда пропадают бесследно: В самом трудном углу не найти, лишь пыль на ресницах. Паучок на стене да кружок от монетки медной). Закатиться, я говорю, где никто не достанет: Там стеклянные шарики катятся по ступеням, То ли сумерки, то ли ветер между мостами — Словом, странное место, где я не отброшу тени. Выше горла уже подошло: закатиться — Ото всех углов, сумасшедших лестниц и комнат! Не писать, не звонить! Ну разве только присниться, Как затерянная игрушка, которую днём не вспомнят.

Догорят наши письма — и будет хороший сентябрь. Отшумят перелёты — и всех нас минуют потери. Горьковатый покой Навсегда разольют по сердцам Свет над вишней, и дом за горою, И всё, как хотели. Мы залечим обиды, Забудем, как прячут глаза, Соберёмся все вместе и сдвинем весёлые вина. И с улыбками вспомним историю блудного сына — Эмигранта, Который с повинной вернулся назад.

Я вернусь в Одессу, вернусь — Я знаю, когда. Я знаю, как это будет: вечер и плеск. Как легко выходить из моря, Когда вода Тёплым камешком шевелит, Как легко выходить без Ложной памяти — Стоит ли плакать, вот и домой. Вот эти две скалы — их никто не взрывал. Стоит ли так бежать — Бог с тобой! Всё хорошо — дыши — здесь перевал. Здесь уже не достанут — Дыши — Помнишь траву? Красная пыль обрыва. Вечер и плеск. Здесь вода ничего не весит. Но я живу. Вот и тропинка вверх. Как легко выходить здесь.

Ни в топот твоего коня Не брошусь, Ни вослед не гляну. Не дрогну, зажимая рану, И кандалы не прозвенят. Не поменяться городами — Своя судьба, своя сума. И сводит губы холодами Жестокой выучки зима. Что ж, за руки! Уже немного Отпущено на суету. Избравшего свою дорогу — Превыше спутников почту! Как знать, кто уцелеет в битвах? Но про тебя был вещий сон... Моя вечерняя молитва Вся состоит из двух имён.

Как невыгодно для парада: По Дворцовой площади — дождь! И текут щиты на фасадах, И подплыл пролетарский вождь Чем-то липким. И мокнут флаги, И преступно ползут следы — По плакатам, тряпью, бумаге — Как по плахе бубновый дым! Силуэты уже безглазы, Но годятся пугать ребят. В мокрый камень грохая разом, По Дворцовой грядёт парад. А она больна и покорна, Очи наглухо — ни окна! Красной чернью что кровью чёрной — По периметру окружена. Вот сомкнутся — довольно слова — Озвереют, сорвавшись с мест... Но не смеют — ангел суровый Так упрямо возносит крест!

Что-то грустно, и снов не видно. Не дождусь рассвета и встану, И надену свой старый свитер, И уйду собирать каштаны. Карий глянец косматых парков — Ни за что ни про что награда — Бесполезней царских подарков И бездомней ветра и града. Ах, невысохшие цыплята! Пересмеиваются — кто подымет? И толпятся стволы, как шляхта, — В пышной щедрости и гордыне. Разорившись, пустив по ветру Горы золота, звон и пламя, Ни единой не дрогнут веткой Под калёными холодами! Прорастая сквозь юг России Из расстрелянных поколений, Не допустят пасть до бессилья Гефсиманских слёз и молений, Не позволят забыть осанку, Не изменят и не устанут. Я за тем и приду спозаранку, Я приду собирать каштаны.

Где ты, княже мой? На каких нарах? Нет, не плачу: ведь обещала! Мои очи — суше пожара. Это только начало. Как ты держишься? (Нет, я знаю: лучше всех!) О, взять бы за руку! Занавеска зимы сквозная Гонит-гонит ветра по кругу — До отчаянья. Изнемог воздух На решётке оставлять клочья. Засыпаешь ли? Уже поздно. Я приснюсь тебе этой ночью.

Вот он над нами — их жертвенный плат, Мазаный кровью. Выйди пророчить мор и глад — Никто и бровью... Стоит ли спрашивать, что тебя ждёт На повороте? Молча Кассандра чаю нальёт, Сядет напротив. Молча постелет, заштопает рвань, Кинет на кресле... Молча разбудит в бездонную рань И перекрестит. Нет ещё колера для твоего Смертного флага. Больно уж молод — да что ж, ничего! Гож для ГУЛага.

Сколько мне ни приходится смахивать снег С беспризорных скамеек — Но я не привыкну к вашей зиме, Хоть иной не имею. Я не стану убийцу отчизною звать — И другой не желаю, и этой. Не признаю ваш суд, Не приму от раба благодать — У раба её нету. И любую облаву раскиньте — уйду, И убейте — с пути не вернёте. И подслушайте, что там — В последнем бреду — Всё равно не поймёте.

Как бездарно ходит судьба Собирать оброк! Двадцать пять годов без тебя — Это первый срок. Десять суток с тобою врозь — Это срок второй. Ну так что же третий, Который не за горой? Ведь не дольше первого, И второго не голодней... Отвори старушке: Грешно смеяться над ней!

От застолья выйти на холод, Захлебнуться тьмой и услышать Бой часов и плетенье нитей, Чей-то шорох и голоса... Чёрный с золотом космос Громоздится над нашей крышей, Гривы спутаны у созвездий И горят восторгом глаза. Как над шаром стеклянным дети, Позабыв дышать от волненья, Тесным кругом сойдясь, глазея Из-за худенького плеча — Те, над нами, толпятся в небе, Очарованы представленьем, Так несхожим со всем на свете — От кулис до взмаха плаща! Ах, серебряные трубы, Злые кони да птица кочет, Плач у стремени, смерть и слава — Порван занавес, не спустить! Ни пощады никто не примет. Ни антракта никто не хочет. Хорошо ль мы умеем падать С порыжелой землёй в горсти?

Эта осень пахнет кострами. Там на небе пекут картошку, Разгребают золу и дуют, Вспоминая старые песни. И грустят по мне вечерами, И стараются хоть в окошко Разглядеть, А когда взойду я На хрустальнейшую из лестниц — Как там встретят меня: заждались! Мол, не вечно же в колыбели... А потом, с оттенком печали: — Мы ведь тоже не всё успели.

Вот и снег загрустил. Отпусти обессиленный разум — Да покурим-ка в форточку, Пустим на волю хоть дым... Прилетит воробей И посмотрит взыскательным глазом: — Поделись сухарём! И по-честному делишься с ним. Воробьи, они знают, К кому обращаться за хлебом. Пусть на окнах двойная решётка — Лишь крохе пройти. Что за дело для них, Был ли ты под судом или не был! Накормил — так и прав. Настоящий судья впереди. Воробья не сманить — Ни к чему доброта и таланты: Он не станет стучать В городское двойное стекло. Чтобы птиц понимать — Нужно просто побыть арестантом. А раз делишься хлебом, То значит, и время пришло.

Уже сегодня пальцы не дрожат. Стою, Хоть потолок ещё кружится. Все стёкла настежь! Мне бросает взгляд Весёлая бессмысленная птица. Я говорю: «Привет!» Она: «Чирик!» И мы хохочем, головы закинув. Какая оттепель! Какой ребячий крик! Как тает снег в очистках апельсинов! Нелепое начало января: Весна, вне ожиданья и закона Вот-вот прорвётся мятежом зелёным — Немедленно! Пускай ещё горят Нахохленные ёлки, пахнет снедью — Апрельский бунт уже не удержать! По небу, по распластанному снегу — Дорогу январю перебежать, И смех пустить под сумрачные своды, И лужи порасплёскивать в моря! И задохнуться радостной свободой — Всё той ещё — Наследьем декабря.

Там на крыше никто не плачет, Там луна выгибает спину. Там навек закатился мячик В уголок за карниз старинный. Воробьиные разговоры Принимают размер баталий. И грустят снеговые горы, Что уже своё отлетали. И решается честным боем Давний спор на кошачьей пьянке: Валерьянка пахнет весною Или лестница — валерьянкой?

Мой единственный равный, Нездешнего века и дня, Мой, сумевший заворожить меня, Не желающий ведать о конце и трубе, Каково тебе? Каково тебе средь моих заломленных рук, Не приявший крещенье слабых, Не брат, не друг — Мой владеющий мною, как синева — стрелой, Сумасшедший мой! Что смотреть на небо — оттуда идёт зима. Что бояться жизни, глотнув февральской воды? За углом караулит город — Кому водить? Ну так что же. Ладно. Будем сходить с ума.

Давай отпразднуем грозу: В саду истерику сирени, Окна слепое озаренье И на балконе стрекозу. Оглох букет в дрожащей склянке, А с неба — грохот и пожар, Как будто лопнул у цыганки Непроданный лиловый шар! Как наши праздники случайны И неожиданны для нас, Какой судьбой необычайной Подарены — в который раз! И, право, стоит ли печали, Что телефоны замолчали, Что зимних писем не несут... Уже Крещенье — за плечами. Апрель. Мы празднуем грозу.

Под чёрным зонтиком апреля Промокнуть к вечеру успев, В гусиной коже, онемев — Вернуться в дом, чтоб отогрели, И отругали за разбой, И, в бабушкин платок укутав, Сказали: — Впрочем, Бог с тобой. Какие могут быть простуды У этих лайдаков? Апрель! Пей молоко и марш в постель. Но «марш» лукаво затянуть, И под шумок забраться в кресла, И в королевском праве детства — Над томом Пушкина заснуть.

Когда мне исполнилось семь — не котёнка в мешке, Не стрелы и лук, не матроску, не страшную книжку — Мне дали в подарок напёрсток по детской руке: Блестящую штучку, оправу на палец-худышку. И мне бы учиться шитью, постигая дела Лукавых узоров, опущенных взоров и кружев... Но я упирала иголку об угол стола: Мой славный напёрсток мне был не для этого нужен. Я в нём подавала напиться усталым коням, И мой генерал отличался блистательной каской, И хитрая ведьма брала по ночам у меня Всё тот же напёрсток — летать в отдалённые сказки. Тот год был печален, и новый, и новый пришёл. Пора бы умнеть. Но опять и опять полнолунье! И я, непутёвая, тычусь иголкой об стол. А воины бьются, и лошади пьют, и летают колдуньи.

О, вы знаете слово? Да вы не поляк ли, мой милый? Королеве положено длинное платье, Да старушечий глаз — Присмотреть, чтоб достойно грешила, Чьи-то перья в пыли — да любовь — Да на чётках распятье. А у нас холода да беда — Не сезон для элегий. И на наш эшафот не прольётся холопская жалость. Королевское «нет» нам осталось — Из всех привилегий. О, не спорьте, мой милый. Уж вам ли не знать, что осталось.

Где я видела мокрую ветку на стёртых камнях, И торговку черешнями в шляпке немыслимых роз, И кофейню с железным ангелом на дверях — Где я видела? Безнадёжный вопрос. Я не помню даты, врезанной во фронтон, Я не слышу города, что грустит по моим шагам. Мне пора идти, Оставляя всё на потом — На бессонницу через сотню лет — Плач по тем берегам, Что когда-то стыли вечером; сохла соль, А волна целовала руку и умерла. Все дорожки к месяцу отливали в смоль, А одна уводила вверх, и была бела. А вослед звенели окнами допоздна, Но уже голоса кузнечиков и детей Становились меньше, И капала тишина. Только плакал старый трамвайчик между путей.

Мы словесно непереводимы. Что стихи? Это запах дыма — Не тому, кто курит, а рядом. Аромат, переставший быть ядом, Синь-трава, невесомое дело! А когда потянет горелым — Так положено. Все это знают. Неизодранное знамя Существует до первого боя. Выше! Вот уже — в клочья! С тобою — Бог, А кто за тобой — невредимы, Только волосы пахнут дымом. А другой судьбы просто нету. На роду российским поэтам — Быть простреленными, как знамёнам. А потом уже — поимённо.

В идиотской курточке — Бывшем детском пальто, С головою, полной рифмованной ерунды, Я была в Одессе счастлива, как никто — Без полцарства, лошади и узды! Я была в Одессе — кузнечиком на руке: Ни присяг, ни слёз, и не мерять пудами соль! Улетай, возвращайся — Снимут любую боль Пыльный донник, синь да мидии в котелке. Мои улицы мною стёрты до дыр, Мои лестницы слизаны бегом во весь опор, Мои скалы блещут спинами из воды И снесёт с Соборной площади мой собор. А когда я устану, Но встанет собор, как был — Я возьму билет обратно в один конец: В переулки, в тёплый вечер, в память и пыль! И моя цыганка мне продаст леденец.

Не лгут зеркала, Да пока им и незачем врать. И самый внимательный глаз не заметит старенья. Ну что же — печаль... Но какая осанка и стать! Ну что ж — одиночество... Да, но ещё не смиренье! Мудрее замужних — В дождях и бездонном труде, В речах и одежде — Изящней бессмысленно-юных, Но так бесконечно добры в настоящей беде, Но так напряжённо — до боли — натянуты струны Светлейшей души — Ну, возможно ли не полюбить! Вам, ясновельможная, сердце моё — без остатка! Смущённая нежность, Последней гордыни остатки, И страх вечерами: а ну как решит, что не быть?

А вот и я: над газовой плитой, В безукоризненном двадцатом веке Вся, до оборочки! Подделки никакой. Четвёртый час. Отяжелели веки, Но теплится беседа, как свеча, И не успеет догореть — как утро! Мне возражают. Ласково и мудро. А я упрямствую. Движением плеча, И шёпотом, и вот почти слезами — Упрямствую! Мне так немного лет, Что я сужу, не пользуясь весами, Но зная окончательный ответ. И где уж мне за кофе уследить! Вот он сбегает на плиту победно, Безумствует, и пляшет, и чадит, И дышит пеной из кастрюльки медной. А я кидаюсь, обрывая спор, Спасать! И мы запутались руками... Кофейный бунт подавлен. Тихнет пламя. И я опять несу упрямый вздор. Мне возражают, ласково... Нет силы! Я вверх гляжу, дыханье задержав. А впрочем, я давно уже забыла И сущность спора, И того, кто прав.

А тебе показалось, что ночь — и прожектор в окно! Ты вскочил, просыпаясь. Но это был просто рассвет. До будильника час — на последние сны, мой родной! Постарайся уснуть. А что птицы — ещё не в листве — В набухающих ветках, по первому пуху — орут — Это значит: сегодня взорвутся зелёным леса! Трудный день впереди. Отпусти на привычный маршрут — Паруса и полёт — Сколько там остаётся минут... Не достанут, Никто не достанет твои паруса.

Раз пора облака загонять и доить, В кабаках откупоривать вина, Пани — утренний грим на вечерний сменить — Наступает szara godzina. [2] Но трёхцветные кошки, как флаги, царят, Но парят витражи леденцами, Но неоновых трубок цыганский парад В ритме пульса мерцает. О, я вижу тебя — как глаза ни закрой — Ты стоишь, негасима... Над отчизной моей — Первой или второй? — Наступает szara godzina. Но пройду я по улицам сквозь патрули, Ветром Гданьська ночного. Как израненный пёс, Сердце молча болит: Знать бы нужное слово! Знать бы польское слово — не может не быть — Что дарует свободу! На остатке дыханья — все песни забыть — За высокую оду! Чтобы всё — в твой костёр, В твой костёл, в твой прибой Цвета пепла и мела... Кровь на стыках, как поезд, грохочет тобой: Nie zqinela! [3]

Из незнакомого окна Скупой огонь дрожит и льётся Да отражённая луна Плывёт, как яблоко в колодце. И всё. Ни пса и ни звезды. Минуты капают, но мимо... Как сердце, падают плоды, Но дрожь земли неощутима. Кем нам назначен этот час — Души немое предстоянье? Себе ли ищем оправданья? Виним ли время, горячась? Без слов тоскуем ли по дальним? И ловим зов, хоть не слышны Ни голоса, ни звук кандальный. Но посредине тишины Возможно ль этот зов опальный За отпущение вины Принять?

Молоко на строке не обсохло, А отчизна уже поняла, И по нас уже плакали ВОХРы, И бумаги вшивали в дела. Мы дышали стихами свободы, Мы друзьям оставались верны, Нас крестили холодные воды Отвергающей Бога страны. А суды громыхали сроками, А холопы вершили приказ — Поскорее прикрыть медяками Преступление поднятых глаз. Убиенны ли, проданы ль братьями — Покидаем свои города — Кто в безвестность, а кто в хрестоматию — Так ли важно, который куда? Сколько выдержат смертные узы, На какой перетрутся строке? Оборванка российская муза, Не умеет гадать по руке. Лишь печалится: ай, молодые! Неужели и этих в расход? Погрустит и пойдёт по России. Озари ей дорогу, Господь!

Моя тоска — домашняя зверюшка. Она тиха и знает слово «брысь». Ей мало надо: почесать за ушком, Скормить конфетку и шепнуть: «Держись». Она меня за горло не хватает И никогда не лезет при чужих. Минутной стрелки песенка простая Её утешит и заворожит. Она ко мне залезет на колени, По-детски ткнётся носом и уснёт. А на мою тетрадь отбросит тени Бессмысленный железный переплёт. И только ночью, словно мышь в соломе, Она завозится, и в полусне Тихонько заскулит о тёплом доме, Который ты ещё построишь мне.

Леденцы, кому леденцы! Нету слаще, прозрачней нет! Налетай скорей, сорванцы: На лучинках — целый букет! Жёлтый заяц, красный петух И четыре лиловых слона. Забирай себе сразу двух: Что за радость, если одна? У моих леденцов секрет: Ветер, мята и барбарис. Нету слаще, прохладней нет — Налетай и смелей берись: Облизни — во рту холодок, Откуси — растает как сон, Глянь насквозь — зелёный ледок, Жёлтый мёд, малиновый звон! Динь-дон — сахарное стекло! Этим летом, в этом саду — Налетайте — вам повезло! Завтра я уже не приду. Жёлтый заяц, лиловый слон Не вернутся — и не беда. Леденцовый старый закон: Что за радость, если всегда?

Наше время — больная корова: Бабий взгляд и наждачный язык. Изжевало нам судьбы без крови, Без особых страстей и грозы. Сунет морду — всё ближе и ближе, Не успеешь оставшихся дней Уберечь: дотянулось и лижет! Тем охотнее, чем солоней.

На лестнице, пропахшей керосином, На третьем марше, гулком, как орган, Гранёная стекляшка — как красиво! Восторг сорок, поэтов и цыган! Бывают ли находки вдохновенней? Скорей надраить об рукав — и вот На что ни глянь — сиреневые тени И апельсинный радостный обвод! Витки перил! Карниз! Лепные маски! И нетерпенье прыгает уже: Не пропадут ли сказочные краски Вне мрамора и пыльных витражей? Но милостивы сумрачные чары: Двор — в леденцах! О, с кем бы разделить Открытие? — Муркет! Смотри, котяра: Какое солнце, аж стекло болит!

Сложно жить летучей кошке: Натянули провода. Промахнёшься хоть немножко — И калека навсегда! Развели тоску такую, Понавешали тряпьё... Но лечу! Кто не рискует — Тот шампанское не пьёт! Виражи кручу я лихо, Лучшим асам нос утру... Догоняю воробьиху, Хоть и в рот их не беру. Мне приятно по привычке Развлекаться по пути: Выдрать хвостик Божьей птичке И по ветру распустить. Я люблю качать антенны, Портить нервы паукам, И заглядывать за стены, И ходить по потолкам. Я могу влететь в окошко На девятом этаже, Тихо скушать курью ножку, Торт и мятное драже, Глянуть в зеркало с улыбкой, В ванной краны повертеть, Изловить из банки рыбку — И на крышу — песни петь. Там уже под мокрым снегом Пахнет мятой и луной, Там не терпится коллегам Поздороваться со мной. Сколько рыжих, сколько серых Стонет от моей красы! Там такие кавалеры — Со спины видны усы! Март-апрель... Наверно, в мае Буду нянчить я котят. Ни за что не отвечаю, Если тоже полетят!

Минуты памяти о недожитом лете Пришли ко мне и встали у дверей, Наивны и торжественны, как дети, В тугих нарядах принцев и зверей. Они свои сокровища держали Так бережно на худеньких руках — Все грозы, всех жуков! Мне было жаль их. И мы заговорили о стихах. Потом листали мятые страницы, Потом молчали. А ещё потом Неслышные полуночные птицы Столпились за единственным окном. И так они внимательно глядели, Так неуклонно, будто счёт вели, Перебирая каждый день недели. И гости распрощались и ушли. А я в смятеньи собираю силы. Ещё чуть-чуть! Мне следует давно Тех птиц впустить. Их время наступило. Но как мне трудно отворить окно!

Господи, как он там? Присмотри за ним, Чтоб с ума не сошёл в пустом закутке квартиры. Устыди его боль, от отчаянья охрани — Чтобы с ясным лицом — за двоих — Он встал перед миром. Подымаю чашу — да будет воля Твоя! Видишь: руки спокойны, легко беру и не трушу. Но на черно-белой эмульсии бытия — Укрепи его душу! Мне светлей, чем ему, и дорога моя проста: Отшлифована сколькими! Вызубрен каждый камень! Мне не трудно на ней — гляди! Лишь его не оставь В сумасшедших углах, размеченных пауками! Только руку не отними от его плеча, Только не лиши опоры — Твоей твердыни, И ошейник он скуёт на нашу печаль Из бессмертного сплава верности и гордыни. А когда мы вместе встанем пред Тобой, Ни о чём не прося — что больше, когда мы рядом? — Ни клинком не разнять, ни архангельскою трубой! — Мы ответим Тебе, не опуская взгляда.

Я знаю, что его не получить И не отправить. В мелкие клочки — Как только домараю — черновик. Потом. Когда-нибудь. Ведь ты привык, Читая между недошедших строк, Всё понимать. И в крошечный листок Я умещаю ночь, не торопясь. Куда спешить, когда минувший час — Всё в тот же срок, неведомо какой. И шевелится слово под рукой — Скворчонком! Шорохом! Движением ресниц! Всё хорошо. Но ты пока не снись. Чуть позже. Я узлом скручу печаль, Закину голову, и на уста — печать — Улыбку, княже! Хоть издалека! Ты чувствуешь: тепла моя рука — По волосам! По впадинке щеки! Как декабрём подуло на виски... Как похудел... Ещё приснись, ещё! Открыть окно. Подушке горячо. Шаги за дверью, и на башне бой: Два, три... Ты помнишь, а ведь мы с тобой Не попрощались! Это ничего. Четыре... Всё. Какой тяжёлый звон! НОЧНАЯ ПЕСНЯ БАШНИ Зи-ма. Темно. За-крой окно. Последний свет Не упусти. На сколько лет — Зима в горсти? Чет-вёртый сон — И что потом? Ко-торый стон Душить платком? Ко-торый век? Бездарный счёт... И хлоркой — снег — Глаза печёт... Дыши ровней! ...Не смей! Не смей! Ах, какая смешная башня! Горе-нянька моих ночей! Как бы славно в одной рубашке Пореветь на твоём плече! Что за классика! Что за нега! Упустить ли случай такой? Упускаю. Казённым снегом Простыня горит под щекой. А на ней клеймо — чтоб не спёрли: Изолятор, мол, КГБ... Душно. Кошки скребутся в горле. Хочешь, нянюшка, я тебе Расскажу немодную сказку? Слушай, старая, не ворчи. Не смотри, что сюжет затаскан: Всё на свете не без причин. Жили-были серые мыши В старом кованом сундуке. И старались как можно тише Шарудеть в своём уголке. И плодились, и размножались, Как Господь повелел зверью: Потихонечку нарожают — Да и песенку запоют. МЫШЬЯ ПЕСЕНКА — Спи, малыш. Храбрый мыш. Час проспишь И два проспишь. Кошку скушаешь во сне, А кота оставишь мне. Спи, убоище моё. Мама песенку споёт: Как за нашим Сундуком Сладко пахнет Сахарком, Как на нашем На полу — Корка хлебушка В углу... Корка тоже хочет Спать... Что ты крутишься Опять? Не пугайся, дурачок: Это тикает Сверчок. В доме тихо — Ни души. Не скреби И не шурши. А не то придёт Бабай... Спи, ушастик, Баю-бай! И растили они детишек Осторожно, как под метлой. Объясняли им: тише, тише — Злющий кот и хозяин злой! Кот сожрёт, Хозяин отравит... Жисть — не песенка — не храбрись! Изничтожат — и в полном праве, И никто им не скажет: «Брысь». Самый тихий мышонок слушал — И наматывал на усы... Но его послушную душу Загубил кусок колбасы. Мышеловка — такое дело — Даже смирным кладёт предел! Уж и мама его жалела! Уж и папа весь поседел! Самый умный мышонок думал: Раз хозяин сильнее всех — Я сотрудничать с ним пойду, мол, Обеспечу себе успех. Я могу из пугливой твари Человечьим коллегой стать! Сдал анкету, попал в виварий... Но потом перестал писать. Самый шустрый мышонок тоже Не хотел, как велят отцы. Говорил: «До чего я дожил, Я не лошадь, чтоб под уздцы! Всю мышиную жизнь бояться Ради корочки или двух... Ах, уйдёмте отсюда, братцы! В чистом поле высокий дух Обретём. Не рабы, не воры — В старом дереве у реки Мы такие построим норы И отгрохаем сундуки! Мы посеем ячмень, и воду Проведём — не сочтём трудом... Кто однажды глотнул свободы — Не воротится в кошкин дом!» Как он шкурку рвал нараспашку, Этот маленький диссидент... Ну да ладно, старая башня, Обойдёмся без хэппи энд! Хэппи энд — это суп с котом, Это мышья толпа, ликуя... Смейся, нянька, беззубым ртом! Дело давнее, не могу я Вспомнить, что с ним было потом. Может, лучше начнём другую? А другая сказка простая: В чьём-то городе чей-то сын... Но уже, посмотри, светает! Не зевай, отбивай часы! Всем измученным и бессонным Возвести: дождались утра! И плывут за натужным звоном Горы снега и серебра. ДНЕВНАЯ ПЕСНЯ БАШНИ Да. Да. Горе — не беда. Время будет, Время — ерунда. Я-то знаю — Голова седа — Нет такого Слова: навсегда! Что часы — Фигурки изо льда! Их сметёт Весенняя вода. Что тоска — По снегу борозда! Не навеки Тёмная звезда. Пусть идут Этапом поезда — Посмотри: Сменяются года. Позади — Сплошная череда, Впереди — Высокая гряда! Вот я пишу, а ночь уже прошла, И утро об решётку — в два крыла — Стучит. И значит — хлеба накрошить, Насыпать за окно. И значит — жить. Зарядкой — в пот. И ледяной водой — В озноб. Чтоб от бессонницы — следов — Ни-ни! Сухарь. Да пара польских книг. Да с хрустом продираться сквозь язык Полузабытый, но такой родной! И вдруг! Не может быть. Глазам темно: «Будешь ясной панной, будешь ясной панной При большом дворе, А я чёрным ксёндзом, а я чёрным ксёндзом В бел-монастыре...» Та песенка! Я помню: двадцать строк — Всегда до слёз! Ещё — большой платок. Я им укутана. И — бабкиной рукой — Крест-накрест: — да хранит... Обряд простой, Непостижимый, но привычный мне. За гранью памяти, в забытом детском сне — Та песенка! Какая встреча — здесь, В клеймённой книге, после слова «честь»! Ну что ж, прошло не меньше двадцати. И я на предназначенном пути, И ты, мой княже, рядом. И двоим — Куда как легче в этот сладкий дым Любезного отечества! В костёр! В удушье камеры! Потом — в бетонный двор На пять шагов, а после — на этап С немецкою овчаркой по пятам — Всё в тот же срок, неведомо какой. Не столь уж отдалённым «далеко» — Пренебрежём! Мы вместе! Не разнять Соединённых, сросшихся! Ни дня, Ни мысли — без тебя! Сквозь весь бетон Ты слышишь — сердце? Но не крик, не стон — Спокойный счёт. Как о причал прибой. Вот так и жить. Удар в удар с тобой. Вот так на суд. Ещё успеть обнять, Ещё увидеться — хотя б на четверть дня, Единственные выдохнуть слова, Единственную руку целовать — Твою! И разделить одну скамью. И первый круг. И крылья первых вьюг.

Не может быть! Тюремный домовой — Совсем уж нереальная фигура! Ну, козни. Ну, лукавая натура... Но где он спрячется? С большою головой, Косматый, седенький... В подушке? Под кроватью? Найдут при обыске. За тумбочкой? Опять Найдут... Куда же? Заползёт под платье? Но платье утром будут надевать... А вот завёлся, бестия! Шуршит И возится. То форточку откроет И дунет так, что черновик слетит, То под окном тихонечко завоет, Как если дуть в порожний пузырёк. То ночью грохнет мыльницею с полки, То утром я расчёсываю чёлку, А в ней — косичка. Ласковый намёк! И тоненький скребётся хохоток — За батареей, что ли? Кошки-мышки! Кого ловить? И кто на чьём хвосте? Зачем закладку вынимать из книжки И, трубочкой свернув, пихать в постель? Ну ладно: лампочка сгорает раз в неделю — По вторникам. И бесится конвой, Натужно постигая: в чём же дело? Хорошенькое дело — домовой! Ну что ему пришьёшь? И как допросишь? Какую, к чёрту, выберешь статью? Хотя статью найдут, и к ней — доносы... Ну а кого посадишь на скамью? Допустим, бутерброды все без масла И потому не падают. И он Тут ни при чём. Но мне ещё неясно: Когда на отдалённой башне звон И бьёт четырнадцать — какое это время? И кто там бьёт? И, может быть, кого? Ох, шестипалое лихое племя! Ужо я доберусь! Но тут совок Для мусора тихонечко съезжает По стенке... Трах! Как громко для совка! Обиделся! Мол, пусть не обижают Нахалки разные седого старика! А, впрочем, он не дуется подолгу! Лукавец от ушей и до хвоста — Хихикнул, хрюкнул — и полез на полку. И там затихло. Видимо, устал. А тут и спать пора. Закрыть от света Глаза ладонью. Самый лучший сон Заказываю! Что я дам за это? — А что с тебя возьмёшь? — смеётся он. И вот я вижу: поле зверобоя, И кто-то там летит над ним, летит... И мне кричит: «Беру тебя с собою!» А за спиною вдруг как захрустит! Ах ты, лохматый! Маленький дикарь! Кончай шалить, уж на сегодня хватит! Гляжу спросонок... Лёжа на кровати, Сокамерница кушает сухарь.

— Король уехал в горы, На дальнюю охоту. Ну что ты плачешь, дурочка, Охота — не война! — Конечно, милый братец, Мне так — взгрустнулось что-то. Служанка королевы Горько плачет у окна. — Ах, он уехал в горы Без слуг и без короны И клялся королеве Вернуться поскорей. А может, там и правда — Ещё живут драконы? Ну что он сможет сделать С десятком егерей? Ведь люди говорили: Следы нечистой силы, И козы пропадают, И хохот в рудниках... А он ещё на подвиг Хотел отправить сына, Но принц пришёл без шпаги И в спущенных чулках. Ах, как бы я хотела — Ведь я верхом, как мальчик — Хоть подержать бы стремя, Хотя бы щит нести! Неправда, милый братец: Ты видишь, я не плачу. Но я осталась в замке, Когда король в пути! — Ну что тебе, девчонке, До королевской славы! Он поседел на войнах И к странствиям привык. А женщинам пристали Домашние забавы — Ручная обезьянка И карлик Доминик! — Я знаю, милый братец: Шелка да гобелены... Служанка королевы — Не рыцарь королю. Не мне бросаться с башни, Когда осадят стены, Ни плена, ни победы Я с ним не разделю, Ни мантии, ни сласти Отравленного кубка — Ни под одной планетой, Ни под одной плитой... Зачем перед отъездом Он мне сказал: «Голубка, Кому ты вышиваешь Заплаканный платок?»

Плачет серый ветер, Что дразнит ворона. Ворона хохочет — Качаются сосны. Ах серый ты, серый! Пора бы на Север: Прилечь бы на льдине — Никто не увидит. Ах бедный ты, бедный! Качаются сосны, А муравьи лезут Смотреть, как ты плачешь. А там ещё выше — Дождик да тучи, А там ещё ниже — Грибы да колючки. Зачем ветру плакать В такой пустой вечер? Пошли стряхнём листья С соседнего леса!

Я письмо пишу сегодня На тот свет. А что же — Если с этого ни строчки, Ни вести? А рожи Тюремные — не людские, Не ясные лица — Так и сунутся в кормушку: Что ж, мол, не боится? Может, всё-таки заплачет, А там и пощады — Заскулит? Глазок незрячий, Конвоир прыщавый... И не страшно, да ведь пакость! Воздух липнет к коже. Не учили в детстве плакать — Царствие им Божье — Бабка с дедом — а всё буквам, Латинским и нашим... Не пугали меня букой, Не пихали кашей. Только выучить успели Доброе от злого Отличать — как у постели С крестом в изголовье Всё сиротство отревела Я вперёд, на годы... Дед, не шляхетское дело — Плакать перед сбродом, Правда? Бабушка, в любистке Ты меня купала, Чтоб по камерам гебистским Свежесть не пропала, Да? Шептала и крестила, Платком укрывала, Чтобы горло не простыло В тюремных подвалах! А сейчас бы передачу Принесла, и гордо Посмотрела бы — без плача! — В служебные морды. Яснейшая моя пани В ботах из починки! Хороши ли под стопами Облаков овчинки? Деду, самый первый рыцарь, Твердыня кристалла! Помнишь: «Трижды разориться — Лишь бы честь осталась!» Видишь, крепко заучила. Доволен ли мною? Мне ль набрасывать кручину На плечи весною? Улыбнитесь мне, родные, И благословите На пути мои земные — Не в холопьей свите, И не в свалке за погоны Да чёрную «Волгу», А в столыпинском вагоне На верхнюю полку, Да на ватник не по росту, На платок измятый, На лёгкую мою поступь Меж двух автоматов.

Всё круче тропа — предстало То время, что я ждала. И горлу воздуха мало, Но боль высоты — светла. Хрустит ледяная плёнка, Вмерзающая в весну, И сердце чёрным козлёнком Взлетает на крутизну. А дальше — кремнём и серой, И всё невесомей шаг, Но здесь высочайшей мерой Отмерится мне душа. И если дойду — над твердью Увижу мосты лучей, А нет — казни меня смертью, Моя голубая честь! О, сколько нас есть и было На этом горнем пути! Лишь эхо — школьник-зубрила Заучит: — Пора! Лети!

Кому мечта по всем счетам оплатит, Кому позолотит пустой орех... А мне скулит про бархатное платье, Вишнёвое и пышное, как грех. О, недоступное! Не нашей жизни! И негде взять, и некуда надеть... Но как мне хочется! Резонной укоризне Наперекор — там, в самой тесноте Сердечных закутков — цветёт отрава Тяжёлых складок, тёмного шитья... Ребяческое попранное право На красоту! Не хлеба, не жилья — Но королевских небелёных кружев, Витых колец, лукавых лент — ан нет! Мой день, как ослик, взнуздан и нагружен, А ночь пустынна, как тюремный свет. Но я в душе — что делать! Виновата! — Всё шью его, и тысячный стежок Кладу в уме, застёгивая ватник И меряя кирзовый сапожок.

Круто сыплются звёзды, и холод в небесных селеньях. Этот месяц на взмахе — держись, не ослабя руки! Закрываешь глаза — и за гранью усталого зренья Конькобежец, как циркуль, размеренно чертит круги. В черно-белой гравюре зимы исчезают оттенки, Громыхает глаголом суровое нищенство фраз. Пять шагов до окна и четыре от стенки до стенки, Да нелепо моргает в железо оправленный глаз. Монотонная хитрость допроса волочится мимо, Молодой конвоир по-солдатски бесхитростно груб... О, какое спокойствие — молча брести через зиму, Даже «нет» не спуская с обмётанных треснувших губ! Снежный маятник стёрся: какая по счёту неделя? Лишь темнее глаза над строкою да лоб горячей. Через жар и озноб — я дойду, я дойду до апреля! Я уже на дороге. И Божья рука на плече.

А вот зима! Кому прохлады? Хрустит заснеженный лоток... Не застуди зубов! Халатом Крахмальным, святостью и мятой — У самых губ! У самых ног! Лови! Топчи! Всё так нелепо, Так запрокинуто, смеясь, Как будто сыплют белым хлебом — По крошке — ангелы на нас. Всем узникам на свете хватит! Щедрейшей пайкой — пышный слой: Всем ребятишкам — сладкой ватой, Всем убиенным — за оградой Пресветлым пухом; Мне — весной.

Плохо мне, плохо. Старый я, старый. Чешется лес, соскребает листья. Заснёшь ненароком — опять кошмары. Проснёшься — темень да шорох лисий. Утро. Грибы подымают шляпы. Бог мой драконий, большой и добрый! Я так устал: затекают лапы И сердце бьётся в худые рёбра. Да, я ещё выдыхаю пламя, Но это трудно. И кашель душит. В какой пустыне метёт крылами Ангел, берущий драконьи души? Мне кажется, просто меня забыли, Когда считали — все ли на месте. А я, как прежде, свистнуть не в силе, Чтоб дохли звёзды и падал месяц. Возьми меня, сделай такое благо! В холодном небе жадные птицы. Последний рыцарь давно оплакан И не приедет со мной сразиться. Я знаю: должен — конный ли, пеший — Придти, убить и не взять награды... Но я ль виноват, что рыцарей меньше Ты сотворил, чем нашего брата? Все полегли, а мне не хватило. Стыдно сказать, до чего я дожил! В последний рёв собираю силы: За что я оставлен без боя, Боже?

Государь-император играет в солдатики — браво! У коней по-драконьи колышется пар из ноздрей... Как мне в сердце вкипела твоя оловянная слава, Окаянная родина вечных моих декабрей! Господа офицеры в каре индевеют — отменно! А под следствием будут рыдать и валяться в ногах, Назовут имена... Ты простишь им двойную измену, Но замучишь их женщин в своих негашёных снегах. Господа нигилисты свергают святыню... недурно! Им не нужны златые кумиры — возьмут серебром. Ты им дашь в феврале поиграть с избирательной урной И за это научишь слова вырубать топором. И сегодня, и завтра — всё то же, меняя обличья, — Лишь бы к горлу поближе! — и медленно пить голоса, А потом отвалиться в своём вурдалачьем величье Да иудино дерево молча растить по лесам.

Морозом пахнет от коня, Заряжено ружьё, И не размокшая стерня, А звонкий путь ведёт меня — Скорей, скорей, — поёт. Ещё не езжена тропа. Как тихо дышит лес! Под ясным снегом сладко спать, Но нас выводит убивать Небесный знак — Стрелец. Горя предутренним костром, Его глаза светлы... Мой хлоп играет топором, И самородным серебром Я зарядил стволы. Мой зверь залёг, и нет следов, И стынут стремена. Но сердце чует дымный зов: Моя охота, как любовь, Смертельна и хмельна. Глаза в глаза — мы встанем с ним На свежий холст зимы, И кровь прольётся под одним: Моя — лазурь, его — кармин... Друг друга стоим мы! Я спешусь у твоих ворот И шкуру в дом внесу. А хочешь — пусть наоборот, И мой медведь меня убьёт В серебряном лесу. Легко дышать и сладко жить, Но лес уже притих, И пар над логовом дрожит. Ты обещала ворожить — Кому из нас двоих?

Солнце в голову — круче вин! Сотый шаг — да ещё один. Комарино звенит висок. Кто-то рядом — лицом в песок. Проходи, не смотри туда: Он уже навсегда. Завтра солнце сожжёт мундир, Ветер сдует клочки седин. Помни-помни, незваный гость: Здесь одна униформа — кость, Здесь одно угощенье — смерть, Да сыпучая злая твердь. И зачем через столько лет По зыбям Александров след — Перестеливать? Может, криво лёг? Посмотри: песок и песок Льётся, марево разогрев! Пусть бы рылся британский лев В сей песочнице — хоть века! Но измученная рука Всё цепляется за лафет — Горячо? Отпусти — в скелет Побелеешь за пару дней! Гренадеры — хвосты коней Намотали на кулаки. Шагом-шагом через пески, Через дюны, через валы — Императорские орлы! Плещет знамени рваный край. Девятнадцатый день — И в рай! — Обещают, что скоро Нил. — Врут, наверное. Был да сплыл. — Был мираж, да и тот усох. Ох, упасть бы, да не в песок — В снег! Чтоб горлом — по белизне! Император! Веди на снег, В волчьи зубы! На холода! Только — смилуйся — не сюда! Злится-злится огненный бог. Фляжка дразнит: а вдруг глоток — Да остался? Стерва, не ври! Я-то помню: их было три. Я с Деноном два разделил, А последний тайком допил Нынче утром. Нутро палит — Мало солнца — ещё и стыд! ...Красный вечер. Хрипят отбой. Неужели ещё живой? Падай-падай, где горн застал, Как под пулями — наповал — Под несметной атакой звёзд! Я б во Францию их привёз — Сколько мог бы набрать в мешок. Ах как было бы хорошо: Пухлой вдовушке за постой — Нету денег — плачу звездой! И портному, и скрипачу, И девчонок озолочу! А для уличных сорванцов Лавку, полную леденцов, — Грабьте, варвары! — всю куплю! Красных, жёлтых, зелёных... Сплю. Сладок-сладок солдатский сон, Но по спящему войску — стон: — Эту сласть бы запить... Воды! — За ведро — четыре звезды! — Душу дьяволу — за стакан! — До последнего медяка Жалованье — за глоток! Да впридачу — пару сапог, Ранец, Первый пух на губе... Только маршальский жезл — себе! Всё до нитки с себя пропьём, Но его сохраним... Подъём! Хрипом-хрипом вдохни рассвет, Пошатнись, но впечатай след, Франция! Чтоб за шаг один — Тридцать тысяч легло оспин — На пустое лицо песка! Пяльтесь-пяльтесь на нас, века С пирамид — да их не видать! Только кони бредят: вода! Потянуло живым... Скорей! Не измученных кляч — зверей Сумасшедше блестит оскал. Налегли. Уже не тоска — Лихорадка горит из глаз. Сургучом жара запеклась На солдатских иссохших ртах. Не муштрованный строй — орда Рвётся! Кто поперёк — рискни! — Проблеснуло! — Неправда... — Нил! Храп из лютых конских ноздрей... — Нил! Готовь котелок скорей! Да какой котелок! Туда — В чём стоишь, в сапогах! Вода! Каской! Пригоршней! Прямо ртом! — Отпрягай лошадей! — Потом! Потянули — не удержать — в воду! Пушки в грязи лежат! — Позже вытащим! Не сгниёт! Не молебствие: Войско пьёт. Вечно пить! Остальное — тлен! Но уже поднялся с колен Кто-то первый, И жадный взгляд — Через Нил! О! Глаза болят! Арки, шпили — город Каир! Перейдём — и закатим пир У подножия пирамид, На другом берегу! Блестит То ли золото, то ли свет. За четыре тысячи лет Накопилось — кто разберёт? Завтра трубы грянут: вперёд, Франция!

Ну вот и достали Игрушки и свечи, Оденем принцессу, Осыплем дождём... Поставим Шопена И сказочный вечер Одни, без гостей, Не спеша проведём. Достанем из ваты Лиловую шишку — И в хвойную гущу, Чтоб руки в смоле... И пахнет лимоном, Медовой коврижкой Да мятным морозом Ребяческих лет... — Ты помнишь? — Я помню. Как быстро стемнело! И в сахарных листьях Померкло окно. Но длится наш праздник, И что нам за дело До старых печалей, Уснувших давно; Верхушку — звездою, Подножье — простынкой, А лапки — огнём, Серебром, бирюзой... Допела свеча и остыла пластинка, Но кружит мазурку Стеклянный узор. Сейчас ты закуришь Движеньем привычным, Я кофе налью И к тебе подойду... А ёлка грустит И роняет реснички. Но их подметут В наступившем году.

Чтобы первого января — Ни одной иголки не вымести! И ворчит соседка с утра, Раздраженье стараясь выместить. А потом внезапно ревёт. Я не лезу: чем тут поможешь? — На прогулку! Красный ковёр. Конвоиров хмельные рожи. Поскорей пройти коридор (Хлоркой, снедью, мочой, мастикой) И на воздух! В бетонный двор! Шестьдесят минут уже тикают. Лязг ключей. И беззлобный смех: — Хорошо погулять, девчата! А соседка: — О, чтоб вас всех! Дальше, детки, не для печати. Пять шагов — от стены к стене. Сверху сетка — не улетите! А соседке к утру во сне Иоанн явился Креститель. Будто в камеру привели. Как с этапа — такой усталый. Весь оброс, и ноги в пыли. И уж так его жалко стало! И она полотенца край Отодрала, чтоб ноги вымыл. Взял. И ей говорит: — Живыми Трудно быть, но тебе пора. И собрался лететь. Сиянье Тут пошло, а она кричит: — Пусть мне с дочкой дадут свиданье! Ты, мол, можешь, похлопочи! Только он ей не подал знака Ни рукой, ни крылом. Смолчал. Даже — ей показалось — плакал. Это значит: будет печаль. Или, может, несчастный случай? Исполняется сон к утру... А уж ей — такой невезучей! — Хоть бы раз приснился к добру! — Да кончай ты свою зарядку! (Это мне). Ведь на целый срок Не наскачешься! И в тетрадку Плюнь писать — отсыпайся впрок! Ты того, как я погляжу... Что ты пялишься? Люба — злая? Просто я третий год сижу. А тебе я добра желаю... Я киваю. И снова — в бег. Сколько месяцев — бег на месте! Сколько снов я бегу к тебе, Увязая, как в липком тесте, В хлорном запахе, в простыне, Рваных тряпках и грязных стенах... Разве можно любить сильней, Чем отсюда? Не на кресте — но В тошной муке дверных глазков, В утончённом хамстве допросов, В маяте соседкиных снов, В синеве её папиросы, В лютой жалости к ней — больной, Доведённой до полусмерти, Истеричной, доброй и злой, И клянущей того, кто вертит Этот шарик, — в белиберде Дней без солнца и слёз без грима — Напряжённей, святей — нигде Невозможно любить, любимый! Чтобы первого января — О твою щеку не кольнуться, Но осанку не потерять И конвойному улыбнуться: Не жалей меня, дурачок! Громыхай, громыхай ключом!

Тридцать первого — динь-дон! Близко к полночи — сгинь, сон! Я с тобой пойду — глаз в глаз — В новогодний пляс! Размахну подол — кружева! Закружи, сокол, — чуть жива! Чтобы свечечки — все в одну, Чтобы душеньку — всю в струну, Чтобы горюшко — в дым, в окно... Чтоб глазам темно! А глаза-то я подвела... А под сердцем — то не игла — То ресничка упала: вынь! Да снежок смахни с головы! Шитой скатертью крыт — стол, А каёмочка — вся крестом, А стаканы — дзынь — наливай полней! Глянь — хвоинка на дне... Так и пей! Я с тобой глотну Новогодний лёд, Я тебя втяну В танец — напролёт; Эта наша ночь — динь-дон! — Да исполнится. Загадай сон.

Ах, южане — лжецы и поэты! Ах, горячие головы — смоль! Сквозь печаль византийского лета Проступает приморская соль. В самой лютой Сибири узнаю: По гордыне — что слёзы грешны, По ресницам — что темень сквозная, По рукам — что крыла не нужны.

Блажен Василий петушиным храмом, Блажен солдат берёзовым крестом, Блаженны дети маком и мечтами, А дураки — исчёрканным листом. Сегодня снова голубиный вечер, И дышит снег наивно и легко. Как хорошо б лишиться дара речи И пить зимы парное молоко! И видеть свет — младенчески-блаженно! Но бьёт глагол в гортани, но в тисках — Дыханье, но в пылу самосожженья Обуглен рот, и пепел на висках. Обломки строк — мучительнее бритвы, Истерзан лист на тысячи ладов... И только бессловесная молитва Уймёт смятенье, как на лоб — ладонь.

И я когда-нибудь — опять В мой нелюбимый город. Скормлю монетку в автомат, «Алло» возьмёт за горло — И я опять скажу «привет» И отшатнусь от трубки: Ори! Да, через столько лет — Не призраком, не трупом — Живая, мокрая (туман!), Кто первый отогреет? Нальёшь ли, Галицкий, стакан? Нальёшь? Тогда скорее! А Ленка где? Ах, здесь! Давай! Алло, сейчас я буду! А ты сгущёнку открывай, Побольше ложку доставай И дождь уйми покуда! И будет так: тепло и свет, И пышный друг Гораций* Достойно примет мой привет И с византийской грацией Уйдёт налево — без речей, Не щуря ведьминых очей. А нам отшибло словеса С размаху узнаванья. Всё смазано — одни глаза! Секунды замерли в часах И пульс не отбивают. Вот мы какие — через срок! А в горле — как лимоном... Мы лучше стали? Что за прок В не столь уж отдалённом, Не столь уж смертном — если мы Не чище, не смелее — Из путанки! Из мокрой тьмы! Налей — да отогреем Всё, что примёрзло, — не сказать, Не выдохнуть за годы... Звучней, стаканов голоса! За то, что у друзей глаза Всё те же! За свободу! Не за эрзац по паспортам, Не лагерь без конвоя — За ту, что с нами даже там, За то, что в нас — живое Всё так же бьётся и болит! За то, что Галицкий — пиит! За то, что Ленка так добра, Как будто бы не из ребра, А из слезы сотворена! И за Наталеньку! Она С осанкой киевской княжны Заварит чай из бузины, А может, мяты. И на стол — Стихи да хлеб, кто б ни пришёл. Мы всё подчистим на корню... О, хлеб друзей! Не уроню В тебя сентиментальных слёз! И так не высохнешь авось. ...Тут все закурят. Я одна, Запрету мужнему верна, На сигарету погляжу, Вздохну — и блюдце оближу Из-под сгущёнки. Мне дольют, И расслабляющий уют Меня охватит, покачнёт — И времени тюремный счёт Совсем отпустит. Захочу Не электричества — свечу, Чтоб возносилась не спеша Её прозрачная душа, И чтоб из воска лить цветы, А Юрка чтоб развёл мосты, И чтоб сверчок на огонёк Пришёл. И мы за болтовнёй Забудем полночь. Ну её! Нам утро радости нальёт!

Всё, как я просила: Будет мне, будет (Господи, спасибо!) Дальняя дорога И новые люди. Будет мне, будет Бездомная песня И гордая память. Будет мне небо, Добытое честью, И плащ под стопами. Будет мне — Когда же — Счастливая сказка В полыни и мяте, Платье, полумаска, Кружевная пляска... И никто не скажет: — Пожила и хватит!

Паучок-математик (грустней не придумаешь зверя!) Всё старается тонкие лапки свои посчитать. Но полученной маленькой цифре он мудро не верит И сердито бормочет: «Не вышло опять ни черта!» Он соткал чертежи, он углы вымеряет прилежно, Он решает задачу с капустой, где волк и коза, Но не верит ответу и снова шуршит безнадёжно, И вздыхает: решение ясно, а как доказать? Ах ты, чокнутый гений, распятый на координатах, Чудачок-Пифагор, полоумный тюремный пророк! Подожди уползать, я поверю твоим результатам! Пораскинь вензеля, посчитай мне, пожалуйста, срок.

Я с мышами и звёздами говорю, Я зелёную луковку полила, Я сухарь покрошу в окно — январю, А он мне узор на форточке — два крыла — Ясным сахаром насечёт: Холод-хруст! И — снежинку с мятным лучом: — Какова на вкус Шестикрылая? Не горчит голубым — печаль? Первый круг — не сердцу ли вопреки? Но я знаю, что ему отвечать: — Всё в порядке, мастер, Твоей руки На устах не тает печать Филигранная, и почётней нет Белых звёзд на моих плечах. Вифлеемских тех эполет Удостоена — благодарю, Что как женщине — в кружевах — Ты сковал их. Пока жива — Сберегу чистейшими — январю Обещаю. Кричат: «Виват!» Воробьи, чтоб мастеру не грустить. И я пью из чаши, его резьбой Изукрашенной. Он говорит: — Прости, Я боялся пересластить. Бог с тобой.

Куклу с моющимися волосами! С голубыми испуганными глазами! С круглой попкой и пальчиками-конфетками Во дворе купала дочка соседки. Вдохновенный обряд напоказ творила: Наливала воду, взбивала мыло, Локтем пробовала: не горячо? — И лила на розовое плечо — Дорогое, немецкое (мягкий пластик)! Мы сгорали молча, в жестокой власти Аккуратных ресничек в шёлковых бликах, Добросовестных щёчек цвета клубники, Русых локонов и ладошек зябких, И бесстыдства кружев, снятых хозяйкой. А наш худенький круг обходила зависть И моргала пластмассовыми глазами. И уже выбирала: кого — себе — Навсегда? Кому судьба — поседеть У неё под мякотью локотка, В пышной сласти сахарного лотка, В нежной ванночке, что в коробку — комплект! — Упакована? Кто за входной билет В изобильную благодать Первым взносом — попросить дать Подержать! Дотронуться! Посмотреть! Заплати — и конец игре! И щенкам, посягающим на газон, И слезам над обиженной стрекозой, И ещё чему-то. Мы знали это, Отступая в босяцкую вольность лета: К самодельным коням, хворостинке-шпаге, Треугольному киверу из бумаги... Как с арены звери, презрев опилки, Мы ушли, деревянно держа затылки. И свой гордый выбор перестрадали, Подчиняя сердце такту сандалий.

Мне в лицо перегаром дышит моя страна. Так пришли мне книгу, где нет ничего про нас. Чтобы мне гулять по векам завитых пажей, Оловянных коньков на крышах и витражей, Чтоб листать поединки, пирушки да веера, Чтоб ещё не пора — в костёр, ещё не пора... И часовни ещё звонят на семи ветрах, И бессмертны души, и смеха достоин страх. Короли ещё молоды, графы ещё верны, И дерзят певцы. А женщины сотворены Слабыми — и дозволено им таковыми быть, И рожать сыновей, чтобы тем — берега судьбы Раздвигать, и кольчуги рвать, и концом копья Корм историкам добывать из небытия. Чтоб шутам решать проблемы зла и добра, Чтобы львы на знамёнах и драконы в горах, Да в полнеба любовь, да весёлая смерть на плахе, А уж если палач — пускай без красной рубахи.

Чёрная картинка — Стрелолист! Витая тропинка — Расстелись! Дрогни, белогривый, Под седлом! В штрихи-переливы — Напролом! Пробираться чащей В сласть и жуть! За святою чашей — Грешный путь. Озёра, драконы, Зверь-единорог... Гибнуть — так без стона, Жить — так без дорог! Мёртвые, живые — Сплетены в бою. В церкви кружевные Мальчики поют. Дамы за шелками — Страстоцвет! — Слабыми руками По канве Пышный герб выводят, Подают: — Сбереги в походе. А убьют — Воспоют сторицей Каждый бой... Мой весёлый рыцарь, Бог с тобой!

Мне как-то снилось: кони и попоны, Рука с колючим перстнем на плече, И горький лик коричневой иконы, И твёрдый ропот тысячи мечей. Потом не помню. Травы уставали Оплакивать надломы, волки — выть, И кто-то пел по мёртвым на привале, И сохли раны, и хотелось пить. Был месяц август. Дозревали звёзды И падали в походные костры, И родину спасти ещё не поздно Казалось нам. Мы дождались поры, Мы встали, и в который раз, спасая, Ушли в траву и перестали быть. Юродивая девочка, босая По нам бежала с криком. Не убить — Так просто. Кажется, сейчас усвоит Моя земля бесхитростный урок... Но нет! Ржавеют воды, бабы воют. А мы встаём, когда приходит срок.

Зачем бояться манекенов? А вот поди ж: до тошноты! Они молчат в прозрачных стенах И улыбаются... А ты Кричишь: — Скорей, пойдём отсюда! И тянешь за руку. Но вслед — Они... О, детская причуда! Не оставляешь столько лет — Зачем? Недвижные уроды При галстуках и в пиджаках, Младенцы мертвенной породы В передничках и ползунках, И женщины... У них снимают, Меняя платье, кисти рук... Кадавров линия прямая! А вдруг однажды поутру Ты выплеснешь своё отродье На улицы? Войдёшь в дома? И родине моей юродивой... А впрочем, ведь она сама Хватает за руки — проверить: Снимаются? Ну, значит, свой! А нет — в наручники! И двери — На ключ! И встанет часовой, Обшитый синим кантом — рядом, И ты тогда поймёшь по взгляду, Что он — тот самый! Неживой.

Что календарь? Формальность бытия! Любой февраль уже сиренью дует. И прежнюю печаль на молодую Под буйную крамолу воронья Сменяет. Но приросшая — болит! Скребут асфальту шкуру. Соль земли Разметена по влажным тротуарам. Цветные сны слоятся тонким паром, А мы отвыкли радости делить. Как женщина неловкая — пакеты, Мы их роняем всей охапкой в снег! Но всё равно хватает всем, на всех! О перемен прозрачная примета! О времени весёлое весло! Промокших варежек наивное тепло Впечатается в корочку сугроба, Зашмыгают иззябшие микробы, Весенние созвездья из берлог Подымут лёгкий запах нафталина, И Бог, слепив дитя из мокрой глины, Остатками запрудит ручеёк.

О нём толковали по всем лагерям, Галдели в столыпинских потных вагонах, И письма писали о нём матерям, И бредили в карцере хрипнувшим горлом. Давно ли сидит он — не помнил никто, Но знали: делился пайком и заваркой, И отдал мальцу на этапе пальто, А в зоне голодных кормил с отоварки. И спутав со слухом невнятную быль, Гадали: за что он влетел в арестанты? Одни говорили: за то, что любил. Другие шептали, что за пропаганду. А он им паёк в колбасу превращал, Лечить их не брезгал — чесотка ли, вши ли. А женщин жалел, понимал и прощал. И даже не требовал, чтоб не грешили. Он боль унимал возложеньем руки, Учил: вы не звери, пора бы из клеток... И самые верные ученики Его продавали за пачку таблеток. А он говорил: ваши души во тьме, И что, мол, с вас спросишь, И гневался редко. А впрочем, болтали в Бутырской тюрьме, Что он за донос изувечил «наседку». Одни уходили, отмаявши срок, Другие амнистии ждали напрасно, А он под неё и попасть бы не мог, Поскольку считался особо опасным. Но четверо зэков, уйдя по домам, О нём записали, что знали, в тетрадку. Их тут же забрали, и к новым делам Подшили их записи — всё по порядку. И взяли его — неизвестно куда. И где он теперь — в рудниках или ссылке, А может, под коркой сибирского льда — Спросите попутчиков на пересылке.

И оказалось: это просто скучно — Не более того. А теснота Клетушки, загородки в зале душном — Уютная, дубовая черта Меж судьями и мною — чтоб не спутать. Глаза в глаза! Ребячье торжество: Воротятся! Боятся в зале смуты? А может, мой весёлый глаз жесток По-зэковски? Чтоб и во сне — за горло? Но мой разбой уже превозмогла Чеканенная прадедами гордость: Что мне за дело до холопских глаз!

Сегодня утро пепельноволосо. И, обнимая тонкие колени, Лениво наблюдает птичью россыпь Во влажном небе. Бремя обновлений Сегодня невесомо: ни печалей, Ни берега в бездонной передышке! И ремешки отброшенных сандалий Впечатаны в скрещённые лодыжки. И безмятежный взор влекут осколки Витых ракушек, сохнущие сети, Песчинки да сосновые иголки, Да звон и лёгкость бытия на свете.

Наспех прячу За сарай портфель, Конь мой пряничный — Айда в апрель! Жестяной трамвайчик, Башенка-часы, Запертые дачи, Брошенные псы. Волчьи мои морды! Переглажу всех! На боках потёртых — Прошлогодний мех. Сказочная свита, До-го-няй! В зубы ненасытные — Бросаю коня! По дохлой полыни, Оползнями — вниз: В такое синее — Хоть захлебнись! В облако ли, в воду — С самой крутизны! Звонкая свобода Десятой весны! Водоросли, звери, Свет морской! Ветер с берега Хохочет: стой! Но лечу с разгона — Не остановлюсь! Волны, как драконы. Ботинки — вхлюст! Кубарем по кромке, По ничьей земле! Послушным и робким — За партой млеть! Примерным-прилежным — Позвонки кривить, А мне — волчья нежность Да гул в крови! А мне — находки — Счастливей нет: Выброшенной лодки Крутой скелет, Странные стекляшки, Бронзовый крючок... От солёной ласки — Горлу горячо! По древнему праву — Всех князей верней, По дерзкому нраву — Всех земель родней, Буйное самое — Моё! Присягай! Пенными усами Вались к ногам! Голубой кровью Греми в щиты! Никого — кроме! Я и ты.

У изменницы и отступницы, У сучка в державном глазу, У особо опасной преступницы — Ну и смеху! — режется зуб. По-цыплячьи стучится, лезет, Ничего не желая знать. Что с того, что окно в железе? Всё растёт — но на то и весна! Приговор мой ждёт утвержденья, Заседает Верховный суд... Тут бы хныкать о снисхожденьи — Но мешает крамольный зуб! Прёт наружу целое утро, И скворцом трещит голова... Непутёвая моя мудрость! Ты нашла, где качать права! Что поделать? А завтра обыск! Обнаружат, подымут вой, И за то, что не смотрят в оба, Нагоняй получит конвой... По инструкции — не положен Острый, режущий сей предмет! Как так вырос? Да быть не может! Да такого в правилах нет! Ишь, нахалка, что вытворяет! Это слыханные ль дела? Где другие — зубы теряют, Эта — новенький завела! Может, сунули в передачу? Может, это хитрый протез C телекамерой? Не иначе, Как на денежки НТС! И пойдут по столам бумаги, И начальник тюрьмы вздохнёт: — Поскорее бы сплавить в лагерь! Потерпите ещё денёк! Есть у нас на шальных поэтов Наш гуманный Верховный суд: Утвердят приговор, и поеду. Может, крылышки отрастут!

Мне сегодня плохо. Милый, не семь же лет — Полувальсом — по бедам, как по воде! Да, не нашей породе — знаю — себя жалеть, Но сегодня никто не увидит, Не вспомнит — где Улыбаюсь, держусь и в письмах шутки шучу. Мне сегодня плохо: отпустите меня Из бессмертия! Пятый угол ищу! У Владимира колокола звонят — Не по мне, и не разобрать, по ком! Я не слышу, я уже далеко. И по ком в телефон кричат и не спят ночей, И по ком окаянный взгляд — знаю, знаю чей — Плавит хор свечей и олифы лоск, Богородицу доводя до слёз: — Заступись! А куда ей, бедной, с дитём — За других? Своего не сберечь: растёт! И, беспомощная, плачет — а что ещё? — Опусти глаза, не мучь! Горячо! Ну не плачь, голубка, всё, он сейчас уйдёт, И твои ожоги сбрызнут святой водой, И твои печали залечат колокола... Ну, уж ведь легче? Это он не со зла. Он не будет больше, я напишу: не смей! Мне совсем не плохо! И — рожицу на письме.

По хлебам России бродил довоенный ветер, А смешной гимназист, влюблённый во всё на свете, Изводивший свечи над картами Магеллана, Подрастал тем временем. Всё по плану Шло, не так ли, Господи? Под холодным небом Бредил всеми землями, путая быль и небыль. — Апельсинные рощи Сорренто, — шептал и слушал, Как чужие слова застилают печалью душу. — Варвары спустились в долину, — Он твердил по латыни, И рвалось, как из плена, сердце к этой долине. А когда уездный город Изюм занесло снегами, Он читал, как рабыни, давя виноград ногами, Танцевали над чаном под хохот медных браслетов, И от этого сохло горло, как прошлым летом. Со стены улыбался прадед в литых лосинах, Бесконечно юный, но потускневший сильно. Застеклённый декабрь стоял, как часы в столовой, И смотрел, и ждал, не говоря ни слова. А потом весна-замарашка в мокрых чулках — Тормошила, смеясь, и впадинку у виска Целовала — и мальчик немел от её насмешек. Все уроки — кубарем! Все законы — смешаны! Он сбегал посмотреть ледоход, и ветер апреля Выдувал облака соломинкой. Марк Аврелий Ждал с античным терпеньем, открыт на той же странице. Продавали мочёные яблоки. Стыли птицы В синеглазой бездне, выше колоколов! И для этой печали уже не хватало слов. И рука отчизны касалась его волос... Он как раз дорос до присяги, когда началось. Он погиб, как мечтал, в бою, защищая знамя. Нам бы знать — за что нас так, Боже? А мы не знаем.

Есть у нашей совести два оттенка, Два молчания, две стороны застенка. Сколько лет старались забыть! Однако В алфавите два молчаливых знака: Мягкий — круглый, родственный и лояльный, И старинный твёрдый, ныне опальный. Сколько раз его, гордого, запрещали, Из машинок выламывали клещами, Заменяли апострофом, и у слов Обрубали концы, чтоб ни-ни! Крылом, Лебедь стриженный, не зачерпнёшь утра, Не почувствуешь осенью, что пора, В холода высот не рванёшь из жил — Захлебнёшься сном, не узнав, что жил. И споют тебе колыбельный гимн Медным горлышком, чтоб на страх другим! Самиздатский томик — в архивный тлен — Крысьей лапкой на склизком листать столе, Мягкой пылью — тише! — стелить шажок, И — шнурок на вдох: помолчи, дружок! Помолчи — проси Не губить — простить, Помолчи — скажи Слово — и спаси Сам себя! Во лжи — Хочешь? — Воскреси Униженьем — жизнь! Ну?! И — хруст в кости. Но старинной твёрдости взгляд — ответ, Голубых кровей отражённый свет, Гул молчания — княжьего — палачу — Ни полслова! С телеги — толпе — молчу! Как суду — ни бровью, так им — ни стон, Ни холопский — в четыре конца — поклон! Привыкать ли: с закинутой головой К эшафоту — под радостный зверий вой, Чёткой поступью — медленно — по плевкам, Да по грязной соломе, да по векам; Не оправдываясь — не пристанет ложь! Той же смертной дорогой и ты пройдёшь. И российской совестью — в прорву лет — Двухголосье молчания грянет вслед.

А я не знаю, как меня убьют: Пристрелят ли в начале заварухи — И я прижму растерянные руки К дыре, где было сердце. И сошьют Мне белую легенду, и примерят, И нарядят — потом уже, потом, Когда окончится! Когда сочтут потери, Протопят каждый уцелевший дом, И вдруг смутятся, затворяя двери, И загрустят неведомо о ком. А может даже раньше — хоть сейчас: Разденут — и в бетон, в окочененье Законное! За подписью врача — В калеки, в смертники — на обученье! Чтобы не дрогнув — медленно — до дна! Согласно предписаниям режима! О, белая легенда! Холодна! И — с головы до пят — неотторжима! А может, проще — новостью в письме: — Ты знаешь... Оказалось... Что ж, мужайся! Ты сильная... И удержу ли смех Над смятыми листками? Как прижаться Дырой, где было сердце — только что — К рукам — уже ненужным и неважным? И дальше — как? За гранью? За чертой Непреступаемой? Отмеренной? Бумажной? Ох, только бы не так! Не через вас, Мои! Пускай не вы, пускай другие! Ведь не пощады! Но другую гибель — Цемент ли, пуля — только не слова! А впрочем, что я горожу? Не мне — В друзьях сомненье допустить, в любимом — Смятенье допустить! Единым «нет» — Я отметаю допущенье грима На самых верных душах всей земли, На самых яростных и самых гордых! Что, волчий век? Воротишь зверью морду? Кому кого бояться — знаешь? Пли!

В Земляничном городе — Звонкие окошки, В Земляничном городе — Молоко для кошки, В Земляничном городе — Пряники с картинками, Башенки с часами, Цыганки с корзинками, Лужи да кораблики, Финики-бананы, Гордые вороны, Мудрые бараны. Целый вечер — мультики, Целый день — мороженое, А по воскресеньям — И добавки можно! И уже видали В Земляничном городе Выраженье счастья У лошади на морде! А ещё там ёжики, Тигры и медведи! Купим кучу сахару — И скорей поедем В Земляничный город!

Ни сына не оставивший, ни дома, Во вьюгу поднятый среди строки, Щерблёною дорогою ведомый — Нелепым дуновением руки, Бессмертным птичьим взмахом — Не меня ли Благословил на этот мёрзлый путь? И правящему чёрными конями Я не боюсь в глазницы заглянуть: Ни странных птиц кружение и трепет, Ни гул последней облачной черты — Не преуспеют испугать, раз ты Уже на берег вышел, чтобы встретить, И ждёшь у края сумрачной воды. Я узнаю твой взмах — и рвутся звенья Бессильных уз, и опадает тлен! А ты сейчас шагнёшь по неземле — И руку мне подашь, чтобы забвенье Не доплеснуло до моих колен.

Неумелая пила, Пышные опилки. Предосенние дела. Доживём до ссылки! Скоро, скоро на этап, В тёплый свитер — скоро, А свобода — по пятам С матерщиной пополам, Сыском да надзором! Восемьдесят третий год — Солью, не хлебами — Вхруст по косточкам пройдёт, Переломится вот-вот! Недорасхлебали. За ворота, за предел — С каждой нотой выше! Тихий ангел отлетел. Нам судьба накрутит дел — Дайте только выжить! Ну, до встречи где-нибудь. Зэковское счастье — Улыбнись! Счастливый путь. Нету сил прощаться.

Если выйти из вечера прямо в траву, По асфальтовым трещинам — в сумрак растений, То исполнится завтра же — и наяву — Небывалое лето счастливых знамений. Все приметы — к дождю, Все дожди — на хлеба, И у всех почтальонов — хорошие вести. Всем кузнечикам — петь, А творцам — погибать От любви к сотворённым — красивым, как песни. И тогда, и тогда — Опадёт пелена, И восторженным зреньем — иначе, чем прежде, — Недошедшие письма прочтём, И сполна Недоживших друзей оправдаем надежды. И подымем из пепла Наш радостный дом, Чтобы встал вдохновенно и неколебимо. Как мы счастливы будем — когда-то потом! Как нам нужно дожить! Ну не нам — так любимым.

Я проеду страною — В конвойной свите, Я измучу людским страданьем глаза, Я увижу то, что никто не видел — Но сумею ли рассказать? Докричу ли, как мы такое можем — По разлуке, как по водам? Как становимся мы на мужей похожи — Взглядом, лбом, уголками рта, Как мы помним — до каждой прожилки кожи — Их, оторванных на года, Как мы пишем им: «не беда, Мы с тобою — одно и то же, Не разнять!» И звучит в ответ Твердью кованное «навек» — То стариннейшее из словес, За которым — без тени — свет. Я пройду этапом, Я всё запомню — Наизусть — они не смогут отнять! Как мы дышим — Каждый вдох вне закона! Чем мы живы — До завтрашнего дня.

Что-то завтра, кораблик наш, Малая зона, Что сбудется нам? По какому закону — Скорлупкой по мёртвым волнам, Весь в заплатах и шрамах, На слове — на честном — одном — Чьей рукою храним наш кораблик, Наш маленький дом? Кто из нас доплывёт, догребёт, доживёт — До других, Пусть расскажет: мы знали Касание этой руки.

Дай мне кличку, тюрьма, В этот первый апрель, В этот вечер печали, С тобой разделённый. В этот час твоих песен О зле и добре, Да любовных признаний, Да шуток солёных. У меня отобрали Друзей и родных, Крест сорвали с цепочки И сняли одежду, А потом сапогами Лупили под дых, Выбивая с пристрастьем Остатки надежды. Моё имя подшито, И профиль, и фас — В нумерованном деле, Под стражей закона — Ничего моего! Так же, как и у вас — Никого, ничего! На решётке оконной — Вот я весь — окрести, Дай мне имя, тюрьма, Проводи на этап Не мальчишку, а зэка, Чтоб встречала меня Потеплей Колыма, Место ссылок и казней Двадцатого века.

Помню брошенный храм под Москвою: Двери настежь, и купол разбит. И, дитя заслоняя рукою, Богородица тихо скорбит — Что у мальчика ножки босые, А опять впереди холода, Что так страшно по снегу России — Навсегда — неизвестно куда — Отпускать темноглазое чадо, Чтоб и в этом народе — распять... — Не бросайте каменья, не надо! Неужели опять и опять — За любовь, за спасенье и чудо, За открытый бестрепетный взгляд — Здесь найдётся российский Иуда, Повторится российский Пилат? А у нас, у вошедших, — ни крика, Ни дыхания — горло свело: По её материнскому лику Процарапаны битым стеклом Матерщины корявые буквы! И Младенец глядит, как в расстрел: — Ожидайте, Я скоро приду к вам! В вашем северном декабре Обожжёт Мне лицо, но кровавый Русский путь Я пройду до конца, Но спрошу вас — из силы и славы: Что вы сделали с домом Отца? И стоим перед Ним изваянно, По подобию сотворены, И стучит нам в виски, окаянным, Ощущение общей вины. Сколько нам — на крестах и на плахах — Сквозь пожар материнских тревог — Очищать от позора и праха В нас поруганный образ Его? Сколько нам отмывать эту землю От насилья и ото лжи? Внемлешь, Господи? Если внемлешь, Дай нам силы, чтоб ей служить.

Что ты помнишь о нас, мой печальный, Посылая мне лёгкие сны? Чем ты бредишь пустыми ночами, Когда стены дыханью тесны? Вспоминаешь ли первые встречи, Дальний стан, перекрёстки веков? Говорит ли неведомой речью Голубое биенье висков? Помнишь варваров дикое стадо, И на гребне последней стены Мы — последние — держим осаду И одною стрелой сражены? Помнишь дерзкий побег на рассвете, Вдохновенный озноб беглецов, И кудрявый восточный ветер, Мне закидывающий лицо? Я не помню, была ли погоня, Но, наверно, отстала вдали, И морские весёлые кони Донесли нас до тёплой земли. Помнишь странное синее платье — И ребёнок под шалью затих... В этот год исполнялось проклятье, И кому-то кричали: «Мы — братья!» А кого-то вздымали на штык... Как тогда мы друг друга теряли — В суматохе, в дорожной пыли — И не знали: на день, навсегда ли? И опять — узнаёшь ли — нашли! Через смерть, через годы и годы, Через новых рождений черты, Сквозь забвения тёмные воды, Сквозь решётку шепчу: это ты!

Вот и снова декабрь Расстилает холсты, И узорчатым хрустом Полны мостовые, И напрасно хлопочут Четыре стихии Уберечь нас от смертной Его чистоты. Пустим наши планеты По прежним кругам — Видно, белая нам Выпадает дорога. Нашу линию жизни Залижут снега — Но ещё нам осталось Пройти эпилогом. Но, упрямых следов Оставляя печать, Подыматься по мёрзлым ступеням До плахи — И суровую холодность Чистой рубахи Ощутить благодатью На слабых плечах.

И доживу, и выживу, и спросят: Как били головою о топчан, Как приходилось мёрзнуть по ночам, Как пробивалась молодая проседь... Но улыбнусь. И что-нибудь сострю. И отмахнусь от набежавшей тени. И честь воздам сухому сентябрю, Который стал моим вторым рожденьем. И спросят: не болит ли вспоминать, Не обманувшись лёгкостью наружной. Но грянут в памяти былые имена — Прекрасные — как старое оружье. И расскажу о лучших всей земли, О самых нежных, но непобедимых: Как провожали, как на пытку шли, Как ждали писем от своих любимых. И спросят: что нам помогало жить, Когда ни писем, ни вестей — лишь стены, Да холод камеры, да чушь казённой лжи, Да тошные посулы за измену. И расскажу о первой красоте, Которую увидела в неволе: Окно в морозе! Ни глазков, ни стен, И ни решёток, и ни долгой боли — Лишь синий свет на крохотном стекле, Витой узор — чудесней не приснится! Ясней взгляни — и расцветут смелей Разбойничьи леса, костры и птицы! И сколько раз бывали холода, И сколько окон с той поры искрилось — Но никогда уже не повторилось Такое буйство радужного льда. Да и за что бы это мне — сейчас, И чем бы этот праздник был заслужен? Такой подарок может быть лишь раз. А, может быть, один лишь раз и нужен.

Я сижу на полу, прислонясь к батарее, — Южанка, мерзлячка! От решётки на лампочке тянутся длинные тени. Очень холодно. Хочется сжаться в комок по-цыплячьи. Молча слушаю ночь, Подбородок уткнувши в колени. Тихий гул по трубе. Может, пустят горячую воду? Но сомнительно. Климат ШИЗО. Кайнозойская эра. Кто скорей отогреет — Державина твёрдая ода, Марциала опальный привет Или бронза Гомера? Мышка Машка стащила сухарь И грызёт за парашей. Двухдюймовый грабитель, Невиннейший жулик на свете! За окном суета, И врывается в камеру нашу — Только что со свободы — Декабрьский разбойничий ветер. Гордость Хельсинкской группы не спит — По дыханию слышу. В Пермском лагере тоже не спит Нарушитель режима. Где-то в Киеве крутит приёмник Другой одержимый... И встаёт Орион, и проходит от крыши до крыши. И печальная повесть России (А может, нам снится?) Мышку Машку, и нас, и приёмник, И свет негасимый — Умещает на чистой, ещё непочатой странице, Открывая на завтрашний день Эту долгую зиму.

О чайной ложечке любви Давай грустить, мой друг далёкий! О том, что бесконечны сроки, Что так суровы все пророки — И хоть бы кто благословил! Мой друг, давай грустить о том, Как я из марта прибегала. Ты ждал в дверях. И в добрый дом Вводил. А занавес вокзала Был так нескоро, что цвела Обломленная наспех ветка — И в робость воскового света Каморка тесная плыла. Давай грустить о том, что мы Так щедро молоды поныне — Но нам, рождённым на чужбине С судьбой скитанья и гордыни, — Искать ли родины взаймы? Как онемевший бубенец — Сердечный спазм. Сейчас отпустит. Как впереди бездонно пусто! Но есть у самой долгой грусти Одна улыбка под конец.

Вот и стихли крики, Пенелопа, Покрывало в сторону! Он вернулся, твой высоколобый, К сыну и престолу. К лошадям своим и горожанам, К ложу из оливы... Ни разлучница не удержала, Ни эти, с Олимпа. Вытер меч, меняя гнев на милость, Дышит львино... Раз рука его не усумнилась — Значит, нет невинных! Всем злодеям вышло наказанье От законной власти... Вот рабыни смоют кровь с мозаик — И начнётся счастье.

Вот и кончена пляска по синим огням, По калёным орешкам углей. Вот и роздых оранжевым пылким коням, А тепло всё смуглей и смуглей. Оскудевшей ладошкой остатки лови — Не держи — отпускай на скаку! Остыванье камина печальней любви, Обречённей котёнка в снегу. А когда догорит, отлетит и умрёт, Как цыганский костёр на песке — То останется маленький грустный зверёк, Охвативший колени в тоске. Что ж, не всё танцевать этой долгой зимой, Раз никак не кончается год! И теряется в сумерках тоненький вой, Унесённый в пустой дымоход. Что ж, не всё баловаться, свиваясь кольцом, Да хвостом разводить вензеля... И хотелось бы года с хорошим концом — Да остыла под лапкой зола... Не скули, дурачок, мы газету зажжём — Всю подшивку — в разбойничий дым! Хоть и мало тепла — да горит хорошо! Потанцуем, а там поглядим.

Подумаешь — сгрызли метлу от ступы И полподметки от сапога! У нас, драконов, чешутся зубы По полнолуниям и четвергам! Ну, скушали грабли — большое дело! Сожрали осла — велика печаль! Моя бабуся однажды съела Министра — и то никто не кричал. А что мы съели — то съели честно: Интриги-сплетни нам не с руки. Уж если что-то чесать — известно, Что лучше зубы, чем языки. Нам всё годится: хрум-хрум — и нету! Вот только было бы, чем запить. Сжуём и туфельку, и карету, А Золушку выплюнем — так и быть! Но, дело имея с людской породой, Мотайте, мальчики, на усы: Я дожил до старости тем, что сроду Не ел их докторской колбасы. Да, мы жуём, но рискуем сами — Такая уж наша драконья жисть! Ох, снова, проклятые, зачесались... У вас не найдётся, чего погрызть?

Самым мягким лапкам — Баю-бай! Самым круглым попкам — Баю-бай! Самым толстопузым, Тёплым и лохматым, Сонным медвежатам — Баю-бай! Как у нас в берлоге Три бочонка мёду, Как у наших деток — Сладенькие лапки... Первый сон — гречишный, А второй — цветочный, А как выйдет месяц — Липовый приснится. Соням и сластёнам, Баловням-задирам, Медвежовым деткам — Баюшки под ушко!

И — в вечерний полёт, по-ребячьи раскинувши руки, Словно в бездну, роняя затылок в крахмальную стынь — Пронесёмся по снам, ни в одном не уставшие круге, В обомлевших ветрах наводя грозовые мосты! Мы узнаем там тех, кого вспомнить пытались, но меркла У границы сознанья прозрачная память веков. Мы в неё свою жизнь наводили, как встречное зеркало, Но глаза ослеплял свет неведомых нам берегов. В озареньи полёта мы будем бесстрашны и мудры, И придут к нам крылатые звери с небесных ворот... А в кого превратимся, ударившись оземь, наутро — Нам ещё не известно, и стоит ли знать наперёд?

Таня Осипова, как вы мне надоели! Даже здесь — вдвоём: близнецовый эффект виноват! Серый ветер гуляет по дощатой нашей постели И вечерние мыши вышли на променад. Мы опять в ШИЗО, ох не гладят нас по головке! Под одной звездой отмерзать ото всех забот. Ну, на крайний случай — вы в ШИЗО, а я в голодовке. Или тот же случай, только наоборот. Видно, ангелы наши время нашли и место Спохватиться: где мы болтались врозь, и они правы. Где вы были в Москве во время моих наездов? И где я была, когда в Лефортово — вы? Двум таким безголосым как же было не спеться? От судьбы не уйдёшь: раз уж нас не свели свои — Удружили власти, теперь никуда не деться! Принесли баланду; возьмите на нас двоих.

А в этом году подуло весной Четвёртого февраля. И на вспененной лошади вестовой В нелепом мундире старинных войн Промчал по мёрзлым полям. Прокатили мускулы облаков По всем горизонтам гром, И запели трубы былых полков Смертью и серебром. И по грудь в весне провели коней, И намокли весной плащи, А что там могло так странно звенеть, Мне было не различить. Но рвануло сердце на этот звон, И усталость крылом смело. И это был никакой не сон: Было уже светло.

Лошади мои, лошади! По каким боям — гривы по ветру? Что за бабы плачут у повода? Что за пули ждут своей очереди? Серые мои, рыжие! По каким холстам — лёгкой поступью? Из каких веков, мои поздние? Из каких переделок выжили? Небывалые мои, гордые! Не косите свои агатовые! Уходя, не надо оглядываться. Лишь копыта в небо — аккордами.

Нарядили в тяжёлое платье, И прекрасною дамой назвали, И писали с неё Божью матерь, И клинки на турнирах ломали. И венцы ей сплетали из лилий, И потом объявили святой. И отпели, и похоронили — А она и не знала, за что.

Сойдём с ума печальною весной, Когда снега вздыхают об апреле, Когда уже грозит подрыв основ Сугробам; и камины догорели, Когда стоит над нами Орион, Но наплывают странные созвездья, Когда из мира не приходят вести, Но он такой душою одарён, Что прорывается в молчание утрат — С ума сойти! Какого ветра милость? Вот так проснёшься как-нибудь с утра — И всё исполнится, Как только что приснилось.

Их пророки обратятся в ветер, В пепел обратятся их поэты, Им не будет ни дневного света, Ни воды, и не наступит лето. О, конечно, это справедливо: Как земля их носит, окаянных! Грянут в толпы огненные ливни, Города обуглятся краями... Что поделать — сами виноваты! Но сложу я договор с судьбою, Чтобы быть мне здесь И в день расплаты Хоть кого-то заслонить собою.

Мы не войдём в одну и ту же реку, Не разведём заросших берегов, Не будет нам хромого человека, Который нас перевезти готов. А будет вечер — тёплый, как настойка На тёмных травах; лень и тишина. Тогда отступит лагерная койка, И холод камеры, и ветер из окна. Но мы запомним разговоры в кружку, Счастливейшие сны в полубреду, Мордовских баб, пихающих горбушку: — Хоть хлебушка возьми, не голодуй! И это нам нести своим любимым, По-честному делясь — кому о чём: Всё страшное — себе, Всё злое — мимо, Всю доброту Земли — ему в плечо.

Над моей половиной мира Распускают хвосты кометы. На моей половине века — Мне в глаза — половина света. На моей половине — ветер, И чумные пиры без меры. Но прожектор по лицам светит И стирает касанье смерти. И отходит от нас безумье, И проходят сквозь нас печали, И стоим посредине судеб, Упираясь в чуму плечами. Мы задержим её собою, Мы шагнём поперёк кошмара. Дальше нас не пойдёт — не бойтесь На другой половине шара!

Лилии да малина, Горностаи, белые псы, Да знамёна в размахах львиных, Да узорчатые зубцы. По настилам гремят копыта, Воронёная сталь тепла. И слетает кудрявый свиток С перерубленного стола. А с небес — знаменья да рыбы, Чьи-то крылья и голоса. Громоздятся в соборы глыбы, Но пророки ушли в леса. Рук иудиных отпечатки На монетах — не на сердцах. Но отравленные перчатки Дарят девочкам во дворцах.

Под созвездием Девы ручьи убегают в ночь — И доносится смех, и возня весенних баталий. Это было уже когда-то — давным-давно. Кем мы были тогда, какие ветра глотали? Эта чёрная лёгкость взмаха — каким крылом? Этот шалый бег по остолбеневшим водам, Этот странный озноб (апрель, и уже светло), Эта получужая кровь — другого кого-то — Затаилась — а вдруг взбурлит, понесёт конём — Не удержишь изодранных губ ни уздой, ни гневом! И тогда, ничего не успев, лишь рукой взмахнём, Но рука — уже не рука, и хохочет Дева.

Так за дверью: «Вам телеграмма». Что б там ни было — открывай! Так юродивые при храмах — Чьих пророков хрипят слова? Так условленное судно — Тем ли парусом обожжёт? В самых долгих минутах судеб Мы не ведаем, что нас ждёт. Нам не следует знать, что будет, Но тем твёрже мы предстоим, Вслух настаивая на чуде, Что положено нам двоим. По режиму! По праву крови! И по каждому вздоху врозь! И по каждой ночи без крова! И по бреду под стук колёс! Не награда и не возмездье — Но суровейшее из чудес, За которым уходят в песню, Оставляя уставших здесь.

И предадут, и тут же поцелуют — Ох, как старо! Никто не избежал. Что ж, первый век! Гуляй напропалую, Не отпускай потомков с кутежа! Весенний месяц нисан длится, длится — Ночных садов мучительный балет. Что поцелуй? Пустая небылица. Всё скоро кончится. За пару тысяч лет. Но этот месяц — на котором круге? — Дойдёт до нас, и прочих оттеснят, И скажут — нам: — Пойдём умоем руки, Мы ни при чём. Ведь всё равно казнят.

Этот вечер для долгой прогулки. Серый час, как домашняя кошка, Тёплой тенью скользит у колена, А подъезды печальны и гулки. Ты надень свою старую куртку. Мы набьём леденцами карманы И пойдём, куда хочется сердцу, Безо всякого дельного плана. По заросшим ромашкой кварталам, Где трамвай уже больше не ходит, Где открытые низкие окна, Но старушек в них прежних не стало. Так мы выйдем к знакомому дому, И увидим на спущенной шторе Тень хозяина, и улыбнёмся: Кто сегодня в гостях, с кем он спорит? Мы замедлим шаги: не зайти ли? Но заманят нас сумерки дальше, Уведут, как детишек цыгане, Как уже много раз уводили. И тогда, заблудившись, как дети, В незнакомом обоим предместье, Вдруг очнёмся: мы живы и вместе! И вернёмся домой на рассвете.

Так закат воспалён, что не тронь! Ну так что же? В общем, всё хорошо. А детали — Ну что же детали... Мы давно не от мира газет Да словес, прилипающих к коже, Да Иудиных цен. Даже страхи — и те растеряли. Мы давно отмолчали допросы, Прошли по этапу, Затвердили уроки потерь — Чтоб ни слёз и ни звука! Мы упрямо живём — Как зверёк, отгрызающий лапу, Чтоб уйти от капкана на трёх, — Мы освоили эту науку. И с отважной улыбкой — Так раны бинтуют потуже — Мы на наши сомненья Печальные ищем ответы. А на наши печали — найдётся трава... Почему же Так закат воспалён, Что глаза не сомкнуть до рассвета?

Мандельштамовской ласточкой Падает к сердцу разлука, Пастернак посылает дожди, А Цветаева — ветер. Чтоб вершилось вращенье вселенной Без ложного звука, Нужно слово — и только поэты За это в ответе. И раскаты весны пролетают По тютчевским водам, И сбывается классика осени Снова и снова. Но ничей ещё голос Крылом не достал до свободы, Не исполнил свободу, Хоть это и русское слово.

И за крик из колодца «мама!» И за сшибленный с храма крест, И за ложь твою «телеграмма», Когда с ордером на арест, — Буду сниться тебе, Россия! В окаянстве твоих побед, В маяте твоего бессилья, В похвальбе твоей и гульбе. В тошноте твоего похмелья — Отчего прошибёт испуг? Всё отплакали, всех отпели — От кого ж отшатнёшься вдруг? Отопрись, открутись обманом, На убитых свали вину — Всё равно приду и предстану, И в глаза твои загляну!

Когда-нибудь, когда-нибудь Мы молча завершим свой путь И сбросим в донник рюкзаки и годы. И, невесомо распрямясь, Порвём мучительную связь Между собой и дальним поворотом. И мы увидим, что пришли К такому берегу Земли, Что нет безмолвней, выжженней и чище. За степью сливы расцветут, Но наше сердце дрогнет тут: Как это грустно — находить, что ищем! Нам будет странно без долгов, Доброжелателей, врагов, Чумных пиров, осатанелых скачек. Мы расседлаем день — пастись, Мы удержать песок в горсти Не попытаемся — теперь ведь всё иначе. Пускай победам нашим счёт Другая летопись ведёт, А мы свободны — будто после школы. Жара спадает, стынет шлях, Но на оставленных полях Ещё звенят медлительные пчёлы. Ручей нам на руки польёт, И можно будет смыть налёт Дорожной пыли — ласковой и горькой. И в предвечерней синеве Конь переступит по траве К моей руке — с последней хлебной коркой.

Переменился ветер, А новый самодержавен. Небо встало осадой И пригороды берёт. За северною стеною Раскатом кони заржали, Но первый поток прорвался Сквозь брешь восточных ворот. И сразу в дымном провале Исчезли остатки башен, Смело надвратную церковь, Кресты и колокола. Мой город сопротивлялся. Он был прекрасен и страшен. Он таял в ревущем небе, Затопленный им дотла. А позже, когда над нами Сомкнулись тучи и воды, — Никто не знал их победы И не воспел зари. И нет им с тех пор покоя: Всё лепят, лепят кого-то — То руку, то край одежды, Бессильные повторить.

Вот их строят внизу — их со стенки можно увидеть. (Ну, а можно и пулю в невежливый глаз получить!) Золочёные латы (это — в Веспасиановой свите), Гимнастёрки солдат, да центурионов плащи. Завтра эти ребята, наверное, двинут на приступ. И, наверно, город возьмут, изнасилуют баб — И пойдёт, как века назад и вперёд, — огонь да убийства. Если спасся — счастливый раб, если нет — то судьба. Храм, наверно, взорвут и священников перережут. Впрочем, может, прикажут распять, сперва допросив. Офицеры возьмут серебро, солдаты — одежду — И потянутся пленные глину лаптями месить. А потом запросят ставку — что делать дальше? И связист изойдёт над рацией, матерясь. Будет послан вдоль кабеля рвущийся к славе мальчик, Потому что шальною стрелой перешибло связь. А другая стрела его в живот угадает. А потом сожгут напалмом скот и дома, Перемерят детей колесом И стену с землёй сравняют, Но, возможно, не тронут старух, сошедших с ума. И не тычьте в учебник: истории смертники знают — Прохудилось время над местом казни и дало течь. Дай вам Бог не узнать, что видит жена соляная: Автомат ППШ или римский короткий меч?

Все дела заброшу — Поминайте лихом! Сяду на трамвайчик, Поеду к портнихам, Чтоб захлопотали, Как куклу вертели, Чтобы сшили платье Цвета карамели! Три мои портнихи: Одна молодая, Другая постарше, А третья седая... Вот они над платьем Мудрят, как и прежде: Первая отмерит, Вторая отрежет, Третья на булавки Прикинет: любуйся! Иголкой прихватит И нитку откусит. — Ишь, как засветилось! Облако, не платье! Надень без заботы, Сомни на закате, Танцуй, с кем захочешь, Но попомни слово: Как разлюбишь сласти — Ты придёшь к нам снова: За вечерним платьем, За цветом печали... Проводили садом И вслед помахали. Месяцы ли, годы Буду вспоминать я Как меня кружило Молодое платье, Как одна смеялась, Одна подмигнула... Почему же третья — Седая — вздохнула?

Я заведу большой сундук И всё сложу туда: Картинку с грешником в аду И сонного кота. И карты стран, которых нет, И шляпу-котелок, Ещё старинный пистолет, Рогатку и свисток. И с этим самым сундуком Я завтра двину в путь, И — где верхом, а где пешком Дойду куда-нибудь. Пусть будет край, куда приду, На сгибе карты стёрт! Картинкой с грешником в аду Мы разведём костёр. Кот распугает всех зверей, Что смотрят из кустов, Но сахар делает добрей Бесхвостых и с хвостом. Мы чай заварим в котелке, А с ним упавший лист. Все, кто вблизи и вдалеке, Сойдутся к нам на свист. Мы будем песни распевать, Болтать о сём, о том, И не загонит нас в кровать Никто-никто-никто! И звёзды ярче леденцов Взойдут над головой... А чтоб не портить всё концом, Я не вернусь домой!

С перепоя неймётся, матушка? Отойдёшь к утру, ничего! Всё мерещатся ангелы падшие? Не впервой! Ну-ка хлопни их туфлей сношенной, В стенку вмажь! Вот и будет им ров некошеный, Дурья блажь! Бей с размаху, лепи, что силы — Так их мать! Да по девкам ихним красивым, Да по крылушкам, чтоб летать Разучились! Да по сусалам! По глазам! Что ж ты валишься, мать? Устала? Что ты взвыла? На образа Что косишься, когда их нету? Что ты видишь там по углам? Ты ж очкарику прошлым летом За поллитру их отдала! Ну, кончай причитать, мамаша! Раз по ангелам не попасть — Хлопни рюмку, давай попляшем — Наша власть! Наше право: хотим — гуляем — Раззудись, плечо! Что ж ты ткнулась в подол соплями? Ну, о чём? Что ты пялишься, как на Каина? Спать пора! Нет, теперь поехала каяться. Это точно, что до утра.

Нас Россией клеймит Добела раскалённая вьюга, Мракобесие тёмных воронок — Провалов под снег. — Прочь, безглазая, прочь! Только как нам уйти друг от друга — В бесконечном круженьи, В родстве и сражении с ней? А когда наконец отобьёшься От нежности тяжкой Самовластных объятий, В которых уснуть — так навек, Всё плывёт в голове, Как от первой ребячьей затяжки, И разодраны лёгкие, Как нестандартный конверт. А потом, ожидая, пока отойдёт от наркоза Всё, что вышло живьём Из безлюдных её холодов, — Знать, что русские ангелы, Как воробьи на морозах, Замерзают под утро И падают в снег с проводов.

Скоро будет прилив. Сгонит отару вод Северный ветер. Сдвинутся корабли, Небо вкось поплывёт, Что случится на свете? Выгнется линзой свод, Хрупкий взметнут балет Птицы-чаинки. Выступит мёд из сот, И покачнутся в земле Чьи-то личинки. Дети чужих зверей Стиснут в мехах сердца — Шорох по норам... Ветер, то ли свирель — Не угадать лица — Будет, и скоро. Знают сверчки небес Рации всех судов, Пеленг сосновый. Нордом сменится Вест. Смоется след водой. Ступишь ли снова?

Есть праздник любования луной, Так сказано в одной японской книге. Подставить лоб под голубые блики. Когда — не помню. Кажется, весной. А может, осенью, когда дозреет небо? Как знать? В моём неласковом краю Такое действо — невидаль и небыль, Наверное, поэтому стою — Привычно вопреки — И жду минуты, Когда взойдёт И медленной рукой Погладит лоб, И снизойдёт покой Со вкусом снега, вечера и руты. Так мало между нами — лишь забор, Сигнализация, два ряда заграждений (Но не под током, кажется), Да тени, Которые своё происхожденье Никак не прояснили до сих пор. Ещё решётка. Долго ли взойти, Из проржавевших яростных колючек Заботливо выпутывая лучик, Неосторожно сбившийся в пути! Оставь земле её докучный хлам, Не обижайся на её игрушки! Давай-ка лучше из помятой кружки Хлебнём воды за то, что ты взошла! Теперь иди, срывая облака — Всё дерзостней, всё звонче, всё нежнее, — Иди, с дыханьем каждым хорошея, — Как девочка на первых каблуках! Теперь постой. До дна зрачков согрей! Я так хочу надолго наглядеться! А что решётке никуда не деться — Так сквозь решётку зрение острей.

Ну так будем жить, Как велит душа, Других хлебов не прося. Я себе заведу ручного мыша, Пока собаку нельзя. И мы с ним будем жить-поживать, И письма читать в углу. И он залезет в мою кровать, Не смывши с лапок золу. А если письма вдруг не придут — (Ведь мало ли что в пути!) — Он будет, серенький, тут как тут Сердито носом крутить. А потом уткнётся в мою ладонь: — Ты, мол, помни, что мы вдвоём! Ну не пить же обоим нам валидол, Лучше хлебушка пожуём! Я горбушку помятую разверну, И мы глянем на мир добрей. И мы с ним сочиним такую страну, Где ни кошек, ни лагерей. Мы в два счёта отменим там холода, Разведём бананы в садах... Может, нас после срока сошлют туда, А вернее, что в Магадан. Но, когда меня возьмут на этап И поведут сквозь шмон — За мной увяжется по пятам И всюду пролезет он. Я его посажу в потайной карман, Чтобы грелся под стук колёс. И мы сахар честно съедим пополам — По десять граммов на нос. И куда ни проложена колея — Нам везде нипочём теперь. Мы ведь оба старые зэки — я И мой длиннохвостый зверь. За любой решёткой нам будет дом, За любым февралём — весна... А собаку мы всё-таки заведём, Но в лучшие времена.

Это всё грачи смутили мне душу — Чернокрылые, как лукавый веер! Это всё они суматохой вьюжной Заморочили: Дрогнула боль живее — Та, обычная, что баюкаю по ночам, Так привычная, что не требует палача, Ошарашенная Крылом — в смоль, Не вчерашняя, А стократ — боль! Никогда не льстилась чужой дорогой, На все проводы собирала силы: Устоять, на последнем взмахе не дрогнуть! А на этих всё-таки не хватило. И молитва твоя не уберегла: Через все сметённые берега — Наваждением, ветром издалека Обожжённая — Хлещет из жил тоска! Улетайте, прощаться невыносимо! Вам — другое небо, с иным законом. Не на вас обрушит снега Россия И не вам в ней стынуть крылом калёным. Путь вам облаком — Легче лёгкого! Утра доброго, Перелётного! Улетайте — долой с глаз! Провожаю — в какой раз?

Перед боем Кони щиплют клевер на завтрашнем поле боя. Полководцы Мерят циркулями поля — выбирай любое! Не политы Муравьиные тропы ещё ни свинцом, ни кровью. Только утром — Грянет, и бледный всадник лицо откроет. Перед боем Молодые солдаты слушают байки старых. Офицеры Пишут письма, а после кто-то берёт гитару. Затихают К ночи травы на поле боя, и пахнет мёдом. Только утром — Грянет, и письма будут уже от мёртвых.

Научились, наверно, закатывать время в консервы, И сгущённую ночь подмешали во все времена. Этот век всё темней, И не скоро придёт двадцать первый, Чтоб стереть со вчерашней тюремной стены имена. Мы его нагружали ушедших друзей голосами, Нерождённых детей именами — для новой стены. Мы с такою любовью его снаряжали, но сами Мы ему не гребцы, даже на борт его не званы. Но отмеренный груз укрывая рогожею грубой, Мы ещё успеваем горстями просеять зерно — Чтоб изранить ладони, но выбрать драконовы зубы Из посева, которому встать после нас суждено.

Снова кутать бессмысленной рванью озябшие плечи, Просквожённое дырами платье сводя на груди Бесполезным движением, зная: закалывать нечем, Всей горячкой свободы вмерзая в сегодняшний вечер, И не ведая, сколько таких вечеров впереди. И во имя чего, И какого прозрения ради? Неужели для края, где прячут в ладони лицо, Где с гробницы следят за всеобщим участьем в параде? Но мятежные дети ведут голубые тетради И умеют их прятать от слепорождённых отцов. Вырастай из наследства, Из книжек и песен вчерашних, Не робей оперяться, назначенный к жизни птенец! Но в летейской воде окрещённый кораблик бумажный Разверни и прочти: — Умирать — это тоже не страшно, Лишь немного тошнит, Когда входишь в пятно на стене.

А не пора ли обратно, Мы так задержались тут. Пересохнут наши каналы и ветры наши уснут. Наши кони забудут руку, а планеты забудут бег. Не пора ли, Отец, От чужих берегов — к себе? Всё, что Ты велишь, мы оставим в этом краю: И своё дыханье, и труд, И печаль свою. Но, пройдя из конца в конец эту землю, Ты видишь сам: Мы на каждой тропе опознаны — По глазам! Мы у каждой стены расстреляны — Без суда! Сколько раз умирать, пока Ты не скажешь «да»? Не пора ли обратно, Мы выплатили долги — За себя, а потом ещё за других. Мы стократно преданы, всё исполнено — что ещё? Под какую лавину ещё подставлять плечо? Между двух врагов кидаться — В какой борьбе? И какое небо ещё держать на себе? Наши кони ждут, Отец, Наши травы медлят расти! Посмотри — мы прошли все назначенные пути, В здешний камень врезали Все слова, что стоит сказать — Ради права уйти, Не оглядываясь назад.

...Но только бы не думать о дороге — Прогретой, пыльной, чтоб идти, идти! Храни меня, храни, рассудок строгий, Не отпускай узды на полпути! Ещё нам долго вместе отбиваться От каторжных удушливых ночей, Острожных снов — почти галлюцинаций, Бессмысленных издёвок палачей, Предательства уставших, и отравы Их поцелуев... Сдохни, но снеси — Не зная срока, не имея права Сказать, что всё, что больше нету сил! Не позволяй слабеть, казни отказом Ребяческое «больше не могу...» В кромешный век — храни меня, мой разум! Храни — и я тебя уберегу.

Если долго идти от автобуса снежной дорожкой, Ориентируясь больше по звёздам, чем по фонарям — То растает мороз на губах недозрелой морошкой И покажется дом кораблём посреди января. Как спасённые на борт, подымемся мы на ступени, И откроется тёмная дверь под ледышкой ключа, И привычно шарахнутся в стороны быстрые тени Из компании тех, что шалят в пустоте по ночам. В кухне кран заскулит по-щенячьи, услышав хозяев, Заскрипит половица, ругаясь, что поздно пришли, И молоденький месяц, за долгую вахту озябнув, Сунет рожки в окно, как любая зверюшка Земли. Мы огонь разведём, Чтоб сходились к нам добрые люди, Чтоб звенел и звенел колокольчик у наших дверей... Если долго идти — это всё обязательно будет — Посреди января. Но которого из январей?

А когда тебя скосит в битвах — Ты увидишь: люди пришли. На тебя, ещё незарытого, Они бросят комья земли. И друзья, и просто знакомые — Вон их сколько! Так странно разве, Если брошенные комья Обернутся комьями грязи? Кто-то робко, а кто-то смело: — Эка невидаль — за свободу! Ты погоды для них не сделал. Вот и грязь — От плохой погоды.

Как мне мало известно про вас, Огнегривая леди! Ни причины изгнанья, Ни что с вами было потом... Лишь обрывок легенды О вашей безмолвной победе Над властительным хамом, О том, как вам были щитом Затворённые окна И строгая воля народа: Не позволить глумленья! (Ну как не любить англичан?) Обезлюдевший город, Закрытые глухо ворота: Ни единой души — Разве только считать палача. Впрочем, был ли палач? Может быть, я его сочинила? Но в подобных делах Как же можно его обойти? Как лукавит судья, Как могильщик копает могилу — Так палач ожидает На каждом бессмертном пути. Но глаза палача не видны Сквозь разрез капюшона, Как во все времена (Может, им не положено глаз?) В целом мире лишь двое: Граф Ковентри, глядя с балкона, Да безглазый палач Провожают в изгнание вас. Только топот коня В переулках пустынных немеет, Как забытое слово, Что в шорох веков сорвалось. Здесь заклинило время стоп-кадром, И ветер не смеет Шевельнуть небывалым плащом Из тяжёлых волос. Ах, отважная леди, Пришпорим коня без боязни, Да проедем насквозь, Не считая годов и минут! Как слоёный пирог, Прорезая эпохи и казни, И другие эпохи, Которые следом придут! Продырявим историю — Нас она, что ли, жалела? Срежем ратуши угол, Пугая судейских крючков, И в чужое столетье прорвёмся С конём ошалелым, Отразившим расколотый мир Удивлённым зрачком!

Наш свод достаточно прочен — Как холод стеклянной колбы. Наш мир достаточно вечен — Мы раньше погибнем оба. Но всё же мы пишем письма Пустынными ноябрями. Ты разве не знал, Создатель — Гомункулюсы упрямы! И будут плодить упрямых, Стыдящихся горбить плечи, Умеющих с Божьим взглядом Скрестить глаза человечьи! Так разве странно, Создатель, Что в ходе эксперимента Не хватит на всех смиренья, Отпущенного для смертных? Мы будем друг к другу — рваться! (Ох, береги приборы!) На все Твои лабиринты — Выдумывая порох! На смертную нашу муку — Слагая слова победы, На боль — закусив улыбку, Без стона — в Кого бы это? Не Твой ли закон, что глина Лишь крепче после обжига? Что если едины двое — Трубою нерасторжимы! В мерцающую колбу Вглядись и махни рукою: Ну что Тебе — в целом стаде, Ведь снова отбились — двое! ...Пора выключать рубильник. Так что же Ты медлишь, Отче? Что можно на нас обрушить Ещё, кроме вечной ночи? Какой Ты ещё назначишь Своим гордецам — завет? ...Стоим, запрокинув лица В невыключенный свет.

Что колышется в ритме прибоя — Только то и вечно на свете. В небе — чёрное и голубое, А в столетиях — пыль столетий. Что сменяется, то бессмертно... Погоди, февраль, дай додумать! Но летят воробьи со смехом, Но с мороза весной подуло! Сбросим шкуры и сменим души На весенние, клочья шерсти Оставляя — ни снов недужных, Ни прошедшего, ни грядущего — Не возьмём в апрельское шествие! По ещё не просохшей тверди, По раскинутым складкам века, Уловляя нежданный ветер, А придётся — так против ветра! А когда протрубят к отбою — Полыхнёт по глазницам снова Небо — чёрное и голубое — Бесконечно знакомым зовом.

Прошедший день издох и не вернётся. Устроим же поминки попышней! О да, я знаю: будет много дней Таких же чёрных. Чем Восточней, тем трудней Брести сквозь них (удел первопроходца!) Но медленная радость вечеров — Живой водой по вымотанным жилам: День пережит. Стихает кровь. Мы живы. Пускай неласков край и век суров, Но сумерек целебное питьё Нас возвращает на иную землю, Где с молодой отвагой мы приемлем Свободу — и расплату за неё.

Сегодня Господу облака Вылепил Микеланджело. Ты видишь — это его рука Над брошенными пляжами. Над морем и городом их несёт И над шкурой дальнего леса, И — слышишь — уже грохочет с высот Торжественная месса! Сегодня строгую ткань надень И подставь библейскому ветру. Смотри, какой невиданный день — Первый от сотворенья света! Исполнится всё — лишь посмей желать, Тебе — и резец, и право! Ликуют тяжёлые колокола, И рвётся дыханье, и вечность мала: Безмерна твоя держава! Отныне ты — мастер своих небес: Назначишь ли путь планетам? Изо всех чудес — поверить себе — Труднейшее чудо света! Но какими ты вылепишь облака — Таким и взойти над твердью... Так встань перед миром! Прямей! Ну как? Отважишься ли — в бессмертье?

Лукавый старец, здесь ты не солгал. Остановить высокое мгновенье Нам не позволит вечное сомненье: А может, выше будет перевал? Ведь наш зенит ещё не наступил, И дымный запах будущей победы Тревожит нас, и мы стремимся следом, По-юному исполненные сил. Но истинная наша высота Неузнаваема, пока мгновенье длится: Наполеон Аркольского моста Прекраснее, чем под Аустерлицем! И кто посмеет, будто птицу влёт, Стоп-кадром сбить пернатую минуту? По счастью, мы и сами, в свой черёд, Безудержны в стремлениях и смутах. Всегда на шаг за завтрашней чертой, Во всех свершеньях наперёд повинны! И если время скажет нам «постой» — Пройдём насквозь, плечом его раздвинув.

Сядь, закури. Мы вдвоём, но так ненадолго. Мы ничего не успеем: этот сон не имеет конца. Нам уже не узнать, Что за книги лежат на полках, Что за крыша над головою, что за лошади у крыльца. Нас уже ждут, пора, и времени нету, Чтоб говорить о годах, проведённых врозь. Наше с тобой «вдвоём» — на одну сигарету, На молчаливый миг — Глаза в глаза и насквозь. Знаю: мы что-то везём туда, где нас ожидают, Что-то важнее нас и наших потерь. Что ж, мы готовы в путь, Но докурим, пока седлают, И намертво сцепим руки, пока отворяют дверь.

Человек со свёрнутым в трубку ковром Куда-то шагает вечером. Вот сейчас он скроется за поворот — И уйдёт, никем не замеченный. И никто не узнает, что там на ковре — Птицы или олени. И откуда он взялся на нашем дворе, Где матери — в окнах, а дети — в игре, Где старушки в кивающем серебре Держат памятью три поколенья? Во дворе, где знают по именам — Кто убит, кто жив, кто уехал, И кого зовёт из чьего окна Надтреснутая Пьеха! Мимо стука костяшек за стёртым столом И доцентова автомобиля — Он проходит, неся на плече рулон С чуть заметным запахом пыли. Может, он на этом ковре живёт, И, найдя подходящее место, По-хозяйски велит: — Расстелись, ковёр! — Предварив заклятьем уместным. И ковёр развернётся со всем, что на нём: С этажеркой и клавесином, И с продавленным креслом, И лампой с огнём, И с играющим в кубики сыном. А быть может, ковёр обучен летать — И тогда, завершая прогулку, Он шарахнется вверх, не оставя следа, Из пустынного переулка. И блаженно расправит упругий квадрат, С южным ветром знакомый коротко! А хозяин будет курить до утра, Наблюдая мерцанье города. А потом потеряется в синеве, Обронив невнятное слово... Чудак-человек, Чужак-человек, Чего и ждать от такого!

Ну не то чтобы страшно, А всё же не по себе. И обидно: вдруг сына родить уже не успею. Потому что сердце сдаёт, и руки слабеют — Я держусь, Но они, проклятые, всё слабей! Я могла бы детские книжки писать, И я лошадей любила, И любила сидеть на загривке своей скалы, И умела, в море входя, рассчитывать силы, А когда рассчитывать не на что — Всё же как-то доплыть. Я ещё летала во сне, и мороз по коже Проходил от мысли, что скоро и мне пора. Но уже прозвучало: «Если не я, то кто же?» Так давно прозвучало — Мне было не выбирать! Потому что стыдно весь век за чаями спорить, Потому что погибли лучшие всей земли! Помолитесь, отец Александр, за ушедших в море, И ещё за землю, С которой они ушли.