#img_5.jpeg

 

ТЫЛ И ФРОНТ

В ночь на 1 января 1919 года последние остатки разбитых под станцией Казачья Лопань петлюровских войск откатывались в район Люботин — Мерефа. Отряды повстанцев прервали сообщение между Харьковом и Полтавой. Боевые рабочие отряды Харьковского ревкома занимали район за районом, приближаясь к центру.

Как и во всех городах, откуда они бежали, петлюровцы держали население в полном неведении о положении на фронте.

В то время как части 2-й украинской советской дивизии (5-й Глуховский полк и полк червонного казачества) стремительно приближались к Харькову и первые отряды уже вступали в него, на улицах города висели еще объявления «командующего левобережным корпусом вильного казачества атамана Болбочана» о том, что «большевистские войска разбиты под Белгородом и на всей территории Незалежной Украины сохраняется полное спокойствие».

Рядом с этими плакатами, расклеенными вскоре после того, как в упорном бою советские части разбили под Белгородом 20 декабря петлюровские и германские войска, висели еще и пожелтевшие афиши, подписанные немецким командующим генералом Кохом, в которых говорилось: «…так как нижепоименованные лица и после 1 октября 1918 года имели и хранили при себе оружие, то они были расстреляны». Далее следовал набранный петитом список, где украинские фамилии перемежались с русскими. Но больше всего было плакатов Харьковского ревкома о переходе всей власти к Совету рабочих депутатов.

Ночь была морозная и ясная. По мере того как от товарной станции, миновав окраины города, мы приближались к центру, все меньше попадалось навстречу людей. Редкие прохожие, боязливо оглядываясь, спешили домой. Иногда в тишине улиц раздавались свист дудок, дробь барабанов и равномерный топот подкованных сапог, к городскому вокзалу отдельными отрядами стягивались остатки немецких частей.

Немецкая армия, частично разложившаяся под влиянием большевистской агитации еще до ноябрьской революции, все-таки сохраняла свою боеспособность. Эта боеспособность поддерживалась двумя факторами.

Во-первых, железной дисциплиной, свойственной вообще немцам, и, во-вторых, единым, охватившим всех солдат стремлением прорваться как можно скорее назад — в Германию. Офицеры, унтер-офицеры и специально подобранные члены «советов солдатских и офицерских депутатов» с утра до вечера говорили о том, что «только дисциплина может помочь армии вернуться на родину».

Очень часто, несмотря на объявленный верховным германским командованием «нейтралитет», немецкие части оказывали упорное сопротивление наступающим советским войскам. Так это было, например, под Белгородом. Даже контрреволюционное правительство Директории немцы согласились впустить в Киев только после того, как согласовали этот вопрос с англо-французскими интервентами и обеспечили выезд гетмана Скоропадского и безопасность его министров.

Вся Украина была охвачена восстанием. Во многих местах советские партизанские отряды дрались с петлюровцами. 1-я советская дивизия шла на Чернигов, 2-я подходила к Харькову. Железнодорожные пути на многих участках были взорваны, телефонная и телеграфная связь прервана. Германское командование, стремясь скорее вывезти свою 300-тысячную армию и огромные склады с обмундированием, вооружением и техникой, пользовалось летчиками, радиосвязью и специальными офицерами, чтобы координировать действия отдельных частей и штабов.

Когда я подъехал к гостинице «Метрополь», мне представилось странное зрелище. Перед входом в нее толпились люди явно буржуазного вида, в дорогих шубах и бобровых шапках. Огромный усатый швейцар, в зимней ливрее с галунами и расшитой золотом фуражке, стоял перед дверью, повторяя одно и то же:

— Ресторан-с полон! Все места заняты!..

Около здания стояло десятка полтора извозчичьих саней, окруженных немецкими солдатами в стальных шлемах и в полном боевом вооружении. Время от времени из подъезда выскакивали, немецкие офицеры с чемоданами в руках, садились в сани, солдат взбирался на облучок рядом с кучером, и извозчик, нахлестывая лошадь, мчался к вокзалу.

Войдя в гостиницу, я увидел, что двери ресторана широко открыты. Зал был наполнен празднично разодетой публикой. Оркестр играл вальс. Дамы в белых декольтированных платьях и мужчины в черных костюмах, высоких стоячих воротниках и крахмальных манишках — странные привидения дореволюционного времени — усердно танцевали…

Перед растерянным портье стояли несколько командиров, одетых в самое разнообразное обмундирование, требуя предоставить номера.

Зная по опыту, что разговорами в таких случаях ничего не добьешься, я поднялся по лестнице и вошел в какой-то номер, который, по-видимому, был свободен. В первой комнате я увидел на столе шашку, маузер и кубанку. Открыв дверь во вторую, я замер на месте.

На кровати валялась гимнастерка. Перед умывальником стояла, в красных штанах и кавалерийских высоких сапогах со шпорами, Мирра Гец — высокая, стройная блондинка с большими голубыми глазами и коротко подстриженными курчавыми волосами, командир одного из кавалерийских отрядов, а впоследствии секретарь предсовнаркома.

— Ты чего залез в мой номер? — спросила она, смывая мыльную пену, покрывавшую ее красивые руки и плечи.

— Я думал, что он свободен… Все остальное занято.

Мирра обтерлась полотенцем и бросила его на одну из кроватей.

— Устала как собака — весь день в седле!

И, усевшись на стул, стала снимать сапоги…

Я стоял, не зная, что делать дальше. Она посмотрела на меня и рассмеялась так, как могут смеяться только дети или люди с очень чистой душой.

— Ну вот что: в первой комнате есть диван, — ляжешь, а завтра убирайся, куда хочешь. Еще подумают что-нибудь. Терпеть не могу всяких пошлых разговоров… Да возьми вещевой мешок из угла — там консервы и хлеб…

И когда я поставил свой маленький деревянный чемодан на пол и стал снимать шинель, она мечтательно сказала:

— Сходил бы ты в ресторан. Может, достанешь настоящего чая, а то страшно надоел этот морковный настой.

На другой день я получил ордер на занятие особняка на Сумской улице, принадлежавшего семье сбежавшего миллионера Гладкова.

Особняк, выходивший фасадом на улицу, имел балкон, тянувшийся почти вдоль всего второго этажа, и глухие чугунные ворота с узенькой калиткой. С трех других сторон он был окружен высокой каменной стеной.

Войдя в калитку, я увидел двор, парадный подъезд и сад с засыпанными снегом дорожками. Меня встретил хмурый дворецкий. Я показал ему ордер. Он молча повел меня через парадные комнаты и залу по мраморной лестнице, застланной ковром, на второй этаж. Здесь были обширная столовая с огромными двустворчатыми окнами и дверью на балкон, кабинет, несколько спален, Две ванные, туалетные комнаты, кухня, за ней — комнаты для прислуги.

Видно было, что хозяева сбежали в последний момент, потому что даже безделушки и мелкие вещи стояли на обычных местах. Я разделся, взял свой жалкий чемодан и прошел в кабинет.

— Прикажете отнести чемодан в спальню? — спросил дворецкий.

Я посмотрел ему в глаза. Это был человек лет пятидесяти с лишним, бритый, с баками, в серой куртке и серых штанах. Лицо его выражало покорность судьбе. Он, видимо, ожидал, что все имеющееся в доме будет разграблено.

— Как вас зовут?

— Матвей.

— По отчеству?

— Матвей Прокофьевич.

— Вот что, Матвей Прокофьевич. Через несколько минут придет начхоз и перепишет все, что есть в доме, включая последнюю тряпку на кухне. Опись будет составлена в четырех экземплярах. На одном вы распишитесь, другой — с подписью начхоза — будет находиться у вас, третий — у меня, четвертый пойдет в управление. Если пропадет хотя бы коробка спичек, вы будете отвечать…

— А как же быть с прислугой?

— Так как здесь будет общежитие, то она вся останется на местах и будет получать зарплату. Я лично буду жить в кабинете, есть — в столовой.

— Продуктов хватит не более чем на неделю. Что же касается дров, запас имеется до лета…

— Получаемые на меня продукты я буду сдавать кухарке, а она за плату — готовить еду. Поскольку обслуга зачислится на службу, она также будет получать продукты по нормам…

Он несколько оживился.

— Разрешите идти?

— Вот еще что, Матвей Прокофьевич. Я обратил внимание на то, что дорожки в саду не разметаются, на полу и на мебели пыль. Видимо, все решили, что можно ничего не делать. Предупреждаю: всюду должна быть абсолютная чистота, и каждый обязан добросовестно выполнять свои обязанности. Теперь все, что здесь есть, — народное достояние, и оно должно содержаться и сохраняться самым тщательным образом…

Когда он ушел, я осмотрелся. Огромный кабинет с большим письменным столом, кожаными креслами и диваном, книжными шкафами и сейфом, вделанным в стену, курительным столом и креслами вокруг него производил впечатление комнаты, в которой хозяин никогда не работал. Я заглянул в чернильницы большого бронзового письменного прибора. Только в одной из них было немного чернил. В кожаном бюваре лежало начатое письмо. На матовой плотной бумаге было написано:

«Уважаемый господин Шмидт!

Так как большевики, видимо, на днях займут Харьков, то я…»

На этом письмо обрывалось. Кому писал хозяин дома и что собирался сделать, оставалось неизвестным… Впрочем, меня это и не интересовало…

2-я украинская советская дивизия, имевшая в начале своего наступления немногим более тысячи бойцов, после освобождения Харькова уже насчитывала 3645 пехотинцев и 400 кавалеристов, с пятью орудиями и двадцатью пулеметами, а также несколько самостоятельных отрядов, доходивших общей численностью до шести тысяч бойцов. Объяснялось это тем, что ежедневно из состава петлюровских частей сотни солдат переходили на сторону Красной Армии.

Украинское крестьянство, испытавшее на себе всю тяжесть помещичьего гнета и немецкой оккупации при гетманщине, вначале поверило демагогическим обещаниям Директории, будто «частная собственность на землю будет отменена, а каждая семья получит надел не менее чем в пятнадцать десятин за счет поместий, государственных земель и земель, принадлежащих винокуренным и сахарным заводам».

Но уже в ближайшие дни после прихода петлюровцев к власти на места была дана строжайшая инструкция: «Не допускать никакого самовольного захвата земель, а виновных немедленно привлекать к суду».

Не ограничиваясь этим. Директория стала взыскивать недоимки по налогам и продовольственным поставкам, установленным при гетмане.

Теряя авторитет среди трудового крестьянства, Директория путем разнузданной агитации против коммунистов еще опиралась на середняцкие и кулацкие элементы деревни. Кроме того, она объединила под лозунгом борьбы «против Советов» социал-соглашательские партии, украинскую и русскую буржуазию и все контрреволюционные элементы, вне зависимости от того, на кого они равнялись, — деникинцев, красновцев, кадетов и монархистов прогерманской и проантантовской ориентации.

Рабоче-крестьянское правительство Украины, переехавшее из Суджи в Харьков, столкнулось с чрезвычайно сложным положением в стране.

Для того чтобы была понятна обстановка того времени, следует вкратце рассказать о том, что произошло на Украине примерно за три с половиной месяца — с октября 1918 года до половины января 1919 года.

Уже в октябре 1918 года «гетман всея Украины», бывший царский свитский генерал Павел Петрович Скоропадский, решил, что немцы явно проигрывают войну, а потому и маска «самостийной державы» больше ни к чему. Поэтому он направил бывшего члена Государственной думы, председателя «Совета государственного объединения» Шидловского к генералу Деникину, а сам 21 октября встретился с «донским атаманом» генералом Красновым. В итоге они договорились о будущих взаимоотношениях гетманского правительства с Антантой и об организации общих вооруженных сил для восстановления «единой, неделимой России».

3 ноября 1918 года министр иностранных дел гетмана Афанасьев сообщил Деникину и Краснову, что «Украинские силы в согласии с Доном и параллельно с Добровольческой армией направляются на борьбу с большевиками для восстановления единства России». На 18 декабря в Киеве было назначено совещание представителей контрреволюционных правительств Дона, Кубани, Терека, Грузии и Крыма.

Генерал Ломновский, представлявший Деникина в Киеве, начал усиленно формировать офицерские и юнкерские отряды, которыми должен был командовать ярый монархист генерал Келлер. Однако в Киеве эти силы не превышали трех — четырех тысяч человек.

Не дремали и украинские националисты, объединившие все буржуазные партии в «Украинский национальный союз». В него входили эсеры, социал-демократы, социалисты-федералисты, трудовики и «хлеборобы-демократы».

Они, конечно, тоже понимали, что немцы проигрывают войну, но пока не видели возможности прийти к власти без их помощи. Поэтому Винниченко, Никовский и Швец обивали пороги германского и австро-венгерского посольств в Киеве, доказывая, что они лучше, чем гетман, могут бороться против большевиков и во всяком случае обеспечат германские и австрийские интересы на Украине.

Однако германские генералы, фактические хозяева положения, долго сомневались, смогут ли украинские националисты служить им как следует, и только под влиянием роста партизанского движения в деревне и революционных настроений в городах решили «в виде опыта» к началу ноября 1918 года предоставить им пять портфелей в «гетманском правительстве».

Даже за три дня до краха германской империи, когда было совершенно очевидно, что немцы проиграли войну, буржуазные украинские националисты продолжали раболепствовать, перед оккупантами.

6 ноября 1918 года представитель «УНЗ» Марголин посетил германского генерального консула Тиля и предложил ему «в интересах Германии»: «…чтобы государственную власть на Украине возглавили люди, приемлемые для Антанты и в то же время доброжелательно настроенные в отношении Германии».

Для этого Марголин предложил создать правительство из лидеров буржуазных украинских националистов Винниченко и Никовского, присоединив к ним русского монархиста Шульгина.

Все эти комбинации, однако, провалились. Германия капитулировала, и Антанта 19 ноября созвала в Яссах совещание, на которое прибыли представители всех контрреволюционных организаций. К этому времени, 13 ноября, украинские националисты, съехавшиеся в Белую Церковь под защиту полка «галицийских сечевых стрельцов», входивших в состав бывшей австрийской армии под командой Коновальца, избрали Директорию во главе с Винниченко и «головным атаманом» Симоном Петлюрой.

Союзники в Яссах находились в нерешительности. С одной стороны, им хотелось оставить во главе Украины гетмана Скоропадского; но он был скомпрометирован как немецкий ставленник, и верные ему части насчитывали всего несколько тысяч штыков. С другой, хотя у Директории были войска и она готова была за признание ее подписать любое соглашение, первые же воззвания, выпущенные Винниченко и Петлюрой, казались им слишком радикальными. В итоге представители Антанты решили отправить в Киев французским генеральным консулом Энно (который дальше Одессы никуда не попал), командующим союзными силами на Украине назначить генерала Бертелло и начать немедленную высадку союзных войск в Новороссийске, Севастополе, Одессе, Николаеве и Херсоне.

23 ноября английские суда прибыли в Новороссийск. 25 ноября англо-французская эскадра вошла в Севастопольский порт, 27-го началась высадка союзников в Одессе. В дальнейшем они заняли Николаев и Херсон. А пока предписали германскому командованию «сохранять порядок» на Украине, и в частности в Киеве, до прибытия союзных войск.

Но уже 11 декабря выяснилось: 1) что гетман не может сохранить власть в Киеве; 2) что германское командование не в состоянии удержать свои войска, требовавшие немедленной эвакуации; 3) что Винниченко и Петлюра готовы подписать соглашение, обеспечивающее эвакуацию немецкой армии в Германию, и дать союзникам обещание «воевать с большевиками».

В результате переговоров, происходивших 12 декабря в ставке Петлюры (Фастов), между Директорией, германским командованием и представителем союзников де Муленом было подписано соглашение, по которому петлюровским войскам разрешалось занять Киев и получить оружие из складов, находившихся под контролем германского командования.

На другой же день гетман Скоропадский уехал, переодетый, в Германию, а его «правительство» подало в отставку. 14 декабря в Киев, где по-прежнему хозяйничали немецкие войска, вошли петлюровцы.

Все «военное хозяйство» и гетманский государственный аппарат механически перешли к петлюровцам.

Таким образом, на территории, еще не освобожденной советскими войсками, находились: петлюровские войска, бывшие гетманские части, офицерские и юнкерские формирования, наконец, партизанские крестьянские и рабочие отряды, стремившиеся создать Советскую власть в тылу неприятеля. О том, насколько такие отряды были велики и многочисленны, можно судить хотя бы по тому, что в районе Павлограда к началу 1919 года под руководством Екатеринославского губкома, переехавшего из Екатеринослава в Павлоград, находилось четырнадцать разной численности полков. Некоторые из этих полков были составлены только из рабочих, другие — из крестьян и рабочих, бывших фронтовиков. Эти четырнадцать полков имели приблизительно 7100 штыков, 500 сабель и три броневика.

Самостоятельно действовал Махно.

За фронтовой полосой также находились германские войска, которые еще не успели эвакуироваться, за исключением части «спартаковцев» под командованием Фокетэ, перешедших на сторону Советской власти; союзные войска — французские, английские, греческие, сербские, польские легионы, а также цветные колониальные отряды.

Между тем если во 2-й дивизии советских войск, наступавшей на Харьков, насчитывалось к началу боевых действий немногим более тысячи бойцов, то 1-я дивизия, продвигавшаяся в направлении на Киев через Клинцы — Городню — Чернигов — Козелец и Березню — Нежин, имела в Богунском и Таращанском полках, отдельном Нежинском батальоне и Новгород-Северском полку всего 2410 штыков, 410 сабель, 76 пулеметов и 11 орудий. В частности, знаменитый Таращанский полк «батьки» Боженко, входивший в эту дивизию, состоял вначале всего лишь из 400 штыков, 150 сабель, 20 пулеметов и двух орудий.

Эти две дивизии, 2-я и 1-я, имели перед собой противников, численность которых не поддавалась даже приблизительному учету. Одна только германская армия, хотя и готовившаяся уже к эвакуации, насчитывала 300 тысяч солдат, великолепно вооруженных, снабженных и с прекрасно подготовленным командным составом.

Вопреки всякого рода соглашениям, отдельные немецкие части вступали в бой с советскими войсками всякий раз, как только им казалось, что последние продвигаются слишком быстро или могут помешать их эвакуации. Фактически они служили завесой для формирования петлюровских войск, которые все время пополнялись свежими отрядами из Галиции. Наконец, высаживавшиеся в южных портах Украины и в Крыму союзные войска все время получали подкрепление. К началу февраля в одной лишь Одессе союзники имели свыше 27 тысяч пехоты, 15 тысяч кавалерии, 76 батарей, 43 танка.

Ежедневно менялась ситуация. Так, например, не довольствуясь шестью тысячами польских легионеров, высадившихся в Одессе, Петлюра при участии военных представителей союзников вел во Львове переговоры с польским командованием не только о координации действий (Пилсудский уже тогда подготовлял наступление на Белоруссию и Литву), но и о переброске в помощь ему, Петлюре, польских частей.

Оказывая помощь петлюровцам (в конце декабря 1918 года, как явствует из протокола МИДа Директории от 17 декабря 1919 года, именно для этого в Киев приезжала специальная военная миссия), французы то и дело меняли свою тактику. Впустив петлюровские части в Одессу 12 декабря, они уже 18 декабря, после прибытия очередного крупного транспорта англо-французских сил, в том числе 156-й французской дивизии, потребовали от тех же петлюровцев ухода из города. Губернатором Одессы был назначен деникинский генерал Гришин-Алмазов. Началось формирование добровольческих офицерских частей. Между Новороссийском, занятым интервентами еще 23 ноября, и Одессой были установлены регулярные рейсы.

Петлюровские войска, как и белогвардейские части, были отлично вооружены и снабжены. Получив все склады вооружения, боеприпасов и обмундирования от немцев и гетмана, Директория этим не ограничилась. Во всех странах послевоенной Европы скопилось огромное количество военного имущества. «Послы» Директории спешно скупали его и направляли Петлюре. Так, посол Директории во Франции Сидоренко сообщал, что украинская делегация купила у правительства Соединенных Штатов Америки в кредит на пять лет военное имущество на сумму в 11 миллионов долларов, причем все полученные товары уже доставлены на склады в Марсель и Бордо для отправки на Украину.

Об интервентах говорить не приходится — от танков до авиации все было в их распоряжении. Предметами снабжения и продовольствия они спекулировали, перепродавая его голодному населению по бешеным ценам.

В то же время советские войска в основном могли рассчитывать только на трофейное оружие. Обуви и обмундирования не хватало, особенно зимнего. Снабженческие базы давно отстали от наступающих частей.

Н. А. Щорс после занятия Новозыбкова, подготавливая дальнейшее движение на Киев, писал:

«Богунский полк раздет, разут. Положение самое критическое. Службу несут или в бабьих кафтанах, или полуголые. То же в Таращанском полку…»

Таким образом, перед рабоче-крестьянским правительством Украины и его вооруженными силами стояла задача разгрома многочисленных, великолепно вооруженных сил буржуазно-националистической Директории, белогвардейских отрядов и войск интервентов.

На стороне неприятеля было все, кроме одного, — народа, беднейших крестьян и рабочих, которые составляли основную массу населения.

Практически важнейшая задача, стоявшая перед украинским Советским правительством и командованием Украинского фронта, заключалась в том, чтобы: 1) организовать правильное получение информации о неприятеле и о том, что происходит у него в тылу; 2) поскольку интервенты имели исходные базы, откуда транспортировалось войско и вооружение — Константинополь, порты Румынии и т. д., своевременно знать о поступающих туда пополнениях и грузах еще до их прибытия к месту назначения; 3) иметь точное представление о примыкающих к Украинскому фронту территориях, занятых Добровольческой, Донской и польской армиями; 4) снабжать правильной информацией советскую печать на освобождающейся территории и все армейские газеты; 5) вести пропаганду на освобождающейся территории; 6) вести пропаганду на неприятельской территории; 7) не только своевременно получать, но и быстро проверять, обобщать и делать выводы из всей информации, получаемой в тылу, на фронте и с территории, занятой неприятелем.

Конечно, войсковая разведка существовала во всех подразделениях, начиная от полка и выше. ЦК КП(б)У получал необходимые сведения от партийных организаций, которые вели большую агитационную и пропагандистскую работу на неприятельской территории и руководили огромным партизанским движением в тылу неприятеля. Были и другие источники информации.

Однако насколько в те времена собственно войсковая разведка была несовершенна, показывают следующие факты.

После занятия станции Бровары был разработан довольно сложный план атаки Киева в ночь на 6 февраля с расчетом на упорное сопротивление петлюровцев. Между тем уже к утру 5 февраля последние покинули город и отступили на Васильков — Фастов.

И наоборот, восстанию казаков на Дону в районе Вешенской, которое помогло впоследствии Деникину овладеть Донбассом и Харьковом, долго не придавалось должного значения не только штабом Южного фронта в Козлове, но и украинским командованием в лице Антонова-Овсеенко и Подвойского, несмотря на телеграммы В. И. Ленина, который сразу оценил создавшуюся ситуацию.

Для выполнения задач, о которых я говорил выше, при рабоче-крестьянском правительстве Украины было создано Бюро печати и информации (БУП). Следовало бы прибавить и пропаганды, ибо оно выполняло и эту функцию. Назначенная незадолго до эвакуации Наркомом пропаганды А. М. Коллонтай, не успела даже развернуть свой аппарат.

Если примерно половина БУПа вела работу, аналогичную работе РОСТА, то другая часть была создана впервые в советских условиях. Таковы были отделы особого осведомления правительства, иностранный отдел, отдел военной информации, отдел документальной пропаганды, куда входили фото-, кинопропаганда и т. д. Кстати сказать, работал этот последний отдел так, что вступление Богунского и Таращанского полков в Киев, заснятое как кинохроника, было показано бойцам этих частей на другой же день. Существовал еще отдел по снабжению военных газет и военных частей срочной текущей информацией. Был специальный отдел связи, который организовывал сношения со всеми пунктами Украины, вне зависимости от того, под какой администрацией они находились.

Для создания такой огромной, гибкой организации, работа которой, естественно, зависела от военных операций, ибо она развертывалась на территориях, только что освобожденных советскими войсками, нужны были очень толковые и энергичные люди. К тому же аппарат организовывался таким образом, что в каждом пункте Украины, включая даже некоторые волости, находились один или несколько информаторов, которые после установления там Советской власти открывали соответствующие отделения или становились корреспондентами БУПа.

За передовыми частями ехали группы работников, помогавших создавать аппарат информации на местах.. Как это ни странно, трудности, возникавшие при организации этого ведомства, отдельные части которого имели столь различное назначение, заключались вовсе не в подборе кадров. Было много талантливых, умных, самоотверженных людей, начавших там работать и впоследствии ставших известными писателями, художниками, журналистами. Многие сотрудники специальных отделов впоследствии проявили себя как крупные военные руководители, дипломаты, партийные работники, ученые. Основные препятствия заключались в отсутствии технических средств связи. Телеграфная и телефонная связь была почти всюду прервана, а железнодорожное сообщение зависело от хода боев, которые велись в основном вдоль железнодорожных магистралей. Радиосвязь была весьма несовершенной. И потому столь важный источник информации, как служба перехватов, хотя мы учитывали весь немецкий и австрийский опыт периода первой мировой войны (система «Пенкала»), все-таки не мог быть использован полностью.

 

Н. И. ПОДВОЙСКИЙ И В. А. АНТОНОВ-ОВСЕЕНКО

Однажды вечером, вернувшись домой, я сел ужинать. Порядок в особняке был образцовый; я каждое утро перед работой вместе с обслугой расчищал двор, убирал снег и колол дрова. Вначале такое мое поведение привело Матвея Прокофьевича в изумление. Он вышел из буфетной и, стоя в дверях, смотрел, как я орудую деревянной лопатой. Потом не выдержал и, подойдя ко мне, сказал:

— На это есть-с люди!

Я повернулся к нему.

— И я тоже «человек»!

Он пожал плечами и вернулся в дом. Вообще понять меня он был не в состоянии.

Глядя на то, как я ем, принимаю ванну, одеваюсь и с привычным равнодушием отношусь к обстановке этого дома, он предполагал, что я «как будто и сам барич». Но в его голове никак не укладывалось, как же это интеллигентные люди могут воевать против богатых, то есть, по его мнению, таких же интеллигентных людей.

Когда в особняк въехала по ордеру одна очень известная и в прошлом богатая актриса бывшего императорского Александрийского театра, старик нашел, что она ведет себя, как «настоящая барыня». И действительно, свои отношения с прислугой она ограничивала кивком головы, лишь иногда роняя: «Благодарю вас, Матвей…» По комнатам актриса проходила торжественным, медленным шагом; на лице хранила выражение многозначительной грусти и много молилась перед большой иконой, которую попросила перенести из спальни хозяев к себе.

Я же был в обращении прост, а поэтому непонятен для Матвея. Но все же как человек опытный он угадывал основные черты моего характера. Мне довелось услышать, как он говорил горничной:

— Ты смотри, того… убирай как следует! Он беспорядка не любит. Да и нрав у него крутой…

Итак, в этот вечер, усевшись за стол, я смотрел, как Матвей Прокофьевич принес на великолепной саксонской тарелке довольно жидкую гречневую кашу, политую подсолнечным маслом, и, пожав плечами, выбрал и положил рядом с тарелкой серебряную ложку. Потом подвинул хлебницу с куском черного хлеба и снова пожал плечами.

Меня это стало раздражать.

— Вы чем-то недовольны, Матвей Прокофьевич?

— Да как сказать-с! Нам все равно. Только напротив живет интендант, значит, из штаба. Так вчерась заходил ихний повар. У них еда как еда. Все как полагается. Все четыре блюда, и вино, и гости каждодневно. А разве сравнишь ихнюю квартиру с нашим особняком… Так себе, обыкновенная квартира…

— Что вы этим хотите сказать?

Матвей Прокофьевич собрался что-то ответить, но в это время раздался шум, и в дверях появился человек в черной кожаной фуражке с красной звездой и в кожаном костюме с маузером через плечо. Приложив руку к фуражке, он сказал:

— Вас требует командующий к себе!

— Мандат!

Он вынул из кармана удостоверение, из которого явствовало, что предъявитель его является комендантом поезда командующего Украинским фронтом.

Я удивился. Я тогда еще не имел непосредственных сношений с командующим и, по правде говоря, не любил председателя Совнаркома Украины Х. Г. Раковского, хотя он в то время пользовался огромным авторитетом. Раковский, врач по образованию, учившийся и воспитывавшийся во Франции, несмотря на свое буржуазное происхождение, был видным социал-демократическим деятелем международного значения. Освобожденный после Февральской революции из Ясской тюрьмы, он знал Румынию гораздо лучше, чем Украину. Он тогда еще плохо говорил по-русски. Жена его говорила только по-французски.

В те голодные времена, когда наркомы жили в обыкновенных номерах рядовых гостиниц и питались в обыкновенных столовых, Раковский жил в отдельном особняке, пил то же самое красное вино, которое пил всегда, и курил те же самые сигары, к которым издавна привык.

Вместо «незаможних», то есть беднейших крестьян, он говорил «незамужних»; целого ряда слов не понимал вообще. Приходилось во время беседы разъяснять их значение. Несмотря на большую культуру, он не обладал подпольным и военным опытом старых большевиков, и его вмешательство в некоторые дела обошлось довольно дорого. Кроме того, у меня создалось впечатление, что тогда, в 1919 году, он не понимал основного: при создавшейся обстановке положение Украины зависело полностью от других фронтов. Достаточно было Деникину, Юденичу, Колчаку или Пилсудскому добиться значительных успехов на своих фронтах — и неустойчивый Украинский фронт мог рухнуть. Ленин со свойственным ему гениальным пониманием людей чувствовал слабые стороны личности Раковского. Недаром в телеграмме от 5 мая 1919 года он писал:

«…правы те, кто обвиняет вас в самостийности и в устремлении на Румынию…»

Николая Ильича Подвойского я встречал раньше в Москве. Владимира Александровича Антонова-Овсеенко видел всего один раз.

Внизу стояла машина, и минут через пятнадцать я был в вагоне Антонова. Подвойский и Антонов были люди совершенно различного характера. Первый был приятный, спокойный, методический в работе человек. Несмотря на то, что он не был до революции военным, во всей его деятельности чувствовалась система. Антонов, человек большого темперамента, бесстрашный и хладнокровный в минуты опасности, мог принимать мгновенные и самые неожиданные решения. Внешность его — длинные волосы, очки, весь облик — как-то не вязалась с представлением о командующем фронтом, то есть о профессиональном военном. А между тем Антонов-Овсеенко происходил из военной семьи, учился в Воронежском корпусе и после окончания юнкерского училища в Петербурге в 1904 году был выпущен офицером в 40-й пехотный Колыванский полк. Состоя с 1902 года в РСДРП, он неоднократно арестовывался, был приговорен к смертной казни, с заменой ее каторгой, откуда несколько раз бежал самым романтическим образом — с перестрелками, взрывами стен и т. д.

В салон-вагоне командующего лампочка почему-то горела в полнакала, желтоватым светом.

Когда я доложил о прибытии и мне предложили сесть, Подвойский ходил по вагону, иногда останавливаясь у стола, на котором лежали карты. Антонов-Овсеенко с любопытством меня разглядывал, не начиная разговора.

Я уже привык к этому любопытству, потому что выглядел тогда до неприличия юным.

Наконец Антонов постучал пальцами по столу и сказал:

— Дайте оценку Махно.

— В отрядах Махно при наступлении на Екатеринослав в конце тысяча девятьсот восемнадцатого года было около пятисот сабель и двести штыков. Сейчас он имеет, вероятно, около трех тысяч бойцов. Под влиянием разложения петлюровских частей и активности деникинцев крестьяне бегут к Махно. Это — кулаки и середняки, но есть и бедняки. Одни боятся генералов и помещиков, другие «коммуны». Отряды Махно привыкли жить грабежами. Половина добычи, наиболее ценная, идет Махно и его отрядам, другая — громоздкие грузы — раздается крестьянам. Кроме этого, Махно, грабя поездные составы и склады в уездных центрах, добывает соль, мануфактуру, спички, керосин и снабжает этими необходимыми предметами крестьян. В обмен они кормят его армию, и именно поэтому лозунг «За свободные Советы» их вполне устраивает…

— Можно ли из отрядов Махно создать регулярные воинские части?

— Едва ли, поскольку махновцы связаны с определенным районом. Это — Екатеринославская губерния с махновской столицей Гуляй-Поле, части Новомосковского и Павлоградского уездов…

— Надо влить махновцев в Красную Армию…

— Это будет сомнительное пополнение. Их внешняя организация — сколок с Красной Армии: в полку три батальона, в бригаде — три полка, в дивизии — три бригады, штабы, даже «Реввоенсовет»… и все-таки это не армия…

— Почему?

— Крестьянские отряды Махно из всей военной техники признают только винтовки и пулемет, да и то в видоизмененной форме. Винтовку они превратили в обрез, пулеметы поставили на тачанки, пехоту посадили на телеги. Аппарата нормального снабжения и связи у них нет. Складов, кроме зарытого в земле или спрятанного в деревнях оружия, тоже нет. И санитарной службы нет. Тыловые службы отсутствуют, потому что нет тыла. Опыт декабрьских боев в Екатеринославе показал, что махновские отряды могут действовать только в поле. Вести бои за овладение укрепленными узлами и городами они не в состоянии. Их командиры обладают боевым навыком, но не имеют военных знаний.

— У них есть в комсоставе бывшие офицеры?

— Есть, но мало, — Марченко, Петренко, Чернов… Есть деклассированные рабочие. Но больше всего крестьян — бывших унтер-офицеров и фельдфебелей. Комсостав пьянствует, грабит и насилует, Махно пытается бороться с этими явлениями. Однако и сам Махно пьянствует и устраивает оргии вместе со своим штабом…

— Странно, он ведь, кажется, учитель и идейный анархист…

— Это — легенда! Махно никогда не был учителем. Он — сын крестьянина, потом был маляром на металлургическом заводе. После убийства пристава Корачевского попал в тюрьму и стал учеником сидевшего вместе с ним в Бутырках анархиста Аршинова. Тогда и сам сделался анархистом. Кстати, Аршинов сейчас руководит у него «культпросветработой».

— Кто еще из анархистов у Махно? Назовите-ка наиболее активных людей из его штаба…

— Махно и его отряды не имеют сейчас соприкосновения с нашими частями. Они находятся в кольце между петлюровскими и деникинскими войсками. Поэтому точных сведений нет…

— Никаких сведений нет?

— Сведения поступают отовсюду, следовательно, и из этого района. Вопрос в том, насколько они достоверны. По нашим данным, туда выехал анархист Волин на должность так называемого «председателя Реввоенсовета повстанческо-революционной армии». Прибыла туда Маруся Никифорова; у нее — ярко антисоветская окраска. К Махно присоединились Черняк с боевой группой, Венгеров, Карпенко. Но не они определяют действия махновского штаба. В штабе работают Белаш, Каретников, Попов, Марченко…

Молчавший до сих пор Подвойский сказал:

— Вас трудно понять. Махно дерется с Деникиным и Петлюрой, к нему в качестве политических руководителей едут идейные анархисты. Судя по нескольким номерам газеты его штаба «Путь к свободе», это такой же орган анархистов, как и харьковский «Набат»…

— Анархисты занимаются теоретическими дискуссиями и уверяют Махно, что он совершит «третью всемирную анархистскую революцию», а практическим делом занимаются бандиты. Это — бывший левый эсер Д. И. Попов, поднявший антисоветское восстание в Москве. В его штабе, особенно в знаменитой «контрразведке», имеются уголовные бандиты: Чередняк, Скорпионов и Володин, по-видимому, связанные с белыми, Яков Глагзон, Цинципер, Левка Задов, он же Зиньковский, имеющий множество уголовных судимостей, его брат — Д. Задов, Чалдан и другие. Там есть даже два бывших германских офицера, ранее проживавших в России…

— Думаю, что это непроверенные сведения. Почему они примкнули к Махно?

— Немецкий генеральный штаб предусмотрителен и, несмотря на поражение, изучает опыт войны. Их интересует тактика партизанской войны…

— А если Махно ликвидировать?

— Для этого нужно изменить экономическую политику в деревне и создать специальную конную армию…

Вдруг Антонов вскочил и посмотрел на меня в упор.

— Вы только что говорили, будто махновские отряды небоеспособны…

— Части Махно имеют свои сильные и слабые стороны. Они не пригодны для регулярной войны и выполнения сложных задач. Сильная их сторона заключается в большой маневренности. Отдельные отряды, даже разбитые, рассеются по деревням и через час превратятся в обыкновенных крестьян. На другой день они могут снова собраться и возродиться, как Феникс из пепла, в виде воинской части. Отряды Махно, меняя лошадей у крестьян, могут делать переходы до ста верст в день, и ни одна кавалерийская часть их не догонит. Во многих деревнях у Махно есть подпольные органы — «пункты сбора и донесений», через которые проходящие отряды махновцев получают информацию и директивы. Связными служат старики, подростки, девушки… Для того чтобы ликвидировать махновское движение, кроме мер экономических, нужно оцепить огромный район, прочесать и обыскать каждую избу, все леса…

Подвойский, пройдясь по вагону, подошел к столу.

— Владимир Александрович, я не понимаю, какое все это имеет сейчас практическое значение? Есть определенная директива: третьей Заднепровской дивизии идти через Синельниково на Екатеринослав для соединения с Махно. — Потом обратился ко мне: — Вот я и хочу выяснить дело до конца. Почему вы думаете, что идейный анархист, вроде Махно, не может стать коммунистом?

— Махно не такой человек, который может подчиниться партийной или воинской дисциплине. Он анархист, не по убеждению, а по характеру…

Видимо, Подвойского больше интересовал другой вопрос, и он его задал:

— Есть ли у вас точные данные о том, что делается в Одессе?

— Нет. Сведения все время меняются. Фактически для получения необходимой информации нужно переходить два фронта: петлюровский и линию примерно от Тирасполя через Бирзулу, станцию Мартыновка и далее до Николаева и Херсона. От Одессы войска союзников продвинулись, как вам известно, на сто — сто пятьдесят верст. При этом трудно сказать, где расположены советские повстанческие отряды и где идет разграничение между петлюровскими и союзными войсками. Когда наши части возьмут Киев, данные будут на каждый день…

Николай Ильич погладил бородку и опять прошелся по вагону…

— Другими словами, вы хотите сказать, что у союзников нет никакого оперативного плана…

— Есть. И он вам, вероятно, известен. После высадки союзников в Новороссийске двадцать третьего ноября на совещании в Бухаресте под председательством Бертелло был намечен план общего наступления на Москву по трем направлениям: из Одессы, Херсона и Николаева через Киев и Калугу; из Севастополя через Харьков и Курск; из Мариуполя через Купянск — Воронеж и Рязань. Возможно еще одно направление — польское — из Вильно на Минск — Жлобин — Гомель… Ведь Пилсудский уже вел переговоры с Петлюрой во Львове…

Вдруг Антонов рассмеялся так громко, что я покраснел, мучительно соображая, что же сказано мною смешного…

Он подошел, хлопнул меня по плечу и спросил:

— Сколько вам лет?

Я ответил.

Он улыбнулся уже мягче.

— А не назначить ли вас верховным главнокомандующим вместо Вацетиса?..

Я обиделся и решил больше не говорить ни слова.

Подвойский почувствовал мое состояние.

— Не хотите чаю? А? Чего это вы покраснели и надулись? Чем черт не шутит! Мы переживаем величайшую из революций, которая выдвинет немало полководцев. Плох тот солдат, который не надеется стать маршалом…

Домой я вернулся уже ночью. К моему удивлению, в столовой были зажжены все люстры. За столом я увидел Юрия Саблина, одетого с иголочки в военную форму, розовощекого, веселого и возбужденного. А рядом с ним очень красивую блондинку. Ее волосы, цвета спелой ржи, были распущены; длинные ресницы прикрывали огромные славянские глаза, мерцавшие, как изумруды. Она была в халате, и ее открытая шея и руки поражали белизной кожи и правильностью линий. Все последнее время я был поглощен с утра до ночи своей работой. Товарищи посмеивались над тем, что я не признавал ни спиртных напитков, ни женского общества.

Немного растерявшись, я сказал:

— Как вы сюда попали?

— По ордеру, — ответил он. — Так же, как и вы. Познакомьтесь — это моя жена…

Я, конечно, знал, что Саблин был арестован после левоэсеровского мятежа вместе с Марией Спиридоновой. Но, в отличие от нее, он отрицательно относился к этой авантюре. Приговоренный к короткому тюремному заключению, он уехал на Украину, по-видимому, не без ведома партизанского отдела Полевого штаба. Сформировав крестьянский партизанский отряд, одним из первых вступил он в Харьков. Жена его была актрисой какого-то театра. На столе стояли вино и закуски; оба они немного выпили, и ее, видимо, забавляло мое смущение.

Настроение мое испортилось окончательно, и я ушел к себе.

 

ОТЪЕЗД В КИЕВ

Работа, несмотря на множество трудностей, развертывалась хорошо. Основой всего были старые большевики, хотя их в аппарате БУПа было немного: В. С. Люксембург, И. И. Стрелков и другие. Опытные конспираторы, способные в любой обстановке вести себя спокойно и уверенно, они подучивали молодежь, восторженную, энергичную, охваченную романтикой революции и непоколебимо верившую в ее победу. Теперь даже трудно поверить, сколько героических подвигов, не записанных ни в какие летописи, было совершено в период гражданской войны, и какие удивительные люди, имена которых забыты, пали бесстрашно в подполье и в боях.

Часто я ночевал на работе или у товарищей. Однажды утром получена была сводка об аресте левых эсеров — Карелина, Евдокимова, Цветкова, Саблина — и о том, что они пытались организовать волнения в Купянском и Волчанском уездах. Надо сказать, что В. А. Карелин до этого выступал в Харькове с какими-то путаными речами на митингах, где критиковал некоторые советские мероприятия. Это было тем более глупо, что крестьянство в те дни буквально десятками тысяч бежало от Петлюры и вступало в Красную Армию. Более чем двухсоттысячная армия Директории таяла, как снег под солнцем. Петлюру спасали только пополнения из галицийских кулаков, белые отряды, десанты союзников в тылу и польские войска на правом фланге его фронта. Причины левоэсеровских интриг заключались в том, что Карелин и его соратники жаждали личной власти и пытались завоевать ее путем авантюр. Что касается Саблина, то он не относился к этому разряду людей. В то же время из-за какой-то непонятной деликатности он все-таки открыто не порывал с ними. Впоследствии же, будучи освобожден, отлично воевал в Красной Армии.

Падение Киева ожидалось со дня на день, и мне предписано было вместе с 1-й дивизией следовать туда.

Заехав в особняк, чтобы захватить вещи, которые укладывались в один мешок, я увидел молодую жену Саблина. Она казалась несколько бледной. Но тщательная прическа, слегка подведенные брови и ресницы, едва заметно подкрашенные губы говорили о том, что личное несчастье не очень отразилось на ее привычках. Поэтому, когда она демонстративно встала и, повернувшись ко мне спиной, вышла из гостиной, через, которую я проходил, меня это не огорчило.

Увязав мешок за спиной и затягивая ремни на шинели, я услышал осторожный стук в дверь. Она открылась, и на пороге показался Матвей Прокофьевич.

— Уезжаете, значит? — спросил он.

— Да.

— Жалко!

— Почему же?

— Весьма благодарны, значит, за спасение дома, имущества и нашего живота…

— А причем тут ваш живот?

— Да вот, знаете, на Рымарской в особняке появился отряд, не то летучий, не то еще какой… Вроде бы анархистов.

— Ну и что же?

— Камердинера сразу хлопнули, как слугу капитала, а горничных, которые, конечно, подходящие, разобрали по рукам.

— А потом что было?

— Потом еще хуже…

— Хуже?..

— Да-с… Пришел через два дня отряд из чека — «летучих»-то этих ликвидировать. И одни бомбы бросают, и другие. Часа два сражение шло, покамест всех «летучих» в тюрьму забрали…

— Бывает…

— Для вас, может, это дело привычное, а нам на старости лет…

— Ничего, все обойдется. Желаю вам, Матвей Прокофьевич, и всем остальным товарищам всего лучшего…

— Ну, лучшего не жди!..

— Да почему ж?

Матвей Прокофьевич подошел, оглянулся кругом и шепотом сказал:

— А вдруг белые придут?

Я невольно улыбнулся.

— Небось вам при них лучше будет. Вернется ваш хозяин, которому вы лет тридцать служили…

Матвей Прокофьевич грустно покачал головой.

— Извините-с, черта с два он вернется. За границу удрал. А налетит офицерье? У них разговор короткий: «Красным комиссарам служил?» — «Служил». — Ну и пустят в расход. Нет, я так думаю: я человек хозяйственный, к воровству неспособный. Пойду в исполком, может, дадут какую-нибудь работу. Тогда с ними и подамся, в случае чего…

Он задумался.

— Ведь дело-то какое… Только при Советской власти и стали меня Матвеем Прокофьевичем звать… Всю жизнь прожил, а кроме как Матвей да Матвейка, ничего не слыхал…

— Нам каждый честный человек нужен…

Когда я садился в машину, его грустное лицо снова показалось в дверях подъезда…

 

ОБСТАНОВКА В КИЕВЕ

5 февраля 1919 года советские войска заняли Киев. Первыми вступили в город Богунский и Таращанский полки во главе со Щорсом и Боженко. Из далекой Унечи, около нейтральной зоны, где собралось несколько рот украинских партизан, составлявших основное ядро этих полков, они совершили героический поход до Киева. Опрокидывая отступавшие немецкие части, офицерские отряды, корпуса гетманских сердюков и полки Директории, как снежная лавина, обрастая все новыми добровольцами, богунцы и таращанцы, наконец, увидели златоглавую украинскую столицу во всем великолепии ранней весны.

Со всех концов России, из обеих столиц и из южных городов буржуазия и помещики бежали в Киев, к гетману, под защиту немецких штыков. Здесь находились: «Союз промышленности, торговли и финансов», «Союз хлеборобов-собственников», «Монархический блок», «Совещание членов законодательных палат», «Союз возрождения России», «Национальный центр», «Земско-городское объединение», «Совет государственного объединения России» и т. д. Люди, которые еще вчера кричали на всех перекрестках, что «большевики — изменники», потому что не хотят сражаться с немцами «до победного конца», снимали шапки и почтительно кланялись, когда немецкий патруль, стуча подкованными сапогами, проходил по мостовой. Но в душе они прекрасно понимали, что и гетман, и немцы, и Директория — плохая защита.

Директория удержалась в Киеве около пяти недель и бежала. Министры и члены Директории, «атаманы» и «куренные полковники», в одну ночь ограбив все ювелирные магазины в городе, бежали в Винницу, захватывая паровозы, вагоны, автомобили, отнимая лошадей и сани у проезжих извозчиков. Убежала верхушка. Все же остальные остались в городе. Сиятельные князья, короли угля, сахара, хлеба, царские сенаторы и генералы шепотом передавали друг другу о том, что происходило вокруг: Одессу заняли союзники, Петлюра — в Виннице, Деникин двигается с Дона на Украину, не сегодня-завтра кто-нибудь из них будет здесь. А пока… Пока большевики крепко занимали Киев и двигались дальше на юг.

И вот люди, хваставшиеся своим благоразумием, спекулянты, которые ради наживы готовы были растерзать друг друга, старались в смутной надежде на будущее как-нибудь пережить эти полные страха тревожные дни. Дух легкомыслия витал над этим городом, куда только что вступили советские войска. Рестораны были с утра набиты людьми, которые пили, чтобы забыться. Кабаре и ночные кабаки открывались чуть ли не с пяти часов вечера. Хорошо одетые, выхоленные, упитанные дамы и мужчины бегали по магазинам, скупая все, что представляло ценность. Среди этой толпы обезумевших от страха и жадности прожигателей жизни и спекулянтов было множество шпионов — польских, деникинских, петлюровских и агентов союзников, пробравшихся из Одессы. В Киеве вдруг оказалось огромное количество иностранных подданных, говоривших по-русски, с типичным для москвичей и петроградцев говором, и десятки консулов всех стран мира, включая южно-американские государства.

Весна того года была удивительная: ранняя, сияющая южная весна, когда солнце с утра заставляет всех улыбаться, а молодежь ходит, как пьяная.

Советские полки впервые после трехмесячного похода и каждодневных боев расположились для отдыха и переформирования.

В те времена бои велись главным образом вдоль железнодорожных магистралей. Впереди шли авангардные боевые полки, за ними — вновь сформированные отряды пополнения, эшелоны с боеприпасами, коммунисты-рабочие с заводов и фабрик Москвы, Петрограда, Иваново-Вознесенска, посланные в помощь фронту, партийным и советским организациям. Поскольку не существовало железнодорожного расписания, все это двигалось в зависимости от возможности достать паровозы и топливо для паровозов, а иногда и от того, с какой энергией и какими средствами то и другое добывалось. Вооружение у людей было самое разнообразное: человек с двумя револьверами и гранатами за поясом, перевязанный крест-накрест пулеметными лентами и с винтовкой за плечами ни у кого не вызывал удивления.

Крестьяне, обманутые Петлюрой, массами переходили на сторону большевиков. Многие из них были типичными выразителями мелкобуржуазной анархистской стихии. Петлюровцы играли на этих инстинктах. С одной стороны, они раздували национальные, шовинистические чувства, с другой, потакали самым низменным порывам, которые могут возникать у человека на войне. Грабежи, насилия над женщинами, еврейские погромы были обычным явлением на территории, занятой войсками Директории. Переходя на сторону Красной Армии, крестьяне попадали совсем в другую обстановку. Суровая дисциплина, жертвенность ради революции, голод и холод (излишки хлеба и топлива отправлялись в Москву и Ленинград, население которых в них остро нуждалось) — вот что ожидало советского бойца во время гражданской войны. За грабеж, насилие, пьянство отдавали под суд военного трибунала, а в боевой обстановке расстреливали на месте. Орденов еще не было (указ о них только что появился); самой высокой наградой был приказ по полку; самой большой честью было умереть в бою за партию и Советскую власть.

Не удивительно, что многие из тех, кто, перебегая от Петлюры на сторону большевиков, надеялись на легкую и веселую жизнь, впадали в уныние и легко поддавались контрреволюционной агитации. Тогда возникали бунты, волнения в отдельных частях, а иногда и крупные восстания, как это было впоследствии с армией Григорьева или отрядами Махно и отдельных атаманов, которые то переходили на нашу сторону, то воевали против нас.

Наш вагон, в котором ехали также С. Винокуров, Н. Вершинин и небольшая охрана, то прицепляли к эшелонам, шедшим на фронт, и тогда мы летели почти без остановок, то отцепляли без предупреждения, и тогда он стоял на какой-нибудь станции до тех пор, пока нам не удавалось получить паровоз. На одной станции мы видели, как полк в конном строю, прямо по железнодорожному полотну, шел в атаку на эшелон, в вагонах которого петлюровским агентам удалось вызвать волнения.

Мы приехали в Киев к вечеру. На вокзале нас встретил Фомин — высокий, худой человек, затянутый во френч, в ремнях и с маузером через плечо. Он был начальником контрразведки округа. Его серые глаза то вспыхивали холодным блеском, когда он говорил о происках контрреволюционеров, то излучали удивительную теплоту, когда рассказывал о Щорсе, бывшем тогда начальником гарнизона, — Фомин был его другом и поклонником. Мы ехали по оживленным улицам Киева, заполненным веселой, жизнерадостной толпой. Предвечерняя голубоватая пелена как бы окутывала город, на улицах которого жемчужной, серебрящейся нитью вспыхивали гирлянды фонарей.

Мы подъехали к гостинице «Франсуа» и вошли в подъезд. В холле толпилось множество всякого народа — молодые люди с офицерской выправкой, но в штатских костюмах, обрюзгшие спекулянты с заломленными на затылок шляпами и в немецких непромокаемых плащах, женщины в черных декольтированных платьях, обвешанные фальшивыми драгоценностями. Трехстворчатая застекленная дверь вела в огромный ресторанный зал, набитый разношерстной толпой, среди которой кое-где за отдельными столиками сидели командиры наших частей. На эстраде играл оркестр, лакеи бегали, разнося блюда. В воздухе висел сизый табачный дым. Сквозь равномерный гул голосов изредка прорывались пьяные выкрики. Огромная хрустальная люстра, висевшая очень низко, освещала лепной позолоченный потолок, верхнюю часть стен и головы людей, сидевших посреди зала.

Мы поднялись по устланной ковром лестнице на третий этаж. Два китайца-часовых вытянулись при виде Фомина. Фомин кивнул им головой и повернулся к нам.

— Это наш этаж!

Здесь находились самые дешевые номера. Но Фомин избрал третий этаж потому, что он был верхний и его было нетрудно изолировать. Если буржуазия живет в роскошных номерах — черт с ней! Пускай она в них и разлагается; а пролетариат нужно уберечь от соблазнов. Приведя себя в порядок после дороги, мы начали подумывать, где бы поужинать. Спросили Фомина. Он задумался.

— Да, будь пораньше, можно было бы послать в отряд на кухню за кашей. А теперь придется ужинать внизу. Только там публика неподходящая, и в любое время контрреволюция может проявить себя… Эх! Придется спуститься в самый подвал.

— Почему в подвал?

— А там у них другой ресторан — с программой. Туда больше крупная буржуазия ходит. Та теперь тише воды, ниже травы. Но на всякий случай надо быть при оружии.

Мы спустились вниз и прошли в общий зал. Метрдотель, увидев Фомина и трех человек явно комиссарского типа, побледнел и бросился вперед по узенькой лестнице, которая вела в подвал.

Здесь в небольшом зале сидели за столиками мужчины в черных костюмах, накрахмаленных воротничках (которых мы после взятия Харькова не видели) и галстуках и дамы в вечерних туалетах, украшенные драгоценностями, на этот раз настоящими. Из кадок со льдом торчали разноцветные горлышки винных бутылок. Лакеи в черных фраках — не те лакеи, что в верхнем зале носились в своих пропитавшихся потом белых куртках, а лакеи, сами похожие на господ, — медленно и важно разносили на продолговатых серебряных блюдах изысканные закуски, распространявшие острый, пряный запах. Когда мы вошли, все головы повернулись в нашу сторону. Фомин с яростью оглядел сидевших и повернулся к метрдотелю.

— Дайте нам столик в углу у самой сцены…

Мы сели. Метрдотель передал три толстых прейскуранта. Фомин вернул их назад.

— Дайте четыре порции котлет…

Винокуров проглотил слюну и добавил:

— Отбивных…

Метрдотель наклонил голову.

— А на закуску что прикажете? Какое вино?

Винокуров, который имел около двух метров роста и такой ширины плечи, что ни один каптенармус не знал, где достать на него обмундирование, вздохнул:

— По сто граммов водки и две селедки с гарниром!

Метрдотель поднял брови: таких заказов до сих пор ему еще не давали, и, сказав: «Слушаюсь» — поспешно ушел.

Фомин посмотрел ему вслед.

— Он, свинья, не понимает, что люди несколько дней ехали и горячего во рту не имели. Привык буржуям слизняков в раковинах подавать да белые вина разливать…

В зале, где прежде еле слышался сдержанный говор, теперь раздавались громкие голоса, женский смех. Недалеко от нас сидел мужчина с мясистым, красным лицом, остриженный бобриком, держа в одной руке, украшенной толстым золотым кольцом с крупным бриллиантом, сигару и положив другую на обнаженные плечи молодой очаровательной блондинки с синими, широко раскрытыми глазами. Он шептал ей что-то на ухо. Она смеялась низким грудным смехом, продолжая удивленно нас разглядывать. Оркестр заиграл попурри, потом смолк, и на авансцену вышел знаменитый когда-то в Москве конферансье. Он всматривался в зал и время от времени кланялся какому-нибудь столику:

— Здрасьте, господа, здасьте, зрасьте…

Раздались приветственные ответные выкрики из зала. Конферансье повернулся в нашу сторону и на мгновение замер, онемев. Потом снова обрел дар речи:

— Начинаем нашу концертную программу…

После него появилась девица, сильно декольтированная и намазанная, которая, подтанцовывая под музыку, спела куплеты с рефреном: «Деньги здесь и деньги там…»

После первой девицы появилась вторая, в купальном трико, и показала несколько акробатических номеров. После нее выступила третья. Впрочем, нас больше занимала еда. В течение нескольких дней мы питались черным хлебом с кусками сала, запивая их кипятком. Давно уж не ели мы такой селедки и таких котлет… Три бутылки пива, поданные дополнительно, окончательно привели Винокурова в добродушное настроение. Сложив огромные руки на животе, он осматривал подобревшими глазами зал.

— Хорошо вы тут живете, сытно!

Фомин вскинул на него серые глаза.

— Действительно, хорошо, — все время под пулей. Ты не смотри на буржуазию сейчас, когда она гуляет! Ты посмотри на нее с другой стороны; чуть какой командир зазевается, пуля из-за угла — и готов. Попробуй-ка пройдись ночью по улицам…

Вдруг потух свет. Желтые лучи прожектора упали в середину зала. Женщина, гибкая, как змея, в черном платье, с такими разрезами по бокам, что ее длинные ноги выделялись очень резко, начала медленно танцевать «танго смерти». Ее партнером был томный молодой человек в баках и во фраке, сидевшем на нем, как трико. Тягучая музыка, страстная и вместе с тем печальная, пробуждала у людей затаенные желания.

Свет вспыхнул, потом снова погас. Раздался страшный удар, словно кто-то гигантским молотком хватил по потолку. Наверху послышался топот ног и вслед за ним дикий испуганный женский визг в нашем зале.

Фомин выхватил из кармана электрический немецкий фонарь и, одним прыжком вскочив на сцену, направил свет в зал.

— Тихо! Сидеть всем спокойно! Сейчас будет свет!..

Минута или две казались вечностью. И свет действительно зажегся. Фомин повернулся к нам.

— За мной!..

Мы бросили на стол деньги, вскочили на сцену и, не отставая от Фомина, наткнулись за кулисами на конферансье.

— Где выход?

— Отсюда по лестнице прямо во двор.

Фомин вынул маузер из кобуры.

— Проверить оружие!

Мы вышли на улицу и направились к ярко освещенному входу в гостиницу. Одни люди выбегали из подъезда, другие, наоборот, вбегали туда.

В гостинице мы увидели страшное зрелище. Зеркальные двери и большие стекла в окнах были выбиты. В середине огромного ресторанного зала, среди перевернутых столиков, лежали несколько раненых и убитых мужчин и женщин. Огромная люстра, как будто подрезанная сверху, валялась на полу, разбросав свои хрустальные подвески. Вся лестница, ведущая во второй этаж, была забита женщинами, теми женщинами определенной профессии, для которых этот ресторан был своего рода биржей и местом постоянного пребывания. С трудом пробившись наверх, мы увидели на нашем этаже двух растерявшихся часовых-китайцев, которые кричали и бегали по коридору, потому что и он был забит такими же женщинами. В двойном номере Фомина его дежурный адъютант что-то кричал в трубку полевого телефона.

Фомин схватил его за плечо.

— В чем дело?

— Подлетел к гостинице кавалерийский взвод и пулеметная тачанка. Сначала дали очередь по подъезду, а потом кто-то вбежал и бросил одну гранату в середину зала, а другую в люстру…

— Ну?..

— Пока опомнились, их и след простыл.

— Скорую помощь вызвали? Внизу раненые…

— Уже выехала.

Фомин плюнул с досады.

— В девятый кавалерийский звонил?

— Звонил, все в порядке.

— Звони в двадцать пятый…

Пока адъютант вызывал 25-й кавалерийский полк, Фомин вдруг открыл ящик стола и вытащил пачку «богдановских» папирос «Дюшес».

Винокуров удивился.

— Ты разве куришь?

— Иногда…

Винокуров посмотрел на коробку с уважением.

— Смотри, настоящие ростовские папиросы… Где же ты их достаешь?

— Покупаю в любом магазине.

Фомин повернулся к адъютанту.

— Ну что ты тянешь?..

— Двадцать пятый, двадцать пятый, — надрывался адъютант. — Кто говорит? Дежурный по штабу — Петров? Здравствуй, Петров… Это я… У вас все в порядке?

— Третий эскадрон… так… а где они сейчас?.. Так… Разъезды выслали? Так… все!

Адъютант сообщил Фомину:

— Третий эскадрон у них восстал. Командир — бывший петлюровский офицер. Да и весь почти эскадрон был из перебежчиков. Выслали разъезды на поиск. Начальнику гарнизона доложено.

Фомин надел фуражку.

— Еще одну ночь не спать. Вызывай две бронемашины и легковую. Это добро мы у Петлюры в Дарнице захватили, теперь пользуемся. Пока!..

Мы вышли от Фомина и отправились по своим номерам. В коридоре на полу и прямо на ступеньках лестницы в разных позах спали женщины. Рядом с некоторыми лежали их жалкие и смешные шляпки.

Так закончился наш первый день пребывания в Киеве.

Петлюровцы, уходя из Киева, сознательно оставили весь свой пропагандистский аппарат в городе. На Крещатике, 25, в пятиэтажном здании помещалась «УТА» (Украинское телеграфное агентство). Продолжали выходить украинские газеты, печатавшие информацию этой же «УТЫ». Буржуазные газеты и издательства прекратили свою деятельность. Но их владельцы, надеясь на скорое возвращение Петлюры или на приход Деникина, старались сохранить своих сотрудников.

Я очень хорошо помню, как, поднявшись в дирекцию «УТА» и спросив заведующего, я ни от кого не мог получить ответа, потому что во всем здании не оказалось человека, желающего говорить по-русски. Наконец меня привели к «пану керуючему», который, посмотрев на мой мандат на русском языке, тоже заявил, что он не понимает, о чем идет речь. Все это привело к тому, что в течение суток «УТА» перестала существовать и превратилась в БУП — Бюро печати и информации рабоче-крестьянского правительства Украины.

В пятом, верхнем этаже этого здания до прихода советских войск находилось правление украинского «Союза промышленности, торговли и финансов». Председатель его сбежал, оставив после себя мертвый и живой инвентарь — мебель, толстого лакея в баках и серой униформе и не менее толстого, брошенного на произвол судьбы старого бульдога.

Отдел осведомления правительства расположился на этом этаже. Вообще здание было удобное и обширное. После переезда правительства в Киев в нем свободно разместились все отделы. Прямой провод с радиостанцией, телеграфом, штабом и некоторыми учреждениями обеспечивали хорошую связь. Киев был удобен для установления непосредственного наблюдения за всей оккупированной территорией и полосой за фронтом.

Для того чтобы разобраться в обстановке, мы устроили прием для иностранных представителей. Наравне с так называемыми «почетными консулами», которые фактически являлись иностранноподданными коммерсантами, жившими в течение многих лет в Киеве, были представительства, существовавшие явно для информационных целей, а также возникшие в период смены предыдущих правительств. Таким было оставшееся после петлюровской Директории польское представительство, довольно обширное по составу, хотя между польским правительством Пилсудского и Советским украинским правительством не было ни дипломатических отношений, ни официальных военных действий. Учитывая продвижение польских войск в ряде районов, наличие польских частей в составе оккупационных войск в Одессе и помощь поляков Петлюре, можно было ясно представить, чем это представительство занималось. Было представительство международного Красного Креста, курьеры которого еженедельно выезжали в оккупированную Одессу. Было множество неясных групп. Хотя сношения с иностранцами и наблюдение за ними, так же как и защита государственной безопасности, входили в ведение других органов и Наркоминдела, тем не менее Отдел особого осведомления, задачей которого было получение всесторонней информации, вынужден был принимать соответствующие меры в тех случаях, когда он сталкивался с вражеской агентурой. В этом смысле и с Фоминым, и с начальником Особого отдела Апетером было очень легко работать, не говоря уже о Мартине Яновиче Лацисе.

Я, как сейчас, вспоминаю свой первый с ним разговор, когда после обсуждения некоторых деловых вопросов Мартин Янович вздохнул, разгладил свою расчесанную на две стороны бороду и сказал с характерным Для него латышским акцентом:

— А все-таки до сих пор пуржуазия кушает и пьет в сфое удофольствие, а нарот кодит босая и голая…

Насколько сложной была обстановка того времени, показывают три наудачу взятых дела.

 

МАСОНЫ, ПЕТЛЮРОВЦЫ, ДЕНИКИНЦЫ, ГРАФ ПИРРО

Отдел внутренней информации несколько раз сообщал о наличии в Киеве большого количества масонов. Мне, считавшему, что масонство в России после екатерининских времен и периода московских просветителей отошло в историю, это показалось глупой выдумкой. Однако я всегда ставил за правило ни одно сведение не отбрасывать без проверки. Кроме того, я уже и тогда знал, что жизнь способна преподносить неожиданности, которые не в состоянии придумать никакая человеческая фантазия. Впоследствии я имел случай многократно убедиться в правильности этого взгляда.

Так как в Киеве мы получили пополнение высококвалифицированными людьми — учеными, писателями и журналистами, безоговорочно связавшими свою судьбу с борьбой за Советскую власть, то я поручил специалистам выяснить вопрос, имелись ли в Киеве активно действовавшие масонские организации до войны 1914—1918 годов или во время войны. Таких не существовало. И тем не менее они были теперь налицо.

Постепенно выяснилась следующая картина. После прихода к власти гетмана Скоропадского французская разведка решила установить с ним связь. Французский генеральный штаб прекрасно понимал, что Скоропадский, командовавший корпусом во время войны против немцев и являвшийся генерал-майором свиты последнего царя Николая Романова, вступил с немцами «в брак поневоле» и что, будучи монархистом, он играет в «самостийную Украину» по необходимости.

В числе многочисленных организаций, созданных вторым отделом французского генерального штаба или существовавших на его деньги, была «Великая франкмасонская ложа» в Париже. Одним из «великих мастеров» этой ложи был капитан второго бюро Бенар.

Война не прервала связей между масонами враждующих стран. Это открывало широкие возможности для французской разведки. После того как было получено согласие Скоропадского вступить в масонскую ложу, из Вены прибыл некий австрийский подданный по фамилии Галип с большим количеством денег и полномочиями организовать «Генеральную украинскую франкмасонскую ложу». Действовал он совершенно свободно, ибо помимо того, что был австрийцем, имел и необходимые рекомендации к австро-германскому командованию. Как во всякой подобной организации, кроме прямых агентов, завербованных за деньги для целей разведки, туда попадали также и дураки и жулики.

После бегства Скоропадского Галип связался с Петлюрой, и Петлюра вступил в парижскую «Великую франкмасонскую ложу».

Во всех капиталистических государствах могут меняться правительства и в зависимости от парламентских комбинаций происходить колебания в их внешней политике. Но разведка, как правило, действует самостоятельно на основе преемственности. Французская разведка, отбрасывая многочисленных лидеров украинских националистов, часть которых была крепко связана с Австрией, сразу остановилась на Петлюре, считая его основным козырем в игре.

Поэтому Петлюра назначил Галипа товарищем министра иностранных дел и поручил ему вместе с военным министром генералом Грековым и начальником генерального штаба генералом Матвеевым вести первые переговоры о военном соглашении с французами в Одессе. В конце ноября 1918 года «Генеральная украинская франкмасонская ложа» была фактическим отделением французской разведки. От нее ездили регулярно курьеры в Париж и другие страны. В свою очередь ложа получала приказы, инструкции и инспектировалась уполномоченными «Великой ложи».

В одном из своих писем Петлюра писал Бенару в Париж:

«Я очень доволен, что брат Галип имел возможность изложить вам и братьям «Великого Востока» Франции дела «Великой украинской ложи», дела нашего народа. Я обращаюсь к вам, мой истинный брат, от имени всех братьев «Великой украинской ложи» и прошу у вас моральной поддержки. Полный надежд, шлю вам братский привет. С. В. Петлюра».

Следует заметить, что из 400 лож, 50 капитулов и 20 советов «Великого Востока», входившего в «Великую мировую франкмасонскую ложу» (другая часть ее называлась «Высокий совет»), значительное число находилось в разных странах.

После бегства Петлюры из Киева бежал и Галип, но «братья» остались и продолжали работу.

Другой случай, позволивший раскрыть целую организацию, возник также в связи с незначительным сообщением отдела внутренней информации. На некоторых заборах появилось небольшое объявление, текст которого, если не ошибаюсь, мелькнул даже на последней странице одной из газет.

«Студент, едущий на каникулы в Ростов, за небольшую плату берет на себя доставку писем родным, проживающим в Донской области».

Дальше следовал адрес.

Поскольку объявление расклеивалось открыто, трудно было представить, что деникинский агент пойдет на то, чтобы оповещать всех о своем местопребывании. С другой стороны, смешно было бы думать, чтобы рядовой обыватель решился перейти два фронта с гарантией вернуться назад и жить на территории белых, прибыв туда из занятого советскими войсками Киева. Я попросил, кажется, Апетера прислать мне кого-нибудь, если можно, женщину, имеющую родственников на Дону или Кубани.

И вот однажды явилась девушка с удостоверением, что она прислана в мое распоряжение по условленному делу. Это был скорее подросток лет шестнадцати — семнадцати, с длинной косой, серыми глазами и миловидным лицом. Говорила она тихо, двигалась медленно и производила впечатление слабого, беззащитного существа. Ее тетка жила в Ростове. Я смотрел на нее и думал: могу ли я подвергать ее опасности, связанной с этим делом?

В Киеве тогда уже начались нападения на отдельных работников и волнения среди некоторых частей, которые потом вылились в открытые восстания, начиная с событий на Куреневке и кончая мятежом Григорьева. Со мной незадолго до этого произошло следующее. Один из ответственных руководителей заболел радикулитом, и его положили в больницу Красного Креста. Я решил его навестить, имея также в виду необходимость согласовать с ним некоторые вопросы. Вечером, взяв верховую лошадь, я поехал к больному и, пробыв у него часа два, отправился назад. Улицы были пустынны, шел дождь; лошадь оказалась плохо подкованной и все время оступалась. На одной из улиц я услышал, что меня нагоняют, и, обернувшись, увидел трех всадников. Один из них, державший в правой руке снятый с плеча карабин, крикнул: «Стой!» — и вслед за тем выстрелил в мою сторону. Я перевел лошадь в карьер, свернул в первый попавшийся переулок, а оттуда — во двор углового дома. При повороте во двор лошадь поскользнулась, упала и сейчас же поднялась. Я вовремя спрыгнул с седла и, закинув поводья за столб крыльца, бросился к подъезду. Несколько ударов по двери рукояткой нагана заставили хозяев открыть ее. Я вбежал в комнату, выключил свет, бросился к окну, выходившему на улицу, и, держа наган наготове, стал смотреть из-за занавески. Через несколько минут трое всадников придержали своих коней около этого дома. Один из них, в кубанке, с чубом, вылезавшим из-под нее на лоб, в синем жупане, при шашке и с карабином в руке, осмотревшись, громко сказал: «Бис его знае, куды он задевався…» Потом они помчались дальше. Выждав некоторое время, я вышел во двор. Лошадь моя по-прежнему стояла у крыльца. Решив не оставлять без внимания это дело, я заехал в находившееся неподалеку управление начальника киевской милиции Бориса Полякова. Он был у себя в кабинете. Вместе с дежурным кавалерийским взводом мы объехали все прилегающие улицы, но никого не обнаружили.

Теперь, вспоминая это происшествие и глядя на девушку-подростка, сидевшую передо мной, я думал: «Как они могли прислать такое беспомощное существо!»

— Скажите мне ваше имя.

Она посмотрела на меня своими серыми глазами и очень тихо ответила:

— Наташа…

— Вы знаете, что поручение, которое я вам дам, связано с большой опасностью?

— Знаю. У меня отца белые убили…

«Студент» оказался милым молодым человеком. За небольшое вознаграждение он согласился отвезти письмо от Наташи тетке в Ростов и предложил зайти к нему через две недели. Когда Наташа зашла к нему, он передал ей ответ. Тетка писала, что живет она не очень хорошо и была бы рада видеть Наташу. От себя студент прибавил, что Наташина тетя очень больна и нуждается. Наташа сказала, что немного денег она могла бы собрать.

— Каких? — спросил он.

— Обыкновенных, советских, рублей триста — четыреста…

— Эти деньги там не берут, нужны донские деньги. И потом, если бы даже я обменял эти триста рублей, это все-таки совершенно ничтожная сумма.

«Студент» предложил Наташе собрать кое-какие сведения, взамен чего он мог бы передать достаточную сумму ее тетке и привезти от нее расписку.

Через некоторое время удалось раскрыть крупную организацию Добровольческой армии, члены которой были навербованы преимущественно из лиц, имевших близких родственников на занятой Деникиным территории.

Союзники, высадившиеся в Одессе, естественно, стремились создать в Киеве прочный агентурный аппарат, а если возможно, то и взорвать Советскую власть изнутри.

Вскоре после переезда Советского правительства из Харькова в Киев туда из Одессы прибыл бразильский консул граф Пирро. У него были бумаги, аккредитующие его при Советском украинском правительстве.

Человек неясной национальности, очень элегантный, с бородкой и подстриженными усиками, он прекрасно говорил на нескольких языках и даже по-русски. У графа Пирро было много денег, и он был весьма общителен. Ему не хватало только одного — бразильских соотечественников. Поскольку Пирро был агентом военной разведки и, по-видимому, раньше жил и работал в южноамериканских странах, он считал, что легче всего свергнуть Советскую власть путем военного переворота. В многочисленных украинских и русских партиях он разбирался плохо и находил, что действовать с их помощью бесполезно. Через заведующего оружием инженерных командных курсов Алфердова он скупал и добывал вооружение, создавая организацию офицерского типа и стремясь к тому, чтобы члены ее были завербованы из штабов и воинских частей, входивших в Киевский гарнизон.

В середине августа, когда организация Пирро и все ее члены были выявлены окончательно, он и наиболее активные его соучастники были расстреляны.

 

В ОККУПИРОВАННОЙ ОДЕССЕ

Разумеется, с первых дней прибытия в Киев перед нами возникла задача выяснить точно, что же происходит в оккупированных районах, особенно в Одессе.

В области экономики там царил полный хаос. Большинство предприятий города закрылось. Никогда безработица не принимала таких ужасных размеров. Не было хлеба и топлива. Город был наводнен спекулянтами и бежавшими туда от наступающих советских войск капиталистами, лидерами контрреволюционных партий и помещиками. Союзные войска занимались безудержной спекуляцией, торгуя продовольствием и товарами, которые они контрабандным путем привозили с собой. Из Турции, Румынии, Греции, Франции слетелись любители легкой наживы. Сбывая залежавшиеся колониальные товары, они скупали золото, драгоценности, редчайшие картины — все ценное, что попадало под руки. Пьянство, проституция и бандитизм дополняли эту картину. Чтобы благополучно вернуться домой, посетители многочисленных ночных кабаков нанимали офицеров для охраны. Над городом царствовал сидевший на Пересыпи и Молдаванке бандит Мишка-япончик, обкладывавший торговцев контрибуцией и угрожавший в случае неповиновения убийством.

Одесса являлась центром большевистского подполья для юга Украины и Крыма. Всей работой руководил И. Г. Смирнов, прибывший туда еще в ноябре 1918 года. В Крыму работал брат В. И. Ленина — Д. И. Ульянов. В начале февраля 1919 года в Одессе была созвана подпольная областная конференция, на которую съехались делегаты от еще не освобожденных городов юга Украины, Молдавии и Крыма. Эта конференция особое внимание уделила развитию партизанского движения в тылу врага. Партизанские отряды уже тогда проявляли большую активность, сковывая силы интервентов. Особенно беспокоил союзное командование неуловимый Г. И. Котовский.

В шести километрах от Одессы, в каменоломнях, была оборудована большая подпольная типография, печатавшая газеты и листовки на шести языках. Пропагандой среди иностранных солдат руководила иностранная коллегия во главе с И. Г. Смирновым и Жанной Лябурб — француженкой, приехавшей из Москвы. Оба они геройски погибли от рук интервентов.

Иностранные солдаты и матросы стремились домой. Мировая война закончилась, и они вовсе не склонны были умирать, сражаясь против русских рабочих и крестьян, которым сочувствовали. Первые волнения возникли еще 18 декабря 1918 года на болгарском крейсере «Надежда», в Севастополе. Матросы убили командира, арестовали часть офицеров и увели судно в Варну. В Одессе первыми взбунтовались солдаты 58-го пехотного французского полка, отказавшиеся идти в наступление на Тирасполь, который захватили повстанцы.

Интервенты и деникинцы наводнили Одессу десятками контрразведок. Кроме того, каждое командование — французское, греческое, английское, польское, сербское, румынское, итальянское — действовало еще и по собственному разумению. Греческий штаб привез с собой около пятидесяти православных священников разных рангов и среди них трех епископов и четырех архимандритов — «для вразумления русского народа».

Разумеется, недостатка в информации не было. Но она была не вполне точной. Далеко не совершенной была и пропаганда среди иностранных солдат. Например, листовки выпускались с надписью:

«Товарищи, так как неизвестно, как расположены по национальности войска союзников, то распространяйте между ними этот листок, составленный на шести языках».

Таким образом, точное расположение частей, по крайней мере в первые месяцы интервенции, не было установлено, а главное, не были еще разработаны формы пропаганды применительно к национальным особенностям каждой группы иностранных войск.

Но основное заключалось не в этом. Изучая многочисленные сведения, поступавшие в Отдел особого осведомления из Одессы, мы пришли к выводу, что во всей этой информации не хватает «верхнего этажа». Предположим, что вы ожидаете нападения какой-нибудь страны. У вас имеются данные о численности и расположении ее войск, настроении населения, экономике. Однако этого мало. Без оперативного и мобилизационного планов нападающего практически вы ничего не будете знать.

Возвращаясь к Одессе, мы имели сведения, что Директория, терпя поражение на фронтах, стремится любой ценой достигнуть военного соглашения с союзниками и Деникиным, идя за это даже на отказ от своей призрачной «самостийности». 13 февраля в Виннице был создан новый «кабинет министров». Винниченко, как глава Директории, передал свой пост Петлюре и уехал за границу. Петлюра составил «правительство» во главе с Остапенко по списку, согласованному с союзниками. Теперь задачей Петлюры было подписание военного соглашения, по которому командование союзников взяло бы на себя руководство петлюровской армией и ответственность за ее совместные с интервентами действия. С этой целью в Одессу была направлена миссия в составе генерала Грекова, заместителя министра иностранных дел Марголина, Мацкевича, Бачинского и других.

Нам нужен был текст этого соглашения, если оно будет заключено.

Система, по которой Отдел особого осведомления посылал своих агентов за кордон, существенно отличалась от той, которая была тогда принята в других организациях.

Обычно подбирался человек, имевший солидные семейные или личные связи в том или другом городе. Ему обеспечивался переход через фронтовую линию или границу туда и назад, выдавались необходимые по объему задачи средства. Он не имел никаких явок, адресов и не знал никого из подпольных работников в том месте, куда ехал. Иногда в одном городе, например в той же Одессе, было несколько таких лиц, но они не имели никакого представления друг о друге. Что могло произойти с таким человеком? Он мог сбежать и не вернуться (чего, кстати, ни разу не случилось), его могли арестовать (что иногда бывало), но против него не было никаких улик, и он ничего не мог сообщить ни о ком, кроме как о себе, что равнялось самоубийству.

Для данного поручения был выбран один из бывших репортеров «Киевской мысли» некий Р-н, в прошлом большой приятель петлюровского заместителя министра иностранных дел Марголина. Это был очень красивый, представительный мужчина, с ассирийской черной бородой и блестящими белыми зубами, из тех, которых называют «душой общества». Веселый, остроумный, кутила и поклонник женщин, он, так сказать, идеально приспособлялся к любому обществу и уже через несколько часов оказывался на короткой ноге даже с самыми угрюмыми по характеру людьми. Только сумасшедший мог считать его связанным с большевиками. К тому же он был редкий нахал. Приехав в Одессу, Р-н взял у вокзала лихача и подкатил к той самой гостинице, в которой жил Марголин. Чемодан желтой кожи с заграничными наклейками, представительный вид, громкий голос и взятка ошеломили портье. Р-н мгновенно получил номер, хотя весьма именитые беженцы ютились в коридорах. Переодевшись, надушившись, закусив и выпив, он бросился в номер Марголина. Заместитель министра был у себя. Постучав и даже не ожидая ответа, Р-н ворвался в комнату, заключил Марголина в объятия и с криком «Ух! Наконец-то вырвался!» упал в глубокое кресло.

Изумленный и заинтересованный Марголин целый час слушал басни Р-на о том, что происходит в занятом большевиками Киеве…

27 февраля 1919 года военное соглашение между Директорией и представителями Антанты и Деникина было подписано в Бирзуле.

В первых числах марта Р-н вернулся в Киев, а через несколько дней текст этого соглашения был опубликован в советских газетах.

Но были случаи и иного рода. Однажды Раковский направил к нам одного человека, прибывшего из Одессы. Это был бритый, рыжий, спокойный человек, с трубкой во рту, по фамилии Рейтер. Первая же беседа с ним заставила нас насторожиться. Он прекрасно знал расположение войск союзников и добровольческих отрядов в Одессе и мог дать исчерпывающий ответ почти на любой заданный ему вопрос. Это было неестественно. Опыт показывал, что даже крупные военные специалисты, взятые в плен, например в боях с петлюровцами, знали не так уж много. Без материалов, которыми эти специалисты обычно пользовались, они сообщали приблизительные данные, плохо знали, что делалось в соседних частях и в вышестоящих штабах. Но Рейтер отвечал на вопросы так, как это мог бы сделать только человек, заранее выучивший данные наизусть. Проверить все, что он сообщал, было трудно, потому что в течение двух — трех недель части, как правило, меняли свое расположение, состав, не говоря уже о настроениях в союзных войсках и об обстановке в Одессе и в других городах, занятых союзниками.

К тому же Рейтер держался слишком спокойно. Обычно люди, приезжавшие из Одессы и возвращавшиеся туда, старались быть в Киеве незамеченными. Это было естественно, ибо в Киеве находилось множество петлюровских, польских и деникинских агентов, хотя контрразведка, Особый отдел и Всеукраинская чрезвычайная комиссия вылавливали их пачками и по одному. Рейтер же разгуливал по улицам Киева, как у себя дома. И мы отказались иметь дело с ним. Несмотря на это, Раковский считал его «ценным человеком». В конце концов «ценный человек» оказался провокатором, и одесские подпольщики застрелили его на улице.

 

МИХАИЛ КОЛЬЦОВ

В Киеве, переполненном агентами союзников, поляков, деникинцев и петлюровцев, нужно было организовать мощный советский информационный и пропагандистский аппарат. Среди людей, первыми откликнувшихся на призыв Советской власти, был Михаил Ефимович Кольцов.

Однажды часов в одиннадцать вечера Лев Никулин привел ко мне в кабинет молодого человека среднего роста, в очках, очень скромного на вид, работавшего в редакционно-издательском отделе политуправления Киевского военного округа. Зашел разговор о том, какие формы агитации и пропаганды являются наиболее действенными. Тогда БУП выпускал плакаты с иллюстрированными стихами. Огромный успех имел, например, плакат «О гетмане, Петлюре и прочих, до власти охочих» со стихами Льва Никулина и иллюстрациями художника И. Рабиновича. Плакат этот забрасывали в тыл к петлюровцам и наклеивали на станционные здания, где стояли эшелоны Директории. Многие перебежчики приносили обрывки этого плаката в качестве доказательства своих добрых намерений. Помимо плакатов, выпускались стенные газеты, в которых очень коротко, ясно, крупным шрифтом печатались сообщения о событиях за день. По всему городу были развешаны фотовитрины, где каждая краткая подпись под фотографией стоила больше статьи. Например, под фотоснимками еврейских погромов, учиненных сечевиками в городах, стояла подпись: «Петлюровская демократия в действии». Или такая фотография: бандиты атамана Зеленого загнали изнасилованных девушек в пруд; под нею подпись: «Идите в Красную Армию защищать ваших дочерей и жен!» Еще одна фотография: петлюровцы перед уходом из Киева грабят ювелирные магазины; подпись: «Петлюра защищает частную собственность». Организацией фотопропаганды ведал поэт Павел Герман. Помимо умения подобрать фотоматериал и найти к нему нужный текст, приходилось посылать целые группы фотографов на территорию противника, иметь там своих корреспондентов и информаторов во всех слоях населения.

Большое внимание в этом отношении уделялось оккупированной Одессе.

Однако все время приходилось искать новые формы агитации и пропаганды, а главное, стремиться к тому, чтобы содержание ее было понятно каждому и чтобы действие этой пропаганды проникало за линию фронта.

Об этом в тот поздний вечер и шел с Кольцовым разговор, прерываемый бесконечными телефонными звонками и людьми, приносившими пачки телеграмм с самыми неожиданными сообщениями.

Михаил Ефимович, выслушав все, что ему говорилось, посмотрел на нас своими карими, умными глазами как-то поверх очков и сказал:

— Пока что самый сильный жанр с точки зрения воздействия на массы отсутствует. Это — фельетон. Вспомните дореволюционную печать. Фельетоны Власа Дорошевича, знаменитый фельетон Александра Амфитеатрова «Семья Обмановых» — о царской семье, фельетоны Леонида Андреева. В сущности, каждый крупный писатель умел писать фельетоны. Да что там говорить! Сам Горький, прежде чем стать тем Горьким, которого мы знаем, прошел школу фельетониста. Но не нужно делать фельетон собственностью одной газеты, надо передавать фельетоны по телеграфу во все газеты Украины наряду с информацией.

С тех пор Кольцов частенько заходил по вечерам ко мне в «Континенталь», куда я перебрался. У него была своя манера разговаривать очень ровным, спокойным голосом и медленно. Я вообще — ни тогда, ни впоследствии — никогда не видел его возбужденным или громко разговаривающим. Он любил шутки, был очень меток в определении людей, с удовольствием гулял по вечерам по аллеям Купеческого сада, откуда открывался прекрасный вид на Днепр. Работал Кольцов много. Но имя его не было широко известно, как, впрочем, и некоторых других литераторов, ставших впоследствии весьма известными, а в те времена бывших просто рядовыми работниками нашей печати, политотделов, БУПа.

Кольцов тогда много говорил о том, что ему удалось осуществить значительно позже, — о печати, как инициаторе общественных начинаний, о зеленых городах, о создании массового автомобилизма и массовой авиации. В обстановке гражданской войны и полного разорения все это казалось возможным только в далеком будущем. Но в тихом, внешне спокойном Кольцове была скрыта огромная энергия блестящего организатора, талант которого проявил себя потом во всем блеске.

Немалая часть времени у меня уходила на работу во Всевоенобуче Украины, и по этой работе мне часто приходилось сталкиваться и с Н. И. Подвойским, и с окружвоенкомом Павловым, и с начальником штаба, бывшим царским генералом Николаем Николаевичем Петиным.

О Подвойском я уже говорил. Это был приятный, умный и талантливый человек. Петин был одним из лучших генштабистов, которых мне случалось знать. Что же касается Павлова, то даже в те героические времена он выделялся своей удивительной храбростью. Впоследствии, уже будучи награжден несколькими орденами Красного Знамени, он пал в бою на другом фронте.

 

ТЮТЮНИК. ВСЛЕД ЗА АТАМАНОМ ГРИГОРЬЕВЫМ — В ОДЕССУ

Отдел особого осведомления имел, естественно, в лице военных представителей БУПа информаторов на всех фронтах и при всех командующих до командиров бригад включительно.

В бюллетенях «Бюро осведомления Совнаркома УССР», начиная с № 6, все больше уделялось внимания атаману Григорьеву.

Атаман Григорьев, в прошлом штабс-капитан царской армии, к концу войны входил в «стратегическую тройку» Украинского комиссариата Юго-Западного фронта в Бердичеве и активно боролся против большевиков. Потом он служил гетману, от него перешел к Петлюре и вербовал крестьян в свои отряды под лозунгом освобождения Украины от немецких оккупантов.

В свое время Григорьев предъявил немцам в Николаеве ультиматум, в котором требовал, чтобы они пешком отправились в Германию, оставив все вооружение и склады. Германское командование, впрочем, не обратило на это никакого внимания. Когда же части Красной Армии вступили в боевое соприкосновение с петлюровскими на его фронте, Григорьев перешел на сторону Советской власти.

В бюллетене № 6 Отдела особого осведомления БУПа дается следующая характеристика «атамана Григорьева»:

«Григорьев производит впечатление человека бесстрашного, с огромной энергией, крестьянского бунтаря. Среди крестьян Григорьев популярен. К горожанам относится скептически. Штаб Григорьева состоит из украинских левых эсеров (начальник штаба — Тютюник), так же как и командный состав. Партизанские войска преимущественно из крестьян. Себя Григорьев считает беспартийным».

Отряды Григорьева вошли в состав Красной Армии в качестве 3-й бригады 2-й советской дивизии.

Бригада его росла за счет наплыва перебежчиков от Петлюры, и вскоре, став командующим «Советскими войсками Херсонской группы», он 10 марта занял Херсон, 14-го — Николаев и начал наступление совместно с другими частями на Одессу. 15 марта начались бои за Березовку. Здесь были сосредоточены французские, греческие, деникинские, петлюровские и польские части. Ожесточенные бои эти кончились разгромом интервентов и петлюровско-деникинских частей. Григорьев захватил большие трофеи — винтовки, орудия, танки (один из которых был послан в Москву В. И. Ленину), бронепоезд, составы с военным имуществом.

Основная причина побед Григорьева заключалась в нежелании иностранных, в первую очередь французских, солдат воевать против Советской власти и в стремлении украинских крестьян и рабочих освободиться от интервентов. Так было в Херсоне, где 176-й французский полк отказался сражаться, а матросы крейсера «Жюстис» с революционными песнями прошли по городу и освободили заключенных из тюрем. Так было и в Николаеве, и под Березовкой, где французы не поддержали греков, петлюровцев, деникинцев. Греки одними убитыми потеряли свыше 600 человек.

Но победы вскружили голову Григорьеву и его командирам. Популярность его на Украине усиленно раздувалась украинской прессой, в которой в 1919 году подвизалось немало скрытых петлюровцев и украинских эсеров.

Военный информатор Отдела особого осведомления БУПа после занятия Березовки прислал специальным нарочным крайне тревожное донесение. Описывая недостатки в снабжении, почти полное отсутствие политработников и литературы, он особое внимание уделял описанию настроений повстанцев из числа бывших солдат, на которых опирался Григорьев. Антисемитизм, разговоры о том, что «коммуны» не нужны, а надо «создать» крестьянскую власть, по словам корреспондента, весьма распространены. Далее он рассказывает об эпизоде, когда при обсуждении вопроса о правильном распределении оружия между частями («у одних винтовок с излишком, у других — не хватает») командир одного из полков заявил: «У меня, правда, имеются лишние винтовки, но я сохраняю их до того момента, когда придется применить их против партии коммунистов-жидов». Рассказывая о том, что расположенный в селе Березовка 15-й полк бригады Покуса, действующей вместе с частями Григорьева, состоит из солдат, занимающихся преимущественно грабежами, насилиями и заражающих своим примером остальные части, автор донесения подчеркивает, что во главе этого полка стоит некий Козырев, именующий себя «полковником». Все это делается на глазах у Григорьева и кажется более чем странным, ибо «атаман» обладал энергией и решительностью (в Николаеве на расстоянии пятидесяти шагов выстрелом в голову он убил какого-то матроса-мародера).

Автор донесения приходил к такому выводу:

«Предстоят большие трения и, может быть, даже кровавые события».

По получении этого донесения решено было послать к Григорьеву одного из лучших работников БУПа, члена Высшей военной инспекции, смелого и кристально честного коммуниста С. А. Винокурова, который немедленно выехал туда. Но вот прошло уже недели две, а от Винокурова все еще не было сообщений.

6 апреля Григорьев занял Одессу. Практически сделать это было нетрудно, ибо к этому времени союзники, убедившись в полном разложении своих войск, решили эвакуировать город, а Одесский ревком, создав сильные вооруженные рабочие отряды, фактически уже 4-го захватил город. В день занятия Одессы пришла телеграмма, что Григорьев со своими командирами устроил грандиозное пьянство в здании вокзала и что, судя по многим признакам, его разложившиеся части могут вызвать беспорядки в городе.

К вечеру того же дня я получил предписание отправиться в Одессу.

Часам к одиннадцати ночи, получив пропуск у коменданта вокзала, я начал обходить пути в поисках состава с указанным мне номером вагона. Наконец обнаружился одинокий салон-вагон, прицепленный к паровозу, уже разводившему пары. У входа стоял часовой с винтовкой, одетый довольно живописно: короткий жупан, кубанка с пришитой к ней алой лентой, красные галифе и сапоги со шпорами.

Я предъявил ему пропуск. Отстранив его рукой, он закричал:

— Куда лезешь?

Видя, что разговоры бесполезны, я оттолкнул его в сторону и вошел в вагон. Пока я шагал по коридорчику в салон, двери трех купе начали одна за другой открываться, и из них стали выглядывать фигуры, весьма похожие на часового у вагона. Очевидно, это была охрана. В салоне меня встретил довольно угрюмого вида военный среднего роста, с бородкой и коротко подстриженными усами.

— Что вам угодно?

— У меня есть предписание на проезд в этом вагоне.

Он насторожился.

— А куда вы едете?

— В Одессу.

Мне показалось, что голос его стал мягче.

— А ваш мандат?

В те времена мандаты писались не менее чем на страницу. Чего только в них не было — начиная с «права пользоваться всеми телеграфными и телефонными проводами» и кончая угрозами «привлечения к ответственности лиц, которые не будут оказывать содействия предъявителю сего».

— Я думаю, что предписания на следование в этом вагоне будет достаточно!..

Он посмотрел предписание.

— Почему именно в этот вагон?

Мне стал надоедать допрос.

— Потому что он уходит в Одессу раньше других…

Он вернул мне бумажку.

— Ну что ж, располагайтесь!

Я снял фуражку, поставил чемоданчик около кресла, сел и закурил.

Человек с бородкой подошел к столу, на котором горела лампа под зеленым колпаком и лежала раскрытая книга, уселся в другое кресло и стал читать.

Паровоз пронзительно засвистел, и мы поехали. Из купе доносилась какая-то украинская песня, которую пели хором мужские голоса.

Уже несколько суток я мало спал и теперь чувствовал, что мною овладевает непреодолимая дремота.

Вдруг хозяин вагона встал.

— Подождите, вам очистят место в купе.

Он вышел в коридор, и я увидел, как из одного купе в другое перешли с вещами несколько бойцов, небрежно одетые и явно нетрезвые.

Двухместное купе оказалось пустым. Но в каком виде оно было! Только что опорожненные бутылки из-под водки стояли на полу и на столике, здесь же валялись огрызки колбасы и сала, куски хлеба. Я закрыл дверь на замок, покрылся шинелью, положил наган под подушку и мгновенно заснул.

Проснулся я на какой-то большой станции. Стояло прекрасное солнечное утро. Все было залито светом и наполнено весенним теплым, ароматным воздухом. Вагон был отцеплен и поставлен далеко от вокзала. Среди товарных составов видны были некоторые, разбитые снарядами.

Подумав, я достал из чемоданчика еду и в поисках кипятка выглянул в коридор. Тут я наткнулся на часового, стоявшего у входа в вагон во время посадки в Киеве.

Увидев меня, он улыбнулся во весь рот.

— Ну, як почивали?

— Спасибо, хорошо. Нет ли у вас кипятку?

— А, може, чарку горилки?

— Нет, с утра не пойдет…

Он пошел в соседнее купе и принес чайник. В другой руке у него была начатая пачка липтоновского чая.

— Это откуда же?

— Хранцузский… В Херсоне забрали.

Пока я пил чай в купе, по коридору протопал чубатый партизан и раздался возглас:

— Атаман на проводе!

В тот же миг военный, с которым мне пришлось накануне объясняться, выскочил без фуражки из вагона и, перелезая через платформы составов, скрылся в направлении вокзала.

Я спросил у бойца, снабжавшего меня кипятком и чаем:

— Ваш начальник какую должность занимает? Тот удивился:

— Хиба ж вы не знаете? То ж начальник штабу атамана Григорьева — Тютюник…

Теперь уже мне пришлось удивляться. Я закурил и стал раздумывать. Кроме секретных документов с характеристиками Григорьева, его штаба и некоторых командиров, не было никаких официальных указаний насчет того, как следует держаться по отношению к ним. Это можно было выяснить только в Одессе, где находился Григорьев.

Около вагона послышались крики: двое «хлопцив» из охраны Тютюника вели куда-то под конвоем машиниста.

Через несколько минут вернулся в вагон сам Тютюник. Он был бледен и казался озабоченным..

— Не знаете, скоро ли прицепят паровоз? — обратился я к нему.

— Сейчас поедем…

Он вынул пачку папирос, распечатал ее и стал закуривать. Мне показалось, что руки его дрожат.

Послышалось фырканье паровоза, вагон толкнуло, качнуло… и мы двинулись.

Тютюник расхаживал по салону. Я стоял в коридоре и смотрел в окно. То тут, то там попадались разрушенные артиллерийским огнем здания. Недалеко от колеи, на проселочной дороге, валялись разбитые французские грузовики и легковая машина. Рядом с ними — французские синие стальные каски. Трупы, видимо, уже зарыли… Потом паровоз набрал скорость, и мы полетели мимо расцветающих деревьев, белых хат, окруженных весенними садами, и полей, над которыми, радуясь весне и как будто играя, звенели жаворонки.

Как чудесен, странен и страшен мир, думал я. Вот рядом со мной ходит человек. Что у него в голове? Может быть, лучше его застрелить и этим избавить от страданий множество других людей. А возможно, это все чушь, и Тютюник — обыкновенный, рядовой командир, каких множество. И не думает ли он о том же: что не мешает на всякий случай убрать меня…

Но Тютюник был, по-видимому, занят другим и продолжал расхаживать по вагону…

Я почувствовал, что оставаться одному с моими мыслями невозможно, и зашел в салон.

— Неизвестно ли вам, когда мы прибудем в Одессу?

— Не знаю. А в чем дело?

— Я тороплюсь.

Он посмотрел на меня в упор.

— И я тоже… А зачем вы, собственно, туда едете?

— На свидание с девушкой.

Он удивился и впервые произнес фразу, в которой отразилось его офицерское происхождение:

— Изволите шутить!

— Нисколько. Война идет, но и жизнь продолжается. Весной это особенно чувствуется.

— И что же, она будет вас встречать?

— Обязательно!

— Как же она узнает о вашем приезде?

— Получив направление в ваш вагон, я протелеграфировал его номер в Одессу…

— Но откуда же она узнает о времени его прибытия?

— Узнает… Ей сообщат… Если угодно, могу ее с вами познакомить, у нее есть подруги… Можно повеселиться час, другой…

Он задумался.

— К сожалению, маршрут изменился, я еду дальше…

— На фронт?

— Да, на фронт…

И отошел к столу, не желая продолжать разговор.

Я вернулся в свое купе. Очевидно, что-то произошло, думал я. Ведь в Киеве мне было ясно сказано, что вагон идет только до Одессы! Но что же именно произошло?

Когда мы подъехали к Березовке, удивительное зрелище открылось перед нами. Вокзал был разрушен, как и многие здания вокруг него. На перроне лежала огромная белая куча — это были юбки греческих солдат. На путях валялось множество порванных и целых документов — удостоверения греческих, французских и сербских солдат. Вокруг станции было много разбитой техники — орудия без замков, перевернутые, исковерканные машины, повозки; виднелись свежие, недавно вырытые окопы. Все говорило о том, что здесь происходил ожесточенный бой…

Подростки — мальчики и девочки, босые и уже успевшие загореть, — бродили по полю недавней битвы, что-то разыскивая и собирая в мешки. Их веселые перекликающиеся голоса и маленькие фигурки странно выделялись на фоне этой картины разрушения.

Почти все станции, попадавшиеся нам до сих пор навстречу, были разрушены, — бои шли вдоль железнодорожной линии. Но как быстро возрождалась жизнь! Железнодорожники выходили на перрон и передавали эстафету. Иногда попадались женщины, продававшие сало, молоко, семечки…

На одном из полустанков, где мы задержались на несколько минут, старик копался в маленьком садике. Сирень уже распустилась, и ее одуряющий аромат проникал в открытые окна вагона. Чем ближе мы приближались к Одессе, тем меньше было разрушений. И когда вагон медленно подошел к главной платформе, она была полна народу. Глядя на веселых, оживленных женщин в летних платьях и мужчин в белых костюмах, трудно было представить, что еще несколько дней назад десятки тысяч иностранных солдат вместе с белогвардейскими отрядами под натиском частей Красной Армии поспешно покидали этот город.

Однако сквозь огромные окна ресторана виден был пустой зал с перевернутыми в беспорядке стульями и столами. На всех путях стояли воинские составы; командиры и бойцы в самом разнообразном и подчас фантастическом обмундировании разгуливали по платформе.

Тютюник стоял в коридоре и отдавал какие-то распоряжения двум лихим кавалеристам в синих жупанах и с нагайками в руках, вскочившим в вагон на ходу.

Я всматривался в людей, толпившихся на перроне, и наконец увидел поспешно шагавшего Фомина — высокого, худого, затянутого в ремни, в его неизменном френче со стоячим, наглухо застегнутым воротником. За ним следовал матрос огромного роста и необъятной ширины, с карабином на ремне и двумя гранатами и маузером за поясом.

Они шли, и толпа раздавалась перед ними на обе стороны. Фомин посмотрел немигающими серыми глазами на вагон, на часового с винтовкой, который шарахнулся в сторону, и медленно поднялся по ступенькам в коридор.

Тютюник глянул на него и сказал:

— А вот и невеста пришла!..

— Что? — очень спокойно спросил Фомин, и матрос немедленно выдвинулся немного вперед, положив огромную руку на рукоятку маузера.

Я не выдержал, обнял Фомина, взял чемоданчик и приложил руку к козырьку.

— До свидания, начальник штаба…

— До свидания, «жених», — ответил Тютюник.

— Чего это он дурит?

Фомин уже нахмурил брови.

Тот, кто жил в годы гражданской войны, когда, случалось, комиссар получал пулю от своего командира (как было с Виллером и другими) или вынужден был сам его застрелить за измену, помнит, что значили тогда настоящая дружба и вера в человека. Мне казалось, что я с Фоминым никогда не расставался.

Мы сели в машину. Рядом с шофером я увидел второго матроса, увешанного оружием, и невольно усмехнулся.

— Ты не усмехайся, — сказал Фомин, — это не город, а змеиное гнездо…

— Почему же?

— Во-первых, контрреволюция не успела выехать, почти вся осталась. Во-вторых, бандитизм полный. Мишка-япончик сидит на Молдаванке, имеет телефонную связь и агентуру. У него не менее чем полтысячи бандитов. В-третьих, сам комендант — вор и мошенник…

— То есть как это? Наш советский комендант?

— А чей же, ясно, что наш…

— Что же ты его не берешь?

— Сразу всех не возьмешь… Ты ко мне или в гостиницу?

— В гостиницу…

— А не лучше ли ко мне?

— Нет, мне надо осмотреться… Как говорится, со стороны виднее… А где Григорьев?

— Три дня пьянствовал на вокзале. Бандиты его все перебили, запакостили. А потом ушел в Александрию. Сегодня туда уходят его последние части…

— Почему?

— А кто знает! Наверху виднее…

— Но ведь его войска должны наступать на Румынию?

— Что ты меня спрашиваешь, я не главнокомандующий, он передо мной не отчитывается…

Одетые в зеленый наряд одесские улицы были залиты вечерними огнями. Из бесчисленных ресторанов, кабаре, кафе доносилась музыка. Несмотря на поздний час, магазины торговали. На всех углах продавали цветы. Тротуары заполняла южная, шумная толпа. Мы подъехали к Лондонской гостинице.

— Подожди минутку, — сказал я Фомину. — Я только возьму номер и сейчас же выйду…

— Иди, иди, — сказал он усмехаясь.

Я прошел в подъезд, перед которым стояло несколько хорошо одетых бездельников, занятых болтовней, и направился к портье.

Он был похож на грека. За конторкой я увидел черные, как маслины, глаза, нос удивительной формы, усы, кончики которых свисали вниз, и огромный живот, стянутый пикейным жилетом под люстриновым черным пиджаком.

— Сто вам угодно?

— Мне нужен номер…

— Все занято, ницего нет…

И он ткнул толстым пальцем в доску с фамилиями жильцов.

Я подошел к доске и ахнул, читая одну за другой надписи: № 1 — первой гильдии купец С. Я. Рубинштейн; № 2 — присяжный поверенный С. Н. Трегубов; № 3 — генерал-майор М. Н. Васильев…

— Как, и генерал здесь живет?

— Зивет…

— Так не будет номера?

— Нет!

Я вернулся к Фомину.

— Это же черт знает что! Там какие-то купцы и генералы номера занимают…

— Ну и что же… А куда их денешь?

— Ты не знаешь, куда?

— Не сразу. Сначала надо снять сливки, а потом пить молоко. Всех в один день не возьмешь…

Он обернулся к матросу.

— Пошли!

Втроем мы вернулись в гостиницу. Фомин покосился серыми глазами на грека.

— Ко мне!

Грек стал из темного матовым и мелкими шажками подбежал к нам. У него оказались маленькие короткие ножки в полосатых брюках и лаковых туфлях. Фомин подошел к доске и ткнул пальцем в № 1.

— Он первой гильдии купец?

— Первой. Все снают, сто первой…

— Так. Соединить с генералом.

— Как соединить?

— Возьмешь генерала и переведешь в комнату к купцу. Пускай живут пока вместе…

Грек от изумления застыл.

— Оба вместе?

— Ясно, что оба.

Фомин повернулся к матросу.

— Осуществи!..

— Поехали! — сказал матрос греку и легонько подтолкнул его ниже талии.

Грек с необычайной легкостью понесся вперед. Матрос зашагал за ним по коридору…

— Выйдем на свежий воздух, — сказал Фомин, — не могу я на эти рожи смотреть…

Мы вышли на бульвар. Прямо перед гостиницей полукружием высился ресторан над морем. Оттуда доносились пьяные голоса…

— Гуляют… — Фомин закурил папиросу. — Пускай последние дни погуляют, скоро перестанут…

На рейде видимые невооруженным глазом стояли корабли, сияя на фоне темного южного неба бесчисленными огнями. Их были сотни — крейсера и миноносцы, пароходы, парусные суда, баржи… Французские, английские, греческие — флаги всех цветов слегка колыхались на ветру.

— Эскадра интервентов не уходит?

— И не собирается! Да и того мало. Они захватили четыреста двенадцать наших крупных судов, не говоря уже о малых. Увезли все, что успели, захватили добровольцев, виднейших деятелей контрреволюции и капиталистов. Только все это было в спешке — многие не попали на суда.

— Ну, а сейчас корабли для чего стоят?

— Во-первых, чтобы помешать подвозу продовольствия, нефти и угля в город. Во-вторых, они требуют, чтобы им, разрешили взять еще несколько сот человек по списку, якобы иностранноподданных, не успевших эвакуироваться. Просмотрел я этот список. Ивановы да Петровы оказались иностранноподданными. Кстати, снял копию. Смотрю, многих пропустил. Теперь подбираю понемножку. Кроме того, французское командование заявляет, будто здесь суда стоят для того, чтобы предупредить кровавый террор и резню в городе…

— Что же, с ними ведут переговоры?

— Да, из исполкома ездили Фельдман и другие. Между прочим, удается подбрасывать литературу французским морякам. Вот стоит большой крейсер «Жюстис». Там матросы все за большевиков. Они в Николаеве тюрьму открыли и отказались выступать против нас…

— А все-таки стоят!

— Каждому хочется вернуться домой, во Францию, а некоторых, самых левых, уже изолировали. Кроме того, многие и у нас остались…

В это время показался матрос.

— Товарищ Фомин, все в порядке!

— Сегодня уже поздно, а завтра с утра приходи ко мне, — покажу тебе свое хозяйство. Тут недалеко, на Гоголевской.

Фомин повернулся к матросу.

— Вася, поехали!..

Я был голоден и решил пойти в ресторан, который стоял над морем. Столик на краю веранды только что освободился. Кругом сидели упитанные, хорошо одетые люди. Очень много было красивых женщин — южанок той яркой красоты, которую редко встретишь в наших северных городах.

Мне показалось, будто сидевшие за соседними столиками не то избегают на меня смотреть, не то просто отворачиваются, но не придал этому значения. Мимо пробежал официант. Я окликнул его, он не остановился. Увидев на каком-то столе прейскурант, я попросил разрешения его взять. Мне никто не ответил. Я взял карточку, и тогда толстый человек с панамой на голове, в ярком галстуке вдруг привстал.

— Па-азволь-те!

Все это мне надоело, и я уже жалел, что зашел сюда. Но уходить теперь было бы глупо. Я повернулся к толстяку.

— Позволяю вам сесть!

Наконец я увидел метрдотеля, подошел к нему и заказал блюдо и бутылку пива. Он пожал плечами.

— Обратитесь к официанту!

— Вот что, голубчик, чтобы через десять минут все было на столе!..

Он посмотрел на меня и быстро пошел на кухню.

На темном небосклоне, сливавшемся с морем, по-прежнему покачивались тысячи электрических огней, похожих на звезды. На каком-то судне отбивали склянки. На другом почему-то протрубил горн. Откуда-то, из-за угла здания, по воде проплыла лодка. В ней сидели четыре человека. Двое почти неслышно гребли веслами. Лодка вышла из полосы света и исчезла в море. Но вдруг раздались крики: «Стой!». Грянули выстрелы. Моторный катер понесся вслед за лодкой. Все сидевшие за столиками у барьера встали. Какой-то молодой человек, с подстриженными усиками и пробором почти до шеи, сказал:

— Догонят!

Пожилой мужчина бравого вида, с лихими усами, сидевший вместе с юношей, покачал головой.

— Едва ли! Тут недалеко…

Принесли еду. Поужинав, я спросил, сколько с меня следует. Официант перебросил салфетку через руку.

— Какими будете платить?

— Советскими, конечно…

Он вынул карандаш и начал что-то высчитывать.

— Пятнадцать рублей!

— Как же вы рассчитываете?

— Советские — как трезубцы или керенки, а николаевские в полтора раза дороже…

В полном недоумении я вернулся в номер. Его освободили, но не убрали. В пепельницах торчали папиросные окурки. В ночном столике лежала забытая книга «Ее крейцерова соната». Из дневника г-жи Позднышевой. Киев. Изд. Иогансона. Видимо, генерал был весельчак…

Утром я вышел на бульвар. Теперь корабли были видны совершенно отчетливо. Матросы в синих бескозырках с красными помпонами или в белых круглых шапочках мыли палубу. На других судах видны были мужчины и женщины, сидевшие вокруг чемоданов и узлов. На корабле с надписью «Ропит» находилось множество русских офицеров. Одни суда уходили, другие приходили. Между находившимися на рейде сновали моторные лодки под иностранными флагами. Тут же на бульваре стоял старик с телескопом на треноге, в который по вечерам рассматривают звездное небо. Сейчас старик предлагал желающим за полтинник посмотреть на корабли.

Ближе всех покачивалась серая громада «Жюстис», орудия которого были направлены на город.

В магазинах еще оставалось много импортных товаров. Зайдя в табачную лавку, я увидел рядом с пачками сигарет «Капораль» и папирос «Дюшес» круглые синие коробки «Кэпстена». На сто рублей я приобрел запас табачных изделий месяца на два.

На Гоголевской в особняке помещалось «хозяйство» Фомина. Он с гордостью повел меня сначала во двор. Там стояли лошади кавалерийского взвода. Очень красивая, стройная и сильная девушка в красноармейской форме чистила скребницей великолепную английскую кобылицу. Везде была идеальная чистота.

Потом мы прошлись по кабинетам и наконец спустились в полуподвальный этаж. Красная дорожка, заглушавшая шаги, тянулась вдоль коридора. По ней прохаживались надзиратели с ключами.

Фомин остановился перед первой камерой.

— Открой-ка!

Дверь распахнулась. В комнате, очень чистой, с кроватью, столиком и табуреткой, сидел генерал и читал книгу.

Генерал был такой, каким показывают генералов режиссеры в провинциальных театрах: стриженный ежиком, с красным носом, выпученными глазами, усами с подусниками, в серой куртке с красными отворотами и брюках с лампасами.

Генерал встал.

Фомин посмотрел на него, как обычно смотрят на очень ценные для человека вещи.

— Жалобы есть?

— Нет…

— Питание как?

— Удовлетворительное…

— Обращение?

— Пока приличное…

— Заявление имеете?

Генерал сделал шаг вперед.

— Имею!

Фомин склонил голову набок.

— Слушаю.

— Прибыв в Одессу, я проживал здесь, не состоя ни на какой службе…

— Почему?

— Я генерала Деникина не признаю, как не признавал и генералов иностранных армий…

— Так-с. А Советскую власть признаете?

— Тоже не признаю…

Фомин удивился.

— Значит, вы того, анархист?

Генерал налился кровью.

— Я мо-нар-хист! И поскольку государь император отрекся, а потом скончался, я никакой власти не признаю. Почему же меня держат?

— Вот именно поэтому…

— То есть как поэтому?

— Генерал, а простой вещи не понимаете. Неизвестно, к какой категории вас отнести. Если бы вы были действующий контрреволюционер — это одно. А вы контрреволюционер без проявления активности. Так сказать, редкий экземпляр пассивного монархиста. И притом высокого ранга — генерал-от-инфантерии. Категория неясная. Пока читайте книги!

Когда дверь закрыли, Фомин с огорчением сказал:

— Видишь, какой попался! Только камеру занимает. И выпустить его нельзя, и толку от него никакого… Ну, зайдем еще в одну…

В другой камере сидел выхоленный, солидный мужчина, с манерами европейца. Он слегка привстал и поклонился. Фомин обратился к нему:

— Ну, что будем делать? Сидеть будем или выходить?

Мужчина вскинул пенсне в золотой оправе на нос.

— Я вас не понимаю, вы же все забрали!

— И я вас не понимаю. Вашей собственной рукой была составлена опись валюты. Половины не хватает!..

— Но она у компаньона!..

— А компаньон где?

— Если бы я знал!..

Фомин покачал головой.

— Ну и упорный же вы контрик. Неужели вы нас за дураков считаете? Я за вами несколько дней наблюдал. Компаньон накануне ареста ужинал с вами.

— Так то было накануне…

— Вот что, господин хороший, представьте себе, что ваш компаньон нашелся и валюта тоже. Я вас выпускаю, и будете вы служить в советском учреждении, под наблюдением, конечно, но нормально, как все.

— А если не найдется?

— То я и компаньона и остальную валюту сам найду. Посмотрите на меня внимательно!

Господин уже поверх пенсне взглянул на Фомина.

— Похож я на легкомысленного человека? Нет. Послушайте-ка меня! Вы Евгению Марковну знаете?

Господин вскинулся.

— Причем тут Евгения Марковна?

— А при том, что она не только с вами, а и с вашим компаньоном жила…

Господин вскочил — он был в визитке, в рубашке, но без галстука и воротничка, в полосатых брюках — и заходил по камере. Потом остановился.

— Этого не может быть!

— Именно так. И если я доставлю ее сюда, то через полчаса все будет: и компаньон, и деньги… Так что уж лучше по-хорошему…

Господин схватился за голову.

— Может быть, мы и найдем компаньона…

Фомин улыбнулся.

— Вот так-то лучше!

Когда мы вышли, Фомин сказал:

— Видишь, так и уговариваю целый день. Вожусь, как с детьми. Конечно, настоящая контрреволюция — это другой материал. Их тут тысячи работают секретно. По как? Он первый, подлец, нацепит красный бантик и придет сам в советское учреждение: готов служить. У него и автобиография и документы — все заготовлено. Его нужно найти и раскрыть. В этом и заключается наша настоящая работа. Но и тех, что ты видел, — полон город. Приходится их сначала процеживать, потом высылать. На все нужно время, нужны люди. Никогда не было такой нагрузки… Спим урывками, между делом… У тебя ко мне вопросы есть?

— Есть.

— Ну, пошли ко мне…

В кабинете Фомина, очень скромном, ибо он искренне был убежден, что роскошь и всякие соблазны придуманы буржуазией главным образом для разложения пролетариата, мы разговорились. Я задавал ему вопросы. Но, к сожалению, не получал на них точного ответа.

Венгерская Советская Республика изнемогала в борьбе с врагами. Чтобы ее спасти, рабоче-крестьянское правительство Украины объявило Румынии войну и дало распоряжение своим войскам перейти границу. Предполагалось кратчайшим путем прорваться в Венгрию. Эту задачу должны были выполнить в первую очередь части Григорьева. Речь теперь шла не о «тяготении к Румынии». Спасение единственной Советской республики в центре Европы могло бы сыграть решающую роль во всем соотношении сил неустойчивого послевоенного мира. Но вопрос о наступательной тактике пролетарской революции для спасения братских демократических стран тогда еще не прорабатывался широко, а главное, сама идея не была доведена до красноармейских масс.

Части Григорьева состояли из крестьян и партизан — бывших петлюровцев. Григорьев старался не брать рабочих и горожан и под всяким предлогом отсылал в тыл или откомандировывал коммунистов.

По мере того как приближалось время сбора урожая, вопрос о продразверстке из теоретического превращался в практический. Крестьяне к продразверстке относились отрицательно, отчасти потому, что разъяснительная работа в деревне была поставлена плохо. Об отношении своем к Советской власти крестьяне иногда говорили, что они «за большевиков», но против «коммуны». Если их спрашивали, как они понимают «коммуну», никто из них толком ответить не мог. Антисоветские элементы, подготовлявшие мятежи, усиленно разъясняли, что «в коммуне все будут забирать и делить между собой поровну». Не понимали крестьяне также, почему большие имения превращают в совхозы.

Неустойчивость обстановки, необходимость все усилия сосредоточить на борьбе с деникинцами, петлюровцами и поляками не давали возможности поставить как следует снабжение деревни необходимыми товарами и организовать совхозное хозяйство. Отсталые элементы, подстрекаемые кулачьем, говорили: «Нам не дали, и сами не умеют хозяйствовать». Все эти ошибки, исправленные в следующем году партией, тогда, в 1919 году, только что начали сказываться.

Конечно, у Фомина было много данных о безобразиях в григорьевских частях. Но Григорьев, расстреливая иногда отдельных бандитов в своих частях за грабежи или насилия, создавал иллюзию, будто он борется с такими явлениями. Пока было известно только, что он со своим штабом выехал в Александрию, где находился его лучший полк, Верблюжский.

Не было ясной картины о настроении крестьянства в районе. Только насчет богатой колонии немецких кулаков можно было с уверенностью сказать, что это — потенциальные враги.

Город был разработан хорошо. Впрочем, в Одессе было слишком много рабочих, коммунистов и моряков, чтобы опасаться каких-либо неожиданностей.

От Фомина я отправился в только что развернувшееся отделение БУПа. И здесь не хватало определенности. В Одессе, как и в Киеве, нашлось немало честной интеллигенции, которую можно было привлечь к работе. Следовательно, в корреспондентах и информаторах недостатка не ощущалось. Но район, армейские части и села освещались в печати слабо. Общее впечатление складывалось такое, что в случае восстания Григорьева крестьянство активно его не поддержит, за исключением отдельных кулацких очагов. Следовало немедленно составить подробную карту сельских местностей всей Украины, которая точно показывала бы, где находятся преимущественно кулацкие районы, а где преобладают середняки, бедняки и соотношение всех этих групп. Затем надо было проверить настроение в каждой сельской точке с учетом расположения наших воинских частей. Фактически почти все войска были на границах Галиции и Румынии, а также на Деникинском фронте — в Донецком районе. Составление такой карты с точным обозначением данных о появлении банд имело бы огромное значение. Но для этого требовалось время. Впоследствии это было сделано.

К себе я возвращался вечером. Глядя на людей, которые заполняли не только тротуары, но и шли по краю мостовой или оживленно беседовали в подъездах, под деревьями, на скамейках бульваров, видя рестораны и кафе набитыми до отказа, я становился не веселее, а мрачнее. «Неужели, — думал я, глядя на эту оживленную толпу, — люди не понимают, что враг стоит на рейде, а может быть, завтра появится и на подступах к Одессе, что город, лишенный подвоза с моря, вскоре испытает огромные лишения?» Но, казалось, в этот вечер никто об этом не думал. Попадались одинокие женщины, весьма бесцеремонно останавливавшие мужчин, и типичные уличные завсегдатаи, торчавшие на углах с таким видом, будто это их основное занятие. Прошла довольно большая группа французских матросов, которые остались в Советской России. В толпе иногда слышалась греческая, болгарская, румынская, еврейская речь.

В открытом экипаже, запряженном парой лошадей, проехал комендант Домбровский, в черкеске и папахе с красным верхом, сопровождаемый эскадроном. Все всадники были одеты в черкески одного цвета, сидели на лошадях одной масти и имели одинаковое оружие — шашки, кинжалы и карабины.

Это пышное войско не сделало ни одного выстрела, когда через несколько дней коменданта арестовали за злоупотребления.

Повидавшись на другой день с секретарем исполкома А. Фельдманом, окрвоенкомом А. Кривошеевым, замгорвоенкома Я. Ядровым и прибывшим в Одессу с военной инспекцией В. Юдовским, я вечером выехал в Киев, поскольку никаких указаний о заезде в Александрию не получил.

 

ВСЕВОЕНОБУЧ

Много времени у меня уходило на организацию Всевоенобуча в Киеве. Если в 1918 году в этом деле не было никакой системы, то в 1919-м уже были разработаны программы. Предполагалось, что обучение должно проводиться двумя этапами. Сначала занятия ведутся по 96-часовой программе. Затем обучающиеся подлежат казарменному сбору на четыре недели, где они занимаются в системе взводов, рот и батальонов. Всевобуч должен был в первую очередь обратить внимание на те возрасты, которые подлежат призыву в армию.

Но эта система страдала существенными недостатками. Во-первых, мы до известной степени дублировали Упраформы. При всех штабах фронтов имелись управления по формированию войск, которые в запасных частях занимались обучением тех же возрастов из числа лиц, прибывающих из тылов и прифронтовой полосы. Во-вторых, лица, подлежавшие обучению, работали на заводах, в партийных и советских организациях. И поскольку все способные носить оружие очень часто призывались в те дни для выполнения отдельных задач в городе и деревне, руководители производств, организаций и учреждений всеми способами старались не давать нам своих людей для обучения, так как это срывало их работу.

Помню, как мы (я, Виленский и Сметанич) носились по городу, «вырывая людей». Людей не давали. Возникали конфликты. Приходилось обращаться к Подвойскому и Павлову. Кое-кого удавалось вырвать для обучения. Но в общем толку было мало.

Я всегда считал, что любая работа может быть успешной только в том случае, если в рамках своих обязанностей и руководствуясь общими директивами каждый сотрудник будет проявлять инициативу. Тип прежнего чиновника, хотя бы и с советским наименованием, который пересылает бумажки по инстанциям и ждет решения вышестоящего начальства по любому делу, вызывал во мне органическое отвращение. Обычно это были инертные, равнодушные ко всему люди, которые подолгу держались на своих местах только потому, что в случае любого конфликта у них под руками почти всегда оказывались соответствующая бумажка или распоряжение.

Поэтому я составил новый проект работы Всевобуча Украины и отвез его к Н. Н. Петину, который считался одним из лучших штабных работников.

Проект этот предусматривал перевод призванных Всевобучем на казарменное положение и обучение их в течение шести недель с выдачей им соответствующего обмундирования и оружия. По истечении шести недель призванные возвращались на свою работу и домой, но состояли в районном «полку вооруженного пролетариата», который имел командный состав, штаб, оружие и боезапас. До призыва в армию два раза в неделю они должны были проходить по три часа в день дополнительную строевую и боевую подготовку.

Преимущество предлагаемой системы заключалось в том, что призывать людей для военного обучения нужно было не два раза, а только один. Кроме этого, в обстановке того времени, когда ежедневно где-нибудь происходили контрреволюционные восстания или нападения шаек на города, вместо возникавшей в таких случаях неразберихи, с призывами «Все за оружие!», губернские и даже уездные города могли бы за какие-нибудь два часа выставлять полноценные воинские части.

Петин, маленький, седой, в гимнастерке с поясным ремнем, внимательно при мне прочитал проект и задумался. А потом сказал:

— Конечно, такая система улучшила бы положение в тыловых районах, а главное, по мере мобилизации давала бы армии готовых — обутых, одетых и подготовленных бойцов. Но все это не так просто. Для реализации проекта необходимо иметь много проверенного командного состава, обмундирование, деньги, оружие. Многое у нас есть, но надо все это собрать, распределить по городам, возложить на военкоматы новые обязанности. Притом проект необходимо подкрепить расчетами, провести через украинское правительство, а потом и через Москву. А времени у нас мало. Все, что мы имеем, направляется для ликвидации восстания в тылу Южного фронта, в районе Вешенской. И с этим мы плохо справляемся. Нас правильно ругают за это в Москве. Но попробуйте при «самостийности» наших командующих у кого-нибудь, например у Григорьева, изъять излишки людей, оружия, боеприпасов и обмундирования. Они живут по принципу: что захватил, то — мое!

Он встал, прошелся по большому, светлому кабинету и затем вернулся ко мне.

— Трудно, очень трудно… А проект толковый… Оставьте его у меня…

 

А. М. КОЛЛОНТАЙ И П. Е. ДЫБЕНКО

В сущности, почти все ответственные работники жили в одной гостинице «Континенталь». Несмотря на это, там долго продолжал работать открытый для всех ресторан со знаменитым румынским оркестром под управлением Жана Гулеско и Корнелия Кодолбана. Однако для большинства наших товарищей, даже наркомов, он был недоступен по своим ценам, и они питались в столовых. Александра Михайловна Коллонтай, приехав на Украину, тоже жила в «Континентале». И по своей работе и потому, что наши номера были неподалеку один от другого, мне приходилось часто встречаться с ней.

Она была красивая, умная, образованная и прекрасно воспитанная женщина.

Что такое хорошее воспитание? Это — скромность, простота в обращении, уважение к другому человеку. За редким исключением, эти черты свойственны были всем старым большевикам. Ленин, Дзержинский, Красин, Чичерин, Луначарский и многие другие обладали ими в высшей степени.

Но, кроме этого, Коллонтай никогда не теряла того женского обаяния, которое так ярко выражено было в Ларисе Рейснер или Инессе Арманд. Поэтому, когда теперь, особенно в кинокартинах, посвященных первым годам революции, большевичек изображают так, что нередко женщину разве лишь по имени можно отличить от мужчины, то это просто говорит о том, насколько плохо мы знаем свою собственную историю.

Коллонтай в эмиграции — в Германии, Франции, Англии, Швейцарии, Бельгии, Италии, Швеции, Дании, Норвегии и США — работала в качестве агитатора и писателя. Разговаривать с нею для меня, молодого человека, являлось истинным наслаждением, ибо читать и учиться было некогда. Беседы и общение со старыми большевиками были учебой для моего поколения. Кроме блестящей эрудиции, меня восхищала в Коллонтай ярко выраженная смелость характера. Недаром она в Кровавое воскресенье 1905 года вместе с демонстрантами шла к Зимнему дворцу. Да и в 1919 году неоднократно выезжала на фронт, выступая перед бойцами.

Однажды, зайдя к ней в номер, я увидел плотного, красивого моряка с бородой и усами. Это был Павел Ефимович Дыбенко. Он, так же как и Коллонтай, родился в украинской семье на Черниговщине. Его родители были так бедны, что ему с трудом удалось при содействии социал-демократки Давидович окончить трехклассное училище. Семнадцатилетним юношей он уехал в Ригу, работал там грузчиком, потом электротехником. В 1911 году Дыбенко был призван на военную службу матросом в Балтийский флот и в 1912 году вступил в партию большевиков. После Февральской революции он был избран председателем Центробалта, участвовал в июльской демонстрации, был за это арестован и просидел в тюрьме до сентября 1917 года. Дыбенко участвовал в октябрьском перевороте, командовал войсками под Гатчиной и Красным Селом, где арестовал Краснова. Он был избран первым народным комиссаром по морским делам и пробыл им до апреля 1918 года. Но ему не удалось защитить Нарву, которая была сдана немцам. За это Дыбенко был отдан под суд, который его оправдал. После пребывания в подполье на Украине он прибыл в нейтральную зону около города Рыльска. Там он был сначала военкомом полка, потом командиром батальона, а после взятия Харькова командовал группой войск екатеринославского направления, которая освободила Крым. Так он стал командующим Крымской армией.

Павел Ефимович Дыбенко являлся как бы олицетворением того типа моряков, которые сыграли такую большую роль и в октябрьские дни, и в решающих боях на всех фронтах гражданской войны. Это было естественно. В матросы брали квалифицированных рабочих, ибо морская служба связана с освоением техники. Вместе с тем туда отбирали наиболее выносливых, физически сильных людей. Революционные настроения моряков, так ярко выявившиеся в 1905 году, превратились за годы реакции в такой загнанный вглубь «горючий материал», который после февраля 1917 года служил до конца делу революции. Если на многочисленных фронтах в белых армиях были не только офицеры, но и солдаты, то «белых матросов» почти не существовало. Конечно, и у Врангеля, и у Деникина, и у Колчака были корабли, но их было очень мало, и обслуживались они офицерами, мичманами, гардемаринами и незначительным числом матросов, подготовленных зачастую даже из унтер-офицерского состава пехотных частей.

Я не знаю, кому из советских писателей можно приписать честь открытия того «братишки-матроса», с клешем, переваливающейся походкой и блатным жаргоном, который столь часто преподносится в качестве обязательного персонажа в историко-революционных пьесах, рассказах и романах.

Матросы, которых я встречал в период гражданской войны, за редким исключением, были людьми выдержанными, политически грамотными и беззаветно преданными Коммунистической партии. Надо, конечно, оговориться, что во многих случаях, особенно в анархистских и партизанских отрядах, попадались типы, «работавшие под матросов», то есть носившие матросскую форму и выдававшие себя за моряков. Но их разоблачали очень быстро.

Возвращаясь к Павлу Ефимовичу Дыбенко, нужно сказать, что он был человеком жизнерадостным, полным энергии и какой-то стихийной силы. Дыбенко очень хотелось учиться, и, несмотря на то, что его беспрерывно отрывали на фронты, ему все-таки удалось окончить военную академию.

Коллонтай и Дыбенко были очень красивы. Коллонтай имела правильные черты лица, прекрасную фигуру, приятный голос и очень непосредственную, товарищескую манеру обращения с людьми. Дыбенко было тогда около тридцати лет. Он находился в расцвете сил.

Когда я вошел, они оживленно разговаривали, сидя около открытого окна. Я хотел уйти. Мне казалось, что я пришел не вовремя. Но Александра Михайловна меня задержала. Дыбенко рассказывал о крымских делах, о генерале Сулькевиче и кадетах, которые бежали.

— Все дело в том, — говорил он, — что тамошние татары — совсем не то, что волжские. Крымские татары — это проводники, владельцы дач, словом, люди, которые наживались на буржуазии, приезжавшей в Крым. Конечно, среди них есть и трудящиеся, но они или в лапах у богачей, или тоже обслуживают курортников. Среди них очень сильны буржуазные националистические тенденции и религиозные предрассудки. Во время немецкой оккупации турецкие агенты вели там бешеную антисоветскую агитацию.

— Ну, а с армией у вас как? — спросил я.

— Плохо. У меня много махновцев и григорьевцев. Эти привыкли к атаманщине. А нужно создать стойкие регулярные части. Приходится заменять, тасовать людей. Сейчас стараюсь укрепить полки рабочими и коммунистами. Но их не хватает. Всюду нужны люди — в советский и партийный аппарат, на производство, для того, чтобы сохранить винодельческие хозяйства и дворцовое имущество. А тут еще Семашко замучил: требует превратить Крым в народную здравницу. Лучшие здания — отдай ему, продовольствием — обеспечь, дворцы — охраняй… Я попробовал огрызнуться, да от Владимира Ильича влетело…

Александра Михайловна засмеялась:

— И правильно влетело. Крым принадлежит всем трудящимся…

Дыбенко почесал голову.

— Оно верно. Но только сначала отвоеваться надо. Я приказал начальнику санитарного управления ликвидировать в кратчайший срок вшивость, наладить санитарную обработку. А тут телеграмма: «Организовать физио-терапевтический институт» и «бальнеологическую клинику…» Да у меня же под боком Григорьев!..

— А почему вас Григорьев беспокоит?

Дыбенко повернулся ко мне.

— Неужели вы не понимаете, что нам придется рано или поздно с ним конфликтовать? Он и сейчас себя считает «атаманом Херсонщины и Таврии», а мечтает быть «атаманом всея Украины». Григорьев сидит в Александрии и нисколько не собирается вести свои части на Румынский фронт. Наши ему нарисовали чудесную картину: ежели прорвется он через Буковину в Венгрию и спасет венгерскую революцию, то станет героем в глазах мирового пролетариата. А что ему мировой пролетариат! Ему свои «дядьки» нужны, «дядькам» — хата, хороший участок земли, десяток коров и коней да гроши за пазухой…

Вдруг дверь открылась, и громкий голос произнес:

— Это у кого гроши за пазухой?

Борис Поляков, матрос и тогдашний начальник милиции Киева, приятель Дыбенко, был одним из самых красивых людей, какие мне встречались в жизни: высокий, широкоплечий, с открытым прекрасным, мужественным лицом. Когда он шел по улице, на него невольно оглядывались и женщины, и мужчины. Одевался он с той флотской элегантностью, которая была традицией кадровых моряков. Человек могучего телосложения и большой физической силы, Поляков по характеру своему был скромен, даже застенчив. Он не пил, не курил, жил в небольшой квартире, где жена его вела скромное хозяйство, покупая продукты на базаре.

Поляков был человеком твердым, но доброжелательным ко всем и умел поддерживать порядок в городе, не раздражая население мелкими придирками.

Я вспоминаю, как в первые дни обсуждался вопрос о борьбе с массовой проституцией, которая расцвела в Киеве при гетмане, а при Петлюре усилилась еще больше вследствие распущенности его банд. Одни предлагали выслать всех проституток из города, другие — принудительно заставить их работать на заводах и фабриках. Поляков задумался и сказал:

— В большинстве это несчастные женщины, лишенные семьи и профессии, настоящие жертвы капиталистического строя. Наказывать их было бы жестокостью. Надо их приучать к труду постепенно.

И он стал это делать довольно оригинальным способом. Всех задержанных проституток собирали, распределяли по районам и заставляли убирать город. При этом он оплачивал их труд, а тех, которые работали добросовестно, охотно направлял куда-нибудь на постоянную работу.

Как-то я зашел к Полякову, которому только что сообщили об очередном скандале со стрельбищем в базарный день на Подоле. Мы поехали вместе. Это было еще до восстания, поднятого позже переодетыми петлюровцами на Куреневке.

Когда мы прибыли на место, толпа бурлила и шумела вокруг дюжины кавалеристов, одетых как попало. Размахивая кто нагайками, а кто и саблями, они отнимали у людей и складывали в кучу разные вещи. Поляков ездил в экипаже, запряженном парой лошадей. Встав на подножку и мгновенно оценив обстановку, он велел сопровождавшему его взводу оцепить эту часть базара, а сам пошел на толпу, которая раздалась перед ним. Так он дошел до грабителей. Один из них, видимо, предводитель, в жупане, в кубанке с красным верхом, положил руку на эфес шашки и крикнул:

— Тебе што надо?

Поляков усмехнулся:

— Брось шутить! — и слегка взмахнул рукой.

Здоровенный мужчина полетел, как сброшенный с воза мешок.

Когда через несколько минут бандитов уводили под конвоем, Поляков велел задержать и проверить всех, кто находился в этой части базара. Одной из последних шла старушка с двумя корзинами, в которых были зелень и яйца. Увидев Полякова, она остановилась и сказала:

— Это ты и есть полицмейстер?

Так как он молчал, то старушка покачала головой и Добавила:

— Ничего не скажешь, красив!..

Теперь же Поляков стоял в дверях и снова повторил свой вопрос:

— Так у кого же за пазухой гроши?

Дыбенко улыбнулся.

— Во всяком случае, не у нас с тобой!

В тот вечер мы все отправились погулять в Купеческий сад над Днепром. Белый от цветущих яблонь и черемухи, розовато-лиловый от сирени, весь наполненный одуряющим ароматом весны, сад этот был так хорош, что не хотелось уходить оттуда. Солнце уже пряталось, и его красноватые лучи, как огни прожектора, скользили по ровной глади Днепра. В ресторане над обрывом музыка играла старинный вальс. На каждом шагу попадались влюбленные пары. Они шли, тесно прижавшись друг к другу. Для влюбленных, как известно, весь мир заключается в них самих.

Человек, сталкиваясь лицом к лицу с красотой природы, становится молчалив, — она поглощает человека…

Мы посидели молча на скамейке, глядя на Днепр и на другой берег реки. Потом Коллонтай сказала:

— Наступит время, и жизнь человека станет такой же гармоничной и красивой, как природа…

День уходил… Постепенно зажигались в парке матовые фонари, освещая одну аллею за другой. Когда мы возвращались, вечерние улицы были овеяны покоем. У некоторых домов семьи сидели на завалинках, и дети играли рядом. Из открытых окон доносились отзвуки голосов, иногда песня, иногда плач ребенка. Кое-где видно было, как люди готовились ко сну…

Мы подошли к «Континенталю». В вестибюле какой-то военный, ожидавший у конторки, подошел к Дыбенко, отдал честь и передал ему пакет.

— От командующего первой армией товарища Мацилецкого… Срочно!

Дыбенко отошел в сторону, вынул и прочитал какую-то бумажку, потом вернулся к нам и сказал шепотом:

— Я должен немедленно уезжать. Восстал Григорьев!

 

КОНТРРЕВОЛЮЦИОННОЕ ВОССТАНИЕ ГРИГОРЬЕВА И МАХНО

Минут через десять я сидел у себя на Крещатике. Там уже был текст изданного Григорьевым «Универсала». В нем атаман обещал «свободу торговли», «свободные при участии всех партий (кроме коммунистов, конечно) советы», «защиту собственности», «незалежность Украины» и многое другое. Вместе с тем он призывал к свержению Советской власти.

Среди материалов, связанных с восстанием Григорьева, было сообщение С. А. Винокурова об обстановке, предшествовавшей этому событию. Юдовский, Щаденко, Кривошеев и другие предупредили командующего фронтом Антонова-Овсеенко, что Григорьев подготавливает свои части к открытому бунту против Советской власти. Антонов-Овсеенко счел их соображения необоснованными. Тогда они сообщили о своем мнении ЦК КПУ и Совнаркому Украины. В итоге между Антоновым-Овсеенко и Щаденко после прибытия командующего фронтом в Одессу произошел следующий разговор.

— Я вынужден буду поставить вопрос перед ЦК о том, что я с вами не могу сработаться, так как у нас резко противоположные взгляды на вопросы оперативного и политического использования попутных нашей революции сил, — заявил Антонов-Овсеенко.

— Что ж, пожалуйста. По крайней мере, мы будем знать ясную линию ЦК Украины. Но мы категорически утверждаем, что Григорьев восстанет, и восстанет очень скоро.

— Вздор, чушь, паникерство, и больше ничего, — горячился командующий. — Я сейчас от Григорьева, у него великолепное настроение, и скоро он будет прекрасно драться со своими верблюжцами.

— Драться-то он будет, но с кем?..

— Бросьте вы заниматься паникерством, — повторил Антонов-Овсеенко, и на этом разговор окончился.

Далее Щаденко рассказывает:

«Мы были в штабе армии, помешавшемся в здании судебных установлений близ Одесского вокзала, и обсуждали оперативные возможности ближайшего будущего.

Дежурный по телеграфу сообщил, что атаман Григорьев просит командующего фронтом к юзу. Мы быстро встали и все вместе направились к аппарату.

— Здравствуйте, — печатал юз.

И после нескольких слов приветствия аппарат замолк. Потом торопливо застучал снова. На ленте отчетливо появилось зловещее слово «Универсал».

В Одессе создалось напряженное положение. 3-й крестьянский григорьевский полк, расположенный в городе, был неустойчив. Союзная эскадра подошла к самому берегу. Ее моторные лодки шныряли по всем направлениям. Белогвардейская контрреволюционная организация под руководством «барона Бема» готовилась захватить город. Она была раскрыта и руководители ее расстреляны. Кстати, следует отметить, что «барон Бем» не был бароном, как и князь Эболи, расстрелянный со своей любовницей в 1918 году за бандитизм в Петрограде, не происходил из княжеского рода. Это, впрочем, вовсе не значило, что иногда аристократы не руководили бандитскими шайками.

В ночь на 21 июня 1919 года в город Верхнеднепровск, Екатеринославской губернии, ворвалась группа бандитов, ограбила казначейство, захватив 1,5 миллиона рублей, и убила ряд коммунистов. На другой день бандиты были выбиты из города. Большая часть денег была у них отобрана, десять видных участников налета были пойманы, но главари — князья Голицыны — успели скрыться.

Одесские коммунисты и рабочие с честью вышли из тяжелого положения. 3-й полк был выведен за город, бандитские элементы в нем были изолированы, и с этой стороны опасность была ликвидирована. Отряд железнодорожников под командованием Мизикевича, ануловские рабочие батальоны, полк коммунаров имени Старостина, кавалерийский полк Беспалова, автоброневики под руководством Реввоенсовета 3-й армии, фактически слившегося с губисполкомом, не только сумели обеспечить полный порядок в городе, но и выдвинуть отдельные отряды вперед на случай неожиданного прорыва григорьевских банд.

Части Григорьева уже двигались в направлении на Екатеринослав, Кременчуг — Харьков, Киев и Херсон. С точки зрения оперативного замысла, направления эти были выбраны удачно, ибо давали возможность Григорьеву соединиться с махновцами, деникинцами и петлюровцами.

Григорьев продвигался быстро. 11 мая мятежники, захватив Екатеринослав и Кременчуг, двинулись на Харьков. 12 мая части Григорьева дошли до Золотоноши и открыли направление на Киев. 15-го и 16-го они вошли в Херсон и Николаев.

У Григорьева было тысяч двадцать штыков и сабель, а также приданная им артиллерия и бронепоезда. Во всех же трех украинских армиях насчитывалось до шестидесяти тысяч бойцов. Но эти армии были прикованы к границам или связаны боями с казаками верхнедонских станиц и деникинцами, проявлявшими все большую активность.

Успех Григорьева объяснялся отсутствием советских войск на пути его движения и пассивностью крестьянства. Середняки колебались между ним и Советской властью. Кулаки, конечно, ему сочувствовали. Но они еще не дошли до того «накала», который впоследствии породил такое количество банд. В результате этого ряд городов объявил себя «нейтральными». Большое значение имела позиция Махно. Махновцы — типичные выразители интересов среднего и богатого крестьянства — тоже колебались. Махно, конечно, понимал, что «двум батькам на Украине не пановать», и потому соединяться тогда с Григорьевым не собирался. Но он надеялся, что борьба Григорьева с Советской властью позволит ему расширить свою территорию. На запрос представителя СТО о его позиции Махно ответил нахальной телеграммой, в которой, между прочим, говорил, что от оценки действий Григорьева он пока воздерживается и будет драться с деникинцами, «стараясь в то же время, чтобы освобождаемый нами тыл покрылся свободными рабоче-крестьянскими соединениями, имеющими всю полноту власти у самих себя, и в этом отношении такие органы принуждения и насилия, как чрезвычайки и многие комиссариаты, проводящие партийную диктатуру, встретят в нас энергичных противников».

Между тем «Универсал» Григорьева стал осуществляться на практике. «Свобода торговли и охрана собственности» выразилась в том, что он предоставил своим бойцам, превратившимся в бандитов, делать в захваченных местностях что им угодно.

С. А. Винокурову удалось в последний момент, когда уже восстание фактически начиналось, уйти в подполье, а потом прибыть в штаб войск К. Е. Ворошилова, подавлявших мятеж. Старый большевик Антонов-Чалый, назначенный к Григорьеву комиссаром, был зверски убит.

С момента мятежа и до эвакуации с Украины я почти беспрерывно находился в разъездах по разным фронтам. По прибытии с нашими частями, которые шли по пятам Григорьева, в Черкасы я увидел этот небольшой городок в ужасающем состоянии. Трупы были не убраны, большинство домов разграблено. Особенно пострадало еврейское население. Невольно я задержался около одного белого домика. Все окна в нем были выбиты, цветы в палисаднике перед домом растоптаны, ограда сломана. У входа в дом лежал труп пожилого человека с выколотыми глазами и бородой, из которой были выдраны клочья. Рядом с ним — женщина в разорванной рубашке, с отрезанными грудями и вспоротым животом. И, наконец, тут же — мертвая обнаженная девочка с явными признаками насилия.

В этой трагической обстановке являлось парадоксальным, что неофициальным гимном григорьевщины стало знаменитое «Яблочко».

Пьяные бандиты, больше всего ненавидящие чекистов и громившие здания чрезвычайных комиссий, врываясь в города и села, распевали под гармонику:

Всюду по пути следования григорьевских банд находили десятки трупов, зарытых по пояс в землю головой вниз. Было установлено, что людей бросали в ямы живыми.

Красноармейцы, видя все это, приходили в такую ярость, что клялись уничтожить григорьевцев всех до одного. Вся Украина пришла в движение — рабочие, крестьяне, члены профсоюзов, советские работники, ремесленники, мелкие торговцы бросали дома и семьи, записываясь в ряды Красной Армии. Все партии, кроме двух — «незалежников-активистов» и «левых эсеров-активистов», — призвали своих членов на борьбу с Григорьевым.

Даже крестьянский съезд, созванный самим Григорьевым в Александрии, предложил ему «прекратить бесчинства и заявить о своем примирении с Советской властью». Два полка из частей Григорьева — 3-й и 5-й — отказались ему подчиняться и перешли на сторону Красной Армии. Но основное ядро его армии — бывшие петлюровцы, ряды которых пополнились офицерами, уголовниками и отдельными кулаками, — продолжало сражаться.

Командующий всеми войсками, в том числе и рабочими добровольческими отрядами Харьковского военного округа, К. Е. Ворошилов во взаимодействии с частями 2-й армии разбил основные силы григорьевцев у Екатеринослава. Части 1-й и 3-й армий были брошены во фланги и в тыл григорьевской группировки. С «григорьевщиной» было покончено в две недели. Но сам Григорьев с довольно крупной бандой вступил в районе Александрийского уезда, Херсонской губернии, в соприкосновение с отрядами Махно.

Антисоветская позиция Махно окончательно определилась после попытки созвать контрреволюционный кулаческий съезд в Гуляй-Поле, хотя формально он подчинился приказу сдать дивизию. Оставив всех своих командиров и людей в частях, он под предлогом выхода для действий в тыл деникинцам ушел с сотней отборных кавалеристов в тыл Красной Армии. Нападая на мелкие продовольственные отряды, уездные города и различные склады, Махно дошел до Херсонской губернии, где и столкнулся с Григорьевым.

Для Махно эта встреча имела двоякое значение. Во-первых, в лице Григорьева он видел своего основного соперника. Во-вторых, имея мало сил (до задуманного им переворота в войсках Дыбенко), Махно счел целесообразным сначала соединиться с Григорьевым, а потом убить его. В итоге переговоров было решено, что григорьевцы и махновцы сливаются в один отряд. Махно становится «председателем Реввоенсовета», которому Григорьев подчиняется в качестве «главнокомандующего». Григорьевцы перемешались с махновцами. После того как в одном селе бандиты Махно разграбили у крестьян последнюю кооперативную лавку, он решил созвать митинг, обвинить в грабеже Григорьева, а затем убить его.

Один из приближенных Махно, Чубенко, впоследствии дал яркое описание схватки двух кулацких скорпионов.

«В то время, когда я говорил на митинге против Григорьева, то Григорьев прошел в толпе и подошел ко мне, но сзади меня сидел Махно. Тогда он обратился к Махно и сказал, что я ответствен за то, что говорю. Махно же ему ответил: «Пусть кончает, мы его спросим». Увидев такое дело, я кончил говорить. После меня выступил Фома Шпота, а я пошел в помещение сельского Совета. За мной пошел Григорьев, а за Григорьевым Махно, Каретников, Чалый, Колесник, Троян, Лепетченко и телохранитель Григорьева, какой-то грузин.

Придя в помещение сельсовета, я зашел за стол, вынул из кармана револьвер «библей» и поставил его на боевой взвод. Это я сделал так, чтобы Григорьев не заметил, и, стоя за столом, держал в руке револьвер. Когда пришли все остальные, то Григорьев стал около стола напротив меня, Махно рядом с ним, справа, а Каретников позади Махно; с левой стороны Григорьева стали Чалый, Троян, Лепетченко и телохранитель Григорьева. Григорьев был вооружен двумя револьверами системы «Парабеллум»; один у него был в кобуре около пояса, а другой привязан ремешком к поясу и заткнут за голенище.

Обращаясь ко мне, Григорьев сказал: «Ну, сударь, дайте объяснение, на основании чего вы говорили это крестьянам». Я стал по порядку рассказывать, на основании чего я говорил. Сначала я сказал ему, что он поощряет буржуазию: когда брал сено у кулаков, то платил за это деньги, а когда брал у бедняков и те приходили просить, так как у них это последняя надежда, то он их выгонял. Затем я ему напомнил, что он оставил у одного помещика пулемет, два ящика патронов и несколько винтовок, 60 пар черных суконных брюк, в то время как у нас население совершенно раздето; затем я ему напомнил о том, как он расстрелял махновца за то, что он у попа вырвал лук и обругал его. Я напомнил ему еще несколько человек, которым он бил морды, потом я ему еще сказал, что он действительно союзник Деникина и не захотел наступать на Плетеный Ташлык, так как там были шкуровцы. Григорьев стал отрицать. Я ему в ответ: «Так вы еще отрицаете, что вы не союзник Деникина? А кто же посылал делегацию к Деникину и к кому приезжали офицеры, которых Махно расстрелял?»

Как только я это сказал, Григорьев схватился за револьвер; но я, будучи наготове, выстрелил в упор в него и попал выше левой брови. Григорьев крикнул: «Ой, батько, батько!» Махно крикнул: «Бей атамана!»

Григорьев выбежал из помещения, а я за ним и все время стрелял ему в спину. Он выскочил во двор и упал, Я тогда его добил.

Телохранитель Григорьева выхватил маузер и хотел убить Махно, но Колесник, стоявший около него, схватил его за маузер и сунул палец под курок, так что он не мог выстрелить. Махно в это время забежал сзади телохранителя и начал стрелять в него. Он выстрелил пять раз, пули прошли навылет и ранили его, телохранителя и Колесника, так что они оба упали одновременно. Когда оба (Григорьев и его телохранитель) были убиты, то их вытащили за ворота в канавку. В это время прибежали Шусь, Забудько, Лазаренко и еще какие-то четыре кавалериста.

Махно приказал, чтобы я взял у кавалериста лошадь и быстро сообщил своим войскам, чтобы они оцепили село и разоружили григорьевцев, что и было сделано. Когда григорьевцы были разоружены, то они пошли в штаб, где был еще один григорьевский командир и казначей, которых они забрали и тут же на площади убили камнями. А бывший начальник штаба Григорьева Бондарь бежал, и как ни старались его поймать, — не смогли. Так была ликвидирована григорьевщина, и многие григорьевцы у нас остались…»

После убийства Григорьева Махно приступил к осуществлению плана, который он разработал, когда формально сдал свою бригаду и ушел с небольшим отрядом из Красной Армии.

Его полки сначала входили в 3-ю Заднепровскую дивизию, которой командовал П. Е. Дыбенко, а потом в состав Крымской армии. Меры, которые принял П. Е. Дыбенко для реорганизации этих частей, были очень поверхностными и ограничились назначением комиссаров и некоторыми второстепенными перемещениями комсостава. Во главе полков по-прежнему стояли старые соратники Махно.

Чтобы принять участие в боевых операциях против Деникина, части Красной Армии в июле стали покидать Крым, оставляя там небольшие гарнизоны. Неожиданно бывшие махновские командиры Дерманжи, Калашников и Буданов арестовали комиссаров и некоторых командиров и повели части на соединение с Махно.

 

ЗАГОВОРЫ И РОСТ БАНДИТИЗМА

С июня 1919 года сводки Отдела особого осведомления пестрят сообщениями о заговорах, появлении банд почти во всех губерниях и уездах Украины и об их действиях.

Было известно, что после бегства Петлюры в Ровно и создания им «кабинета Мартоса» в петлюровское правительство вошли представители от «повстанцев» — эсеры Одрина и Черкасский. Эсеры вместе с петлюровцами создали в начале апреля подпольный повстанческий центр.

Начались антисоветские выступления в селах, которые как бы кольцом окружали Киев, — в районах Новопетровцы, Старопетровцы, Вышгород, Валки, Демидов, Горенка, Мостища, Гостомель.

Еще 10 апреля петлюровцы организовали восстание в самом Киеве на Куреневке. Под видом идущих на богомолье паломников, скрывая под одеждой оружие, они мелкими группами просачивались на Подол. Наконец, соединившись в банду, превышавшую двести человек, они бросились в красноармейские казармы. Внезапность удара и наличие в некоторых полках неустойчивых элементов из числа петлюровских перебежчиков могли вызвать беспорядки в городе. Но часть банды занялась еврейским погромом, время было упущено, и восстание легко удалось ликвидировать.

Такие единичные вспышки не имели особого значения до тех пор, пока кулаки повсеместно не перешли к активным действиям.

Уже в июле 1919 года банды Зеленого, центр которых был в селе Триполье, захватили из двадцати одной волости Киевского уезда пятнадцать. Таким образом, только шесть волостей имели связь с Киевом. Это привело к резкому сокращению подвоза продуктов в столицу Украины.

Зеленый имел в своем отряде более 2,5 тысячи хорошо вооруженных бандитов, пулеметы и орудия.

В районе Радомысля действовали бандитские отряды Струка и Соколовского. У Струка было несколько тысяч человек, пулеметы, орудия и одно время даже несколько пароходов, захваченных в Сварожье.

В Каневском уезде оперировала банда эсера Пирковки и прапорщика Коломийца, в Черкасском — отряды эсера Чучупаки, в Звенигородском — бывший григорьевский начальник штаба Тютюник. В Таращанском и Уманском районах оперировал крепко сколоченный отряд эсера Клименко и петлюровца Волынца. Отряд этот имел строгую военную организацию, пулеметы, орудия.

Ликвидация миргородского восстания, как и некоторых других, дала многочисленные доказательства того, что все крупные банды поддерживают связь с петлюровцами с помощью курьеров, переходящих линию фронта, а также получают директивы из центра, находящегося на советской территории, вероятно, в самом Киеве.

Всеукраинской чрезвычайной комиссии удалось установить, что центром, связывающим большинство крупных шаек, был «Царский сад» в Киеве, а центром, пытавшимся объединить действия всех бандитских шаек, «повстанческий всеукраинский ревком».

У одного из задержанных в «Царском саду» агентов «повстанческого ревкома», учителя по профессии, были найдены мандаты: «ЦК незалежников», «головы войсковой рады», «штаба 3-й повстанческой дивизии», «Днепросоюза» и старый мандат за подписью атамана Григорьева.

Штаб «повстанческого ревкома», возглавляемого Юрием Мазуренко, находился в Свирском уезде. Начальником штаба был полковник Сатана, подчинявшийся непосредственно Петлюре, хотя это всячески скрывалось. Штаб пытался сформировать три дивизии: 1-ю — под командованием Тютюника, 2-ю — во главе с Дьяченко и 3-ю — под начальством однофамильца атамана Григорьева.

Сам Юрий Мазуренко под кличкой «атаман Калитва» командовал «отдельной дивизией». У него было около пяти тысяч бойцов, пулеметы, 6 орудий, обоз. Он пытался сосредоточить свои силы в районе Устиновка — Попельня с тем, чтобы, перерезав железнодорожную магистраль Фастов — Попельня и Фастов — Белая Церковь, зайти в тыл советским войскам, сражавшимся с частями Петлюры, и облегчить последнему прорыв на Киев. Для этого Юрий Мазуренко координировал свои действия с атаманом Зеленым. Петлюра через «повстанческий ревком» поддерживал связь со всеми крупными бандами.

Чем больше я изучал нашу тактику ликвидации банд, тем яснее для меня становилось, что вся система операций против петлюровских, махновских и кулацко-эсеровских банд на Украине в 1919 году страдала двумя существенными пороками.

Во-первых, операции велись не на окружение и полное физическое истребление противника, а на освобождение от него того или другого района. Отчасти потому, что на такие операции не хватало сил, они были плохо подготовлены и командование фронтов смотрело на них, как на второстепенные.

Во-вторых, крестьянская масса на Украине, освободившись от гетманского и немецкого гнета, явилась почвой, на которой бурно расцвели мелкособственнические кулацкие инстинкты. Захватив землю помещиков и усевшись на ней, пользуясь возможностью спекулировать хлебом, мясом, салом, молоком, маслом, продавая их по бешеным ценам на городских базарах, не только кулак, но и середняк вовсе не склонен был жертвовать всем этим добром ради продразверстки. Он считал себя «отвоевавшимся». С другой стороны, мы еще не умели по-настоящему работать на селе. Нам не удавалось подойти к крестьянину так, как надо, и умело вести на селе пропаганду. В тот период крестьянин-собственник прочно воспринимал лишь то, что отвечало его классовой мелкобуржуазной природе. К тому же в «активисты» часто попадал особый тип «бедняка». Он действительно до империалистической войны был бедняком. Но потом привык состоять на казенном пайке, и в гражданскую войну содержался на всем готовом, в конце концов отучился крестьянствовать и, вернувшись в деревню, вовсе не склонен был с утра до вечера работать над восстановлением своего хозяйства. Много было таких болтунов-краснобаев, которые, придя к власти на селе, по существу оказались бездельниками и в первую очередь стремились хорошо пожить за чужой счет. У добросовестных, честных крестьян, даже бедняков, они вызывали только озлобление. На Украине, охваченной тогда гражданской войной, подобрать для работы на селе лучшие кадры было невыполнимой задачей.

Я решил эти выводы, сложившиеся на основании множества поступавших материалов, проверить лично.

К концу мая в Уманском районе создалось серьезное положение. Обстановка была такова, что учет военнообязанных провести было невозможно. В селах Дубовке и Маньковке скопилось множество дезертиров, захвативших с собой оружие. Эсеры и петлюровцы воспользовались созванным в Умани крестьянским съездом, чтобы поднять восстание. Умань захватил эсер Клименко, у которого в отряде было несколько тысяч человек. Клименко имел пулеметы и артиллерию. Христиновка и Севостьяновка были захвачены петлюровцем Волынцом. Ближе к Шполе действовал боротьбист Шегрин. Все они действовали совместно и имели до семи тысяч человек, много пулеметов, пять орудий, бронепоезд. В Умани Клименко учинил погром, убив более полутора тысяч человек.

Еще до этого Волынец захватил Липовец, но был оттуда выбит.

Для ликвидации контрреволюционного восстания, поднятого Клименко, 12-я армия выделила бригаду, двигавшуюся со стороны Винницы на Умань. В помощь ей из Киева через Фастов на Шполу была направлена экспедиция под общим командованием В. П. Бельгова, который впоследствии, кажется, был военным министром ДВР.

Я попросил прикомандировать меня к Бельгову.

Экспедиция в составе двух поездов была сформирована из небольшого отряда моряков, кавалерийского взвода, кажется, 25-го полка, коммунистов, мобилизованных из киевских советских учреждений, и отряда продармейцев. Впереди двигался бронепоезд. Сам отряд, за исключением матросов, кавалерийского взвода, в котором по крайней мере половина состояла из петлюровских перебежчиков, был сборищем людей, плохо знающих военное дело. Мобилизованные коммунисты, составлявшие большинство отряда, были беззаветно храбры, преисполнены энтузиазма, но прошли самое поверхностное и краткосрочное военное обучение, между тем как бандиты, в основном кулаки, служившие в царской армии ефрейторами и унтер-офицерами, были великолепно подготовлены к одиночному бою, прекрасно знали местность и умели ее использовать.

В итоге мы медленно двигались через Фастов в сторону Шполы и Умани, восстанавливая железнодорожную колею и не выходя за пределы ее полосы. Я никогда не забуду ужасного зрелища сожженных полустанков, убитых железнодорожников и телеграфистов, на трупы которых мы то и дело натыкались. Иногда из расположенных неподалеку огромных сел прибегали люди и рассказывали о том, что там бесчинствует банда. В таких случаях составы надолго задерживались, выставлялось сторожевое охранение, а кавалерийский взвод вместе с матросами и небольшим отрядом коммунистов, имевших боевой опыт, двигался в село. Я сам однажды командовал таким отрядом. Дело было под вечер, неподалеку от Шполы. Старик и две женщины, из которых одна была пожилая, а другая молодая, покрытые синяками и ссадинами, в разорванной одежде, крича, плача и перебивая друг друга, рассказывали о том, что в их селе, в трех — четырех километрах от полустанка, со вчерашнего дня находится большая банда, которая грабит, насилует девушек и женщин и убивает сельских активистов. К ночи банда устроила дикое гульбище, и пьяные бандиты до сих пор бродят по селу, часть населения которого убежала в поле и леса, бросив на произвол судьбы дома и скот. Мы задержали старика и женщин, чтобы они могли служить проводниками, а отчасти еще и из тех соображений, что, вернувшись в село, они могли бы распространить слух о прибытии нашего отряда. Никаких точных данных о количестве бандитов, их вооружении, наличии пулеметов, тачанок и т. д. получить не удалось. Старик уверял, что их не больше сотни; женщины доказывали, что они заполонили все село.

Прошло не менее получаса, пока мы выгрузили из вагонов лошадей и двинулись к селу. Дорога от полустанка шла через огромное поле уже высоко поднявшейся пшеницы. Солнце было на закате. Вдали, на пригорке, белели первые хаты большого села, и красноватые отблески играли на позолоченном куполе церкви. Наступали не колонной, а развернутой цепью — на случай, если сторожевое охранение бандитов укрывается в пшенице. Двигались мы довольно медленно. Наконец, дойдя до околицы, бросились вперед. Кавалерийский взвод сразу же оторвался от бегущих впереди стрелков. Только тогда я понял, какой длины бывают улицы в больших украинских селах. К тому же надо было выделить людей в хаты; если там находились бандиты, то, выскочив на огород, они легко могли бы нас обстрелять с тыла или вообще уйти. В конце села послышалась перестрелка, и когда я доскакал туда, то увидел нескольких бандитов, стоявших с поднятыми руками, и двух или трех красноармейцев, державших винтовки на изготовку. Остальные бойцы взвода были уже за селом, преследуя банду, ускакавшую верхом и на тачанках. В отдельных домах, особенно в тех, где жили евреи, представилась ужасающая картина чудовищных зверств и разгрома…

Так было почти всегда. Мы освобождали полустанки, станции, села, восстанавливали железнодорожную колею, связь, советские органы власти, но бандам почти всегда удавалось уходить. Только в самой Умани разыгрался серьезный бой, в результате которого банда Клименко была разгромлена, а сам он (что с атаманами случалось редко) попал в плен. Подобную же картину я наблюдал под Киевом во время операций против Тютюника, Зеленого, Апостола и других.

Из Уманского района наш отряд был срочно переброшен в Бердичев в связи с тем, что часть местного гарнизона напала на чрезвычайную комиссию и освободила некоторое количество красноармейцев из числа бывших петлюровских перебежчиков, арестованных за грабеж и антисоветскую агитацию.

В Бердичев мы приехали вечером. Выставив сторожевое охранение вокруг наших составов и вокзала, я по приказанию Бельгова с десятком матросов отправился в город выяснить обстановку. Пройдя с полкилометра, мы увидели трехэтажное ярко освещенное здание с открытыми окнами, из которых доносились звуки музыки. Мы зашли туда. Выяснилось, что это женская гимназия, в которой происходит бал учениц старших классов. Военный оркестр играл вальсы. Девушки в коричневых платьях с белыми воротничками танцевали, забыв все на свете, с командирами и бойцами, обмундированными, как в те времена водилось, по вкусу каждого. Странно: не было ни пьяных, ни скандалов. Кавалеристы в роскошных галифе, френчах, гимнастерках или синих жупанах, звеня шпорами и обливаясь потом от жары, усердно вытопывали, стараясь не сбиться с ноги и не осрамиться.

Самое смешное заключалось в том, что какой-то командир, может быть недавний прапорщик или юнкер, руководил балом, как в былые времена, выкрикивая по-французски:

— Авансэ… Ангажэ во дам… Турнэ…

Конечно, никто, может быть, кроме гимназисток, не понимал того, что он говорил, но все старались, как могли.

Теплое чувство сжало мое сердце. Кругом лилась кровь. Разгульные атаманы, руководя пьяными бандитами, грабили, резали, убивали невинных, беззащитных людей под руководством «головного атамана» Петлюры. Здесь же я видел, как могучие чубатые люди с великой бережливостью и осторожностью водили за руки своих дам — милых, нежных, ясноглазых девушек с косами, которые при поворотах мелькали в воздухе.

Мои матросы переминались с ноги на ногу. Им тоже хотелось потанцевать. Но у них были винтовки в руках. Пришлось разрешить им танцевать по очереди.

Рядом со мной командир матросского отряда, бывший боцман, вдруг начал свертывать цигарку, и я заметил, что руки у него дрожат, а глаза стали влажными.

Он почувствовал, что я наблюдаю за ним, и, как бы оправдываясь, сказал:

— У меня такая же дочка осталась в Кронштадте… Семнадцатый год пошел… Эх! Скорей бы сбросить беляков да петлюровцев… Не дают людям жить спокойно…

Когда мы выходили из здания, на подоконниках открытых окон, в коридорах и на лестницах — всюду были счастливые пары. В те времена требовалось очень немного, чтобы создать иллюзию мирной жизни.

Мы шли по тихим, уснувшим улицам, и наши шаги гулко отдавались вокруг. Небо, похожее на черную раковину, казалось, спустилось очень низко, и большие звезды ярко светились в нем. Город как будто вымер. Редко в каком доме за спущенными занавесками мерцал в окне огонек.

Мы вернулись назад. Через два дня в результате переговоров зачинщики беспорядков были арестованы. Мы двинулись в сторону Киева.

 

УХУДШЕНИЕ ОБСТАНОВКИ

Когда я ехал с вокзала к себе в «Континенталь», яркое солнце заливало золотом и пурпуром улицы и сады, где играли дети, парки, в которых прогуливалось множество людей, оживленных и загорелых.

В «Континентале» из ресторана доносились звуки оркестра и шум голосов.

Как будто ничего не изменилось, подумал я, открывая дверь своего номера. Но на другой день, просматривая материалы, поступившие за две недели, я увидел, что обстановка менялась с катастрофической быстротой.

Постепенно положение складывалось так, что Левобережье захватывал Деникин, в районе Екатеринослава и Херсона действовали махновцы, а все Правобережье истекало кровью от бандитских погромов. Если с 1 апреля по 1 мая 1919 года из девяноста трех контрреволюционных выступлений на Киевскую губернию приходилось тридцать четыре, то за первую половину мая из двадцати восьми выступлений на киевский район приходилось тринадцать, то есть почти половина, а с 15 по 30 мая — три четверти.

Деникинская армия подходила к Харькову. В районе Сарны — Ровно против расположения нашей 12-й армии (с 1 июня в связи с декретом ВЦИК о военно-политическом единстве советских республик номера армий были изменены) появился новый враг — «галлерчики». С апреля по июнь Антанта спешно перебрасывала в Польшу сформированную во Франции польскую армию генерала Галлера. Она состояла из шести дивизий, полностью укомплектованных, обученных и снабженных техникой и вооружением в соответствии с французским штабным расписанием военного времени.

Петлюровцы получили значительные подкрепления из Галиции и от обороны перешли к активным действиям.

Украинский советский фронт фактически исчерпал свои резервы.

Поредевшие части пополнялись наскоро вооруженными отрядами шахтеров и рабочих.

Измена Махно явилась главной причиной быстрого продвижения деникинцев. Махно, обещавший в свое время уполномоченному Совета Труда и Обороны «по-прежнему с товарищами повстанцами гнать деникинские банды», уже тогда сам удирал с необыкновенной быстротой от Шкуро. Деникинское командование прекрасно понимало, чего стоят батько и его войско. Впоследствии оно даже допустило ошибку, оставив его в своем тылу, ибо именно в тылу махновцы и были опасны.

Деникин бросил конный корпус Шкуро на махновские полки. В первый же день наступления махновцы откатились на 45 километров, а через три дня, к 23 мая, на 100 километров. 29 мая Махно открыто выступил против Советской власти, и его части ушли в тыл, обнажив фронт на участке шириной до 50 километров. Здесь кавалерийский корпус Шкуро обрушился на тыл 13-й армии и на ее фланг, смыкавшийся с соседней, оборонявшей Луганск 8-й армией. За ним следовали пехотные части под командованием генерала Май-Маевского.

Несмотря на героическое сопротивление этих двух советских армий, потерявших в боях почти весь свой командный и политический состав, 24 июня Харьков был занят белыми.

Поздно вечером, когда я сидел в кабинете, это известие окончательно подтвердилось. Светлое пятно падало из-под абажура лампы на пачку телеграмм, лежавших на столе. Углы комнаты тонули в темноте.

Я читал одно сообщение за другим и видел: по всем дорогам Украины двигались вражеские войска. Шли деникинские офицерские полки, ехали в зеленых грузовиках одетые в синюю французскую форму «галлерчики», наступали серожупанные «галицийские сечевики» — «директории без территории», из лесов выходили шайки бандитов, постепенно накапливаясь в окрестностях Киева.

Я спустился вниз, в Отдел внутренней информации, которым руководил мой друг, Виктор Алексеевич Ордынский. Среди фанатически преданных революции людей — рыцарей без страха и упрека — он занимал достойное место.

Слово «история» — греческого происхождения и обозначает повествование о том, что известно. Буржуазным историкам легко писать о прошлом. Один император, президент или полководец следует хронологически за другим, выдающиеся люди сменяются посредственными, за периодом упадка следует эпоха возрождения, и учебник воспринимается, как хороший обед: каждое блюдо приготовлено по давно известному рецепту и полито соответствующим соусом.

Но, вероятно, пройдут десятилетия, пока удастся написать исчерпывающую историю Советского государства, ибо оно создавалось всем народом во главе с Коммунистической партией. В период создания Советского государства и во время гражданской войны наш народ дал десятки тысяч выдающихся людей, имена которых станут известными после того, как ученые ознакомятся со всеми документами прошлого. Таким человеком был и Виктор Алексеевич Ордынский.

Высокий, голубоглазый, с правильными чертами лица и коротко подстриженными светлыми усами, всегда спокойный и вежливый, он на первый взгляд производил впечатление человека замкнутого. Ордынский не любил громких слов, панибратства, распущенности. Обладая высокой культурой, настоящей храбростью, которая всегда является признаком сильной воли, и исключительным благородством, он был очень скромен.

Даже мне, часто общавшемуся с ним, все эти его качества раскрылись только впоследствии, в условиях подполья, когда совместные испытания сблизили нас навсегда — до последних дней его жизни.

В тот вечер, когда я зашел к Ордынскому, он еще работал. Методическими движениями он брал бумаги — одну за другой — из лежавшей на столе металлической корзинки, читал их, правил, делал пометки и аккуратно складывал в другую — для отработанных документов.

— Виктор Алексеевич, не хотите ли пройтись?.

Ордынский вынул из маленького кармана брюк плоские часы, взглянул на них.

— Если вам угодно. Я освобожусь минут через пять…

Мы вышли на Крещатик и молча пошли в сторону парка — к Днепру…

Город, с его улицами, фонарями, музыкой, доносившейся из кафе, голубым сумраком над рекой, женщинами и мужчинами, которые сидели, обнявшись, на скамейках, жил прежней жизнью. Огненное кольцо еще не сомкнулось вокруг него.

Ордынский посмотрел на меня.

— Что-то вы сегодня молчаливы…

— Не могу еще оценить значение потери Харькова…

— По-моему, оно очевидно: овладение Харьковом открывает кратчайшую дорогу на Москву…

— Я имею в виду не это. Деникин со времени падения монархии ничего не понял и ничему не научился. Для того, чтобы восстановить власть помещиков и фабрикантов, ему нужно иметь в тылу огромную армию, и преимущественно офицерскую. Ее у Деникина нет. Даже чтобы начать наступление, ему придется прибегнуть к всеобщей мобилизации, которая его погубит…

Ордынский помолчал, потом сказал:

— Не знаю… У крестьянства наступит перелом, и оно восстанет. Это ясно. Весь вопрос во времени: какой срок требуется для этого. С какой быстротой будет идти наступление Деникина на Москву, как скоро мы сумеем организовать контрудар. Владимир Ильич все это учитывает, и, вероятно, контрудар будет сокрушительным. Но здесь, на Украине, кроме белых, есть еще и петлюровцы, и поляки. Киев еще не раз будет переходить из рук в руки…

— Что касается петлюровщины, — сказал я, — то она вырождается в бандитизм. Если Деникин будет разбит, от Директории и следа не останется… Поляки — другое дело. Они только что заняли Силезию, Познань, Галицию, часть Литвы и Белоруссии. Неизвестно, где они остановятся и чего они хотят…

У беседки, стоявшей около обрыва над Днепром, мы сели на скамейку. Доносился ровный плеск воды. Красный диск луны вырвался из облаков и залил светом все, бросая на землю тени деревьев.

Ордынский посмотрел на небо и сказал:

— Да, в этом городе еще много прольется крови…

 

НА ДЕНИКИНСКОМ ФРОНТЕ

25 июня вечером мне было предложено с группой товарищей — С. Винокуровым, В. Грутманом, Н. Вершининым — и небольшим техническим аппаратом выехать в Сумы, где сосредоточивались отступавшие из Харькова части.

Наша задача заключалась в возможно более точном и широком осведомлении о положении, создавшемся на этом участке фронта и примыкавшей к нему тыловой полосе, а также в выяснении причин отступления из Харькова. Важно было, конечно, знать и что происходит на недавно занятой Деникиным территории.

Несколько часов, которые оставались у меня до отъезда, ушли на получение различных инструкций и оформление мандатов. Один из них должны были подписать председатель ВУЦИК Г. И. Петровский и секретарь Г. Ф. Лапчинский.

Г. Ф. Лапчинский был обаятельный человек, умный и приятный.

Заглянул я и в Совнарком. Мирра Гец, секретарь предсовнаркома, сидела грустная за своим столом: ей хотелось на фронт, и она с тоской смотрела на груды бумаг, скопившиеся на столе. М. Л. Грановский, управляющий делами правительства, тоже стремился уйти отсюда и, кажется, вскоре был назначен членом Реввоенсовета 14-й армии. Впечатление было такое, что общий подъем охватил всех и никто не хочет оставаться в тылу.

Когда ночью мы приехали на вокзал, выяснилось, что нет ни вагона, ни паровоза. После довольно энергичных объяснений с начальником станции нам дали паровоз и платформу, на которую мы водрузили несколько ящиков, чтобы было на чем сидеть.

Я не успел взять с собой не только вещи, но даже шинель. Впрочем, дни стояли очень жаркие. Едва мы проехали несколько километров, как стало ясно, что дальше двигаться почти невозможно. Из паровоза, который топили дровами, снопы искр сыпались на платформу.

Луна ярко освещала березовые рощи и бесконечные поля. Пшеница колыхалась, словно убегающие вдаль волны. Ветер свистел в ушах. Навстречу пронесся пассажирский поезд, набитый людьми, каждый из которых не знал, что его ожидает завтра.

Мы пересаживались с места на место, прятались за ящиками — ничего не помогало, укрыться от искр было негде. Следовало на ближайшей станции потребовать замены платформы вагоном, но тогда мы задержались бы по крайней мере на полдня, потому что дефицит в вагонах был страшный. Даже самые срочные военные перевозки выполнялись с трудом и опозданием. Оставался один выход — терпеть и ехать как можно быстрее. На какой-то станции мы попытались достать уголь — ничего не вышло, потому что из Донбасса, захваченного белыми, уже давно ничего не поступало.

Хмурый усатый комендант, с красными, отекшими от бессонницы веками, даже не взглянув на мои мандаты, сказал:

— Верю, что вы едете не гулять! Поймите, дров и тех не хватает! Вчера один эшелон, чтобы продвинуться дальше, прицепил несколько вагонов с сухой рыбой. Вместо угля паровоз топили рыбой. И вообще черт знает что происходит… Ночью какие-то личности почти за гроши продавали водку кавалеристам башкирской дивизии. Вон взгляните в окно…

Я посмотрел и увидел, как десятка два всадников промчались галопом по путям и исчезли за линией в направлении видневшейся недалеко деревушки.

Поздно ночью мы прибыли в Сумы. Но в каком виде! Френч, истлевший во многих местах, я выбросил и теперь был в одной рубашке, дырявых галифе и обгоревшей фуражке. Остальные выглядели примерно также. Все мы к тому же покрылись густым слоем сажи…

В городе был введен комендантский час, и, выйдя на площадь, мы не встретили ни одного человека. В те годы улицы этого городка утопали в фруктовых садах, и дома как бы прятались в них. Освещенные луной, без единого огонька в окнах, они казались нарисованными.

Мы стояли, изумленные, голодные и полураздетые, раздумывая, где найти начальника гарнизона. Заспанный дежурный по станции ничего не знал, коменданта тоже не оказалось на месте.

Неожиданно послышался конский топот, и из-за угла выехали несколько всадников, которые направились прямо к нам. Они были одеты в красные галифе, красные кафтаны и фуражки с красными околышами. Такой всадник в поле или в городе был виден издалека, как красный тюльпан на фоне травы. Любой человек, даже взявший впервые винтовку в руки, мог бы без промаха попасть в эту чудную мишень.

Старший из них подъехал, стараясь прижать нас лошадью к стенке дома.

— Кто такие?

Я ответил и полез в задний карман брюк за документами.

— Стой, не шевелись! — закричал он, видимо думая, что я вынимаю револьвер, хотя кобура с наганом висела у меня на ремне.

— Да откуда вы, черт вас возьми, какой части?

— Патруль комендантского эскадрона…

— Где комендант?

— А зараз увидишь… Пошли!

К нашему удивлению, нас повели назад к вокзалу.

В одном из вагонов, переоборудованном под штабной, сидели несколько командиров вместе с женщинами, выпивали и закусывали.

Комендант оказался толстым, обрюзгшим человеком. Взглянув на нас, он было обрадовался:

— Хороши!.. Попались, голубчики!.. Документы?

Но по мере того как он читал мандаты, физиономия его вытягивалась, а голос приобретал другой оттенок.

— Вы, наверное, устали с дороги? Прошу, присаживайтесь, закусывайте…

— Это вы одели эскадрон в красное обмундирование?

— Я! Для того чтобы комендантская часть отличалась от других.

Переночевали мы в какой-то казарме, а на другой день нам отвели двухэтажный особняк с садом.

Сумы показались мне самым живописным городком из всех виденных мною до этого времени. Он стоит при трех реках — Псел, Сумы и Сумка. Берега реки, протекающей у самого города и местами имеющей хороший песчаный пляж, привлекали много купающихся. Мы с удовольствием проводили там час, другой, если удавалось оторваться от работы. К тому же Сумы и тогда были крупным центром свекло-сахарной, табачной, кожевенной и пищевой промышленности. Поэтому в городе было много хороших домов и всякого рода торговых и банковских зданий. Красивый городской парк с рестораном, превращенным в закрытую военную столовую, привлекал по вечерам много публики.

Особняк, который нам отвели, по-видимому, принадлежал какому-то сбежавшему купцу. Обходя комнаты, я увидел, что внизу, судя по обстановке, находилась контора, а наверху — жилые комнаты. Очевидно, наиболее ценные предметы были где-то спрятаны. Заканчивая осмотрев конце коридора второго этажа я заметил дверь и открыл ее. Это была очень большая комната, вся заставленная вещами, собранными со всего дома. У окна на каком-то обитом шелком диванчике овальной формы сидела девушка-подросток, лет пятнадцати — шестнадцати, в очень коротком платье, с голыми ногами и обнаженными руками и шеей, и читала книжку.

Я спросил девушку, что она здесь делает. Она взглянула на меня — в ее больших серых глазах не было ничего девического.

— Это дом моих родителей…

— Где они?

— Не знаю, куда-то уехали…

Это было неприятно. В то же время я не имел права ее выселять из собственного дома, тем более, что она еще училась в местной женской гимназии.

С детства меня приучали к точному распределению дня и к тому, чтобы помещение, в котором человек работает или живет, содержалось в абсолютном порядке. Покойный отец поднимал нас всех — трех братьев и сестру — в семь часов утра. Мы должны были сами аккуратно застелить свои кровати и убрать свои комнаты. Каждой вещи полагалось быть вычищенной и стоять на своем месте. После этого все принимали холодный душ — вне зависимости от времени года и погоды, и только тогда начинался завтрак и рабочий день. В школе и дома нам непрестанно внушали, что в любом месте и при любых обстоятельствах человек должен содержать себя и одежду в чистоте, быть во всем аккуратным и жить в соответствии с разумным расписанием дня. За пятна на одежде или грязные сапоги наказывали так же, как и за любой другой проступок. Кроме этого, то, что следовало сделать сегодня, не разрешалось оставлять на другой день. На основе этих общих принципов воспитания строились и обучение, и подготовка к любой профессии.

Уже на другой день после нашего прибытия были распределены обязанности, установлены часы занятий, и работа началась.

Через несколько дней выявилось следующее:

1. Что Деникину удается гораздо быстрее, чем нам, сосредоточивать крупные силы на важнейших направлениях и затем, после выполнения намеченной задачи, перебрасывать войска на другие участки фронта.

2. Что Деникин сформировал крупные кавалерийские соединения — конные корпуса Мамонтова, Шкуро, Улагая, Покровского, Шатилова, которые в условиях гражданской войны (в основном маневренной) имели в боях решающее значение.

3. Что, соединившись с ранее поднявшими восстание казаками, белые (как это и предвидел В. И. Ленин) получили огромное, полностью вооруженное и великолепно подготовленное пополнение.

Что касается наших частей, то они были переутомлены беспрерывными боями, потеряли более половины состава ранеными и убитыми, и хотя добровольческие отряды донецких шахтеров и рабочих крупных городов сражались героически, они не могли возместить этих потерь.

К тому же в тот период белые еще пополняли свои полки казаками, офицерами и юнкерами, стекавшимися к ним отовсюду. Наши же резервы, с точки зрения боевой подготовки, заставляли желать лучшего.

На решающих направлениях у белых было почти двойное численное превосходство. Деникин к моменту своего наступления имел неограниченное количество вооружения, боеприпасов, продовольствия, фуража. У него были танки, самолеты, бронепоезда, броневики и автомашины. В Новороссийском порту круглые сутки выгружали посылаемое Антантой, в первую очередь Англией, вооружение, боеприпасы, обмундирование и все необходимое для армии, вплоть до сигарет и сгущенного молока.

В ряде случаев сыграла роль и измена командного состава, когда бывшие офицеры перебегали к белым. В частности, за несколько дней до оставления Харькова из окружного военного комиссариата несколько офицеров перебежали к деникинцам, и полученная от них информация весьма помогла Май-Маевскому.

К 1 июля Деникин захватил Донскую область, Донецкий бассейн, часть Украины, Крым, Царицын и вышел на Волгу. Впечатление было такое, что им задумана совместно с Колчаком широкая, хорошо подготовленная операция наступления на Москву — в лоб, в направлении Харьков, Курск, Орел, Москва, и с тыла — со стороны Волги. Однако на фоне этих, казалось, блестящих успехов некоторые данные свидетельствовали о том, что они недолговечны и что время работает на нас.

Захватывая новые территории, Добровольческая армия автоматически устанавливала на них дореволюционный режим. Как из-под земли появлялись бывшие помещики или их наследники и отнимали у крестьян обработанную землю, инвентарь, а часто, под предлогом компенсации за разоренные имения и потери, накладывали на них крупные денежные взыскания. В результате не только бедняки и колебавшиеся середняки, но иногда и зажиточные крестьяне начинали оказывать вооруженное сопротивление белым.

Чем дальше двигался Деникин, неся огромные потери в боях, тем больше ему приходилось «подчистую» забирать все в тылу. Даже в крупных тыловых городах гарнизоны состояли из нескольких офицерских взводов или рот. В то же время в этих же городах все больше накапливалось офицеров, чиновников и интендантов, под разными предлогами откомандированных из частей и занимавшихся безудержной спекуляцией и кутежами.

Теперь за каждым белым полком тянулись целые составы награбленного имущества.

Для того чтобы численно увеличить армию и восполнить потери, без чего нельзя было и думать о дальнейшем наступлении, Деникин должен был начать мобилизацию. Так белая армия теряла не только свой классовый и профессионально военный характер, но и свою боеспособность, поскольку насильно мобилизованные крестьяне и рабочие ее ненавидели.

Захватив 30 июня ценой огромных потерь Царицын, Деникин не мог осуществить главной задачи — соединиться с Колчаком, ибо войска последнего уже откатились далеко на восток.

В тылах у Деникина безнаказанно рыскал Махно. Отряды его увеличивались. Рабочие повсеместно готовились к восстанию. Владельцы промышленных предприятий и рудников вовсе не собирались полностью восстанавливать производство и добычу угля. Они или продавали фабрики, заводы, шахты агентам иностранных компаний, во множестве появившимся на занятой белыми территории, или сбывали лежавшую на складах продукцию. Всюду царила безработица, заработная плата вовремя не выдавалась. Все, кроме небольшой кучки торговцев, промышленников, помещиков и офицерства, бедствовали. В этих условиях неустойчивости и военной истерии вся экономическая жизнь находилась в руках спекулянтов, мечтавших об одном — побольше награбить и уехать за границу.

В это время мы впервые начали сталкиваться с новыми элементами — «зелеными».

«Зеленые» являлись дезертирами из белой армии. Они составляли отряды и скрывались в лесах или городах, не желая переходить к красным. В описываемые дни это были еще мелкие шайки, бродившие между фронтом в поисках места, где бы можно было укрыться.

Обычно к вечеру мы верхом ездили из Сум к кадетскому корпусу, расположенному, кажется, в трех километрах от города, где помещалась радиостанция и откуда мы передавали срочные радиограммы в Киев.

Возвращаясь однажды поздно вечером вместе с Винокуровым, Вершининым и другими товарищами, мы наткнулись на группу всадников, неуверенно оглядывавшихся по сторонам.

Подъехав к ним вплотную, мы не могли различить, какой они части, — на фуражках не было ни кокард, ни звезд, а обычные солдатские гимнастерки в те времена носил кто угодно.

Ехавший впереди всадник был молод и имел довольно нагловатый вид. Он повернулся ко мне и почему-то шепотом спросил:

— В городе-то кто?

— А вы чьи? — задал я в свою очередь вопрос.

— Ничьи… — он почесал затылок, сдвинув на лоб фуражку. — Вишь ли, белые — г…о, да и красные не лучше…

В тот же момент он получил по физиономии, а находившийся рядом Винокуров одной рукой схватил поводья его лошади и дернул их так, что и лошадь и всадник покачнулись.

По команде «За мной!» вся группа (человек двадцать), сопровождаемая по бокам Вершининым и Грутманом, рысью последовала за нами.

Оказалось, что это были крестьяне, мобилизованные в запасный эскадрон одного из белых полков и второй день блуждавшие в поисках какого-нибудь незанятого села, «куда можно было бы податься».

В самих Сумах, где комендантом был Павел Андреевич Кин, соблюдался полный порядок. Городок даже производил почти мирное впечатление. Но на фронте положение не улучшалось. Деникинские армии еще полностью сохраняли инициативу и, в частности, наступали на Полтаву.

В то же время белые двигались к Киеву из Екатеринослава в направлении на Знаменку и из Крыма на Херсон и Николаев.

Было очевидно, что Деникин до наступления на Москву хочет захватить Украину и использовать ее ресурсы.

Сумы как информационный центр уже не имели своего значения. По основным вопросам, выяснение которых было на нас возложено, мы получили из разных источников исчерпывающие материалы. Со дня на день мы ждали приказа вернуться в Киев. Неожиданно в Сумы прибыл поезд председателя Реввоенсовета. Первое, что сделал предреввоенсовета, это вызвал редактора военной газеты «Красная звезда» Д. И. Эрдэ.

Эрдэ после оставления нами Харькова написал статью о необходимости более бдительного надзора за бывшими офицерами, работавшими на командных и штабных должностях в Красной Армии. За эту статью председатель Реввоенсовета приказал выслать Эрдэ из фронтовой полосы за 50 километров. Затем он вызвал ряд лиц, в том числе и меня, для информации.

Вся обстановка, царившая в его поезде, прекрасно оборудованном и усиленно охранявшемся, сковывала людей. Если Владимир Ильич Ленин располагал к себе человека с первого же слова и каждый готов был рассказать ему все, что он думает и чувствует, то предреввоенсовета, с его надменным лицом, холодно поблескивающим пенсне и ледяной, официальной манерой задавать вопросы, приводил собеседника в состояние замкнутости. Вызванный старался прежде всего не сказать чего-нибудь лишнего и был рад, когда беседа заканчивалась.

Когда он уехал, работа в штабах и учреждениях опять вошла в нормальную колею.

Как-то в полдень, направляясь обедать в столовую, я увидел в парке девицу, которая жила в нашем доме. Она сидела на скамейке в такой позе, что все проходившие мимо оглядывались на нее. Мне показалось, что для гимназистки она ведет себя несколько странно. В тот же день поздно вечером я спустился в нашу канцелярию, помещавшуюся в нижнем этаже, чтобы проверить, отправлена ли одна важная телеграмма, и застал эту девицу с одним молодым парнем, приехавшим с нами в качестве технического секретаря. Их отношения меня не интересовали, но то, что она попала в канцелярию, заставило меня задуматься. Белые иногда довольно ловко засылали агентов. Парень получил от меня нагоняй, а ей я предложил переселиться на время нашего пребывания в особняке к родственникам или знакомым.

Учитывая всю полученную информацию о положении на деникинском фронте и в тылу у белых, ЦК КП(б)У в июле создал Реввоенсовет и главный штаб по руководству повстанческим движением на Левобережье. Командующим повстанческими войсками Левобережья был назначен Г. А. Колос, из политотдела 14-й армии.

В июле же начали заблаговременно создаваться базы и штабы партизанского движения на случай занятия неприятелем Украины. Было образовано также Зафронтовое бюро ЦК КП(б)У во главе с С. В. Косиором. Впоследствии Зафронтбюро переправило более восьмисот своих уполномоченных в тыл к белым. Совместно с подпольными партийными организациями они руководили борьбой трудящихся против Деникина на Украине. Героически вели себя комсомольцы. Достаточно сказать, что только одна одесская комсомольская подпольная организация объединяла свыше четырехсот юношей и девушек. Многие из них погибли, проявив при этом изумительное мужество.

Несколько дней спустя мы получили приказание вернуться в Киев.

В Киеве было тревожно. Белополяки, разделавшись с Западной Украиной, вступили в соглашение с буржуазными украинскими националистами, обещая им в порядке компенсации создать «автономную Восточную Украину» в составе Польши. Они двигались из района Сарны — Луцк на Житомир, петлюровцы — на Бердичев. Их части, которых сдерживала дивизия Н. А. Щорса, занимали линию Ямполь — Жмеринка — Ярмолинцы — Волочиск.

Екатеринославская группа деникинских войск из Знаменки развивала наступление в двух направлениях — на Киев и на Вознесенск — Николаев — Одессу.

Генерал Шиллинг довольно быстро продвигался из Крыма на Херсон — Николаев.

29 июля деникинцы заняли Полтаву.

Обстановка в Киеве сильно обострилась. Перестрелки по ночам и налеты бандитов под самым городом на отдельных красноармейцев и советских работников стали обычными явлениями.

Контрреволюционные организации, действовавшие ранее с соблюдением правил строгой конспирации, теперь активизировались, рассчитывая восстаниями в тылу ускорить падение Советской власти в городах.

В конце июля ВУЧК была раскрыта белогвардейская организация под руководством Карла Лайкс-Шантоля в Черниговском и Городнянском уездах.

В августе был захвачен подпольный штаб петлюровцев в Киеве на Миллионной улице. Руководители его — Назар Стодоля и Кузьма Корж имели связь не только непосредственно с Петлюрой, но и со всеми крупными петлюровскими бандами на Украине.

В эти дни все коммунисты, а также значительная часть беспартийных советских служащих, пожелавших сражаться с ними плечом к плечу, встали под ружье.

В соответствии с телеграммой В. И. Ленина от 9 августа 1919 года: «…Обороняться до последней возможности, отстаивая Одессу и Киев, их связь и связь их с нами до последней капли крови. Это вопрос о судьбе всей революции. Помните, что наша помощь недалека» — делалось все возможное. Половина коммунистов из всех учреждений Киева отправилась на фронт. Годных для военной службы мужчин заменяли женщинами. Рабочие шли на фронт почти поголовно. На предприятиях, не имевших военного значения, оставались только старики и женщины. Командующий Киевским укрепленным районом К. Е. Ворошилов обратился ко всем трудящимся с призывом удесятерить свои усилия для организации отпора Деникину.

В новой телеграмме в Киев от 13 августа В. И. Ленин и Е. Д. Стасова от имени Политбюро рекомендовали:

«…Закрыть все комиссариаты, кроме военного, путей сообщения и продовольствия. Мобилизуйте всех поголовно на военную работу и поставьте задачей продержаться хоть немного недель, слив в одно учреждение Совнарком, Совобороны, ЦИК и ЦК КПУ».

В обстановке чрезвычайного положения выявлялось подлинное лицо людей. Какой-нибудь сотрудник хозяйственной части, еще вчера внушавший отвращение своим подхалимством, теперь не мог уже скрыть злорадного удовлетворения, глядя, как ты с винтовкой входишь в кабинет. Человек, скромно работавший в аппарате и ничем не обращавший на себя внимания, вдруг приходил с просьбой отправить его на фронт. Некоторые перестали ходить на службу, другие каким-то образом ухитрялись получить командировку в Москву. Скрытые белогвардейцы и украинские буржуазные националисты ждали момента, чтобы выйти на улицу с оружием в руках.

Сейчас уже невозможно охарактеризовать все оттенки настроений отдельных групп интеллигенции и мелкой буржуазии того времени. Многие из этой категории людей, даже не будучи враждебно настроенными, считали, что большевики — это утопические фанатики, которые просто не в состоянии понять, что их дело безнадежно проиграно.

Припоминается такой случай. Когда поляки захватили Житомир, а деникинцы и петлюровцы наперегонки рвались к Киеву, ко мне в гостиницу «Континенталь» явился один из наших сотрудников — молодой широкоплечий парень с голубыми глазами, некто В-н, которого я полюбил во время поездки в Сумы. Он был очень застенчивым и, когда волновался, начинал заикаться. Придя ко мне в номер, В-н поздоровался и уселся на стул.

Зная его характер и понимая, что такое молчание может длиться долго, я спросил его, зачем он пришел.

В это время вдруг зазвенели стекла от орудийных выстрелов — шла ликвидация банды Зеленого, который пробрался под самый Киев.

В-н покраснел.

— Х-хочу жениться…

— Время неподходящее, может, отложишь?

— Н-не могу… влюбился…

Выяснилось, что он пришел просить меня быть сватом, так как невеста без согласия отца не хочет выходить замуж, а сам он не уверен, что удастся уговорить.

Я убедил парня подождать.

Вечером стало известно, что операцией против Зеленого руководил лично Н. И. Подвойский. Когда часть бандитов пыталась вырваться из окружения у разъезда Карапыши, был тяжело ранен начальник артиллерии полевого штаба Наркомвоенмора, впоследствии известный писатель Борис Андреевич Лавренев.

Прошло еще несколько дней. На улицах по вечерам началась частая стрельба. Подготовлялась эвакуация.

В-н опять явился ко мне — на этот раз в кабинет, с винтовкой в руках и револьвером в кобуре, потому что все коммунисты были мобилизованы.

— Так к-как же н-насчет свадьбы?

Вначале я хотел обругать В-на, но, посмотрев на его взволнованное, красное лицо, спросил:

— А невеста все еще согласна?

— Б-безусловно… Она здесь… О-ожидает…

Невеста оказалась очаровательной девушкой, полной наивной прелести и не имевшей ни малейшего представления о том, что происходит в мире. Ее манеры свидетельствовали о тонком воспитании, и, расспросив ее, я узнал, что это дочь крупного инженера, бывшего директора одного из киевских заводов.

В-н через несколько часов мог оказаться на фронте, со дня на день в город могли ворваться белые или петлюровцы. Эта наивная девушка должна была или идти с винтовкой на фронт вместе с мужем, к чему она была явно не подготовлена, или остаться в городе, захваченном врагом, в качестве жены «комиссара», что грозило ей тяжелыми последствиями…

Все это я объяснил жениху и невесте со всем красноречием, на которое был способен. Так как мои доводы не могли поколебать их решения, я вызвал машину и поехал с девушкой к ее отцу.

К моему удивлению, они жили в Липках в небольшом особняке, который не был уплотнен.

Папаша, в черном костюме и белом крахмальном воротничке, с бородкой и подстриженными усами, выглядел так, как будто никакой революции не произошло.

Невеста познакомила меня с отцом и исчезла. Мы прошли в кабинет. Я изложил причину своего визита. Папаша пристально посмотрел на меня и улыбнулся:

— Скажите, как бы вы поступили на моем месте?

— Дал бы согласие на брак…

Папаша вынул большую коробку с папиросами «Лаферм».

— Не угодно ли?.. Так вот, вы, кажется, интеллигентный человек и в состоянии мыслить логично. Город эвакуируется. Вероятно, его займут белые, потому что в Петлюру я не верю. При нынешнем соотношении сил, надо думать, Москва тоже будет занята. Дело в том, что такого строя, какой пытаетесь создать вы, до сих пор в истории не существовало. И во всем мире тоже не существует. Согласитесь сами: зачем же мне делать из моей дочери в восемнадцать лет вдову? Ведь этого молодого человека повесят. — Он встал, прошелся по кабинету: — А жалко!.. Я — беспартийный специалист, и все-таки я вижу: у большевиков есть государственные идеи. При них не было такого расхищения, спекуляции, воровства, какое было при гетмане, белых, Петлюре… И они прежде всего восстанавливают промышленность… Да, жалко… И этого юношу, который влюбился в мою дочь, жалко, и вас мне жалко, молодой человек…

Он говорил совершенно искренне, и это меня возмутило. Я встал и сказал ему:

— У вас есть блокнот или бумага?

Инженер удивился:

— Да… Конечно…

— Запишите то, что я вам скажу. Даже если белые и придут сюда, советские войска вновь вернутся в этот город. А если им придется снова оставить его, они придут в него второй раз. Это будет повторяться до тех пор, пока в Киеве Советская власть не установится навсегда. В-н, если останется жив, опять придет за своей невестой, я его знаю. Искренне советую вам ни за кого другого пока не выдавать ее замуж. Вероятно, мы с вами еще увидимся…

Эти мои слова, хотя не полностью, но сбылись. Правда, больше этого человека я не видел. Но после того как Киев был освобожден в начале 1920 года, В-н явился за своей невестой. На этот раз папаша сдался. В мае поляки заняли Киев, и В-н с женой уехали в Харьков. После освобождения города они снова вернулись в Киев.

В конце августа белополяки захватили Житомир и Новоград-Волынский, петлюровцы — Фастов и Белую Церковь, деникинцы двигались к Киеву вдоль Днепра. Английский флот подошел к Одессе и после двухдневной бомбардировки высадил большой белогвардейский десант, который 25 августа захватил город. 12-я советская армия, сжатая со всех сторон численно во много раз превосходящим противником, сражалась героически, но было ясно, что ни она, ни все части киевского укрепленного района не смогут удержать Киев до решающих боев против Деникина, которые должны были начаться на орловско-курском направлении.

Теперь вечером нельзя было выйти на улицу в военном обмундировании, чтобы тебя не пытались подстрелить из какого-нибудь окна, хотя днем в городе царил полный порядок.

Однако не следовало поддаваться влиянию обстановки этих дней при анализе возможного развития событий в будущем.

Для меня стало совершенно очевидным еще в Сумах, что при таком положении, какое было у Деникина в тылу и в армии, как только его наступательный порыв выдохнется, он не сможет долго продержаться. Задачи, которые Деникин поставил себе, — овладение Украиной, выход на Волгу, движение из Царицына на Астрахань и Саратов и, наконец, овладение Москвой — не соответствовали его возможностям.

Петлюровцы могли существовать только при поддержке извне. Вначале ее оказывала Галиция, потом — поляки. В самой же Украине петлюровское движение себя изжило, превратившись в разновидность бандитизма. Следовательно, с моей точки зрения, все упиралось в белополяков.

Буржуазно-помещичья Польша еще не установила границ со своими соседями — Советской Белоруссией, Литвой и Украиной. Она имела недосягаемый для нас тыл и неограниченную поддержку Антанты и соседних капиталистических государств. Аппетиты у военной клики, окружавшей Пилсудского, росли с каждым днем. Она уже мечтала о Польше «от Балтийского до Черного моря» — вопреки всякому здравому смыслу и желанию самого польского народа, который ждал, когда, наконец, можно будет перейти от военных неурядиц к нормальной жизни.

Захватив Житомир, Новоград-Волынский и Сарны, белополяки стали подтягивать резервы.

В то же время они начали наступление на Советскую Белоруссию. Захватив 8 августа Минск, они продолжали двигаться дальше. К концу месяца пали Бобруйск и Борисов. Польские войска на широком фронте остановились у Березины.

В последние дни в целях обеспечения безопасности и нормального хода эвакуации в Киеве проводились широкие облавы. Среди задержанных подозрительных лиц оказался русский офицер-белогвардеец, прибывший из Варшавы. Занимался он вовсе не шпионажем, а вербовкой других офицеров для формируемого при содействии Савинкова белогвардейского русского корпуса в Варшаве. Корпус, по словам офицера, предназначался в качестве авангардной части при наступлении белополяков на Москву через Смоленск.

Пока что Деникин, разумеется, не признавал никакой Польши, а Директории тем более. Поляки помогали петлюровцам, но следили за тем, чтобы они не очень-то укрепились. Петлюровцы воевали с большевиками, боялись деникинцев и опасались неожиданного удара со стороны поляков. Хотя петлюровцы первыми вступили в Киев, они вынуждены были на другой же день передать его Добровольческой армии. Деникин в свою очередь оставил для операций против петлюровцев свыше 10 тысяч штыков.

Во всяком случае, оставалась неизменной задача: разведать намерения польского правительства хотя бы на ближайший период.

Некоторая часть аппарата БУПа, Отдел особого осведомления, так же как и Всевоенобуч, работали почти до момента оставления Киева.

Отступали мы к вечеру в направлении Гомеля уже под выстрелами из окон и из-за углов домов. Киев был оставлен 30 августа. В этот же день у села Белощицы был убит в бою легендарный начальник 44-й дивизии Н. А. Щорс.

 

ГОМЕЛЬ

Гомель был забит воинскими частями, эвакуировавшимися учреждениями и вывезенным имуществом. Только что закончилось отступление после длительных и страшных боев.

Мы жили в Доме Красной Армии. Там же находились командиры некоторых частей и отрядов, отступивших с Украины. Остатки их в большинстве насчитывали по нескольку десятков бойцов. Теперь части и отряды подлежали переформированию, а командиры ждали назначений. Настроение у многих из них было подавленное. Каждый рвался в бой. Сидеть и ждать у моря погоды было тем более невыносимо, что ежедневно приходили известия о героических подвигах Южной группы войск 12-й армии под командованием И. Э. Якира. Прорываясь из окружения, Южная группа наголову разбила у Попельни петлюровцев, захватив 7 орудий, 14 пулеметов и 600 пленных. Среди командиров дивизий и бригад этой группы были такие военачальники, как И. И. Гарькавый, И. Ф. Федько, Г. И. Котовский. В это же время другая часть Южной группы выбила деникинцев из Фастова. Все части Южной группы, соединившись с 44-й дивизией 12-й армии, выбили белополяков из Житомира. Теперь благодаря героическому рейду Южной группы, которая с непрерывными боями совершила четырехсоткилометровый переход по занятой неприятелем территории, вся 12-я армия вышла из окружения.

С этого момента боевая линия на польском фронте, где формально не было ни мира, ни войны, оставалась почти неподвижной, за исключением небольших участков, переходивших из рук в руки.

Чем это объяснялось, фактически никто не знал. Можно было предполагать, что клика Пилсудского, исчерпав все военные и экономические ресурсы, решила ограничиться захваченными территориями. Но, возможно, руководители белопомещичьей Польши ожидали исхода борьбы между Деникиным и Советской властью. Наконец, возникало и третье предположение — что это затишье объясняется желанием белополяков более тщательно подготовиться к войне с нами.

Примерно через неделю после нашего прибытия в Гомель мне и В. А. Ордынскому предложено было подготовиться для отправки в оккупированную белополяками Белоруссию, а оттуда в Польшу.

Задача наша заключалась в том, чтобы выяснить военное, экономическое и политическое положение Польши и, если это удастся, наладить своевременное поступление оттуда информации.

Идя в Гомеле по улице, я случайно наткнулся на Михаила Кольцова. Мы зашли в какое-то кафе, где подавали какао на воде с сахарином. На душе было тоскливо. Кольцов посмотрел на меня отсутствующим взглядом.

— Неужели все, что было сделано на Украине, не оставило своих следов в сознании народа?

— Оставило, конечно, и ни Деникин, ни Петлюра долго не удержатся…

Он покачал головой.

— Я уезжаю в Москву, а вы?..

Я не ответил ему, потому что через несколько дней должен был уехать в подполье. Но, видя, что мое молчание удивляет его, сказал:

— Я еще не знаю…

В это время в кафе вошел довольно плотный, аккуратный старичок и спросил, нет ли вегетарианских блюд. Небрежно одетая злая официантка передернула плечами:

— У нас вообще ничего нет, кроме какао, и то на воде, с сахарином…

Старичок довольно усмехнулся.

— Ничего, говорите, нет… Ну что ж, дожили!.. — и вышел.

Кольцов посмотрел ему вслед:

— А вы знаете, что среди вегетарианцев попадаются довольно пакостные люди?..

— Знаю…

— Натыкались на таких?..

Я рассказал ему, как однажды вечером, будучи гимназистом, зашел в вегетарианскую столовую в Газетном переулке в Москве. У нее была огромная вывеска с надписью: «Я никого не ем!» Там подавали тогда шампиньоны в сметане. Моим соседом по столу оказался здоровенный мужчина в толстовке, с длинными волосами до плеч. Пока я ел шампиньоны, он поглощал одно блюдо за другим: какие-то каши, пюре, морковные и травяные котлеты. Вероятно, если бы ему подали стог сена, он прожевал бы его быстрее лошади. Вышли мы одновременно. На Тверской уже горели фонари, и печальная процессия проституток, в распоряжение которых царская полиция предоставила эту улицу и Тверской бульвар, медленно двигалась в сторону Страстной площади. Попадались почти подростки, худые и жалкие, с голодными глазами. И вдруг мой вегетарианец устремился к такой девице и, потоптавшись, подцепил ее под руку и увлек в переулок. «Вот тебе и «никого не ем», — подумал я…

Выслушав меня, Кольцов заметил:

— А представьте себе в плане историческом подлеца вегетарианца. Это, должно быть, нечто из ряда вон выходящее…

Кольцов оказался прав: такой «подлец вегетарианец» впоследствии нашелся. Это был Гитлер, ни при каких обстоятельствах не евший мясного и уничтоживший в специальных печах миллионы людей.

#img_6.jpeg