Сохо, осень 1989 года

Аромат успеха пришел к Флинг вместе с заиндевевшим хрустальным флакончиком, который сейчас находился у нее в руке. Лениво вытащив пробку, она легонечко приложила ее к изгибу локтевого сустава, к точке на запястьях, где прощупывают пульс, провела под коленками и по ложбинке между полными молодыми грудями — все как предписано главным парфюмером фирмы "Кармен Косметикс". "Чувственный. На редкость чувственный аромат, — подумала она, смеясь, — ни дать ни взять — наркотик". В пятидесятый раз за день она ткнулась носом в изгиб локтя.

Верхнюю ноту ароматической композиции под названием "Флинг!" образовывал залах бергамота, свежий и зеленый, как юная девушка. Как слепые музыканты, наделенные абсолютным слухом, парфюмеры смешали в определенной пропорции жасмин, айленг-айленг и фиалковый корень, и получился аккорд поверх основной, исходной музыкальной темы, медленной, ленивой и причудливой, как арабески, включившей в себя мирт, амбру, фруктовый экстракт и ладан. Эти экзотические специи, масла и цветочные эссенции и стали важнейшими компонентами ароматической симфонии, ее собственного аромата, заключенного в хрусталь и спрятанного в шафранового цвета коробочку, на которой написано ее имя! Эти мысли так взволновали Флинг, что у нее перехватило дыхание.

В двадцать один год Флинг оставалась настолько девушкой настроения, что, перемерив кучу заказанных специально для нее платьев и так и не выбрав подходящего, вынудила многих модельеров обзавестись собственным платьем "Флинг" для осенних коллекций. Вечерним платьем в стиле "фантази" для этой капризной девушки, которая покидает общество замерших в благоговейном молчании покупателей, журналистов и светских женщин на заключительном показе мод. Девушки, которая прямо с помоста шагнет в мир их воображения. Девушки, которой стоит лишь слегка качнуть бедром, как перед ней откроются любые двери. Манекенщицы, способной обеспечить сбыт шифона, хлопка, твида, саржи и тем самым заложить основы процветания оптовых торговцев и биржевых маклеров. "Новая Брижит Бардо", — так писала о ней "Женская одежда"; "Катрин Денев восьмидесятых!" — восторгался журнал мод "Воуг"; "Искренность и неподдельность!" — констатировал "Эль".

И не в том дело, что она красивее всех остальных: хорошеньких пруд пруди, и по роду профессии Фредерик знал это лучше других. Нет, это что-то такое, чего не увидишь глазами: она лучилась искренностью и жизнерадостностью и заражала ими всех вокруг. Твердо очерченный правильный подбородок придавал ей бесстрашный и несгибаемый вид даже в те моменты, когда она отчаянно робела. Нос был меньше, чем полагается классическому носу, но кончик так весело стремился вверх, а крылья были вырезаны настолько идеально, что этот носик казался подарком судьбы, ибо благодаря ему она всегда выделялась среди остальных симпатичных мордашек. Скулы, высокие, выдающиеся вперед, делали ее лицо объемным на самой неудачной фотографии — одна из причин, почему ее боготворили фотографы. Флинг давала возможность ИМ предстать в наилучшем свете! Но кроме того, они любили ее за понятливость, за то, что она всегда находила время оставить им на память дарственную надпись — с орфографическими ошибками, от которых покраснел бы даже троечник. От ее кожи исходило сияние молодости и здоровья. Она никогда не мучилась кокаиновым похмельем: свободная от пристрастия к наркотикам, она не нуждалась в кокаиновых инъекциях для поддержания нужного веса.

Флинг воплощала в себе идеал грядущих девяностых годов. Однако, большеротая и полногрудая, она держалась с людьми как последняя дурнушка в классе, донельзя довольная, что ее считают славным парнем и не более того. Впрочем, в своей средней классической школе, содержавшейся на средства местной общины церкви Тела Христова, она и в самом деле слыла за уродину: долговязая, безумно грудастая, а уж рот! — полные, как на картинке, губы казались ей не по размеру, как старые платья старшей сестры. Верхняя точка сладострастно изогнутого рта вошла бы в соприкосновение с носом, если бы не его так театрально задранный кончик. А эти ноги! Смехотворно длинные, сужающиеся в щиколотке, — будь у нее еще одна пара таких ног, ее можно было бы смело заявлять на скачках в Кентукки. А почему бы нет? Запросто!

Флинг небрежно и величаво прошлась по комнате и, приблизившись к Фредерику, обняла его.

— Ты способен представить себе такое? Сью Эллен Монтгомери, славная девчушка из Техаса, взяла и подписала с "Кармен" миллионный контракт на рекламу ее продукции! И не просто каких-то там духов, а своего собственного аромата, который, как и она, называется "Флинг!". Фюйть! — И она отбросила влажное после принятого душа полотенце и нагая, во всей неотразимости своего тела, еще раз изобразила, как позирует для Виктора Скребнески, а секундой позже — с выставленным вперед бедром и протянутой вперед и вверх рукой — для рекламы фотообъективов "Скавулло".

— Я хочу стать настоящей фотомоделью! И тогда я возьму и выплачу всю арендную плату за квартиру! — засмеялась она, позируя перед зеркалом с флаконом в руке.

— О Боже! — Фредерик торопливо набросил на нее полотенце. — И я даже знаю, когда. Боюсь, однако, что мокрые волосы и полное отсутствие макияжа — совсем не то, что вам необходимо для сегодняшнего вечера, мисс Флинг. Ладно, в любом случае при помощи прекрасных снадобий и прочих фантастических вещей из моего саквояжа с секретом ты засияешь ярче солнца, даже если комната будет набита звездами.

"Если тебе вообще понадобятся мои услуги и мое мастерство", — подумал он с грустью и шлепнул первую порцию карменовской косметики на ее поразительно гладкую кожу.

— Легкий матовый макияж, — сообщил он и глотнул шампанского "Роудерер Кристл" из початой бутылки, стоявшей посреди беспорядочно разбросанных спреев и влажных косметических губок.

— Давай позовем Кингмена. — Она импульсивно потянулась за трубкой.

— Не теперь, сладкая моя. Нам нужно еще сделать тысячу вещей, — сказал он, фыркая при каждом слове.

Фредерик обожал Флинг. "Красотка" — так главный бухгалтер Форд Моуделинг Эйдженси называл ее, прежде чем набрел на ее нынешнее фирменное имя. Фредерик и Флинг были неразлучны, как сиамские близнецы, но в то же время он ощущал себя как бы защищенным от ее чар. Флинг считала, что все люди вокруг милы и добры и питают к ней только самые лучшие чувства; она просто была не способна видеть в ком-то зло. Простота, как давно решил для себя Фредерик, являлась одной из составляющих ее обаяния. И вот эта наивная крошка в двадцать один год вляпалась — подпала под воздействие чар самого беззастенчивого из воротил Уолл-стрита, угодила в сети сорокалетнего, давно женатого финансиста, который подарил Флинг ее собственный аромат, ее собственный престол в парфюмерном царстве, подобно тому, как другие сильные мира сего дарят своим подружкам бриллианты или загородные коттеджи. Только вот проблема: выход на рынок с новым видом парфюмерной продукции — крайне дорогостоящая для него и его компании операция. Если, конечно, не рассматривать новый аромат как предполагаемый источник прибыли.

Фредерик тщетно пытался закрыть своим телом телефонный аппарат. Но Флинг уже набирала номер личного телефона, спрятанного в ящике для сигар в кабинете Кингмена Беддла, нового владельца и председателя "Кармен Косметикс". Фредерик ненавидел Беддла. Просто-напросто не верил ему. Новый герой Уолл-стрита был женат на одной из самых респектабельных и светских женщин Нью-Йорка, и в то же время всем было известно, что он содержит на стороне совершенно непотребную любовницу. Что ему надо от этого красивого и наивного ребенка? Вздохнув, Фредерик взялся за губку. А в телефонной трубке между тем послышались короткие гудки.

— Позвоним ему попозже.

— О!.. Ладно.

Флинг не могла поверить своему счастью. Свой собственный аромат, свой собственный бал, миллионный контракт, а теперь в ее распоряжении еще и своя собственная "горячая линия", на другом конце которой — сила и любовь! Она возбужденно пропела несколько первых тактов "Желтой розы Техаса", но больше ничего не смогла вспомнить.

— Сегодня вечером хочу быть одета так, чтобы понравиться Кингмену. Как думаешь, что из этого барахла может ему приглянуться?

Полотенце вновь улетело в сторону, и она направилась туда, где прямо на полу ее крохотной квартирки — каждое стоимостью более десяти тысяч долларов — были разложены шикарные платья, взятые на прокат из костюмерных Билла Блесса, Боба Мекки, Кэролин Роум и Оскара де Ла Ренты. В одном из них она появится вечером в отблесках фотовспышек, чтобы в гордом одиночестве, как истинная Кармен, пройти по подиуму. Невеста, идущая к алтарю на встречу с нареченным женихом! А он, он один и никто больше, будет стоять в конце ее пути, чтобы встретить ее и заключить в свои объятия на глазах у всего мира. С точки зрения общественной морали, все будет абсолютно безукоризненно: он — ее босс, владелец корпорации, продукцию которой она представляет. А то, что он одновременно ее любовник, — это уже вопрос частного порядка. Сквозь свет прожекторов и море человеческих лиц она в конце пути придет к ярко освещенному алтарю, видя одно лишь его лицо.

Фредерик нежно укрыл махровым халатом грезящую наяву девочку, спрятав ее гибкую наготу. Нет, она была не пара Кингмену с его тщательно культивируемой красотой и расчетливым обаянием.

— Разденешься для него немного позже. Перебирайся сюда. Я кое-что придумал. — В паре Флинг — Фредерик последний был интеллектуальным гигантом. — Первым делом — сегодняшний вечер. Презентация новых духов состоится на благотворительном светском балу, верно?

Флинг замерла, пока он по ходу разговора работал губкой на ее лице…

— Море элегантности, черные фраки, вечерние туалеты, блеск фамильных драгоценностей?

Ей оставалось только кивнуть в ответ. Сейчас она была нетронуто-белоснежной, чистый лист бумаги, tabula rasa, на котором можно было писать все, что взбредет ему в голову. Лишь глаза, бледно-голубые прозрачные глаза, сияли на матовом, лишенном очертаний лице, которое он расписывал красками, как художник расписывает загрунтованный холст.

— Твоя задача — скромно стоять в стороне. Все остальное сделает пресса: "Нью-Йорк таймс", "Таун энд кантри", "Воуг", Си-Эн-Эн и прочие.

— Ага!

Флинг осторожно дотронулась до карточки со ставшими для нее уже привычными двумя переплетенными буквами "К", прикрепленной к гигантской корзине с нарциссами и флаконами нового аромата, носящего ее имя. Флаконы с духами, одеколоном, туалетной водой и крем-пудрой "ФЛИНГ!", склянки, которые очень скоро предстояло открыть. По ободу корзины вилась шафрановая лента; та же шафрановая желтизна, что отличает коробочку и пробку флаконов с более дешевым пенистым шампунем "ФЛИНГ!".

"Моей маленькой Флинг! Наступит вечер и час нашей встречи. Твой Кинг". Она читала и перечитывала эту записку, как секретное послание, шифр от которого знает только она одна. Когда они занимались любовью, он был так терпелив, так чуток, никогда не торопил миг собственного удовлетворения, не то что эти подростки из школы церкви Тела Христова, все делавшие впопыхах и на скорую руку, будто взяли две порции мороженого, а до закрытия бара осталось всего пять минут.

Она подняла глаза. Из глубины зеркала на нее смотрело самое причудливое лицо в мире, эффектные черты которого подчеркивали полоски сливочного цвета крема — только не "Кармен Косметикс", а "Уильям Таттл", — нанесенного тонкой черной кисточкой Фредерика на крылья носа, под глазами, по нижней части скулы; как бы закрепляя естественные линии, они делали особенно заметной маленькую впадинку между носом и губами. По сути, все это должно было лишь подчеркнуть и как бы укрупнить черты лица, чтобы удивительная красота его, поражающая на расстоянии пяти футов, ослепила всю эту свору журналистов уже на расстоянии пятидесяти ярдов. Вблизи же в данный момент Флинг больше всего напоминала себе свирепую невесту воина-апача.

— Если лейтмотив вечера — доступность и узнаваемость, то почему бы, наоборот, нам не пойти против толпы? Речь идет о презентации революционного для мировой парфюмерии аромата. Если ты на вечере сливаешься с прочими женщинами, теряясь среди них, почему, спрашивается, покупательницы в универмаге, некие среднестатистические американки должны думать, что твоя парфюмерная продукция хоть чем-то отличается от всего, что выставлено на прилавке?

Флинг была само внимание. Она вовсе не гнушалась брать уроки у других, и если не принадлежала к числу любительниц поговорить о самой себе, то и бессловесно-тупым чурбаном ее никак нельзя было назвать! Она смело смотрела, как Фредерик кладет толстый слой пудры на ее лицо, чтобы матовая прохлада основного фона удержалась на протяжении всего длинного и жаркого вечера под светом софитов и прожекторов.

— Итак! — объявил он таким тоном, будто ему удалось разрешить загадку убийства Чарли Чена. — Если аромат "ФЛИНГ!" — продолжение тебя, ты просто обязана стать продолжением аромата.

О чем это он? Обязана стать продолжением аромата? Что-то вроде девушки с рекламы сигарет "Лас-Вегас" — флакон с длинными ногами? Или подразумевается просто большой шафрановый бант на шее? Ну нет, это слишком просто. Сейчас, в эти минуты, все разряжаются кто во что горазд. Женщины придумали, во что они будут одеваться, еще несколько недель назад. В респектабельных кварталах Нью-Йорка сейчас не осталось ни одного парикмахера, который не трудился бы в поте лица. Народ в отчаянии, так хочется каждому получить пригласительный билет на сегодняшний сверхимпозантный бал "ФЛИНГ!". Список запасных кандидатов едва ли не больше списка приглашенных.

Флинг мельком посмотрела на откупоренную бутылку шампанского "Роудерер Кристл". Кингмен прислал целый ящик. Теперь она в послеполуденные часы может между делом потягивать его, словно какую-нибудь минеральную воду "Сан-Пеллегрино" перед обычными фотосъемками. Может быть, Фредди просто чувствует себя раздавленным? О Господи, во что он собирается превратить ее лицо? После того как он подвел для рельефности ее скулы кисточкой с темно-коричневой пудрой, она показалась себе похожей на замечтавшегося бурундука. Легкая морщинка набежала на ее безупречный лоб.

— Ты хочешь сказать, что мне стоит слегка подушиться и выйти к публике в чем мать родила? — спросила Флинг, а про себя подумала: "Не умыться ли мне, чтобы все сделать по-новому? Уж не хочет ли он поизмываться надо мной в отместку за все прошлые ночи с Кингменом?" Зло фыркнув, она ухватилась за телефонный аппарат и набрала 322-1989.

— Кингмен! — Она жестом отвела от себя Фредерика и его кисточки. — Мой красавец, Кингмен, я очень волнуюсь из-за этого вечера!

И зарделась так, что это стало заметно даже сквозь слой косметики толщиной в четверть дюйма.

— Фредерик хочет, чтобы я вышла к публике голая, исключая, может быть, шляпу на голове. Что скажешь на это?

Она засмеялась, откинув назад свои светлые с медовым отливом волосы.

— Конечно, ты полностью прав, сердце мое. — Голос у нее стал более мягким и чуточку хриплым. — Конечно, лучше было бы не шутить в такой день и по такому поводу. Кингмен, я люблю тебя… не из-за этого… из-за того, что ты такой, как есть.

Ее глаза начали набухать.

— Если ты заревешь и испортишь грим, я убью тебя на месте, — зашипел Фредерик.

Флинг загородила трубку рукой и прошептала:

— Я тоже не могу дождаться, — пугливо отодвигаясь в сторону от Фредерика, словно бы он не был посвящен в самые сокровенные детали ее связи с Кингменом Беддлом, кстати сказать, семейным человеком.

Секундой позже Флинг положила трубку, откинулась на стуле и развела в стороны руки.

— Ладно, дорогой, загримируй меня так, чтобы всех хватил удар!

— Вот и славно. Доверься мне, моя радость. На меня сегодня снизошло вдохновенье.

Отпихнув ногой платья и туфли в сторону и реквизировав телефон, Фредерик приступил к делу. Золушкина крестная и та едва ли могла бы похвастать столь необузданным воображением.

Фредерик индуцировал вокруг себя энергетические поля невероятного напряжения и силы. Окажись поблизости тыква и мыши, они и в самом деле превратились бы в карету и лакеев. Все ювелиры, которых он когда-то сделал знаменитыми, были приглашены на место священнодействия, из "Плацы" были похищены рулоны материи, предназначенной на пошив атласных шафрановых чехлов для кресел и скатертей для обеденных столиков. К делу привлекли даже швею-таиландку с первого этажа; разбросанные по полу тяжелые модные платья были наскоро собраны и распиханы по углам.

Когда вся эта публика стала заполнять квартирку Флинг, она только грезила посреди всего этого шума и гама; люди вокруг казались ей сказочными персонажами с волшебными палочками в руках. Каждая клеточка ее тела стремилась сейчас к Кингмену Беддлу, она уже видела, как они вместе объявляют собравшейся публике о новых духах "Флинг!", как потом они остаются одни. С закрытыми глазами она была способна даже воскресить для себя его чудесный мужской запах. Она лишь слабо шевелилась, когда швея, вручную сшивая прямо на ней атласное шафрановое платье с вырезом сзади для прекрасной спины, колола ее иголкой. Возбуждение было настолько сильным, что она даже не заметила, как вошли два вооруженных телохранителя и менеджер фирмы "Гарри Уинстон" — они привезли ей что-то под названием "Желтая звезда" и застегнули эту штуку у нее на шее. Она лишь прошептала: "Большущее вам всем спасибо!" — и по привычке задержала дыхание, когда Фредерик подвел ей серым карандашом брови, расчесал их и закрепил гелем, после чего ее лицо с широко раскрытыми и доверчивыми глазами — ее именной штемпель — можно было смело вставлять в рамочку и вешать на всеобщее обозрение. Теперь она поняла, что именно предвкушала: любовь Кингмена Беддла; выражение гордости за нее в его глазах, свидетельствующее о том, что она делает все как надо; окончательное прощание с бедным и безрадостным детством; ощущение полного и окончательного успеха; свой собственный аромат, носящий к тому же ее имя. Вздрогнув, она поймала отражение своей дрожи в зеркале. Она уже не сомневалась, что навсегда убежала из мира неуверенности и вечно неуплаченных счетов, но ей хотелось верить, что ОН приглашает ее в свой замок не для того, чтобы показать его убранство и на этом распрощаться. Ей хотелось навсегда остаться в его волшебном мире. "Золушка, спешащая на бал, — какой замечательный сюжет для сказки о феях!" — так она сказала Фредерику. "Золушка" с детства оставалась ее любимой сказкой.

— Не беспокойся, — успокоил ее Фредерик. — Мы с тобой будем совладельцами этого замка.

Красота, с незапамятных времен ломающая любые социальные барьеры и служащая пропуском на вершины лестницы, сейчас подталкивала Флинг прямо в свет прожекторов, на дорожку легкого и соблазнительного успеха, в объятия миллиардера Кингмена Беддла. Незаконнорожденная дочь барменши, затюканная школьница из школы Тела Христова шла навстречу своей судьбе.

Опершись спиной на сложенные друг на друга прэйтизивские подушки, Энн Рендольф Беддл увлеченно занималась своим делом. Перед ней, занимая всю необъятную постель, были разбросаны пригласительные билеты, куда следовало вписать имя гостя и номер столика. Такими билетами, круглыми, квадратными, ромбовидными, сложенными в зеленые охотничьи сумочки из кожи, торговал Смитсот с Бонд-стрит, и предназначались они для хозяек, серьезно относящихся к приему гостей. Они имелись в любом посольстве, где званый обед — всегда дипломатическое действо. Преимуществом отеля "Плаца", где она и ее муж Кингмен сегодня вечером устраивали бенефис в пользу Нью-Йоркского исторического общества — по подписке "Кармен Косметикс", — была возможность использования круглых столиков. Она подписала два билета для стола, за которым собиралась сидеть сама с мужем. Только что позвонил человек из отдела по общественным связям компании мужа; он настаивал на том, что Фотомодель следует посадить вместе с председателем и его женой, а раз так, Энн надо было подыскать для нее подходящего кавалера. Если ее предчувствия и страхи относительно этой девицы имели под собой основание, лучше, чтобы партнером Флинг стал какой-нибудь подходящий холостяк привлекательной внешности. Закрыв глаза, Энн не удержалась и, прижавшись щекой к подушке, вдохнула пьянящий крепкий мужской запах, запах тела ее мужа, впитавшийся в наволочки и простыни, аромат мускуса и кубинских сигар, удерживаемый тончайшим хлопком. Включив свой "Ролодекс", она вывела на экран список "холостяков", которые, как ей хотелось бы верить, в завершение вечеринки назначат манекенщице свидание. Конечно, она могла бы обратиться к букве "Б" — "бабники", и машина выдала бы ей обширный список заурядных ухажеров и неувядающих супержеребчиков, но она искала кого-нибудь с нормальными, а вовсе не с экстраординарными запросами. Это — в Нью-Йорке-то! Она кокетливо вздохнула. Неплохо было бы завести досье на букву "В" — "вдовцы", поскольку эта манекенщица с младенческим выражением лица явно нуждалась в честном, прямом мужчине, найдя которого, она перестала бы увиваться за Кингменом. Тот иногда держался так холодно по отношению к собственной жене! И был при этом таким… таким… вредным! — сразу становясь похожим на Ретта Батлера. Ну, ладно, ладно, разве не выросла она, как истая южанка, на преклонении перед этим мифическим персонажем?

Что же такое придумал Кингмен, чтобы собрать в одно и то же время и одном и том же месте людей, которые в обычной ситуации друг друга на порог не пустят, всех этих завсегдатаев бруклинских универмагов и манекенщиц, с одной стороны, и Рокфеллеров, Ван Ренсейлеров и Рендольфов — с другой, да еще заставил их выложить по десять тысяч долларов за право присутствовать на этом благотворительном мероприятии? Он всего лишь объявил о намерении прямо на вечере представить миру новые коммерческие духи производства корпорации "Кармен Косметикс" с таким вульгарным названием — "ФЛИНГ!"

Энн была возбуждена, как пантера, напавшая на след, и, потянувшись за чашкой чая, невзначай опрокинула поднос, залив чаем монограмму на одеяле.

— Боже!

Она торопливо отодвинула поднос и мельком взглянула на антикварные часы работы Тиффани. Было уже три дня. Позвонив горничной, она встала с постели. В "Плаце" надлежало появиться самое позднее в пять тридцать, чтобы проследить за всем и ничего не упустить. Итак, снова предстояло сменить ночную рубашку на вечернее платье. Она вздохнула. Жизнь снаружи шла вперед, и она, казалось, уже не поспевала за ней.

В комнате начинало темнеть, но тяжелые яркие в цветочек гардины из вощеного ситца по-прежнему оставались не задернутыми. Однако чувства приобщения к миру за окном у нее не возникало. Вся комната благоухала оранжерейным свежим жасмином и гиацинтами, роскошный букет которых стоял в старинной фарфоровой лоустоффской вазе, доставшейся хозяйке дома в приданое от ее бабушки Вирджинии Гаррисон Берд.

Закрыв глаза или просто рассматривая через окно Нью-Йорк, она без труда вспоминала интерьеры Боксвуда — имения матери, расположенного неподалеку от Ричмонда, штат Виргиния. При всем старании ей так и не удалось превратить их квартиру в Саттон-Плейс в подобие славного дома ее детства на любимом Юге. О этот элегантный Юг, с его размеренностью и степенностью, где красивые мужчины охотятся на лис и перепелов, а не друг на друга! Родные места, идеально подходящие для ее темперамента, если подразумевать под темпераментом то, что Кингмен называл ее "южными генами". Отрегулировав яркость люстры, чтобы та давала более мягкий и приятный свет, она грациозно подошла к туалетному столику, застеленному скатертью из того же яркого в цветочек ситца, налила себе в бокал бурбона и отпила, не разбавляя. Какое чудесное это было время — первые годы семейной жизни там, в Боксвуде, на земле предков! Обед в ричмондском "Кантри клубе", пикник на плантации "Джеймс Ривер" под кизиловым деревом! Это все происходило до того, как Кингмен разбогател, чудовищно разбогател, а Нью-Йорк стал его новой делянкой. Ныне он, как никогда, мало уделял времени жене и их дочери — Энн Второй, которую он с навязчивым упорством называл Другая. Что ж, пришло время признаться в правоте матери, всегда говорившей ей, что черного кобеля не отмоешь добела.

— Да-а-а, Кингмен, вы, сэр, не джентльмен, — обратилась она к фотографии, на которой муж был снят в охотничьем костюме. Господи Святый! Охотничий костюм, джентльмен восседает то ли на теннесийской верховой, то ли на арабском скакуне перед выездом на лисью охоту — и это при том, что он так толком и не выучился держаться в седле. В лошади породы было несравненно больше, чем во всаднике. Иногда она, холодея, думала, что за все долгие годы супружеской жизни так и не получила Беддла-аристократа, придуманного ею в юности.

Она выронила щетку для волос. В эти дни она, казалось, ни о чем другом вообще не могла думать. "Отчего эти мерзкие горничные постоянно забывают чистить мои ложечки эпохи короля Георга? — чуть не плача подумала Энн, широко раскрыв свои оленьи глаза. — Неужели в жизни мне мало неприятностей, чтобы беспокоиться еще и об этой ерунде?" Свою косметику Энн Рендольф Беддл держала в викторианских хрустальных кружках с серебряными крышками. Серебряные ложечки использовались по той причине, что серебро, как известно, убивает бактерии, а значит, обеспечивает сохранность кремов. Только благодаря этому Кингмен, купивший одиннадцать месяцев назад "Кармен Косметикс", и не догадывался, что жена до сих пор пользуется своими любимыми "Ла Прери", и "Элизабет Арденн". Энн и раньше всегда выдавливала свои кремы из тюбиков, или меняла упаковки, настолько дешевой и неприличной для леди ее уровня обычно бывала ее косметика. Она сделала бы ее антикварный туалетный столик похожим на прилавок сельской лавки. Энн мельком взглянула, в порядке ли украшенные монограммой щетки для волос, викторианские крючки для перчаток, и аккуратно сложила их вместе с платяной щеткой в несессер. Здесь все было в порядке.

Энн на мгновение поднесла к губам бокал с бурбоном, а затем поставила перед собой увеличительное зеркало — предмет, которым вынуждена была пользоваться после сорока, когда красила ресницы.

В перерывах между нанесением на веки карменовского крема от морщин и смакованием "бурбона" она успела переговорить с позвонившей ей Джойс, давнишней секретаршей мужа, а потом еще и с директором Нью-Йоркского исторического общества, шутя названного ею Нью-Йоркским истерическим обществом. "Затратив столько сил и времени на организацию празднества, я, без сомнения, стала там своим человеком", — подумала она с нервным смешком. В данный момент ей приходилось, пустив в ход все свое обаяние, разрешать специфический кризис, возникший в результате того, что сегодня вечером надо было свести вместе финансовых воротил с Уолл-стрит и незримое общество старой аристократической гвардии, притушить извечный конфликт, придав ему иное, приемлемое качество.

И сегодня, как всегда, Кингмен полагался на ее безупречное реноме леди высшего света и, как всегда, не ошибся: она сумела усадить потомков первых поселенцев Нью-Йорка за один стол с сегодняшними лавочниками, отдав тем самым дань уважения манекенщице с крайне невысоким коэффициентом умственного развития, а заодно помогая Беддлу потуже набить его и без того тугую мошну.

— Ах ты, моя сладкая мордашка! — кокетливо обратилась Энн Рендольф к своему аристократическому двойнику в зеркале, растягивая согласные. Взяв флакон лака для волос "Джентльмен Виргинии", она щедро прыснула на руку и провела по волосам, убрав глянцевитые, золотисто-каштановые волосы под элегантный шиньон. Потом кончиками тонких пальцев вернула на место несколько выбившихся волосинок.

Хрупко сложенная, с плоской грудью, она была мечтой любого модельера. Будь мода ее страстью, она могла бы стать всемирно известной звездой подиума. Ее тонкая фигурка ни капельки не изменилась даже после родов. Ей все еще подходили платья, в которых она дебютировала на балах для юных леди, вступающих в свет, в Ричмонде, Шарлоттсвилле, Атланте и Чарльстоне — городах, образовывавших "Южный светский округ". Она была приглашена принять участие и в Нью-Йоркском котильоне, но мать и бабушка пренебрегли Нью-Йорком в пользу Международного бала дебютанток в Лондоне. Ох уж эти сентиментальные снобы-англофилки! Легкая улыбка пробежала по губам Энн, и она провела рукой по лоснящейся коже своего чудесно сохранившегося тела. Она не просто принадлежала к числу тех немногих женщин, которые и через два десятилетия взрослой жизни могут надевать то, что им заблагорассудится, — она, как никто, умела носить все, что выбирала.

"На этот раз наденем черное вечернее платье", — решила она и открыла дверцы встроенного в стену платяного шкафа. Она все еще могла позволить себе появиться на людях в черном вечернем платье, сшитом восемнадцать лет назад, с бабушкиным викторианским бриллиантом на груди и высоким стоячим воротничком, расшитым жемчугом. Воспоминание о предках всегда придавало ей уверенности. "По крайней мере, ни одна из этих девиц-манекенщиц не может иметь такую вещь в своем гардеробе", — уверила она себя и беспокойно посмотрела на розовые нефритовые часы.

Да, кстати, где Кингмен? Если он не появится в самое ближайшее время, ей придется ехать одной или, может быть, с матерью, а ведь не далее, как нынешним утром, он клятвенно обещал ей, что в "Плацу" они поедут вместе и вместе будут встречать прибывающих гостей. "Можешь на это твердо рассчитывать", — пообещал он перед отъездом. Но сейчас у нее возникла идея. Она призовет на помощь дочь, которая вскоре должна вернуться из школы, оденет ее в коричневое бархатное платье с кружевным воротником и усадит за стол родителей — рядом с моделью. Именно так! Дочь Кингмена и Энн сядет по правую руку от этой вертихвостки-манекенщицы. Разница в возрасте небольшая — Энн Вторая моложе Флинг года на три, зато стиль прямо противоположный! "Ну, и тридцать фунтов разницы в весе тоже кое-что значат, — невесело усмехнулась Энн, — Энн Вторая — о Господи! — как она поправилась за время пребывания в Бриэрли!" Кроме того, если Кингмен вовремя не вернется, в ее распоряжении еще есть дядюшка Верди — он может прихватить их обеих. Такого человека, как губернатор Берд Харрисон из Виргинии, не стыдно посадить справа от себя. Подняв с туалетного столика телефон, Энн набрала 322 — 1989 — номер частного телефона Кингмена, спрятанного им в ящике для сигар. По этому телефону он разговаривал с самыми интимными собеседниками. Ответа не было. Из старинного хрустального пульверизатора она побрызгала перед собой так, чтобы благоухающий туман лишь коснулся ее вечернего платья. Слишком резкий аромат — признак вульгарности, она усвоила это, еще будучи школьницей. Итак, ей следует оставаться холодной как лед. Никого, кроме прибывающих гостей, не должно для нее существовать. Но почему, почему она стала такой нервной и неуравновешенной? Почему она не может взять себя в руки и почему Нью-Йорк кажется ей таким грубым? Потому что она аристократка Юга, вот почему. Этим восхищался в ней Кингмен, за это преклонялся перед нею. Вздохнув, она приподняла голову и приняла ту грациозную осанку, которую ей привили еще в школе Св. Катерины. Благодарение Господу! — завтра у нее свидание с доктором Корбином.

Наконец-то появилась горничная: еще издали Энн расслышала скрип резиновых подошв по дубовому паркету, на котором были расстелены саваннерийские ковры. Энн Рендольф Беддл, в прошлом известная как Красавица Юга, повернула увеличительное зеркало нормальной стороной и громко спросила у своего отражения: "Если бы Скарлетт О'Хара стукнуло пятьдесят, хватило бы у нее духу принять участие в костюмированном бале, а?"

Пошатываясь на высоченных "шпильках", женщина неверной походкой направилась в темный коридор, откуда все еще доносился звонок в дверь. Она всегда отличалась проворством. Слабый отсвет темных сумерек нью-йоркской осени падал на нее сквозь бледно-лиловые жалюзи "Левелор". Наполовину скрытая тенью, она открыла дверь прежде, чем он позвонил во второй раз. Он был не из тех, кто станет ждать. Закрыв за ним дверь, она постояла в полумраке коридора, пытаясь уловить его настроение. "Мрачное!" — выдали результат ее датчики. Итак, клиент пришел мрачный, грубый, раздраженный. Что и требовалось доказать. Она нагнулась — поправить резиновую застежку на подвязках чулок: заранее догадываясь о его настроении, она и оделась соответствующим образом. Неловко зацепив налаченным ногтем чулок, она спустила петлю и тут же почувствовала, что он, не отрываясь, смотрит, как петля медленно ползет вниз по бедру. Она подняла голову, и глаза их на мгновение встретились: его, графитно-серые, прищуренные, похожие на две щелки под темными кустиками бровей; ее — голубые, красиво очерченные, слегка потускневшие от утомления. Крашеная блондинка с бирюзовыми тенями на веках и длиннющими красными ногтями, она совершенно очевидно не принадлежала к разряду женщин, с которыми приятно поговорить об опере Моцарта или балете Баланчина. Она была насквозь сексуальной и в этом качестве была очень хороша. Непроизвольное телодвижение, которым она — согласно учению Павлова о рефлексах — отвечала на взгляд каждого мужчины, мгновенно вызывало у последнего эрекцию. Для сегодняшнего гостя она являлась одной из немногих женщин, с которыми он мог иметь дело в любое время и в любом состоянии. Доходило до того, что, когда он хотел заняться любовью с другой женщиной — по-обычному, без всяких там фокусов, он вынужден был сперва приходить к ней, чтобы хорошенько возбудиться и одновременно разрядить себя, избавиться от снедающих его демонов сомнения. Высасывая из него животворящие соки страсти, она, казалось, вместе с ними отсасывала из него и злобу. В пять пятнадцать вечера, когда другие мужчины, сунув в спортивные сумки ракетки, отчаливают в направлении своих клубов и теннисных кортов, он ехал к ней. Она всегда была наготове: всегда раболепно преданная, всегда восхитительно влажная. Впрочем, для этого и существуют такие женщины: сантименты, этикет, преданность в разлуке не по их части.

Он смотрел, как она стоит и ждет, пока он сделает первое движение, дрожа в своем черном кружевном лифчике, через который просвечивали большие розовые соски. Ухватив женщину за запястье, он положил ее ладонь на молнию брюк.

— Сделай так, чтоб я кончил! — приказал он. Она покорно опустилась на колени — они все еще стояли в темном коридоре — и заработала проворными пальцами; язык ее метнулся, прокладывая путь через завитки волос к промежности. Умело, с привычной ловкостью и грубоватостью, она довела дело до самой кульминации. Резко отбросив от себя ее голову, он прошел в комнату.

— Сядь сюда! — Он указал рукой на раскладной брезентовый стул, стоявший к ним спинкой. Она проворно уселась на него.

— Не так, лицом ко мне! Я хочу все видеть, крашеная сука!

Она поняла, что ему надо. Она всегда понимала, что ему надо. Ее пухлые губы расцвели в улыбке.

— Трусы, долой трусы, шлюха!

Она стянула трусики прямо поверх шелковых чулок и, оседлав стул, развернулась к нему лицом, одетая в один только лифчик и подвязки.

— Покажи мне, что у тебя там. Я хочу видеть. Ну же, вонючая сука, откройся пошире.

Она раздвинула ноги, насколько смогла, и медленно выгнула свой таз в направлении кровати, на которой уже лежал полуголый мужчина. Давненько она не видела его таким возбужденным! Опустив глаза на его полуприспущенный флаг, она осторожно разделила пальцами свои нижние губы. Она знала, что в такие моменты просто неотразима.

— Покажи! Покажи, чтоб я видел все! — Он напрягся каждой своей мышцей.

— Ну и что же, вонючка? Вша помойная! — завизжала она. Теперь пришел ее черед. Она наизусть знала свою роль. — Ах ты падаль, ах ты, лгун, притвора эдакий! Никому-то ты не нужен, притворщик дохлый! Никто тебя не хочет, дубину стоеросовую!

Его лицо судорожно передернулось. Ей следовало поспешить.

— Уж я-то тебя приведу в чувство, трахальщик хренов!

Выбор момента — в этом все. Через секунду она была уже на нем и, раздвинув ноги, зажала его внутри себя, пока он не заорал в голос, громче и яростнее, чем любой мужчина, которого она когда-либо знала. Отдышавшись, он грубо схватил ее за волосы и на какое-то время вновь закрыл глаза.

Приняв душ и одевшись, он позволил ей поправить белый платок, высовывавшийся из нагрудного кармана так, чтобы три его точки образовывали идеально правильный треугольник, а затем холодно поцеловал ее. Первый поцелуй за все время их знакомства.

— Спасибо, Тенди. Я очень тороплюсь. Сегодня грандиозный вечер. Презентуем в "Плаце" новые духи "ФЛИНГ!". — Он осклабился. — Море фейерверков! Надо сразить под корень это раздутое дерьмо. Всех, кто здесь что-то значит. Утром об этом прочтешь.

Он подмигнул ей.

— Да, конечно. — Она почувствовала, как в ней закипает невесть откуда взявшаяся злоба. — Разумеется, я об этом ПРОЧТУ в светской колонке Сьюки.

— Все эти ублюдки, воротившие от меня нос на протяжении многих лет, все они сейчас собираются на представление моих духов "Флинг!"

Он стукнул пальцем по медному колокольчику на дверях, и на лице его появилось выражение мальчишеского озорства. Повернувшись, чтобы попрощаться, он ощутил внезапную боль в груди, но тут же отогнал страх, решив, что это всего лишь рецидив старой болезни, подхваченной еще в те времена, когда он работал лесорубом по найму. Тенди озабоченно нахмурилась, но он уже был за дверью, промямлив на ходу что-то вроде "Никто не умеет делать это лучше тебя".

"Никто не умеет сматываться так быстро, как ты, парень", — подумала она и, вернувшись, включила магнитофон.

Через пару минут запищал телефон, и она, не дожидаясь второго звонка, сняла трубку. Иногда он звонил ей из машины по пути домой.

Но это была Джойс Ройс, секретарша Кингмена Беддла.

— Алло, Тенди! Босс уже отчалил?

— Три минуты назад. — Она уловила оттенок раздражения в голосе на том конце провода.

— Этот его режим когда-нибудь одного из нас сведет в могилу, — вздохнув, добродушно посетовала Джойс.

— Да, конечно, если только одна из его женщин не сделает этого раньше.