Когда я открыл глаза, было по-прежнему черно. Надо мной склонилась Марианна, земля вокруг казалась холодной, сырой и податливой, как глина, и я сразу понял, что мы уже не в Париже.

– Бальтазар, – билась в судорогах Марианна, – Бальтазар, ты как?

Флавий сидел у нее в сумке-кенгуру, я спросил, где мы, что случилось, что мы тут делаем? Что случилось? – с тех пор, как все началось, эти слова мы повторяли, наверное, тысячи раз: что случилось, что происходит? – как последние тупицы, без единой извилины, абсолютно не соображая, о чем речь; земля была жирная, глина после дождя; нас перенесло, сообщила Марианна, явилась какая-то сила и унесла нас, я был словно в оцепенении, все рефлексы отказали, как после снотворного, нас унесло, но кто нас унес, Фениксы? Перед нами торчали металлические стрелы, поблескивающие в лунном свете. И тут я осознал, что вижу небо и звезды, облака рассеялись.

– Нас унесла какая-то сила, окутала и защитила, когда этот кошмар хотел нас проглотить, ты потерял сознание, и вот мы здесь.

Нас унесла какая-то сила, окутала и защитила.

Я попытался встать, у меня закружилась голова. Такое впечатление, будто меня накачали наркотиками, оглушили снотворным. Мне удалось сесть, черная полоса, вившаяся, словно лента, через все обозримое пространство, оказалась не чем иным, как автострадой, автострадой на Бордо, а эти самые металлические стрелы – всего-навсего жуткой скульптурой на обочине, которой мы всякий раз любовались в те далекие времена, когда еще ездили в отпуск, – я всю жизнь считал ее страхолюдной, но сейчас она грела душу; виднелись щиты с надписями ВОЗВРАЩАЯСЬ В ПАРИЖ ПОСЛЕ УИК-ЭНДА, ИЗБЕГАЙТЕ ЧАСА ПИК, я скатился по насыпи на мостовую, и мы двинулись на юг, пешком, я хромал, Марианна тащила за спиной Флавия, пойдем, предложил я, пойдем куда глаза глядят, уж если нас телепортировали на сотню километров, значит, так было нужно, пойдем, скоро все выяснится, а как же иначе.

Я был одурелый и ватный.

Мессия.

Новая Богоматерь.

И их слуга и рыцарь.

Информация о дороге. Магистраль 87.9.

СПУЩЕННАЯ ШИНА = ОПАСНОСТЬ.

СТОЯНКА 3 КМ.

И еще цены на бензин, Мобайл дешевле Эссо.

Странно было так идти, шагать в ночной мрак, в затонувший или тонущий мир, невесть зачем, во всяком случае без цели, с женой и ребенком, своим ребенком, живым существом, пришествие которого мы столько раз обсуждали и обосновывали; мне казалось, что я погружаюсь в какие-то непостижимые прежде глубины, я был измучен, разбит, чуть ли не в коме, переставлять ноги, как зомби, требовало невероятных усилий, рядом Марианна мурлыкала гимн Да воссияет радость ангелов в вышних, да воссияет радость повсюду в мире, мне хотелось ее убить.

ШАРТР – СЕВЕРНОЕ НАПРАВЛЕНИЕ.

КЛЕРМОН ФЕРРАН – НАПРАВЛЕНИЕ НА БОРДО.

Грязная, коричневая субстанция цвета торфа и экскрементов просочилась в меня, или сочилась из меня, я был весь покрыт зловонной жижей, она засосала и испачкала каждую частичку, каждый атом моего тела, во рту был вкус ржавчины, от него пересыхало горло, а когда я закрывал глаза, за нашей спиной вырисовывался громадный крест, неизгладимая печать, тяготеющая над каждым моим движением, – земля завладевала мною и собиралась меня поглотить. Отче наш, прими пламень, что возносим мы в дар тебе, пламень наших сердец, – я чуть не сказал ей заткнись, не могу больше, на сей раз это было правдой, я был на пределе, помолчи, не пой, ради бога, иди тихо; Флавий заплакал, и она запела с удвоенной силой, чуть не срывая голос; побереги силы, прошептал я, перестань петь, побереги силы, никогда в жизни я не был такой усталый и изнуренный, я понял, под каким слоем пота и гнусных паразитов погребена с незапамятных времен моя тайная сущность, то, чем бы я мог быть, и в душе молил небо прекратить пытку, мою и их тоже, убить нас на месте, – я схожу с дистанции, моя цель, предназначение, которого я стремился достигнуть, слишком недосягаемо, я сдаюсь.

– Вон грузовик, – закричала Марианна, – смотри, вон грузовик!

На горизонте возник громадный рефрижератор, словно два огромных светящихся глаза, прозревающие сквозь тьму неведомый зловещий финал; я не успел задержать Марианну, оттащить ее с дороги, она помчалась навстречу: стойте, остановитесь, – она, как безумная, приплясывала и махала руками посреди шоссе, сука, подумал я, грязная шлюха; громадина с жутким ревом затормозила, из кабины выскочил черномазый в робе, с автоматом через плечо, – наверное, во время телепортации я обронил свою пушку, кобура была пуста; кто бы вы ни были, бросилась к нему Марианна, кто бы вы ни были, ради всего святого, помогите, негр хохотнул; кто бы вы ни были – ровно это кричал старик из Сен-Клу в ту ночь, когда я совершил набег на особняк; я вас прошу, вцепилась в него Марианна, возьмите нас с собой.

Надо ли говорить, что долго упрашивать не пришлось, меня впихнули назад, Марианна протянула мне Флавия, в кузове было темно, я почувствовал, что в нем люди, кто-то сказал, осторожнее, места больше нет, когда дверца захлопнулась, я услыхал истошный вопль Марианны, Флавий запищал, я был измученный и жалкий, грузовик тронулся, от толчка я сильно стукнулся о металлический косяк, потерял равновесие и полетел вверх тормашками на другие тела, на меня опять ругнулись, осторожней, тут битком, Флавий прибавил звук, в конце концов я пристроился в углу, с грудничком на коленях, он описался и обкакался, он орал и звал мать, страшно даже подумать, что с ней сделали, мне как никогда казалось, что это дурной сон.

Грязный, вонючий кошмар.

Время от времени слышалось биип, биип, как будто кто-то баловался с клаксоном.

Довольно быстро я догадался, что людей, запертых в рефрижераторе, захватили в рабство, в услужение каким-то разбойникам, обосновавшимся в одном из замков в долине Луары, некоторые, похоже, радовались, упирая на то, что лучше быть сытым в плену, чем голодным на воле, текли часы, грузовик ехал все медленнее, ночь сменилась днем, сквозь дырки в кузове пробивался свет, вонь стояла чудовищная, многим пришлось ходить по нужде в угол, других рвало, мы задыхались в давке – вонючие трупы, едущие навстречу развязке; время от времени я представлял себе Марианну, – к своему удивлению, я ей завидовал: что бы ей ни пришлось вытерпеть, она по крайней мере не сидела посреди этого кошмара; грузовик тащился как черепаха, то ли дорога была слишком изрыта, то ли по какой другой причине; Флавий уснул, а чуть погодя один человек задохнулся, икнул и захрипел, вскоре еще один, никто не обращал на них внимания, да и что мы могли поделать, но самое скверное началось, когда у мужчины лет сорока, здоровенного бугая, случился приступ безумия, он начать орать, что нахлебался по горло, что хочет говорить с командиром, пожалуйста, месье, позовите командира, удары так и сыпались вокруг, слава богу, до меня он не доставал, он сгреб за волосы соседа и, к моему изумлению, вырвал ему глаз: его ногти со всего маху вонзились в лицо бедняге, задыхавшемуся от боли, но что хуже всего, глаз еще висел на нервах, и этот зверь оторвал и раскусил зубами кровоточащий шар – такой ярости, ненависти я еще не видел; кого-то рядом со мной прохватил понос; прижимая к себе Флавия, я коснулся рукой его кожи, она была совсем холодная, я размотал одеяло, в которое он был завернут, и со страхом, насколько я вообще мог ощущать что бы то ни было, убедился, что он тоже умер, капут, маленькая белая кукла, почти уже окоченевшая; буйнопомешанный схватил беднягу, страдающего дизентерией, и со всей силы ткнул головой в его собственное дерьмо; и тут грузовик затормозил, дверцы открылись, показалось растерянное лицо Марианны и давешний негр – он очутился нос к носу с психом, настоящим животным, гориллой, который бросился на него и задушил, сдавил изо всех сил, казалось, голова негра взорвалась изнутри; я очертя голову ринулся вперед, крича Марианне беги, беги, другие тоже воспользовались случаем, нам вслед стреляли, но мы в мгновение ока очутились в небольшом лесочке, я, Марианна и труп малыша, завернутый в одеяло, я продолжал прижимать его к себе, словно он еще жив, к несчастью, это было не так.

– С ним все в порядке? – взвизгнула Марианна. – С Флавием все в порядке?

Похоже, ей заехали по морде, потому что щеки у нее распухли, что придавало ей особенно отечный и жуткий вид, а на надбровной дуге красовалась черная сочащаяся корка.

– В полном, – выдохнул я, – он умер.

По моим представлениям, это было лучшее, что с ним могло случиться, меня словно пронзили копьем в спину, труп в одеяле казался все тяжелее и тяжелее, просто как камень.

– О, спасибо, – прорыдала она, – благодарю тебя, Господи, – она вырвала у меня из рук мертвое тело, – какой ты красивый, Флавий, мама здесь, мама с тобой, лапочка моя, маленький мой, и она расстегнула свою рваную блузку, чтобы дать ему грудь.

Мы находились, похоже, в зоне возделанных полей, наверное укрупненной, когда-то ее бороздили армады тракторов и комбайнов, а теперь она заросла гигантскими сорняками, некоторые были красноватого цвета, все это напоминало марсианский пейзаж в фантастических романах сороковых годов, никаких сельхозработ здесь явно не велось.

Она уселась на камень и пыталась заставить ребенка сосать, я хотел было повторить: он умер, ты что, не видишь, он умер, – но, в сущности, какая разница, лопатки раскалывались от боли; я тоже сел, – наверное, мне бы тоже полагалось хотеть есть и пить, но после пресловутой телепортации я был в буквальном смысле под анестезией.

– Дитятко мое, – сюсюкала Марианна в одеяло, – милое, чудное мое дитятко.

Мне хотелось растянуться на земле, лежать неподвижно и смотреть на облака, впервые за долгие месяцы я снова видел нормальное небо, но вдалеке затрещала автоматная очередь, Марианна вся сжалась от ужаса, я скорее потащил ее вперед, ее и мертвого ребенка, нашего мертвого ребенка, поглубже в чащу, повинуясь какой-то странной части моего я, нечувствительной к боли и к горю, не обращающей внимания на ужас, на то, что мне бы действительно надо было признать себя побежденным и ждать развязки, а не поторапливать Марианну, – шевелись, скорее, вперед, давай, ради Флавия, – за нами послышался какой-то шум, хрустнула ветка, я не успел обернуться, как Марианна вырвалась и теперь бежала в сторону, прямо противоположную той, где, как мне казалось, можно было попытаться скрыться в посадках, а негр уже целился в меня из своего автомата; не надо, крикнул я, оставь нас в покое, будь любезен, я больше не могу, я действительно больше не могу, – учитывая нынешние обстоятельства, это было просто смешно, будь любезен, словно подобные глупости еще имели хождение; он нажал на гашетку, и я почувствовал, как пули проходят сквозь меня, странное ощущение: внутри у тебя дырки, а потом они затягиваются, как резина; черномазый ошалело глядел на меня; будь любезен, повторил я, оставь меня в покое, но уже увереннее; он заколебался, а потом я сказал кыш, уходи, кыш, подумав: я бессмертен, он в меня стрелял, а пули прошли насквозь, не причинив вреда, – я пошел, прихрамывая, меня по-прежнему мучила пульсирующая боль в спине, негр стоял в замешательстве; теперь я был уверен, что нахожусь посреди паззла, но у меня не хватает деталей, чтобы его собрать, а потом в моем сознании вдруг всплыла истина; пережитое мною было точь-в-точь комикс, поразивший меня в детстве, про Мандрейка-волшебника, его там взяли в плен, в рабство, и везли на грузовике, а ему удалось бежать, и, когда охранник в него стрелял, он увертывался от пуль благодаря своему дару отводить глаза; открой глаза, кричала Марианна, открой глаза, Флавий умер, – и тут я разом пришел в себя, мы все еще были в Париже, никто нас никуда не телепортировал и тем более не увозил на грузовике, зато, это я заметил сразу, Флавий, неподвижно лежащий на руках у Марианны, и в самом деле умер, и я закричал, закричал как резаный, как если бы все, что я пережил, весь ужас, весь страх сошлись в одном кошмарном, чудовищном факте: мой сын умер, а мы еще живы.

Дальше я помню только вереницу каких-то мерцающих образов, реальность словно распалась, разрубленная на куски огнями, заливавшими прежде ночные бары, в их свете каждое вихляющееся тело, каждое наше движение становилось слепящим, не связанным с другим мгновением: вот Марианна повторяет как заклинание, нет, он не умер, он просто уснул, это только искус, это пройдет, он воскреснет, надо подождать, главное не терять надежды и мужества; вот мы оба, бедняги, как в моем сне, тащим этот груз через разоренный пригород, каким-то чудом избегая шаек грабителей и полоумных, что бродят в округе, согбенные, раздавленные жестокой судьбой родители покойного Мессии, пока еще, хотим мы или нет, не вернувшегося из мира мертвых; мы умираем от жажды, голода, Марианна на грани помешательства, дрожит в лихорадке; не знаю, как это случалось, но мы в конце концов приземлились на мостовой, на автостраде, словно то, что, как мне казалось, я пережил, было лишь прообразом уготованной нам мрачной судьбы, но на сей раз темноту не прорезал никакой свет фар, грузовик не приехал, мы были одни, на горизонте занималось что-то вроде сероватой зари; он оживает, бормотала Марианна, он оживает, я чувствую.

Мы остановились, я приложил ухо к окоченевшей, ледяной груди, заранее скорбящий, нет, Марианна, мне очень жаль, но вместо этого я поднял голову и кивнул, да, ты права, по-моему, там что-то смутно слышится; она обливалась потом, вид у нее был безумный, она перекрестилась и поклонилась, бесконечно повторяя, встав на колени: благодарю тебя, спасибо, спасибо; по дороге мы нашли немного воды и какие-то травы, мы жевали их до тошноты; я знала, бормотала Марианна, мне об этом поведал голос; мы неподвижно сидели у маленького тельца, которое, несмотря на обнадеживающие признаки, еще не совсем вернулось к жизни.

Ожидание затянулось, было уже поздно, Марианна без устали суетилась вокруг Флавия, молилась, пела, жестикулировала, произносила что-то непонятное по-латыни, интересно, где она этого нахваталась? Меня начинало тошнить, мне хотелось сказать ей, прекрати, он умер, надо оставить его в покое и похоронить, мне казалось, что он начинает пованивать, разлагаться; когда снова стемнело, она принялась визжать все громче и громче, мало-помалу это превратилось в настоящий крик, прости нас, Господи, мы порождаем смерть, прости нас, Господи, еще раз прости, потом ее голос прервался, она больше не могла издать ни звука и наконец, бросившись на землю, стала раздирать грудь, рвать на себе волосы; хоть я и был усталый, опустошенный, бесчувственный, внутри у меня все перевернулось, и было отчего.

Конечно, луны не было видно.

Небо затянуто облаками.

Не тепло и не холодно.

Я вконец измочален и выдохся.

Марианна умерла незадолго до рассвета, она дошла до предела, все время рыдала, а потом умолкла, как раз в ту минуту, когда я вспоминал свой сон – грузовик, изнасилование, бугая, что вырвал у соседа глаз – и спрашивал себя, может, действительно существует множество миров, параллельных измерений, как в научной фантастике, где герой несколько раз переживает в разных вариантах одну и ту же ситуацию.

Я толкнул жену в бок, чтобы убедиться, что она действительно мертва, потом подождал, а вдруг я снова проснусь, всплыву в ином бытии, чтобы еще раз, с какими-то новыми подробностями, пройти через те же ужасы.

Я был за гранью любых эмоций.

Наверно, тут случился какой-то провал в пространстве и времени, разрыв той последовательности, с какой мы обычно имеем дело.

Я спросил себя, а зачем, собственно, рисовать.

Еще я понял, что, раз они умерли, значит, и речи быть не может ни о какой Новой Богоматери, ни о каком Мессии, а следовательно, и о покровительстве свыше. Я понял, что скоро тоже умру, и великое смирение овладело мною.

Я глядел на плотную массу облаков, на пейзаж вокруг – что-то вроде песчаных ланд, окаймленных вдали скелетами кустов, – и на ворон, круживших над нами, – над двумя трупами и надо мной, все еще живым, – их полет завораживал. Я был почти в беспамятстве, уже вполне готовый окончательно провалиться в поджидавший меня бездонный колодец, но каждый раз в момент, когда я уже почти падал, передо мною вдруг возникал симпатичный домовой, встряхивал меня, не спи, паренек, – домовой, как в детских книжках про гномов, я нарисовал такого несколько лет назад для одного журнала, – он отряхивал мне рубашку, помогал сесть, Марианна поднималась и брала на руки Флавия, пахло горячим кофе, звучала музыка, Боб Марли; очнись, подбадривал домовой, гляди в оба, тебе идти дальше, я с усилием пришел в себя, вороны клевали мертвые тела, а я был как рухнувшая на песок глыба льда.

Я уже чувствовал щекотание перьев, а птицы, бесстыжие, весело; как заведенные, продолжали свое дело: здоровенный грач клюнул меня в щеку, на грудь вскочила ворона, за ней сорока и воробей, – птицы, большие и маленькие, остекленевший глаз Марианны, недвижный, растерянный, мертвый глаз глядел на меня с укором, мне удалось пошевелить пальцами, параличное тело, казалось, налилось свинцовой тяжестью, у меня не было сил, моя рука сантиметр за сантиметром подползала к лапам вороны и в ту самую минуту, когда та готовилась совершить непоправимое, выклевать глаз трупа, я сгреб воздух своими скрюченными когтями и ухватил ее за глотку, изо всех сил, как одержимый, резко вскочив, вся прочая летучая живность снялась с места, а эта гадина вырывалась и била крыльями, стараясь меня оцарапать, но я держался молодцом и, почувствовав, что она действительно задыхается, нагнулся и впился зубами ей в шею, прямо в перья – во рту был вкус пыли и зверя, я стиснул зубы и почувствовал, как меня заливает горячая жидкость; эта сука орала, испуская дух, а я жадно впитывал каждую частичку ее ускользающей жизни, заглатывая жилы, кровь, наполнявшую меня своим кипением; ублюдки, зарычал я на птиц, ублюдки, всех вас убью, тут в моей голове мелькнула нелепая мысль: голубушка, как хороша, какие перышки, какой носок, и, верно, ангельский быть должен голосок, Ангел, настойчиво повторил голос, Ангел, Феникс, и я расхохотался, я сожрал живую ворону, проглотил ее, словно червячка заморил, сильно проголодавшись. Прочая погань глядела на меня, держась поодаль, раз и нету, повторил я в их сторону, раз и нету, сейчас всех живьем сожру, я все хохотал и не мог остановиться, у меня началась икота, и во рту сразу появился мерзкий привкус.

Настал вечер, а я все еще сидел там, не в силах двинуться с места; куда мне податься, что делать, – может, я последний остался на земле, да, скорее всего это так, все остальные ушли и бросили меня одного, единственного; в конце концов я улегся подле Марианны и Флавия, желая только смерти или небытия, я хотел исчезнуть и не мог; наутро я все еще был на этом свете, и, раз уж приходилось с чего-то начать, я дотащился до лесочка и стал есть листья – живая ворона и чудная сырая трава, экий пир, милые мои, – а потом взялся за то, чего боялся и избегал накануне, за погребение мертвых, им нужна достойная усыпальница, могила, им нужна могила, всем могила, погребение мертвых – одно из начал человечества, в голове все мешалось, вырыть яму, руками, пальцами, рыхлый песок был только на поверхности, потом сразу шла твердая земля, я видел поодаль их обоих, как они лежат здесь годами, отданные во власть разным кошмарам, гниющие, потом их побелевшие кости, руки у меня были в крови, пальцы ободраны, временами во мне закипали слезы ярости: ну почему, зачем, какой смысл, если Флавий не был Мессией, то на кой ляд вся эта комедия; когда наконец я смог подтащить их к последнему приюту, во мне не осталось ничего, кроме омерзения и тошноты, я, как последний мерзавец, собственными руками похоронил семью, я больше ни во что не верил.

Ставить крест, да, впрочем, и что угодно, мне было противно, но я все же решил выложить кружок из камушков, кружок или нуль, я расположил гальку примерно на уровне сердца Марианны, птицы все выжидали, мерзкие стервятники подстерегали добычу, мне хотелось увидеть море, поесть рыбы, полежать на пляже, в шалаше, развести костер из выброшенных на берег, высохших на солнце деревяшек… до свидания, сказал я могиле, до свидания и спите спокойно, – надо признать, не самая удачная эпитафия; и я пошел, ковыляя, последний живой обитатель погибшей планеты, пошел, ковыляя, и все-таки у меня была мысль добраться до Луары, а потом идти вдоль реки до самого океана; в сущности, не доказано, что какие-то районы бедствие не обошло стороной, что где-нибудь не сохранились осколки цивилизации, а в одиночку, без этой парочки на горбу, у меня было больше шансов найти выход из положения.

Я должен найти выход из положения.

И в тот момент, когда я формулировал свою мысль, до меня дошло, какой это все бред.

Передо мной простиралась пустыня.

Унылые ланды с чахлой, облезлой растительностью, и ни души на горизонте, даже ворон и тех нет, пустота и одиночество.

Я исхудал.

Я был истощен и грязен.

Я сумею найти выход, повторил я себе.

Чего не бывает.

Я сожрал птицу живьем.

А моя жена и сын не выдержали и умерли.

Теперь я уже нисколько не сомневался в жестокой истине: в самом деле, никакие мы не Избранные, и не Мессия, и не Новая Богоматерь, и не рыцарь, сопровождающий их, гарцуя на коне.

Ветер хлестнул меня по лицу. У меня не было особого выбора, я попробовал перенести вперед одну ногу, потом другую и как умел, хромая, опираясь на подвернувшуюся палку, снова двинулся вперед.

Мир вокруг меня казался странным, затаившимся.

Мне виделось, что земля вымирает, цикл завершен и люди потрясенно глядят, как вокруг воцаряется полярная стужа, парализуя их, цепенеющих в горьком изумлении, до конца не верящих в злую судьбу; ледяной холод простирался повсюду, накрывал все, застилая солнце, пальмовые рощи и радость жизни, люди ходили в странных одеждах, нечто среднее между марсианами и древними римлянами, затерянный континент доносил сквозь века утраченную память о себе, образы были четкие, как на большом телеэкране, Гренландия, исчезающая цивилизация, и все же я продолжал шагать вперед, наполовину уйдя в свои странные видения, шагать как автомат какой-то неведомой цели, к Луаре или к морю, к океану или прямиком к пылающим адским кострам, к извечным мукам и страданиям.

Невидимый пес бросился на меня, вцепился в ногу слюнявыми клыками, пес, выпрыгнувший из эфира, он сразу пресек все мои попытки остановиться, загнал обратно, на дорогу, полную призраков и странных людей, они шли мимо, не обращая на меня внимания, куда-то вдаль, погруженные в собственные терзания, и я вдруг понял, в чем смысл боли, одна из ее функций – позволить нам присутствовать в этом мире, целиком и полностью, никуда не ускользая, без пробелов, быть здесь целиком, так, чтобы тело и душа слились в едином крике; я снова хотел пить, горло превратилось в один невыносимый ожог, какая-то ведьма выдернула меня из толпы и протянула фляжку, колдовство помогло, ибо через несколько минут моим глазам предстал колодец – совершенно неуместный образ посреди степи, ведро было привязано, мне оставалось лишь размотать веревку, просто, как в рекламе маленьких сельских радостей – прошу, доставайте воду из колодца, – я пил, Господи, как не пил ни разу в жизни, так, словно никогда не пробовал такой восхитительной, бархатистой жидкости, вода – сладчайший из нектаров; я разделся догола и окатывался, отмывался, отскребался, наконец-то я чистый, не такой, как после хорошей ванны с мылом, но все же я почувствовал себя гораздо лучше, ко мне вернулась толика надежды и мужества.

Я подождал в тревоге, не рассеется ли этот новый мираж, но ничего подобного не случилось, ни дыма, ни прочей абракадабры, колодец был вполне реальный, чуть дальше шла асфальтированная дорога, виднелись развалины фермы, разрушенной явно не так давно, среди обломков я нашел топор и большой нож, незримый пес явился опять, а за ним ведьма, она подавала мне знаки, вперед, пошел, за работу, и я пустился дальше, голова была пуста, я был как паяц, болтающийся при каждом толчке, в помрачении, на сей раз граничащем уже с утратой самого себя, того, что я всегда считал стержнем своей личности: способности принимать решения.

Дорога вилась по равнине, точно длинная черная лента, осторожно положенная поверх полей, прежде, должно быть, изобильных и плодородных; временами у меня были галлюцинации, мне виделись возникшие из пустоты гигантские портики, необъятные металлические воротца для крокета, под ними непременно надо было проскочить, я увертывался, и тут появлялся громадный деревянный шар, я различал на нем все сучки и трещинки, он катился на меня, заставляя бежать, бежать сломя голову, а я и без того устал, я хотел сойти с дороги, с меня хватит, но незримый пес бросался на меня, ведьма пихала метлой, и мне пришлось пройти под первыми воротцами; немедленно включился какой-то сложнейший, дьявольский механизм: мои родители и сестра висели на крючьях; когда я пересек роковую черту, они упали вниз, на острые колья, их немые вопли оледенили меня ужасом и страхом; шар позади меня остановился, воротца не пропускали его, я бросился дальше, вглубь; у сестры пика вошла под подбородок и вышла у носа, ее окровавленное лицо приобрело гротескное выражение, а я бежал, бежал так быстро, как только мог, бежал и кричал.

Вокруг полыхали электрические разряды, раздавались крики и стоны, небо над моей головой набрякло грозой, напряжение в столько вольт, что нож и топор, которыми я все размахивал, казалось, одновременно и кривились, и уплотнялись, на моем пути толпились причудливые персонажи, мои кузены, наш сосед, которого мы забавы ради дразнили, когда я был маленький, и который дал мне пощечину за то, что я стащил велик его дочки, мясник, на которого я нападал с пластмассовым мечом, весь этот мир выглядывал и говорил мне ку-ку, словно зрители чудовищного Тур-де-Франс; старики, сотни стариков, которых я ограбил, обобрал, напичкал тысячей лживых россказней, вся изреченная чепуха возникала зримо, плавала в воздухе; под вечер гонка кончилась так же внезапно, как и началась, я смог передохнуть в гостинице-баре-ресторане, естественно, пустом, но там оставалась заначенная консервная банка и немного апельсиновой фанты; я уснул без сновидений, вымотанный настолько, что даже думать было невозможно, а наутро вся эта петрушка повторилась: за работу, за работу, – ведьма щипала меня, а пес кусал, – за работу, подонок, за работу; я попытался ударить их топором, но лезвие прошло сквозь пустоту, мой мир населяли лишь призраки, воспоминания и видения, я перешел в иное измерение, в безумие, собачьи клыки снова разодрали мне лодыжку, и я опять побежал.

Чистилище – должно быть, я каким-то загадочным образом оказался в этом странном месте, описанном католиками, в преддверии ада; напрасно я тужился и напрягал память, мне не удавалось вспомнить, что точно имеется в виду – то ли после него обязательно следует самое худшее, то ли рай тоже возможен; беги, мразь, беги – люди на обочине, моя собственная семья, мои друзья швыряли в меня мусором, камнями, дразнили, – беги, падаль, беги, подонок… но я, на сей раз действительно без сил, затормозил, меня ждала верная смерть, меня задавит, но лучше так, чем этот бред; я обернулся, шар, что преследовал меня, был уже не из дерева, а из плоти, плоти всех, кого я видел со вчерашнего дня, сплавленной в блевотную жижу, в чудовищную мертвецкую вонь, оттуда торчали руки, головы, с высунутым языком, задыхающиеся, слипшиеся в плотную кашу, из которой время от времени, в зависимости от наклона шара, возникали черты тех несчастных, что гнались за мною.

Но хуже всего было то, что мерзкое, неописуемое ощущение смерти и разложения шло не извне, не от всего этого кошмарного сплетения трупов и умирающих, а из самых сокровенных глубин моего я, моей изначальной сущности, приходилось с грустью признать: да, я попросту проклят, осужден на адское пламя, обречен вечно гнить изнутри, мне конец.

Я даже не представлял, что можно так устать.

Наум пришла мысль о карме, и я спросил себя, каких же пакостей надо было мне натворить в прошлом, чтобы нынче докатиться до такого состояния.

К полупрозрачным привидениям, по-прежнему несущимся по дороге, добавились саддху, почитатели Шивы, чье присутствие я ощутил в ту ночь, когда спал среди трупов.

Шар из расчлененной плоти покатился быстрее, я хотел было остановиться, чтобы он раздавил меня и я наконец исчез, но страх пересилил, и я нечеловеческим усилием еще прибавил скорость.

Какая-то сила завладела мной, подменила собой мою волю.

Этот кошмар длился неделю. За семь дней я повидал всех, кого встречал с момента своего рождения, и еще множество других людей, незнакомых, ужас начинался с утра – за работу, за работу – и кончался вечером, с паузой для второго завтрака, обеденный перерыв, ха-ха, всякий раз мне полагался небольшой сэндвич или зверушка и немножко воды, какая-нибудь крыса, подброшенная Святым духом, заботящимся, чтобы жертва не умерла с голоду, строгий минимум, только чтобы выжить; вечером я проваливался в черную кому, которую иногда прорезало смутное ощущение, что я ореховая скорлупа и какие-то чужие силы раскалывают меня пополам, ко мне подлетала тарелка и выбрасывала за борт веревочную лестницу, помогите, я вас умоляю, помогите, пожалуйста, но инопланетяне оставались глухи к моим мольбам, так или иначе они уже улетели, скорлупа закрывалась, и снова начиналась страшилка с ведьмой, она трясла меня – за работу, за работу, – и я опять бежал кросс.

Моя жизнь, моя судьба разматывалась перед глазами, словно бесконечная лента страданий, адский рулон кальки, на которой с жестокой ясностью отпечатывались все до единого закоулки моего бытия, чистилище, и искушение, и очищение, и страдание, кои в то же время суть радость, ибо ничто, кроме Небесной радости, не сравнимо с радостию душ, сгорающих в очистительном огне любви, чей-то зычный голос орал мне это в уши, обрывки печатного текста, неизвестно откуда взятого, возникали у меня перед глазами, дабы достигнуть блаженства, должно переступить порог смерти, нельзя быть Богом, не отринув прежде самого себя, эта фраза возвращалась снова и снова, словно лейтмотив, мантра – беги, беги и думай, повторяй священные заповеди, – у меня не было даже сил послать их в задницу.

А потом, слава богу, поскольку все имеет конец, в том числе, видимо, и вся та мерзость, что предшествует аду, полупрозрачные силуэты привидений вдруг исчезли, чудовищный шар остановился, и я продолжал мчаться вперед уже без них; вопли ведьмы постепенно затихли, и сельская местность, походившая вначале на Сибирь после ядерного взрыва, вновь обрела краски: по обычному календарю сейчас должен был быть конец лета, и в самом деле, там и сям стояли деревья, яблони, сливы, и на них – у меня даже свело челюсть от слюноотделения – висели фрукты, спелые фрукты, так и ждавшие, когда я протяну руку и сорву их; я чувствовал себя словно после болезни, мне, конечно, досталось, но теперь все пойдет путем, жизнь вновь вступает в свои права, осложнения после тяжелого гриппа испарялись словно по мановению волшебной палочки, я это чувствовал нутром.

Передо мной была деревня, кокетливая деревенька, пышущая безмятежностью и радостями жизни, типичная гордость наших дивных французских полей, с вековыми домиками, виноградом на стенах и площадью, где, наверное, так хорошо играть в шары.

– Есть тут кто-нибудь? – неуверенно спросил я. – Алло, есть тут кто живой?

Но ответа не было, для начала я стая объедаться сливами, я ощущал себя живым мертвецом, за время путешествия сквозь ад я изрядно наголодался, а потом напился из колонки, еще одно маленькое чудо в этой поразительной развязке, насос отлично работал, два-три качка, и из нее вырывался гейзер, я смог умыться, напиться, как хорошо, хоть солнца по-прежнему не было, стояла теплынь, мирный конец лета, предвещавший скорую ласковую осень.

Я никак не мог поверить, что все еще жив.

Один дом казался повыше других, большой, буржуазный, к тому же на решетке висела вывеска нотариуса, я осторожно вошел внутрь, по-прежнему крича: есть кто-нибудь? есть тут кто? Мне вовсе не улыбалось получить пулю или удар вилами, но ответом была лишь мертвая тишина, я явно один в деревне-призраке, – похоже, здесь все осталось как раньше, входная дверь заперта, но я прошел садом и, выдавив окно, влез на нижний этаж; первое, что я увидел, были книги и этажерки, книжные шкафы с бесконечными рядами переплетов, они занимали все стены, ив соседних комнатах тоже, там и сям висели большие картины, хорошие картины, интересные, от них исходило странное очарование, наверное, на библейские сюжеты или мифологические, хоть я и подошел поближе, но так и не понял точно, какие сцены имелись в виду, в конце концов я опустился в большое, обитое кожей кресло у камина и, приметив сервировочный столик с бутылками спиртного, налил себе коньяку.

Я сделал глоток и попытался привести мысли в порядок.

Подумал о Марианне, о смерти ее и Флавия.

В первый раз мне привиделось, что я их убил, зарезал, а потом, когда мы уходили из Парижа, на меня накатило что-то вроде кошмара: Марианну насиловали, а Флавий опять-таки умирал.

А когда они умерли, самой настоящей смертью, я собственными руками вырыл им могилу.

Я допил стакан и налил себе еще, мало-помалу в мое сознание проникала истина.

Переварить эту истину было трудно, однако сомневаться не приходилось: конечно, все это устроил я сам, и смерть близких, жены и сына, а может, и все остальное, все эти катастрофы и конец света.

Было вполне очевидно, что бессознательное желание убить Марианну и Флавия уже давно подспудно жило, бродило в недрах моего сознания, разве мне не случалось по сто раз на дню желать их смерти, воображая, что с ними произошло самое худшее?

Покончив с коньяком, я взялся за бутылку бурбона, виски было тепловатым, но, к сожалению, льда под рукой не оказалось.

Что до конца света, то меня временами преследовала одна из написанных в прежние годы картин: я изобразил рождественский семейный ужин, задумав передать ощущение, что это последнее Рождество перед Апокалипсисом, перед Армагеддоном, впрочем, она так и называлась, Последнее Рождество перед концом света, и как раз конец света вскоре и наступил, тут не поспоришь; да и с Левиафаном, я прекрасно помню, как, глядя на тех бедолаг, что вляпались в эту историю с Невинными в Бельвиле, подумал: вот было бы занятно, если бы чудище явилось и утащило их, – а через несколько недель наблюдал это зрелище собственными глазами. Так что к четвертому стакану виски мне стало абсолютно ясно, ясно как дважды два, что да, я просто-напросто Бог, и именно мой больной мозг, свихнувшийся по непонятной пока причине, и заварил всю кашу, сотворил землю с ее населением, а потом обрек часть этого всего на верную гибель.

Оставалось понять, какого черта я тут делаю. Если я и в самом деле Бог, а вероятность этого, по-моему, составляла практически девяносто восемь процентов, то с чего мне вздумалось лезть прямо волку в пасть?

В камине было полно сухих, готовых вспыхнуть дров, алкоголь обострял мои умственные способности, я сроду не чувствовал себя таким проницательным; поднося спичку к груде полешек, я ясно понял смысл своего присутствия здесь: я создал землю, людей, и в ответ на упреки, которые не преминули обрушить на меня остальные боги, завидующие черной завистью моему творению, решил воплотиться, дабы доказать правильность своей затеи.

Тю-тю, подумалось мне, ничего себе, блин, затея. Я был совершенно ошарашен.

Я попытался глубоко вздохнуть и успокоиться.

Я Бог, творец мироздания, и сижу тут, как последний кретин, по уши в дерьме.

Как последний кретин, елки-моталки.

Я словно воочию видел все гадости, все низости прочих богов, мое творение было слишком прекрасным, слишком совершенным, естественно, оно вызывало лишь раздражение и желание мелко напакостить, мне не следовало принимать этого решения – воплотиться и стать обитателем собственного шедевра, – разве что мне бы приставили нож к горлу. От огня и алкоголя становилось все жарче. Я отставил стакан, пришло время взять ситуацию в свои руки, голова моя повалилась на спинку кресла, и через минуту я уже спал, сжав кулаки.

Электра

Я вам нужна, иль уж окончен бой?

Корифей

Кровавому стенанию мы внемлем…

Электра

Чего ж я жду… Илъ нож мой не готов?

И был еще Улисс, подожженные корабли, жертвенный бык величиной со слона: когда лезвие вошло в его плоть, оказалось, что он полый и на самом деле это Троянский конь; когда я проснулся, во рту у меня все слиплось, огонь погас и в комнате витала какая-то непонятная атмосфера, вокруг меня, в окружающей тишине, стояли люди, незримые статуи, уставившиеся на несчастного, обреченного злому року, а потом я проснулся окончательно и вспомнил, кто я, собственно, такой – Творец Миров, Господь Вседержитель, и от этой мысли на душе снова стало покойно.

Во дворе я опять привел в действие насос и окатился ледяной водой, занимался день, я обошел всю деревню, можно подумать, что всех ее жителей каким-то колдовским манером утащили марсиане: бакалейная витрина не убрана, сгнившие в ящиках овощи и фрукты свидетельствовали, что исчезновение было мгновенным и загадочным; я вышиб дверь, что ни день, то разбитое стекло, прошептал мне внутренний голос, но я не обратил на него внимания, полки были уставлены консервами, джемами и всяческой провизией, я вернулся, груженный припасами, в особняк, все еще в тумане от похмелья и не оставлявшей меня уверенности в том, что я – выходец с какого-то Олимпа, далекого и все же, возможно, достаточно близкого, во всяком случае настолько, чтобы не терять надежды поскорей туда вернуться.

Под раковиной я нашел два газовых баллона, по-видимому полных, потому что, когда я повернул вентиль и пощелкал пьезозажигалкой, огонь вспыхнул сразу; теперь я мог вскипятить себе воду для макарон. В одной руке у меня был пакет спагетти, в другой томатный соус, конечно, хорошо бы еще луку и немножко сыру, грюйера и пармезана, но сойдет и так; сейчас я буду есть горячее, одно из любимых своих блюд, спагетти болоньезе – ну да, я кивнул, и у Вседержителя есть свои слабости, – в глазах у меня стояли слезы, вода закипела, и я вдруг обнаружил, что плачу: обычно спагетти мне готовила Марианна, не слишком разваренные, с поджаристым луком, меня охватила жуткая печаль, ну почему они умерли, почему я не предотвратил такое несчастье, грусть навалилась внезапно, невыносимой волной, я в два счета все проглотил, не ощущая вкуса, мысль о них была слишком ужасна.

Я поел и машинально помыл посуду, дряхлый старик, ожидающий знака, зова, чего-нибудь, удара грома, вся эта история, что я Бог, уже казалась мне, прямо скажем, диковатой, может, я и Бог, а может, и нет, это тоже вполне вероятно, но, как ни крути, я все равно свалял дурака, Бог, заблудившийся на земле, словно турист без паспорта и кредитной карты посреди Сахары, да в придачу с целой кучей врагов, не имеющих ни малейшего желания видеть меня снова в составе администрации, что уж тут веселого; если же я был всего лишь бедолага или даже последний из бедолаг, гибнущий под оглушительный грохот рушащегося неба и судеб, тогда и вовсе не до смеху. Я вернулся обратно в столовую и взял первую попавшуюся книжку в библиотеке, ища знак, послание, я раскрыл ее наудачу и стал читать.

Вот родословие сынов Ноевых: Сима, Хама и Лафета…

Но дальше череда потомков этих героев Книги Бытия не описывались в литературной форме, а была изображена в виде генеалогического древа.

Так, в виде схемы, в книге были записаны тысячи имен, имен иной эпохи, явившихся из глубины веков: Авимелех, Пикол, Шева, Гаваил, Иоктан, Уза, Хацармавеф, – у меня стучало в висках, я схватил другой том, а потом еще, и еще, везде было одно и то же, только имена, даты, пересекающиеся графики, развертывающиеся, сколько хватало глаз, карты, вереницы линий и точек, сведенные в неумолимую, твердую последовательность, поколение за поколением, уверенная поступь мира, его мерный шаг к последнему дню; я залез на стремянку, стоящую у полок, и сбросил вниз стопку, доходившую до потолка, страницы, падая, раскрылись, и на ковер выпала открытка с изображением исполинских статуй, идолов с острова Пасхи, я сказал себе: исполины, мы дети исполинов, и на меня напал нервный смех, по-моему, я был на грани помешательства.

Здесь были генеалогии, восходящие ко временам античности, Древнего Рима, средневековья, короли, простолюдины, люди известные и не очень, у каждого имени стояли даты, у каждого были указаны предки и потомки, иногда цепь прерывалась пробелом, имя человека по каким-то загадочным причинам стерлось навеки, избежав Страшного суда либо попросту растворившись, растаяв в эфире и небытии.

Еще там были микрофильмы, картотеки, штабеля коробок в других комнатах, громадный компьютер с набором дискет и видеофильмов, занимавшим целую стену, генеалогическая память мира, тайно хранящаяся в городке на берегу Луары, гора, воздвигавшаяся медленно, кропотливо, свидетельство правивших нами вековечных циклов, – если, конечно, в этом доме жил не полоумный, не маньяк, вычерчивающий день за днем, через долгие вереницы человеческих рождений и смертей, свою собственную родословную.

Во всех этих грудах не оказалось ни единой книги, ни единого журнала, разве что полная подборка специальных изданий по проблемам наследования, нотариальной деятельности и тому подобной тематике, и еще на ночном столике рядом с кроватью, на втором этаже, должно быть в спальне бывшего хозяина, роман из Черной серии, Корни зла, его заглавие интуитивно показалось мне точным отзвуком всего остального, этой мешанины существований, сведенных к фамилии и дате и всплывающих из зыбких сумерек прошлого, дабы отпечататься, словно некий зловещий след, в списках безумца.

Корни зла.

Компьютер был IBM, довольно старенький.

Здесь на стенах тоже было несколько картин, мрачных, на фоне багрового неба.

Над дверью красовалась табличка с надписью: Кто хочет понять, как устроен мир, пусть посмотрит на волны океана, прибой подобен тому устройству, что безжалостно правит нами, имя автора отсутствовало, мне фраза показалась претенциозной и несколько надуманной.

Корни зла.

Этот дом был вратами в чудовищную бездну, где громоздились души всех несчастных, когда-либо населявших землю.

Прихожая дома мертвых.

Канцелярия, секретарь которой прилежно записывал всех посетителей в огромную конторскую книгу, дабы в точности засвидетельствовать роль каждого, насколько аккуратно исполнили они ужасный долг, наш долг, и вообще, какой высший разум мог бы поручиться, что земля не есть ад какого-то иного мира; у меня пересохло во рту, руки тряслись, я схватил романчик из Черной серии и зашвырнул его в противоположный угол комнаты.

Корни зла.

А пошел ты в задницу, сказал я, плевать мне на тебя, дрянь поганая, это относилось к незримому нотариусу, к книге, а главное, к охватившему меня безумию, к моей чудовищной ярости, я еще раз крикнул: дрянь поганая, дрянь поганая, я орал без остановки добрых четверть часа, круша все вокруг, я вам не дамся, не дамся, хорошо смеется тот, кто смеется последним… на губах у меня выступила пена, как у помешанного, истерика человека, задавленного обстоятельствами; в конце концов я успокоился и рухнул на ковер, шерстяной ковер со сложным узором, напоминавшим план таинственного лабиринта, до вечера я пребывал в прострации, парализованный каким-то тайным ядом, неясным ощущением, дом завладевал мною, превращал в свою собственность.

Не знаю, сколько времени я пролежал так, не знаю, был на дворе день или ночь, что происходило и что я действительно ощущал, – по правде говоря, мне казалось, что само время куда-то сгинуло, порой случались смутные проблески сознания, а потом ковер опять вбирал меня в себя, я превращался в мотив лабиринта, застывая в удушающем беге, что сплетался с безумным бегом от настигающего шара, иногда опять всплывали чьи-то лица, и еще жажда, смертельная жажда, которую уже никогда не утолить до конца.

Пииип, звучал незримый сигнал, пииип, пи-иип, пииип, и в этот миг я ощутил, что живу, пииип, я сидел перед компьютером, бесконечные диаграммы разворачивались на экране: Моисей, Эней, какие-то имена, которых я не знал, Леонардо да Винчи, Людовик XVI, Адольф Гитлер, а потом пустота; я встал и нажал выключатель, люстра в комнате зажглась, с электричеством все было в порядке.

В доме кто-то находился.

Кто-то следил за мной, ждал, готовый прикончить меня либо окончательно сдвинуть с катушек.

Я скатился через две ступеньки на первый этаж, там горел свет.

Пошли вы все в задницу, снова подумал я, плевал я на вас, кто бы вы ни были, а потом вспомнил, что на самом деле я – Бог, Вседержитель, по чистой случайности оказавшийся в затруднительном положении; от этой мысли стало легче, на меня снизошло спокойствие: я не уйду отсюда, заявил я уже увереннее, выходите, я жду.

Никто не вправе заставлять меня выносить то, что я вынес.

Я пошел на кухню и взял нож: выходите, пидарасы, коли не страшно, я жду вас. Волосы у меня стояли дыбом, я вжался спиной в стену, готовый принять последний бой – растерянный Зевс против тысяч восставших демонов Олимпа; мне смутно чудилось, что, если я умру, битва будет проиграна и моя душа, а может и нынешняя моя божественная сущность, исчезнет навсегда, испарится самым жалким образом под лучами полуденного солнца, на границе стратосферы.

Но никто не вышел, ни один злокозненный демон даже носу не высунул, наконец у меня заболели пальцы, сжимавшие рукоять кинжала, и я отложил его; ах, вы только время тянете, гады, войну нервов начали; если я действительно Зевс Вседержитель, то, спрашивается, кто затеял бунт? Я не представлял себе, чтобы мои братья Посейдон и Аид были замешаны в заговоре, – впрочем, предателем может оказаться кто угодно, ни за кого нельзя поручиться, ясно ведь, что за время царствования мне не раз чинили обиды. Плевал я на вас, шайка подонков, но раз никто так и не осмелился показаться, я решил пройтись, погода стояла теплая, и если бы не мертвая тишина вокруг и не отсутствие всего живого, ничто бы не указывало на то, что до конца света осталось несколько минут, а я – последний обитатель нашей планеты.

Я жадно вдыхал чистый воздух, пытаясь успокоиться, а потом вернулся назад, в свое логово, намагниченный его злыми чарами, внутри был черный туман, и никакой свет его уже не рассеет.

Раз тут было электричество, стоило поставить пластинку. Я открыл лазерный проигрыватель и взял первый попавшийся компакт-диск, музыки я не слушал со времен Явы, Явы да еще жуткого, сверхъестественного Завтра будет темно, завтра будет совсем темно – это когда Марианна была еще беременна, я закрыл крышку и нажал на Play, раздались первые ноты, невероятной, абсолютной чистоты, во всяком случае так мне показалось, они словно возвещали новую, райскую жизнь, уносили ввысь, заставляли меня звучать в унисон с этим небесным хором; если за мной сейчас явится смерть, то по крайней мере в душе моей будет царить блаженство, а в чувствах – гармония с миром, с космосом; космос, прошептал я, космос, космос – мне смутно помнилось, что в одной книжке герой, оставшись один после кораблекрушения, старался говорить вслух, чтобы не утратить речевых навыков, – космос, пропел я, в-гар-мо-нии-с-кос-мо-сом.

В последующие дни я много слушал оперу, я обнаружил, из какого волшебного источника берется электричество, дом был оборудован солнечными батареями, если бы телевидение еще существовало, наверное, можно было бы включить телевизор.

Меня посещали странные видения, лунные пейзажи, где скалы, расположенные в каком-то древнем порядке (его значение оставалось мне недоступно), казалось, всплывали из морских глубин. Каждый менгир исполнял свою, строго определенную роль, в зависимости от того, из каких минералов состоял. Одни были сланцевые, другие базальтовые, на их поверхности блестели кристаллы, и мне чудилось, что стоит лишь сделать усилие, и я постигну одушевлявший их разум. Возникавшие фигуры могли представлять какую-то сложную космогонию, карту звездного неба или грозно воздвигшихся древних идолов, но я знал, что это не так. Пружины мира, которые они изображали, подчинялись куда более непостижимой, тайной логике.

Я нашел тетрадь, дневник нотариуса; его записи позволяли взглянуть на череду безумных событий, что привели меня сюда, ввергли в этот кошмар, под иным углом: люди по-разному ощущали конец света; перелистывая страницы, я открывал для себя жизнь деревушки среди сотрясавших этот район катастроф, а попутно – тут никто бы меня не переубедил, в некоторых отрывках это просматривалось совершенно четко – потаенный след колдовских сил, толкающих меня к гибели.

Вторник

Нам удалось сорганизоваться без лишних пререканий, некоторые хотели уехать немедленно, укрыться где-нибудь южнее, но, обдумав положение, мы единогласно решили остаться. Слухи об аварии на атомной станции достаточно тревожные, отмахиваться от них нельзя, поэтому мы договорились, что по первому же сигналу (у Шарля-Жана есть счетчик Гейгера, говорят, с его помощью мы узнаем, когда опасность будет действительно серьезной) деревня эвакуируется. Противоядия на йодистой основе заготовлены. Не знаю, хватит ли мне времени завершить начатую работу.

Среда

Мы отбили атаку варваров. Трое убитых, мы их сбросили в реку. Одни думают, что они больше не вернутся. Другие говорят, что вернутся.

Пятница

Весь день расставлял книги в библиотеке, пусть даже настает последний час, мы должны быть готовы, мы обязаны оставить Ему дом в полном порядке.

Мы обязаны оставить Ему дом в полном порядке…

Они знали, что я скоро приду.

Они знали, что я скоро приду, и считали своим долгом завершить выполнение миссии, которую я на них возложил, расписать на карточках генеалогию человечества, ветвящиеся экспоненты Истории, от Адама и до конца, до меня самого.

Если только это не заблуждение, не ловушка, устроенная моими врагами, дабы поставить меня перед горькой ответственностью за свое безумное творение, тысячелетние страдания и боль, расположенные в неумолимой последовательности, от великих строек фараонов до христианских мучеников и прочих концентрационных лагерей; меня вновь охватила жестокая тоска: да, я действительно Бог, но Бог сумасшедший, задумавший нечто бредовое, страшное, отдающее мегаломанией – рождение Вселенной. Я перебрал в уме все возможные гипотезы и не нашел иного рационального объяснения всему этому безумию.

Последняя запись в дневнике была помечена июнем, судя по тому, что я прочел, пресловутая атомная станция, должно быть та, что в Орлеане, в конечном счете действительно взорвалась, и ветер понес ядовитое радиоактивное облако к океану, вдоль Луары, жители деревни, до сих пор не поддававшейся окончательному хаосу благодаря почти полной автаркии, рассеялись кто куда, спасаясь от заражения.

Четверг

Взрыв был виден в радиусе больше ста километров, Шарль-Жан говорит, что это беспрецедентная катастрофа. Мы уходим немедленно. Надеюсь, что Он сумеет найти дорогу и что оставленные для Него сообщения достаточно ясны.

Когда я отложил тетрадь, голова у меня шла кругом; оставленные для Него сообщения, надеюсь, Он сумеет найти дорогу, – с одной стороны, было яснее ясного, что я не сбился с пути, что меня направляли, вели к четкой цели бесчисленные магические знаки, а с другой – скорее всего, я был облучен, унылый пейзаж, странный цвет неба и даже терзавшие меня отвратительные галлюцинации, к несчастью, объяснялись смертоносным воздействием радиоактивного облака.

Я поспешно скинул одежду и бросился к большому зеркалу, чтобы осмотреть свое тело: похоже, никаких язв, никаких симптомов близкого рака у меня пока не было; из рамки на меня глядела фотография мужчины, до сих пор я не обращал на нее внимания, и теперь у меня снова был шок, я обнаружил, что это тот самый человек, которого я видел в Бютт-Шомон с оленем, а потом в Дефанс, когда он совершал пробежку, – несмотря на другую стрижку и усы, я был уверен, что это он.

По крайней мере практически уверен: сходство было не только с ним, фотография, казалось, насмехалась надо мной, колебалась, зыбилась, лицо на ней превращалось в другие лица, передо мною был одновременно и один из двух Дюпонов, и персонажи из разных фильмов, и мой мясник из девятнадцатого округа – мясник, кровь и смерть, на голове у него росли свинячьи уши, на ободке подстаканника стала проступать багровая жидкость, и вновь послышался не оставлявший меня голос, тотемы, тотемы, остров Пасхи, у исполинов много потомков; на мониторе компьютера ветвилась бесконечная последовательность имен, я схватил портрет и разбил его о спинку кровати, у меня было такое чувство, будто я попал в фильм ужасов, довольно, сказал я, уже довольно, хватит.

Довольно, сделайте, чтобы это все прекратилось, ну пожалуйста.

Вон, заорал голос, вон сейчас же, выходи из дома и молчи, мне оставалось только подчиниться, мне, Богу, Всемогущему, приходилось, словно малому ребенку, безропотно сносить адское бремя какой-то враждебной, таинственной силы; король, свергнутый непонятным бунтом, я хотел было ответить нет, нет, не пойду, но я был уже на улице, меня подталкивало к большому сараю на задах церкви, дверь была тяжелая, массивная, петли застонали, издав какое-то устрашающее мяуканье, в других обстоятельствах у меня бы точно случился сердечный приступ, но сейчас это было уже чересчур, я был сыт по горло и плевать хотел на все и вся.

Я двигался словно в резиновом сне, ужасы меня больше не трогали, гумно было переделано под выставочный зал, белый и непорочный, словно музей, и это лишь подтвердило возникшее у меня впечатление: я сплю, либо, во всяком случае, границы моей способности восприятия раздвинулись; в первом зале были картины, все в пятнах, я не сразу заметил, что они словно вывернуты наизнанку, написаны в той мерзкой манере, какая в ходу у многих современных художников, деструктурирующих форму вплоть до мельчайших деталей, краски были уродливые, общий рисунок тоже, да и материал, похоже, заимствован у некоей особо неизящной органической субстанции; я протер глаза, я попал на нео-постмодернистскую выставку в какой-то богом забытой глуши на берегу Луары, после атомного взрыва, после долгих месяцев безумия, и вдруг зал, казалось, заполнили люди, подобные зловещим призракам Сияния, впрочем, разве не это и происходило со мной – колдовство, чары, первым источником которых было само место; невесть откуда взявшиеся посетители подходили ко мне с разговорами, комментировали все то свинство, что было развешано по стенам, с бокалом в руке, светские люди, модники; яркий и в то же время мягкий свет заливал анфиладу комнат, там были самые разные произведения, зародыш в холодильнике, залитая кровью дисковая пила под пластиком, и картины, такие же громадные и отвратительные, испещренные граффити, царапинами, некоторые украшали даже следы подошв – художник топтал свою работу ногами и, похоже, валялся на ней; внезапно я понял, что так часто смущало меня в новейших культурных проектах: изображение хаоса, материализация всего нынешнего бардака в смешении форм и цветов, целенаправленном, возведенном в систему, как будто верх совершенства – это омерзительная куча дерьма и грязи, выплеснутая на прозрачные стены галерей, словно быть уродливым и жалким – это самоцель, тогда как, вероятно, на самом деле это переход, отражение поворотного рубежа между старой и новой эпохой; я интуитивно почувствовал, что современное искусство с его распадом пространства и эстетических критериев, предвещающим иное завтра, быть может сияющее, быть может полное мрака, но в любом случае иное, в точности повторяло все то, к чему постепенно съезжал XX век, – заводские дымы, шум, организованную злобу и торгашеское безумие, которое мы экспортировали во все концы планеты, это было ясно как день.

– Ну как, интересно?

– Очень. Тут есть настоящий замысел, целый мир…

Люди прогуливались, потягивали шампанское и дымили, дымили, как сорок тысяч каминов, являя свое реальное, осязаемое присутствие; какой-то верзила налетел на меня, я потерял равновесие, меня окружала целая армия призраков, голограмм, искусно расставленных незримыми силами, чтобы вконец добить меня, расшатать последние остатки душевного здоровья.

– Особенно эта идея переворота, вывертывания себя наизнанку.

– И мне тоже очень нравятся эти статуи…

Я завязал разговор с одним из посетителей, пусть даже я ни секунды не сомневался в том, что все это лишь формы, лишенные содержания, возможность говорить, сказать что-то другому человеку словно вдруг вернула мне равновесие, артикуляция давалась с трудом, – конечно, замысел интересный, но, признаться, мне всегда было трудно воспринимать подобную живопись, гомон и дым достигли пароксизма, ах, так вам не нравится современное искусство? За спиной моего собеседника возникла соседка, та самая, с которой я повздорил и которую, пока меня не было дома, изнасиловали юнцы, а потом появились и другие старики, старики, которых я обчистил, те, что погибли во время пожара в Сен-Клу, потрясающее сборище стариков, моих жертв, они сошлись снова, одержимые жаждой мести, призраки, виденные мною во время безумной гонки, они опять нападали, ненасытные, неудовлетворенные; я попятился, это он, вы узнаёте его, это он, прохвост, грабитель, жулик, мразь; в дальней комнате сгущалась грозная тень множества статуй, огромных, деревянных истуканов, тесанных топором, или даже дисковой пилой, что стояла в целлофане в начале выставки, мне пришла дурацкая мысль, что это какой-то эрзац идолов с острова Пасхи, а потом все вдруг исчезло, – похоже, я избежал праведной кары, уготованной стариками, я стоял перед дверью, оглушенный, вновь и вновь спрашивая себя, было ли мое восприятие мира, с самого рождения, действительно реальным или же, как и все вокруг, лишь тотальной иллюзией.

Статуи в стратегических точках, на месте гениталий, были запачканы алыми брызгами, у нас тоже есть свои правила, ха-ха, и, вспомнив это, я вдруг словно осознал природу сил, окружающих нас, граничащих с нашим миром, и, быть может, причину всего – нашего бреда, помешательства, мы разонравились исполинам, и они решили завинтить гайки, стереть нас в порошок, скоро пыль от наших костей покроет мертвую планету, у нас свои правила, ха-ха, я снова вспомнил соседку и юных дикарей, изнасиловавших ее, лицо Марианны, когда я вернулся, военных на эспланаде Дефанс, у нас свои правила, ха-ха; видение статуй перемежалось чем-то вроде фотовспышек, я вернулся в дом, сел за письменный стол, вновь включил компьютер и принялся за работу.

Чтобы оставить мир после себя в полном порядке, оставалось закончить последнее дело.

У Михаэля, сына Приама и Одетты, было трое детей от первого брака – Серж (1915–1972), Анна-Лаура (1922–1942) и Гортензия (1924–1942); Михаэль и обе его дочери погибли в концлагере – щелкните дважды на выбранных вами именах, подсказывал компьютер, – и тут же к ним приклеились мириады других людей, из XIX века, эпохи Возрождения, средних веков, античности, целая когорта имен расположилась под Михаэлем, потом под Анной-Лаурой, наконец, под Гортензией – впечатляющий список, казалось, каждое лицо на миг заглядывает в амбразуру окна, армада призраков, на долю секунды возникающих из небытия, чтобы исчезнуть навек; нужно стереть их из памяти, каждый раз, когда я щелкал по корзине, целый фрагмент истории земли окончательно растворялся во мраке.

Каждый день был разлинован, как нотная бумага, время было расписано в лучшем виде, я спал беспокойным, полным видений сном, поутру охотился на кроликов, я сидел в засаде в поле, за домом, а когда появлялась невинная жертва, гнал ее, вооружившись палкой с привязанным к ней лезвием ножа, гнал во весь опор к подобию сети, которую соорудил из проволочной сетки, обезумевший зверек попадался в ловушку, и я мог с наслаждением пронзить его своим копьем; со временем ко мне пришла уверенность, техника стала более отточенной, постепенно я становился настоящим охотником, воителем без страха и упрека на тропе охоты, в полдень я жарил свой трофей, с картошкой и луком-шалотом, огромные запасы которых обнаружились в подвалах, а потом вновь принимался за работу, уничтожая на компьютере все воспоминания о мире, имя за именем, строчку за строчкой, до полного истребления.

В конце концов я добрался до кучи всяких карточек и ссылок, в сомнительных случаях без колебаний обращаясь к архивам, сын такого-то и такой-то; если человек погиб на поле брани, над крестом следовало поставить Л; ? означало неточно, О – отец, М – мать, развод обозначался перевернутыми скобками) (, а б.п. значило без потомков, было странно и одновременно интересно погружаться в глубины времени только для того, чтобы в итоге уничтожить его, так просто, одним движением.

Вечером я ужинал легким супом и, прочитав пару страниц из книжки, найденной в соседнем доме, забывался все тем же мучительным сном.

[…] особое место занимают отдельные жестокие зрелища – как, например, трагедия, где все вращается вокруг одного кризиса, который следует либо устроить, либо разрешить; как те особые события, что создают у нас иллюзию, будто, в силу некоего сходства или тайного подобия, через них мы открываем самих себя; они приобретают в жизни, быть может даже интенсивнее, чем любые другие, характер поворотных моментов или откровений […]. 

Во сне из глубины экрана ко мне приближался слон и пытался меня растоптать. Что же до откровений, то ввиду перенесенных мною испытаний они, должно быть, в один прекрасный момент разбежались на все четыре стороны, оставалась разве что моя внезапно открывшаяся принадлежность к богам, достичь которой, признаться, с каждым днем становилось все труднее, прочее же, можно сказать, являло собой одно блистательное отсутствие, один хрен, вот и весь урожай бедняги на сегодняшний день, хрен и боль, и прежде всего нищета!

[…] наблюдая ритуалы, игры, празднества, люди получают естественную отдушину для своих эмоциональных порывов и могут вообразить, по крайней мере на время, будто заключили договор с миром и вновь воссоединились сами с собой […]

Да, бедняга поскользнулся на какой-нибудь банановой кожуре, и слон топтал его, но, на беду, никакое озарение не пожаловало, он просыпался, Зерцало тавромахии, все помятое, валялось в складках одеяла, а впереди ожидал новый день, и он, одинокий, заброшенный, вновь будет вести счет тем, кто раньше или позже был на этой земле и уже никогда на ней не будет.

Я словно раздвоился, я был не в себе, ошарашенный взлетами и падениями американских горок, покорных судьба ведет, непокорных тащит, эта цитата стояла эпиграфом к одному из сборников генеалогий, я даже не знал, отношусь як пер вой или ко второй категории, меня швыряло от берега к берегу какими-то глубинными завихрениями, и я лишь всеми силами старался не утонуть; единственное, что еще было важно, – это заставить себя по утрам волочить ноги, не находя, впрочем, для этого занятия никаких убедительных причин, кроме разве что дурацкого чувства, что сначала нужно завершить работу, а потом уже получить наконец право отдохнуть и раствориться в вечности.

Иногда я спускался в подпол, в огромный винный погреб, и сидел там неподвижно в полной тьме, среди таких же галлюцинаций, как во время своих странствий под Нотр-Дам, только на сей раз меня посещали иные видения, я пребывал внутри красочной романной фантасмагории, бесконечно меняя роли, я играл поочередно множество персонажей – первосвященника, жаждущего власти и отправляющего культ среди каких-то странных переплетенных пирамид, девушку, которую собираются принести в жертву, помощника палача и самого палача; каждая история давала повод для того, чтобы моя идентичность враз разлеталась на куски, дробясь до бесконечности на крохотные подмножества, одно невероятней другого, наделенные собственной жизнью и, однако, принадлежащие мне, тысячи крохотных светящихся точек, рассеянных в гигантской массе вселенной, фонтан, сверкающий гейзер, что безмолвно вырывался из моей телесной оболочки; я был одновременно жрецом, приносимой в жертву девушкой и палачами, тень пирамиды становилась прозрачной, я ощущал, что покинул пределы ночи и звезд, достиг замечательного чувства отрады и чистоты, а потом сеанс кончался и я, несколько одурелый, возвращался на первый этаж и садился за работу.

Конечно, вокруг была пустота, одиночество и жестокая тревога от всей этой апокалиптической ситуации, но однажды утром мне пришла в голову нехитрая мысль: ведь если я не кто иной, как последний человек на планете, значит, здесь больше не осталось женщин, и этот печальный факт неожиданно поверг меня в безграничную тоску, напрасно я пытался сосредоточиться на компьютере – у меня была смутная идея завершить свои генеалогические операции, а потом покончить с собой, – мои грезы постоянно обращались к вполне недвусмысленным картинам, я видел груди, волосы на лобке, округлости ягодиц, ощущал сладкий, пьянящий запах, воображал себе встречу Последней Женщины и Последнего Мужчины и последующий упоительный бред; как правило, после этих напряженных размышлений я выскакивал во двор и яростно дрочил, сопровождая свое возбуждение неистовыми проклятиями по адресу тишины и легкого ветерка: пошли в задницу, суки, пошли в задницу, в один прекрасный день вы заплатите за все, мое семя разливалось по щелястым плитам, – но исступление мое было бесплодным, мандрагора не выросла.

Именно в процессе этого небольшого упражнения и произошло событие, вновь изменившее ход моего одинокого существования. С некоторого времени я стал замечать вокруг дома следы копыт, а однажды ночью мой беспокойный сон нарушил топот кавалькады, – во всяком случае, мне так показалось. И вот теперь, после полудня – я как раз завершал свои ритуальные омовения, ледяной душ, а потом облегчение с потоком проклятий – какой-то шум заставил меня повернуть голову: мощное сопение и царапающий звук; в анфиладе, выходящей на площадь, стоял огромный бык, чудовище, он косил бешеным глазом, раздувал ноздри и явно собирался поднять меня на рога.

[…] рассмотрев искусство тавромахии с точки зрения его связей, особенно связей с эротикой, можно утверждать, что оно предстает одним из тех фактов-откровений, которые высвечивают в нас некоторые темные частицы нашего я, постольку, поскольку воздействуют на нас посредством своеобразной симпатии или сходства, и эмоциональная сила которых объясняется тем, что они суть зеркала, отражающие сам образ нашей эмоции в объективированном и как бы предсказуемом виде […]

Я едва успел спрятать свой пест и влететь в дом, зверь мчался на меня со скоростью трехсот миль в час.

Значит, по деревенским улицам бродил брошенный племенной бык, бойцовый зверь. Мурио. Хищник.

Нависавший над моей жизнью постоянной скрытой угрозой.

До меня донесся глухой удар рогов, сотрясавших дверь.

Возможно, он подстерегал меня с самого начала, ждал своего часа.

Я крикнул, пошел вон, кыш-ш-ш, убирайся отсюда.

Являя своим присутствием бремя ожидавшей меня кары, меня разорвут на части, затопчут, как и подобает поступать с предателями, отступниками и париями.

Наконец он убрался, здоровенный гад, истосковавшийся по убийству, готовый превратить свою жертву в котлету. В этом, безусловно, устрашающем явлении было по крайней мере то преимущество, что я столкнулся с живым существом, несколько более весомым, чем кролики, вороны и прочие зловещие птицы, кружившие над деревней. Отныне мне следовало быть вдвойне бдительным, постоянно готовым к худшему, а я-то наивно решил, что нудная классификация моих компьютеризированных призраков – последнее испытание, выпавшие мне на долю; приходилось признать, что ничего подобного, и если в конце пути меня действительно ждало триумфальное возвращение на утраченный Олимп, то я его честно отработал.

Вечером, засыпая в своей осажденной крепости, я сказал себе: если подумать, что мне пришлось пережить за этот год, то я чертовски хорошо держу удар.

Ты отлично держишь удар, приятель.

Я должен был бы сыграть отходную уже давным-давно. Так сделал бы кто угодно. Сломался бы, отступился. А я нет. Я по-прежнему был здесь, готовый к следующему испытанию, как тот болван в телеигре, где вас заставляют проделывать кучу идиотских полуспортивных штучек под вопли восхищенной публики, гляди, во дает, сукин сын, спорим, он сейчас свернет себе шею.

У меня и на этот раз не было выхода, я должен был убить быка, убить собственными руками и перерезать ему глотку, чтобы зверь умер, а его кипучая кровь оросила землю потоком искупительных брызг.

Выработка эффективной стратегии и изготовление смертельной западни, способной изловить этого мастодонта, отняли у меня целую неделю. Я на время оставил свой труд писца и занялся новым делом: уничтожением быка. Меня снедала ужасающая, чудовищная ненависть, ненависть и гнев, каких я сам за собой не подозревал, мне хотелось его убить, раздавить в лепешку за все, что я вынес, за свой страх, боль, смерть Марианны и ребенка, за ту кошмарную пропасть, что на каждом шагу разверзалась у моих ног, я до боли, до скрипа стискивал зубы, представляя себе тот момент, когда стальное острие моего копья вонзится в эту массу мышц, – убить, увидеть кровь, сделать больно этой жирной мрази – чтобы он мучился, бился в агонии и я наконец прикончил его.

Я воспользовался канавой рядом с домом, задумав применить древнюю стратагему, вернуться к традиции предков, охотников на мамонта, и устроить замаскированную яму, утыканную острыми деревянными кольями; мне пришлось зацементировать ее с одной стороны, расширить углубление и обозначить колючей проволокой нечто вроде коридора, чтобы у жертвы не было иного выбора, как только ринуться рогами вперед, уже заранее считая себя победителем, на жалкого, выдохшегося человечка – ошибаешься, дружок, сильно ошибаешься, эта ошибка будет стоить тебе жизни, я разговаривал сам с собой, посмеиваясь под нос, я тебя сделаю, подонок, раскрою тебе брюхо отточенными, острыми мечами, ты будешь тихо подыхать, а я помочусь на твои раздувающиеся ноздри, чтобы помешать тебе испустить последний вздох; я забаррикадировал ворота на участке, чтобы он не застал меня врасплох, жирная туша дважды наносила мне визит, пытаясь выломать засов, тот, слава богу, выдержал, не волнуйся, дорогой, скоро я буду в полном твоем распер ряжении. В первый раз за долгие месяцы, возможно, благодаря физическим упражнениям, а может, по какой-то другой, неизвестной мне причине, едва моя голова касалась подушки, как я со спокойной душой проваливался в глубокий сон, полный приятных, нежных сновидений, и спал до самого утра.

Наконец, спустя несколько дней, битва состоялась, закончив ловушку, я стал ждать, спокойный и нетерпеливый, когда противник соизволит явиться, колючка была снята, а ров хитроумно замаскирован комьями земли и травой. Над ней, в дополнение к дьявольскому механизму, я устроил турник, когда бешеный бычара нацелится на меня, мне нужно будет лишь повиснуть на перекладине, и эта дрянь, увлекаемая собственным весом, провалится в могилу.

Меня распирало от гордости за свою изобретательность.

Конечно, риск был, но это делало мне честь, у зверя оставался шанс, я вполне мог промахнуться, не ухватиться за турник и самым дурацким образом повиснуть у него на рогах, клянусь, в этом случае меня бы ничто не спасло.

На первый день враг не появился. На второй тоже.

Ты ведешь войну нервов, мерзавец.

И вот, когда я как раз размышлял о том, что злодей, наверно, удрал, до меня донесся какой-то шум, я подскочил. – совершенно замечтался, едва успел отбежать и занять позицию у рва, на поясе у меня был надежно закреплен меч из лезвия дисковой пилы, на меня мчался ураган.

[…] от тавромахии, служившей нам примером трагического искусства, целиком основанного на возможности ошибки и физической раны, мы пришли к эротике, средоточием которой является сама подобная рана, учитывая, что в акте любви как нельзя более ясно обнаруживается важнейшая роль полного разрыва плоти […]

Я больше не растрачивал драгоценную энергию на тщетные мастурбации, я был собран, в голове просветлело, тело отдохнуло, и все же неистовая сила, летевшая ко мне со скоростью бешеного локомотива, смела меня прежде, чем я успел пошевелиться, я почувствовал, что взлетаю в воздух, подброшенный тоннами злобы и ярости в чистом виде, однако моя правая рука каким-то чудом сумела уцепиться за перекладину турника; пока тело носорога с треском валилось в яму, я в последний раз попытался поймать перекладину другой рукой, но сорвался и рухнул вниз, самым жалким образом, готовый неизбежно превратиться в лепешку, и, когда падал, в голове мелькнула странная считалка:

и еще фигура человека, совершавшего пробежку в Дефанс, он мчался как сумасшедший, и еще странная картина в комнате напротив компьютера, и олень, и единорог; бык, наверное, ухнул вниз со всего маху, всем весом, да меня донесся его неистовый рев, я спрыгнул на массу плоти, безуспешно пытаясь уцепиться за край рва, но все, что мне удалось, – это усесться верхом на спине быка, бронтозавр лупил во все стороны рогами, как одержимый, мою правую ногу зажало между его туловищем и стеной, тело пронзила жгучая боль, и недотеп среди нас не видать, перед моими глазами всплыла обложка первого альбома Лаки Лака, Родео, Лаки Лак был тогда еще худенький, с размытыми чертами лица, если бы не физические ощущения, и запах, и мощь зверя, ревущего, словно лев в западне, я бы и на этот раз решил, что это сон, виртуальная реальность, внезапно возникшая под действием незримых сил, что окружали меня, старались сбить с толку, но дикий удар рогов заставил взглянуть на вещи более трезво.

Мне удалось вытащить свой меч, и избиение началось.

Судя по всему, бык застрял среди заостренных кольев и теперь ужасно мучился, каждое движение причиняло ему боль, мой первый удар, в сущности, лишь отвлек его от страданий, получай, поросеночек, я намотал на винт дисковой пилы длинную резинку, лезвие моего оружия было острее бритвы, уши, уши и хвост, еще я отрезал одну ноздрю, он лягался изо всех сил, я с воплем выколол ему глаза, я был весь в крови и пене, я бил вслепую, все сильней и сильней, время словно остановилось, у меня заболела рука, но одолеть этого могучего черта пока не удавалось, он по-прежнему дергался, пытаясь стряхнуть завладевшего им жалкого паразита; когда я добрался до яремной вены, он еще шевелился – подохни, адское создание; умирая, он подпрыгнул как сумасшедший, вырываясь и суча громадными ногами суккуба по заляпанной кровью траве, я прикончил его, в последний раз полоснув мечом, моя нога превратилась в кровавое месиво, один палец был сломан, ладони содраны, так я сжимал рукоять своего штыка, но в общем и целом я еще легко отделался.

Ты сдох, подонок.

Ты сдох, и это я убил тебя.

И силой этого в высшей степени символического акта целая туча колдовских чар, казалось, сгинула в тумане небытия.

Я убил Зверя.

Убил безупречно.

Как воин, столкнувшийся с неодолимым и одолевший его.

Я перекрестился, став на колени рядом с еще дымящимися останками достойного противника, и вырезал из его окровавленного бедра стейк.

Кто-то выигрывает, кто-то проигрывает, дружок, таковы правила игры.

Я вернулся домой, размахивая мечом, намереваясь приготовить себе обед – мой ростбиф ручной работы. Я Король, я никого не боюсь, теперь вам придется считаться со мной, хотите вы или нет, кто бы вы ни были, шайка недоносков, я еще не сложил оружия, это уж будьте уверены.

Я Король, повторил я, еще весь дрожа от своего перевоплощения, я Король, и чихать я на вас хотел.

Я был бодр и полон сил, будущее, какую бы форму оно ни приняло, не внушало мне страха, однако наутро, вернувшись осмотреть поле битвы, я не обнаружил никаких следов быка, труп исчез, а на месте рва была едва заметная ямка, в которой нельзя закопать даже собаку, – ни следов борьбы, ни крови; меня вмиг охватила оторопь, жуткая паника, я сошел с ума, я в психушке, Марианна отправила меня в больницу, все, что я видел на протяжении долгих месяцев, – апокалипсис, смерть близких, бег вперед, одинокий и безнадежный, – было лишь бесконечным бредом, мешаниной зловещих фантазмов, я неспособен даже воспринимать реальность такой, какая она есть.

Это невыносимо.

Хоть бейся головой об стенку.

– Марианна, – закричал я, – Марианна, ты здесь, есть кто-нибудь вокруг?

Наверное, я находился в прострации, под надежным присмотром, в лечебнице, покинутый близкими и окруженный дебилами и сумасшедшими.

И всего-навсего видел трехмерный фильм, рожденный моими ублюдочными галлюцинациями.

В столовой валялась веревка, прежде не попадавшаяся мне на глаза, я спокойно посмотрел на нее, взял, потом вышел из дома, привязать ее к воротам было проще простого, – значит, весь этот маскарад преследовал лишь одну цель: заставить меня умереть; но если моя теперешняя жизнь – только долгий и страшный фантазм, то позволит ли мне смерть перенестись в ту реальность, какая сегодня, похоже, была мне недоступна? Я представил себе, как звонит телефон, Марианна снимает трубку, да, он скончался, остановка сердца, это произошло сегодня ночью, нет, никаких особых причин, он не был как-то особенно возбужден, во всяком случае не больше обычного, сочувствие на лицах персонала, подобающие случаю разглагольствования психиатра и, наконец, мрачные похороны на маленьком пригородном кладбище.

Что душа моя отлетит к более милосердным небесам, в этом были большие сомнения, я отчетливо видел, как приземляюсь в аду, как вечно горю в огне, с тем самым бокалом, что был у меня в руках, ничего другого меня явно не ожидало.

Веревка была сырая, жесткая, я чувствовал, как шероховатая пенька царапает мне шею. Если подумать, это не самое удачное решение – покончить с жизнью, какой бы виртуальной она ни была.

Тем более что это могла быть последняя уловка моих врагов с Олимпа, чтобы устранить неудобного конкурента. Естественно, если принять гипотезу, что я не чокнутый, а Зевс.

– Есть тут кто-нибудь? – крикнул чей-то голос. – Есть кто живой в деревне?

Голос был женский.

Женский голос.

Я выпутался из скользящей петли, ко мне направлялась группа странных фигур с бритыми головами, облаченных в подобие белых тог, полотнища плескались на ветру; не двигаться, снова произнес голос, мы вооружены, – это были женщины, десяток женщин, с луками или арбалетами, нацеленными на меня; наверно, вид у меня был вконец перепуганный, потому что говорившая велела мне спускаться вниз, уверяя, что никто не собирается причинить мне никакого вреда, остальные закудахтали, – конечно, не вред, ух-ух, скорее наоборот. И я подчинился, отложив свое самоубийство на потом.

– Ближе, – скомандовала предводительница, – подойди ближе, но без резких движений.

Вылитые туареги или призраки из греческой трагедии. Я заметил, что под своими одеяниями они совершенно голые, и этот факт тут же поверг меня в транс. Женщины. Голые. Практически нагие под простынями. Среди них имелись и старухи, и абсолютные гнилушки, но некоторые были недурны. Откровенно недурны. Хотелось мне адски.

Какая-то толстуха связала мне руки за спиной, мы вернулись в дом, они перерыли его сверху донизу, компьютер на втором этаже был включен, и, когда предводительница подошла к нему, надписи побежали, словно программа свихнулась и загрузилась сама собой, послышались странные потрескивания, воительницы недоверчиво отпрянули от меня, пришлось объяснить, что дом заколдован, я тут ни при чем, он живой; маленькое войско тут же испуганно выкатилось наружу, а с ними и я, их пленник, они прихватили все, что могло представлять интерес, несколько оставшихся консервных банок и медикаменты. На окраине деревни женщина, что держала меня, связанного, стала читать стихи:

И то, как она их произносила, в сочетании с несколько вялым ощущением, что вот, теперь мне никуда не деться от стада полуодетых баб, наполнило меня изумленным восторгом. С тех пор как я оказался в деревне, мне ни разу не приходило в голову расширить границы своих исследований, посмотреть, что там дальше, хотя, судя по плакатам, берег Луары совсем близко: то ли дом слишком притягивал меня, то ли по горло хватало воспоминания о пересохшем русле Сены, – к чему получать еще одну травму; реки перестали течь, и это, бесспорно, было одним из наихудших зол, тайным знаком, что все утратило смысл и остановилось, что мы пропустили последний корабль и уже никогда не вернемся в гавань, а потому, когда я, вслед за своими надзирательницами, вышел на небольшой мысок среди океана грязи, расстилавшегося вокруг вывернутых из земли деревьев и песчаных островков, у меня вырвался невольный вздох облегчения, забрезжила надежда, что, быть может, еще не все пошло прахом, по крайней мере не окончательно, – на берегу были привязаны лодки и ожидали другие женщины. Впервые за долгое время я почувствовал, что атмосфера немного смягчилась и скрытая враждебность, разливавшаяся вокруг с самого начала катаклизма, хоть на время сделала перерыв.

– Кто его берет? – спросила предводительница. – Он поедет в нашей лодке или еще кто-нибудь хочет начать?

Одна из женщин-призраков хихикнула, другая закудахтала, ну если ты нам оставишь немножко, Глэдис, хи-хи, если ты потом его вернешь, и тут я вспомнил, в каком оказался нелепом положении, я попал в плен, и на меня явно покушались.

Я забрался в первую лодку, по-прежнему прикованный к охраннице, женщина позади меня отдала швартовы, и представление началось: та, которую звали Глэдис, освободила мне одну руку, потом, как безумная, впилась мне в губы и расстегнула ширинку, это послужило сигналом к началу оргии, водной оргии, с меня сорвали одежду, мою красивую одежду, добытую в шкафах заколдованного дома, и три чертовки вмиг всосались в меня, тянули во все стороны, опрокинув, надраивали, вызывая легкую панику и жуткое возбуждение; готово, он стоит, сказала одна из моих новых подруг, какой твердый, все трое по очереди сосали меня, а потом я их, остальные лодки виделись словно в череде безумных вспышек, стадо гарпий в самых нелепых позах, ласкающих друг друга, онанирующих, я почувствовал, как чей-то палец проникает мне в задний проход, и предводительница, та, которую звали Глэдис, заставила меня ее взять.

Я почти физически ощущал, как улетаю куда-то, и снизил обороты.

– Советую сдерживаться, если твой член перестанет стоять, они способны тебя убить.

Я шагал по каменистой почве и размышлял о том, что у дороги нет конца.

Ее шепот заставил меня удвоить пыл, на остальных лодках аплодировали; полоумные, я наткнулся на группу полоумных, сексуально озабоченных баб, готовых на все, лишь бы удовлетворить свою похоть, – это говорил мой внутренний голос, – посмотри, ты только посмотри, какой ужас, как можно настолько погрязнуть в пороке, будь хоть трижды конец света и апокалипсис; на нас шла штурмом беззубая старуха, она оттолкнула Глэдис и выставила передо мной свои раззявленные ляжки, но я все равно хотел, как больной, как проклятый, и я взял ее тоже, а потом толстуху рядом, а потом других, и еще, и еще, я запускал свободную руку в ветхую бесплотную щель, кусал груди рыженькой, я лез из кожи вон, чтобы их удовлетворить, – я вас затрахаю, мерзавки, вы получите, чего хотите, мало не покажется; на какой-то короткий миг мне привиделось, что я вхожу в маленькую церковь в Солони, неф пересекали полосы солнечного света, и я, взволнованный и полный благоговения, простирался ниц перед статуэткой Девы Марии – я вам всем вставлю, банда шлюх, я вас так отделаю, что вы молиться на меня будете.

И сказал Господь: вопль Содомский и Гоморрский, велик он, и грех их, тяжел он весьма.

Передо мной был мной двойник, и эта встреча меня не пугала.

Вместо видения Девы возникло нелепое видение быка, а с ним мне словно внезапно открылось могущество й тайная власть самой Земли, окружавшая нас река и то, как я их трахал, вмиг обнажили скрытый смысл моей битвы: я был одержим, в меня вселилась душа зверя, самый сгусток его мощи, – быстрее, вопила моя новая партнерша, прибавь обороты, – отныне мой член был лишь продолжением дьявольской жизненной силы, силы почти божественной, сверхъестественной, он служил ярким признаком того, что я, возможно, и вправду недалек от небесного происхождения; я включил предельную скорость, и она дико заорала, потом ее, в свой черед, сменила другая, когда последняя из них вырвалась из моих роковых объятий, я почти не устал и был по-прежнему в полной боевой готовности.

Честно говоря, я ждал с их стороны хоть слабого намека на благодарность, признательность, но они как ни в чем не бывало повалились по своим лодкам, мы тихо приткнулись к песчаной косе, усеянной хилыми деревцами, и вся эта милая компания преспокойно захрапела, я остался один; оковы на моей руке закрывались на маленький висячий замок, я любовался лунным светом и упивался своей силой, которая, казалось, не собиралась иссякать; ближе к полуночи Глэдис проснулась, и я взял ее снова, еще яростнее, чем в первый раз, а потом, сделав дело, и поскольку и ей, и мне явно не спалось, я стал жадно расспрашивать ее, пережила ли она тоже конец света? реально ли это все, или я брежу в припадке неизлечимого безумия? а если мы все переживаем апокалипсис, то какого черта она делает здесь, на лодках, посреди Луары, со своими полуголыми старухами и идиотками в тогах? и наконец, прежде чем она подробно разъяснила мне эту загадку, все ее поводы и причины, я пошел ва-банк и спросил, не кажется ли ей иногда, будто все, что мы видим – реальность, жизнь, есть только иллюзия, выдуманная нами самими, а значит, вся эта череда катастроф – не что иное, как еще одна химера. Задавая вопрос, я не сводил с нее глаз, говоря себе, что если моя догадка верна и это действительно заговор, то она как минимум моргнет, выдаст себя каким-нибудь жестом, не оставляющим сомнений, что и она из этой шайки, но она всего лишь пробормотала, глядя на воду: если это иллюзия, то, можно сказать, общепринятая, – в ее лице ничто не изменилось, ни одной морщинки; к тому же с первых дней кризиса у нее пошла полоса несчастий, она работала воспитательницей по особым проблемам в санатории, беда обрушилась на них, на нее и пансионерок; со всего размаху, несколько месяцев они держались благодаря припасам, хранившимся в замке, где размещался санаторий, а потом явились грабители, и им пришлось бежать, кого-то убили, другие умерли от горя, ужаса или болезни, как и многие после этого нежданного удара судьбы, в конце концов они нашли лодки и пустились вниз По реке, нагие – грабители украли у них одежду, – завернувшись в простыни из санатория, отдав свои жизни в руки Господа и смутно надеясь, что когда они доплывут до океана, их муки так или иначе кончатся.

Они встречали сверхъестественных животных.

Чудовищ.

Они шли через враждебные края, мир, казалось, распадался, и земля разверзалась у них под ногами.

Они стали свидетелями взрыва на атомной станции, и облако сожгло одних и пощадило других.

Целыми днями их преследовали по берегам полубезумные, почти обугленные существа, расплавленные, свихнувшиеся под действием радиации и токсичных паров, эти монстры выкрикивали страшные проклятия и мастурбировали.

В пути им попадались одни мужчины, ни единой женщины, и Глэдис решила, что, наверное, в живых остались только они, последний шанс человеческой расы.

Те, кого задело облако, умерли, а остальные решили идти дальше, искать производителя.

Производителя.

Кого-нибудь, здорового с виду, способного оплодотворить женщин, которые еще могут стать матерью.

Та, что декламировала стихи, увидела во сне заброшенную деревню, там их ждал знак, и туда направляло их божество.

Занималась заря, пейзаж со склонившимися над рекой деревьями и серыми волнами казался черно-белым, на бывших телеграфных столбах висели, мотаясь на ветру, распятые тела, повешенные, прибитые гвоздями, клочья гниющей плоти на голых скелетах, от реки поднимался легкий туман, солнце еще не встало, я как никогда ощутил бессмысленность нашего присутствия в мире, полную пустоту, бесцветной печатью которой отмечена вся сумма наших существований: умрем мы или нет, или даже погибнет весь род человеческий, бог мой, какая разница; Глэдис снова принялась меня сосать, и мне снова пришлось ее трахнуть, остальные начали просыпаться, я не спал ночь, а впереди был явно тяжелый день, я думал было броситься в воду и попытаться спастись, но куда идти и что делать? Тем более что они не задумавшись убьют меня, как дикари, своими стрелами и аркебузами, да потом, мне и тут было хорошо, я – случайный жеребец среди каравана, тихо плывущего в небытие; Глэдис кончила и отодвинулась, и сарабанда началась по новой, а безумная все пела:

Некоторые трупы были нанизаны на крючья, словно их припас в ожидании великого пира гигантский мясник; при виде столь близкой картины смерти – мы на своей узкой песчаной косе находились всего в десятке метров от берега – их сексуальное исступление удвоилось.

От безумной сладко пахло, груди у нее были еще крепкие, я быстрее заработал бедрами, девицы подбадривали меня криками ура и опять начали хлопать в такт.

И снова Дева выходила мне навстречу, мы с ней сидели на Великой Китайской стене, вокруг тоже стоял какой-то туман, она молча, в упор смотрела на меня, ее взгляд не выражал ни особой нежности, ни упрека, в какой-то момент воздух, атмосфера и погода, казалось, пришли в равновесие, нашли ту единственную точку, где встречные силы взаимно уничтожаются, а потом все перекрыли крики слабоумных, вставь ей, давай, проткни ей муфту, а-а-а-а-а-а-а-а-а-а, скованное запястье болело, замок царапал кожу, и мне пришло в голову, что, наверное, во мне не осталось ничего от того человека, каким я был год назад.

На берег высыпали люди, они что-то орали, обращаясь к нам, – а я-то считал себя последним обитателем земли, да ничего подобного, нас было еще много, – один из типов бросился в воду и поплыл, костлявое лицо придавало ему перепуганный и важный вид; не останавливайся, говорила безумная, люби меня, люби меня дальше; Глэдис и ее сподвижницы, словно армия в полной боевой готовности, прицелились из арбалетов, множество стрел вспороли воздух и мгновенно разнесли мутанту череп, его приятели в ужасе махали руками, раненый скрылся под водой, уносимый течением, а убийцы, потянув за нитку, выловили назад свои стрелы, словно безобидные домохозяйки, заботливо сматывающие вязанье; мы отдали швартовы, и наш речной конвой снова пустился в путь; теперь меня, взвизгнула одна старуха, теперь моя очередь, сколько можно ждать, чем я хуже вас, вечно я последняя, нельзя же так.

– Спокойно, – сказал я, – сидите тихо, или у меня ничего не получится.

Все тело болело, меня словно измолотили, высосали, выжали как лимон, в известном смысле так и было, одна из шлюх сказала: если он больше ни на что не годится, надо его убить, шлепнуть, как всех прочих, и дело с концом, но тут вмешалась Глэдис, я наблюдал за происходящим рассеянно, почти безучастно, в конце концов, кто-нибудь уже давно должен был меня прикончить, да и что я мог с ними поделать, умереть в жаркий летний день, отодрав целую кучу полоумных на Луаре, думаю, я бы писал эту сцену с восторгом, сначала оргию, потом казнь. Я не согласна, повторила Глэдис, он первый, кто не похож на барахло, пока мы его оставим, та, что была в соседней лодке, абсолютная чурка, все время сморкавшаяся в два пальца, поддержала ее, промычав, Эдис п'ава, вва, вва, глаза у нее были стеклянные, рыбьи, она бы здорово смотрелась на презентации водной планеты – превращение людей во всяких земноводных и рыбешек.

Эдис п'ава, вва, вва, он нас т'ахнул, его можно оставить. Я спрашивал себя, что бы это значило, то ли бред сумасшедшего, то ли все запреты и засовы действительно враз исчезли, едва прорвало плотины цивилизации.

Истина, скорее всего, находилась где-то посередине, все их наклонности явно были при них с самого начала и лишь обострились в новых обстоятельствах.

– Тогда надо, чтобы он кончал, если он не кончит, у нас не будет маленького.

Внутренний голос тихо шептал во мне, шепот был привычный, я уже слышал его, я вновь вспомнил, что случилось в подвале у стариков, ужас во время ограбления, когда мне показалось, что я заклял какую-то силу, дьявола, сверху накладывались фигуры двух гадин в церкви, ты не против, если у нас будет ребенок? – спрашивала Марианна, – ты не против, если мы его сохраним? и свой ответ, о'кей, о'кей, а потом труп, труп умершего ребенка, мы с тобой, нашептывало мне нечто, соглашайся, скажи, что ты их удовлетворишь, что ты сделаешь их плодоносными, мне пришла в голову жуткая мысль, что в ту ночь в меня вселился призрак, демон и с тех пор диктовал мне каждый жест и поступок, каждое слово и что я всего лишь полая раковина, вместилище какого-то ядовитого, злобного Другого.

Дагон сегодня, среди нас.

– Я могу вас удовлетворить, – сказал я, и голос мой звучал громко и уверенно, – я сумею сделать вас плодоносными.

Я переводил взгляд с одной на другую, медленно, внимательно, я смогу вас наполнить, оплодотворить, браво, одобрил инкуб, они ощущают твои флюиды, твою власть, это хорошо. Во мне жило что-то, что не было мною, но чья дрожь и вздохи отдавались во мне, какая-то сила, прежде таившаяся, а ныне осмелившаяся выйти на свет. Скажи, я Бог? – спросил я, мне так казалось, я был прав? – и после минутной паузы услышал ответ, нет, не совсем, не сам Бог, а тот, кто был ему дорог и предал его.

– Я за, – решила безумная, – я за, но, когда мы забеременеем, мы его убьем.

Остальные шумно поддакнули, да-да-да-вва-ва, теперь им захотелось есть, и мы причалили к островку, одна из чокнутых вытащила из воды целую связку рыбы, бечевки были привязаны к корме челноков, Глэдис развела костер зажигалкой, осторожно вынув ее из пластикового кармашка, зажигалкой Бик, она чиркнула старательно, всего один раз, не больше, и мы поели, бедные грешные рыбари, затерянные на необъятной; разрушенной либо, во всяком случае, стремительно меняющейся планете, группа свихнутых и дебильных баб со своей наставницей и я, все еще в плену, с наручником, я сидел на Дне лодки и как мог защищался от солнца, оно начинало припекать, надо было сохранять хладнокровие, несмотря на эту историю с одержимостью; если прежде опасность и враг окружали меня со всех сторон, то теперь они были во мне, в том, что я, исходя из жизненного опыта, всегда считал своей сущностью, сокровенным я.

Рыба была восхитительная, зажаренная на камнях, с пряными травами, настоящий пир, я так облизывался, что еще больше захотел пить, мне протянули флягу, вода в реке была грязная, или радиоактивная, во всяком случае, от нее начинались жуткие колики и кожные болезни, мы все равно облученные, это ведь раз и готово, расхохоталась рыжая, в этом смысле мы уже давным-давно ничего не боимся, и я сказал себе: а ведь и я, наверное, облучился, и неслабо, и тут же понял, что больше не боюсь умереть или заболеть, что я уже по ту сторону, тем более что не знаю даже, существует ли смерть на самом деле; ты ошибаешься, опять взялся за дело голос, смерть – вещь абсолютно реальная, напрасно ты в это не веришь, и, словно отвечая ему, одна из девиц закричала: посмотрите на мертвецов, они как будто плавают; это вызвало бурное веселье, река несла трупы, а им было смешно, в конечном счете это скорее радовало, я тоже засмеялся: поглядите, вон тот, он похож на бегемота, мы сгибались пополам от хохота, откровенная буффонада – мертвецы, ныряющие в волнах, внезапно объединили нас, и мы стали заодно, но потом, ибо, к несчастью, все хорошее когда-нибудь кончается, это маленькое развлечение исчезло и пришлось опять начинать все сначала, перетрахать их всех по новой; честно говоря, я уже больше не мог, я прекрасно помнил, как по телевизору, когда-то давно, боже, как все это теперь далеко, показывали интервью с одним жокеем, он говорил: вы думаете, у меня не жизнь, а сказка? вы думаете, это приятно? а запахи, о запахах вы подумали, дрючить иностранцев, постоянно соприкасаться с, передками и задами, вы не представляете, какой это на самом деле ужас. Обрабатывая первую клиентку, я четко видел перед собой лицо этого типа, его усы, усталость во взгляде, да, так и было – усталый и немного пресыщенный, двадцать лет в Политехнической школе, сударь, один из столпов групповухи, сто семьдесят два порнофильма, выставки по всему миру, стареющий ебарь, с легким отвращением вспоминающий подробности былых связей, покончив с третьей, я решил сделать паузу и перебрался в лодку к Глэдис, думаю, мы с ней раскусили друг друга, как только стало можно, я сказал, подожди, нам надо поговорить, так ничего не получится, если вы хотите забеременеть, надо действовать рационально. Рационально и умело.

Запасы моей спермы не беспредельны, так стоит ли растрачивать ее в бесполезных объятиях? В бесплодных сражениях?

Они старые, Глэдис.

Старые или сумасшедшие.

А мы, быть может, последний шанс человечества.

Или по крайней мере один из шансов.

Мы обетование будущего, Глэдис, а они уже часть прошлого, уходящей эпохи.

Я был спокоен и уравновешен, Змей, сидящий во мне, вещал все эти истины как нечто ясное, реальное и очевидное.

Я говорил тихо, чтобы не слышали остальные, но каждое произнесенное слово обладало неодолимой силой и мощью, – по-моему, тебе стоит об этом поразмыслить, Глэдис, возможно, здесь, на земле, на нас возложена миссия, и не думаю, что в нее входит устраивать оргии на плавучем траходроме.

Фразы вылетали у меня изо рта не сразу, слегка искаженные эхом, эхом чудовища, мелькнула мысль: блин, я на самом деле превращаюсь в шизофреника, но мой гений, инкуб, немедленно оборвал меня, ничего подобного, даже и не думай, я абсолютно реален, и короткая прозрачная вспышка прорезала воздух между нами и старухами на дне лодки.

– Что это вы там замышляете? – тут же заворчала одна из мегер. – Не давай задурить себе голову, Глэдис, он, похоже, врет, как телеведущий.

Всего их было пятнадцать, вместе с Глэдис шестнадцать: пять дряхлых старух – интересно, как они до сих пор живы, – семь дебилок или вроде того – вид у них был не слишком покладистый, ширококостные, с устрашающими головами, так и пышущие неполноценностью, – безумная, что читала стихи, и две недурных – стажерка, социальный работник, и бухгалтерша; вся группа, безусловно, напоминала корабли дураков, что пускали вниз по течению рек когда-нибудь в средние века; предоставленные сами себе, они наверняка как-то выкручивались.

– Я его не чувствую, Глэдис, мне не нравится его взгляд, у него лживые глаза.

Я снова стал шептать Глэдис, подумай, поразмысли об этом хорошенько, не упусти свой шанс, а потом дебильные раскричались, и мне пришлось перейти в другую лодку; вдруг у меня мелькнула нелепая мысль, я представил себе обложку какого-нибудь желтого журнальчика, СЕКСУАЛЬНАЯ ИГРУШКА: ОНИ ИСПОЛЬЗУЮТ ЕГО ДВОЕ СУТОК ПОДРЯД, А ЗАТЕМ БРОСАЮТ В РЕКУ, ДЕБИЛЬНЫЕ ЖЕНЩИНЫ, СБЕЖАВШИЕ ИЗ ПРИЮТА, ОЧЕНЬ ИЗГОЛОДАЛИСЬ, и черно-белое фото, голые девицы в окружении полицейских, закрывающие лицо руками, и Глэдис на заднем плане, со скучающим видом. ВОСПИТАТЕЛЬНИЦА ВМЕСТЕ С БОЛЬНЫМИ УЧАСТВУЕТ В ОРГИИ, самая устрашающая раздвинула ляжки, и я принялся за работу, а прочие грызлись над моей головой, кто следующая.

Я перебрал в голове все десять заповедей со Скрижалей Закона:

Да не будет у тебя других богов пред лицем Моим.

Не делай себе кумира.

Не произноси имени Господа, Бога твоего, напрасно.

Помни день субботний, чтобы святить его. Почитай отца твоего и мать твою. Не убивай.

Не прелюбодействуй. Не кради.

Не произноси ложного свидетельства на ближнего твоего.

Не желай дома ближнего твоего; не желай жены ближнего твоего, ни раба его, ни рабыни его, ни вола его, ни осла его, ничего, что у ближнего твоего.

И подумал, что с тех пор, как стоит мир, человечество строилось на прямо противоположных началах, на лжи, убийстве, зависти, и что, если Бог в самом деле существует, он не лишен ни дерзости, ни чувства юмора. Шлюхи мычали и стонали одна за другой, я снова получил право сделать паузу, маленькую передышку, а потом и баиньки, безумная напевала:

И на том я уснул.

Мне снилось, что я на Луне, вокруг было темно, что-то мерцало во мраке, и я в конце концов разглядел озеро, замерзшее озерцо, оно означало смерть и опустошение, окружавшие меня, а потом зазвонили колокола, вода стала нагреваться, лед таял и пруд начал бурлить, закипать при температуре, идеальной для ванны, лунная джакузи наполнялась женщинами, всех возрастов и конфессий, белокожими и желтыми, улыбчивыми и насупленными, они тревожно щебетали, обсуждая мое присутствие, вдали я видел Землю с ее десятью заповедями и постепенно понимал, что Луна – не что иное, как злобное, колдовское притяжение, управляющее приливами и отливами на этой планете, необходимый фактор развития; главное, чтобы оно бурлило, говорила одна из женщин, если бы все с основания мира соблюдали правила, можно было бы сдохнуть с тоски; а потом я открыл глаза, и сарабанда началась сначала, к сожалению, не на Луне, я по-прежнему был в лодке, со своим одеревеневшим запястьем, старухами и полоумными, и мне опять пришлось Отжарить их, и так будет до скончания века, до начала вечности.

Безумная вывалилась за борт и, барахтаясь, наглоталась речной воды, отличной водички, радиоактивной, полной тех самых забавных трупов и бесчисленных рыб-мутантов, которыми мы опять наелись в полдень; Глэдис пересчитала свои войска, она делала это трижды в день – традиция, сохранившаяся от санаторных правил, одна, две, три, все на месте? и то ли потому, что погода стояла прекрасная, то ли мои перформансы веселили им сердце, но они решили вечером устроить церемонию.

Да, завопили девицы, супер, гениально, крики, визг, церемонию? – да запросто.

Член у меня горел огнем; а бывают ли на Луне джакузи или нет и можно ли воскреснуть, вернуться с того света и начать все сначала, или всему заранее крышка? Пятый Ангел вострубил, и я увидел звезду, падшую с неба на землю, и дан был ей ключ от кладязя бездны; они уселись в кружок у костра, на берегу Луары, на маленьком пляже с мелким песком и редкими камешками, стоял тихий вечер, и, глядя на них, я ощутил какую-то странную нежность – несмотря на чокнутых и старых ведьм, смутное волнение поднималось во мне при мысли, что они, быть может, уже беременны от меня.

Под вечер мы снова остановились на острове посреди реки, днем было жарко, слишком жарко, но теперь стояла приятная прохлада, – казалось, при мысли о предстоящей церемонии, смысла которой я пока не уловил, все преисполнились серьезности и в то же время крайнего возбуждения.

– Прежде всего сядьте в круг и раскройте пошире уши.

Они послушно устроились вокруг Глэдис, вокруг своей предводительницы, она разговаривала с ними почти как экзаменаторша, меня привязали к носу одной из лодок, и с этой минуты никто не обращал на меня никакого внимания.

– Сначала я прочту вам отрывок из дневника человека, которого вы не знаете.

И все девицы содрогнулись.

– Венди Ангельер. История моей жизни.

У Глэдис, должно быть, першило в горле или она немного волновалась, потому что ей пришлось несколько раз откашляться.

Венди Ангельер. История моей жизни.

Ноябрь

Теперь я совершенно ясно понимаю, что мой земной путь не мог сложиться иначе и что деяния, силой которых я подменила собою десницу Господню, суть лишь последний итог размышлений, которые я была обязана довести до конца.

Ее простыня белела в вечерних сумерках, она была похожа на жрицу в окружении верующих.

Голос ее звучал ровно, но чем дальше она читала, тем сильнее в нем слышалась экзальтация.

Я, Венди Ангельер, социальный работник, решилась в сердце своем убить некоторых своих подопечных, дабы избавить их от мук и тягот земной жизни и грядущих казней, и, не вняв знакам, ниспосланным свыше, постановила исполнить это решение целиком и полностью […]

Ноябрь (несколько дней спустя) Открыла наугад Апокалипсис с иллюстрациями Дюрера:

14 Это те, которые пришли от великой скорби; они омыли одежды свои и убелили одежды свои Кровию Агнца;

15 За это пребывают ныне перед престолом Бога и служат Ему день и ночь в храме Его, и Сидящий на престоле будет обитать в них;

16 Они не будут уже ни алкать, ни жаждать, и не будет палить их солнце и никакой зной:

17 Ибо Агнец, который среди престола, будет пасти их и водить их на живые источники вод; и отрет Бог всякую слезу с очей их. 

Это можно понимать только в одном смысле, что страдания наши не напрасны, хотя все, казалось бы, свидетельствует об обратном.

Глэдис читала это так, словно перед нею была по меньшей мере великая священная книга Древних, эта история мне что-то смутно напомнила, какую-то судебную хронику двухлетней давности, там писали о социальной работнице, у которой поехала крыша и которая поубивала многих своих подопечных, в свое время у меня была мысль написать на эту тему картину, – по-моему, я даже набросал несколько эскизов по фотографиям в газетах, а потом отвлекся на что-то и позабыл о них.

Святая преступница, убивавшая людей из сострадания.

Чтобы их утешить.

Сократить их муки на этой земле.

Глэдис продолжала мерно зачитывать признания и рассуждения убийцы, послание прямиком с того света, Доносящее до нас, шаг за шагом, сквозь пелену смерти, точный ход ее мыслей.

Мне известно, сколько потрясений несут с собою грядущие времена, сколько печали и горя, и я со всей ответственностью принимаю решение прервать пребывание в этом мире следующих лиц…

Дальше шел список имен, имен ее клиентов, или пациентов, не знаю, как точно называются люди, имеющие дело со службой социального обеспечения, довольно длинный список, он напомнил мне мои генеалогические штучки: Вот имена сынов Израилевых, пришедших в Египет с Иаковом, и сыновья их: Рувим, Симеон, Левий, Иуда, Иссахар, Завулон, Вениамин, Дан, Неффалим, Гад и Асир, словно с давних пор все в мире так или иначе было выстроено в цепь, где жизнь каждого звена зависела от следующего за ним, и нам в этом тесном промежутке не оставалось почти никакой свободы маневра.

Закончив чтение, Глэдис спросила, кто что думает о Венди, святой Венди, которая взирает на нас с небес, подбадривая и поддерживая волнами добра, а затем мы перешли к следующему акту, к самой церемонии.

Глэдис усадила рядом с собой двух девиц, заседателей, и я было решил, что это суд, на котором по очереди рассмотрят все возможные заслуги и прегрешения каждой из них, но она всего лишь торжественно объявила: кто сегодня намерен выйти замуж? кто искренне желает сочетаться браком перед лицом гражданских законов, действующих в нашей стране, и перед лицом Творца? В ответ сборище заволновалось и захихикало, смотри, нашептывал мне Змей, смотри, какие они славные и трогательные. Лунные блики, сверкавшие на поверхности реки, создавали почти полную иллюзию, что каждая частица, каждый атом вещества, из которого состоим мы, из которого состоит земля, на миг распался, что перед нами внезапно открылась светозарная сущность вещей. Первая претендентка поднялась с места, немного смущаясь, товарки подбадривали ее, приветствуя ее храбрость и решимость, и распорядительница церемонии подчеркнуто ласковым голосом спросила, кто ее возлюбленный, кто ее суженый.

– Припомни, скажи нам, как его зовут, опиши его, какого цвета у него волосы, при каких обстоятельствах вы встретились, может быть, как он в первый раз тебя поцеловал.

У девицы, что встала первой, были проблемы с речью, при ближайшем рассмотрении это оказалась одна из самых умственно отсталых, дебилка. Смутившись, она едва слышно пролепетала, что его звали Франсуа – ео аи ан уа о ыл ондин, – и Глэдис, а за ней и все остальные повторили, он был блондин, ты хотела бы выйти замуж за Франсуа, ты хочешь, чтобы Бабетта и Франсуа поженились и у них были детки? Девица кивнула, да, блондин, да, я хочу замуж, уже яснее, как будто потрясающая перспектива обрести мужа на миг придала ей неведомую прежде веру в себя, да, я этого хочу, после чего Глэдис объяснила, каким образом все это будет происходить.

Мы находились в критической, чрезвычайно тревожной ситуации.

Сходной с ситуацией вооруженного конфликта.

В ходе Второй мировой войны, когда мужское население резко сократилось и многие погибли в бою, немецкое государство приняло постановление, разрешавшее выходить замуж за убитого жениха, сочетаться законным браком с покойником, и тысячи прелестных фрау приходили в мэрию, а может быть, даже в церковь рука об руку с тенью того, кого нежно любили в былые годы и кого теперь не было в живых.

Сейчас у нас не война, но положение еще более тяжелое, мужчин больше нет, – во всяком случае, те, что остались, никуда не годятся, и кто-то предложил дать возможность выйти замуж за воспоминание.

– Я юбью ансуа.

Глэдис исполняла обязанности мэра и кюре, две другие девицы выступали в роли свидетелей: Франсуа, согласны ли вы взять в жены Бабетту, перед Богом и людьми? Несчастная заходилась в крике: я е очу, я е очу, я оюсь, я оюсь, – это выглядело как гротескное воплощение человеческих отношений, своего рода терапевтический экзорцизм страха перед Другим. Чего она боялась – мужчин или связывать себя браком, чего ты боишься, Бабетта? почему тебе страшно? но в конечном счете выяснилось, что ее тревога еще банальнее, чем я думал: я ою, он разведется, я ою, он от меня уйдет; при мысли о столь прискорбной развязке она начала тихо плакать, часто и сдавленно всхлипывая, ее пришлось утешать; ансуа ушел, ансуа ушел… следующие претендентки, похоже, начали терять терпение, потому что едва фонтан иссяк, плаксу подтолкнули к алтарю и несколько поспешно произнесли слова, освящавшие союз.

– Итак, объявляю вас мужем и женой, в горе и в радости, вы связаны священными узами брака, напоминаю вам, Франсуа, вы обязаны помогать Бабетте и защищать ее.

Узы.

Да еще священные.

Узаконивающие союз двух людей.

Пропащей дебилки, болтающейся на плоту по волнам радиоактивной реки, и воспоминания.

Мне бы посмеяться или решить, что это глупость, форменное безумие. Но я почувствовал лишь глубокое восхищение, я был почти заворожен неисчерпаемыми возможностями человеческой природы, ее способностью в самых крайних обстоятельствах найти, как поставить заслон хаосу, как не сойти с ума.

Это было чудесно, они по очереди выходили вперед, неуклюжие, словно маленькие девочки, допущенные к причастию, выговаривали, запинаясь, имя своего избранника, возлюбленного, а та, что отправляла богослужение, вверяла их судьбы в руки провидения, сочетала на всю оставшуюся жизнь воображаемыми узами: согласны ли вы, Филипп, взять присутствующую здесь Сандрину в законные супруги, в жены до гроба, до скончания века, покуда смерть не разлучит вас?

Каждой Глэдис надевала на палец обручальное кольцо, первое попавшееся кольцо, каждую благословляла, даже позволила себе предостеречь Кристину: смотри, Кристина, ты уверена, что сделала правильный выбор? ты уверена, что тебя не ждет жестокое разочарование? может быть, разумнее подыскать другого, кого-нибудь посимпатичнее? но та разревелась, нет, она любит Жоржа, со всеми его недостатками, даже если он плохой, и Глэдис в конце концов сдалась, хорошо, пусть будет Жорж, но я тебя предупредила, потом не жалуйся.

Я сидел в стороне, обо мне совершенно забыли, – наверно, при некотором усилии я мог бы высвободиться и незаметно сбежать, добраться вплавь до берега, но опять-таки, куда мне было податься, к кому? Конечно, они были чокнутые, но в общем и целом не такие уж противные, они умели ловить рыбу и потихоньку везли меня к морю; выдав замуж последнюю, Глэдис и себе выбрала спутника, Гастона: его зовут Гастон, мы с ним целовались в блокгаузе, мне было двенадцать лет.

Перед глазами у меня плясали светящиеся нити; бесконечные ответвления, связующие нас друг с другом по ту сторону времени и любой географии, сплетались в плотную паутину; наконец Глэдис сказала да, и я заснул, последним моим впечатлением было, что все нити сливаются в одну, мы доплываем до океана и волны превращаются в чистый свет.

Я впал в какую-то полудрему, прерывавшуюся вспышками странных видений: по земле ползли женщины, кучка новобрачных, они страдальчески хрипели, под конец хрипы превратились в плач младенца, словно на свет явилась целая ватага новорожденных и теперь бодро испускала свой первый писк, а потом на несчастных набрасывались птицы и, устрашающе хлопая крыльями, уносили детей. Я пытался открыть глаза, но веки словно налились свинцом; я назову его Рейнальд, говорил голос Глэдис, Рейнальд красивое имя. Мне чудилось, будто все они, орущие, измученные, тужатся изо всех сил, выгибаются в роковых судорогах, прежде времени производя на свет плод своего призрачного союза, став наконец матерью чистого, непорочного существа, что придет на заре грядущих времен на смену поверженным народам, из которых вышли их родители.

Я проснулся в лодке уже при свете дня, связанный по рукам и ногам, снизу мне были видны лица Глэдис и остальных, спокойные, усталые после свадьбы и родов, – женщины в самом полном смысле слова; наверно, они связали меня и перенесли, а я даже не очнулся, остальные лодки стояли вплотную к нашей, меня приподняли, так что я как бы полулежал, мне пришло в голову, что я похож на тотем среди племени каких-то дикарей, на священный символ, который собираются принести в жертву, все словно воды в рот набрали и только смотрели на меня, я попытался улыбнуться, пошутить: что происходит, девочки, праздник на сегодня отменяется? Дебилка и ее подружки вытаращили глаза и стали еще больше похожи на слабоумных, мне страшно хотелось есть, и еще болело в правом боку, в районе печени, не будь этой пронзительной боли, моя жизнь показалась бы мне в тот момент чем-то внешним и абстрактным, как фильм или картина, которую мне дозволено было созерцать сквозь фильтр доброжелательного спокойствия.

Аауаауаааааааааааааааааааааааааааааааааа.

Глэдис затянула первой, ее примеру сразу же последовало все стадо, от этого крика, или, вернее, воя меня объял черный ужас, ааааааааааааа аааааааааааааоооооооооооо, звук, словно электрический ток, пронзал потайные нервы моей души, тек через нервную жидкость, орошавшую мои жизненные центры, проклятие распространялось по мне, разрывая в клочья миллиарды клеток, уменьшая меня в размерах… а-а-а-ааааааа прекрати, заорал я Глэдис, скажи им, чтобы они прекратили, но на фоне неба возникли силуэты птиц, громадных хищных птиц, орлов, они ринулись на нас, клекоча в унисон с безумными, и с адским грохотом обрушились на лодки и на меня.

Иона

Что ты видел?

Пантей

И в небе вокруг, и на земле внизу толпились образы человеческой смерти, все они были ужасны, все творения рук человеческих, а некоторые, казалось, и творения его сердца, ибо людей медленно убивали суровыми взорами и улыбками: и вокруг бродили иные видения, слишком ненавистные, чтобы можно было рассказать о них и остаться в живых.

Фурия

Те, кто из любви к человеку терпят жестокие страдания, и презрение, и оковы, всего лишь умножают великие муки, уготованные им самим и ему.

И пока в воздухе раскатывалась оглушительная вспышка, как в кульминационный момент какого-нибудь фильма ужасов, я внезапно осознал, кто я такой: на сей раз сомнений не оставалось, на самом деле я был не Бог, не Зевс, и все же существо божественное, Прометей, тот, кто из альтруизма подарил людям огонь.

Первая фурия Разорвите завесу!

Вторая фурия Она разорвана.

Головной орел атаковал меня, выставив клюв, кожа у меня на животе лопнула от удара, стальное лезвие безжалостно пропороло ее насквозь, девицы позади хихикали и пели, вне себя от счастья.

мне казалось, через незримое, через вечные горы, доносится до меня приговор, я прикую тебя к скале, и каждый день орел будет клевать твою печень, но вскоре его вытеснил голос Змея: пошли их подальше, скажи им, что они круглые идиоты, все, что ты ощущаешь, не реальность, этого не существует, пошли их всех, пускай утрутся, и я дам тебе бессмертие.

Мир взорвался, распался на бесконечное множество измерений, в одном мои окровавленные внутренности путались под ногами гарпий, а в другом мне явился дух, обитавший во мне, я был цел, невредим и бодр, я внимал его советам, все силы, управлявшие Вселенной, сливались в безупречно ровную линию и исчезали, и обличье и форма вещей утратили смысл. Море, вдруг завопила Бабетта, везде море; я сидел лицом к корме, в горло орлу воткнулась стрела, – должно быть, Зевс сжалился надо мной; развяжи меня, умолял я Глэдис, развяжи меня, пожалуйста; море, стонали девицы, везде море; орел слабо пошевелил крыльями и свалился в реку, ловите канат, говорили какие-то люди, мне их не было видно, ловите канат, а то вас снесет течением.

Девицы визжали как сто тысяч чертей, Глэдис, разинув рот, растерянно глядела на берег, я ничего не видел, но, судя по ее убитому виду, там происходило что-то по меньшей мере ужасное, нас зацепили крюками и подтянули к берегу, в суматохе соседняя лодка перевернулась, и несчастные пассажирки оказались в реке, я почувствовал, как кто-то перерезает мои путы, меня схватили и вытолкнули на берег, под ногами была земля, я спасен.

– Я его держу, – рыкнул у меня над ухом какой-то толстяк, – помоги, он здоровенный.

Я успел бросить взгляд на устье реки, океан покрывал все, плоское серое море простиралось до горизонта; это Анжер, хохотнув, сказал толстяк, узнаёшь Анжер? земле крышка, мы все передохнем после первого прилива, чего суетиться, так и так нам каюк.

Они заперли меня на чердаке, довольно далеко от теперешнего побережья, где прежде, наверное, были поля, или виноградники, краснорожие мужланы, воняющие перегаром, с огромными мозолистыми ручищами, у меня все предплечья были в синяках, крестьяне, тупые и решительные, я не успел даже возразить или возмутиться. Девицы исчезли, у некоторых нападавших были охотничьи ружья, и никто из них явно не собирался шутить.

– Я голоден, – взмолился я, пока они не заперли дверь, – я голоден, я два дня не ел.

Но в ответ один из скотов лишь заржал – лапу соси, другой закуси, ха-ха.

Комната была темная, крыша дырявая, деревянные стропила покрыты пылью, паутиной и клочьями соломы, да, скорее всего, реальность, от начала до конца, не более чем обман зрения, скрывающий тайное, незримое измерение, заведомый ребус, где нужно разгадывать букву за буквой, а мир, безусловно, странная штука, ну и что, все равно если я в самое ближайшее время не поем, то умру от истощения. Нет, повторил Змей и материализовался напротив меня, его можно было потрогать.

Нет, конечно нет, ты просил у меня бессмертия, и ты его получил. Я видел перед собой нечто вроде крокодила, или человека-змеи, какую-то подвижную, изменчивую форму, она излучала почти ликующую ауру, и во мне крепло нелепое ощущение, что я заключил договор с дьяволом и теперь стану непобедимым, это чувство прекрасно встраивалось в мою прометеевскую судьбу, в мои долгие, мучительные борения с Зевсом и всей той несусветной чепухой, что, как наваждение, преследовала меня с самого начала этого кошмарного сна, я заключил договор с дьяволом и теперь спасен, со мной ничего не может случиться. Дверь внезапно распахнулась, один из амбалов рявкнул: пошевеливайся, попутно влепив мне затрещину, веди себя смирно, падаль, и не вздумай смыться, мы с тебя глаз не спускаем.

Они все собрались в комнате внизу, кучка проспиртованных подонков, мне велели подождать в углу, пока посередине насиловали Глэдис и еще одну девицу, из лучших, дебилок не было ни одной, насиловали или трахали, трудно сказать, были они согласны или нет, – так или иначе, в данном контексте это не имело никакого значения, быдло веселилось от души, втыкая им все что только можно, под конец один тощий малый с хитрой рожей вогнал Глэдис сзади ствол ружья, прочие разразились хохотом, смейтесь, смейтесь, Сатана взирает на вас со своего престола и радуется; бедняжка безжизненно обмякла на полу, и этот идиот разрядил в нее свой дробовик, кровь и дерьмо брызнули во все стороны.

– Ну и баран ты, Альбер, кто теперь должен за тобой убирать?

Но все равно зрелище это привело их в восторг: гляди, ей жопу вообще оторвало, другая несчастная сидела рядом и билась в конвульсиях, у нее, должно быть, случился приступ эпилепсии или чего-то еще вроде этого, женщина, раньше я не заметил ее, пнула эпилептичку ногой со словами, пусть проглотит свой блядский язык, и задрала юбку, чтобы помочиться на содрогающееся тело, так делали юнцы, что изнасиловали нашу соседку, в Париже, когда в городе хозяйничали шайки; с тех пор прошли годы, это было так давно, – наверное, мы опять превращаемся в зверей, бессмысленных зверей, и вдобавок злых: насри на нее, Мишель, насри на нее, тогда успокоится, – от Парижа мои мысли перенеслись к Марианне, к нашей уютной жизни, к тем проблемам, что вставали тогда перед нами, разве это были проблемы, мне бы растрогаться от этого воспоминания, а я оставался холоден как лед; что это с тобой, Мишель, у тебя что, запор? ха-ха, вонь нечистот разносилась по комнате, и меня уже ничто не могло взволновать.

Гха-га-ла, девица хрипела почти комично, она действительно подавилась языком, гха-га-ла, один из негодяев предложил, чтобы с трупами разобрался я, заставь его прибраться, раз уж мы заполучили раба, так пускай работает; женщина, пытавшаяся испражниться на эпилептичку, бурно поддержала, еще бы, чего ж не попользоваться, по обе стороны от меня встало, загородив мужичье, множество человекоподобных существ, полуаллигаторы, полупсы, могучие, как исполины. Завяжи ему глаза, Ролан, поиграем в жмурки, прежде чем приставить его к делу; тот же скот, что и вначале, уже тянул к моей голове руку с платком, и мои незримые товарищи подпустили его: иди сюда, зайчик, не бойся, поиграй с папочкой в жмурки.

– Что мне делать? – спросил я Змея. – Что они со мной сделают?

На полу испускала дух эпилептичка. От Глэдис осталась лишь маленькая окровавленная кучка. У меня на миг мелькнула мысль о ее подружке Венди, встречающей ее в мире теней, прелестной, спокойной Венди – она была очень красивая, белокурая и полупрозрачная; ее вытеснили вопли дегенератов: жмурки, жмурки, и тут аллигаторы-бульдоги, казалось, вспыхнули, засветились и растворились во мне, меня наполнил невообразимый смерч, а главное, эти подонки попятились; черт, Жанно, поберегись, это монстр, это монстр, он превращается.

Они отвели меня обратно на чердак, подталкивая сзади головешками и вилами, стараясь держаться на безопасном расстоянии, не знаю, что им привиделось, во всяком случае, что-то ужасное; я был холодный и странный, холодный и странный как змея, и понимал только одно: дело сделано, я перешел черту, продал не тронутую покуда часть своего я и рано или поздно буду жариться в аду, это надо иметь в виду, чтобы подготовиться. Мне больше не хотелось ни есть, ни Пить, ни спать, мне было глубоко наплевать на то, что я пленник. Я становился кем-то другим, сбрасывал с себя все, что привык рассматривать как осязаемое целое, как самого себя, я превращался в демона.

Дни шли за днями, никто больше не казал носа, я сидел на своем чердаке один, в прострации, практически бестелесный, произрастая меж двух миров, не в силах сделать выбор между тем и другим измерением, и все же уверенный, что когда действительно захочу, сумею раствориться в эфире; временами перед моим взором мелькали какие-то силуэты, видения, все новые мои друзья и другие прекрасные монстры.

Единственное, что постоянно всплывало из этого хаоса, куда меня, казалось, относило на крыльях сновидений, были обрывки из Превращения, задававшие ритм цепенившей меня причудливой алхимии: Передние лапы его повисли в воздухе, дрожа в пустоте, задние же тяжко подогнулись под тяжестью тела…; не то чтобы я чувствовал, что, подобно несчастному Грегору, превращаюсь в неописуемого гада, скорее, внутри меня продолжалась работа, начавшаяся, я отдавал себе в этом отчет, задолго до нашего бегства, мне вновь вспоминался один сон, мы шли с Марианной и малышом и встречали многочисленных членов нашей семьи, они всё выпытывали, куда мы направляемся, не думаем ли мы, как все прочие люди, достигнуть Рая, и Марианна отвечала печально, смиренно кивая на меня, словно это я принял такое дурацкое решение, нет, мы не идем на Небо, Бальтазар думает, что это не лучший выход, что мы заслуживаем большего, нет, мы не идем на Небо.

Однажды утром – я не ел уже так давно, что сорок раз мог умереть от голода, – дверь открылась и вошел человек, высокий, в толстом кожаном плаще и с тронутыми сединой волосами; при взгляде на него на память сразу приходило что-то средневековое или, вернее, извечное, его глаза, тоже серые, казалось, спокойно всматривались в мир, мужичье толпилось позади, на лестнице, все помалкивали и только шептали свои глупости и призывали его быть осторожным, он превращается в монстра, сами увидите, осторожней, но колосс, отнюдь не испугавшись, подошел ближе и изрек загадочную фразу:

Ο κόσμος πόνος τις νομιζηται [19]

на каком-то странном языке, который произвел на меня приятное впечатление легкости; встань, сказал мужчина, встань и следуй за мной, его приказ эхом повторил Змей, явившийся в нужный момент, словно именования Бога в бурю, давай вставай, делай, что он говорит, снаружи собралась вся деревня, молчаливая и полная ненависти, некоторые плевали в мою сторону, и, по-видимому, обстоятельства не располагали к ханжеству, потому что никто не перекрестился.

Мужчина связал меня и взвалил на лошадь, мое тело свисало поперек неудобного седла, но я не выразил ни малейшего неудовольствия, и мы поехали рысью, не проронив больше ни слова, предоставив мужланов их участи, ждать прилива, направляясь в глубь пустынных равнин и лесов, вверх по течению реки, по которой я столько времени спускался.

Мы скакали то ночью, то днем, изредка нам встречались уцелевшие люди, завидев нашу кавалькаду, они забивались подальше в норы, на стоянках мой страж чертил вокруг меня на земле круг, бормоча какие-то слова, еще более эзотеричные, чем те, с которыми обратился ко мне в пер вый раз, и я отдыхал, скорчившись в этой тюрьме с незримыми стенами, полубезумный, полуотключившийся, и я и уже не я, наблюдая, как постепенно меняется все вокруг. Мужчина по-прежнему молчал, погруженный в свои мысли, не обращая на меня особого внимания и ничем не давая понять, какая участь меня ожидает.

Когда мы наконец приехали, я окончательно перестал различать, было пережитое мною частью осязаемой реальности, трехмерного мира из плоти и крови или я просто очнулся после глубокого сна.