Когда вы подъезжаете к Шамбору, то, независимо от цвета неба и времени года, погоды и даже вашего собственного настроения, с вами происходит нечто невыразимое, неизъяснимое, какая-то сверкающая аура окружает вас, обволакивая помимо вашей воли, приводя в движение скрытые, таинственные силы, быть может имеющие отношение к вознесению души, к тому неведомому, запредельному, что мы нередко предчувствуем и что безусловно причастно упорядоченному действию какой-то древней магии.

Я по-прежнему висел поперек седла, и вдруг деревья расступились и в глаза мне бросились башни замка.

Мы скакали много дней, редко когда перебрасываясь парой слов, зверь, дремавший во мне, казалось, сник и подчинился той силе, что исходила от моего похитителя. На дороге, где еще сохранился асфальт, нам попадались группки рабочих, занятых какими-то важными делами, с недавних пор, после того как мы въехали в Солонь, на обочинах часто встречались люди, которые, казалось, жили обычной жизнью, то ли возделывали поля, то ли гнали скот на пастбище, насколько я мог судить, лежа на лошади связанный и выворачивая себе шею, общая атмосфера была откровенно средневековая.

Многие вилланы, завидев проезжавшего мимо мрачного рыцаря на боевом коне, с жертвой позади, похоже, отшатывались, поравнявшись с ними, я не раз слышал, как они бормотали проклятия, люди выглядели странно, будто из другой эпохи, и, если бы нас не обогнал, едва не раздавив, мотоцикл, я бы, наверное, решил, что просто каким-то чудом перенесся в иное время, в другой век, как в фильме, когда героев внезапно отправляют в прошлое.

Казалось, вокруг порхают тысячи блистающих душ, они налетали на нас, плясали, обрамляя утро мерцающими звездочками, и тут на меня сошел мир, какого я не знал уже очень давно, я успокоился, как ребенок, получивший наконец заветную игрушку, без которой невозможно уснуть.

Мне бы хотелось, чтобы мы свернули к замку, с его волшебными стенами, вступили внутрь, но лошади побежали резвее, пересекли обширный луг перед воротами и помчались дальше, в другой конец леса, к кишевшим там косулям и кабанам; стада оленей и ланей рысили по перелескам, и тут, на подступах к чаще, нам преградила путь странная фигура, похожая на огромного муравья, хотя по размышлении – я выворачивал шею как проклятый – она походила скорее на невиданного, чудовищного морского конька или саламандру. Саламандра.

Озарение поразило меня как ударом грома: саламандра была символом и фетишем царствования Франциска I. Рыцарь обернулся ко мне и сказал: прелесть, а? прямо как настоящая. С тех пор как мы оказались в границах домена, он впервые заговорил со мной. Лошади встали, и он, спешившись, развязал мои путы.

У меня было весьма смутное представление о том, какую форму приняла моя жизнь и какие еще потрясения приберегла судьба, запуская меня в ту молотилку, какой сделалось мое повседневное существование с начала катастрофы, больше того, сами очертания моего я казались мне размытыми и небесспорными. Пока меня развязывали, я совершенно некстати попробовал напеть дурацкую детскую песенку, Светит луна, – быть может, она позволит мне воссоединиться с прошлым, с моим прошлым, или даже перебросить мостик между тем, кем я был, и тем, кем становился сейчас, но ничего не получилось, разве что возникло странное ощущение чего-то запредельного, ни с чем не соизмеримого и таинственного, какого-то истечения, проклевывавшегося точно в центре моего тела, чуть пониже солнечного сплетения.

Мы стояли на опушке леса, у стены, провал в ней, должно быть, когда-то был воротами, вокруг виднелись полуразрушенные древние фундаменты, наверно, замка или церкви, и к ним был пристроен чистенький домик, домик лесничего; я представил себе, как Франциск I приезжал сюда присмотреть за строительными работами, и призрак его улыбнулся мне сквозь легкую дымку, поднимавшуюся над лугом.

Мужчина подтолкнул меня вперед, шепнув что-то вышедшей нам навстречу старухе, вся земля была изрыта копытами кабанов, кроме большой поляны, обнесенной оградой; в конце уходящей вниз лестницы виднелся подвал, запертый на засовы, как двери тюрьмы, к нему-то и подтолкнул меня мой страж, по-прежнему неумолимо, но и без тени враждебности. Я почувствовал, как из темноты на меня уставились глаза, подвал был не очень большой, и там уже находилось довольно много пленников.

Бурление во мне, казалось, усилилось вдвое, у меня не было ни сил, ни желания поздороваться и вообще вести себя учтиво, прочие узники тоже не проронили ни звука, и я, спотыкаясь, пристроился в углу, прямо на холодной земле, посреди барсучьего помета, в мутной, тупой отрешенности, не вполне понимая, где я, мысли разбегались, невозможно было попытаться проанализировать ситуацию в целом или хотя бы частично. Так прошло много дней, меня абсолютно не трогало ни заточение, ни вонь, исходившая от моих новых соседей, ни то, что все это время я ничего не ел, кроме поганой похлебки, что приносила старая мегера; я был вне всего этого, магией Змея, демона, существа, назвавшегося этим именем, я стал другим, я общался с иным миром, где жили ангелы, восхитительные создания и суккубы и где я, конечно, был недосягаем для низменных превратностей здешнего бытия.

Наверно, вид у меня был устрашающий, потому что никто из моих товарищей по несчастью, сидевших в этом гнусном каменном мешке, не осмелился ни о чем спросить и даже подойти поближе. К середине десятой ночи, я провел во рву десять ночей, но груз времени отныне меня не тяготил, мне вдруг почудилось, что какая-то немыслимая сила пытается утащить меня к центру земли, и я закричал, словно некий гений внезапно распластал меня на поверхности сверхмощного магнита, чтобы вытащить самую сердцевину моей жизни, изгнать из нее зло, но попытка оторвать демона, впившегося в мою душу наподобие грязного паразита, имела обратный эффект, мой скелет разрывался на части, моя плоть терпела страшную пытку, покуда не наступило утро и подземное чудовище наконец не оставило меня, измочаленного, раздавленного, расплющенного острой болью; жизнь была лишь сплошной кровоточащей раной, но вся жалость к самому себе исчезла, осталась лишь смутная надежда, что в один прекрасный день этот марш-бросок наконец кончится, моя голова коснется подушки и я смогу, погружаясь все глубже в бесконечную ночь, спать до самого небытия.

К несчастью, вечером аттракцион повторился, слегка измененный вариант бега с ведьмой и незримым псом, только теперь дело шло о самых глубинах моего тела, каждая молекула, каждый атом плотской оболочки, чью чувствительность к боли я вынужден был считать своей, неизбежно попадали в фокус гигантского рентгеновского луча, которым меня остервенело бомбардировали духи подземных глубин.

При каждом появлении старухи мои сожители разражались проклятиями – хватит с них того, что они пленники, рабы, ради бога, пусть их избавят от монстра, от ужаса, они сходят с ума, – и однажды утром вновь явился мой похититель, все с тем же непонятным взглядом серых глаз, ни рыба ни мясо, вроде дешевого Гэндальфа, и вывел меня из подвала, к великому облегчению прочих, набросившихся на него с руганью; напрасно я взывал к Змею, мысленно молил его вмешаться, освободить меня и стереть вилланов в порошок, старуха и цепи влекли меня за собой, я по-прежнему был жертвой неотвязного рока, колдун вывел меня на свежий воздух и надел мне на шею кожаное лассо, мой договор с дьяволом – один обман, куда ни кинь, я все равно проиграл.

– Спокойно, – угрожающе произнес этот вождь инков, – иди через луг, и без фокусов.

Старуха, державшаяся сзади, на безопасном расстоянии, завопила, что мне нечего возвращаться, надо что-то решать, за каким рожном отбивать себе зад в поисках запасной рабочей силы, если потом будоражить ее всякой сверхъестественной дрянью, и мой новый хозяин вполголоса послал ее подальше самым заурядным образом.

Едва оказавшись в поле, я прянул вперед, как горячий необъезженный конь, готовый гордо гарцевать на привязи, но переоценил длину лассо, и скользящая петля живо остудила мой порыв, демиург потащил меня вглубь, к маленькой стрельчатой двери, сохранившейся в развалинах стен, мне пришлось раздеться и спуститься по лестнице к источнику, маленькому бассейну с ледяной водой, туда он велел мне погрузиться, голому, окоченевшему, и в придачу влепил палкой, чтобы придать ускорение.

В ледяном холоде, куда мне пришлось нырнуть, было что-то возмутительное, меня потрясла такая жестокость, ведь временами я испытывал к этому человеку совершенно необъяснимые приливы дружеских чувств, почтения и даже привязанности; несмотря на его подчеркнутое безразличие и все, что мне пришлось перенести, это было уже чересчур, больше, чем я готов был стерпеть, ты зашел слишком далеко, с нажимом подумал я, ты слишком много себе позволяешь, одновременно я резко обернулся и оттолкнул его, порыв был такой мощный, мой бунт настолько превосходил понимание этого седовласого мер завца со взором грошового колдуна, что он рухнул вверх тормашками, веревка лассо оборвалась, и я помчался как спринтер, как полоумный, за мной, вопя, неслась старуха и перекрывающий все голос сатрапа: не забывай, что ты художник, когда придет момент, скажи, что ты художник!

Мне не дано умереть.

Ад был мне обеспечен, но ждать уже недоставало терпения. Я весь изранился, исцарапался о ветки и подлесок, не чувствуя ни малейшей боли, и в каждом овраге, что я пересекал, в глубине каждого пруда таился мерцающий ореол эльфа или феи. Меня окружали фантастические декорации гигантского глюка, это была всего лишь игра, теперь я уже не сомневался, и при мысли, что тайна наконец раскрыта, у меня случился приступ безумного хохота.

Мне не дано умереть.

Я заперт здесь и никогда не найду выхода.

От меня отваливались куски, целые страты, падая на землю, они смешивались с пожухлыми листьями, соскальзывали в канавы, полные воды, и с легким шуршанием выползали обратно.

Мне не дано умереть, и я по-прежнему жив.

Лай собак заставил меня прибавить ходу.

Во мне вдруг вспыхнуло пронзительное чувство, что все происходящее здесь прямо соотнесено с иным миром, затерянным в недосягаемых высотах, что каждый наш жест приводит в движение тонкий механизм, имеющий точное соответствие в небесных сферах, и что мы связаны с каким-то устройством, цели и функции которого далеко превосходят наше понимание.

– Ату, ату, это не кабан, он вон там!

Я на миг замешкался, собираясь нырнуть в полузамерзший пруд, но свора уже окружала меня с диким лаем, а сзади неслись людские крики.

– О-ля-ля! – протянул кто-то разочарованно, – это не олень, это еще один говнюк!

Псы были сущие исчадия ада, но натасканные обезвреживать дичь, не попортив ее, потому что клыки их синхронно щелкнули в миллиметре от моих бедных рук, которыми я отчаянно пытался заслониться, здоровенные зверюги с медведя величиной; челядь, сопровождавшая охотников, пыталась свистом отозвать их, впрочем без особого успеха, одно из чудищ ударило меня лапой, и мое предплечье украсилось алой царапиной. Большинство охотников были пешие, на лицах верховых, должно быть сеньоров или главарей, застыло надменное выражение, признак высшей касты, с рождения привыкшей к почтению и покорности. Еще один человек, выше остальных, держался чуть поодаль, не произнося ни слова, а его спутники бурно обсуждали, что со мной делать и какую бы придумать потеху получше.

– Пришпили его там, – предложил какой-то кретин, – спорим, я копьем пробью его отсюда насквозь?

Я мог бы наконец вздохнуть с облегчением, одобрить такую развязку, сложить руки и сдаться, решившись принять, конечно, мучительную, но освободительную смерть; разум однозначно велел мне сделать это, отречься, с легкой усмешкой, – что ж, пусть так, теперь все застынет, наступит конец, и это к лучшему Я был готов к пыткам, к тому, что дубинки варваров будут крошить меня, а собаки – рвать на куски, избитого, но еще живого, однако мое тело, вместо того чтобы спокойно согласиться, кинулось к молчаливому человеку, мерившему меня с высоты своей лошади отсутствующим взглядом, и на коленях стало взывать к нему: я художник, мессир, всем великим королям нужен художник, чтобы прославить их имя и легенду, я послан к вам Богом, вы меня ждали» я знаю.

Наступило секундное замешательство, все так и остолбенели, собаки продолжали брехать, но кто-то приказал им умолкнуть.

– Ты художник? – спросил рыцарь. – Ты художник, но как ты риал, что я Обсул, что я король?

Вдали послышался треск мотоцикла, во мне снова застрекотал голос Змея, а может, похитившего меня старца: здесь-не-место-говорить-о-таких-вещах; я повторил, как послушный ребенок: здесь не место говорить о таких вещах, мессир, у них у всех глаза полезли на лоб, они даже не отреагировали, – судя по всему, я попал в яблочко.

На обратном пути никто не проронил ни слова, мне дали лошадь, а один из оборванцев снял с себя одежду, и я прикрыл свою позорную наготу. Обсул молчал, погруженный в свои мысли, но позволил мне ехать рядом, когда архитектурное чудо показалось на горизонте, в белых башнях отражались солнечные лучи, и сердце мое забилось сильнее, я был почти уверен, что с этой минуты, силой какого-то таинственного, могучего рока, мои испытания действительно подходят к концу.

У ограды замка группа разделилась, кто-то занялся лошадьми, мне велели спешиться и следовать за Обсулом, весь газон был уставлен палатками, и большими, военными, и обычными, туристскими, вперемешку со всякими постройками из подручных средств, все вместе это напоминало то ли окраины Бидонвиля, то ли бедуинский лагерь; заметив Императора, кто-то затрубил в охотничий рог, во внутреннем дворике к нему подбежали люди, спрашивая, не угодно ли ему чего, слуги спешили узнать, удачная ли была облава и остался ли он доволен, но у него это вызвало только гнев и раздражение, при виде его хмурого, озабоченного лица никому и в голову не пришло преградить мне путь в святая святых.

Поспешно поднимаясь по лестнице, занимавшей всю середину первого этажа, по двойной спирали ступеней, свернутой словно ковровая дорожка, я подумал, что это, наверно, первые колесики какого-то сложного зубчатого механизма, быть может, сердцевина гигантского космического корабля в виде замка с его гулким эхом, пробуждающим величие и неосознанное устремление души, всего темного и земного, к блистающим горним высям. Я трусил за Обсулом, королевские апартаменты находились на втором этаже. Всюду озабоченно сновали слуги, целая армия слуг, они растапливали камины громадными поленьями, несли стопки белья, блюда, с дичью, проходя мимо, я отвернулся, едва не упав в обморок; входи, сказал Обсул, если ты лжешь, я убью тебя.

У него была татуировка на руке, такие делают в тюрьме в шестнадцать лет, хулиганские наколки и долой фараонов – жалкие татуировки на громадных ручищах; когда он говорил, во рту блестела золотая фикса, над кроватью с балдахином красовался портрет Франциска I, и, несмотря на мужичье сложение, между ним и великим королем ощущалось что-то вроде родства.

– Слышишь, – повторил он, – я тебя убью.

Я тебя убью, как будто подобные угрозы могли хоть на миг, хоть как-то меня тронуть, напугать или заставить вести себя иначе, я не мог не усмехнуться, разве можно убить Змея? можно ли убить того, для кого отныне сошествие в ад – всего лишь прогулка, невинный пустячок? а вслух я ответил: нет, важно не то, что ты меня убьешь, важно, что своими картинами я прославлю твое царство, украшу замок твоими портретами, вот и все на данный момент. Мир, жизнь вдруг показались мне легкими, почти искрящимися, все это лишь шутка, игра, правила которой я отлично знал и мог развлекаться в свое удовольствие. Кто-то возник из-за полога, и Обсул знаком подозвал его, как утопающий, как человек, теряющий почву под ногами, и они зашептались о чем-то важном, что имело отношение ко мне.

Я видел полосы света, цветовые пятна, они двигались, сталкивались, занятные личности, на протяжении веков населявшие замок. Во мне разлилось умиротворение, я был спокоен и уверен в себе. Вновь прибывший посмотрел на меня вполне равнодушно, его лицо не выражало ни враждебности, ни симпатии, мне почудился красный отблеск в его глазах, сразу погасший, когда он произнес: Обсул думает, что ты, наверно, врешь, я убедил его отдать тебя нам, если ты говоришь правду, ты станешь придворным художником Нового Царства, если ты лжешь, ты умрешь.

Мы снова стали подниматься по лестнице, еще выше, в одной из комнат были расставлены гигантские зеркала, практически от пола до потолка, и хотя в них не отражалось никого, кроме моего провожатого и меня, я увидел, как в амальгаме движется целая толпа людей, в странных костюмах, похожих на видение, которое я только что наблюдал в покоях Обсула, – какой-то бал вампиров, след которого дошел через века, запечатленный в чудовищных золоченых рамах.

С террасы лихорадочная суета внизу выглядела особенно эффектно, огромное поле палаток, лошади, мотоциклы, спешащие, перекликающиеся слуги, можно было подумать, что тут готовится грандиозный спектакль, беспрецедентная историческая реконструкция, один из тех рок-концертов, какие бывали в великую эпоху хиппи, но уж ни в коем случае не апокалипсис, и что земля, весь мир отнюдь не охвачены хаосом и упадком; укрывшись за стенами, Шамбор пребывал под защитой благоволивших к нему богов.

Мы взбирались все выше и наконец очутились под крышей одной из башен, помещение было таким огромным, что там без труда разместился бы целый полк, оно и строилось явно с этой целью, перекрытия были проложены соломой, в большие окна лился яркий свет, здесь тоже в камине гудел огонь, и все вместе создавало ощущение приятного покоя; то было место отдыха, полная противоположность бурлящему замку, несколько человек ожидали нас, и среди них седой старец, что отобрал меня у мужичья, увидев его, я отпрянул, но он сказал: вот и хорошо, кризис позади, теперь ты можешь расслабиться, остальные приветствовали меня: добро пожаловать в клуб, добро пожаловать к нам, они по очереди целовали меня и прижимали к сердцу.

Я был маг.

Или колдун.

Который после вековых странствий попал наконец к своим, к друзьям.

Все накопившиеся тучи, все безнадежные узлы вдруг растворились в облаке тепла и поддержки.

Рад снова с тобой встретиться.

Счастлив тебя видеть.

Я уселся в одно из кресел, расставленных полукругом возле окна, в уме у меня мелькали причудливые образы, я был маг или колдун, я воображал себя в остроконечной шляпе и с метлой в руках, я стоял у кипящих котлов и затевал чудовищные шабаши, но не прошло и минуты, как один из новых моих товарищей вывел меня из заблуждения, сказав: погоди, все немножко сложнее, мы здесь не затем, чтобы столы вертеть.

Меня снедало сильнейшее возбуждение, старец опять повторил мне: успокойся, теперь все будет хорошо, но нужно обязательно успокоиться; вид у всех, кто сидел на этом средневековом чердаке, обставленном словно кабинет интеллектуала в просторной квартире где-нибудь в Шестом округе Парижа, был тот еще, совершенно нелепый, может, они и колдуны, но ни колдовской внешности, ни ауры у них не было; я заставил себя дышать ровно, хотя тело мое сотрясалось от мощных толчков, словно готовая взорваться скороварка; это довольно сложно, добавил после паузы тот, что в очках, это довольно сложно, и ты должен нам верить, я встал, потом снова сел, а старец тихим голосом начал объяснять.

Мир непонятен, и во Вселенной есть изъяны.

Катаклизмы, обрушившиеся на Землю, были лишь небольшим фрагментом, очередной сценой в том гармоничном театре, чья единственная цель заключалась в раскрепощении и освобождении его актеров.

Каждый должен следовать своим, особым путем в рамках более общего Целого, каждый несет ответственность перед самим собой, но включается также в единую структуру управления, между членами которой существовали самые разнообразные связи.

Многое происходит без нашего ведома, однако по большей части в происходящем можно было отыскать смысл, конечно, если иметь хотя бы минимальный доступ к свету.

Пока он шепотом излагал все это, я рассматривал вены на его багровом лице, они проступали под кожей, слегка прозрачной, такой рисуют кожу мясников, нос у него был весь в прожилках, наверняка он пил горькую или по крайней мере выпивал, волосы с проседью и густые кустистые брови, из ушей тоже торчали волосы, и эта деталь придавала его речам комический или, во всяком случае, трогательный оттенок. Картина была четкой и абсолютно плоской, банальной, объективная реальность, наблюдаемая без всяких искажений, что примешиваются обычно к нашему взгляду, бесконечно дробясь, словно те поэмы в прозе, где реальность, предстающая со множества точек зрения, разобранная и исчерпанная до конца в каждом своем аспекте, приобретает тем более тревожный и пугающий вид, что вначале она кажется простой и очевидной и в ней нет никаких тайн.

Небо и земля связаны между собою не только через дождь, тучи или ветер, существует еще странная материя, некая неясная, незримая субстанция, подобная пыли, она есть повсюду, но ее нельзя увидеть невооруженным глазом, и колдуны отчасти заключают в себе этот прозрачный песок.

Один из моих новых товарищей громко откашлялся, старец продолжал свои нудные объяснения, и я ощутил физическую потребность стать частью этой неощутимой вибрации, этой соли, приправы, дававшей жизнь и силу большинству стихий.

Я выжил там, где не смог бы выжить никто.

И этот крестный путь подчинялся определенной потребности и был организован по строгим правилам.

Мое самосознание то внезапно расплывалось, то становилось невероятно сложным, то, наоборот, совершенно однообразным, почти как у камня.

Больше я ничего не слышал, в тех частях моего разума, какие еще не отключились, плавали разноцветные облака.

– Не спи, – говорил старик, – не спи, слушай!

И он сильно шлепнул меня ладонью между лопатками.

Мой внутренний взор снова обрел какую-то особенную зоркость; деревянные перекрытия, четкие контуры балок, текстура стен с торчащей из щелей соломой и камни, покрытые надписями, некоторые насчитывали много веков – Франциск Бонифаций, 1680, Марк-Анж, 1961, - все это рисовалось в удивительном блистающем ореоле, словно чья-то гигантская рука драила их, пока не устала. Смотри, не засыпай, смотри. Старик взял меня за подбородок и запрокинул мне голову, – похоже, один из участников нашего собрания незаметно для меня взобрался на сходящиеся балки конька, – смотри, смотри хорошенько; я увидел свисавшую веревку со скользящей петлей, – смотри, смотри хорошенько, – человек прыгнул вниз, в пустоту, с поразительной ловкостью сумел подцепить головой петлю, от веса его падающего тела удавка внезапно натянулась, на редкость грациозно придушив его, позвонки от удара страшно хрустнули, отчетливо и безвозвратно, будто рассохшееся бревно, я почувствовал, как к горлу подкатил ледяной комок, жидкая цепенящая струя, выпученные глаза повешенного уставились на меня, словно два улыбающихся и светящихся бильярдных щара; какое-то время – мне оно показалось бесконечным – стояла полная тишина, потом старик сказал: ладно, на сегодня хватит, скользящий узел развязался легко, как веревка у фокусника, и повешенный упал на землю, прямо на ноги, скроив восхищенной публике гримасу и слегка поклонившись в благодарность за внимание.

Затем, я помню, меня отвели в большую комнату с огромной царской кроватью под балдахином, кругом было множество картин, охотничьих трофеев и прочего, целая свалка, от пластинок рэпа до телевизора и видеокассет, посередине восседал Обсул, явно под кайфом, к тому же у кровати лежали шприцы; старец сказал, да, это именно тот, кого мы ждали, он не солгал, скоро он тебе это докажет, теперь у тебя есть художник. Колосс встал и заключил меня в объятия, я думал, он меня придушит, он бормотал, я рад, что ты здесь, ты был последним недостающим элементом, но тут мне удалось высвободиться, и мы со стариком, миновав лабиринт этажей, лестниц, комнат и коридорчиков, добрались до помещения, где я наконец смог рухнуть на кровать и проспать до утра.

В последующие дни я узнал много нового о Шамборе, как сложилось теперешнее здешнее общество, кто были люди, оказавшиеся в замке, и почему Обсул захватил власть; колдуны пришли позже, кроме одного, Жан-Жиля, он уже обитал здесь, служил до катастрофы экскурсоводом. Обсул явился из Орлеана, или Туниса, или еще какой восточной страны, а может, был выходцем из цыган, своего происхождения он никому не раскрывал. Он укрылся в Шамборе после того, как большинство местных жителей погибло при взрыве атомной станции, в два счета занял весь замок, обложил поборами окрестности и, в сговоре с местными охотниками (восстановив их полувоенные прерогативы, разрешив охотиться на кабана и оленя по всему домену) и с шайками, явившимися из крупных городов, теми, кто сумел сюда дотащиться, ввел свои законы. Он провозгласил себя королем, и люди признали его таковым, радуясь, несмотря на варварство его правления, что обрели хотя бы пародию на общественное устройство.

В границах домена сложилась необычайно строгая иерархия, на подступах, там, где располагался лагерь, кучковались пришлые шайки – те, кто не состоял с Обсулом в близком родстве или в особой дружбе; несколько сохранившихся домов деревни были распределены между охотниками и ее прежними обитателями, в первой ограде замка, там, где прежде, наверно, продавали открытки и путеводители для туристов, находилось помещение для слуг и личной гвардии, наконец, в самом замке, в святая святых, обитал двор, сливки соратников, друзей, доверенных лиц и важных новичков, включенных в королевскую структуру управления; я, как новый художник королевства, естественно, имел право на обхождение по высшему разряду, на резиденцию, и не маленькую, в непосредственной близости к королю.

Мне подобрали помещение в крыле, расположенном над тем, что прежде было часовней, а одна из главных галерей могла служить мне и мастерской, и, при случае, выставочным залом, краски и кисти явились словно из-под земли, мне оставалось только приняться за работу, я снова стоял за мольбертом и, слегка обалдевший, набрасывал на холсте эскизы к картинам Обсул на охоте, Обсул на троне, Возвращение Обсула в Шамбор, передо мной снова было Великое Делание, о котором я всегда мечтал.

Я изменился. Когда я, напрягая память, пытался соотнести себя с тем, кто шатался по всему Парижу, вынюхивая, где бы чего стащить, у меня не только возникало четкое ощущение, что это был другой человек, но, более того, я не находил в себе никакой зацепки, никакого сочувствия, позволяющего установить с ним хоть какую-то связь. Тот, кем я был в прошлом, стал для меня чужим.

Двор Обсула представлял собой громадный бордель, первое коллективное мероприятие, на которое меня позвали, была охота, непременное условие посвящения в рыцари – рыцарство вновь стало действующей социальной моделью, конечно, рыцарство странное, переиначенное в духе наступавшей новой эры, эры хаоса и бессмысленной черноты, и его обряды инициации вобрали в себя как Древние языческие обряды, так и правила обветшалой коммунистической бюрократии.

Следовало подать заявку в Совет, изучавший ее обоснованность, – Совет состоял из десятка пьяниц и наркоманов, друзей Обсула; потом, если они принимали прошение, а это могло занять и несколько месяцев, и пять минут, требовалось продемонстрировать соответствие определенному набору критериев, в частности свою храбрость и верность, а еще надо было быть отмеченным Аллахом, или сговориться с кем-то из членов Совета, или значиться в записке какого-нибудь влиятельного лица, а после шли испытания, для каждого разные, в моем случае, по распоряжению небес, которые вопрошал придворный оракул, дело могло решить участие в охоте, сражение с саламандрой и клятва Обсулу, Шамбору и Богу, принесенная в надлежащей форме.

Итак, тем утром я был в полной боевой готовности, холод пощипывал щеки, вокруг гомонила наша небольшая полусонная команда, охота отправлялась от флигелей, где жили лесничие, это было вроде как когда действующие президенты в сопровождении нескольких высокопоставленных лиц отправлялись на уик-энд предаваться радостям сафари. В качестве загонщиков собрали довольно большую толпу оборванцев, в их числе находился и я, так было принято, сначала загонщик, и только потом, особой милостью, рыцарь, рыцарь Обсула, радетель нового дела и столп Шамбора. Мы окружили мажордома, он начал перекличку, выкрикивая по порядку имена, а Господин, верхом на лошади, наблюдал за нами, его подданными, покорными его желаниям, его всемогущей воле.

Если бы сцена не была такой потрясающей, я бы решил, что это просто смешно.

Майяр. Шукрун. Аззи. Каролюс. Н'Диалло. Задун; Малки. Зегдана. Бадер. Мишель.

И каждый раз названный, нередко угрюмый и полусонный, поднимал руку. Мабрун. Шуми. Мажордом повторил, Шуми, потом второй раз, третий, в конце концов дюжий детина поднял руку – тут Шуми, тут, не гони волну, начальник. Враз настала полная тишина, Обсул тронул лошадь, подъехал поближе, выйди, обратился он к детине, выйди из строя, пожалуйста.

Он провел рукой по лицу, так, словно недоспал утром и теперь из-за тоскливой мути, какая бывает после наркотиков, с трудом различает других. Тот приблизился, с упрямым, настороженным видом, в одном углу глаза у него была татуировка, а в другом нет, это подчеркивало геометрию лица, которая перестала считаться красивой; я тебя слушаю, сказал Обсул, спрыгивая с седла, я тебя слушаю, расскажи, что у тебя на душе, но несчастный Шуми стоял как громом пораженный, перед кем угодно он бы выглядел устрашающе, сущий амбал, но рядом с Обсулом казался жалким и ничтожным, неравенство между ними слишком бросалось в глаза. Ты сказал, что я торчок, ты сказал, что в гробу меня видал, в гробу видал Обсула, ты сказал это прилюдно и жаловался, что в замке топят, а вы подыхаете от холода.

Тот, казалось, сейчас сдуется, как шарик, он еще успел пролепетать нет, это неправда, я только сказал, что ты так торчишь по кайфу, что тебе не нужно столько каминов, чтобы они все время горели, и тут кулак Обсула обрушился на его череп, Шуми рухнул на месте – никому не позволено непочтительно отзываться об Обсуле, никому; Обсул оттащил его в сарай, на бойню, там разделывали дичь, уложил на верстак, нам все было видно через окно, и отпилил ему голову пилой мясника.

Он отпилил ему голову и вышел, угрожающе размахивая ею. Мне бы ужаснуться или сказать себе, какой ужас, но я лишь подумал, что из этого получится потрясающая картина.

Один из гвардейцев затрубил в рог, давая сигнал к отправлению, собаки возились с окровавленным шаром, который Обсул швырнул на землю; многая лета, многая лета, Обсул, и мы все подхватили хором, многая лета, Обсул, многая лета. Сквозь беловатые облака прорвались толстые столбы света, вызвав в глубине моего сознания какое-то занятное воспоминание, непонятно, откуда оно взялось, словно перст Божий проткнул недвижную завесу белого-белого неба; перст Божий в белом небе? – хохотнул рыжий рядом со мной, будто осязаемое эхо моих сокровенных мыслей, перст Божий в море крови, да, по-моему, это больше похоже на правду. Наша группка зашевелилась; жалко, у нас нет дудок, заметил один из моих коллег-загонщиков своему соседу, оба явно были местные, а не разбойники, явившиеся из разграбленных городов, – в ту минуту я не понял, о чем они; жалко, – влепить кабану пулю, и все дела; его кум усмехнулся, ты прав, действительно, глупо, что они отобрали берданы, в самом деле без ружей неудобно. Мне показалось, что при этих словах они хихикнули, как малыши, которые замышляют какую-то проделку, но которых так и распирает выболтать свой секрет.

Добрый час мы двигались в глубину парка, потом толпа разделилась на несколько групп, загонщики, чьим опознавательным знаком служила светящаяся жилетка, какие носят строительные рабочие, – она должна была отпугивать зверей, – растянулись на несколько сотен метров, на флангах шли профессионалы в хаки, Обсул галопом скрылся в зарослях в окружении специальных советников по охоте, в основном это были бывшие лесничие Шамбора, сзади бежали псари, в мгновение ока лес, до этой минуты тихий – нам было велено идти молча, чтобы не спугнуть дичь, – перехлестнули лучи криков и воплей, гони, гони, скоты, внимание, крупный зверь слева, крупный зверь спереди, мы должны были хлопать в такт и орать, загоняя в сети кабанов, ланей, косуль и прочих парнокопытных.

Это было однообразно, скучно и немного утомительно. Вдали мелькали придворные, гарцуя среди деревьев и бросаясь на очередную жертву, поднятую в чаще, будущий трофей, – гони, гони, скоты; здоровенный зверь пронесся прямо передо мной, мне бы испугаться или подумать о жестокости такой охоты, но на меня опять навалилось все то же пресыщенное равнодушие, такого безразличия я не испытывал за всю жизнь.

В канаве, полной воды, гнили листья, дубовые листья на разных стадиях разложения, наваленные слоями, самые старые уже смешивались с разжиженной глиной, прозрачная вода позволяла четко видеть каждую частицу, каждый атом, создавая картину мерцающих кристаллов, совершенно неподвижную и тем не менее словно находящуюся в движении.

– Крупный зверь, крупный зверь впереди.

Я едва успел понять, в чем дело, олень мчался на нас, за ним гналась охота и Обсул, во весь опор, на своем призере-першероне, и с лаем неслись собаки.

Все сбежались с криками, в строй, мать вашу, вернитесь в строй, олень всей своей массой влетел в растянутую сеть, перекувырнулся через голову и грузно рухнул на поторопившегося загонщика, ойо, ойо, Обсул прыгнул на добычу, за ним все егеря, неописуемое родео, я стоял поодаль, вяло стуча колотушкой, крупный зверь, крупный зверь, рога оленя, устремленные в небо, казались мне еще одним знаком, направляющим меня ввысь, бесспорно указующим мне мое высшее предназначение. Истинные причины и поводы всего этого тарарама явно скрывались за плотной пеленой тумана, тайну которого предстояло разгадать.

Мне хотелось, чтобы старец был здесь, я сел на сухое дерево, внезапно охваченный усталостью, смятением и легкой тревогой, крохотный человечек, заблудившийся в большом темном лесу, где злые великаны режут невинных агнцев, на меня нахлынули воспоминания, я вспомнил все, лицо Марианны и запах нашей квартиры, и не заметил, как по моим щекам потекли крупные слезы.

Быть может, мы возвращаемся вспять, к Книге Бытия, туда, где сходятся воедино все линии, где одновременно и начало и конец всему, как листья, гниющие в болотце со стоячей водой, среди лесной тишины и бесконечной череды спокойных дней.

– Осторожно, осторожно, сзади раненая тварь!

Едва прикончили оленя, как из чащи выскочил новый участник большой забавы, – его гнала другая группа загонщиков, – обезумевший, ударом булавы ему разнесли челюсть, он несся на нас как пьяный бульдозер, не обращая внимания на собак, лишь мимоходом расплющил одну из них в лепешку, она с визгом рухнула на землю, он устремился прямо на Обсула, который как раз озаботился тем, что я нахожусь с загонщиками, а не с охотниками, он полагал, что так моя инициация недействительна, чтобы быть рыцарем, надо убивать, а чтобы убивать, надо охотиться. Все были застигнуты врасплох, в тот же миг Обсул покатился по земле, снесенный налетевшей тушей, вокруг взвихрились панические крики; когда зверь его сшиб, он как раз подходил ко мне, поэтому я стоял совсем рядом, всего в нескольких метрах, и пока один из егерей, вооруженный копьем, без толку махал руками, я спокойно взял у него оружие и вонзил в сердце зверя, испытав тот же подъем, благодаря которому убил быка, – та странная интермедия теперь казалась мне еще более далекой, чем парижская жизнь, такой далекой и туманной, что я воспринимал ее не иначе, как очередной сон. Ну так сдохни, мразь, сказал я, сдохни, мерзавец, и тогда кто-то из охотников вскочил на лохматую спину и прикончил его ударом кинжала, убил ровно в тот момент, когда кабанье рыло уже искало яремную вену короля.

По дороге в замок мне были оказаны почести, подобающие доблестным воинам, один из егерей уступил мне свою лошадь, отныне я пользовался особым расположением Обсула.

Дату моего окончательного посвящения в рыцари перенесли, в конце недели должно было состояться грандиозное празднество по случаю дня рождения Обсула, и было принято вполне логичное решение добавить к нему и церемонию, закрепляющую мою принадлежность к истинным столпам Шамбора. А пока я мог рисовать в свое удовольствие, изучать здешние места, приходить в себя и переваривать все, что за столь короткое время свалилось мне на голову.

По правде сказать, я был абсолютно счастлив, что могу бродить по окрестностям замка, среди полотняных палаток варваров, хорошо одетый, сытый и выспавшийся на мягкой постели, это было так здорово, ведь еще совсем недавно общество, а может, и вся земля готовы были окончательно сгинуть, во всяком случае, я их уже оплакал, отрекся от всего, насколько это вообще возможно, согласился принять смерть и даже кое-что похуже, а теперь, так сказать, получил все обратно – свое место в рамках общественного порядка, быть может хаотичного, но в конце концов реально существующего; люди здесь были организованы и передвигались туда-сюда, беззаботные и, казалось, мгновенно позабывшие все невзгоды, которые еще вчера обрушились на нас и погрузили во мрак.

Старец и все прочие, кто встретил меня здесь, кто был на церемонии с повешенным, держались незаметно, одного я видел на кухне, другой был интендантом, а старец вроде бы ничего не делал, только давал советы Обсулу и с озабоченным видом сновал вверх-вниз по бесчисленным лестницам, при встрече он всякий раз отводил глаза или вежливо осведомлялся, как подвигаются мои картины и не нужно ли мне чего, или говорил, что Обсул высоко оценил мою смелость на охоте, вы знаете, охота здесь – это очень важно. Временами, как тогда в лесу, когда поверх средневековых сцен вдруг всплыло лицо Марианны, у меня к горлу подкатывал комок, вновь пробуждались чувства и подступали слезы, а потом все проходило и я опять погружался в то равнодушное спокойствие, что стало отныне частью моего я.

Обсул занимался работорговлей, немного в стороне от замка стояло здание, где обитали его отборные экземпляры. Всех милашек, каких одну за другой поставляли эмиссары-солдафоны, рыскавшие по полям, зрелых девиц и совсем молоденьких – их взращивали на месте в ожидании, когда плод созреет и будет наконец готов для потребления, складировали здесь; либо на радость двору и его главе, либо для обмена на разные товары и горючее, которое шайки добывали где-то во внешнем мире.

Окрестные поля, что находились за пределами домена и которые я видел по дороге в замок, лежа связанный на лошади, также возделывали рабы, сервы, на сей раз мужского пола; их не нужно было даже заковывать, настолько смирение и хаос полностью подавили всякий бунтарский дух, там сажали картошку, без которой не обходилось ни одно блюдо и из которой гнали спирт; едва темнело, варвары нажирались до бесчувствия, орали и плясали под звуки гигантского магнитофона, работавшего на аккумуляторах и убаюкивавшего нас звуками техно, – пульсация эхом разносилась по башням, коридорам, чердакам и всей запутанной архитектуре Шамбора, долетая до моей комнаты с регулярностью несколько назойливого метронома.

Если днем я не видел никаких признаков колдовства и сверхъестественного, которое, однако, безусловно, присутствовало вокруг, то по ночам все было иначе. В каждом сновидении передо мною открывались все новые помещения, странные лабиринты, я бродил по ним со стариком и прочими колдунами, мне объясняли множество вещей, и смысл того, что я пережил за время своих испытаний, и как мой дух мало-помалу очистился от них, я стоял посреди гигантской свалки самых разных элементов, мне велели составить их перечень, бесконечный список того, из чего состоял я сам, он простирался в такую даль, что конца его не было видно, и все же, в светозарном, хрустально-прозрачном порыве, я видел его, и тут все рассеивалось, как облачко пара, мир исчезал, и я превращался в ничто.

В другом сне мы приходили в пещеру, где громоздились запасники огромного музея, неисчислимая коллекция статуй из слоновой кости, напоминавшая то ли штабель саркофагов, то ли статуи египетских богов, полулюдей, полуживотных, но с некоторыми отличиями, более округлые, – их выпуклости, гладкие, отполированные, распространяющие вокруг себя ауру ласкового покоя, волновали тем сильнее, что они, доброжелательные и неподвижные, казалось, принадлежали иной эпохе, иным векам, несли в себе физический след какой-то бездны, неизмеримой тайны, что-то такое, чего мне не удавалось припомнить. Из статуй рождались другие, поменьше, наподобие русских матрешек, с той лишь разницей, что иногда новые видения каким-то необъяснимым чудом оказывались больше тех, из которых они появились.

Однажды утром, встав с постели, я с изумлением обнаружил, что замок абсолютно пуст, ни суеты, ни огня в каминах, большие залы были холодны и безлюдны, казалось, здесь уже лет сто никто не жил, меня мгновенно охватила безумная паника, все куда-то сбежали и бросили меня, как идиота, на необитаемом острове, который вот-вот уйдет под воду; в ту минуту, когда я собирался закричать, моему взгляду предстала бумажка на полу, обертка от жвачки, и я услышал на лестнице шаги старца, его окружали какие-то призраки, похожие на слуг, на воинов Обсула; армия фантомов вела себя самым естественным образом, да и огонь весело потрескивал в красноватых бликах очага, и мне снова подумалось, что вся земля всего лишь огромный театр, возведенный для одного меня, только чтобы меня замучить и окончательно свести с ума.

Празднество в честь дня рождения Обсула, когда состоялось мое настоящее посвящение, было грандиозным.

Поутру вернулись бензовозы, и заряженные аккумуляторы теперь работали на полную мощность, освещая башни и уступы замка, воскресив на один вечер ту магию прожекторов, что прежде так восхищала туристов, превращая Шамбор в большой белоснежный корабль; картофельный спирт лился рекой, для желающих было даже вино и метадон, Обсул разрешил привести женщин, и толпа, в строгом соответствии с иерархией (бароны, охотники и простые варвары), принятой в этой новой столице сгинувшей Франции, заполонила этажи, балконы и внутренний двор, там сгрудилась большая часть войска, во всю глотку распевая шлягер, имевший бурный успех несколько лет назад:

Варвары орали, голося во все горло куплеты, охотники орали, воины орали, сам Обсул тоже вопил, будто оглашенный, лишь старец оставался холодным как мрамор, точь-в-точь как родитель ученика на вечеринке, внимательный, но отсутствующий.

Незадолго до полуночи несколько избранных женщин тоже пригласили на бал, туда, где веселился плебс, обычные варвары; естественно, девицы были уже потасканные, далеко не первого разбора, но все-таки еще съедобные, в мгновение ока они растворились в массе танцующих.

Они тоже пели, хлопая в ладоши, и если бы в меня не впечаталось намертво воспоминание об адском плоте со старухами и чокнутыми, то зрелище их распахнутых грудей и юбок с разрезом показалось бы мне как минимум волнующим.

Но я стал другим.

Я был по ту сторону всего.

В ограде замка фиеста продолжалась с удвоенной силой, одна из женщин показывала грудь, другие аплодировали, пускай Титаник тонет, мы пляшем в 2000-й год, переодетые мужчины терлись о них, возбуждали остальных, извивались в ритме, оле, оле, мы празднуем столетье, танцуем на рассвете. Думаю, мы не слишком далеко ушли от осады Гамилькаром Карфагена, и, если бы на вершине одной из башен Шамбора появилась сама Саламбо в летящих по ветру покрывалах и произнесла пару ругательств в адрес наемников, по-моему, это никого бы особенно не удивило. Атмосфера располагала к величественным сценам и к магии.

Само посвящение состоялось часа в четыре утра, перед пьяным, расхристанным королем, которого сосали две юные гейши – совершенно иного разбора, отметил я походя, чем те, что были отданы толпе, – они трудились без устали, сменяя друг друга, пока он не велел им перестать, слишком разбитый, чтобы кончить. Он сдавил меня в объятиях, твердя снова и снова все хорошее, что думал обо мне, что я почти спас ему жизнь, затем я получил право на ритуальный порез, мы смешали нашу кровь – Обсул, а за ним и прочие столпы Шамбора, и я подумал, что на сей раз СПИД мне обеспечен, что они наверняка все больны, а вот удастся ли раздобыть здесь лекарства, это большой вопрос, а потом я посмеялся над своими глупыми страхами, пришедшими из иных времен, принял поцелуй и повторил фразы, навеки скрепившие мое превращение в Рыцаря Благородного Дела, Столп Шамбора и Товарища Обсула.

Когда занялась заря, в замке оставались только лежащие вповалку тела да несколько доблестных вояк, все еще предающихся оргии, старец сделал мне знак следовать за ним, и мы, я и остальные члены нашей группы, снова совершили подъем на верхотуру восточной башни. В голове у меня вертелись обрывки Некрономикона:

Волшебники были, есть и будут. С сумеречных звезд пришли они туда, где был рожден человек, незримые и отталкивающие. Они спустились на первоначальную землю. Под водами океанов дремали они на протяжении веков, пока море не ушло; потом они быстро размножились и, во много раз увеличившись в числе, стали править землей. На оледенелых полюсах возвели они мощные города, а на горных высотах – храмы тех, кого не признает природа и кто проклят богами.

Цитата эта выглядела наглядной иллюстрацией того, что мы будем делать: вызывать духов, вступать в контакт с чем-то, что обычно скрыто и запретно для человека.

Мы расселись на равном расстоянии друг от друга, и старец, не произнеся ни слова, объявил собрание открытым. Впервые за то время, что я сталкивался с непонятными явлениями, в моем распоряжении были все средства, каждая деталь, каждое действие представали в перспективе своей конечной цели, в своем оккультном обличье и во всем разнообразии своих возможных значений.

Я видел сложность мира и его очевидную простоту, хитроумные колеса гигантского часового механизма, слепящий свет степенных, неподвижных вещей, покрытых льдом озер и темных пещер, необъятных пустынь и безглазых, безъязыких толп, взбесившихся, разъяренных страданиями, недоступных свету и все же достигающих океана. Я видел доказательство существования Бога и его бесповоротное отсутствие. Я видел все, причину этого всего и его перманентное исчезновение, и ныне и присно и во веки веков; пентаграмма, начерченная на полу стариком, была не чем иным, как опорой наших умов, не позволяющей им окончательно ввергнуться в безумие, а заклинания, которые мы распевали, ничем не отличались от детских стишков, какие произносят на пороге темной комнаты, заклиная страх перед ночным мраком.

Пройдет день, и настанет ночь. Время людей кончится, и они вернутся туда, откуда пришли. Теперь вы знаете, что они лишь грязь и, проклятые, запачкали бы собою землю.

Множество сущностей, или форм, обрели материальный, пугающий вид, мерзкие суккубы, гоблины, тени, зримое обличье того, что в ином плане не имело ни внешнего вида, ни формы.

После этого странного заседания перемены в моей жизни окончательно завершились. Первым осязаемым эффектом нового положения вещей, естественно, стала моя манера живописи, прежде всего сами краски.

Я задумал цикл картин, Обсул на охоте, Обсул, отрезающий голову бунтовщику пилой по металлу, Обсул, схватившийся со зверем, и уже после первых набросков понял, что со мной случилось нечто невероятное, о чем я всегда мечтал, но на что, даже в самых безумных своих грезах, никогда не смел притязать.

Мои полотна стали подвижными, словно, осененные благодатью, превратились в саму жизнь, обретающую на холсте некую точечную консистенцию, каждый атом цвета, хоть и спрессованный в плотную плоскость, как бы застыл в ожидании, готовый сорваться в вибрирующем, мерцающем вихре, толкнуться в сетчатку, заворожить взор, а затем увлечь его за собой, на дорогу, где нет никаких ориентиров, где он затеряется в череде странных, одушевленных сцен, вроде фильма, только гораздо больше, в своего рода гипнотическом сне, раскрывающем перед нами темное обличье того измерения, что было нашим бытием.

Когда я прибыл в Шамбор, Обсул высказал мысль, что я недостающий элемент, объясняя, почему сразу же проникся ко мне почтением; на мой вопрос: в чем дело, как я смогу закончить паззл, начатый, когда здесь еще никто не ведал о моем существовании, мне ответили, что было пророчество, точно предсказавшее мой приход, приход художника, которому суждено дополнить магическое социальное устройство. Старец убедил Обсула, что с этого момента колдуны смогут уже не только поддерживать его, но и сделают новым императором, королем мира, тем, кого ожидала земля, что с этого начнется новый подъем, блистательное царство (разве Гитлер сумел бы предать всю Европу огню и мечу, если б ему не помогали маги, разве самого Александра Завоевателя не сопровождал повсюду гуру, залог его побед?) – сомнений не было, Обсула ждала та же великая судьба.

Эту короткую строфу расшифровал старец, и она обрела ясный смысл: мы и есть звезда, а я был ее недостающим лучом.

Вскоре после дня рождения, в час заката, когда нижние этажи замка превратились в перманентную дискотеку, а пульсирующие звуки техно отбивали тот самый ритм, который еще до всех этих событий неизменно наводил на меня тоску, иначе говоря, четкую мысль о конце света, Обсул пожелал взглянуть на мои полотна, на начало моей работы.

Обсул на охоте.

Обсул и пила по металлу.

На картинах сначала нельзя было различить ничего, глаз видел лишь мутный туман, какую-то серую протяженность, притягивавшую взгляд и словно обволакивавшую вас песчаным облаком, надо было немного освоиться, и тогда проступали все детали и краски.

– Это что за фигня? – заревел Обсул. – Это что, блевотина?

И стадо тупиц-придворных, кучка кретинов, что ходили за ним по пятам, вынюхивая, куда ветер дует, дружно загоготали. Чтобы оценить сцену, надо представить себе Шамбор, его сорок тысяч покоев, ветвящихся во все стороны, его крылья, коридоры, чердаки, лестницы, из каждого окна – величественный, грандиозный вид, и все это заставлено черт знает какой рухлядью, на любой вкус и кошелек, всем, что натащили здешние обитатели, явившись с очередной волной пришельцев, в меру своих удач и неудач, а внутри – нечто вроде Двора чудес, скопище умственно отсталых, жертв катаклизма, среди которых затесалось несколько атипичных, вроде бывшего экскурсовода или старца, большинство одевалось либо как цыгане в средние века, либо как панки эпохи посттехно, вся эта круговерть в конечном счете не сильно отличалась от фильмов, где нам предсказывали трудные времена, вроде Безумного Макса и Побега из Нью-Йорка, от которых мы прежде приходили в восторг, говоря себе, что, конечно, ничего подобного не случится, именно то, что это фильм, и гарантирует нам, что ничего не случится, и вот мы угодили в них, то ли в историческую книгу с описанием всей долгой эпопеи французских королей, то ли в третьесортный детектив, где неграмотные мужланы, большей частью наркоманы и содомиты, торгуют молоденькими девственницами и рабски служат главарю, верящему в свой блистательный удел и в магию.

– Блевотина? – подхватил один из скотов. – Скорей уж дерьмо.

Но прежде чем он успел закончить фразу, Обсул приказал ему замолчать, он глядел на полотно, вытаращив глаза, явно ошеломленный увиденным: завеса разорвалась, и явилось его собственное изображение, ожившее силой красок, оно двигалось, размахивало своим трофеем, окровавленной головой бунтовщика, все формы имели как бы третье измерение, видимое только ему одному, и еще нечто большее, большее, чем реальность, воспроизведенная предельно реалистически, до осязаемости, – то была дверь, ведущая в иной мир, к тем обличьям, какие может принимать жизнь и все закоулки мира, на них мы натыкаемся всякий миг, не обращая внимания, но на полотне они начинали светиться и оживать.

– Кайф, – наконец прошептал Обсул, – какой кайф!

И, похоже, взволнованный увиденным, кровью и муками обезглавленного, всем тем, чему в тот момент он не придал значения, продолжал сдавленным голосом: о черт, бедняга, получил по полной программе, – в уголке картины присутствовало нечто, также незримое в ходе перебранки, тонкий тревожный дымок, быть может, не что иное, как сама смерть, во всяком случае при виде его у Обсула почти перехватило дыхание от ужаса, – круто, слишком сильная дурь, я на это долго смотреть не могу, я плыву; в конце концов он отвернулся и, с трудом переводя дух, подмигнул мне: это мощно, что ты сделал, малыш, мощно, отлично, Обсул доволен, пророчество нас не обмануло, ты в этом смыслишь, малыш.

Вся группа сопровождения отхлынула, бросая на меня странные взгляды, для них картина осталась пустой, расплывчатым закопченным пятном на мольберте, кто-то заметил: это ведь не по-христиански, а другой на всякий случай прочел суру, так, на всякий пожарный, мало ли что; я ободряюще улыбнулся ему, браво, до чего здорово быть верующим, в наше-то время.

То ли потрясения, разрушившие наше дивное процветающее общество, в конце концов стали слабее, то ли люди смирились с неизбежным, но они пытались начать жить сначала, несмотря ни на что, это чувствовалось по количеству несчастных, что являлись к границам домена и молили пустить их, хоть в качестве рабов, лишь бы им разрешили обрабатывать землю, а главное, защитили их, как в старые добрые времена, когда дворяне правили поселениями вассалов, – только не прогоняйте нас, лучше убейте, – старец посоветовал Обсулу принять их, нужно было кормить войско, а урожай ожидался незавидный. Новое завоевание мира начиналось с рационального обустройства близлежащего пространства.

После той первой картины и того впечатления, какое она произвела на Обсула, у меня тоже регулярно стали спрашивать совета, сперва относительно всяких пустяков, а потом и по поводу более важных решений.

Несколько раз в неделю мы, колдуны, собирались вместе, смешивая нашу энергию в неощутимом потоке, быть может сотканном из материи снов, говоря словами Шекспира; всякий раз я уносился к далеким горизонтам, в тот момент они были светлы, как северное сияние, а после я почти не помнил их содержание, сущность или смысл, но самым главным было ощущение, что я на равных с реальностью куда более реальной, чем та, какую я знавал на земле, что истинная жизнь – или то, что управляло всем, – и в самом деле не здесь, словно нам по ходу наших опытов на какой-то кратчайший миг удавалось разорвать завесу.

Жизнь в замке стала похожа на театр, каждый день возникало чувство, что вокруг перманентный спектакль: едва наступала ночь, начинала греметь музыка, глухой, а главное, оглушающий ритм танца, техно или транса, заставлял замок мерно пульсировать, словно в нем билось сердце, которого не хватало прежде, а днем мы собирались вместе или охотились, каждый с удовольствием играл свою роль, колдуны в конце концов вышли из тени, явились на всеобщее обозрение, в любом случае необходимо было явить нечто оккультное, показать, чтоздесь, через конкретных людей, действует какая-то сила, поддерживающая Обсула, так что теперь мы выходили на свет в черном костюме, в чем-то вроде плаща на плечах, и то, что в другое время показалось бы несуразным и даже просто смешным, сейчас обретало свое законное, необходимое место; мы воплощали собой осязаемый ориентир в мире, утратившем все ориентиры, мы были живым доказательством того, что еще есть возможность, пускай кружным, подспудным путем, сообщаться с иным миром, что этот иной мир существует, а значит, боги еще не совсем забыли и покинули нас, – среди царящего кругом хаоса эта мысль служила поддержкой, тонкой натянутой ниточкой, за которую можно было уцепиться, которая давала слабый проблеск надежды.

Речь шла ни много ни мало о новом покорении земли, о сохранении человечества, о том, что с нас, отчего бы нет, начнется новый ренессанс, жизненным центром которого станет Шамбор; если подходить к фактам непредвзято, становилось ясно, что очень многое говорит в пользу этой идеи, по крайней мере именно на это напирал старец, чтобы убедить Обсула и разные группировки, из которых складывалось равновесие сил в нашем лагере:

Мы находимся в замке, где обрел некогда приют величайший гений, жемчужина благословенной эпохи.

Практически нет сомнений, что над его планами склонялся сам Леонардо.

Радиоактивное облако обошло замок, хотя атомная станция находится совсем рядом.

И еще один момент, снимавший последние сомнения: домен Шамбора в точности повторяет план Парижа в черте города, внутри бульварного кольца.

Тютелька в тютельку, с точностью до квадратного метра.

Так что мы просто-напросто находимся в новой столице, новой столице мира.

Сомневаться в этом мог только идиот.

Теперь уже форму носили не только колдуны. Дворяне, приближенные Обсула, напялили кожаные штаны, мотоциклетные краги и перуанские цветные береты – этим неожиданным штрихом молодчики были обязаны какой-то товарной партии, занесенной к нам магической силой грабежей; у охотников был свой охотничий наряд – костюм лесничих и егерей, каковыми они прежде в основном и были, – цвета хаки, но вместо пятнистых беретов тирольские шапочки с изящным пером; интенданты и слуги в конце концов облачились в синее, вечный удел неимущих, – грубые рабочие робы были позаимствованы на ближайшем заводе; что же до рядовых варваров, те брили себе череп, по этому знаку их легко можно было узнать. За короткий срок восстановилось некое подобие социального устройства, и костюмы служили тому вещественным доказательством.

Итак, похоже было, что скоро верх возьмет обычная рутина, всякие мелочи, существовавшие во все времена, вроде сплетен, пересудов и нескончаемых споров – о каком-то странном поведении соседа или о собственных огорчениях и заботах, что, невзирая на бурю, жизнь вот-вот возьмет свое и среди потрясений установится некий статус-кво, – но в действительности все обстояло иначе: каждый миг был особым, неповторимым, странным, заключал в себе одновременно и боль от утраты всего, что нам знакомо, и какое-то подобие ауры, делавшей даже самое банальное мгновение переломным, окружая его беспокойной, живой оболочкой; отныне каждая секунда, проведенная здесь, на земле, воплощалась целиком, не оставляя нам ни малейшей возможности отвлечься, раствориться в чем-то ином, частично уйти от реальности, от этого мира.

Этого мира, чье эхо время от времени доносилось до нас при поступлении товаров, появлении покупателей, или работорговцев, или тех несчастных, что добредали сюда с севера либо с юга и просили убежища, их отсылали на полевые работы; эхо по большей части отдаленное – средиземноморский бассейн ушел под воду, стерев с лица земли по крайней мере Марсель и побережье до самого Авиньона; вокруг Парижа и севернее, судя по всему, по-прежнему царили холод и ночь, целые области находились во власти чудовищ и кошмарных созданий, по крайней мере так нам рассказывал один молодой беженец: в северной части Луары, похоже, настал сущий ад на земле. Я продолжал рисовать, и мои женские портреты, серия картин о гареме Обсула, пользовались огромным успехом.

Каждое полотно в точности отражало красоту девушек, их невинность и свежесть, уже сами изображенные и недосягаемые сокровища немедленно вызывало влечение, и они волновали, конечно, но едва взгляд задерживался на них чуть дольше, как всплывало множество деталей, структура кожи, блеск волос, они немедленно создавали дополнительный угол зрения, – казалось, сетчатку глаза затягивало между крохотными пятнышками краски, уносило навстречу чему-то иному, неощутимому, словно я сумел соединить в одном произведении и фигуративные, и импрессионистские, и абстрактные выразительные средства, это в конце концов выразил на своей лад, простояв перед картиной несколько часов, один из сотоварищей Обсула: вроде как я попал прямо к ней в душу, и за мной окончательно закрепилась репутация волшебника.

Ибо среди окружавшего нас варварства сохранялась тем не менее некая константа, символом которой служил сам Шамбор, ИЗ БОЛОТА К НЕБЕСАМ, с огромным фонарем на макушке здания, тянущимся достать до облаков, и деревянными сваями, державшими весь ансамбль, со множеством символов, начертанных прямо на камнях, формой балясин на перилах, сочетанием крута и квадрата, тесно связанных между собой Земли и Неба, и вездесущей Саламандрой, все здесь несло в себе идею трансформации, тайной алхимии, заключенной в этом месте, которое, несмотря на апокалипсис, а быть может именно благодаря ему, способно было воздействовать на глубины нашего я.

Музыка гремела без перерыва с десяти вечера до шести утра.

Днем в замке иногда стояла мертвая тишина.

Обсул охотился, кололся и грезил о завоеваниях.

Я написал двадцать шесть женских лиц, их развесили в трех больших залах на втором этаже, и варвары приходили любоваться ими, некоторые крестились или читали охранные суры, трогая свои амулеты.

Силы, которые мы призывали на чердаке восточной башни, поставляли нам все более чудовищные, ошеломительные формы, старца они не пугали, но на остальных, и на меня в том числе, стали нагонять страх.

Мне вспоминалась одна книга, где говорилось о разных видах магии – Магии Сакральной, когда маг выступает орудием божественной силы, Магии Личной, когда сам маг служит источником магической операции, и, наконец, Магии Черной, когда маг является лишь игрушкой темных сил, ее обычно называют колдовством; я выходил с наших сборищ, исполосованный странными мыслями и неясным подозрением, что, быть может, все, чему мы предаемся, – лишь тупиковый путь, на который толкает нас старец, ослепленный жаждой власти и шаткой иллюзией, что через заключенный нами неизъяснимый договор проступает сияющая светом вечность, вечность сладострастия и славы, тогда как мы, похоже, только паяцы, отданные на волю бессознательных импульсов мира, шесть бедолаг, чьи вежды, несмотря на всю видимость, сомкнуты, плюс один демиург, полагающий, будто служит небу, а на Деле повинующийся лишь собственным иллюзорным законам.

Управление доменом требовало все большей сосредоточенности и внимания, было вполне очевидно, что, если мы не будем начеку, все это вмиг кончится, настанет момент, когда грабители больше не смогут найти ни товаров, оставшихся от минувшей цивилизации, ни горючего для аккумуляторов, а значит, конец празднику, конец музыке, в один прекрасный день кончатся наркотики, кончатся сильные гипнотические средства, погружавшие варваров и придворных в галлюцинаторный транс, конечно, если мы не поднимем голову и не встряхнемся, дав толчок новой эре, новой империи, и Обсул, как возвещали пророчества старца, не станет ее основателем и повелителем.

Я задумал познакомить его с Воспоминаниями Адриана и Войнами Цезаря, как ребенка, которому по вечерам, чтобы его убаюкать, рассказывают сказку, в надежде, что эта идея найдет в нем отклик и мало-помалу грубое животное превратится в правителя, в просвещенного завоевателя.

Лучше порядок, чем анархия, а Для этого нам был нужен король.

Король умный, тонкий, способный властвовать, но одушевленный силами прогресса и справедливости, способный вызвать или не погасить ту искру, от которой заведется весь механизм.

Король будущего.

А у нас был Обсул.

Честно говоря, учитывая, какая фауна населяла королевство, он был, возможно, скорее благом, чем злом, не думаю, чтобы кто-нибудь другой мог, внушая к себе почтение, править варварами, охотниками и сотнями грабителей, с которыми нам каждый день приходилось общаться. Обсул обладал силой, и эта сила была необходима.

Это был новый и необычайный способ ведения войны как по очень большому количеству редутов, по огромному протяжению, по сложности фортификационных работ, по системе блокады, так и во всех других отношениях.

Если в момент прибытия мне, связанному, лежащему на лошади, показалось, что местность за пределами домена дышит каким-то подобием изобилия, то в реальности ситуация была далеко не столь радужной. Действительно, какие-то участки земли вновь обрабатывали местные крестьяне, но, к сожалению, процесс был слишком стихийным, чтобы мы могли надеяться в итоге разумно распределить урожай, к тому же бывали и злоупотребления, грабители, проходя мимо, естественно, делали то, что умели, то есть грабили, и землепашцы, работавшие без присмотра, ссылаясь на них, без труда укрывали продукты своего труда от наших посланцев.

В общем, в конце концов мы решили, что ради блага домена, но и имея в виду более отдаленную перспективу – будущие завоевания и великое ко? ролевство, предмет наших чаяний, – следует выступить в поход, провести показательный смотр нашей армии и тем самым продемонстрировать окрестному мужичью, всяким жертвам катастрофы и пришельцам всех мастей, что Империя в самом деле существует и что правление Обсула – не шутка. Кроме того, нужно было пополнить гарем, а эти сквалыги наверняка укрывали у себя еще каких-нибудь девиц.

Одним из главных элементов этого триумфального марша, призванного воскресить в сознании окрестных жителей главенствующую роль Государства, было искусное использование нашего символа – Саламандры. Она была первым, что я увидел, когда из тумана материализовался Шамбор, – все тогда же, когда я ехал со старцем и еще не был тем, кем стал теперь, Живописцем-Колдуном, особым советником Обсула, – я принял увиденное мною странное животное за какого-то громадного муравья, на самом же деле это была гигантская Саламандра, ее соорудили еще до всего для какого-то несостоявшегося исторического представления, а затем утилизировали, основываясь на рассказах современников Франциска I, повествовавших, как король, по тем же причинам, что и мы теперь, возил свое необъятное животное по деревням: впереди стояли четыре обнаженные девушки, символизировавшие чистоту, а из пасти монстра извергалось пламя, дабы поразить воображение народа, утвердить королевскую власть и подвигнуть заскорузлые души крестьян к возвышенным идеям. Саламандра была сильным символом, ее следы обнаруживались даже в библейских текстах, она могла и жить посреди огня, и загасить его, к тому же являлась воплощением Праведника, что хранит мир в душе своей и уповает на Бога среди потрясений, орудием очищения, как нельзя более необходимым в наши смутные времена.

Мы собирались также использовать этот поход, чтобы навести порядок в сельскохозяйственных работах, назначить новых представителей; проблема теперь была в том, что, поскольку горючего оставалось мало, турне приходилось совершать верхом или, того хуже, на велосипеде, и никто в него не рвался – конечно, куда приятнее нежиться на большой лужайке и плясать всю ночь под Квин.

Когда наш конвой выдвинулся за ворота Мюидов – три грузовика, набитые людьми, машина Обсула, его лошади и Саламандра – ее тащил трактор, а вокруг ехали верхом мы, колдуны, – думаю, это выглядело весьма внушительно.

За те три года, что я участвовал в делах домена, это был мой первый выход за стены замка.

От моей парижской жизни, от прежнего существования, не осталось ничего, разве что смутное воспоминание: лицо Марианны, ее стенания, несколько парижских улиц и развернувшаяся на них фантасмагория, суккубы и Левиафан. Я прошел через такую цепь испытаний, пережил такие превращения, что если бы столкнулся с прежним собой, то, наверное, не узнал бы этого человека, он был бы для меня таким же чужим, как те вымышленные персонажи, с которыми трудно себя отождествить и которые кажутся одновременно и далекими, и несколько надуманными.

Поля выглядели печальными, плешивыми, вдали еще курилась одна из проклятых башен атомной станции.

Я видел нас, выходцев из древних времен, существующих и в прошлом, и в будущем, творящих и в тот же миг врачующих наши беды, наши жизни, полные преград, и те роковые несчастья, с которыми нам так или иначе придется столкнуться, если не подготовиться к ним заранее. До ближайшей деревни мы ехали минут десять, там грузовики остановились, ужасающий скрежет тормозов прозвучал еще громче из-за отсутствия каких бы то ни было шумов, в домене была музыка, или люди, или по крайней мере какие-то признаки более или менее близкой человеческой жизнедеятельности, а здесь ничего, ничего, кроме пустоты, дома казались заброшенными.

– Алло, – заорал Обсул, – алло, алло!

К нам подъехала группа охотников на грузовичке цвета хаки – прежде он, судя по всему, принадлежал Госуправлению лесного хозяйства, на нем еще сохранился знак; и мы все вместе, стоя на пустой площади, обсуждали эту загадку, крича время от времени: алло, алло, выходите, вам не причинят зла, Обсул почтил вас своим посещением; охотники говорили, что надо подождать, что люди скоро выйдут, а варвары, которых мы взяли с собой, заскучав, стали курить косячки и обследовать окрестные дома на предмет чем-нибудь поживиться.

Мы оставили замок под охраной привидений и разных призраков, приказав уничтожить всякого, кто вознамерится им завладеть, на время нашего отсутствия танцплощадку закрыли и всем, кроме слуг, занимавшихся уборкой, запретили заходить на королевские этажи и в гарем.

Ближе к вечеру откуда-то высунулась заляпанная грязью девочка, за ней маленький мальчик, должно быть ее брат, постепенно появились и остальные землепашцы; Жако, глава охотников, поспешил их успокоить – то ли он знавал их раньше, то ли умел в любых случаях сразу находить почву для взаимопонимания: жизнь налаживается, мы хотим снова наладить земледелие и привести район в надлежащий вид, Обсул, король Шамбора, готов вам помочь; несчастные так стосковались по надежде, что рады были проглотить что угодно, лишь бы избавиться от пелены ужаса, которой внезапно накрыло их, ничего не понимающих, они кивали головами, заранее полные такой благодарности, что хотелось отвести глаза, и все же недоверчивые, однако готовые участвовать в запуске нового, предложенного нами механизма.

Быть может, наша миссия состояла в том, чтобы создать новую образную канву, грошовую мифологию, способную привести в действие целое, включить в нее и эти лоскутные декорации, и бледных, подавленных варваров, и простирающиеся вокруг поля, похожие на преддверие самого ада, на его пригороды в первое утро проклятой недели; при виде толпы обездоленных существ, больных от страха, трясущихся в лихорадке, изголодавшихся, тянущих к нам, сытым, последним избранникам мира, свои худосочные руки, у меня вдруг возникло глупое желание написать одно странное видение, что раз за разом возвращалось ко мне сквозь все туманы апокалипсиса: залитая дождем магистраль, время около трех часов дня, машины застряли в пробке, потому что между Френ и Орли, в направлении Кретейля, авария, они гудят на усталой, раздраженной ноте, перед глазами у меня стояли бетонные опоры железнодорожного моста, автозаправка на обочине ушедшей в небытие автострады, и где-то в глубинах моего сознания смутно, интуитивно сложилось объяснение того, чему суждено было стать провозвестием нашей погибели, мне так и не удалось вытащить его на поверхность. У этих оборванцев заплакал ребенок, и вдруг мне стало страшно, стыдно и неловко за свое благополучие и везение.

– Обсул здесь, среди вас, и отныне вы можете опереться на его силу и рассчитывать на его покровительство.

Он спокойно объяснил им, что союз необходим, что мы нуждаемся в них так же, как и они в нас, что, выращивая картофель, они получат право стать частью новой нации, королевства Шамбор, и тогда они не скатятся до уровня диких зверей, а иначе им этого не избежать.

– Посмотрите на себя, посмотрите, на кого вы похожи, если вы меня не послушаете, вы совсем захиреете, сдохнете, как скоты.

Позади включились газовые фонари, упрятанные в глотку Саламандры, и изо рта огромного сверкающего чудища вырвался сноп пламени. Саламандра, заревел Обсул, мы посланы Саламандрой. Вперед вышла женщина, катя в колясочке скрюченного ребенка. Я спрашивал себя, по какому немыслимому безумию этот придурок мог вознестись на вершину власти и за такое короткое время подчинить себе столько народу.

– Если вы действительно король, как говорите, то вы в состоянии облегчить наши страдания.

Похоже, у нее был приличный культурный уровень, может учительница или библиотекарша, она говорила учтиво, как об очевидных вещах: истинные короли – чудотворцы, это все знают, спросите своих советников, они подтвердят. Ребенок хныкал в коляске, лицо у него было настолько смуглое, что он походил негра. Мои глаза встретились с глазами женщины, и у меня возникло давно забытое чувство, что-то вроде мгновенного соучастия, узнавания. Я наклонился к Обсулу и шепнул ему, что значит чудотворец: это целитель, она хочет, чтобы мы вылечили ее сына.

Теперь задувал ветер, и флажки на автозаправочной станции хлопали о металлический трос.

– Подойди ближе, – сказал Обсул, – подойди, не бойся.

Подъезжая к деревне, мы видели распятие – Христа, терявшегося среди заброшенных полей, с навеки прибитыми к горизонтальной планке руками, в предельно актуальной позе, застывшего на кресте, словно не совсем еще мертвый обломок минувшей эпохи, откуда еще всплывали былые идолы, изжитые модели, которые, однако, по-прежнему вызывали мысль о возможных, даже более чем возможных грядущих превратностях наших несчастных судеб.

Женщина подкатила свою коляску, колеса скрипели по гравию. Охотники ждали с внимательным, озабоченным видом, мы, колдуны, оставались безучастными.

– Иди сюда, – повторил Обсул, – иди сюда, Обсул тебя вылечит, Обсул облегчит твои страдания.

Женщина посмотрела на нас, мне показалось, что она глядела именно на меня, и я незаметно кивнул, это могло сойти почти за поощрение. Двое варваров бросились к ней и вынули смуглое тельце из груды тряпок, пасть Саламандры изрыгала пламя, обжигающее дыхание заставило нас слегка отступить. Лицо ребенка сморщилось в гримасе боли. Обсул взял его на руки, как младенца, поддерживая голову мощной рукой исполина, веки старца были полуприкрыты, – казалось, он дремлет. Обсул облегчит твои страдания, вылечит тебя, и тут он одним ударом размозжил ему голову, легко, словно крольчонку, а потом поднял тело и швырнул его в огонь, мать зашлась в рыданиях и проклятиях, а в воздухе жутко завоняло паленой свиньей.

Я вяло прислушался к себе, чтобы понять, сделаю я из этого картину или нет, скорее да; из трубы, проделанной в спине металлического монстра, взметнулись черные хлопья, словно клочья горелой бумаги в горячем воздухе, и я представил себе, как душа ребенка вперемешку со зловонной сажей спокойно поднимается к небесам.

– Обсул плевать хотел на зло, Обсул здесь, он наблюдает за вами и хранит вас, да здравствует Обсул.

Прислуга сбила пламя, грузовики завели моторы, и наш конвой тяжело двинулся вперед; теперь к величавой процессии присоединилась армия оборванцев, они шли за нами, гибель малыша вызвала такой шок, что никто не посмел и рта раскрыть, только Жако, глава охотников, заметил в замешательстве: я не понимаю, Обсул, эта женщина тебе поверила, она была готова слепо следовать за тобой, а ты убил ее сына, не понимаю; в конце концов старец сказал: ты что, считаешь, этому ребенку хорошо жилось, у него ожог последней степени, он облучен, тебе не кажется, что ему лучше там, где он сейчас; но я прекрасно видел, что этот довод, хоть и достаточно веский, охотника не убедил, и мне пришло в голову, что в один прекрасный день у нас могут быть проблемы с туземцами и со всей этой командой хищников в хаки – куда ни кинь, Обсул здесь чужак, да и мы не лучше.

Мы перебрались через реку и направились к атомной станции. Я впервые видел Луару с тех пор, как спускался по ней на лодке, вода была грязная, вся в водоворотах, кто-то сказал, что это последняя дикая река во Франции, единственная, которую не регулировали искусственно, что теперь они небось все такие, плотины сто лет назад рухнули; и внезапно, этого не случалось со мной уже давно – жизнь в Шамборе охраняли такие мощные чары, что внешний мир, даже его упоминание, не значил ровно ничего, – на меня нахлынула печаль, что же случилось с землей, которую мы знавали, сердце мое сжалось при мысли обо всех этих сооружениях, об искусных постройках, возведенных человеком на протяжении веков, а ныне сгинувших навеки.

Кто-то крикнул, что если мы пойдем дальше, то сгорим все, но Обсул воздел кулак к небу, повторив: Обсул плевать хотел на зло, Обсул сильнее того огня и дерьма, которого вы боитесь, и остановившиеся было оборванцы снова зашагали вперед.

За годы хаоса станция превратилась в этом районе в символ перманентного стресса, мало-помалу на нее возложили ответственность за все, за конец света, хотя катастрофы случались и раньше, а эта авария была его прямым следствием, а не причиной – ведь именно то, что персонал сбежал, сеть разомкнулась и тьма сошла на землю, вызвало взрыв реактора, – и ныне люди в окрестностях домена старались не поднимать глаз, их поминутно преследовало видение струйки дыма, по-прежнему вившегося из неповрежденной трубы; тот факт, что Обсул, король Шамбора, собирается сразиться со злом на его территории, обретал тем самым символический смысл.

На перекрестке, сразу за деревней Сен-Лорандез-О, все снова заколебались, труба, казалось, была так близко, что протяни руку под нависшей пеленой облаков, и можно ее коснуться; оборванцы опять сказали, что не хотят идти дальше, что, если подойти слишком близко, эта штука опять закипит, словно реактор – обскурантизм окончательно поселился в нас – каким-то сверхъестественным образом жил собственной жизнью. Обсул опять заорал: плевать я хотел на станцию, плевать я хотел на зло, и Саламандра, благодетельный двойник громады, высившейся перед нами, вновь изрыгнула поток огненных языков.

Голова старца, сидящего верхом, слегка покачивалась, и мне вдруг привиделось, что он плавится, тает под огромным раскаленным солнцем и в то же время под действием чар, столь древних, что и причины их, и смысл давным-давно позабыты.

– Вам плохо? – спросил я. – У вас проблемы?

Я по-прежнему называл его на вы, несмотря на наши узы, несмотря на общую судьбу: так принято среди колдунов.

Он сделал какой-то неопределенный жест, это могло значить все что угодно – недомогание, удушье, непобедимую усталость, – я увидел крохотное существо на фоне красного, иссушенного пейзажа, горящее в вечном пламени, и мною овладела странная ностальгия, ностальгия по могущественной древней магии, к которой мы были причастны и из-за которой все потом и случилось, ностальгия по черной магии.

По магии и судьбе, которую мы позабыли, но которая сказывалась в каждом нашем поступке, в каждом моменте нашей жизни.

Мы затормозили на стоянке, там был припаркован автомобиль, что хочешь, то и думай, то ли он сломался, то ли владелец бросил его здесь; или бедняга оказался в ловушке внутри станции, или, может, вообще здесь живет, исправно платит за квартиру и ежедневно около одиннадцати отправляется по магазинам.

– Ау, – закричал Обсул, – эгей!

И несколько варваров заорали хором: Эй! есть тут кто, есть кто внутри?

Еще перед моими глазами мелькало нечто несуразное, Дьявол снова был среди нас, здоровался, подходил к старцу и чмокал его, рад тебя видеть, мой мальчик.

– Ладно-ладно, – прокричал чей-то голос, – иду-иду, зачем же так нервничать.

И к нам вышел человечек, смуглый, словно только что вернулся с Карибских островов, его зубы, о боже, какие у него были зубы, заостренные, как у дикаря, и до того прозрачные, что казалось, будто у несчастного во рту острые ледышки или ему вставили в челюсть куски целлофана, это тем более бросалось в глаза, что говорил он, неимоверно разевая рот.

– Алло, – повторил он, – кто здесь? вы кто?

Замок Шамбор был выстроен в форме свастики, а площадь парка в точности соответствовала площади столицы. Я спросил себя, на каких таких таинственных чарах мог быть основан план станции.

На миг все растерялись, варвары стояли разинув рот, человечек снова спросил: Ну, вы что, языки проглотили?. Обсулу пришлось реагировать, он выпятил грудь и провозгласил: Я, Обсул, король Шамбора и император всего мира, пришел вернуть станцию под свое владычество и обеззаразить ее, на что тот откровенно усмехнулся; охотники были с ног до головы в зеленом, мы, колдуны, в черных плащах, варвары тоже при всех регалиях, при перуанских беретах, а оборванцы не имели никаких опознавательных знаков, просто они были оборванцы, и рвань сидела на них лучше любой формы; вообще сцена комичная до гротеска, да еще наш придурок со своими скакунами и Саламандрой, волочащейся за трактором, – разойдись, сейчас плюнет, – я поискал глазами старца, чтобы обменяться понимающей улыбкой, и тут заметил, что выглядит он и в самом деле паршиво, с него крупными каплями стекал пот, руки вцепились в луку седла так, что лопались сухожилия; взять его, приказал Обсул, указывая на смуглого, несколько варваров бросились вязать человечка, тот не пытался защищаться и не выразил ни малейшего неудовольствия.

Словно вышколенная группа морской пехоты, авангард варваров ворвался в первое здание – прежде здесь принимали экскурсантов, школьников и посетителей, на стенах еще сохранились таблички с маршрутом, – охотники заняли позиции, у некоторых, прямо как по заказу, оказались ружья, и они воинственно прицелились в потемки холла, упреждая появление случайного врага.

– Там никого нет, – хихикнул этот необычный демиург, его привязали к колесу трактора, – и нечего суетиться, внутри пусто, кого вы там найдете, кроме протонов и электронов, ха-ха!

Но Обсул, не слушая, слез с седла и с царственным видом двинулся навстречу возможной опасности, мы шли сзади, на плакатике было написано МЫ НЕСЕМ ВАМ БОЛЬШЕ ЧЕМ СВЕТ, и Обсул, явно под действием странной обстановки и остроты момента, обернулся и возвестил, обращаясь к оборванцам: ОБСУЛ НЕСЕТ ВАМ БОЛЬШЕ ЧЕМ СВЕТ, ОБСУЛ ПЛЕВАТЬ ХОТЕЛ НА ЗЛО, ОБСУЛ ОБЕЩАЕТ ВАМ ЗАЩИТУ И ВЛАСТЬ.

Поднявшись вверх по лестнице, выходившей на сторожевую вышку, что вздымалась над всеми постройками, он снова повторил свой новый лозунг, трижды, по слогам, что он плевать хотел на зло, что он несет больше чем свет; прислуга, оставшаяся внизу, разожгла Саламандру, кто-то велел оборванцам аплодировать.

Это звучало почти как песня или рекламный слоган.

Спустившись, Обсул пустил пулю в голову загадочному вахтеру, а потом мы опять отправились назад, в Шамбор, окутанные дымом горящего тела, чья темная, загорелая рука свешивалась из пасти нашего зверя-фетиша, трясущегося по дороге за трактором.

Мы вернулись в домен через ворота Мюидов, совершенно разбитые, слегка опьяневшие от всех этих приключений и простора, но весьма довольные путешествием. Глядите, сказал Жако-охотник, у нас получилось, труба больше не дымится! И в самом деле, небо расчистилось, от темной полосы, обычно делившей пополам горизонт, не осталось и следа, на сей раз оборванцев не нужно было уговаривать, они захлопали, и мы завершили дело, которое, по замыслу Обсула, должно было стать провозвестьем наших скорых побед, триумфальной овацией. Лицо старца немного оживилось, меня по-прежнему беспокоило его состояние, хотелось знать, что с ним; из всех мрачных, зыбких опор, которые я обрел по окончании крестного хода, он был для меня, кроме неотступного ощущения, что меня окружают незримые силы, единственным более или менее прочным ориентиром.

Есть ли еще на свете горы, с их заснеженными вершинами и грациозными сернами, перелетающими с утеса на утес, или и они рухнули с ужасающим грохотом, покуда Бретань и устье Луары заливали воды Атлантики, в Париже лил дождь, а в мире царило запустение?

Мы как раз расходились, варвары возвращались в лагерь, придворные в замок, а охотники в свои дома и в особняк Великого Монарха, когда вдруг раздался звук клаксона, все подскочили, это би-бип было настолько неуместным, что все застыли в растерянности и изумлении; то был здоровенный грузовик, с папашей Мишленом на лобовом стекле и румяным здоровяком-шофером, он сигналил нам фарами, сворачивая на дорогу, ведущую к замку, из-за опущенных стекол неслись звуки рэпа, в кабине даже было прикноплено несколько снимков.

– Эй, – позвал дальнобойщик, – эй, парни, к замку Щамбор сюда?

Заметив Обсула, он махнул ему рукой, это могло значить и подойди, малыш, и что-нибудь более фамильярное, типа эй, малыш, двигай-ка сюда. Старец в это время уже направлялся к замку, издали я видел, как он обернулся, посмотрел на грузовик и на нас, столпившихся вокруг, а потом, словно охваченный страхом, перешел на рысь и скрылся за воротами.

С этой минуты и ход вещей, и мое восприятие реальности снова пошатнулись. Шофер вылез из грузовика; у меня проблемы со сцеплением, вроде барахлит, – пожал руку Обсулу, – я так понимаю, ты здесь главный, показал на прицеп и сказал: тут куча всякого товара, книги, картины, в замке это не помешает, а? У меня было странное ощущение, что передо мной мое второе я, что этот человек – мой двойник, явившийся невесть откуда, чтобы напомнить мне о чем-то забытом, теперь уже смутном и неопределенном, впечатление было настолько отчетливым, что в какой-то момент я испугался, а вдруг все присутствующие это заметят и закричат, показывая на меня пальцем: смотрите, смотрите, это он; но шофер снова сел за руль, а Обсул сказал: оставь машину на стоянке и ступай за нами в замок, есть разговор.

На следующее утро, возвращаясь с охоты, мы обнаружили неподалеку от кладбища изувеченное тело старца, а из зеркал начали выходить люди, присоединяясь к нам, словно они были живые и такие же реальные, из плоти и крови.

Во славу нового Завоевателя устроили грандиозное празднество в лесу, Обсул сделал широкий жест и повелел выпустить в чашу тридцать юных девственниц, дав сигнал к началу охоты: следовало достойно отпраздновать победу – тушение чертовой трубы и замирение областей, а значит, стоило поразвлечься и повеселиться; но покуда все население Шамбора толкалось в зарослях, поднимая знатную дичь, чтобы в лучшем виде завершить вечер, раздался громкий лай, крики и вопли, сначала удивленные, потом испуганные, мы поймали странное существо, полумужчину, полуженщину, некоторые части тела у него были волосатые, другие покрыты чешуей, оно до крови укусило одного охотника, и Обсул проткнул его копьем. В наши сети, сомнений не было, попался демон, явившийся из ада.

Вечером над картиной охоты – эту фиговину положили на бетонную плиту, и трубачи завели ритуальную оду – сгустилось тревожное, странное ощущение, и, когда кто-то примчался с криком, что убили старца, что его повесили рядом с кладбищем, а в животе у него торчит кол, оно перешло в откровенную панику. Какие-то силы вторглись в пространство, которое жило до сих пор как под колпаком, где все считали себя защищенными от мрака и злых чар. Больше негде было укрыться от зла, это нам показали совершенно ясно.

Возвращаясь в замок с трупами старца и чудовища, – на них смотрели с одинаковым благоговейным страхом, – мы с удивлением обнаружили вчерашнего водителя грузовика, он устроился на лужайке, кузов машины был откинут наподобие прилавка, какие бывают на рынках, там был целый ворох книг, гравюр и картин с маленькой табличкой Распродажа, скидки на татуировку, завидев нас, он громко закричал, спешите, время скидок ограничено. Первое, что бросилось мне в глаза, была Джоконда в своей золотой раме и даже под стеклом, прямо как в Лувре, у меня, наверное, глаза полезли на лоб, потому что торговец поспешно сказал, усмехаясь, да-да, паренек, продается, это частная собственность, только для знатоков. Я уже знал, что мне напомнило пойманное существо: улыбку Моны Лизы, только еще страшнее.

Нас как будто вдруг втянула какая-то мощная центрифуга, наш взгляд на веши совершенно изменился, стопки книг, к примеру, выглядели офигительно, там были только книги по искусству, более того, по современному искусству, можно подумать, он вынес всю библиотеку Бобура или Токийского музея. Искусство дадаизма и сюрреализма. Поп-Арт. Искусство XX века. Тридцатые годы в Европе: грозные времена, Католическая Порнография и Бруно Ричард представляет, россыпь пестрых обложек неприятно и в то же время сладко резанула по глазам. Я делаю татуировки, сказал продавец, могу в точности повторить на коже любой рисунок из этих книг, разницы не заметишь.

Вечером мы сожгли труп старца (лесное существо, чтобы избежать дурных флюидов, увезли и бросили в Луару), а пришелец первый раз демонстрировал то, что в итоге вошло у нас в моду, – создавал точную репродукцию картины на волосатом торсе одного из варваров, которого ради такого случая побрили и который со стоическим безразличием переносил уколы толстой иглы, скользившей взад-вперед по его груди.

Бросая в пламя тело нашего вожака, мы с товарищами произнесли ритуальную фразу, призванную облегчить его муки в загробном мире. Ο κόσμος πόνος τις νομιζηται. Мы пришли к единодушному выводу, что он затерялся в измерении, откуда не возвращаются. Временами меня тошнило от нашего кривляния.

Словно в доказательство нашей правоты тысячи призраков, которые время от времени виднелись в громадных зеркалах, украшавших этажи дворца, и к которым мы постепенно привыкли, начали оживать, выступать из амальгамы, прежде державшей их в плену, и смешиваться с толпой: персонажи иных веков, иногда знаменитые, след тех, кто когда-то бывал в Шамборе или был его современником, Мольер, Люлли, граф Сен-Жермен, Ронсар, один из президентов Франции, что любил здесь охотиться, – словно старец, исчезая, уносясь в какой-то неясный иной мир, открыл врата и оттуда хлынула энергия, безудержная и неукротимая.

Обсул казался безучастным, во всяком случае беззаботным. Похоже, смерть старца не особенно взволновала его, и, когда к нему в панике прибежали с известием о новой жертве – опять один из наших, на сей раз его утопили в водоеме, на шее была стальная проволока, – он проявил лишь вежливый интерес. Похоже, только мне еще удавалось заинтересовать его внешним миром, нашими планами, завоеваниями и подвигами, которых ждала от него судьба. Одна из шаек, с которой мы торговали, обещала привести нам слонов (из зоопарка похитили множество зверей), а со слонами все должно было выглядеть совсем иначе, обрести мифологическое измерение, – так Ганнибал переходил через Альпы и шагал от победы к победе, – их прибытие станет условным знаком, сигналом к началу похода, к выступлению нашей армии.

После смерти старца я стал ближайшим советником короля, и окружающие глядели на меня косо.

Я выяснил загадку картины подстеклом – по словам татуировщика, это была действительно та самая Джоконда, вывезенная из Парижа после наводнения; каждый раз, разговаривая с ним, я как будто видел его с другой стрижкой, и внезапно во мне окрепло убеждение, полная уверенность, что это я сам, мой двойник, мое второе я, с которым я беседовал об искусстве и живописи, который давал мне почитать какую-нибудь книжку или показывал репродукцию в одном из томов, по-прежнему валявшихся у него в грузовике. В конце концов я попросил вытатуировать мне картину Макса Эрнста Таинственный лес: этот образ, краски которого слегка проступали под засохшими капельками крови, безусловно, символизировал мой окончательный отказ – несмотря на магию, несмотря на все, что я пережил до сих пор, на все мои трансформации – понять до конца судьбу мира и его будущее. Какой-то элемент ответа всегда будет ускользать от меня, и с этой частицей тайны приходилось смириться.

Спустя несколько дней обнаружили очередную жертву из нашего клана, его затоптал жеребец, превратив в почти неузнаваемое месиво, и эта смерть тоже по-особому задела меня. Из тех семи человек, что составляли нашу группу, с Жан-Жилем, бывшим экскурсоводом, мы сошлись, наверно, ближе всего. Выходец из Солони, он уже по одной этой причине служил необходимым связующим звеном между всеми общинами, составлявшими новое королевство: охотниками, которых знал с давних пор и с которыми был связан узами дружбы, Обсулом, которого завораживал рассказами о замке, и Союзом, основанным старцем; он регулярно мирил их всех и улаживал проблемы, грозившие иначе быстро вылиться в более серьезные конфликты.

Кроме сожалений, он оставил по себе неоконченную Магическую историю Шамбора.

К тому же его смерть послужила поводом для целой серии погромов, серьезно пошатнувших ту относительную гармонию, что царила здесь вот уже три года. Узнав о случившемся, Жако, глава охотников, на правах близкого друга потребовал от Обсула возмещения ущерба: королевство не может так дальше существовать, ведь убивают самых верных его служителей, тем более что ходят слухи, будто в деле замешаны варвары, – похоже, Жан-Жиль раскопал одну историю с пропажей метадона (с какого-то момента все наркотики, их стало мало, перешли в монопольное владение короля, и никто, под угрозой смерти и пытки, не имел права пользоваться ими); под таким напором Обсулу ничего не оставалось, как созвать основных главарей, те в свою очередь стали кивать на других и обвинили во всем евреев, или, во всяком случае, тех, кого так называли: это была низшая каста варваров, на самом деле не столько собственно евреи, сколько те, кто открыто презирал ислам, не бил себя кулаком в грудь в знак приветствия, пил и курил во время рамадана, они жили вместе в помещении бывшего жокей-клуба, его конюшни служили теперь хижинами племени. В общем, обычные варвары во всем обвинили варваров-евреев, те возмутились, ситуация накалилась, и в итоге произошло побоище, всех евреев истребили, Саламандра работала сутками напролет, и вонь паленой свиньи окутала Шамбор, словно облако гнетущих, мрачных воспоминаний.

Слава богу, однажды утром, когда положение становилось откровенно тяжелым, из тумана показались слоны – двое взрослых и один слоненок; их пригнали грабители, лагерь ликовал, встречая вновь прибывших криком Да здравствует Бабар, да здравствуют все Бабары, тут же было назначено празднество, небо вновь явило нам свою благосклонность, это следовало отметить. Одно удовольствие было смотреть, как молодые дерутся за право поиграть в погонщика, дразнят животных, за всем этим флегматично наблюдал татуировщик, он довольно быстро освоился здесь и целыми днями создавал бесконечный альбом современной живописи на коже неграмотных плебеев, которых, однако, не оставляла равнодушным прелесть полотен, украшавших прежде музеи западных столиц.

Розовый буксир, Черный и цветной мел на бумаге слоновой кости, Испанская ночь или Натюрморт со скрипкой – образы из тысячи и одного каталога, принадлежавшего этому художнику нового жанра; он вызывал во мне смешанное чувство – влечение, отторжение, недоверие, я хотел включить его в одно из своих собственных полотен, но в первый раз с тех пор, как я поселился здесь, у меня ничего не получилось.

Вскоре после смерти Жан-Жиля, в самый разгар погромов, мы попытались собраться в последний раз, решив больше не заниматься магией, прекратить наши обряды; все, что мы делали раньше, мне вдруг опротивело – и чудовища, и созданные нами кошмары, и обретенная нами иллюзорная власть над материей и над другими людьми; одно было ясно: наша затея, равно как и все, что тщились предпринять жители Земли с начала времен, – всего лишь бесплодная суета; в моем мозгу навсегда запечатлелись последние мгновения жизни старца и отвратительное видение: его душа, затерянная среди гнилых болот и клубов серы, и приторный голосок, напевающий в танце кружится дедушка, в вальсе кружится бабушка, гротескная стихотворная эпитафия, скрепляющая его участь.

Многие предметы, их металлические части, дверные петли, ручки оконных рам – все разом покрылись ржавчиной, и вдруг стало казаться, что эта проказа скоро распространится на весь Шамбор, заразит камни, людей, деревья, неодолимая ржавчина, возникшая, словно призраки из зеркал, словно неуязвимый шанкр, что незаметно подтачивает еще теплящуюся жизнь. Вместе с нашим наставником и двумя сотоварищами мы потеряли и свою силу, и способность творить чудеса, я видел, как нас тихонько уносит какая-то спираль, а Земля понемногу исчезает под слоем безжалостных черных чернил, нечувствительных к нашим бедам и страданиям, а мы ничего не можем поделать, да и как иначе?

Вместе со слонами явилась целая банда, как будто нам не хватало своих. Хотя обитатели Шамбора были по большей части людьми грубыми и злыми, они все же чтили установленный порядок, в этом были заинтересованы все – ведь даже в недрах величайшей анархии должно царить некое подобие организации; но эти пришельцы вовсе не соблюдали правил, вели себя хуже некуда и, что самое ужасное, практически не встречая отпора со стороны короля. В голову даже закрадывалась мысль, уж не побаивается ли их Обсул, потому что он только помалкивал, выжидал, роняя время от времени: да нет, они симпатяги, просто им нужно поразвлечься, к тому же они нам привели слонов, и так до тех пор, покуда последняя капля не переполнила чашу терпения, снести такое было уже невозможно – негодяи напали на гарем и изнасиловали скопом всех королевских протеже.

– Что-о, – отреагировал Обсул, – напали на кого?

Мы как раз играли в шахматы с графом Сен-Жерменом и в окружении громадных карт Солони, Франции, Европы и остального мира – их развесил я – рассуждали о том, что станем делать с новыми землями, какую пользу можно из них извлечь, как ими нужно управлять, дипломатично, но твердо, и тут вбежал, весь в крови, один из охранников гарема и сообщил немыслимую новость.

Скольким городам, погрязшим в пороке, допустили мы до времени процветать! Но в конце концов возмездие наше посетило их.

В лице вновь прибывших мы получили целую толпу верующих, кругом обложившихся заветами и именами Аллаха, с кучей сур на все случаи жизни, но Обсул и здесь выжидал – по отношению к религии, во всяком случае к тому, что от нее осталось, он занимал позицию осторожного, предусмотрительного правителя, который щадит чужие чувства и, в меру обстоятельств, предпочитает плыть по течению. Сказать по правде, все эти аятоллы с их запретами и воздержанием говорили одно, а назавтра делали нечто совсем другое: нам показали видеосъемку заброшенного Аквабульвара, на пленке было видно, как там развлекаются многие из наших дружков, джакузи были завалены экскрементами, горки разломаны, женщины позволяли себя насиловать, посреди остатков бассейна копошилась скотская оргия; а в Париже еще клево, прокомментировал один из святош, знай пошевеливайся, и можно оторваться по полной, и всякий раз они по-детски выпендривались, с этим все время приходилось считаться; но когда Обсул узнал, как ужасно и низко обошлись с его нареченными, с его священными, дорогими девочками, которых никто не имел права тронуть пальцем, он первым делом отловил случившегося рядом имама и, рыча, размазал его по плитам залы, как раз у кровати, на которой якобы почивал сам Франциск I, а потом ринулся вперед, безудержно, как псих, и укокошил насильников одного за другим, крича, что у него украли женщин, его самую большую драгоценность, и многие варвары из первого лагеря присоединились к нему, истребляя весь этот сброд.

Мало того, один за другим исчезали все, кто еще оставался в живых из нашей группы, что ни день, их тоже находили убитыми, самыми разными способами, а поскольку еврейский погром уже был, первое, что приходило в голову, это что на нас наползает плотный туман, время замка подошло к концу и последний бастион человечества, каким бы хаотичным он ни казался, тоже скоро погрузится в ужас и ночь. Но ничего не происходило, мы пережили эту новую напасть с безучастностью обреченных, которым что завтра, что вчера, в сущности, все равно. Разве что Обсул, осознав, что все колдуны, кроме меня, уже сгинули, тревожился иногда за последствия пророчества, и мне приходилось успокаивать его, напоминая о да Винчи: да Винчи – это художник, художник тут главный, потерпи немного и положись на меня.

Люди, выходившие из зеркал, были прелестны, общение с ними доставляло удовольствие, бесплотные, чуть светящиеся, они всегда готовы были поддержать беседу, сыграть в какую-нибудь светскую игру или спеть. Мазут кончился, аккумуляторы выдохлись, погрузив в безысходную черноту мониторы, на которых придворные прежде упражнялись в стройке, тогда любители переключились на Монополию, Тысячу километров и прочие настольные игры, партию которых мы однажды раздобыли.

Правда, у нас не оставалось особенно много времени играть, сразу после затишья, воцарившегося за погромами и резней, мы столкнулись с новым явлением, окончательно повергшим нас в изумление и недоумение: пятна ржавчины, уже несколько месяцев видневшиеся по краям зеркал, действительно мало-помалу расползлись по камням, по предметам, по некоторым деревьям в парке, и стало ясно, что вся эта мерзкая проказа подвержена изменениям: сначала она превратилась в нечто вроде мха, казалось, – в нем было подспудное кипение, на поверхности пробегали тревожные волны дрожи, а потом возникли более развитые формы, нитяные коконы, и в одно прекрасное утро из них вылупились малюсенькие, но уже совершенно готовые существа; я не сразу их опознал: подойдя ближе на тревожные крики варваров, я обнаружил крохотный, всего в несколько сантиметров, силуэт, глаза существа, казалось, метали молнии, оно громкой непонятно ругалось тоненьким голоском, один из остроготов раздавил его пальцами, призрак испустил дух, и из него полезла синеватая пена. За неделю, как раз к наступлению весны, они заполонили весь замок и его окрестности.

Юнона

Посмотри на меня внимательнее, Парис, но учти и еще одно: цену победы. Ибо если ты выберешь меня, я сделаю тебя царем всей Азии.

Парис

Я не честолюбив, но несправедливости вам не учиню. Отойдите, пусть подойдет Паллада.

Паллада

Если ты предпочтешь сделаю тебя непобедимым.

Парис

Доблесть меня не волнует, и царство моего отца живет мирно, но не бойтесь, меня нельзя подкупить ни обещаниями, ни дарами, заберите свою одежду и оружие; пусть подойдет Венера.

Существа, повозившись, вырывались из тесного плена паутины и выбирались наружу, сперва насупленные, немного брюзгливые, словно проснувшиеся после сиесты, а потом они присоединялись к нам, декламируя, точно прелестную, грустную оду, нескончаемые поэмы и трагические песни, где они были одновременно и авторами и героями: боги всего мира, из всех уголков планеты, воплощались ныне в странном обличье многих тысяч кукол, дабы поведать нам о своих невзгодах и страданиях, своих невероятных историях и трагических судьбах.

– Это еще что за бардак? – спросил Обсул. – Опять какая-нибудь колдовская чушь?

Я видел Зевса и Посейдона, они ругались и топали друг на друга ногами. Боги.

Все боги земли, невесть каким чудом ставшие смешными и жалкими.

Все боги, с зарождения человечества и до сегодняшнего дня, когда оно вот-вот исчезнет.

Казалось, нам дали слишком сильное психотропное средство и это очередной бред.

– Нет, – ответил я, – если это и колдовство, то не мое.

Честно говоря, я устал; после ухода остальных моих товарищей, способность воздействовать на физический мир у меня ослабла, мне казалось, что я буксую, что иногда ко мне возвращаются прежние ощущения и я снова смотрю на вещи так же, как когда-то, глупо и эмоционально, придавленный к земле бременем реальности, и иногда даже снова возникала мысль, что я сошел с ума, что это я все придумал – катастрофы, погромы, Обсула и замок, где управляю этим кошмаром по своему усмотрению.

– Нет, – повторил я, – это не колдовство, это что-то другое, я не знаю, почему так получилось.

Все, что мне приходило в голову, – это что, быть может, точно так же, как я стирал, имя за именем, на маленьком компьютере в заброшенном доме нотариуса, память о многих обитателях земли, так и боги явились сегодня дать последнее представление, поприветствовать тех, рядом с кем они шли на протяжении столетий.

Вначале варвары забавы ради убивали их, для смеху, конечно, но еще и опасаясь, что жуткие гномы могут натворить неизвестно что, однако скоро все заметили, что у виновных в таких убийствах на следующий день начинались конвульсии, и они умирали в страшных мучениях.

Здесь были Янус и Плутон, Хрисор, финикийский бог, и Маммона, и Пан, и Мелхом, Геката, Амон, Вишну, Шива, Фетида, Бафомет, Астарта, боги из других эпох, боги африканские, австралийские, папуасские, индейские, боги самые разные, они сыпались как из решета, и каждый создал землю, или людей, или солнце, или хранил тот или иной вид деятельности под своим доброжелательным надзором, или, наоборот, способен был ввергнуть вас в ад, – звери, пьющие кровь из книги Бардо Тёдоль, и Противные Обезьяны, населявшие древнейшие мифологии, целая армада существ, которых почитали разные народы земли и которых мы наблюдали сегодня в уменьшенном варианте, они метались в отчаянной попытке не исчезнуть окончательно. Варвары, попробовав было их убивать, потом вошли в разум и привыкли к их странному присутствию, Обсул забрал в свое личное пользование тех демонов, какие казались ему самыми могущественными, способными наделить его наконец желанной властью, а я бродил по залам под аккомпанемент воплей невероятных полубогов и мрачных героев позабытых мифов.

В самом их маленьком росте было что-то особенное, что заставляло иначе смотреть на эти великие фигуры (в памяти еще хранились колоссальные статуи Зевса, или Посейдона, или Геракла), встреча с ними в обличье маленьких статуэток, время от времени обретающих жизнь, заставляла относиться к ним почти что нежно, во всяком случае, идея обширных просторов, где обитают высшие духи, ласково подбадривающие нас, бедных, незрячих и невинных обитателей Земли, идея, отдаленно, но вечно присутствующая в сознании, была развенчана навсегда. Нам оставалось жить не так долго, и боги решили прийти умирать среди нас, больше того, прийти умирать в обманчивом обличье отталкивающих карликов.

Однажды ночью мне снова, как в начале потопа, приснилось, что Бессмертные, правящие миром, собираются вместе и постановляют включить на полную мощность красный сигнал тревоги.

Красный сигнал тревоги существовал на случай страшного кризиса.

Небо словно затянулось белой скатертью, прорезанной бесчисленными прозрачными нитями (как предупреждение о неизбежной и невиданной буре) и образовавшей над Шамбором удушливый защитный купол; в течение дня мы нередко начинали задыхаться, воздух, казалось, становился разреженным, и неодолимая тяжесть стискивала грудь, лишний раз показывая, что праздник окончен, что отныне следует обратиться к более серьезным вещам, к менее беззаботной жизни.

Единственным местом, которое, как мне казалось, было защищено от атмосферных флуктуации и смятения, вызванного разбушевавшимися крикливыми гномами, оставалась лестничная площадка с завивавшимися вокруг нее двумя параллельными спиралями; я подолгу стоял на этой площадке, спокойный и умиротворенный, думая о пустоте внутри всего, о том всеобъемлющем вакууме, из которого вышел весь Космос, незримый и бесплотный, словно легкое, нежное дуновение, а затем снова погружался в окружающий хаос, сопровождавшийся постоянными звуками радио, – поначалу оно даже развлекало, а потом начинало действовать на нервы, будто взвинчивающий, безжалостный бурав, – варвары от него шалели, да и Обсул тоже.

Мы с ним переговорили о том, что нам делать, а главное, к чему готовиться, впервые он выглядел растерянным, неуверенным, наркотики, которые он хранил про запас, растаяли как снег на солнце, а с ними и наши мечты о завоеваниях; слоны кончили свой век самым жалким образом, их зажарили варвары, только слоненок избежал этой роковой участи и, явно поняв, что его ожидает, с тех пор больше не показывался; мы оба были как идиоты, меня смущало отсутствие незримых сил, которые до сих пор так удачно мною руководили, а он, с каплей на носу, ныл каждую минуту, что у него ломка, он от этого отвык и ему это не нравится.

Теперь я писал ледяные просторы, скованные холодом пейзажи без единого живого пятна: айсберги поблескивали розовым и голубоватым отливом, солнце на картинах было бледным и не давало тепла, все навек застыло, бесконечная Гренландия во веки веков распространяла повсюду свою хрустальную тишину; если же эта ледяная кора каким-то чудом растает, то под ней все равно нет ничего, кроме неосязаемого, призрачного отпечатка каких-то неведомых растений, излучавших тот же стылый, оцепеневший покой, любые другие формы жизни исчезли без следа.

Жуткие гномы после летнего солнцестояния начали потихоньку вымирать, их трупы, выбеленные ночным инеем, подбирали на террасах, во дворах и в окрестностях замка. Кто-то предложил набить Чучело ангела, но их тела вскоре после гибели, безусловно под действием потусторонних сил, словно таяли, испарялись в воздухе, оставляя на память о своем появлении лишь визгливое эхо, которое странным образом с утра до вечера продолжало звучать в коридорах, преследуя нас дьявольскими воплями целые дни напролет; мы уже ощущали близкие и горькие потрясения будущего, с каждым днем принимавшего все более неслыханные и тревожные формы. Мы решили, что обрели абсолютную власть над миром, и ошиблись. Иногда я видел в отражениях зеркал моего бывшего наставника, старца, и его приспешников, их печальный, покорный взгляд не оставлял мне никаких надежд.

Эта песнь с макабрическим оттенком в конце концов стихла, а вместо нее в прозрачном воздухе возникли созвездия из мириадов букв, самого разного рода, распад алфавита, который можно было различить на какое-то мгновение, но только на мгновение, если вдруг резко обернуться или зажмуриться, делая вид, будто смотришь в сторону,

aaaaaaaaaakkkkkkkkkkkkkkkk 111111111111111rrr

rrrrrrrrtttttttttttt zzzzzzzzzzzzz nnnnnnnnnnnnppppppppppppppssssssssssssshhhhhh

hhqqqqqqqqqqqqqqqмммммммммммммм

jjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjjj xxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxxx bbbbbbbbbbbbbbbbcccccccccccccccc,

буквы принимали разные формы, складывались в очертания тел и нагромождения арабесок, в которых угадывались какие-то более мрачные сущности, их сопровождало басовитое, тревожное гудение, словно бы смутное ом разносилось по всему замку подобно медленной волне, уверенной в своем размахе, иногда буквы перемешивались,

ayrtihloeplarteurteuiiiii

etetejsuehfiucvioebfhsgieuqso

etrueiar г teiasduenbdfpertaierqbvdjenrt t

raraorteznds

yertrabdinegdsfqkjeidggartsdvdflfpgneydbsh

gqfeztdkoepfdkfng, d,

но тогда музыка была не такой ясной, почти отрывистой и навевала еще большую тоску, словно все мы скоро умрем или, даже хуже того, навсегда вольемся в этот сбивающий с толку звук, который, казалось, заключал в себе универсум, Великое Всё в многообразии своих вариаций.

Иногда буквы превращались в цифры, в чудовищные уравнения, вращавшиеся вокруг своей оси – на манер тех манекенов в витринах магазинов, на которых считалось некогда делом чести продемонстрировать вам со всех сторон главную модель, гвоздь поступившей в продажу коллекции,

ххх-у (а2-558)

9768795434567898765678904320987x-z

3 + c+r

#-Л-

Е88888888888888888888888888888888 8888888888888888

76548767890898767654446779098767655

44324565443556 х = x-zz (t-z-a),

и в каждой из этих операций проступали очертания какого-то воспоминания и его смысл – воспоминаний было больше, чем если бы я прожил тысячу лет и какой-то злой гений открывал, ящичек за ящичком, целые пласты моей памяти, о существовании которых я до сих пор даже не подозревал.

Обсул был числовым уравнением, камни замка были уравнением, люди, которых я встречал, были уравнениями, каждый жест, каждая вещь, каждый предмет, человек, факт, шум, движение были уравнениями, так что я воспринимал их не зрительно, а нутром, своим вторым я, которое не было ни моим мозгом, ни обычной способностью к анализу и которое, начав работать, в миллионную долю секунды тщательно анализировало поступающую информацию; знание, что я получал, стало иным, молниеносным и невыразимым одновременно.

Я больше не покидал замка: сидя по-прежнему на верхних этажах, я подстерегал с высоты плоских крыш знаки, возвещающие, что будет дальше, как нас увенчают на царство в горних высях, и предупредил Обсула, чем все это может кончиться – спасутся лишь немногие, но мы будем в их числе, и он и я. Из внешнего мира к нам приходили дурные новости, говорили о волнениях и, возможно, мятеже оборванцев, но меня это не волновало, пусть идет как идет, будем полагаться на время, призраки вернулись обратно в зеркала, мы с Обсулом играли в клуэдо, в кости и в гонки, вылущивая из вереницы карт мелодию знания, не имевшего теперь ни малейшего смысла. Среди прочих слухов, которые донес нам шпион, шла речь о том, что оборванцы организовались в некое подобие секты, избрав главой ту самую женщину, чьего облученного ребенка мы сожгли во время нашей триумфальной вылазки; каждый раз, когда я думал об этом, мне виделись мученики-христиане, катакомбы, а женщина казалась похожей на героиню Метрополиса, пока еще Зло не завладело ею, а подлец ученый не превратил ее в клона.

Поскольку нельзя было позволить, чтобы власть безучастно взирала на зародыши восстания, мы повелели принести новые жертвы. Саламандру установили на лужайке перед входом, между замком и лагерем варваров, ряды которых со временем, из-за поножовщины и всякого рода бедствий, заметно поредели, и каждый день приносили кучу новых искупительных жертв – сначала это были старики и больные, а затем, поскольку их почти не осталось, женщины и дети.

Мы наблюдали за ритуалом с плоских крыш, мы снова запустили руку в шкатулку с тераленом – Обсул посасывал его с отсутствующим видом, а я сосал карамельки, обнаруженные у одного беглеца, карамельки в блестящей обертке, которую я сдирал, думая о резне, что не прекращалась с сотворения мира, о Нероне и бессмысленных войнах, коими была полна История; мне приходила в голову занятная мысль, что, быть может, я стал самим собой (после того как приблизился, однако, к высшим путям), первосвященником, следующим до конца кошмара за безумным королем, жаждущим сеять ужас.

Людей приводили со связанными за спиной руками, они кричали, отбивались, до последней минуты отказываясь верить в роковой исход, но палачи толкали их, и они кончали жизнь в пасти чудовища. Часто мои мысли уносились ко временам чистоты, когда земля не ведала ни присутствия человека, ни какого бы то ни было загрязнения, когда величественные, девственные пейзажи простирались за океаны, и мне казалось, что мы продвигаемся в этом направлении, к полной, последней чистке и это хорошо, что наше время подошло к концу и теперь надо произвести уборку, оставить место чистым, таким же, каким оно нам досталось, и я один из тех, кому велением свыше выпала миссия осуществить эту задачу.

Я представлял себе ночь, полную звезд, и поверхность земли, мчащуюся передо мной со скоростью трехсот километров в час, она была твердая и холодная, на ней еще не зародилась жизнь, а были только камни, и пыль, и темнота.

… и, проклятые, они запачкали бы собою землю…

Снова воняло паленой свиньей, в конце концов мы привыкли к этому запаху, к мольбам, стонам и тому мученическому выражению, которое неизменно возникало на лицах казнимых, в слепоте своей они даже не сознавали, что идут навстречу не аду, а освобождению.

От меня ускользала сердцевина вещей.

Я был похож на тех паломников, что ползут на коленях по лабиринту Шартрского собора и которых змеящаяся дорожка плит выводит наружу, едва лишь им покажется, что они вот-вот доберутся до центра, но в отличие от них меня в конце пути вряд ли ждала! разноцветная роза.

Я был обречен.

Временами кто-нибудь из этих молодцов воздевал руки в сторону замка, балконов, откуда Обсул и я наблюдали за жертвоприношениями, и у меня создавалось впечатление, что я – нечто вроде египетского божества, узаконивающего одним своим знаком их переход в мир иной и холодно отвергающего обращенные ко мне мольбы.

Я был словно те алхимики, что, почти достигнув цели, терпят крах при последних манипуляциях.

Прежде всего мы соединяем, затем разлагаем, после растворяем то, что разложили, очищаем растворенное, соединяем вновь очищенное и коагулируем его.

И напрасно я до головной боли вывихивал себе мозги, я не понимал, какую ошибку мог совершить.

Я становился все меланхоличнее, все беспокойнее, во мне росла решимость со дня на день тоже покончить со всем.

Малюсеньких божков сменили огромные тени. (Быть может, тени породивших их исполинов.) Их силуэты встречались в парке повсюду.

Однажды утром, проснувшись, я решил поговорить с Обсулом, предложить ему коллективный холокост, великое самоубийство, какие затевались в конце прошлого века в надежде проверить реальность паранормальных измерений, существование инопланетян или попросту идею Бога.

Мы были обречены, и теперь уже никто не смог бы нас спасти. Ремонтные работы, начатые рабочими по моему приказу, замерли, и вся лестница была завалена строительными лесами.

Самоубийство.

Завершение конечного решения.

Скажи: Мы все ожидаем конца. Подождите и вы, и узнаете, кто из нас идет по прямой дороге, кого направляют высшие силы.

А потом, ровно в ту минуту, когда я думал обо всем этом, о нашем крахе, о том, к какому способу нам следует прибегнуть, если мы хотим умереть, скорее всего к яду, я услышал будто бы рокот тамтама, резкую барабанную дробь, выбивавшую абсолютно неуместную мелодию, которая прорвала паутину колдовских чар, и я подумал, что с тех пор, как разрядились батареи, нам всем не хватало музыки.

Алло, закричал чей-то голос, алло, есть тут кто?

Господи, песня, такая пошлая и одновременно веселая, что я остолбенел от изумления, вроде тех шлягеров, что прежде, когда мы их слушали по радио, наводили на нас ужас, Танец утят и Так дай же нам выпить, Марго, но что-то в ней было такое, отчего я неожиданно для себя самого громко расхохотался.

Появился какой-то человек в очках с большими диоптриями, толстых, как лупы, и со стрижкой – я даже икнул – клоун, да и только.

Мне показалось, что одновременно на стенах и потолках высветились гигантские диапозитивы и что на них была Марианна и много других знакомых мне людей.

А-га-гааааааа, гримасничал клоун, огогогого-гооооо, остальная труппа хлопала в ладоши.

Их было человек десять, все напялили на себя дурацкие маскарадные костюмы, пестрые или слишком большие, в них было что-то забавное, смешное, что сразу вызывало желание повеселиться, так что я, даже не подумав, как им удалось проникнуть в запретную часть замка, пробраться к нам, позвал Обсула посмотреть. Ты маленькая птичка, – одна из девушек окружила меня своими покровами и распущенными волосами, – ты маленькая птичка, легкая как перышко, лети, лети; и те же чары вмиг подействовали на Обсула, ибо, хоть он и валялся как скотина на кровати, лелея свою никчемность и страдания, едва появился карнавал, Встал король спозаранку, надел штаны наизнанку, как он тоже расхохотался, точно перед нами был какой-то волшебный флюид, особый веселящий луч, словно явились Весельчаки, одержавшие бесповоротную победу над Печальниками.

– Бесповоротную, – провозгласил тот, что в бифокальных очках, – бесовски неповоротливую, вы хотите сказать?

И его сосед всплеснул руками, вопя, до чего ты умный, Роберто, до чего ж ты остроумный сегодня, бесовски неповоротливую, каково чувство поэзии, какая афористичность, и Роберто, скромник, ответил: знаешь, это просто игра слов, ничего больше, – откровенно издеваясь надо мной, но я даже всерьез не рассердился. На одном из диапозитивов я видел своего сына, того, что родился от меня у Марианны и умер, его тело было бледное, как слоновая кость, и мне показалось, что это красиво. Пись-пись, изобразила одна девчушка, словно собиралась пописать прямо на землю, и Роберто спросил, где тут туалет, труппа подхватила, все хотели знать, где тут душ, кухня, затевая немыслимую перебранку с очкариком, он делал вид, будто извиняется, простите их, знаете, ведь это комедианты, бродячие комедианты, я вас уверяю, это чертовски трудно, хитро подмигивая нам с наигранным сожалением, а они уже разбегались повсюду, рылись в шкафах, тащили кофеварку, чтобы сварить кофе, – какой, к черту, кофе, сказал Обсул, он уже полгода как кончился, – переругались из-за игры в Тысячу километров, которую откопал какой-то малый в костюме Попай, и учинили такой тарарам, что в конце концов сбежались слуги взглянуть, что происходит, что тут за базар, король, что ли, сошел с ума и в приступе безумия громит все вокруг.

– Все в порядке, – успокоил их Обсул, – это актеры, они пришли сыграть пьесу.

И все комедианты покатились со смеху, да-да, пьесу, точно, у нас как раз есть спектакль с пылу с жару, мы бы вам его показали, ха-ха!

Снаружи через дыры по-прежнему виднелись тени выше деревьев, они взмывали к небу, словно ракеты, и, ухмыляясь, глядели на нас. Меня подмывало подвести окончательный итог, сложить по очереди все деяния, в которых я провинился с момента своего появления на свет, и в этой жизни, и в предыдущих, составить баланс и получить точный результат, быть уверенным, что вот это мне удалось, а это нет.

В какой-то момент я подумал, что, быть может, это опять существа из зеркал, но поскольку от них не исходило того ощущения прозрачности, эфирности, как от привидений, я в конце концов решил, что, хоть они и вырядились нелепо, словно сбежали из какого-то сверхъестественного дурдома, и выглядели так, что их легко можно было принять за персонажей фантасмагорических комиксов для взрослых, где реальность населяют чудные супергерои и совершенно невероятные и свихнутые существа, мы имеем дело просто-напросто с настоящими людьми из плоти и крови.

Откровенно говоря, они были явно сродни татуировщику, который в одно прекрасное утро исчез, оставив по себе как единственный след своего мимолетного явления лишь картины, выгравированные на эпидермисе нашего немногочисленного населения.

Один из фигляров смахивал на Верцингеторига.

Другой на Багза Банни.

Одна из девиц могла бы без проблем сыграть роль девчушки в какой-нибудь детской сказке.

Еще там было трое здоровенных крепышей с обезьяньими физиономиями и в купальных костюмах и красивая блондинка, которой бы вполне пошло изображать святую. Того, что носил очки толщиной с донышко бутылки, звали Роберто, а их главный, если у них вообще имелся главный, носил имя Варнава и упорно напоминал мне одного персонажа из книжки, которую мне читали, когда я был маленький, – Восстание игрушек, где оный Варнава был весьма опасный злодей.

За несколько часов они завладели всей округой, мы сидели вконец огорошенные и растерянные, повсюду висели афиши, извещающие о скором представлении, Итак, они пришли, сыны неба, комедия в пяти актах, сочинение Б. Лемага, Р. Диаволо и В. Ангельер.

Все было в точности так, словно незримое непременно стремилось проявиться самым грубым и неуклюжим образом в виде своего рода карикатуры, нелепого видения.

Меня бил озноб, я был явно нездоров.

Я ковылял, хромая, под черным, грозным небом, откуда сыпался целый дождь молний, первал со всего размаху влетела в меня, но я все равно продолжал идти вперед, будь что будет, навстречу новым землетрясениям.

Пьеса начиналась такими стихами:

Думаю, что если бы стянуть воедино те мрачные формы, что бродили в окрестностях, слепить их вместе на манер современных скульптур, где соединяются, взаимно уничтожаясь, остов автомобиля и несколько драгоценных камней, то из них бы вышло обличье самого Дьявола, абсолютного Зла, а может, наоборот, тучи бы рассеялись и мы в конце концов обнаружили за всей этой чернотой начало космического волшебства, лучистую и вечную сущность менее сложных небес.

Ради такого случая – нас пригласили на театральное представление – я вновь облачился в костюм специального советника, а Обсул – в императорское платье, которое ему сшили по моему заказу для церемоний.

Весь Шамбор собрался посмотреть на такое событие, с краю в толпе я приметил Жако с прочими охотниками, и мне показалось, что за моей спиной затевается нечто ужасное, что нам хотят зла и что конец мой близок.

И я опять видел числа, расставленные на невидимых нитях, горизонтальных и вертикальных, странных абсциссах и ординатах, подвешенных в эфире.

18. Здесь мудрость. Кто имеет ум, тот сочти число зверя, ибо это число человеческое; число его шестьсот шестьдесят шесть.

Тучи нависали все ниже, но дождя по-прежнему не было. Пьеса продолжалась, ее обступала тревожная, недобрая тишина.

– Огонь жжет, – кричал Багз Банни.

– Огонь делает больно, – отвечал ему Верцингеториг.

– В костер тиранов, – громогласно обратился Роберто к толпе, – в костер негодяев!

И с той стороны, где стояли охотники, кто-то закричал, – по-моему, это был Жако: Правильно, их давно пора сжечь, довольно мы натерпелись, грянул выстрел, и комедиант повалился на землю, и тут все охотники начали стрелять, карабины появились у них в руках словно по волшебству, и, прежде чем кто-то успел среагировать, варваров перестреляли на месте, Обсула и меня связали и оттащили на первый этаж замка, я лишь успел увидеть, как Варнава бьет по земле рукояткой мотыги и произносит непонятную фразу, Дера даббо утхао, окончательно укрепив меня в мысли, что я от века был брошен на арену гигантского цирка; вся актерская труппа рассеялась столь же бесследно, как облако пыли на вечернем ветру, я сплю, я вижу сон, сон безумца, сейчас я проснусь, конец света так и не состоялся, я сейчас проснусь, позавтракаю, и все будет хорошо.

Но вместо этого на меня обрушился град ударов, я был скован цепями с висячим замком, потом меня привязали у подножия лестницы, в том пустом центре, вокруг которого обвивались две спирали, охотники поднялись на верхние этажи, и весь вечер мне пришлось выносить издевательства, в меня швыряли со смехом отбросы и экскременты, женщина, ребенка которой мы сожгли, пришла и, увидев меня в столь жалком виде, тоже засмеялась, легким, брызжущим смехом, смехом облегчения, наконец-то чудовище наказано и уничтожено.

Вспоминая Нотр-Дам, я был практически уверен, что в измерении, параллельном нашему, существует его точная копия, созданная из света и хрусталя. Но когда я пытался представить его себе, ослепительно сияющим в бледной эфирной лазури, он немедленно покрывался толстым слоем шоколадных сливок Монблан, придававших ему вид огромного растекающегося десерта, и мне казалось, что сам я обратился в свинец, что превращение, на которое я надеялся, не только не свершилось, но наоборот, я регрессирую и меня необратимо тянет вниз.

По всему замку раздавались радостные крики и восклицания, ближе к середине ночи революционеры пришли насмехаться надо мной, размахивая головой Обсула: на эшафот, на эшафот тиранов; голова была окровавленная и уже окоченевшая, с застывшим выражением лица, тем самым, какое бывало у него в состоянии глубочайшей подавленности. Я ждал, что меня постигнет та же участь, я буду просто-напросто обезглавлен, но чуть позже мне сообщили, что сейчас собирают хворост для костра и меня сожгут живьем, огонь жжет, огонь делает больно, на костер колдунов, у меня в ушах еще звучали вопли карнавальных видений, огонь жжет, и это скоро станет моей участью.

Когда меня вывели, небо было еще черным, и кто-то сказал: надо поторапливаться, скоро будет дождь. Я боялся боли и страдания. Я попытался возразить: все, что я сделал, я сделал ради них, на благо всем, сам я не извлек из этого никакого дохода и очень мало преимуществ.

Поднимаясь на кучу поленьев, я поскользнулся и разбил колено о чурбак. Мне вспомнился Храм Солнца, когда Тентена и Хэддока инки приговорили к смерти, мне хотелось быть дома, читать или рисовать. Я попросил еще, чтобы они хоть обратили внимание на мои полотна, сохранили их, что речь идет об уникальном свидетельстве смутной эпохи на Земле, но бесстыжие палачи свалили все мои творения на костер.

– Умри, – вопили эти подонки, – сдохни, ты подохнешь, ублюдок.

Они бы с удовольствием изжарили меня в Саламандре, но газ кончился. Они швырнули факелы, и первые вязанки хвороста вспыхнули. У меня страшно стучало в ушах, бумм-бумм, звук отдавался, словно в фонендоскопе, который прикладывают к животу беременных, чтобы выслушать сердце младенца. Перст Божий в белом небе, завопил тот же раздражающий рыжий, что комментировал перепалку между варваром и Обсулом в день моей первой охоты. Перст Божий в море крови, так будет правильнее. Я грезил, что ухожу с Багзом Банни, Верцингеторигом, толстым Роберто и обезьянами-купальщиками. Дым становился невыносимым, и я закашлялся. Я сидел на переднем сиденье грузовика, Венди улыбалась мне, а Жоэль, пытаясь отыграться, рассказывал о каком-то своем старом приятеле, который попал в тюрьму из-за милашки семнадцати лет, ее звали Мари-Пьер.

Шум в фонендоскопе достиг адской громкости.

Варнава, который вел грузовик, прибавил газу, и я отметил, что дождь так и не начался и что погода, похоже, налаживается.

Я бы не удивился, если бы в небе появилась радуга.

Я глубоко вздохнул.

В конце концов, я был еще жив, а это все-таки главное.