Глава 1

Реформа Фамилии

Управление Россией при Александре III почти безоговорочно признается всеми историками успешным, и прежде всего ввиду отсутствия в этот период войн и региональных военных действий. Только на этом основании император Александр III заслужил прозвище «миротворца». Все публикации последнего времени — это своеобразный коллективный панегирик одному из самых одиозных правителей России, растоптавшему все реформы Александра II, извратившему российскую внешнюю политику и фактически подготовившему будущую европейскую конфронтацию. Вал комплементарных изданий с навязчивой аргументацией в пользу твердого управления и сожалением, что годы, отмеренные Александру III, были короткими, заставляет думать, что имеет место внешний заказ, в расчете на заблуждение неосведомленной публики. Источник подобной литературной активности легко вычисляется по огромному желанию утвердить образ последних Романовых в качестве незаслуженно пострадавшей стороны, а императора Александра III — бесспорным лидером, которого безвременно призвал к себе Господь.

Наряду с литературой явно комплементарного характера имеются и труды, написанные без оглядки на мнимое величие и опирающиеся на реальный контекст, и упрямые факты, без которых не бывает настоящей исторической науки.

Вопиющая посредственность во всех своих проявлениях, Александр III тем не менее обнаруживал в некоторых принципиальных моментах удивительную осторожность, вовсе не свойственную по-настоящему глупым людям. В такие моменты в действие вступала какая-то посторонняя сила, корректировавшая его поведение и определявшая конечный результат. Такой движущей силой в жизни Александра III, а впоследствии и его сына Николая, была супруга, императрица Мария Федоровна. Дочь датского короля Кристиана IX и королевы Луизы, урожденная принцесса Дагмар, была четвертым ребенком в королевской семье. Своих трех дочерей родители воспитывали в строгости и дали им неплохое образование, нацеленное на будущее серьезное замужество. Девушек обучали, кроме обычной грамотности, иностранным языкам, музыке и рисованию. Такой практицизм родителей дал свои плоды, и все три дочери датского короля были отлично пристроены во владетельных европейских домах. По явным отличительным качествам король Христиан IX называл своих дочерей: «Красивая», «Добрая» и «Умная». Как и принято в старых, добрых сказках, старшую «Красивую» Александру получил принц Уэльский Александр; младшая «Добрая» Тюра досталась герцогу Кумберлендскому Эрнсту, ну а для средней дочери Дагмар удалось организовать помолвку с русским цесаревичем Николаем, старшим сыном императора Александра II.

Все складывалось как нельзя лучше, если бы не болезнь цесаревича Николая, начавшая вдруг быстро прогрессировать. Цесаревич угас в апреле 1865 года в Ницце, где многочисленные врачи пытались его спасти от тяжкого недуга. Наследником русского престола по закону стал его брат Александр, которого совсем не готовили к участию в управлении. На простом языке это означает, что Александр получил формальное образование, регулярно посещая учебные кабинеты Зимнего дворца. Специальными знаниями не обладал, писал, делая смешные ошибки, и лучше всего усвоил язык и манеры гвардейского офицерства и полковые порядки. По тем временам этого было более чем достаточно. Что касается принцессы Дагмар, то она подходила в качестве невесты цесаревичу Александру почти идеально, но по соглашению родителей огорченной смертью жениха девушке дали небольшое время для грусти и привыкания к новому облику жениха. Специально прибывший в Данию цесаревич Александр в июне 1866 года официально был помолвлен с принцессой Дагмар и, как говорят, торопил родителей со свадьбой.

Вскоре Дагмар утешилась настолько, что смогла написать своему новому жениху несколько строк, проникнутых новым красивым чувством:

«Мой милый душка Саша! Я даже не могу описать, с каким нетерпением я ждала твое первое письмо и как была рада, когда вечером получила его. Я благодарю тебя от всего сердца и посылаю тебе поцелуй за каждое маленькое нежное слово, так тронувшее меня. Я ужасно грустна оттого, что разлучена с моим милым, и оттого, что не могу разговаривать с ним и обнимать его» [21].

Как известно, Дагмар была большой мастерицей писать письма, правда, делала это только на французском языке. Что касается ее нового жениха, эпистолярный жанр не был его излюбленным коньком, и можно себе представить, какие муки творчества испытал Александр, трудясь над первым письмом своей невесте. Так или иначе, цесаревич Александр Александрович вытянул свой счастливый билет в лотерее невест. Вместе с цесаревичем «Умная» принцесса Дагмар стала самым ценным приобретением для всей ветви барона де Гранси, удержав ее в ранге императорской фамилии во все времена, вплоть до краха 1917 года.

По приезде в Россию в сентябре 1866 года Дагмар приняла православие и стала великой княгиней Марией Федоровной, а вскоре и супругой наследника. Под этим именем она и вошла в русскую историю, став самым ярким представителем последних Романовых, сделавшей все от нее зависящее для предотвращения их бесславного конца. Настоящая ее роль в последующих событиях еще мало изучена, но и то, что известно, дает основание полагать, что эта миниатюрная женщина вовсе не была статистом на крутых поворотах текущих событий и имела смелость брать на себя руль управления. Ее бесспорный практический ум позволял ей это делать, оставаясь в тени, не выходя на передний план, избегая ненужной демонстрации.

Супружеская близость с императором Александром III позволяла ей делать то, что в обиходе называют работой на дому.

Мария Федоровна издалека почувствовала кризис, связанный с появлением княжны Долгорукой и ее детьми рядом с императором. Зная досконально всю подноготную своего душки Саши и его нелегитимные корни, она остро почувствовала перспективу возвращения в родную Данию, но уже в качестве частного лица, в компании со своим несчастным мужем. Чтобы этого избежать, необходимо было действовать, и она действовала: привлекла в Аничков дворец и сделала близким человеком генерала Черевина, как могла, двигала его по службе, и через него создала механизм устранения престарелого императора. Механизм сработал точно по заданному времени, и вот ее душка Саша — император, а она — императрица. Только практичность Марии Федоровны не позволила Александру III опуститься до прямой мести людям, желавшим ее возвращения в Данию. Умная Дагмар в делах предпочитала корректные взаиморасчеты. Каждый должен получить то, что заслужил. Чередуя мягкие увольнения с серьезными денежными компенсациями и используя действующие законы, императрица искусно управляла своим тяжеловесным мужем, расчищая площадку для счастливого царствования. На зачистку ушло два года, и после роскошной коронации венценосная пара начала свою полноправную жизнь на российском олимпе. Победа досталась дорогой ценой, и испытанный супругами стресс еще долго напоминал о себе. Нужно было, однако, с первых шагов позаботиться об укреплении занятых позиций и прежде всего своего положения среди императорской фамилии. Проект, который Александр III и его дальновидная супруга принялись продвигать сразу после коронации, касался переделки «под себя» основополагающего законодательного документа Российской империи — «Учреждения об императорской фамилии».

В ходе общей политической зачистки, последовавшей после убийства Александра II, был удален с политической сцены родной брат убитого императора великий князь Константин Николаевич, занимавший пост председателя Государственного совета. Воспреемником Константина Николаевича на этом важнейшем посту руководителя высшего законодательного органа стал дядя императора, великий князь Михаил Николаевич. По своим человеческим и деловым качествам он был откровенно слаб для такого рода деятельности, без всякого сравнения со своим предшественником.

Это обстоятельство стало совершенно очевидным с первых шагов Михаила Николаевича на новом поприще. Всю практическую работу по подготовке законодательных актов, в бытность председателем Госсовета великого князя Константина Николаевича, вел государственный секретарь Е. А. Перетц. Опытнейший чиновник, Перетц не устраивал императора только в одном отношении — своей долгой связью с великим князем Константином Николаевичем и возможностью неизбежных утечек. Так как должность госсекретаря была ключевой в структуре Госсовета, то удаление с нее Перетца было только вопросом времени. Час пробил в начале 1883 года, когда император предложил этот пост чиновнику Сената, тайному советнику А. А. Половцову. Александр Александрович Половцов, на котором остановил свой выбор Александр III, был ему знаком больше по Историческому обществу, где состоял председателем. Вполне возможно, что именно на заседаниях Исторического общества, которые посещал император, еще будучи наследником, обсуждалось «Учреждение об императорской фамилии» как исторический документ, и это обстоятельство случайно отложилось в памяти Александра III. Кроме того, Половцов не входил в ближнее окружение Александра II и был, с этой точки зрения, вполне самостоятельной фигурой. В чиновничьем мире он выделялся своей финансовой независимостью, обладая весьма крупным капиталом, доставшимся ему по наследству жены. Дом Половцова на Большой Морской, 52, отличался роскошью интерьеров и богатыми коллекциями прикладного искусства. Александр Александрович очень живо описал свое назначение в Дневнике:

«1 января 1883 г. Я назначен госсекретарем… Накануне… окончив пешеходную прогулку, я по обыкновению зашел в яхт-клуб, туда одновременно со мной приехал мой камердинер уведомить меня, что великий князь Михаил Николаевич прислал звать меня к себе как можно скорее. Я, разумеется, тотчас поехал к великому князю, который повел меня в свой кабинет, и здесь произошел приблизительно следующий разговор.

Великий князь: «Я имею сообщить Вам сюрприз, вот телеграмма, полученная мною сейчас из Гатчины от государя. Телеграмма содержала выражение желания государя, чтобы я был назначен на место госсекретаря, и поручение великому князю предложить мне это место». В разговоре великий князь пояснил, что заметил, что государь все больше и больше не доверяет Перетцу: «Впрочем, недоверие к Перетцу не есть выражение личного расположения, а тут есть нерасположение к брату Константину…»» [22].

Уровень чиновника, которому предложили должность госсекретаря, виден по антуражу, которым он окружен. Половцов запросто вхож в яхт-клуб, где бывает вся высшая аристократия столицы и члены императорской фамилии. За ним по срочному вызову спешит личный камердинер. Понятно, что такой человек был выбран не для рядовой работы. Какой участок ему отводится, он узнал из личной беседы с Александром III. Для начала император попросил регулярно, в письменном виде, давать ему краткие отчеты о законодательной и иной деятельности Госсовета — так называемые мемории. То же самое, но на французском языке Половцов должен был писать императрице. Кроме этого, новому госсекретарю было предоставлено право личного доклада императору по любому вопросу. Председатель Госсовета великий князь Михаил Николаевич, дядя императора, сильно заблуждался в части недоверия к госсекретарю Перетцу. Недоверие Александр III испытывал прежде всего к самому Михаилу Николаевичу, в чем ему скоро пришлось убедиться. Поставленный в такие исключительные условия госсекретарь Половцов вдруг оказался личным докладчиком царя и едва ли не самой влиятельной фигурой в его окружении. После того как мемории стали регулярно поступать от госсекретаря к императору и императрице, Половцов узнал от министра Двора графа И. И. Воронцова-Дашкова, что «Государь очень желает изменения учреждения об императорской фамилии». Встречаясь с министром двора в яхт-клубе, они живо обсуждали создавшуюся ситуацию в императорской фамилии, имея в виду как ее беспрерывное разрастание, так и огромные ресурсы, которые тратятся на ее содержание. Два джентльмена пришли в результате к единому мнению: «…всех этих принцев надо выделять из императорской фамилии, праздно живущей в Петербурге, давать им земельные майораты и обязывать жить в деревне; …нельзя разделять имущественный вопрос и вопрос о правах и преимуществах». При этом министр Воронцов и госсекретарь Половцов настолько «спелись», что единодушно решили настаивать «на необходимости этой меры и скорейшего проведения ее, покуда есть люди, как Воронцов и я, равнодушные к злобе императорского семейства, за уменьшение значения его членов». Воронцову нравился ход мыслей госсекретаря, и он, естественно, доложил императору, что найден человек, способный сдвинуть дело с мертвой точки.

В начале следующего, 1884 года Половцов был удостоен личной конфиденциальной беседы с императором, в ходе которой они обменялись откровенными мнениями о предстоящем деле:

«16 февраля. Аничков дворец.

Окончив доклад по делам Государственного совета, я попросил позволения перейти к делам, о которых не имел никакого права говорить. «Вы помните, государь, — сказал я, — что семь лет тому назад я подал Вам записку, в коей упоминал о необходимости изменить закон об императорской фамилии. В интересе значения верховной власти необходимо ограничить число лиц, пользующихся положением, которое присвоено императорским высочествам. Таких лиц 40 лет тому назад было 5, теперь — 23, следовательно, еще через 40 лет будет 115. Может ли Россия выдержать эту цифру? Если я решаюсь снова говорить Вам об этом, государь, то потому, что вследствие женитьбы великого князя Константина Константиновича является новая категория лиц императорского дома, правнуков императора. Следует решить вопрос, сохраняются ли за ними все присвоенные им ныне преимущества».

Государь: «Я об этом думал, и вследствие моего поручения министр двора, министр юстиции и граф Адлерберг обсуждают этот вопрос. Мне говорят, что это произведет большое неудовольствие против меня, конечно, жаль, что это начнется с великого князя Константина Николаевича, с которым отношения и так нехороши, но так как я считаю нужным это сделать для будущего, то не остановлюсь перед неудовольствием».

Я: «Конечно, лучше было бы по возможности уменьшить в Вашем семействе неудовольствие против Вас; если Вам понадобится человек, который для пользы службы Вашей не боится никакого неудовольствия, то вспомните обо мне»».

После столь доверительной беседы Половцов стал не просто участником проекта изменений в основном законе Российской империи, а мотором и автором текста на всех этапах обсуждения. К этому времени Александр III вместе с Марией Федоровной успели оценить по мемориям перо госсекретаря и его способность анализировать сложные вопросы.

По предложению Половцова император учредил секретное совещание по вопросу изменений в «Учреждении об императорской фамилии» под председательством брата, великого князя Владимира Александровича. К работе совещания привлекался, кроме министра двора и госсекретаря, и граф Адлерберг. Тесный круг участников, однако, не обеспечивал единомыслия.

Единственным оппонентом в тесной компании оставался граф Адлерберг, не желавший быть возбудителем семейной вражды. Возражения графа тем не менее обсуждались и, более того, регулярно докладывались государю. Совещались в обстановке полной секретности, так что остальные великие князья и семья в целом оставались в полном неведении. Самому Половцову скоро пришлось убедиться, что «Новое учреждение об императорской фамилии предполагается издать в виде целого памятника, а не в виде отдельных поправок к закону Павла I». «Памятник» — это не более чем фигура речи. Готовился документ, полностью отсекавший побочные ветви императорской фамилии от основной группы лиц, сосредоточенных вокруг трона. По-видимому, госсекретарь в ходе рабочих докладов государю постепенно осмысливал новый закон как незыблемое утверждение на российском троне детей императрицы Марии Александровны.

Наконец, к декабрю 1884 года Половцов подготовил проект записки по вопросу, ознакомил с ее содержанием великого князя Владимира Александровича и министра двора и, получив их одобрение, отослал записку императору с сопроводительным письмом, следующего многозначительного содержания:

«Ваше императорское величество!

Вам угодно было высказать мне несколько мыслей относительно входящего в заботы Ваши вопроса о невозможности дальнейшего сохранения ныне действующего закона об императорской фамилии. Приемлю смелость представить Вам, государь, несколько строк, отвечающих, как кажется, Вашему взгляду. Если бы записка эта удостоилась Вашего внимания, то она могла бы послужить исходною точкой рассмотрения и разрешения этого важного дела. Считаю долгом присовокупить, что записка эта была мною прочитана великому князю Владимиру Александровичу, который не только выразил полное к ней сочувствие, но даже и искреннее желание стать во главе этого дела и с полным сознанием его важности сослужить службу Вам, Вашему семейству и государству. Равным образом записка была сообщена мною графу Воронцову-Дашкову, как касающаяся предметов ведомства. Более о содержании записки никому не известно и не будет известно ввиду того неизбежного раздражения, которое толки о мере этой неминуемо произведут».

Записка Половцова, таким образом, была построена не на умозаключениях автора, а составляла итог бесед и обсуждений с императором различных острых моментов положения императорской фамилии в российском обществе. Надо отдать должное вполне убедительной логике записки, в целом и как документ она не нуждалась в исключительно секретном антураже, если бы появление записки не было так явно связано с насильственной смертью императора Александра II, не успевшего осуществить свою последнюю реформу русского престолонаследия.

Понимал ли это Половцов, когда писал свои «несколько строк»? Скорее всего, понимал, так как по своему положению входил в небольшой круг людей, информированных по всем вопросам высшей власти, или, как сейчас говорят, входил в российский истеблишмент. Записка была действительно весьма лаконична и построена как обзор предыдущего законодательства времен Павла I, которое рассматривалось как выполнившее свою задачу наполнения императорской фамилии достаточным количеством членов:

«По действующему с тех пор закону все потомки, происходящие по прямой линии от царствующих государей до праправнуков включительно, носят титул императорского высочества и считаются по рождению своему яко сыновья государевы».

Следом за этим очевидным утверждением делается не менее бесспорный вывод:

«После целого почти столетия, протекшего со дня издания приведенного закона, обстоятельства существенно изменились. Изволением всевышнего промысла род императорский умножился и, несмотря на то что нисходящее по прямой линии от каждого из царствовавших императоров потомство достигло двух лишь поколений (внуки), общий состав членов императорской фамилии, воспринявших начало от государя Николая Павловича, достиг 37 лиц, носящих титул императорских высочеств. Вследствие того в теперешнем составе императорской фамилии имеется достаточный залог для непрерывного преемства в замещении престола».

И далее, развивая мысль о достаточном количестве членов императорской фамилии, автор плавно переходит к качественной стороне дела:

«Соображая этот вопрос, нельзя не убедиться, что государственная цель, руководившая законодателем при предоставлении правнукам и праправнукам императоров одинакового титула и прав с их ближайшими потомками, утратила значение. По наличному составу теперешних членов императорской фамилии нельзя ожидать, чтобы к таким потомкам приблизилось наследство престола.

Напротив, следует опасаться, что с умножением рождений в боковых линиях число лиц, включаемых законом в состав полноправных членов императорской фамилии, примет размеры, не оправдываемые ни близостью родства их с царствующим монархом, ни материальной возможностью поддерживать для всех лиц условную пышность внешнего существования. В таком случае высокие прерогативы членов царствующего дома могут сделаться достоянием слишком многих, а это, конечно, не будет содействовать к поддержанию в народе того благоговейного уважения, с которым он доселе относился к семейству своего монарха».

После исторического экскурса и справедливых опасений разрастания числа членов императорской фамилии до масштабов потери «благоговейного уважения» народа госсекретарь сразу перешел к программе действий, которая тоже не выглядела громоздкой:

«Ввиду изложенного казалось бы необходимым:

I. Подвергнуть действующее учреждение об императорской фамилии пересмотру на следующих главных основаниях: а) титул великого князя, великой княгини и их императорских высочеств, а равно сопряженные с этими титулами преимущества присваиваются только сыновьям, дочерям, а в мужском поколении и внукам императора; б) правнукам императора, по прямой линии от мужского поколения рожденным, присваиваются титул высочества, князя и княжны крови императорской.

II. Образовать особую комиссию из лиц по высочайшему избранию для всестороннего соображения и разработки вопроса об изменениях, которые должны быть сделаны в действующем учреждении об императорской фамилии согласно изложенным в статье I главным основаниям».

Отзыв императора не заставил себя ждать:

«12 декабря. Среда.

Получаю от государя посланные накануне бумаги с следующей надписью: «Я вполне одобряю составленную Вами записку, о дальнейшем ходе этого дела переговорю с братом Владимиром и графом Воронцовым. Но надо не терять времени»».

Посоветовавшись в узком кругу, участники совещания решили, что устраивать семейное обсуждение записки Половцова не стоит. Приняли решение сразу издать указ, которым и поставить в известность великокняжеские семьи. Указ был подписан 24 января 1885 года и стал своеобразной чертой между семьей Александра III и остальным кланом Романовых.

Отказ от обсуждения в семье столь важного для нее документа, торопливость и секретность его проведения — все это штрихи нервозности императора, ожидавшего резкой реакции членов большого семейства. Больше всего императора пугала возможная реакция великого князя Константина Николаевича.

Хронику появления громкого указа «О некоторых изменениях в Учреждении об императорской фамилии» Половцов в своем Дневнике отобразил детально, тихо радуясь приобретенному могуществу:

«26 января. Суббота. В Правительственном Вестнике напечатан наш пресловутый указ. (…)

28 января. Понедельник. У великого князя Михаила Николаевича с первых слов разговор об указе. Негодование на то, в какой форме великому князю было объявлено об этом распоряжении. В пятницу вечером Михаил Николаевич получил от великого князя Константина Николаевича конверт со вложением подписанного государем указа с весьма любезной запиской его же к старшему из дядей, содержащей просьбу прочитать указ и сообщить его для прочтения остальным двум дядям, Николаю и Михаилу. Такой образ действий великий князь Михаил Николаевич находит неискренним и, по меньшей мере, нелюбезным. Прежде чем издать указ, следовало дядей пригласить и меру эту с ними обсудить.

Я: «Ваше высочество, я не сомневаюсь, что так и было бы поступлено, если бы в числе дядей не было Константина Николаевича. Его необузданность Вам известна. Государь, конечно, опасался вспышки с его стороны, а я не знаю, как эта вспышка могла бы Константина Николаевича к шлиссельбургскому заточению».

Вел. князь: «Мы с братом Николаем остановили бы его, если бы он зашел слишком далеко».

Я: «Это бы никак не удалось Вам».

Вел. князь: «Во всяком случае, то, что было сделано, приближает к подобного рода сцене, потому что если мы с Ольгой Федоровной сожалеем только о том, что наши внуки, которых нам, вероятно, еще удастся видеть, не будут носить одного с нами титула, то в Мраморном дворце совсем иное; там великий князь Константин Николаевич и Александра Иосифовна положительно в бешенстве»».

Председатель Госсовета великий князь Михаил Николаевич в разговоре со своим подчиненным госсекретарем Половцовым, конечно, не пропустил мимо ушей упоминание о возможном аресте и заключении великого князя Константина Николаевича в Шлиссельбургскую крепость в случае его неподобающей «вспышки». О чем конкретно шла речь, собеседники явно знали. Остается только дополнить, что весь клан Романовых был информирован о прямом участии Александра III в организации устранения императора Александра II, но только не воздержанный брат убитого императора Константин Николаевич позволял себе открыто об этом говорить. Разумеется, Михаил Николаевич передал разговор с госсекретарем Половцовым своему не в меру горячему брату вместе с добрым советом прикусить язык. Как известно, Константин Николаевич внял совету брата и впредь на скользкую тему не высказывался, и более того — исчез с политического горизонта, предпочитая тихую жизнь в Крыму или в Париже.

* * *

После издания указа «О некоторых изменениях в Учреждении об императорской фамилии» Александр III приступил к формированию комиссии, которая должна была подготовить, по существу, новый закон об императорской фамилии в полном объеме. К делу на этот раз привлекли еще трех лиц из действующей администрации: министра юстиции Н. А. Манассеина, обер-прокурора Священного синода К. П. Победоносцева и командующего Императорской главной квартирой О. Б. Рихтера. Кроме подобающих титулов, комиссии предстояло рассмотреть большой объем привилегий преимуществ, которые к этим титулам прилагались: от финансовых и имущественных до самых мелких, но существенных.

Под председательством брата императора, великого князя Владимира Александровича, и госсекретаря Половцова в качестве главного редактора комиссия в начале марта 1886 года подготовила окончательный текст нового закона, и на очередном докладе в Гатчине госсекретарь имел с императором заключительную беседу:

«13 марта. Я: «Позвольте мне, государь, спросить Ваших указаний относительно возложенной на меня редакции труда комиссии об учреждении императорской фамилии. Не прикажете ли при изложении текста закона обратить на что-либо особенное внимание?»

Государь: «Нет, особенного я ничего сказать не имею. Владимир говорил мне о намерении пригласить дядей, которые желают представить свои замечания. Я против этого ничего не имею, но не допускаю рассуждений о существе меры, а только разъяснение подробностей»».

Семья была ознакомлена с проектом закона, и, как следовало ожидать, возражений не последовало. Не возражал и великий князь Константин Николаевич… Характерно, что император передал всем членам комиссии свое Высочайшее «спасибо», но никаких наград по случаю окончания грандиозной работы не последовало. Закон был утвержден Сенатом и подписан монархом 2 июля 1886 года.

В последнем разделе закона «Об обязанностях Членов Императорского Дома к Императору» имелась грозная статья 97, где прямо говорилось:

«Царствующий император, яко неограниченный Самодержец, во всяком противном случае имеет власть отрешать неповинующегося от назначенных в сем законе прав и поступать с ним яко преслушным воле монаршей» [23].

Познакомившись внимательно с текстом закона, написанного в здравом уме группой лиц, имевших твердую память, на пороге XX века, пытливый читатель невольно должен столкнуться с мыслью — куда же шла эта страна вместе с ее умным и трудолюбивым народом. «Памятник» глупости, созданный под редакцией миллионера Половцова, оказался вовсе не памятником, а ямой, вырытой со знанием дела, такой глубокой, что о спасении не могло быть речи. Понятно, что ни о каких доверительных отношениях в большой Романовской семье уже не могло быть речи, если, как оказалось, все дело было в количестве нахлебников, перевалившем допустимую норму. Степень образованности или принадлежности к успешному предпринимательству, которые уже давно стали мерилом статуса в российском обществе, обошли счастливую Романовскую семью стороной. Здесь делили титулы и привилегии, попирая законы, которые сами же и написали. Взаимная вражда и зависть вошли в семейный круг и стали разъедающей язвой, которую маскировали показной покорностью и угодничеством.

 

Глава 2

Дело Шевырева

В Дневнике бывшего военного министра Александра II, Д. А. Милютина, имеется запись от 9 марта 1887 года:

«Несмотря на холодную и бурную погоду, я решился съездить в Орианду и в Ялту. Великий князь Константин Николаевич возвратился 6-го числа из Петербурга, довольный своею поездкой. Он рассказал мне подробности арестования молодых людей, замышлявших 1-го числа новое покушение на жизнь Государя и вовремя захваченных с бывшими при них смертоносными снарядами. Великий князь отзывается с одобрением о теперешнем устройстве тайной полиции в Петербурге и хвалит нового директора Департамента полиции Дурново, бывшего моряка» [24].

Нельзя без улыбки читать эти строчки, особенно насчет одобрения великого князя. Весь рассказ и реакция собеседника остались между строк, но чувства старых соратников убитого шесть лет назад императора легко понять. Оказалось, что день 1 марта помнят, и кому-то понадобилось о нем напомнить действующему монарху Александру III. Произошедшие в Петербурге аресты вызвали сенсацию в обществе и обсуждались везде и всюду. В придворных кругах новость имела свою эксклюзивную редакцию, сохранившуюся в Дневнике одной светской дамы:

«4 марта. Вот что, наконец, опубликовал сегодня «Правительственный Вестник»:

«1-го сего марта, на Невском проспекте, около 11-ти часов утра, задержано трое студентов С.-Петербургского университета, при коих, по обыску, найдены разрывные снаряды. Задержанные заявили, что они принадлежат к тайному преступному сообществу, и отобранные снаряды, по осмотре их экспертами, оказались заряженными динамитом и свинцовыми пулями, начиненными стрихнином». В течение двух дней в городе нет других разговоров, и каждый добавляет новые детали. Я предпочла услышать все и записать их только тогда, когда буду знать самую подлинную правду… Как я имела вполне основание предчувствовать, один бог спас угрожаемые дни императорской семьи, так как они должны были оставить Аничков дворец в четырехместных санях, чтобы отправиться в Петропавловскую крепость — отец, мать и двое старших.

Его величество заказал заупокойную молитву к 11 часам и накануне сказал камердинеру иметь экипаж готовым к 11 часам без четверти. Камердинер передал распоряжение ездовому, который, по опрометчивости, — чего никогда не случалось при дворе, — или потому, что не понял, не довел об этом до сведения унтер-шталмейстера. Государь спускается с лестницы — нет экипажа. Как ни торопились, он оказывается в досадном положении простых смертных, вынужденных ждать у швейцара, в шинели, в течение 25 минут. Не припомнят, чтобы его видели в таком гневе — из-за того, что, по вине своего антуража, он настолько запоздает на заупокойную службу, по своем отце, и унтер-шталмейстер был им так резко обруган, что со слезами на глазах бросился к своим начальникам объяснять свою невиновность, говоря, что он в течение 12 лет находился на службе государя и решительно никогда не был замечен в провинности. Он был уверен в увольнении и не подозревал, что провидение избрало его служить нижайшим орудием своих решений. Государь покидает Аничков дворец после того, как негодяи были отведены в участок, и только прибыв к брату Павлу Александровичу в Зимний дворец, он узнал об опасности, которой он избежал» [25].

В Петербурге 1 марта 1887 года действительно покушались на жизнь императора Александра III. Мотивировка покушавшихся — все та же «освободительная борьба», исполнители — нищие студенты, орудия нападения — самодельные бомбы.

Несостоявшееся нападение на императора вошло в историю как «Дело Шевырева» по фамилии организатора. Михаил Хейфец, учитель истории и журналист, обратил внимание на фигуру Петра Шевырева и попробовал объяснить поведение и мотивацию студента восьмого семестра Санкт-Петербургского университета. Свою статью в журнале «Нева» Хейфец назвал «Иной тип революциониста». Подход Хейфеца к теме закодирован в названии — это все та же освободительная борьба, со своими нюансами и особенностями. Разобраться в «ином типе» Хейфецу оказалось не под силу: при почти полном незнании исторического контекста он еще и страдал характерным для всей советской историографии недугом — игнорированием финансовых, сословных и личностных мотивировок. Однако оригинальность Петра Шевырева и его целеустремленность не остались автором незамеченными. Заметить — это еще не значит объяснить. Объяснить действия студента Шевырева у Хейфеца не получилось.

История студента Петра Шевырева, 23 лет, сына успешного купца из Харькова, начинается с его перевода в Санкт-Петербургский университет из харьковского. К моменту перевода Петр Яковлевич уже был нездоров и имел все признаки начинающейся чахотки. Так в то время называли туберкулез. С таким диагнозом менять Харьков на Санкт-Петербург было само по себе более чем оригинально. Переезд Шевырева, с точки зрения состояния здоровья, объяснялся возможностью получать квалифицированные консультации у специалиста — профессора Военно-медицинской академии В. А. Манасеина. Сразу после переезда, состоявшегося, скорее всего, ранней весной 1886 года, Шевырев по совету Манасеина отправился на лечение в Самару, где прошел курс лечения кумысом. В октябре 1886 г. Шевырев вернулся в Санкт-Петербург и был повторно осмотрен Манасеиным, который рекомендовал ему длительное лечение на европейском курорте. Для такого курса нужны были серьезные деньги, а нужной суммой Шевырев не располагал. Находясь в сложной жизненной ситуации, Шевырев получил предложение, от которого не мог отказаться. Кто сделал ему предложение организовать покушение на императора точно в годовщину убийства Александра II, не выяснено по сей день. Личность его осталась анонимной, но по методам работы этот человек имел серьезный опыт конспиративной деятельности, располагал неограниченным кредитом и был нацелен на результат. Волю каких людей он выполнял, нетрудно вычислить, но официальные власти оказались бессильны выйти хотя бы на приблизительный след. Аноним оставил за собой целый шлейф косвенных улик, но это были в основном финансовые следы, то есть следы работы денег. Деньги в руках рачительного и оборотистого по природе студента Шевырева делали невозможное: за три с небольшим месяца, с ноября 1886 по февраль 1887 г., в условиях строжайшей конспирации, был выполнен объем работы, на который исполнителям нападения на императора Александра II понадобилось почти два года. Сын харьковского купца был абсолютно аполитичен, безразличен к социалистическим бредням и верил только в силу денег. Под руководством своего анонимного спонсора Шевырев в короткий срок подобрал группу таких же мотивированных исполнителей, как он сам, и только досадная случайность сорвала блестяще проделанную работу. Совершенно сознательно Шевырев поставил на своей личной судьбе крест и до конца остался верен себе.

Спустя много лет после события 1 марта 1887 года только три непосредственных участника группы Шевырева оставили свои воспоминания: О. М. Говорухин, И. Д. Лукашевич и Р. А. Шмидова. Особой достоверностью отличаются воспоминания Лукашевича, опубликованные в 1917 году, и так называемый реферат Говорухина, увидевший свет в Париже в 1926 году. Эти два источника не были затронуты советской редакцией и, с этой точки зрения, несут в себе только недостатки субъективного характера. Воспоминания Раисы Шмидовой, хранящиеся в партийном архиве, хотя и грешат «женской» логикой, но по-своему любопытны. Наиболее интересны для нас характеристики участников в адрес организатора всего дела Петра Шевырева.

Лукашевич вспоминает: «В 1885/86 годах я близко сошелся с Шевыревым, приехавшим из Харькова. Это был очень энергичный, предприимчивый и талантливый организатор. В это время я был кассиром польской университетской Кассы, преследовавшей чисто филантропические цели — оказывать материальную поддержку несостоятельным студентам. Хорошо познакомившись со мной и обменявшись мнениями насчет необходимости активной борьбы с правительством, Шевырев предложил мне такой план. Сначала будем устраивать полулегальные организации вроде общестуденческой кассы, студенческой кухмистерской (столовая), справочного бюро для приискания работы. В самом процессе этой деятельности мы ближе сойдемся с революционными элементами учащейся молодежи… Я одобрил этот план. Мы начинали дело с пустыми руками» [26].

Под активной борьбой с правительством два новых приятеля по умолчанию понимали террор. Чтобы поверить в то, что Лукашевич, сын обеспеченных помещиков, сходу согласился с таким планом, не хватает одной маленькой детали — сообщенной Шевыревым прямой выгоды от всего плана в случае его реализации. Текущее финансирование всех операций, которое Шевырев оставил за собой, Лукашевич предпочел скрыть. Более того, он изобразил дело так, что средства появились в результате пожертвований разных лиц в кассу взаимопомощи, по подписным листам. По утверждению Лукашевича, именно эти собранные гроши позволили им открыть студенческую столовую:

«Некоторые средства были собраны, и с началом 1886/87 учебного года у нас деятельность вновь закипела. Была открыта нами студенческая столовая. Шевырев получил даровой билет из Думы при содействии Андреевского (ректора). Но наем помещения и прислуги, мебель и прочее поглотили значительную часть собранных нами денег. Для заведывания кулинарной частью была приглашена одна очень деятельная дама. Кухмистерская у нас сразу хорошо пошла — не только оплачивала текущие издержки, но и оставался еще некоторый доход, так что мы могли раздавать известное число даровых билетов на обеды нуждающимся студентам. Когда предприятие наладилось, то ведение текущих дел было поручено особой группе лиц».

Группа лиц тоже была сформирована Шевыревым и состояла из студента университета М. Н. Канчера и двух молодых людей П. С. Гаркуна и С. А. Волохова, болтавшихся в Петербурге без определенных занятий. Наивность Лукашевича по поводу «бесплатного билета», якобы полученного Шевыревым, и приятной дамы, согласившейся принять на себя кулинарную часть, вызывает улыбку. Приходится констатировать, что отлично подготовленный химик Лукашевич ничего не смыслил в хозяйственных операциях и совершенно не умел считать деньги. Даже самые скромные подсчеты расходов на организацию кухмистерской, включая патент, тянут на несколько тысяч рублей. Если принять во внимание, что талоны на обед продавались студентам по бросовым ценам, а то и выдавались бесплатно, становится понятным смысл организации кухмистерской. Шевырев, извне и одномоментно, получил совершенно легальный канал финансирования дальнейших операций. Как только кухмистерская заработала с полной загрузкой, Шевырев приступил к осуществлению главной цели всего предприятия, где Лукашевич занял подобающую ему нишу:

«Но цель наша была достигнута, мы сошлись, с кем нам нужно было, и Шевырев счел возможным начать террористическую деятельность. Он взялся организовать боевые группы, а я — приготовлять метательные снаряды и, по возможности, доставлять средства». Здесь Лукашевич озвучил настоящую цель всего предприятия.

Для начала, по примеру своего предшественника Александра Михайлова, Шевырев попробовал решить свою проблему с помощью индивидуального террора, то есть использовать самый низкобюджетный вариант. Лукашевич рассказал об этом эпизоде все, что знал сам:

«…Шевырев сошелся с одним революционно настроенным Георгиевским кавалером, который взялся из револьвера застрелить Александра III во время официального собрания кавалеров в Зимнем дворце. Но в решительную минуту во дворце он опешил, и ничего не вышло. Шевырев тотчас прервал с ним сношения».

Как видим, некоторые иллюзии посещали и самого Шевырева. Трудно представить себе георгиевского кавалера, стреляющего из револьвера в императора на официальном приеме в Зимнем дворце. Став акционерами, Шевырев и Лукашевич активно искали исполнителей, и таковые быстро нашлись. Сначала, через третье лицо, они познакомились, в ноябре 1886 года, с Василием Осипановым, 26 лет, студентом: «Осипанов нам сообщил, что он перевелся из Казанского университета в Петербургский со специальной целью, чтобы учинить покушение на жизнь Александра III. Он заявил, что готов действовать и в одиночку, и в сообществе с другими. Он сначала думал стрелять из двуствольного пистолета, отравленными жеребейками, но этот план был нами забракован как ненадежный, и мы предложили лучше действовать бомбой, которую я взялся изготовить. Мы условились также, как нам видеться друг с другом. А Осипанов в ожидании бомбы должен был осторожно наблюдать выезд царя и хорошо изучить местность, прилегающую ко дворцу».

Лукашевичу отводилась роль Кибальчича в «Народной воле», но, в отличие от своего предшественника, он был хорошо подготовленным химиком и не менее изобретательной личностью:

«Я основательно знал химию и занимался пиротехникой. Поэтому изготовление всего, что нужно для метательных снарядов, не могло представлять для меня затруднений. Чтобы замаскировать бомбу, я решил придать ей вид книги. Для этого я купил у букиниста медицинский словарь Гринберга в хорошем прочном переплете, склеил клейстером края всех листков этой книги, сжал ее в прессе и высушил. Затем вырезал всю внутренность книги, оставив только края листов, так что получился род коробки… В картонную коробку вставлялся жестяной снаряд… Жестяной снаряд был наполнен динамитом, в который был погружен жестяной цилиндрик с гремучей ртутью.

…Меж боковыми стенками коробочки и обрезками листов оставался свободный промежуток для помещения слоя отравленных пуль кубической формы».

Описание изобретенной бомбы, естественно, дается в сокращенном виде, но и в таком варианте понятны все преимущества изобретения Лукашевича: метальщик мог спокойно двигаться по улице с книгой в руке и швырнуть ее в нужный момент в намеченную цель. Для срабатывания бомбы нужно было привести в действие запал, дернув торчавший наружу кусок шнурка. Лукашевич продумал конструкцию бомбы до мелочей и многократно испытал действие запала. В целом конструкция метательного снаряда Лукашевича отличалась от бомбы Кибальчича двумя существенными недостатками:

Чертеж метательного снаряда, предназначенного императору Александру III

1) взрывной механизм запускался принудительно, в отличие от конструкции Кибальчича, где взрыватель срабатывал от удара о любую поверхность;

2) необходимо было периодически проверять состояние взрывателя.

Во время известной студенческой демонстрации у могилы Добролюбова, на Волковом кладбище 17 ноября, Шевырев познакомился с А. И. Ульяновым и, присмотревшись к двадцатилетнему студенту 4-го курса естественного факультета, сделал ему предложение принять участие в готовящейся акции. Ульянову вначале было предложено подобрать подходящих исполнителей, то есть метальщиков. Ульянов, посоветовавшись со своим приятелем О. М. Говорухиным, предложил Шевыреву кандидатуры студентов-первокурсников П. И. Андреюшкина и В. Д. Генералова. И тот, и другой, мало раздумывая, дали свое согласие, к полному восторгу Шевырева. Не в малой степени такому решению совершенно зеленых юношей способствовало их бедственное материальное положение. Подписавшись бросить бомбы в императора, они стали бесплатно пользоваться кухмистерской, у них появились карманные деньги и с явной нищетой было покончено.

К началу 1887 года Шевыреву и Лукашевичу удалось сформировать вполне дееспособную боевую группу и приступить к производству динамита и сборке бомб. В это время вокруг Шевырева с его кухмистерской кормилось довольно много студентов, и его авторитет был достаточно высок. Однако расширять круг акционеров Шевырев не спешил. Так, ему сразу не понравился приятель Ульянова, Орест Говорухин, пожелавший знать больше, чем ему полагалось. С ним у Шевырева установились неприязненные отношения. Вообще, Шевырев вел себя по-хозяйски, полагая, что кто платит, то и заказывает музыку. Главным его советником и правой рукой продолжал оставаться Лукашевич:

«Ежедневно (иногда по нескольку раз) мы виделись друг с другом и обменивались сообщениями, как идут дела, так что мы хорошо знали о состоянии наших предприятий. А так как Шевырев работал не покладая рук, то начали намечаться вторая и третья боевые группы. Мы считали необходимым по возможности изолировать их одну от другой, чтобы локализировать аресты и чтобы провал одной не мог погубить остальных. Для этого мы сочли за лучшее, чтобы первая группа была составлена целиком из студентов: 3 метальщика и 3 сигнальщика с Осипановым во главе, а две другие группы — из других сфер…».

Лукашевич ничего не сказал, для действия против кого предназначались другие группы. Скорее всего, это плод его собственной фантазии или дезинформация Шевырева. Так или иначе, динамитная программа была в основном выполнена уже к концу января 1887 года. Весь динамит, изготовленный Лукашевичем, а затем и Ульяновым, был использован в трех бомбах — всего 12 фунтов, или около 9 кг.

После включения в группу Андреюшкина и Генералова произошло некоторое перераспределение обязанностей: новобранцам поручили всю черную работу, связанную с получением азотной кислоты и хранением готового динамита. Для этого была нанята новая квартира для Генералова. На квартире Андреюшкина гнали азотную кислоту, а у Генералова хранили готовый динамит. Сам Лукашевич занимался исключительно динамитом:

«Шевырев приносил мне готовую азотную кислоту, а я уже готовил динамит. При производстве нитроглицерина я исключительно пользовался способом Бутми и Фоше. Если имеется под руками азотная кислота и соответственная стеклянная посуда, то приготовление динамита идет быстро, и он получается хорошего качества, так как изготавливается из хороших чистых материалов. На той квартире, где я работал, я не хранил динамита, но по мере изготовления я через Шевырева передавал его Генералову, у которого был склад взрывчатых веществ на Большой Белозерской улице. Далее мне приходилось изготовлять гремучую ртуть. Баночки с готовой гремучей ртутью я тоже передавал Шевыреву, который относил их к Генералову».

В январе-феврале 1887 года удалось полностью изготовить и оснастить три метательных снаряда: один в виде книги и два цилиндрических с эллипсовидной оболочкой.

Все свободные полости снарядов заполнялись заряженными стрихнином, свинцовыми «жеребейками».

В налаженной работе случился сбой, когда Лукашевич вынужден был прекратить производство на своей квартире ввиду возникшей опасности провала. В это время оставалось изготовить совсем немного динамита (около 3 фунтов). Эту работу акционеры решили поручить Ульянову как человеку, хорошо подготовленному по химии. Лукашевич провел с ним предварительный инструктаж:

«Для этого я пригласил его вечером к себе, и мы сделали затор в двух банках, а затем утром он снова пришел ко мне, и мы собрали сифоном отстоявшийся нитроглицерин, промыли его и поставили сушиться. Затем я при нем изготовил порцию гремучей ртути, чтобы и этот необходимый продукт он мог делать в случае нужды. Когда нитроглицерин просветлел, мы изготовили из него динамит».

Затем Лукашевич с Ульяновым свели знакомство с М. В. Новорусским — выпускником петербургской духовной академии, который готовился защищать диссертацию. Теща Новорусского, акушерка Ананьина, снимала дачу в Парголово. На даче было много комнат, и одну из них акушерка охотно сдала студенту Ульянову по сходной цене. Шевырев вообще хотел перевести производство динамита подальше от городской суеты, и дача в Парголове была идеальным местом. Разумеется, ни акушерка, ни ее зять священник понятия не имели, какие опыты по химии собирается проводить их квартирант Ульянов. Такая простота дорого обошлась как акушерке с ее дочерью, так в особенности их незадачливому зятю. Ульянов с помощью Новорусского переправил всю нехитрую лабораторию в Парголово и за пару дней, с 11 по 14 февраля 1887 года, изготовил недостающий динамит.

Техническая грамотность Ульянова, а главное — его исполнительность и оперативность произвели на Шевырева хорошее впечатление. Решив, что остальные приготовления могут быть закончены без него, в связи с обострением болезни Шевырев объявил о своем отъезде в Крым на лечение. Перед отъездом Шевырев имел с Ульяновым заключительную беседу, в ходе которой сделал ему предложение войти в группу полноправным акционером. При этом Шевырев открыл Ульянову состав боевой группы и последнее условие акции, которое необходимо было выполнить: группа должна была выступить 1 марта 1887 года под флагом террористической фракции партии «Народная воля».

Последние перед отъездом Шевырева дни проходили в лихорадочных приготовлениях:

«Ульянов съездил в Парголово, приготовил недостающий динамит и вернулся в Питер (приблизительно 14-го февраля). Жестянка для бомбы-книги была давно готова, а оболочки двух других бомб еще нужно было сделать. Так как на старой квартире мне было неудобно резать жесть ввиду того, что лязг железа и стуки могли обратить внимание соседей, то Ульянов предложил мне вырезать формы у него. Мы рассчитали размеры, вырезали отдельные части, и я взял их к себе, чтобы спаять (при помощи паяльной трубки), а Ульянов взялся изготовить наружные оболочки для этих двух снарядов, которые имели вид цилиндров с эллиптическим основанием. Дно этих футляров было сделано им из дерева, а боковые стенки из картона, обклеенного черным коленкором».

По-видимому, Шевырев объявил Лукашевичу, что их (акционеров) теперь трое, перед самым отъездом 17 марта. Как воспринял Лукашевич эту новость, неизвестно, но внешне все выглядело спокойно:

«Наконец, настал день его отъезда. Так как мне одному было не под силу вести все дела, то мы решили пригласить в наш кружок Ульянова, который должен был заступить место уезжающего Шевырева. Ульянов охотно принял наше предложение. Затем я с Шевыревым отправился на квартиру к Канчеру, и Шевырев объяснил этому последнему, что он уезжает, и потому различные поручения по революционным делам буду ему давать я. Канчер обещал исполнять все, что будет нужно.

Так остались мы — Ульянов и я, для ведения текущих дел в Питере. Я познакомил Ульянова с тем, что ему еще было неизвестно в наших предприятиях. 17-го февраля я свел его с Осипановым, с которым Ульянов еще не был знаком… Точно так же Осипанов не был еще знаком с двумя другими метальщиками, и я устроил их свидание на Михайловской улице, в одном ресторане… где они меж собой перезнакомились и столковались, как действовать сообща».

Лукашевич ничего не рассказал об отъезде за границу студента Говорухина, приятеля Ульянова, который так и не был принят Шевыревым в группу. Говорухина использовали на подсобных поручениях, и его такая роль не просто не удовлетворяла, но бесила. Когда Ульянов объявил своему приятелю, что Шевырев принял его в узкий состав своей группы, то Говорухин быстро сообразил, что он лишний в деле и ему пора уносить ноги.

Денег на отъезд Говорухина Шевырев не дал, и Ульянову, чтобы помочь приятелю, пришлось напрягаться самому, для чего он заложил свою золотую медаль, полученную в университете за конкурсную работу по биологии. Коллизия с Говорухиным имела свое продолжение уже при советской власти. Говорухин уехал из Петербурга в Вильно 20 февраля 1887 года. По рекомендации Лукашевича ему в Вильно оформили фальшивый паспорт и отправили в Швейцарию. Точно так же поступили со студентом Рудевичем, однокашником Андреюшкина, который вдруг заявил о выходе из дела. В этом случае Шевырев профинансировал отъезд Рудевича за границу по тому же каналу, через Вильно. Перед операцией Шевырев аккуратно зачистил концы и передал командование Ульянову. Характерно, что в своем дальнейшем рассказе Лукашевич продолжил изображать свою руководящую роль. Сговорившись с Ульяновым, они провели 21 февраля окончательную сборку бомб на его квартире. За готовыми бомбами к Ульянову зашли сигнальщики Канчер и Волохов, заодно и зачистившие квартиру от каких-либо улик. Лукашевич потом очень сожалел, что сигнальщики застали его на квартире Ульянова за сборкой бомб. Тем не менее работа была завершена:

«Бомбы были розданы метальщикам, и Осипанов стал торопиться приведением в исполнение задуманного плана, так как было известно, что Александр III собирается уехать на юг».

Лукашевич подробно рассказал о распределении оставшихся неиспользованными материалов по безопасным местам хранения, имея в виду продолжение дальнейшей деятельности. Кроме прочего Лукашевич упомянул о прощальной вечеринке, устроенной учредителями фирмы:

«Ввиду того, что многим из нашей компании приходилось погибнуть в ближайшем будущем, Ульянов задумал устроить небольшую, так сказать, прощальную вечеринку, чтобы, с одной стороны, дать возможность повидаться разным лицам меж собой, и — с другой — несколько усилить средства нашей группы. Само собой, понятно, что билеты на нее раздавались только вполне надежным лицам. Между прочим, на ней были Ульянов, я, Андреюшкин, Генералов, Шмидова, которая помогала устроить ее. Она сошла вполне благополучно».

В конце своего рассказа Лукашевич упомянул последнее совещание, которое Ульянов провел с боевой группой, не называя его точной даты:

«В 20-х числах февраля Ульянов устроил общее собрание членов первой боевой группы на квартире Канчера. Тут он им еще раз подробно объяснил устройство метательных снарядов и их действие. Затем он читал им программу Террористической фракции и имел продолжительное собеседование по разным политическим вопросам с Осипановым. Вместе с тем сигнальщики и метальщики лучше перезнакомились меж собой, и с этого времени Осипанов взялся руководить деятельностью первой боевой группы». В целом рассказ Лукашевича представляется вполне достоверным, за исключением некоторых неточностей, что подтверждается материалами дознания по делу. Действительно, Ульянов провел последнее совещание с боевой группой 25 февраля 1887 года и этим подтвердил свой статус руководителя. Лукашевич на совещании отсутствовал. Причина провала боевой группы и ее арест утром 1 марта на улицах Петербурга хорошо известны: метальщик Андреюшкин вел частную переписку со своим приятелем в Харькове, которая была перлюстрирована полицией. В результате за Андреюшкиным и его товарищами было установлено наружное наблюдение, которое и дало повод для их ареста.

Как ни странно, достоверный в общих чертах рассказ о событии 1 марта 1887 года одного из ключевых участников — Лукашевича — не стал основой для советских историков, работавших над этой темой. Тон во всем деле задавала сестра Александра Ульянова — Анна Ульянова-Елизарова, в то время слушательница Бестужевских курсов в Петербурге. Анна тоже была арестована по делу брата, но так как не принимала участия в его делах и мало что знала, была административно выслана и почти не пострадала. В двадцатые годы нового, XX века, когда в России утвердилась советская власть, а правительство возглавил родной брат Александра Ульянова — Владимир (Ленин), Анна Ульянова-Елизарова взяла в свои руки дело освящения памяти погибшего на виселице брата. Основой сборника материалов, посвященных памяти Александра Ульянова, стала статья «А. И. Ульянов и П. Я. Шевырев по воспоминаниям Говорухина», с предисловием Анны Ульяновой-Елизаровой в журнале «Пролетарская революция» в 1925 году. В своем предисловии Анна Ильинична сообщила любопытные данные о происхождении воспоминаний Говорухина:

«Предлагаемые страницы представляют довольно подробные выписки из реферата О. М. Говорухина, написанного им по просьбе старых эмигрантов, — кажется, даже лично Веры Ивановны Засулич, — приблизительно через год по приезде его в Швейцарию. Я получила этот реферат от Веры Ивановны летом 1897 года, когда приехала первый раз за границу. Помнится с ее слов, что Говорухин читал этот реферат зимой 1887–88 гг., а потом оставил его как материал. К сожалению, мне не удалось тогда переписать весь реферат целиком. Я выписала только все, касающееся брата Александра Ильича, а также Шевырева — двух членов организации, которые вместе с самим Говорухиным составляли инициативную тройку заговора. Ввиду того, что сам реферат пока еще не разыскан… а также и того, что все, касающееся Александра Ильича, выписано мною полностью и представляет самую полную и живую характеристику брата и дела 1-го марта 1887 г., я сочла правильным включить эти выписки в сборник воспоминаний о нем.

Кроме того что Говорухин был одним из инициаторов дела 1-го марта 1887 г., сильно побуждавшим, как видно из реферата, к вступлению на путь терроризма и Александра Ильича, — реферат его был написан зимой 1887–88 гг., т. е. по свежей памяти. Это одно уже придает ему выдающееся значение для правильной оценки как всего дела 1-го марта 1887 г., так и личности Александра Ильича» [27].

После такого объяснения рассказ Лукашевича был фактически дезавуирован, без объяснения причин. Почему Анна Ильинична предпочла реферат сбежавшего от ареста Говорухина рассказу участника событий Лукашевича, прошедшего суд, ожидание смерти и многолетнее заключение в Шлиссельбурге, — большой вопрос. Вряд ли панегирик, спетый Говорухиным в адрес студента Александра Ульянова, сыграл решающую роль. Об Ульянове-студенте и без этого имелись восторженные отзывы весьма уважаемых людей. Первой и очевидной причиной явилось то обстоятельство, что действительный руководитель дела 1 марта 1887 г., Петр Шевырев, по версии Говорухина вовсе не являлся таковым, а всего лишь инициатором. Все дело вел и довел до конца именно Александр Ульянов. Это главное утверждение Ульянову-Елизарову устраивало прежде всего. Более того, судьба самого Говорухина резко изменилась: в 1925 году он из Болгарии, где жил под чужой фамилией, перебрался в Москву.

Здесь он был пристроен референтом в ВСНХ, не без помощи сестры Ленина. Потом, уже в 1938 году, он исчез или, скорее всего, был ликвидирован. Независимо от естественных пристрастий сестры Александра Ульянова, Говорухин сообщил два неизвестных факта, связанных с событием 1 марта 1887 года. Во-первых, память Говорухина сохранила факт знакомства лично Шевырева с «представителем ИК», партии «Народная воля»:

«Шевырев, чтобы придать значение группе и чтобы привлечь новых членов, говорил, что группа имеет связь с Исполнительным Комитетом, или даже что в самой группе есть члены И.К…. Ульянов взялся проверить, и оказалось, что Шевырев в этом случае преувеличил немного, именно что у него было знакомство с одним членом И.К.». Момент очень важный, означающий, что Шевырев познакомил Ульянова с неким третьим лицом, якобы представлявшим Исполнительный комитет «Народной воли». Впервые этот факт всплыл в тексте реферата Говорухина, опубликованного в 1926 г. в Париже. Когда Говорухин появился в Стране Советов, то в своих воспоминаниях, опубликованных в журнале «Октябрь» в 1927 году, несколько расширил свою информацию о «взаимодействии» группы Шевырева и «Народной воли»:

«Оказалось, что у Шевырева было знакомство с одним членом И. К. Кто именно это был, нам не удалось узнать. Однако на одном из наших заседаний группы он присутствовал. У меня отложилось в памяти, что это был человек пожилой сравнительно с нами, очевидно, принадлежавший к старшему поколению революционеров. Кажется, что он присутствовал именно на том собрании, на котором обсуждалась программа группы, и не соглашался на какое бы то ни было изменение программы партии «Народной воли». Таким образом, при выработке программы он не оказал на нас никакого влияния» [28].

Второй факт, озвученный Говорухиным в своем реферате, касался необъяснимой задержки Александра Ульянова в Петербурге после отъезда Шевырева. По Говорухину выходило, что была какая-то скрытая причина такой задержки:

«…Когда Шевырев, несмотря на несогласие Ульянова, уехал из Петербурга, за неделю до 1 марта, Ульянов не хотел уже скрыться. (Но главный мотив, почему он не уехал из Петербурга, пока не подлежит опубликованию, впредь до напечатания процесса)» [29]. Такое утверждение Говорухина, разумеется, придавало дополнительный вес самому Говорухину. Вряд ли, однако, что он знал про этот самый «главный мотив», который действительно имел место. Так как никакого опубликования процесса не было и нет, то реферат Говорухина и по сей день является основным источником для освещения темы всей советской историографии.

Доступные ныне материалы следствия и суда позволяют воссоздать реальную картину произошедшего в Петербурге события 1 марта 1887 года.

На этот раз никто не был убит бомбами террористов, и основные фигуранты дела были арестованы — кто на Невском проспекте, кто у себя дома. В этом смысле у властей возникла только проблема с розыском Шевырева. Так как все три сигнальщика: Канчер, Волохов и Горкун — сразу выложили все, что знали, то место розыска определилось сразу — Крым. Директор Департамента полиции Дурново направил 5 марта в Симферополь грозную телеграмму: «Необходимо перевернуть вверх город и все местности, где может находиться Шевырев, и арестовать его». Нашли его быстро, и 7 марта Дурново получил телеграмму из Ялты: «Студент Петр Шевырев арестован». При аресте у Шевырева была отобрана стеклянная бутылочка с надписью «яд». Химическое исследование содержимого бутылочки показало, что «матовые, беловатые куски» — это цианистый калий.

Шевырев был доставлен в Петербург 14 марта и на первом же допросе заявил:

«Я не признаю себя виновным в каком бы то ни было участии в замысле на жизнь государя Императора и о существовании такого замысла ничего не слышал и не знаю, к революционной партии не принадлежу и революционных убеждений не разделяю. Со студентами Андреюшкиным, Говорухиным, Ульяновым, Лукашевичем, Канчером, Горкуном и мещанином Волоховым я знаком: с Андреюшкиным и Генераловым по поводу выдачи им при моем содействии бесплатных билетов на получение обедов из кухмистерской Клечинской, в которой я был одним из распорядителей, с Канчером и Горкуном по поводу устройства кухмистерской, с Волоховым познакомился у Канчера и Горкуна, с Лукашевичем, Ульяновым и Говорухиным знаком как с однокурсниками моими в университете» [30].

В дальнейшем Шевырев заявлял, что ему приходилось занимать у Говорухина деньги, что, конечно, было явной выдумкой. В общих чертах такую позицию на следствии Шевырев выдержал до конца. Так как Говорухин находился за пределами следственных действий, то этим обстоятельством на следствии пользовался и Лукашевич, называя Говорухина инициатором всего дела вместе с Шевыревым. В отличие от своих ближайших подельников, Ульянов на следствии излагал все как есть и даже много больше. Для того чтобы подчеркнуть свою главную роль в подготовке покушения, он заявил, что им была написана программа террористической фракции «Народной воли», как себя называли метальщики 1 марта 1887 г. Так как программу не удалось напечатать до покушения, Ульянов написал ее следователям по памяти. Александр Ульянов был прекрасным зоологом и за свою конкурсную работу о половых органах членистоногих получил золотую медаль Петербургского университета. Взявшись сгоряча писать оригинальный текст программы политической партии, Александр создал произведение, которое, кроме улыбки, ничего не вызывало. Программа Ульянова, в частности, предлагала установить в России:

«— Самостоятельность мира как экономической и административной единицы;

— Национализацию земли;

— Замену постоянной армии земским ополчением».

Даже такой «теоретик» школы Победоносцева, каким был император Александр III, весьма точно охарактеризовал творчество Александра Ульянова, написав прямо на рукописи: «Это записка даже не сумасшедшего, а идиота». Зачем понадобилось специалисту по половым органам червей писать явную галиматью? Такой вопрос вполне правомерен, потому что Ульянов был вполне развитым юношей и не стал бы этого делать без нужды. Кроме всего прочего, у одного из метальщиков — Осипанова — при аресте изъяли прокламацию «Программа партии «Народная воля»», отпечатанную в народовольческой типографии. Можно предполагать, что Ульянов в данном случае действовал по какому-то индивидуальному плану.

Интерес к делу, проявленный императором Александром III, внешне сводился к вопросу «Кто все это устроил?». В простом вопросе, поставленном императором перед своим министром внутренних дел, имелся хорошо замаскированный смысл: не прошло и года со дня подписания Указа Сенату о вступлении в силу «Учреждения об императорской фамилии», как кучка нищих студентов устраивает фактический ремейк 1 марта 1881 года. Императору явно давали понять, что в своем игнорировании Романовской семьи он зашел слишком далеко, и повторить то, что было сделано с Александром II, не составляет большой проблемы. Поэтому, кроме формального следствия, проводился тщательный поиск заказчика покушения. Следы этих разысканий мелькают в переписке директора Департамента полиции Дурново с министром Толстым и в некоторых других документах. Так, в докладной записке министру внутренних дел от 24 апреля 1887 г. Дурново писал:

«Лукашевич очень подавлен состоявшимся приговором и если что знает, то мне кажется, наверное, напишет: он упорно утверждает, что все дело было задумано и устроено Говорухиным и Шевыревым. Шевырева завтра рано утром повезут на Петербургскую сторону для указания квартиры, про которую он говорил. Все меры предосторожности приняты». Ожидания Дурново не были обмануты, и буквально на следующий день он получил из крепости пространное письмо от Лукашевича:

«Милостивый Государь! Исполняя желание Вашего Превосходительства — написать, что мне известно по этому делу, я считаю себя вынужденным сделать следующие оговорки. 1) Я не был причастен революционному движению и только в начале нынешнего года сошелся с революционерами. 2) Как мало я имел знакомств между ними, этому доказательством может служить то обстоятельство, что я не был знаком ни с исполнителями, ни с сигнальщиками (кроме Канчера). 3) Я вел столь уединенную жизнь, будучи удален по месту жительства (Ковенский пер.) на несколько верст от центра студенчества (Васильевский остров и Петербургская сторона), что даже ни разу не был на квартире Шевырева и Говорухина и всего несколько раз у Ульянова. 4) Я сам никаких дел не вел, а потому что знаю, то знаю только из вторых рук, т. е. от Говорухина, Шевырева, Ульянова. Принимая все это в соображение, я не могу быть особенно полезным для Вашего Превосходительства. Тем не менее то, что мне известно, спешу сообщить.

Относительно руководительства замысла. Я твердо убежден, что замысел был руководим Говорухиным и Шевыревым. Быть может, первая мысль об нем явилась у Осипанова, которого я не знал, но из всех разговоров, которые мне приходилось вести с Говорухиным, Шевыревым, Ульяновым, мне ни разу не пришлось слышать, чтобы они вспоминали о ком-нибудь постороннем, дававшим им поручения по приготовлению к замыслу. Они всегда выражались: «Я имею возможность сделать то-то…» или «Я раздумал делать то-то…» и т. п.

Относительно участия других лиц. На основании вышесказанного неудивительно, что я не знаю других лиц, быть может, причастных делу. Так, например, я слыхал от Ульянова, что деньги давал «Черный», фамилия ли его, или прозвище, не знаю, и сам его никогда не видел…» [31].

Несмотря на скудость сообщения, Лукашевич ясно дал понять, что в деле имелось некое постороннее лицо, финансировавшее всю операцию и которое было известно Ульянову.

Неудивительно, что все последующие усилия следствия сосредоточились на Александре Ульянове. Положение Ульянова на следствии было наиболее тяжелым. Он сумел так погрязнуть в прямых уликах, что любые отговорки стали бессмысленными. Мать Ульянова, Мария Александровна, находившаяся в Петербурге и искавшая возможность свидания с сыном, написала императору прочувствованное письмо:

«Милосерднейший Монарх!

Горе и отчаяние матери дают мне смелость прибегнуть к Вашему Величеству как к единственной защите и помощи. Милости, государь, прошу!

Пощады и милости для детей моих! Старший сын, Александр, окончивший гимназию с золотой медалью, получил золотую медаль и в университете. Дочь моя Анна успешно училась на Петербургских Высших женских курсах. И вот когда осталось всего лишь месяца два до окончания ими полного курса учения — у меня вдруг не стало старшего сына и дочери: оба они заключены по обвинению в прикосновенности к злодейскому делу первого марта. Слез нет, чтобы выплакать горе. Слов нет, чтобы описать весь ужас моего положения… О сыне я ничего не знаю. Мне объяснили, что он содержится в крепости, отказали в свидании с ним и сказали, что я должна считать его совершенно погибшим для себя».

Далее Мария Александровна сделала императору предложение: использовать влияние матери на душу заблудшего сына. Искренность недоумения матери и желание ее узнать правду о сыне было трудно недооценить:

«Государь! Если б я хоть на один миг могла представить своего сына злодеем, у меня хватило бы мужества отречься от него, и благоговейное уважение к Вашему Величеству не позволило бы мне просить за него… Он всегда был религиозен, глубоко предан семье и часто писал мне. Около года тому назад умер мой муж, бывший директором народных училищ Симбирской губернии. На моих руках осталось шесть человек детей, в том числе четверо малолетних. Это несчастье, совершенно неожиданно обрушившееся на мою седую голову, могло бы окончательно сразить меня, если не та нравственная поддержка, которую я нашла в старшем сыне, обещавшем мне всяческую помощь и понимавшем критическое положение семьи без поддержки с его стороны…

Если у сына моего случайно отуманился рассудок и чувство, если в душу его закрались преступные замыслы — Государь, я исправлю его: я вновь воскрешу в душе его те лучшие человеческие чувства и побуждения, которыми он так недавно еще жил. Я свято верю в силу материнской моей любви и сыновней его преданности — и ни минуты не сомневаюсь, что я в состоянии сделать из моего несовершеннолетнего еще сына честного члена русской семьи, верного слугу престола и Отечества…» [32].

Для историка письмо М. А. Ульяновой, датированное 28 марта 1887 г., выдержанное в верноподданническом духе, добавляет ко всему делу один небольшой штрих: до императора доводится одно важное обстоятельство — тяжелое материальное положение семьи Ульяновых после смерти отца, И. Н. Ульянова. Общий настрой письма определил решение императора использовать влияние матери на поведение Александра Ульянова и попытаться выяснить подлинного организатора покушения. Уже 31 марта Марию Александровну пригласил для беседы Директор департамента полиции Дурново и объяснил несчастной женщине, чего добивается следствие. Прямо из кабинета Дурново мать Александра Ульянова проследовала в Петропавловскую крепость, где ей дали свидание с сыном. Результат встречи матери и сына известен: Александр отказался кого-либо называть и твердил, что действовал в соответствии со своими убеждениями. Пораженная поведением сына, Мария Александровна вернулась в кабинет Дурново и сообщила результат своих переговоров с сыном. Единственное объяснение неузнаваемого поведения сына Ульянова находила в его умопомешательстве. В расстроенных чувствах она немедленно вернулась в Симбирск, поручив заниматься всем делом своему дальнему родственнику Матвею Песковскому, жившему в Петербурге. Судя по дальнейшим шагам Песковского, разумеется, согласованным с Ульяновой, было решено подобрать Александру хорошего адвоката. Выбрали самого хорошего и самого дорогого в Петербурге — А. Я. Пассовера. Познакомившись с делом, Пассовер дал согласие его вести, защищая своего подопечного на основании его психической невменяемости. Без сомнения, Александру Яковлевичу было по силам доказать судьям, что только идиот мог вписаться в преступную группу, где единственным исходом была виселица.

Не менее матери Александра Ульянова был разочарован Директор департамента полиции Дурново. Ульянову немедленно вручили обвинительное заключение и полностью изолировали его от контактов с внешним миром. Песковский напрасно стучался во все двери, пытаясь обеспечить защиту Ульянову на суде именно присяжным поверенным Пассовером. Все было глухо. На свое прошение в адрес Первоприсутствующего особого присутствия Правительствующего сената назначить Ульянову защитником Пассовера он получил формальный отказ. В своем последнем письме, составленном опытной рукой Пассовера, на имя министра юстиции Манасеина, Песковский писал:

«Мать Ульянова из личного свидания с сыном в крепости вынесла убеждение в психическом его расстройстве, о чем заявила Господину Директору Департамента полиции. Назначение защитника, являющегося, между прочим, в данном случае и единственно возможным посредником между подсудимым и его родными, должно или разъяснить убеждение, запавшее в душу матери, или оформить его легальным путем. Действительно, зная прошлое Ульянова, трудно не заподозрить нормальность умственных его способностей, — так резка несообразность в том, чем был Ульянов и чем он оказался по делу 1-го марта. Человек может скрытничать, притворяться, но быть окончательно не самим собой — это уж слишком непонятно» [33]. Письмо Песковского от 11 апреля 1887 г. содержит, кроме прочего, намек на необходимость медицинского обследования Александра Ульянова экспертами-психиатрами. Такой экспертизы до суда не проводилось, но группа подследственных, включая Александра и Анну Ульяновых, 30 марта 1887 года была осмотрена с целью обнаружения «наружных примет». Осмотр был запротоколирован и оставил нам неожиданное открытие:

«Александр Ульянов, 21 год

Рост — 2 аршина, 6 и 3/8 вершка (1 м 70 см);

Волосы на голове — черные вьющиеся;

Усы, едва пробивающиеся, черные;

Глаза — черные;

Нос умеренный;

Зубы белые, на верхней челюсти выдающиеся;

Кожа на лице — белая, чистая;

Особые приметы на теле: две бородавки на задней части шеи и одна на груди с правой стороны, цвета темноватого.

Анна Ульянова, 22 лет

Рост — 2 аршина, 1/2 вершка (1 м 50 см);

Волосы на голове — темно-русые, обстриженные, вьющиеся;

Глаза — темно-карие, большие;

Нос — обыкновенный, внизу широкий;

Зубы — белые, ровные;

Кожа на лице — смуглая, с несколькими родинками и бородавками;

Особые приметы на теле — на левом предплечье одно родимое пятно, на всем теле, на шее и руках, много родимых пятен» [34].

Приведенные данные осмотра брата и сестры дают все основания предполагать, что они были рождены от разных отцов. Была ли в этой связи семья Ульяновых благополучной семьей? Судить об этом очень сложно, так как все Ульяновы были людьми закрытыми и не «выносили сор из избы». По многим свидетельствам, Александр Ульянов после смерти отца пребывал в состоянии, близком к депрессии. В этом состоянии он и попал под следствие по делу 1 марта. Наблюдая за поведением некоторых своих подельников, готовых топить всех и вся, выкручиваться и делать вид людей, случайно оказавшихся обвиняемыми, Ульянов сделал другой выбор и фактически взял всю вину на себя. Для такого поведения, кроме душевной депрессии, у него была и другая весомая причина, о которой он не мог говорить даже с родной матерью. Свиданием Александра Ульянова с матерью, собственно, и закончились следственные действия по делу 1 марта. Предстоял суд. Он хотя и был максимально закрытым, но в той же мере формальным. Никакого серьезного судебного следствия не проводилось, и все пятнадцать подсудимых получили единый приговор — смертную казнь. Это была последняя попытка императора путем устрашения выявить заказчика покушения. Самые энергичные действия с помощью матери проводились в отношении Александра Ульянова. Сразу после приговора Мария Александровна получила свидание с сыном и имела с ним длительный разговор. После этого разговора закончившегося безрезультатно, свидание с Александром получил Песковский, имевший при себе заготовленный Пассовером текст прошения о помиловании. Ульянов текстом Пассовера не воспользовался, но прошение о помиловании написал. В нем он попросил у Александра III о снисхождении к горю матери в случае его казни.

Такое прошение выглядело в глазах императора издевкой. Император был взбешен. Следствие и суд не дали никаких результатов. Пятерым студентам петербургского университета: Шевыреву, Ульянову, Генералову, Осипанову и Андреюшкину — царь утвердил смертную казнь через повешение. Неслыханным по своей жестокости приговором была подавлена вся российская общественность. Бессилие Александра III — найти и покарать заказчика — обрушилось на головы пятерых юношей, никого не убивших. Упорство пятерых студентов император понимал по-своему: проплаченная за организацию покушения сумма была настолько весомой, что перевесила любое раскаяние. Был ли император далек от истины в своих рассуждениях? Мотивом покушения, именно 1 марта, по мнению Александра III, могло быть только одно обстоятельство — утвержденное им недавно новое «Учреждение об императорской фамилии». Такая форма протеста всей Романовской семьи выглядела в его глазах не просто возможной, а единственно допустимой. Следствие по делу установило только одну очевидную вещь — среди подсудимых не было ни одного революционера, а тем более члена партии «Народная воля». В глазах императора этого было достаточно для правильных выводов. Советская историография, старательно обходя исторический контекст события 1 марта 1887 года, с видимым удовольствием принялась лепить из этого горячего материала очередной опус «освободительной борьбы». Вышло, как всегда, красиво, но неправдоподобно. История безвременной гибели талантливого юноши Александра Ульянова заслуживает другого прочтения.

* * *

Реальная картина покушения на Александра III, исходя только из известных фактов, представляет собой стопроцентное заказное устранение. Студент университета Петр Шевырев, абсолютно лояльный к власти, не имевший никаких контактов с революционерами, сын купца, вдруг начал в новом учебном 1886/87 году формирование группы для целевого теракта против императора. Формируя группу, Шевырев делал каждому кандидату предложение, от которого тот был не в силах отказаться. Весь образ действий Шевырева говорит о том, что он выполнял задание одного конкретного лица, полученного им самим на определенных условиях. Такими условиями были: 1) покушение на императора должно произойти не позднее 1 марта (желательно точно, день в день); 2) исполнители должны действовать под флагом партии «Народная воля»; 3) исполнители должны действовать ручными бомбами. Лично для Шевырева была открыта линия оперативного финансирования, замаскированная под коммерческую деятельность студенческой столовой (кухмистерской). За всю работу, выполненную в точном соответствии с условиями, полагался бонус.

 

Глава 3

Величие под откосом

Александр III и императрица Мария Федоровна нисколько не сомневались, откуда к ним прилетел ремейк «1-го Марта 1881 года». Недовольная великокняжеская среда была очевидной питательной средой покушения на императора. Жестокость приговора несчастным студентам во многом объяснялась невозможностью предъявления обвинений кому-то одному из членов императорской семьи, а тем более всей семье, попавшей под санкции нового «Учреждения об императорской фамилии». Водораздел, проложенный между семьей императора и остальными Романовыми, положил начало новой реальности: только прямое родство с семьей императора давало шанс на получение разного рода привилегий, в том числе и на поприще государственной деятельности. Первой реакцией на новый закон было «второе 1 марта». Для организации спектакля с «Народной волей» Романовы бесспорно располагали необходимыми ресурсами, в том числе и людскими, чтобы надежно закамуфлировать акцию. Российский политический сыск оказался не в силах определить, кто нанял сына купца Шевырева, который за какие-нибудь три месяца сумел сколотить копию «Народной воли» и вывести ее новых бойцов с бомбами на Невский проспект, точно в дату государственного переворота 1 марта 1881 года. Александру III пришлось проглотить неприятную пилюлю и вполне осознать, что в большой Романовской семье появилась скрытая фронда, добраться до которой будет не просто.

Следующий 1888 год принес очередной неприятный сюрприз победителю 1881 года. На этот раз Александр III задумал широкую демонстрацию укрепившейся власти своей семьи путем роскошной прогулки на Кавказ, в сопровождении ближайшего окружения. Такого масштабного мероприятия не проводилось со времен Екатерины II. Поездка планировалась как явно пропагандистская со всеми элементами «высочайшей» рекламы: буклетами бесчисленных фотографий, роскошно изданным описанием и тому подобными атрибутами величия монархии. В центре всего этого великолепия должна была блистать царская семья как символ власти, одолевшей всех недругов.

Подготовка к путешествию на Кавказ была развернута еще весной 1888 года. Маршрут поездки наметили от Владикавказа, через Екатеринодар, Новороссийск, Батум, Тифлис и Баку, завершив ее снова в Батуме. Генерал В. А. Потто подробно описал все путешествие императорской семьи в своей книге «Царская семья на Кавказе. 18 сентября — 14 октября 1888 года».

Путешествие началось из Ростова, когда 17 сентября 1888 года Августейшая семья: император с императрицей, наследник-цесаревич и великий князь Георгий Александрович с многочисленной свитой — отбыли на поезде из Ростова в направлении Владикавказа. План поездки по Кавказу был, в общем, развлекательно-экскурсионный, но высочайший уровень путешественников сообщил поездке характер державного осмотра подвластных территорий. Соответственно, в исключительно торжественной и восторженной атмосфере протекали бесчисленные встречи Августейшей семьи с местными властями, аристократией и общественностью. Кроме больших городов, путешественники посетили выдающиеся по красоте горных пейзажей места Грузии, побывали в уже освоенных имениях русских аристократов в Боржоми, Цинандали и Карданахи. Назвать всю поездку сказочной — это значит применить самый слабый эпитет к тем приемам, обедам и банкетам, которые сверкающей чередой проходили перед глазами Августейшей семьи и изумленной свиты. Грузинские князья не преминули удивить императора настоящим кавказским застольем, вписанным в потрясающий горный пейзаж Сабадурского перевала. В огромном шатре с видом на горы были накрыты великолепные столы. Подавались грузинские кулинарные деликатесы: чихиртма, форель, плов из фазанов, шашлыки, маринады, лобио, маседуан в арбузе (смесь фруктов в сиропе) и отборные свежие фрукты. Император под впечатлением всего этого гастрономического изыска поднял тост: «Господа! Еще раз пью за здоровье доблестного грузинского дворянства. Пользуюсь случаем, чтобы от имени Императрицы и Моего поблагодарить вас за тот теплый и радушный прием, который Мы встретили здесь. Будьте уверены, что нужды грузинского дворянства столь же близки мне, как и нужды всего русского дворянства…» [35]. Царская семья была буквально завалена подарками от местной знати и духовенства.

Генерал Потто закончил описание путешествия царской семьи в Батуми, откуда император с семьей и свитой отбыли 14 октября на крейсере «Москва», взявшем курс на Севастополь.

В Севастополе путешественников ждал Императорский поезд чрезвычайной важности литер «А» из пятнадцати вагонов, в которых и разместились с максимальными удобствами как члены Августейшей семьи, так и многочисленная свита. Кроме того, к семье присоединились остальные дети, отдыхавшие в Ливадии: великая княжна Ксения Александровна, великий князь Михаил Александрович и великая княжна Ольга Александровна. По количеству важных особ, сопровождавших императорскую семью, поезд действительно был чрезвычайной важности, в нем находились: военный министр П. С. Ванновский, министр императорского двора граф И. И. Воронцов-Дашков, командующий Императорской Главной квартирой О. Б. Рихтер, Главный начальник охраны П. А. Черевин и министр путей сообщения К. Н. Посьет, Главный инспектор железных дорог К. Г. Шернваль и его помощник барон А. Ф. Таубе. Военных и чиновников рангом поменьше тоже хватало, особенно представительными были группы железнодорожников и охраны. Поезд формировался на Николаевской железной дороге и был оснащен по последнему слову техники: имелись своя электростанция, телеграф, внутренний телефон, почти все вагоны были оснащены автоматическим тормозом Вестингауза. Обслуживание поезда в пути осуществлялось в автономном режиме, для чего в поезде имелась многочисленная группа рабочих службы тяги Николаевской железной дороги, всего из 25 человек. Одних только осмотрщиков было шестеро и к ним одиннадцать человек смазчиков. К обслуживанию поезда местных рабочих не допускали. Руководство группой обслуживания осуществлял опытный инженер-технолог С. С. Калашников.

Не менее солидно выглядела гофмаршальская служба, обеспечивавшая питание высочайших особ и многочисленной свиты, которую возглавлял флигель-адъютант князь В. С. Оболенский. Для этого в составе имелись целых три вагона: вагон-кухня, литер «R»; вагон-буфет, литер «N», и вагон-столовая, литер «L». На кухне поезда трудились под руководством старшего повара Ивана Бернадского три повара 1-го разряда, два повара 2-го разряда и несколько поваренных учеников (по одному на каждого повара). В вагоне-столовой высоких гостей обслуживали трое официантов и пять лакеев 1-го разряда. Монаршую семью сопровождали неизменные: лейб-хирург Т. С. Гирш, художник Зичи и любимая собака императора Камчатка. Поезд чрезвычайной важности был, таким образом, неким эксклюзивным срезом всего русского общества по линии власти и влияния — от самой вершины до основания. Как-то так случилось, но в поезде не оказалось ни одного представителя духовенства. В остальном поезд чрезвычайной важности был абсолютно автономен. Комендантом поезда являлся начальник Дворцовой полиции полковник Е. Н. Ширинкин, правая рука Главного начальника охраны императора генерала П. А. Черевина.

Поезд ушел из Севастополя с опозданием в ночь на 16 октября и с некоторыми задержками в пути близ Бахчисарая, у станций «Альма» и «Синельниково» благополучно прибыл утром 17 октября на станцию «Лозовая». Опоздание по расписанию составило в «Лозовой» час с минутами. На пути от «Лозовой» до Харькова предстояла смена паровозов на станции «Тарановка» — поезд вели «двойной тягой» два паровоза. В «Тарановке» впереди поезда поставили товарный паровоз «Зигля» № 164; вторым паровозом за ним прицепили товарно-пассажирский паровоз № 4, «Струве». Нет нужды объяснять, что к обслуживанию царского поезда привлекалась лучшая железнодорожная техника, имевшаяся в распоряжении Курско-Харьково-Азовской железной дороги (К.Х.А. ж.д.), и весь путь прохождения царского поезда тщательно проверялся.

В полдень 17 октября, сменив паровозы, поезд двинулся в сторону Харькова со станции «Тарановка». Августейшая семья и несколько приглашенных особ разместились в вагоне-столовой, где был накрыт завтрак. Через четверть часа спокойного и плавного движения, когда официанты начали подавать гурьевскую кашу, эта расслабляющая обстановка была прервана страшным треском, и все смешалось и посыпалось: люди, мебель, посуда… Произошло крушение чрезвычайного поезда, занявшее чрезвычайно мало времени — всего какие-нибудь секунды.

В записке, составленной по горячим следам катастрофы, происшествие получило официальное описание, которое в дальнейшем стало каноническим:

«17 октября 1888 года, днем, поезд чрезвычайной важности литер «А», в коем изволили находиться Его Императорское Величество Государь Император и Его Августейшая семья, следовал по Курско-Харьково-Азовской железной дороге (К.Х.А.ж.д.), по направлению от станции Лозовой-Азовской к Харькову. В 1 час 14 минут пополудни, между станциями «Тарановка» и «Борки» на насыпи, вышиной пять сажен, в конце уклона 277 версты, означенный поезд потерпел крушение, причем шесть вагонов, почти в центре поезда и в том числе Императорский столовый вагон, в коем в момент катастрофы изволили находиться Его Императорское Величество, Государыня Императрица и другие высочайшие особы, были разбиты совершенно, два паровоза и пять вагонов более или менее сильно повреждены, а самое крушение имело последствием смерть 21 человека и увечья и поранения 43 лиц» [36].

Это сообщение в целом верно описывает результат крушения поезда на участке, где высота железнодорожной насыпи превышала 10 метров. Другие детали не публиковались и стали очевидными только из материалов следственного дела. Важными надо признать два обстоятельства: оба паровоза, тянувшие состав под уклон, практически не пострадали, хотя и сошли с рельс, зарывшись колесами в грунт; пять последних вагонов поезда не пострадали вообще, оставшись на рельсах, и впоследствии были отогнаны назад в Тарановку. Рассматривая схему крушения, составленную сразу после катастрофы, нетрудно определить эпицентр разрушения вагонов по степени разброса их обломков — это вагон № 4 (литер J), где располагалась прислуга. От вагона практически ничего не осталось, кроме фрагмента стены (см. схему). В этом вагоне погибло и больше всего людей. Сильно пострадали соседние с ним вагоны № 3 (вагон министра МПС) и № 5(литер R), где располагалась кухня.

По поводу роли паровозов в происшедшей катастрофе лучше всего обратиться к свидетельствам лиц, находившихся непосредственно рядом с машинистами. На головном товарном паровозе Зигля находился инженер-технолог П. Ф. Ключинский, работавший на дороге контролером тяги (протокол № 21 от 23 октября 1888 года):

«17 октября с.г. я сопровождал поезд чрезвычайной важности литер А от станции Лозовой-Азовской до 277 версты, т. е. до места крушения поезда, я находился на первом паровозе с Начальником 4-ой дистанции Ветринским и машинистом Горозиевым и помощником его Евсюковым… Выехавши из Тарановки, мы двигались, как мне показалось, со скоростью меньшей, чем до Тарановки, и с такой же скоростью ехали до 277 версты, причем на последнем уклоне, где поезд пошел несколько скорее, скорость не превосходила, по моему мнению, 45 верст в час… Подойдя к месту происшествия, наш паровоз один момент заколебался в ту и другую сторону и в тот же момент остановился, несколько наклонившись в левую сторону. В это время я был в паровозной будке позади машиниста, который стоял у регулятора. В момент остановки я взглянул в окно будки и увидел несколько человек, сбегающих по насыпи вниз около озера, затем я спрыгнул с паровоза и увидел разбитые и разбросанные вагоны и нескольких потерпевших крушение лиц. Первый паровоз после момента крушения всеми тремя колесами правой стороны стоял на рельсах, колеса же левой стороны находились внутри колеи вплотную к рельсам, и паровоз наклонен был на левую сторону очень незначительно».

Инженер Ключинский почти не почувствовал момент крушения, и только остановка паровоза заставила его покинуть будку машиниста. Паровоз сошел с рельс левыми колесами, как будто какая-то сила потянула его назад.

Примерно то же самое происходило со вторым паровозом, о чем рассказал начальник депо Г. П. Задонцев (протокол № 25 от 23 октября 1888 года):

«17 октября сего года я на втором паровозе сопровождал поезд чрезвычайной важности литер А. На паровозе этом находились, кроме меня, машинист Жекулин, его помощник Харченко и агент Императорского поезда, неизвестный мне по имени и фамилии.

Мне были подчинены на паровозе машинист и его помощник, но агент поезда, стоявший у автоматического тормоза, был от меня совершенно не зависим, и его инструкция мне совершенно не известна… Начальник дистанции Ветринский, находившийся на первом паровозе, объявил мне, что Государь сел завтракать и потому нужно ехать плавнее и, кажется, тише…

Крушение поезда продолжалось один момент. Стоя на паровозе, никаких толчков я не ощущал. Паровоз моментально как будто погрузился в мягкую почву: помощника машиниста засыпало углем, и он, падая, свалил и меня с ног, паровоз сильно накренился налево и сошел с рельс. Когда я поднялся, катастрофа, очевидно, уже закончилась; за паром, выходящим из пробитого котла, положение вагонов на пути рассмотреть было невозможно, но с левой стороны я увидел свалившиеся под откосом части вагонов и суетящихся людей… По моему мнению, не паровозы первыми сошли с рельс, а или второй вагон задними колесами, или третий передними, так как в этом месте произошли наибольшие разрушения; паровоз же наш не испытал никакого толчка, а сразу сел в балласт левой стороной».

Свидетельства двух специалистов точно указывали на эпицентр крушения, отмечая моментальность события. Развивать эту тему никто не стал, причем все внимание почему-то сосредоточили на возможных технических нарушениях: гнилые шпалы, паровозы разного назначения, неработавшие тормоза Вестингауза, неправильно сформированный состав и, наконец, неисправный вагон министра путей сообщения. Любое из этих упущений могло стать причиной катастрофы. Насыпь в месте крушения тщательно осмотрели — никаких следов подкопа и закладки мины не обнаружили. При этом не понятно, почему исключили возможность минирования самого поезда? Ведь все показания были налицо: полное разрушение всего вагона, масса убитых в нем людей. Однако полное молчание вокруг очевидного факта мгновенного разрушения вагона № 4 становится более ясным из свидетельства полковника Н. Н. Баженова, начальника Харьковского ГЖУ, находившегося в мужском свитском вагоне № 13 литер «О»:

«Проходившая через наш вагон придворная прислуга сообщила нам, что Высочайшие особы и Свита собрались в столовый вагон, где подается завтрак, — это было ровно в полдень по петербургскому времени. Затем через несколько минут мы получили первый чрезвычайно сильный толчок. Толчок был так силен, что я упал со стула на пол; затем вторым толчком перебросило меня к стене, где, ухватясь за стенку близ двери, я успел при сильных толчках приблизиться к выходной двери, которая от тех толчков уже была отворена, почему последний толчок выбросил меня на полотно дороги. Вся катастрофа произошла в несколько секунд, и я безошибочно скажу, что все это было окончено секунд в пять или шесть.

Очутившись на полотне дороги, мне представилась картина полного разрушения императорских вагонов, так что думать даже о спасении кого-либо из Высочайших особ было невозможно. Подбежав к вагонам левой стороны поезда, упавшим вниз, я первее всего встретил Великую княжну Ольгу Александровну, упавшую с значительной высоты из разбитого великокняжеского вагона (вагон № 9, литер «А»), сильно испуганную, в слезах. Затем из того же вагона снизу наверх кто-то нес на руках перепуганного и сильно плачущего Великого князя Михаила Александровича, и здесь же по направлению разбитого столового вагона быстро подошла вниз Великая княжна Ксения Александровна, осведомлявшаяся с крайним испугом о Государе Императоре и Государыне Императрице. В ту же почти минуту, по направлению от столовой, но с другой стороны разбитого великокняжеского вагона показалась Государыня императрица, спускавшаяся вниз по откосу, и затем наверху у столового вагона показался Государь император. Радость видеть всю императорскую семью, спасшуюся между обломками совершенно разбитого вагона, была так велика, что все успевшие прибежать вниз как бы по условленному знаку сняли шапки и перекрестились. Государь император заметно был взволнован, но совершенно покоен, точно так же была совершенно покойна и Государыня императрица, вышедшая из-под обломков с признаками поранения руки и лица. В продолжение этого короткого времени Августейшие дети были уже перенесены в уцелевшие вагоны, о чем было доложено тут же как Государю императору, так и Государыне императрице… Осмотрев наскоро характер крушения и видя, к счастью, что никакого злоумышления тут незаметно, я немедленно отправился к паровозам… Поездной телеграф свалился с одним из разбитых вагонов на правую сторону, и отыскать его было невозможно…

На обращенный в мою сторону вопрос Его Величества: «Где же доктора, и где наш второй поезд?» — я немедленно сел на казачью лошадь и отправился на пройденную нами в 5-ти верстах назад полустанцию «Дудковка», чтобы оттуда телеграфировать о присылке докторов из Харькова и о скорейшем пропуске к месту происшествия второго императорского поезда. Я дал лишь телеграмму Губернатору в Харьков, в которой просил командировать на 277-ую версту профессора Грубе и других для подания помощи раненым…

Затем подошел поезд, который был отправлен на место катастрофы, я же вслед за тем, возвратился туда же и нашел, что со стороны Харькова подошли санитарный поезд с железнодорожными докторами и другой с вагонами третьего класса. Я получил повеление собрать всех убитых и раненых и отправиться с ними в Харьков, где устроить больных с полным их попечением. Затем Высочайше было возложено на меня доложить о происшествии с Императорским поездом харьковским местным властям, причем через Министра Императорского Двора было мне сказано, что я должен сообщить обстоятельства дела с точностью, «чтобы не было там пустых разговоров»» [36].

Разговоров тем не менее было много. Как только новость о крушении царского поезда достигла Петербурга, ее стали живо обсуждать в салонах и клубах. Наиболее информированным всегда считался салон генеральши А. В. Богданович. И на этот раз за столом у генеральши оказался В. В. Салов, председатель инженерного совета МПС, профессор. Он рассказал о случившемся со слов министра К. Н. Посьета, с которым он возвращался из Гатчины после доклада императору.

Фотография императорского поезда на месте крушения

Салов озвучил версию произошедшего, исходившую с самого верха: виной всему гнилые шпалы, которые были обнаружены тут же на месте катастрофы чуть ли не самим императором. Кроме этого, министр поведал Салову, что происходило в столовой поезда во время самого крушения:

«Был полдень. Ранее обыкновенного сели завтракать, чтобы кончить его до Харькова, который уже отстоял только на 43 версты… В столовой собралась вся царская семья и свита — всего 23 человека. Маленькая вел. княжна Ольга осталась в своем вагоне. Столовая была разделена на 3 части: посредине вагона — большой стол, с двух боков столовая была отгорожена — с одной стороны помещался обыкновенный стол для закуски, а за другой перегородкой, ближе к буфетной, стояли официанты. Посредине стола с одной стороны помещался государь, имея по бокам двух дам, а с другой стороны — императрица, справа у нее сидел Посьет, а слева Ванновский (военный министр). Где стояла закуска, там сидели царские дети: цесаревич, его братья, сестра и с ними Оболенский (гофмаршал). В ту минуту, когда подавали последнее блюдо, гурьевскую кашу, и лакей поднес государю сливки, началась страшная качка, затем сильный треск. Все было делом нескольких секунд — царский вагон слетел с тележек, на которых держались колеса, все в нем превратилось в хаос, все упали. Кажется, пол вагона уцелел, стены же приплюснулись, крышу сорвало с одного бока вагона и покрыло ею бывших в вагоне. Императрица захватила Посьета при падении за бакенбарды. Первый на ноги поднялся Посьет. Увидя его стоящим, государь, под грудой обломков, не имея сил подняться, закричал ему: «Константин Николаевич, помогите мне выкарабкаться».

Слава богу, дети все целы. Ксения стояла на полотне дороги в одном платье под дождем; на нее накинул телеграфный чиновник свое пальто. Цесаревич и Георгий тоже были невредимы. Когда нянька увидела, что стенка вагона была разбита, она выбросила маленькую Ольгу на насыпь и сама вслед за ней выбросилась. Все произошло очень благополучно» [37].

Действительно, все произошло более чем благополучно для всей царской семьи, кроме лакея Генриха Лаутера, подававшего сливки и убитого на месте. Обломками задавило и собаку императора Камчатку. Нет нужды описывать ужас, испытанный людьми, севшими позавтракать в приятной обстановке комфортабельного вагона. Всемогущий император на насыпи, под дождем, среди обломков своей роскошной столовой — такой близости смерти и унижения Александр III не испытывал ни разу за свою жизнь.

Он не был наивным человеком и сразу оценил всю точность убийственного замысла: от собранного в одном вагоне семейства в полном составе до крутого откоса, куда рухнули императорские вагоны. Спасти лицо монаршего «величия» могла только гнилая шпала, неисправный вагон или еврей Поляков, кое-как построивший дорогу. По этому беспроигрышному пути, следуя негласному указанию монарха, и двинулось немедленно назначенное следствие.

Волею судьбы и императора его возглавил А. Ф. Кони, обер-прокурор уголовного кассационного департамента Правительствующего сената. Уже 20 октября Кони прибыл на место крушения и, расположившись в отдельном вагоне, приступил к допросам. Уяснив для себя всю ответственность за возможный неверный шаг, Кони обставил свою миссию надежными страховочными фигурами, которым было поручено отработать две основные версии крушения — злоумышление или технический сбой по той или иной конкретной причине. Версию злого умысла или теракта отрабатывал С. Э. Зволянский, в ту пору секретарь директора Департамента полиции. Для объективной оценки технической стороны дела привлекли в качестве экспертов 14 специалистов — инженеров и ученых во главе с профессором, генералом Н. П. Петровым.

Сам Кони избрал для себя исследование хозяйственной деятельности Курско-Харьковской-Азовской железной дороги как частной акционерной компании. Весь процесс следствия протекал тут же, на месте крушения, куда подогнали несколько классных вагонов, в которых расположились члены следственной бригады, столовая и вагон, в котором, собственно, и шли допросы.

Первыми закончили свою часть работы С. Э. Зволянский и его коллеги из жандармского ведомства. Как водится, им пришлось разбираться с многочисленными доносами самых разных лиц, «в которых слишком ясно сквозила цель личного мщения тому или другому человеку». Все розыски и дознания, предпринятые в этом направлении, не дали никаких результатов, и Зволянский обратился к Кони с уведомлением, что его команде нечего делать на месте крушения и им лучше отбыть к месту постоянной службы. Кони не возражал. Зволянский написал Кони из Петербурга, что и министр внутренних дел, выслушав его подробный доклад, «со своей стороны нашел, что дело не представляет ни малейшего намека на политическое преступление».

Такая позиция охранного ведомства вполне удовлетворила руководителя следствия, и он направил всю свою энергию на выявление всевозможных недочетов и злоупотреблений в железнодорожном ведомстве. Кони не был конъюнктурщиком, но брать на себя лишнее ему вовсе не хотелось. Он так описывал свое прибытие на место катастрофы:

«В час ночи 20 октября я был на месте. Когда, сопровождаемый управляющим дорогой и сторожами с факелами и фонарями, я бегло осмотрел место крушения и возвышающуюся громаду врезавшихся в землю паровозов и разрушенных, искалеченных и растерзанных вагонов, я пришел в большое смущение, ясно сознав, что от меня теперь ждет вся Россия разрешения роковой загадки над этой мрачной, бесформенной громадой развалин. Величие задачи, трудность ее и нахождение лицом к лицу с причинами и последствиями события, которое могло иметь роковое историческое значение, не могли не влиять на меня. Я искренне и горячо молил бога помочь мне и просветить меня в том испытании ума и совести, которое мне было послано судьбой» [38].

Проведя месяц на месте крушения и каждый день питаясь исключительно информацией о халатности и некомпетентности отдельных лиц ведомства путей сообщения, Кони твердо пришел к окончательному выводу по делу. Почти ежедневно он отправлял телеграммы и письма министру юстиции Манасеину с откровенными суждениями о положении дел и отдельных людях, своих сомнениях и наблюдениях. Кони и не знал, что все его письма Манасеин немедленно докладывал царю, и тот их внимательно читал, отмечая синим карандашом наиболее любопытные места. Наконец, от министра юстиции 19 ноября 1888 года поступила телеграмма с просьбой немедленно прибыть в Санкт-Петербург для «личных объяснений по делу».

Доклад царю состоялся 23 ноября в Гатчине, в присутствии министра юстиции. Кони вспоминал, как Манасеин всю дорогу до Гатчины усиленно крестился и бледнел. Все, однако, сошло как нельзя лучше. Царь принял их в своем скупо обставленном кабинете, с низким потолком и полом, обитым синим сукном. Был он в простой серой тужурке, из-под которой проглядывала расшитая русская рубашка. Разговор с Александром III запомнился Кони до мелочей:

«Государь подал мне руку, сказал, что желает от меня лично слышать о подробностях дела крушения, указал мне на очень неудобный пуф, стоявший против него через стол, и закурил толстую папиросу, которую сменял несколько раз в течение нашего почти часового разговора.

— Прежде чем представить Вашему Величеству подробный обзор хода и результатов предварительного следствия, — начал я свой доклад, — считаю необходимым изложить данные, которые убедили меня и командированных со мной вместе представителей государственной полиции и жандармского корпуса в полном отсутствии каких-либо следов государственного преступления в обстоятельствах крушения поезда…

— Не беспокойтесь это делать, — сказал мне Государь, — я знаю, что таких следов нет и быть не может. Я твердо убежден, что тут нет ничего политического, я увидел это тотчас же на месте. Это только министр путей сообщения Посьет старался меня тогда убедить, настаивая, что это, конечно, покушение на мою жизнь. Расскажите, как шло дело после того, как и вы убедились в отсутствии покушения».

Диалог монарха со своим подданным настолько понятен им обоим, что этими двумя фразами можно было бы и закончить весь доклад, потому что дальше уже была рутина, ни в коей мере монарху неинтересная и скучная. За свою первую фразу о том, что он не усматривает в крушении никаких следов покушения, Кони сразу и надолго заслужил любовь и признательность монарха. Как оказывается все просто! Министр Посьет, чтобы скрыть творящиеся в его ведомстве безобразия, пытался списать кошмарное крушение царского поезда на очередное покушение. Но слава богу — есть еще честные люди! Дальнейший доклад Кони построил в духе сдержанного обличения:

«Тогда я начал подробный рассказ, представлявший картину преступной небрежности всех лиц, имевших касательство к поезду чрезвычайной важности».

Рассказ был действительно исчерпывающий, Кони не забыл ни одной фамилии, ни одного возмутительного факта. Похвально отозвался только в адрес управляющего Юго-Западной железной дороги С. Ю. Витте, предупреждавшего Посьета на станции Ковель о недопустимом составе и скорости поезда чрезвычайной важности. Остановился он и на заключении экспертов, озвучив основную версию происшествия: «расшитие пути, произведенное боковыми качаниями первого паровоза».

Откровенная беседа прокурора с императором была увенчана естественным вопросом монарха: «Итак, ваше мнение, что здесь была чрезвычайная небрежность?» Прокурор ответил в своем беллетризованном стиле:

«Если характеризовать все происшествие одним словом, независимо от его исторического и нравственного значения, то можно сказать, что оно представляет сплошное неисполнение всеми своего долга».

В конце беседы император поинтересовался, кого, собственно, прокурор собирается привлечь к суду, а когда услышал в ответ, что суда заслуживают все должностные лица от министра до начальника депо, то осторожно напомнил, что этот вопрос подлежит рассмотрению Особого совещания при Государственном совете. Прощаясь, Государь вежливо осведомился, когда Кони собирается вернуться к делам следствия, и милостиво разрешил ему подвергнуть допросу министра путей сообщения Посьета и начальника своей личной охраны Черевина.

Возвращались они из Гатчины в хорошем настроении: Манасеин — от того, что все прошло благополучно, а Кони прикидывал наиболее выгодные пассажи своей обвинительной речи в Верховном суде. Жизнь выбирала при этом свои непредсказуемые повороты. Кони не преминул допросить сначала Посьета, а затем и Черевина в их служебных кабинетах под протокол. Это было весьма необычно для того времени, но совершенно бесполезно для следствия. Посьет вел себя замкнуто и настороженно, он совсем не отрицал очевидных упущений, находя для них вполне реальные объяснения. Черевин вообще заявил, что технические вопросы — не его дело и он никогда не отдавал распоряжений, выходящих за рамки его компетенции, тем более Посьету. Черевин при этом остался верен себе и не удержался от острого слова. Он выразил Кони надежду, что Посьет не будет разжалован в матросы. Министр путей сообщения Посьет был по основной своей специальности моряк в чине адмирала. Кроме того, Константин Николаевич Посьет был признанным и уважаемым организатором в области развития всех видов сообщения России, включая морские и сухопутные. Шельмовать такого заслуженного деятеля было затруднительно, и личная честность прокурора Кони в данном случае столкнулась с оппозицией всего железнодорожного и морского сообщества. Александру III была хорошо известна тяжелая моральная обстановка вокруг предполагаемого судебного преследования Посьета, и предстоящему обсуждению дела о крушении поезда в Особом совещании Государственного совета был послан недвусмысленный сигнал.

Кони основательно подготовился к докладу на совещании, которое состоялось 6 февраля 1889 года. Кони вспоминал:

«В небольшой комнате Мариинского дворца в 2 часа собрались участники совещания: председатели департаментов, министры внутренних дел, юстиции, императорского двора, управляющий морским министерством, вновь назначенный министр путей сообщения Паукер и государственный секретарь Половцов. Затем почти одновременно пришли великие князья Михаил Николаевич и Владимир Александрович. Когда все уселись у полукруглого стола, я занял место за небольшим столом в центре полукруга и по предложению председателя изложил сжато, но со всеми необходимыми техническими подробностями результаты, раскрытые следствием, заключив перечислением лиц, привлеченных мною, с юридической квалификацией их деяний. Говорить пришлось около часу, все слушали с большим вниманием…».

Мнения по докладу прокурора Кони присутствовавших на совещании вельмож и министерских чинов были большей частью сдержанными, но никак не радикальными. Постановили привлечь к ответственности Посьета и Шернваля (голосовали 7 — «за», 4 — «против»), без определения, каким образом и в каком качестве. Этот вопрос должен был решаться в Департаменте гражданских и духовных дел Государственного совета. Там действительно прошло несколько заседаний по вопросу, каждое из которых плавно спускало дело к отказу от рассмотрения его в суде. В конечном итоге решено было ограничиться административными мерами — Посьет и Шернваль получили по выговору без занесения в личный формуляр.

Такое решение явилось полной неожиданностью для честного прокурора Кони: «Таким образом, гора, обещавшая родить Верховный Суд, родила даже не мышь, а мышонка. Этот результат был поистине возмутителен!» Даже возмущаясь, юрист Кони продолжал оставаться беллетристом. Эти строки он написал в 1923 году, находясь на советской службе, так и не осознав за тридцать с лишним лет, какую незавидную роль потерявшего зрение и обоняние следователя сыграл в пьесе, поставленной совсем на другую тему. Окончательно вопрос наказания виновных в крушении поезда был закрыт в апреле 1889 года, когда по желанию императора совещание особого присутствия «с благоговением перед великодушным намерением монарха проявить свое милосердие» прекратило все возбужденные по делу преследования.

Лично для Кони Александр III посчитал необходимым «подсластить пилюлю», и тогда же, в апреле, грудь прокурора украсила звезда ордена Святого Станислава первой степени. Так был оценен многотомный труд следственной группы — «Крушение поезда чрезвычайной важности».

Самым неприглядным во всем деле крушения царского поезда было все же поведение самого императора. Неожиданная развязка последовала в полугодовой день после катастрофы, когда все пережившие ее были собраны в Гатчинском дворце на торжественный молебен и панихиду по убитым. Профессор международного права М. А. Таубе оставил обширные воспоминания, где, в частности, рассказал о своем отце — инспекторе железных дорог А. Ф. Таубе, присутствовавшем на мероприятии в Гатчинском дворце в апреле 1889 года и удостоенном беседы с императором:

«Государь лично сказал адмиралу Посьету и моему отцу, что он теперь знает об их невиновности, тем не менее никто в своих должностях восстановлен не был, истина о Боркской катастрофе объявлена во всеобщее сведение не была, и обещание, данное государем затем адмиралу Посьету, дабы снять с инженерного ведомства огульное против него обвинение, исполнено Александром III не было» [39].

Так оно и было: никого в должности не восстановили, и ничего во всеуслышание не объявили. Что было объявлять, если очевидный террористический акт против царского семейства был спланирован и приведен в исполнение, не оставив никаких следов заказчика и исполнителя? На этот раз не стали тратиться на создание еще одной «Народной воли», а сделали все тихо, без политических деклараций.

Сомнения в объективности расследования Кони появились сразу, еще на стадии следственных действий. Они высказывались не только в кругу специалистов железнодорожного дела, но и в осведомленных придворных кругах, куда просочились сведения об имевшем место параллельном следствии, проводившемся секретно под контролем начальника личной охраны императора генерал-адъютанта П. А. Черевина. В то время когда «судебный соловей» А. Ф. Кони вовсю старался подпереть официальную версию крушения силами подчиненной Черевину службы, которую возглавлял полковник Ширинкин, было проведено оперативное дознание.

В поезде чрезвычайной важности Ширинкин исполнял обязанности коменданта, ведая вопросами контроля за всеми пассажирами и действиями охраны поезда на стоянках. Только ему был известен персональный состав пассажиров каждого вагона. Кроме того, у каждого пассажира поезда имелся именной железнодорожный билет с фотографией, что позволяло охране отслеживать перемещения пассажиров внутри поезда. Особому контролю подлежали лица Гофмаршальской части Министерства императорского двора: лакеи, официанты, повара и т. д. Ширинкин начал действовать немедленно после крушения. Весь персонал кухонной обслуги насчитывал 11 человек: старший повар, 5 поваров 1-го и 2-го разрядов и 5 поваренных учеников, по одному на каждого повара. Для понимания специфики кухонной работы надо помнить, что каждый повар трудился над определенным видом блюд (салаты и закуски, супы, горячие блюда из рыбы и мяса, десерты), которые являлись его профессиональной специализацией. Быстрота и эффективность работы повара в условиях поезда требовали наличия помощника для подсобных, заготовительных работ. В царском вагоне-кухне каждому повару полагался поваренный ученик, именно в качестве помощника. При проверке наличия поварского состава кухни Ширинкин обнаружил пропажу одного поваренного ученика. Четверо поваренных учеников: Степан Макешин, Семен Леонов, Алексей Николаев и Михаил Козлов — были ранены, а один, имя которого не называется в списке, исчез. Разумеется, Ширинкин выяснил, при каких обстоятельствах и в какой момент исчез поваренный ученик. Все его беседы с работниками кухни велись без протокола, но с предупреждением каждого о «неразглашении». Впрочем, кухонные работники дорожили своим местом и не имели повода к болтовне, но человеческий фактор неизбежно сработал. Кроме того, кухонные работники поделились с Ширинкиным своими ощущениями от момента крушения — однозначно определив его как взрыв (хлопок, удар и т. д.). В результате сложилась реальная картина происшествия — подготовленная одним человеком диверсия, с помощью взрывного устройства, с часовым механизмом срабатывания. Взрывное устройство располагалось, скорее всего, где-то в вагоне № 4, рядом с местом, где ночевали работники кухни.

Дальнейшее расследование стало делом техники: были немедленно установлены лица, рекомендовавшие поварского ученика на царскую службу, но здесь след обрывался, оставляя поле только для известной дедукции. Черевин доложил результаты секретного дознания царю раньше доклада Кони.

Слушая доклад прокурора, Александр III уже знал, как и что было на самом деле. Император, убедившись в абсолютной уверенности прокурора в результатах официального расследования, полностью поддержал его выводы, но в дальнейшем спустил все дело на тормозах, заняв удобную позицию милосердного монарха. Зачем императору понадобился столь сложный камуфляж очевидного факта, который невозможно было утаить? Вопрос этот занимал и современников.

Мало кто знал о существовании конфликта в Романовской семье по поводу распределения титулов и субвенций в зависимости от прямого родства с императорской семьей в соответствии с новым законом об «Учреждении императорской фамилии». Когда исполнитель теракта был формально обнаружен, стало очевидным, что вся операция в целом была по силам только очень влиятельным, информированным и не считавшим денег людям. Явный след терялся в недовольной великокняжеской среде, куда ход был заказан даже всемогущему Черевину. Какие-то детали скрытого расследования все же просочились к заинтересованным лицам и вызывали общее недоумение по поводу поведения царя. Профессор М. А. Таубе, не скрывая обиды за своего отца, всю жизнь честно служившего России, писал:

«Все это вместе взятое не могло не производить в заинтересованных в раскрытии истины семьях удручающего впечатления, следы которого чувствовались среди них, конечно, еще много лет спустя… Правда, и после упомянутого выше царского заявления моему отцу о его невиновности ему и вторично довелось услышать то же самое от самого императора, причем выяснилось, что ему будет назначена необычно высокая пенсия в 5000 рублей: после богослужения и завтрака в Гатчинском дворце в годовщину Боркской катастрофы мой отец был удостоен довольно продолжительной беседы с государем и особенно с императрицей Марией Федоровной, которая после расспросов о всей нашей семье между прочим сказала ему следующее: «Мы все Вас очень жалеем и часто вспоминаем…». Однако мой отец, как и все неправедно пострадавшие с ним служащие инженерного ведомства, хотел не жалости и милости, а элементарной человеческой справедливости». Честная немецкая семья Таубе не могла вообразить такого поведения монарха огромной страны.

Удивительного, к сожалению, в поведении Александра III было мало. Дорвавшись до власти 1 марта 1881 года, он предпочитал, как нашкодивший холоп, откупаться от пострадавших в его злоключениях людей. Официальная ложь стала нормой внутренней политики, постепенно переходя в сферу общего политического курса. Императрица Мария Федоровна, как могла, сглаживала возникающие тут и там неурядицы и глупые положения, в которые попадал ее незадачливый супруг. Однако и ей, воспитанной датской принцессе, было не дано предотвратить окончательный раскол Романовых, принимавший все более острые формы.

 

Глава 4

Почему перестают быть революционерами?

Правая рука Хозяина «Народной воли» Александра Михайлова, идеолог партии Лев Александрович Тихомиров уехал из России в августе 1882 года. Родину покинул самый разыскиваемый революционер, фотографии которого были вывешены на всех пограничных станциях железных дорог.

Оказавшись в Европе, Лев Тихомиров вполне прочувствовал эмигрантскую жизнь русского подполья, испытав на себе все ее многообразие. Деятельность его в России была хорошо известна, поэтому общение в эмиграции с такими людьми, как П. Л. Лавров, Г. В. Плеханов, В. И. Засулич, Л. Г. Дейч, и другими выглядело вполне естественным. Тихомиров избегал какой-либо политической полемики, не стремился к роли вождя, хотя по инерции продолжал сохранять свой статус народовольца. Все время пребывания в Европе, а ему довелось жить в Швейцарии и Франции, главным содержанием его внутренней жизни было осмысление тех событий, участником которых ему пришлось быть в России. Анализ был долгим и мучительным, отнявшим у него целые шесть лет. Финал ошеломил все заграничное революционное сообщество: опубликование в июле 1888 года брошюры Л. Тихомирова «Почему я перестал быть революционером» и возвращение в Россию в январе 1889 года. Эти два события вызвали огромный отклик как в Европе, так и в России и до сих пор составляют предмет обсуждения историков и публицистов.

Появление Тихомирова в Европе после события 1 марта 1881 года и последовавших за ним процессов над террористами «Народной воли» было логичным, и эмигрантское сообщество встретило его дружелюбно. Жизнь в Петербурге, полная приключений нелегальной деятельности, осталась позади.

В казематах Петропавловской крепости исчез Хозяин «партии» и самый близкий ему человек Александр Михайлов. Тихомиров же оказался в необычной для него атмосфере размеренной европейской жизни, с чужим паспортом в кармане и в общении с такими же, как он, выброшенными из привычных мест людьми. Он приехал в Европу с женой и сыном, оставив двух дочерей на попечение родных в России. Последним публицистическим произведением, написанным им в России, было «Письмо Исполнительного Комитета Александру III» [40]. Свое авторство этого документа Лев Александрович не только не скрывал, но даже им гордился. Письмо было написано 10 марта 1881 года, сразу после убийства Александра II, отпечатано в типографии «Народной воли» и широко распространялось в Петербурге и некоторых городах России. Попало оно и на страницы европейских газет. Стоит присмотреться к этому воззванию партийного органа, написанного одним из его лидеров. В начале «Письма» Тихомиров констатировал предопределенность произошедшего: «Кровавая трагедия, разыгравшаяся на Екатерининском канале, не была случайностью и ни для кого не была неожиданной. После всего происшедшего в течение последнего десятилетия она являлась совершенно неизбежной, и в этом ее глубокий смысл, который обязан понять человек, поставленный судьбою во главе правительственной власти. Объяснить подобные факты злоумышлением отдельных личностей или хотя бы «шайки» может только человек, совершенно неспособный анализировать жизнь народов».

Лев Александрович Тихомиров

Необходимо помнить, что текст «Письма» принадлежит человеку, которому были известны все подробности подготовки и выполнения покушения на Александра II, причем такие, которых не знал никто. В приведенном выше отрывке зашифрованы три коротких «message» к Александру III лично:

— убийство Александра II было неизбежно, и его ждали;

— убийство не было случайностью;

— за убийством стоит не только «шайка злоумышленников».

Александр III, разумеется, читал «Письмо», и (быть может, не сразу) смысл этой преамбулы до него дошел. Осведомленность автора новый царь оценил.

Дальше в «Письме» шла обычная социалистическая риторика, и содержалось предложение царю сделать выбор: или созвать представительное народное собрание и передать власть народу; или последует продолжение террора. Как известно, царь выбрал третий вариант: непосредственные исполнители убийства Александра II были повешены, а остальные провели по двадцать лет в тюрьме.

Когда для русского правительства стало очевидным пребывание Тихомирова в Европе, был предпринят зондаж его намерений и планов, для чего в Париж направили либерального журналиста Н. Я. Николадзе. Вся операция контролировалась Департаментом полиции через некоего Бороздина, который приехал в Париж вместе с Николадзе, но поселился отдельно от него в Гранд Отеле. Факт переговоров русского правительства с «Народной волей» советские историки долгие годы пережевывали как свидетельство ее влияния на внутрироссийскую жизнь. На самом деле к моменту переговоров «Народная воля» в России была полностью разгромлена и как организация не существовала. Миссия Николадзе сводилась к тому, чтобы выяснить у русских радикалов-эмигрантов и прежде всего у Тихомирова возможность прекращения актов террора в России в обмен на различные послабления правительства, вплоть до освобождения кого-то из заключенных. Подлинность намерений правительства не вызывала у эмигрантов сомнений, так как сообщение о прибытии Николадзе поступило от Веры Фигнер, скрывавшейся в Харькове. Фигнер написала своей партийной подруге Марии Ошаниной, жившей в Париже, что представитель министра двора графа Воронцова-Дашкова, некий Николадзе едет для переговоров с представителем Исполнительного комитета Тихомировым. Получив сообщение Ошаниной о предстоящих переговорах с посланцем министра двора, Тихомиров немедленно выехал в Париж из Швейцарии, где он обитал в деревеньке Морне, рядом с Женевой. Все происходило в середине декабря 1882 года. Направляясь в Париж, Тихомиров понимал, что предстоят переговоры с представителем самого императора, так как Воронцов-Дашков мог пойти на переговоры с террористами, только с ведома монарха. При этом фантастичность ситуации Тихомирова ничуть не смущала. Он реально верил, что к нему из Петербурга, с миссией от самого верха власти, приехал человек с какими-то предложениями. Николадзе и Тихомиров встретились в Париже и понравились друг другу, так что на переговорах царила откровенная, непринужденная обстановка.

Встречи проходили в гостинице, где поселился Николадзе. Гость из Петербурга объяснил смысл своей миссии в желании правительства добиться от народовольческого центра прекращения террора в отношении царской фамилии и правительственных лиц. В ответ предлагалось договориться о некоторых послаблениях в отношении революционеров. Дебаты сторон, собственно, и проходили вокруг этих послаблений. После жарких дискуссий удалось найти консенсус для следующих условий со стороны правительства:

1) общая политическая амнистия;

2) свобода печати, мирной социалистической пропаганды, свобода обществ;

3) расширение земского и городского самоуправления.

Как видим, смена в России образа государственного управления не предусматривалась. Стороны договорились даже о неких взаимных гарантиях. Тихомиров не мог сдерживать переполнявшие его чувства:

«Нам прямо валился с неба подарок. От чего мы должны отказаться? От террора, на который все равно не было сил. А взамен этой фиктивной уступки мы получали ряд реальных ценностей, и каких!»

Переговорщики были веселы и довольны. Они успели сдружиться за время совместных интеллектуальных упражнений. Конец пьесы, однако, не был столь радостным, но зато неожиданным. Сам Тихомиров так описал финальную сцену: «Однажды прихожу я к Николадзе и застаю его мрачным и встревоженным. Он сообщил, что произошло нечто неприятное и, очевидно, очень скверное. Какой-то единомышленник извещал его из России: «Прекрати переговоры и немедленно возвращайся, иначе угрожают большие неприятности». Оба мы ломали голову, что может означать такой переворот… Что касается Николадзе, он поспешил уложить чемоданы, и мы только на прощанье условились, что если окажется возможным продолжать переговоры, то известит меня… Но ничему подобному не суждено было случиться» [41].

Смысл произошедшего дошел до сознания Тихомирова много позже, но как человек самолюбивый он никогда не комментировал свое фиаско. А вот как человек, умеющий анализировать происходящее, Лев Александрович извлек из «переговоров» хороший урок и уже больше не ошибался. Для Тихомирова начались серые эмигрантские будни, перемежающиеся с финансовыми потерями, семейными неурядицами и общей депрессией.

Пять лет такой жизни вполне хватило Тихомирову, чтобы трезво взглянуть на свое общественное положение, журналистские перспективы, не говоря уже о так называемой революционной работе. Сделанные выводы были неутешительны, но зато полностью свободны от иллюзий; варианты же выхода из создавшегося положения постепенно начали обретать реальный контур. Тихомиров внимательно присматривался к эмигрантскому окружению и прежде всего к Лаврову, Лопатину, Кравчинскому и многим другим помельче. Тусовка русских радикалов при ближайшем рассмотрении оказалась пестрым сборищем людей с поверхностным мышлением, смешным самомнением и общей никчемностью. Сплетни, склоки, споры и новости были основным содержанием повседневной жизни русских эмигрантов. Для Тихомирова это был не более чем фон для самоанализа и принятия решения. Как он сам утверждает, внутренний перелом произошел в нем зимой 1887/88 года. К этому времени он свел свои отношения с радикалами к минимуму и перебрался в Париж. Здесь в марте 1888 года он начал работу над главным своим публицистическим выступлением — памфлетом «Почему я перестал быть революционером». Получилась большая программная статья, объяснявшая полный отход Тихомирова от революционной деятельности и превращение «в убежденного человека порядка, сторонника мирного развития и почитателя твердой монархической власти». Главный его упрек, адресованный своим товарищам по борьбе, содержал утверждение, что бурная революционная деятельность практически ничего не создала, растрачивая всю энергию на попытки разрушения существующего порядка. Существо своих сомнений Тихомиров выразил так: «Я окончательно убедился, что революционная Россия в смысле серьезной, созидательной силы не существует… Революционеры есть, они шевелятся и будут шевелиться, но это не буря, а рябь на поверхности моря… Они способны только рабски повторять примеры…» В итоге он констатировал: «Конечно, наше революционное движение не имеет силы своротить Россию с исторического пути развития, но оно все-таки очень вредно, замедляя и отчасти искажая это развитие». Далее Тихомиров отдельно рассмотрел террор и его главную разновидность — политические убийства. Он находил идею террора слабоэффективной: «Терроризм как система политической борьбы или бессилен, или излишен; он бессилен, если у революционеров нет средств низвергнуть правительство, он излишен, если эти средства есть».

Как профессионал он живописно изобразил суровую повседневную жизнь террориста: «Это жизнь травленного волка. Господствующее над всем сознание — это сознание того, что не только нынче или завтра, но каждую секунду он должен быть готов погибнуть. Всех поголовно (исключая 5–10 единомышленников) нужно обманывать с утра до ночи, от всех скрываться, во всяком человеке подозревать врага…» В последней части статьи Тихомиров дал сравнительные оценки разным формам государственного управления, отдавая предпочтение монархическому как наиболее естественному и эффективному.

Статья была закончена в мае и в июле была опубликована отдельной брошюрой. Взрыв эмоций, который последовал за появлением брошюры в печати, был настолько силен, что волны от него до сих пор дают о себе знать. Собственно, ничего чрезвычайного вроде бы не произошло. Всего лишь отдельно взятая личность наотрез отказалась от революционной работы, так как считала ее вредной. Однако что это была за личность? Лев Тихомиров, правая рука Александра Михайлова по кличке «Старик», главный идеолог «Народной воли» и ее бесспорный лидер за границей, объявил на весь свет, что революция является заблуждением, а террор — бессмысленным занятием. Эмигрантам было чему удивляться, недоумевать и негодовать. Только ленивый не упражнялся в печати в разного рода критических разборах, разоблачениях и откровенных оскорблениях Льва Александровича. Сам Тихомиров удостоил ответом только Лаврова как самого авторитетного из русских эмигрантов:

«Я был в первых рядах и отступил. Конечно, не зная, что делается «в первых рядах», я, как многие другие, быть может, жил бы простым доверием к ним, а потому не позволил бы себе думать и, таким образом, навек бы мог остаться во власти «передовых идей». Но, видя факты и не боясь выводов, я не мог не «отступить». Я не мог, раз начал думать, не сознаться пред собой, что сплошь и рядом «революционная практика» есть преступление, иногда ужасающее, а теории всегда незрелы, схематичны, иногда, безусловно, нелепы».

В этом хлестком ответе мэтру русской революции весь Тихомиров. Когда он начинал говорить фразами «с двойным дном», убедительность его аргументов возрастала вдвое. Он просто подавлял оппонентов своей бесспорной информированностью, но главных козырей никогда не показывал. Такая манера вести дискуссию давала хорошие результаты.

Несмотря на всеобщие эмоции, событие состоялось — сплоченные ряды русских революционеров под свист и улюлюканье покинула фигура первого ряда. Для вчерашних товарищей он окончательно стал отступником и ренегатом, но не предателем. Совестью Лев Александрович не торговал…

В дальнейшем действия Тихомирова все больше походили на заранее разработанный план. Сразу за публикацией скандальной брошюры Тихомиров направил 7 августа 1888 года письмо к В. К. Плеве, занимавшему тогда должность товарища министра внутренних дел. Плеве был, бесспорно, самым осведомленным сановником по делам, связанным с «Народной волей», так как все дела эти проходили через его руки. Тихомиров писал:

«Милостивый Государь Вячеслав Константинович! Получение письма от меня, быть может, Вас удивит… Как Вы видите из подписи, — Тихомиров Лев, имя которого Вам, конечно, известно по должности. Можно заранее предположить, что донесения извратили и раздули в глазах Правительства мою деятельность, но в настоящую минуту я оставляю это в стороне… Если мы отбросим все наговоры и неточности, остается все-таки факт, что в течение многих лет я был одним из главных вожаков революционной партии, и за эти годы — сознаюсь откровенно — сделал для ниспровержения существующего правительственного строя все, что только было в моих силах… Если Вы, Милостивый Государь, захотите перелистать мою брошюру «Почему я перестал быть революционером», посылаемую при сем же на имя Ваше, — Вы увидите без дальнейших объяснений, какой огромный переворот произошел в моих взглядах. Переворот этот назревал в течение многих лет… До сих пор утешением и оправданием для меня служил воображаемый революционный долг. Теперь иллюзия исчезла, а с ней и оправдания перед совестью…

В этом безотрадном мраке у меня остается лишь один луч света: надежда, что, быть может, я могу получить амнистию. В этих видах я решился обратиться к Вашему посредничеству с просьбой указать мне путь, по которому я, если это возможно, мог бы возвратить себе родину и права русского подданного.

Я надеюсь, что Вы не оскорбите меня предположением, будто бы я хочу что-нибудь покупать у своего Правительства или продавать ему. Я ищу искреннего забвения моего прошлого, как оно умерло во мне самом, ищу возможности начать новую жизнь, но в этой новой жизни я надеюсь, как и в старой, ничего не сделать противного чести и обязанностям честного человека».

Письмо вожака «Народной воли» удивило не только Плеве. Министр внутренних дел Д. А. Толстой немедленно подготовил доклад на Высочайшее имя, снабдив его подробной справкой спецслужб о деятельности Тихомирова в России с 1872 года до момента эмиграции. В справке Департамента полиции содержится такое резюме роли Тихомирова:

«Из отдельных отрывочных сведений и показаний усматривается, что влияние Тихомирова с каждым годом все более и более росло и после ареста некоторых выдающихся деятелей партии он сделался единственным главой народовольческого сообщества. Хотя непосредственное участие Тихомирова в покушениях на жизнь покойного Императора и не доказано, но тем не менее очевидно, что все замыслы и предприятия революционеров были ему хорошо известны».

Хотя и с большим опозданием, политический сыск России сделал правильный вывод относительно руководства террористической деятельностью в стране. Вывод этот почему-то отнюдь не насторожил царя. На докладе министра внутренних дел Александр III написал: «Это утешительный факт. Что предполагаете ему ответить? Отталкивать его не следует, он может очень пригодиться». Такая резолюция означала по сути, что Тихомирову стоит пойти навстречу. На языке бюрократов всего мира это означало — «дать делу ход в установленном порядке». По такого рода делам решение принималось только на основании прошения на Высочайшее имя, поэтому Генконсулу России в Париже А. Н. Карцеву были даны соответствующие указания относительно эмигранта Л. А. Тихомирова. Консул пригласил Льва Александровича для беседы и объявил, что ему необходимо составить прошение на Высочайшее имя и что в этом ему поможет сотрудник консульства Леонов Петр Иванович. Тихомиров так описал свое посещение консульства 8 сентября 1888 года в своей «Памятной книжке»: «Был в консульстве вчера. Там встретил так называемого Леонова Петра Ивановича. Был от 2 до 4 с половиной. Оставил у него свое прошение. Сказал прийти сегодня утром. Пришел в 10 часов, пробыл до полутора часов. Очень интересный и даже симпатичный человек».

Симпатичный Леонов был на самом деле Петром Ивановичем Рачковским, руководителем русской резидентуры в Париже. Офис Петра Ивановича располагался тут же, в здании российского консульства, на нижнем этаже. К моменту непосредственного знакомства Рачковского с Тихомировым он уже четыре года возглавлял заграничную резидентуру Департамента полиции, имел довольно развитую сеть платных агентов в парижской префектуре, прессе и плотно контролировал деятельность русских эмигрантских организаций, и не только. Например, агент Рачковского служил консьержем в доме Светлейшей княгини Юрьевской. Под постоянным наружным наблюдением в Париже находился и сам Тихомиров. Петр Иванович был, конечно, незаурядной личностью и обожал свою секретную работу вместе с денежными знаками, которые к ней прилагались, но, столкнувшись с Тихомировым, быстро понял, что с ним все обстоит сложнее. В первой же беседе Рачковский объяснил, что для успеха обращения к царю необходимо полное раскаяние просящего в совершенных деяниях. При этом всякая утайка имевших место фактов может повлечь отказ в прошении. На эту тираду Тихомиров хладнокровно заметил, что в случае отказа ему в возможности возвращения в Россию он будет считать себя свободным от всяких ограничений. Этот эпизод их беседы Рачковский подробно осветил в своем сентябрьском рапорте Директору департамента полиции П. Н. Дурново:

«В настоящее время Тихомиров вполне уверен, что он может вернуться в Россию вполне безопасно, если на то последует Высочайшее повеление. Вместе с сим он же проговорился мне лично, что отказ на прошение «развяжет ему руки» и он будет уже «вольный казак«…Теперь я убежден, что оставлять Тихомирова за границей крайне рискованно, точно так же, как возвращать в Россию на льготных условиях. Подобную снисходительность Тихомиров, по свойствам своей преступной натуры, не может рассматривать иначе, как сделку с собой Правительства» [42].

Как видим, угроза Тихомирова подействовала вполне доходчиво на Рачковского, как и на всю цепочку начальства, по которой его информация пошла на самый верх. Во Всеподданнейшем докладе министра внутренних дел Д. А. Толстого царю по вопросу Тихомирова говорится:

«С практической точки зрения добровольное возвращение политических эмигрантов в отечество крайне желательно: возвратившиеся до сего времени эмигранты спокойно обратились к законным занятиям… Это общее соображение в особенности применимо к Тихомирову, который в случае неудовлетворительного разрешения его ходатайства несомненно будет считать, что у него «развязаны руки», и своими сочинениями или иными способами может принести значительный вред делу умственного оздоровления русской молодежи».

Советская историография, много лет склоняя Тихомирова как ренегата и отступника, утверждала, что он буквально вымолил прощение у царя.

Из приведенных выше документов видно совсем другое: ни о каком «вымаливании прощения» нет и речи. Наоборот, намек Тихомирова на «развязанные руки» в случае отказа на его ходатайство заставлял задуматься, на что он, собственно, намекал. Какими сочинениями мог удивить европейскую общественность вчерашний революционер после публикации своей брошюры «Почему я перестал быть революционером?». Может быть, он собирался опубликовать какие-нибудь неизвестные подробности убийства императора Александра II? Советских историков не мучили подобные вопросы, потому что Тихомиров был чрезвычайно удобен в качестве ренегата и предателя революционной идеи; царь мог помиловать только такую ущербную личность. Однако в контексте с «развязанными руками» в случае отказа на ходатайство прошение Тихомирова больше напоминает предложение, от которого невозможно отказаться. Резолюция Александра III на докладе министра внутренних дел Д. А. Толстого дала делу Тихомирова экстренный ход, то есть сообщила делу такой режим исполнения, который исключал проволочки. Письма писались, резолюции накладывались и распоряжения отдавались немедленно и на самом высоком уровне. Что касается самого прошения Льва Александровича, то оно было составлено по канонам, подсказанным в российском консульстве, и содержало необходимые в таких случаях реверансы в адрес монарха. Тихомиров понимал, что его прошение пройдет через многие руки, и с этой точки зрения писал текст своего раскаяния в стиле высокого душевного волнения. По жизни Лев Александрович был абсолютным реалистом, чуждым всякой сентиментальности, с хорошей долей здорового цинизма и скепсиса в отношении всего, что его окружало. Поэтому к тексту прошения в адрес монарха, написанного Тихомировым в решительный момент своей биографии, нельзя подходить буквально, так как прошение в целом имеет несколько смысловых этажей. Нас интересует только уровень Тихомирова-террориста, второго по значению руководителя «Народной воли».

Передать прошение на Высочайшее имя Тихомиров предпочел через Директора департамента полиции П. Н. Дурново, сопроводив его письмом, содержавшим дополнительные просьбы Льва Александровича. Так как письмо Тихомирова к Дурново имеет прямое отношение к самому прошению на Высочайшее имя, приведем его хотя бы с сокращениями:

«Ваше превосходительство Петр Николаевич!

Прилагая при сем мое всеподданнейшее прошение на высочайшее имя, форма которого была мне сообщена в генеральном консульстве, по поручению г. товарища министра внутренних дел В.К. фон Плеве, я имею честь просить Вас рассмотреть это прошение и засим повергнуть его на благоусмотрение государя императора.

Позволю себе присовокупить несколько объяснений. При рассмотрении моего прошения вы, надеюсь, убедитесь в моей полной правдивости. Если бы у меня вкрались какие-нибудь незначительные неточности, они должны быть приписаны единственно запамятованию. Засим я не осмеливаюсь, конечно, утруждать высочайшего внимания множеством несущественных мелочей и подробностей. Разъяснения по сему предмету, в том, конечно, что касается меня лично, я могу сделать особо, если бы вам это показалось нужным. Надеюсь таким образом, что правдивость моя вне сомнения для вас, я не думаю также, чтобы вы заподозрили меня в чрезмерной легкости в изменении мнений… Во всяком случае, мне теперь под 40 лет, и мои теперешние взгляды составляют вывод целой жизни.

…Для меня затем является осложнение, по поводу которого я позволяю себе усерднейше просить вашего содействия. Обстоятельства дела таковы. В 1879–80 г. Я, будучи нелегальным и проживая под фальшивыми паспортами, полюбил девицу Е. Сергееву, которая и стала в 1880 г. беременною. Она была, конечно, легальною. И, конечно, не могла быть мною оставлена в таком компрометирующем положении. Я решился лучше совершить преступление и обвенчался с нею летом 1880 г. в С.-Петербурге, в военной церкви, забыл какого полка, казармы которого расположены на Марсовом поле, под фальшивым паспортом на имя Алещенки. С тех пор я имею трех детей, нелегальность которых совершенно терзает меня. Прошу Вас, как человека, о сердце которого не раз приходилось слышать, войдите в это положение. Я не знаю, как, каким образом можно регулировать мое семейное положение, но укажите мне эти средства. Я обращаюсь с этой просьбой к государю… Позвольте, наконец, утруждать вас еще одной просьбой, хотя и менее важной для меня. Если государь император соизволит даровать мне помилование, весьма вероятно, возник бы вопрос об известных ограничениях относительно моего местожительства. Я по своим привычкам, способностям, наконец, просто по специальности — литератор, ничем больше быть не могу в мои годы, может быть, даже в силу некоторых нравственных обязанностей, не имею права перестать быть литератором.

Не могу ли я попросить вас принять во внимание это обстоятельство при определении моего места жительства, если бы этот вопрос возник. Надеюсь, что вы не осудите меня за то, что я обращаюсь к вам с этими многочисленными просьбами. Ваша репутация дала мне на это смелость, не менее, чем затруднительность моего положения. Засим позвольте засвидетельствовать мое искреннее почтение, с каким имею честь остаться готовым к услугам вашего превосходительства.

Лев Тихомиров.

30 августа 1888

204 av. du Main, Paris». [43].

Сопроводительное письмо Тихомирова к Дурново, приложенное к прошению на Высочайшее имя, замечательно прежде всего абсолютной раскованностью и деловым тоном. В нем нет мольбы, напротив, с добродушием попавшего в глупую ситуацию террориста-нелегала Лев Александрович рассказывает о неожиданной беременности полюбившейся девушки, женитьбе под чужим именем и родившихся детях, невольно ставших нелегалами, как их отец. Все выглядело по-житейски понятно, но что с этим делать, Тихомиров не знал и просил Дурново вместе с Государем разобраться в его запутанной семейной ситуации. Далее Тихомиров обращается к своему корреспонденту еще с одной важной просьбой — подумать о месте его пребывания в России, так как литературный талант не может нормально развиваться в какой-нибудь глуши. Напомним, что все это писалось из Парижа, российскому директору Департамента полиции и было скорее условиями возвращения в Россию, чем мольбой о прощении. Отрывок письма Льва Александровича, касающийся специфики его деятельности в терроре, поясним несколько ниже.

История с женитьбой Тихомирова в июле 1880 года была на самом деле приятным воспоминанием народовольцев, и прежде всего потому, что время было спокойное: никто никого не взрывал, громких арестов не было, и в Петербурге царило умиротворение. Тихомиров решил оформить брак с девицей Екатериной Сергеевой, членом Исполнительного комитета, по православному обычаю — через венчание. Обряд состоялся 30 июля 1880 года в церкви Лейб-гвардии Павловского полка, где в соответствующей книге появилась запись:

«Жених — Харьковской губернии, Купянского уезда, не служащий, дворянин Василий Игнатьевич Алещенко; невеста — Орловская дворянка, дочь капитана артиллерии Дмитрия Васильевича Сергеева, девица Екатерина». После обряда венчания брачная пара вместе с приглашенными гостями на извозчиках направились в трактир «Палкин» — на углу Невского и Литейного проспектов. (В настоящее время ресторан «Палкин» — один из самых дорогих ресторанов русской и французской кухни в Петербурге.) Для свадебного банкета был заказан отдельный кабинет с тапером. Гостями жениха и невесты были все выдающиеся члены Исполнительного комитета: А. Д. Михайлов, А. И. Желябов, В. Н. Фигнер. На банкете присутствовал даже выдающийся публицист журнала «Современник» Н. К. Михайловский, считавшийся тогда «властителем дум» российской молодежи. Михайловский впоследствии вспоминал, что на свадебный банкет Тихомирова в последний раз в жизни надел фрак, взятый напрокат. Подавали хорошее шампанское; больше всех веселилась и танцевала Вера Фигнер. После свадьбы Михайлов, учитывая интересное положение невесты, дал Тихомирову оплачиваемый отпуск, и молодые уехали в Новороссийск, где жила мать Льва Александровича. Такими были «условия подполья» в Петербурге 1880 года…

Прошение на Высочайшее имя эмигранта Льва Тихомирова рассматривалось в правительственных кругах и лично Александром III со всей тщательностью. Так, вопрос об узаконении детей Тихомирова был поручен командующему Императорской главной Квартирой, и при этом император заявил: «Очень рад сделать все возможное для Тихомирова». Само прошение, по-видимому, произвело на императора благоприятное впечатление своими доводами, описанием Тихомировым своего участия в делах «Народной воли» и полным раскаянием в прошлой преступной деятельности. Впрочем, кто мог опровергнуть изложение событий 1880–1881 годов «по Тихомирову» в конце 1888 года? Исполнители были повешены, оставшиеся в живых члены Исполнительного комитета сидели в тюрьме Шлиссельбурга, но и их информированность была сомнительна, так как решения принимались отнюдь не на общих собраниях. Пожалуй, версия событий, рассказанная в прошении Тихомирова, была на тот момент истиной в последней инстанции, и он это отлично просчитал. Правда, был еще один человек, знавший все, как есть, — Александр Михайлов, но, как было известно из «осведомленных источников», он давно умер в тюрьме.

Собственно, наиболее интересным из всего многостраничного массива информации, подробно сообщенной Тихомировым царю, был эпизод 1 марта 1881 года, связанный с убийством Александра II. О своем участии в делах заговорщиков Лев Александрович написал в прошении так:

«Выбранный членом Административного Комитета, я участвовал обязательно на всех заседаниях, между прочим и на тех, где были решены планы преступных покушений, подготовлявшихся в Одессе, Александровске, Москве и Зимнем дворце. В исполнении же этих преступлений я не принимал участия. Я знал, что мину ведут на Малой Садовой… знал о подготовлении бомб, но устройства бомб хорошо не знал и их не видал никогда… Затем я узнал, мне было сообщено, как и другим членам Комитета, что покушение будет сделано при первом благоприятном случае. Последние перед роковым днем недели две я был в отсутствии из Петербурга, отчасти по семейным делам, и случайно возвратился как раз 1-го Марта, не зная ничего о готовившихся событиях. Лишь случайно пришедший товарищ, завернувший ко мне на квартиру, на Гороховой, сообщил мне о предполагающемся покушении, а через десять минут грохот взрыва, достигший до наших ушей, подтвердил его слова. Узнавши затем о роковом исходе злодеяния, я был совершенно ошеломлен, чувствуя, что из этого не будет добра».

Приведенным текстом Тихомиров предоставил Александру III понять смысл своего сообщения в одном из двух вариантов:

1) я, являясь руководителем организации, знал обо всех готовившихся акциях, в которых непосредственного участия, естественно, не принимал. Об акции 1-го Марта и всех ее нюансах я также знал, и об ее исполнении мне было немедленно доложено;

2) я, как член Исполнительного Комитета, знал о всех готовившихся акциях, но ни в одной не принимал участия. Об акции 1-го Марта я также знал, но точная дата мне была неизвестна, тем более что я две недели до 1-го Марта отсутствовал в городе и о совершении акции узнал случайно.

Александр III соизволил принять на веру вариант № 2, а за ним эту версию пришлось проглотить и другим участникам обсуждения прошения Тихомирова. Серьезные сомнения в его правдивости, в части участия в террористических акциях, высказывал министр внутренних дел Д. А. Толстой, но далее сомнений и осторожных советов царю он не пошел.

В целом рассказ Тихомирова являлся на тот момент образцом дачи показаний в отсутствие свидетелей. Особенно «убедительно» выглядит его фактическое алиби об отсутствии в Петербурге, которое могла подтвердить только его жена. В сопроводительном письме Дурново, Лев Александрович, касаясь «несущественных мелочей и подробностей», имел в виду, скорее всего, именно это обстоятельство. Оставим в стороне правдивость Тихомирова, которую, кроме жены, некому подтвердить. Вернемся к фактам, не требующим дополнительных свидетельств: Александр III получил от Льва Тихомирова два письма — одно, датированное 10 марта 1881 года, «От Исполнительного Комитета» и другое, 30 августа 1888 года, «Прошение о помиловании». В первом письме вожак террористической организации торжествовал по поводу «давно ожидаемого» убийства Александра II и предлагал новому царю отдать власть. Во втором письме тот же человек просил его простить за совершенное преступление и утверждал, что имел к нему косвенное отношение, отсутствовал в городе и совершенно случайно, буквально за полчаса до убийства вернулся в Петербург. Два документа, разделенных семью годами эмиграции автора, вызывают удивление не столько сами по себе, сколько реакцией на них получателя — грозного императора. Минуя всякое правосудие, император, еще не получив прошение о помиловании от самого Тихомирова, предварил все последующие решения своих подчиненных резолюцией «отказывать не стоит, он может пригодиться». Коллизия просто невероятная, но только до тех пор, пока не предположить, что у Александра III просто не было другого выхода. Пространное прошение о помиловании, если оставить в стороне беллетристику о внутренних переживаниях просящего, несло в себе такую скрытую информированность автора, что для отклонения условий «о помиловании» не было никаких возможностей. Тихомиров предъявил императору своеобразный информационный поток, беспроигрышную игру фактами, спрятанными между строк. Такой текст способен понять только человек, прекрасно знавший реальную картину прошлого. Исполнителям воли монарха оставалось лишь строить предположения, но беспрекословно подчиняться. Дальнейшие события только подтверждают наш вывод. Официальное решение по прошению Тихомирова состоялось 10 ноября 1888 года: царь подписал указ о его помиловании ввиду полного раскаяния.

Для того чтобы помилованный, находившийся в Париже, все правильно понял и, не дай бог, не испугался и не передумал, директор Департамента полиции Петр Дурново направил в Париж специальную директиву Рачковскому:

«Милостивый государь, Петр Иванович!

10-го сего ноября Государю Императору благоугодно было даровать Льву Тихомирову, ввиду его раскаяния, полное помилование с подчинением его, по возвращении в Россию, гласному надзору полиции на пять лет, в местности по усмотрению Министра внутренних дел. Вопрос же об узаконении детей упомянутого эмигранта Государь Император изволил повелеть передать командующему Императорской Главной Квартирой… Высочайшее повеление будет объявлено Тихомирову в установленном порядке через Императорского посла, причем ему будет указано прибыть в Россию через пограничный пункт Вержболово, где он получит проходное свидетельство для дальнейшего следования в С. Петербург…

Ввиду вышеизложенного, я прошу Вас после объявления Тихомирову высочайшего повеления иметь с ним личное свидание и разъяснить ему, что от границы он будет следовать свободно, без конвоя, и что по прибытии в Петербург он должен явиться ко мне, намекнуть ему в прозрачных выражениях, для устранения всяких сомнений, что, так как великая милость оказана ему Государем Императором искренно, ввиду его полного раскаяния, то он может смело надеяться, что для жительства ему не будут назначены губернии Сибири или отдаленные северные окраины, а какой-либо город, находящийся в более благоприятных условиях.

О результатах объяснения с Тихомировым прошу Вас донести мне по телеграфу. Примите уверение в совершенном почтении и преданности,

П. Дурново».

Инструктаж директора Департамента полиции для Рачковского был нелишним, так как подчеркивал важность мероприятия для вершины российской власти. Рачковский все понял и был предельно осторожен. Жандармское управление в пограничном пункте Вержболово также было предупреждено специальной телеграммой:

«По прибытии Тихомирова в Вержболово снабдить его, а также его семейство, если таковое будет при нем находиться, проходным свидетельством до С. Петербурга и о времени его приезда телеграфировать в Департамент».

Тихомиров решил все же не рисковать и выехал в Россию один, жена и сын задержались в Париже. Перед отъездом он сжег весь свой заграничный архив.

В Департамент полиции 19 января 1889 года поступила короткая шифрованная телеграмма из Вержболово: «Лев Тихомиров прибудет в Петербург 20 января в 10 часов 45 минут утра». Прибыв в Петербург, Лев Александрович прежде всего побывал на могиле Александра II в Петропавловском соборе. Содеянное 1 марта 1881 года он всю жизнь носил в себе как тяжкий грех… Местом пребывания Тихомирова в России был определен Новороссийск, где жили родители, но к месту «ссылки» он не спешил и пробыл в Петербурге почти месяц. Виднейшие русские сановники К. П. Победоносцев, Д. А. Толстой и П. Н. Дурново пожелали познакомиться с Тихомировым и побеседовать, в том числе в неофициальной обстановке, за обедом. Российская политическая элита спешила посмотреть на «травленного волка» своими глазами, а главное — понять, как такое стало возможным и зачем он понадобился императору.

Включение Тихомирова в русскую консервативную публицистику началось уже во время его жительства в Новороссийске и проходило не всегда гладко. Издатели и редакторы ждали от него «воспоминаний» и «разоблачений», которых Лев Александрович категорически избегал, предпочитая общие социально-политические темы. Первыми его крупными публицистическими выступлениями в российской прессе стали серии очерков «Начала и концы. Либералы и террористы», опубликованные в газете «Московские ведомости». Они сразу обратили на себя внимание читающей публики свежестью мысли и новой аргументацией. Журналистская ниша была найдена, и Лев Александрович начал активно печататься в самых разных изданиях. «Ссылка» в Новороссийск была, разумеется, символической, и уже 12 июля 1890 года последовало Высочайшее соизволение на освобождение Льва Тихомирова от гласного надзора полиции с разрешением ему «повсеместного в Империи жительства», чем он немедленно воспользовался, перебравшись в Москву. При определении рода занятий бывшего эмигранта рассматривался даже вариант его трудоустройства в Министерство внутренних дел, но, вероятно, сам Тихомиров отклонил такую возможность как явно компрометирующую его как личность. В Москве он утвердился сначала штатным сотрудником «Московских ведомостей», а с 1909 года уже редактировал всю газету. Наиболее крупным его произведением по праву считается «Монархическая государственность» — философский трактат о государственности вообще и преимуществах монархии в частности. С момента его опубликования в 1905 году Тихомиров становится известен и знаменит, с ним ищут знакомства все российские сановники и даже великие князья. Именной экземпляр книги был преподнесен императору Николаю II и вызвал его неподдельный интерес к автору. Тихомиров был удостоен личного подарка императора — серебряного чернильного прибора «Empire» с российским гербом. Сам Тихомиров отзывался о своей главной работе с грустью: «Я — какой-то могильщик. Написал «Монархическую государственность», в которой, право, как никто до меня на свете, изложил ее философию. И это явилось в дни смерти монархического принципа. Какая-то эпитафия или надгробное слово на могиле некогда великого покойника». Это замечание, конечно, навеяно событиями первой русской революции 1905 года.

Революционные события вызвали амнистию политических заключенных, и на свободу вышли уцелевшие товарищи Тихомирова по «Народной воле». В Петербурге с 1906 года начинает издаваться журнал «Былое», полностью заполненный революционной мемуаристикой. Тема «Народной воли» была широко представлена в журнале, и едва ли не все народовольцы отметились на его страницах своими воспоминаниями, но только не Тихомиров. Сам он отозвался об этих воспоминаниях очень скептически:

«Перечитывая множество рассказов об Исполнительном Комитете в «Былом», я должен сказать, что все они изображают Комитет весьма неточно и оценивают людей его с огромными ошибками. Конечно, крупнейшие люди ничего о себе не оставили, а те, кто является свидетелями о них, мало видали, мало знали».

Редактор журнала В. Л. Бурцев был большим энтузиастом исторического поиска, исследований темных и малоизвестных тем, но особенную его склонность составляло острое желание выявления разного рода предателей и провокаторов. Своей контрразведывательной деятельностью в революционной среде Бурцев сделал себе настоящую журналистскую славу.

Общаясь с народовольцами в процессе подготовки публикаций, Владимир Львович почувствовал острый запах провокации во всей недолгой истории «Народной воли». Основанием для подозрений было обилие арестов народовольцев, особенно на завершающем этапе их деятельности в 1881 году. Однако собранных отрывочных сведений было явно недостаточно. Все следы вели к самому осведомленному в теме — Льву Тихомирову. Бурцев, как все одержимые журналисты, был легок на подъем и, оставив свои дела в редакции, отправился в Москву. Он так описал свои встречи и беседы с Тихомировым:

«Приехавши однажды в Москву, я написал письмо Л. А. Тихомирову и попросил с ним свидания. Я у него бывал несколько раз. Он поразил меня и своей религиозностью, и своим ханжеством. За едой он крестился чуть ли не при каждом куске, который клал в рот. В разговоре со мной Тихомиров ответил мне на многие вопросы о Народной воле, которые меня занимали. Я ему, между прочим, поставил вопрос о том, какое участие принимал в составлении письма партии Народной воли к Александру III в 1881 г. Н. К. Михайловский и не он ли писал это письмо? Тихомиров, тогдашний монархист, глубоко религиозный человек, один из главных сотрудников «Московских Ведомостей», — очевидно, не хотел делить этой чести с Михайловским. Несколько заикаясь, он категорически сказал мне, что все это письмо писал он, а что Михайловский только прослушал его и внес в него несколько отдельных изменений, но, в общем, был вполне доволен письмом. Тихомиров с глубочайшим уважением говорил как о замечательнейшем русском человеке, какого он только встречал, об одном из первых организаторов Народной воли — Александре Михайлове. Он сказал мне, что считает своим долгом написать о нем воспоминания, и со временем обещал мне их дать. Но я их не получил и не знаю, выполнил ли он свое обещание записать эти воспоминания, как я его об этом очень просил.

Эти свидания с Тихомировым произвели на меня очень сильное впечатление, как свидания с человеком, когда-то близким, а в то время жившим в совершенно чуждом для меня мире.

В 1916 г. я хотел еще раз повидаться с Тихомировым, и несколько раз писал ему, но ответа от него не получил».

Как видим, Бурцев в беседах с Тихомировым затронул два больных для Льва Александровича вопроса: об авторстве письма Исполнительного комитета к Александру III и об Александре Михайлове.

Если вопрос об авторстве письма был совершенно ясен и подтверждался всеми народовольцами, то в отношении Александра Михайлова у Бурцева были некоторые сомнения. Тихомиров это почувствовал и постарался их развеять, обещал даже дать свои воспоминания. Воспоминаний Тихомирова об Александре Михайлове Бурцев так и не дождался, Лев Александрович упорно избегал с ним встречи. Опытный конспиратор, Тихомиров издалека почувствовал, куда клонит «охотник за провокаторами», и без труда просчитал последствия возможных разоблачений. Так вся эта история и закончилась. На дворе уже начинался 1917 год, и Бурцеву стало совсем не до «Народной воли» с ее нераскрытыми секретами.

В 1913 году Тихомиров прекратил свое редакторство «Московских ведомостей» и перебрался в Сергиев Посад, временами наезжая в Москву. Незаметно подошел 1917 год, и в октябре Лев Александрович делает последнюю запись в своем Дневнике. Пора было позаботиться о судьбе собственного архива, но сделать это он решился только через год, направив письмо председателю ученой коллегии Румянцевского музея (в настоящее время библиотека им. Ленина):

«Покорнейше прошу Вас принять на хранение в Румянцевском Музее прилагаемые при сем двадцать семь переплетенных тетрадей моих дневников и записок на следующих условиях:

1) В течение моей жизни и десять лет по моей смерти право пользоваться этими рукописями оставляю исключительно за собой и членами моей семьи: а) Е. Д. Тихомировой, б) архимандритом Тихоном Тихомировым (сын Тихомирова — Александр), в) Н. Л. Тихомировым (сын Тихомирова — Николай), г) Надеждой Львовной Тихомировой (дочь) и д) Верой Львовной Тихомировой (дочь).

2) Через 10 лет по моей смерти рукописи поступают в распоряжение Румянцевского музея на общих основаниях».

Архив был передан в музей как нельзя вовремя — в стране уже бушевала смута. Лев Александрович прожил еще несколько лет, безразлично наблюдая окружавшую действительность и не принимая в ней никакого участия.

Он умер 16 октября 1923 года, занимая должность делопроизводителя советской школы имени Максима Горького в Сергиевом Посаде. Говорят, что умер в нищете. Имеет ли это значение? Мир его праху…

При советской власти архив Тихомирова оказался в политической секции вновь образованного в 1922 году Центрархива РСФСР.

Товарищи из Центрархива вместе с Верой Фигнер в 1927 году подготовили публикацию архива Льва Тихомирова, отобрав из 27 тетрадей две. Остальное наследие было признано малоинтересным. Русская история попала в надежные, преданные делу революции руки красных архивистов.

В 45-летнюю годовщину цареубийства 1 марта 1881 года Совет народных комиссаров Союза ССР специальным постановлением от 11 марта 1926 года назначил участникам акции, оставшимся в живых, пожизненную пенсию в 225 рублей в месяц. Лев Тихомиров не дожил до положенной ему по праву пенсии, Господь отвел от него немыслимый позор…