#img_9.jpeg
Ф. Э. ДЗЕРЖИНСКИЙ НА ЮГО-ЗАПАДНОМ ФРОНТЕ
Вскоре после отъезда из Смоленска я расстался с Ордынским. Мною было получено назначение в Харьков, в штаб Юго-Западного фронта, на должность начальника секретно-информационного отдела при начальнике тыла фронта. Ордынский назначен был в Киев — в военную прокуратуру.
По мере приближения к Харькову, я чувствовал себя все хуже. Температура стремительно поднималась. На дорогах, а отчасти в армии, свирепствовал тогда сыпной тиф. И естественно, что по прибытии в Харьков меня прямо из вагона отвезли в какой-то военный госпиталь. Но тифа не оказалось. Через несколько дней температура спала, и я, все еще чувствуя себя очень слабым, явился в штаб фронта по месту назначения. Однако госпитализация моя не осталась без последствий. Уже будучи на работе, я ознакомился с пространным некрологом, напечатанным «Югроста» 29 мая 1920 года по поводу моей смерти. «Югроста» проделала в связи с этим немалую работу — получила оценку моей деятельности в польском подполье от ЦК компартии Литвы и Белоруссии, характеристику из разных учреждений и припомнила, что я еще в прошлом году предугадал «происходящую ныне польскую кампанию».
Начальником тыла Юго-Западного фронта был Ф. Э. Дзержинский.
За два года, прошедшие со дня нашей первой встречи, Ф. Э. Дзержинский довольно заметно изменился, — похудел, побледнел и частенько покашливал, чего раньше не было.
Первый доклад мой Дзержинскому длился около двух часов. Я подробно рассказал о сложившейся в Польше обстановке и о своих выводах. Дзержинский меня почти не перебивал. Будучи одним из основателей (с Ю. Мархлевским и Розой Люксембург) Польской социал-демократической партии, Дзержинский, разумеется, лучше, чем кто бы то ни было, знал Польшу. Но со времени своего последнего ареста в 1912 году он уже там не был. Кроме того, послевоенная панская Польша Пилсудского совсем не была похожа на русскую довоенную Польшу.
Я ему рассказал, как долго мы не могли понять причин массового разложения польской армии.
Рассказал и о секретном приказе главного командования польских войск за № 5 от 30 ноября 1919 года, на который мы впоследствии натолкнулись. Удивительная выдержка из него приведена мною выше.
Приказ этот позволял помещичьим сынкам, составлявшим основные кадры польского офицерства, на законном основании и с полной безнаказанностью грабить население, жечь города и села, устраивать погромы, расстреливать белорусских рабочих и крестьян…
Выслушав меня, Дзержинский встал из-за стола, прошелся по кабинету и тихо сказал:
— Да, они хотят всеми способами морально разложить польских солдат, привить им самые низменные инстинкты, лишить их классового сознания… Ну, а теперь расскажите все, что вам известно, о работе польских коммунистов.
И я доложил ему все, что знал. За восемь месяцев, проведенных в Польше, мы встречали среди польских коммунистов подлинных героев. Среди них было немало и офицеров, и солдат. Многие польские коммунисты были расстреляны, тысячи сидели в тюрьмах и лагерях, но другие продолжали борьбу. Дзержинский молча слушал меня. По его лицу я видел, как он взволнован описанием условий, в которых содержались коммунисты в тюрьмах Минска, Варшавы и лагере Дембью.
Здоровье мое сильно пошатнулось после заключения в тюрьме и неудачного побега из лагеря. Работа в штабе была напряженной и кончалась поздно ночью. Поэтому меня поместили в санаторий на Рымарской улице. Там же некоторое время находился и Дзержинский. В половине девятого утра мы обычно выходили и пешком шли в штаб. Машина ехала за нами. Если Дзержинский уставал, мы садились в нее.
Это была единственная прогулка Дзержинского за день. Спал он мало, ел нерегулярно. Теперь даже трудно представить себе, какую нагрузку выдерживала ленинская плеяда руководителей Советского государства. Помимо того, что Ф. Э. Дзержинский был начальником тыла Юго-Западного фронта (представлявшего в период махновщины самостоятельный внутренний фронт), он был еще председателем ВЧК, Народным комиссаром внутренних дел и членом Реввоенсовета Юго-Западного фронта.
Кто мог сказать, сколько еще времени организм Дзержинского мог бы выдержать такое напряжение? Это вызывало беспокойство даже у Центрального Комитета партии. Но на фронте происходили решающие бои, и всякое упоминание о необходимости отдыха приводило Феликса Эдмундовича в страшное раздражение. «Кто вам наврал о состоянии моего здоровья и перегрузке работой?» — запрашивал он Центральный Комитет 9 июня 1920 года.
Помнится, однажды утром, когда мы вышли на работу, вдруг начался довольно сильный дождь. Дзержинский был без шинели, и я предложил ему сесть в машину и поднять ее верх, чтобы не простудиться.
Он посмотрел на меня тем взглядом, который у него появлялся, когда он сомневался в правильности того или иного сообщения.
— А почему вы думаете, что я простужусь? Не мешало бы выяснить, кто это так беспокоится о моем якобы плохом состоянии здоровья.
Я ответил, что такое беспокойство вполне естественно, так как он ведет огромную работу, но уже больше никогда не заговаривал с ним на эту тему.
В Реввоенсовет Юго-Западного фронта входили также И. В. Сталин, С. В. Косиор, А. И. Егоров и другие. Начальником политотдела фронта был человек высокой культуры и великолепный оратор Владимир Петрович Потемкин.
Обычно я докладывал Ф. Э. Дзержинскому один раз в день, вечером. Все сведения, поступавшие с внешних и внутренних фронтов, а также все другие важнейшие документы в самом кратком и точном изложении составляли сводку за день. Сводка эта объемом 20—25 страниц подписывалась начальником отдела, затем печаталась на восковке, размножалась на ротаторе и рассылалась с фельдъегерем адресатам по списку, утвержденному лично Дзержинским. Восковка сжигалась; экземпляры по прочтении возвращались к нам и тоже сжигались, за исключением одного, который подлежал особому хранению. Мой ежедневный доклад заключался в передаче сводки с дополнительной информацией по наиболее важным сообщениям.
Помню, как в самом начале моей работы в руки секретно-информационного отдела попал один документ, который в совершенно особом свете раскрывал личность видного национального украинского деятеля, введенного было в состав правительства. Я был настолько потрясен этим фактом, что в неположенное для доклада время пришел в кабинет к Феликсу Эдмундовичу и положил документ на стол.
К моему удивлению, он спокойно посмотрел на меня, выслушал и сказал:
— Вы слишком взволнованы, чтобы дать объективную оценку этому материалу. Проверьте все самым тщательным образом, обдумайте со всех сторон, какие последствия может иметь включение его в официальную сводку, и вечером приходите с докладом.
Обычно Феликс Эдмундович носил гимнастерку, подпоясанную широким ремнем, армейские брюки, сапоги, солдатскую шинель, фуражку. Все, однако, было хорошо подогнано. Он был во всем очень аккуратен. При огромной нагрузке день Дзержинского был точно распределен. Феликс Эдмундович говорил очень тихо и обладал железной выдержкой. Какие бы ни поступали известия — хорошие или плохие, лицо его было одинаково спокойно. Дзержинский начал жизнь революционера-подпольщика с семнадцати лет. Четверть своей жизни — одиннадцать лет — провел на каторге и в ссылках. Трижды бежал из ссылки. Сидел он в самых страшных царских тюрьмах — Орловском централе и Варшавской цитадели, где ежедневно вешали людей. В промежутках между арестами, в подполье, жил в постоянном напряжении, следя за каждым своим словом и шагом, чтобы не провалиться.
Но и в тюрьме, и в ссылке ему также приходилось все время быть начеку — царское правительство всюду имело шпионов и провокаторов.
В одном из своих писем, относящихся к 1908 году (16 августа), Дзержинский, описывая ужасающую обстановку, царившую в Варшавской цитадели, говорит и о том, что заключенные окружены шпионами и что это «заставляет замыкаться в себе».
Так десятилетиями Дзержинский воспитывал в себе ту выдержку и силу характера, которая поражала окружающих. Но помимо выдержки, нужно было уметь разоблачать шпионов и провокаторов, изучая методы охранки, чтобы вести с ней активную борьбу. Отсюда — громадный опыт Дзержинского в распознавании людей, опыт борьбы с классовыми врагами.
За время работы с Феликсом Эдмундовичем в двадцатом году я только два раза видел его в состоянии раздражения.
Как сказано выше, бюллетень печатался на восковке и размножался на ротаторе. Делалось это в специальной комнате, которая называлась «ротаторской». Вход в нее разрешался только определенным лицам. Работало там несколько человек: машинист, ротаторщик, корректор, переплетчик, экспедитор и специальный контролер, следивший за сжиганием восковок, уничтожением черновиков и правильным опечатыванием пакетов. Машинист был молодой парень, комсомолец, печатавший на машинке всеми десятью пальцами с необыкновенной быстротой. За всю свою жизнь я встретил только одну женщину-машинистку в Москве, печатавшую с такой же быстротой. Комсомолец наш был очень недисциплинирован: в служебные часы, когда случалось ему не быть занятым, пел, рассказывал анекдоты, танцевал и играл на губной гармонике.
Сколько ни делал я ему внушений, не действовало. Не помогла и гауптвахта, на которой он просидел несколько часов. Но лишиться его было жалко — работник он был превосходный.
Работа штаба крупного войскового соединения может быть успешной только при наличии самого строгого распорядка. Если в здании штаба чистота, тишина, каждый сотрудник подтянут, точен и знает свои обязанности, то и оперативная работа не дает перебоев. Сейчас это общеизвестная истина, но во времена гражданской войны наладить штабную работу было не так-то просто.
Однажды, проходя по коридору, Дзержинский услышал за дверью с надписью «Вход воспрещен» пение, притопывание и звуки губной гармоники. Он открыл дверь в «ротаторскую», посмотрел, молча повернулся и вышел. Вызвав меня, Феликс Эдмундович спросил:
— Что это за безобразие в служебные часы?
Я доложил ему, что машинист — прекрасный работник, но, к сожалению, не умеет себя вести и плохо усваивает дисциплину.
Феликс Эдмундович посмотрел на меня задумчиво, погладил бородку.
— Гм… Пришлите его ко мне…
Я и по сей день не знаю, что он сказал этому парню. Но с той поры тишина в «ротаторской» нарушалась только стуком пишущей машинки и жужжанием работающего аппарата.
Дзержинский органически не терпел никакой грубости. Как я уже говорил, он никогда не повышал голоса, был очень вежлив и предупредителен по отношению к другим. Он с удивительной чуткостью относился к нуждам сотрудников и мало обращал внимания на себя.
Легко можно представить себе, что в период широкого польского наступления на Украину, одновременного наступления Врангеля, активизации махновщины, когда все контрреволюционные элементы зашевелились, стремясь взорвать фронт с тыла, работы было более чем достаточно.
Сам Ф. Э. Дзержинский отправлялся на работу в половине девятого утра, а возвращался поздно ночью. Во всех подведомственных ему учреждениях официальное время для занятий было установлено от 11 часов утра до 10 часов вечера, с двухчасовым перерывом на обед. Если же в установленное время работа не бывала выполнена, никто не имел права уходить.
Зная это, Ф. Э. Дзержинский сам проверял, как питаются сотрудники.
Однажды, заметив, что в снабжении имеются перебои, он издал специальный приказ, в котором говорилось:
«Учитывая, что подобная напряженная работа сотрудников потребует исключительного напряжения сил и не может протекать в условиях хронического недоедания, предписываю начальнику снабжения принять срочные меры к удовлетворению сотрудников полным положенным фронтовым пайком, чтобы случаи недодачи пайка, в особенности мяса или рыбы, не имели бы места в будущем».
В апреле польские войска на всем фронте перешли в наступление. Остатки петлюровцев присоединились к полякам. В своем обозе поляки везли Петлюру.
21 апреля 1920 года в Варшаве, в обстановке строгой секретности, был подписан договор между польским правительством и С. Петлюрой. Уже не раз продававший украинскую территорию, Симон Петлюра «признавал Польшу в границах 1772 года», то есть, другими словами, навечно отдавал большую часть украинской территории руководителям белопанской Польши для эксплуатации. За это Пилсудский обещал взять на содержание и Симона Петлюру, и остатки его армии, оговорив это свое обязательство в следующем пункте договора:
«Польские и украинские войска выступают сообща, как войска союзные. В случае общих польско-украинских действий против советских войск в районах Правобережной Украины, расположенных к востоку от настоящей линии польско-большевистского фронта, военные операции производятся по указанию главного командования польских войск… Украинское правительство принимает экипировку, снабжение и содержание украинских частей, сформированных на территории Польши, которым либо командование польских войск, либо польское военное министерство оказало или окажет помощь продуктами и экипировкой, оружием, амуницией и всякого рода военными материалами».
Договор был подписан за пять дней до объявлений войны Советской России. Одновременно с польско-украинскими частями выступил Тютюник — «командующий повстанческой армией» и захватил Балту.
Начал наступательные операции Врангель. Зашевелились махновские банды.
Почти не существует никаких печатных материалов о Ф. Э. Дзержинском, как о военачальнике. Между тем именно в период с мая по июль 1920 года, когда он был начальником тыла Юго-Западного фронта, ему пришлось непосредственно руководить широкими маневренными операциями по ликвидации крупных бандитских шаек в тылу, в первую очередь против армии Махно.
Можно без всякого преувеличения сказать, что Дзержинский выработал ту технику борьбы с кулацко-белогвардейскими бандами, которая применялась и впоследствии, до окончания так называемой «малой гражданской войны».
Ф. Э. Дзержинский прекрасно изучил все наши ошибки в борьбе с бандитизмом на Украине в 1919 году.
В подробном приказе по войскам тыла он указывал на «несостоятельность принципа окружения бандитов небольшими силами» и требовал «прилагать все усилия к сосредоточенному действию, разбивая банду маневренными ударами, после чего применять ее окружение и уничтожение».
Категорически запрещалось удовлетворяться выключением банд из боя. Перед каждым командиром ставилась задача энергичного преследования противника с тем, чтобы в конечном счете он был уничтожен.
Разумеется, для такой войны — чисто маневренного характера и на больших пространствах требовалась особая армия, обладающая большой подвижностью. Примерно к концу мая численность войск внутренней охраны тыла Юго-Западного фронта достигала 50 тысяч человек. В их составе было большое количество конницы, звено самолетов, бронеавтомобили. Наряду с маневренными группами в наиболее важных стратегических пунктах были созданы постоянные гарнизоны. Важнейшее значение придавалось охране железных дорог, телефонных и телеграфных линий, складов и наведению порядка на транспорте. Надо было обезопасить все станции от шпионов, диверсантов, мешочников и спекулянтов, установить точный график движения поездов, обеспечить быстрое продвижение военных эшелонов и составов с продовольствием.
Как я уже говорил, Феликс Эдмундович больше всего любил систему в работе и тщательную продуманность каждого мероприятия. Он прекрасно понимал, что одних военных мероприятий мало; надо, чтобы на селе низовой аппарат Советской власти работал честно, добросовестно и пользовался авторитетом у крестьян. Командирам отдельных подразделений ни в коем случае не разрешалось подменять собой местные административные органы. Поэтому в штабе тыла была создана специальная политическая секция. Она занималась печатной и устной агитацией на селе, организацией повседневной помощи местным органам Советской власти и обязана была сообщать секретно-информационному отделу о всех злоупотреблениях на местах.
Даже такое мероприятие, как повсеместное изъятие оружия у населения, проводилось крайне осторожно. В приказе от 27 июня 1920 года Ф. Э. Дзержинский указывал:
«Обыски производить только в том случае, когда есть уверенность, что оружие будет найдено, а необдуманных и неорганизованных действий не допускать».
А между тем Ф. Э. Дзержинский очень хорошо представлял себе, насколько вооружена деревня, особенно в махновских районах и районах с преимущественно зажиточным населением, то есть кулацких. Вот один пример. Село Вознесенка, Александровского уезда, трижды подвергалось обыску в целях изъятия оружия. После первого обращения к населению с предложением добровольно сдать оружие представителям чрезвычайной комиссии было передано 69 винтовок, 9 револьверов, 11 сабель, 65 ружейных обрезов, 18 гранат, 2300 винтовочных патронов, 336 артиллерийских снарядов, 62 штыка, 269 котелков, 80 фляг, 2 коробки пулеметных лент, один пулеметный щит, 43 походные лопаты.
Однако были сведения, что вооружение сдано не полностью. И потому через несколько дней был произведен обыск, при котором изъяты: 41 винтовка, 35 обрезов, 40 винтовочных стволов, 1068 винтовочных патронов, 14 сабель, 5 гранат, 15 револьверов.
Обыск производился небрежно. Поэтому пришлось через три дня произвести повторную проверку, при которой были изъяты: 11 винтовок, 5 револьверов, одна граната, 28 обрезов, 35 штыков, 940 винтовочных патронов, 18 винтовочных стволов и 5 снаряженных гильз.
Таким образом, одна лишь эта деревня могла бы выставить великолепно вооруженный отряд. Но были села, хранившие гораздо большее количество оружия.
В своей повседневной работе Ф. Э. Дзержинский был непосредственно связан с В. И. Лениным. Способность предвидения являлась одной из основных черт гениальности Ленина. Еще в феврале 1920 года, примерно за два месяца до наступления белопанской Польши, Ленин уже предвидел будущую войну с польскими белогвардейцами. В телеграмме, посланной в Реввоенсовет Республики 27 февраля 1920 года, он указывал, что к войне с Польшей надо готовиться серьезно, главное внимание направить на усиление Западного фронта, перебросить туда все, что только можно, из Сибири и Урала. Не меньшее внимание он уделял Юго-Западному фронту и тылу Украины. В телеграмме от 22 февраля, адресованной Реввоенсовету Юго-Западного фронта на имя И. В. Сталина, он писал:
«Необходимо немедленно завести переводчиков во всех штабах и военных учреждениях, обязав безусловно всех принимать заявления и бумаги на украинском языке. Это безусловно необходимо — насчет языка все уступки и максимум равноправия…»
Однако возвращаюсь к рассказу о работе Ф. Э. Дзержинского в те дни на Юго-Западном фронте.
Все контрреволюционные элементы на Украине активизировались. В Харькове на стенах домов появились антисоветские надписи. Было арестовано несколько польских агентов-диверсантов. Ввиду этого Полевая Чрезвычайная комиссия иногда проверяла документы у всех прохожих на улицах, одновременно в разных районах города. Она произвела обыски во многих домах и изъяла значительное количество оружия. Был установлен определенный ночной час, после которого лица, не имеющие пропусков, задерживались и препровождались для проверки в ближайшие районные отделения милиции. Руководил Полевой Чрезвычайной комиссией прекрасный большевик, красавец матрос Борис Поляков, впоследствии геройски погибший в Отечественную войну.
Однажды меня вызвал Дзержинский и приказал ночью объехать все районы города и проверить, кого задерживают, как быстро отпускают тех, кто по действительной надобности должен был выйти ночью, не имея пропуска, и не вызывает ли это мероприятие недовольства населения.
Полякова я застал на Сумской, в отделении милиции. Во дворе здания толпилось много задержанных. Они заполняли также и все помещение. Сам Поляков, давно уже не спавший, с красными глазами и серым от усталости лицом, быстро пропускал задержанных, длинной очередью проходивших мимо стола, у которого он стоял. Поляков каждому задавал два — три вопроса: «Ваши документы? По какой надобности вышли ночью без пропуска?» Взглянув на документы и выслушав ответ, он по большей части отдавал распоряжение сидевшему рядом с ним делопроизводителю: «Выдайте пропуск, освободите!..»
Толпа быстро таяла, все шло нормально. Только каких-то двое мужчин с сомнительными документами были задержаны для выяснения.
Наблюдая за всем этим, я считал, что работа поставлена правильно, за исключением разве того, что нечего было Полякову, и без того перегруженному множеством дел, самому проводить эту проверку. Это было часто встречавшееся тогда у руководителей стремление все делать самим, вместо того чтобы распределить обязанности между подчиненными.
Неожиданно перед Поляковым оказался мужчина лет сорока, в шляпе и демисезонном пальто, в пенсне, с бородкой и усами, словом, типичный интеллигент.
Поляков взглянул на него, подняв опухшие веки:
— Документы! Так… Вы, гражданин, где работаете?
— Я адвокат, занимаюсь частной практикой…
— По какой надобности вышли ночью из дому?
— Ходил в аптеку за лекарством для жены.
— Лекарство при вас?
Адвокат вынул порошки из кармана. Поляков нашел на рецепте отметку о времени выдачи…
— Так… Вы свободны! Выпишите гражданину пропуск. Следующий…
Но адвокат не уходил. Он подошел к Полякову ближе и, глядя на него бешеными от злобы глазами, закричал тонким голосом:
— Я протестую!
Поляков удивился:
— Против чего?
— Против насилия над личностью, против лишения свободы передвижения…
— Так… — Лицо у Полякова начало медленно краснеть. — А вы разве не знаете, что идет война?
— До революции война была побольше нынешней, и ничего подобного не делали…
— Вы интеллигент, а не понимаете таких вещей, что теперь война классовая и враг способен на любые подлости. Вчера хотели взорвать электростанцию…
Человек в шляпе злобно передернулся, поправил пенсне и раздельно сказал:
— Я не желаю, чтобы такие хамы, как вы, распоряжались моей судьбой…
Поляков стал пунцовым, потом схватил господина в шляпе за отвороты пальто, встряхнул несколько раз, повернул спиной и, подтащив к двери, поддал в зад:
— Убирайся к чертовой матери, контра!..
Подойдя ко мне и обтирая лицо платком, он, как бы оправдываясь, сказал:
— Замучили проклятые… Лучше на фронт пойду…
На другой день я доложил Дзержинскому о том, что, объехав ночью районные отделения милиции, не заметил особых происшествий, однако считал бы более целесообразным проверку прохожих ночью проводить патрулями на улицах и только в сомнительных случаях приводить их в отделения милиции. К тому же меру эту, хотя она и необходима, нужно проводить осторожно и тактично, чтобы не раздражать население.
Феликс Эдмундович посмотрел на меня, взял какой-то листок со стола и пробежал его глазами.
— При вас Поляков избил задержанного для проверки адвоката?
— Никакого избиения не было…
— Послушайте! Вы на себе испытали, как обращаются с заключенными в тюрьмах и лагерях капиталистических стран. Можем ли мы допустить нечто подобное у себя? Нет! За рукоприкладство мы будем расстреливать…
— Разрешите доложить, что задержанный позволил себе оскорбить Полякова. Он произнес целую контрреволюционную речь. Поляков уже несколько дней не спал, и нервы у него были напряжены. Сначала он пытался доказать адвокату целесообразность наших действий. А потом не выдержал и вытолкал его из кабинета…
— Поляков обязан был сдержать себя! Я прикажу его арестовать и отдать под суд! Мы должны быть по своей культуре, выдержке, честности, неизмеримо выше своих врагов, иначе мы не победим… Идите!
Вечером, когда я закончил докладывать сводку, Дзержинский, кивнув головой в знак того, что я свободен и могу идти, вдруг сказал:
— Расскажите-ка мне подробно и совершенно точно всю эту историю с Поляковым прошлой ночью…
Я постарался с протокольной точностью воспроизвести вчерашнюю сцену.
Феликс Эдмундович провел рукой по бородке и сказал задумчиво:
— Да, переубедить такого желчного интеллигента, который ничего не видит дальше своего носа, конечно, трудно…
Кончилось тем, что Дзержинский приказал освободить Полякова, но долго с ним не разговаривал и не допускал к себе.
Май 1920 года был очень тяжелым. Поляки заняли Киев и все еще сохраняли свой наступательный порыв. Страна под руководством В. И. Ленина напрягала все силы для того, чтобы нанести им ответный сокрушительный удар.
Стояли прекрасные солнечные дни, какие бывают только на Украине во второй половине мая. Тогда мало занимались украшением городов, но все-таки в скверах и на некоторых площадях пестрели клумбы с цветами.
В одно такое сияющее, полное света утро, направляясь к штабу, мы проходили через сквер. Вдруг Дзержинский остановился:
— Как пахнут цветы! Наверное, сейчас хорошо в лесу, слышатся птичьи голоса, а сквозь деревья видны облака, плывущие по небу… Воздух чист, и легко дышать…
Он прошел несколько шагов и прибавил:
— Как мало людей, которые могут пользоваться тем, что дает им природа…
И я почувствовал, что этот замкнутый и сдержанный человек любит природу, цветы, детей с такой силой, на какую способны только люди, которых многолетнее пребывание в тюрьме лишало всех радостей жизни. Но и теперь, когда осуществилось то, ради чего Дзержинский боролся столько лет, и пролетариат пришел к власти, он, как и прежде, отдавал себя полностью работе, сокращая время для еды и сна. Нужно было иметь железную волю, чтобы изо дня в день выдерживать такую нагрузку. При этом основная черта «железного Феликса», как прозвали его в партийной среде и в народе, заключалась в том, что каждое дело, которым он занимался, — большое или маленькое, он изучал с величайшей тщательностью. Он не прощал ошибок, считая, что они могут быть результатом только небрежности или верхоглядства. Я помню, как, прочитав доклад одного военного специалиста, Дзержинский сказал с выражением недоумения и презрения в голосе:
— Он — лентяй! Он недобросовестно работает! Царская администрация была не только продажна, но еще и ленива…
Почти год Дзержинский изучал экономические и политические причины махновщины и положение в украинской деревне. Несомненно, что его доклады были важной частью тех многочисленных материалов, которые привели В. И. Ленина к мысли о необходимости перехода от продразверстки к продналогу.
Впоследствии начальник штаба махновской армии В. Белаш показал:
«В июне 1921 года крестьянство осознало новую экономическую политику и в большинстве своем отвернулось от Махно и стало на сторону Советской власти…»
Хотя исследование бандитизма в годы гражданской войны — совершенно особая тема и не является предметом настоящего изложения, следует, однако, отметить, что вторая половина 1921 года фактически является концом бандитизма на Украине. Бежит в Румынию с остатками своей банды Махно, чтобы исчезнуть навсегда. Еще в 1920 году, после разгрома белополяков, Петлюра надеялся на возможность поднять восстание на Правобережной Украине. Все петлюровские банды, еще действовавшие тогда на Украине, получили его приказ № 1:
«Когда вся подготовительная работа кончится, издан будет приказ о восстании, где будет указано, что и кому надлежит делать, а пока что готовьтесь к бою. Ни одного неорганизованного выступления. Ждите приказа № 2. Главный атаман войск УНР Симон Петлюра».
Восстание это не было осуществлено, ибо так называемый «Штаб Правобережья» был арестован ВУЧК.
Заключив в марте 1921 года мирный договор с Советской Россией, Пилсудский вовсе не отказался от своих планов захвата Украины руками Петлюры. В Польше продолжали существовать командные курсы для руководителей банд и основного их ядра, действовал «Русско-украинско-белорусский повстанческий комитет», куда входили петлюровцы, савинковцы и представители белорусских буржуазных националистов. В июне 1921 года в Варшаве состоялся съезд представителей «подпольных организаций, действующих в России», на котором бандит «генерал-хорунжий» Тютюник демонстративно обнимался с представителем Бориса Савинкова — Михаилом Петровским. В июне 1921 года правительство Пилсудского выдало Симону Петлюре на организацию восстания на Украине 30 миллионов польских марок.
Осенью Тютюник с помощью польского командования перешел со своими бандами советскую границу и в приказе № 1 от 31 октября 1921 года объявил себя «главнокомандующим повстанческой армией на Украине». Вместе с ним на Волынь переехало и так называемое «правительство Украинской народной республики». Тютюник намеревался ни больше, ни меньше, как идти прямо на Киев. Можно было только удивляться наивности тогдашнего белопанского правительства Польши и глупости самого Тютюника. Пока отдельные разрозненные банды рыскали по лесам и полям Украины, откатываясь после каждого серьезного столкновения с советскими частями назад, за кордон, с ними было довольно трудно бороться. Теперь же, в период рейда Тютюника, представлялась возможность путем окружения нанести им окончательный удар. Бегством Тютюника в Польшу с несколькими десятками человек закончилась вся история бандитизма на Украине. Чтобы читатель мог иметь хотя бы некоторое представление о той огромной работе, которая была проделана Красной Армией и ЧК по ликвидации бандитизма на Украине, приведем следующие данные.
На Украине было убито 182 атамана, расстреляно 9, арестовано 84, добровольно явились 169. Всего ликвидировано 444 атамана. Рядовых бандитов было убито 9444, расстреляно 510, арестовано 10 305, добровольно явились 9357. Всего ликвидировано 29 622 рядовых бандита. Захвачено в боях с атаманщиной; 5 орудий, 266 пулеметов, 3662 винтовки, 360 револьверов, 328 шашек, 356 тачанок, 1810 лошадей, 426 седел. Получено оружия от добровольно сдавшихся: 177 пулеметов, 8898 винтовок, 392 револьвера, 670 пушек, 169 бомб. Взято у населения: 5 орудий, 664 пулемета, 4412 винтовок, 2719 револьверов, 1307 шашек, 291 граната и другое военное снаряжение. Отобрано у населения и сдано бандитами около полутора миллионов патронов. В 1921 году только в Запорожье было захвачено 20 пулеметов, 2883 винтовки, 335 револьверов, 405 шашек, 86 798 патронов и много другого военного имущества.
В июле 1920 года Красная Армия подошла к Львову и Варшаве, в октябре было подписано соглашение о перемирии, в ноябре советские войска покончили с Врангелем.
В конце ноября я был направлен в Среднюю Азию. Мне было жалко расставаться с Харьковом, я привык к своей работе в штабе и к своим товарищам. Все это были тогда молодые люди, в большинстве студенты Харьковского университета — Сеня Любарский, Н. Николаев, Ф. Крикун и другие. Правда, Ф. Э. Дзержинский уже в конце июля выехал на Западный фронт, штаб Юго-Западного превратился в штаб Южного фронта, менялось командование, но система работы и принципы воспитания кадров, установленные Дзержинским, оставались неизменными.
Менее всего эта система основывалась на применении наказаний. Дзержинский терпеливо учил работать сотни молодых людей, состоявших в его аппарате. При этом сам он был в глазах молодежи живым примером рыцаря революции «без страха и упрека». Он приучал к тому, чтобы люди никогда не спешили, но и не запаздывали, чтобы прежде, чем доложить о чем-нибудь, все было обдумано и проверено и, самое главное, чтобы люди умели владеть собой при любых обстоятельствах и никогда не говорили неправды.
ПО ПУТИ В СРЕДНЮЮ АЗИЮ
Оглядываясь на свое прошлое, я должен сказать, что мое поколение в молодости было лишено многого, чем теперь пользуется молодежь: возможности отдыхать и спокойно продолжать образование, развлекаться и читать, сколько хочется. Но зато нам посчастливилось работать под руководством первого поколения большевиков, составлявших непосредственное окружение В. И. Ленина.
Уже в первые дни после Октябрьской революции наиболее умные представители капиталистического мира стали понимать, что партия большевиков, пришедшая к власти, — особая партия и что созданное ею правительство состоит из людей, которые по своему мировоззрению, одаренности и культуре стоят неизмеримо выше тех, кто входил в правительства, существовавшие раньше в какой бы то ни было стране.
Так, например, полковнику Раймонду Робинсу «самым важным представлялись эрудиция, самоотверженность и дерзкая отвага вождей революции, в особенности Ленина, и тот факт, что первый Совет Народных Комиссаров, — если основываться на количестве книг, написанных его членами, и языков, которыми они владели, — по своей культуре и образованности был выше любого кабинета министров в мире».
Разумеется, это было впечатление умного и добросовестного иностранца, очень короткое время и притом со стороны наблюдавшего за развитием революции.
Между тем он видел только выдающихся людей и не заметил основных черт, свойственных Коммунистической партии и резко отличавших ее от каких бы то ни было других партий.
Меня, бывшего в начале революции совсем еще молодым человеком, удивляло, например, то чисто физическое бесстрашие, которое проявляли старые большевики в минуты опасности.
Мне приходилось сталкиваться с пожилыми людьми, всю жизнь работавшими в качестве профессиональных революционеров. В течение двух десятков лет они вели пропагандистскую работу, изучая марксизм. Но попав на фронт, казалось бы, в совершенно необычную для них обстановку, эти теоретики марксизма не только проявляли бесстрашие, не легко дававшееся многим военным, но и превосходно ориентировались в обстановке.
Я знаю множество случаев, когда во время отступления так называемые «военные специалисты», честные и знающие люди, впадали в панику. И тогда «лохматые штатские», для которых самым большим удовольствием было вести теоретический спор с меньшевиками, брали на себя руководство иной раз крупными воинскими соединениями, организовывали контрнаступление и выигрывали сражение.
В самые тяжелые годы, когда голод и холод часто были страшнее неприятеля, некоторые старые члены партии ограничивали себя настолько, что требовалось личное вмешательство В. И. Ленина, чтобы заставить их пользоваться пайком, установленным хотя бы для красноармейцев.
Общеизвестно, сколько усилий стоило Владимиру Ильичу заставить наркома продовольствия А. Д. Цюрупу питаться нормально. Еще труднее было с Г. В. Чичериным, который считал, «принципиально недопустимым для себя получать что-нибудь сверх того, что выдается рядовым гражданам».
Еще одна черта, передававшаяся от старого поколения к младшему и составлявшая главное качество большевиков, — это непоколебимая вера в мудрость партии, в ее силу, в то, что ЦК найдет правильное решение при любой ситуации и никогда не оставит партийного человека в беде.
В подполье мне и Ордынскому приходилось встречать коммунистов, попавших в тюрьму. Иногда их бывало всего два — три среди множества заключенных. Попав в лапы беснующихся врагов, каждый день ожидая жестокой расправы, они все-таки верили, что партия найдет их и освободит. Очень часто так именно и получалось.
Вспомним гражданскую войну, особенно 1918 и 1919 годы, когда казалось, что враг, великолепно вооруженный, обученный и снабженный, поддерживаемый всем капиталистическим миром, триумфально шествует вперед. Какая нужна была вера в свою партию, в победу пролетариата, чтобы победоносно завершить эту великую историческую схватку!
Вера в мудрость партии, в бессмертие ее идей составляет основную силу коммуниста.
Итак, наступил день отъезда. Я попал в вагон, первый международный вагон, который после гражданской войны был включен в состав поезда, идущего в Москву.
Я не был в Москве около трех лет. Уезжая рано на работу и возвращаясь поздно вечером, за последний год я почти не сталкивался ни с какими бытовыми вопросами: питался в штабной столовой, получал паек и обмундирование, жил в домах, находившихся в ведении военной комендатуры. Теперь же, в течение нескольких дней, я убедился, в каких тяжелых условиях голода, холода и лишений жило население героической Москвы. Но вместе с тем я нигде не видел и такого подъема духа, такой уверенности в том, что гражданская война кончена и что в ближайшее время начнется экономическое возрождение страны.
В одном из управлений Реввоенсовета я встретил знакомого командира дивизии. Это был Николай Владимирович Куйбышев. Приземистый, широкоплечий, с редкими волосами, зачесанными на косой пробор, энергичный и веселый, он был на редкость обаятельным человеком.
Мы вместе отправились в штабную столовую. Но суп и каша оказались такими, что нам пришлось задуматься: а где бы можно было дополнительно пообедать?
Николай Владимирович вспомнил:
— Подожди-ка, Лев Гордон водил меня вчера в одну столовую, к армянину. На Неглинной…
Столовая оказалась каким-то закутом в квартире на втором этаже. Здесь можно было достать рубленые котлеты с картошкой и серый хлеб. Меланхолический хозяин, с носом удивительной формы и печальными черными глазами, подавая еду, спросил:
— Ситру надо?
— Надо! — решительно сказал Николай Владимирович.
Хозяин поставил на стол бутылку, наполненную мутноватой жидкостью. Это был, по-видимому, разбавленный спирт-сырец. Больше чем по полстакана выпить его было невозможно. Впрочем, через несколько минут хозяин забрал бутылку, сказав:
— Народ разный заходит, долго держать на столе нельзя…
Покончив с едой, Николай Владимирович откинулся на спинку стула…
— Так ты в Туркестан едешь? Так… А я на Кавказ… Люди — как листья, крутит ветер — столкнутся и опять разлетятся в разные стороны… Еще год — два, все успокоится, каждый осядет на своем месте… Ты Валериана Владимировича знаешь?
— Нет, только понаслышке.
Действительно, я знал о В. В. Куйбышеве, что он был комиссаром нескольких армий, Южной группы войск Восточного фронта, затем членом Реввоенсовета армии, оборонявшей Астрахань, и, наконец, членом Реввоенсовета Туркестанского фронта. Но лично его я никогда не видел. Отец Валериана и Николая Куйбышевых был подполковником и предназначал своих сыновей для военной службы. Но Валериан, окончив Омский кадетский корпус, поступил в военно-медицинскую академию, откуда за революционную деятельность (в партии он состоял с 1904 года) был исключен, а Николай пошел на военную службу и, кажется, к моменту Октябрьской революции командовал батальоном.
— Вот что, — сказал Николай Владимирович, — в Ташкенте встретишь брата, передай ему поклон. Он сейчас полномочный представитель при революционном Бухарском правительстве…
Мы вышли на улицу. Редкие фонари освещали грязные тротуары, забитые досками витрины магазинов, пустынный Петровский бульвар и одиноких прохожих.
На углу Николай Владимирович остановился.
— Тебе куда?
— На Тверскую, к Триумфальной площади…
— А мне к Театральной… Ну, прощай, может быть, скоро увидимся…
Увиделись мы не очень скоро — через восемь лет.
В купе мягкого вагона, куда места выдавались по броне, к моему удивлению, я увидел элегантного мужчину восточного типа, лет пятидесяти, с подстриженными усами.
Он задумчиво смотрел в окно, покуривая сигарету «Вестминстер». Поезд тронулся. Пассажир зевнул, вынул из кармана английскую газету «Пионер», издававшуюся в Индии, и стал читать.
Я тихо сказал сопровождавшему меня товарищу, чтобы он следил за чемоданами, и вышел к проводникам вагона.
В служебном купе сидели два проводника в истрепанной форменной одежде и, посыпая куски серого хлеба солью, пили морковный чай из жестяных кружек.
— Кто посадил пассажира в мое купе?
Один из проводников повернул ко мне усталое, небритое лицо:
— По броне. Никаких других мест нет. В коридоре сидят…
В те времена в «спецвагонах» ездили или по воинским литерам или по билетам с посадочным талоном, подписанным комендантом вокзала, с указанием фамилии пассажира.
— Где броня?
В посадочном талоне было указано: «Г-нин Бедри-бей».
Это мне ничего не говорило. Основание, в силу которого господин Бедри-бей ехал в вагоне, вероятно, осталось у коменданта. Я вернулся в купе. Бедри-бей кончил читать газету, вынул английский кожаный поставец, в котором были столовый прибор, салфетка, разная снедь, бутылка виски и рюмки. Накрыв столик, он жестом пригласил меня и моего спутника присоединиться к нему:
— Кушать… кушать! — повторял он.
Мы отказались.
Тогда Бедри-бей заговорил по-немецки, потом по-французски.
Несмотря на внешнее радушие, он не внушал мне доверия. Я всматривался в его помятое лицо, мешки под глазами, оловянные глаза. Каждая профессия накладывает на человека свой отпечаток. Мне уже приходилось сталкиваться с людьми подобного типа.
Неожиданно я спросил его по-французски, кто он такой и куда едет.
Бедри-бей от удивления открыл рот.
— О, вы очень хорошо говорите по-французски…
— Относительно…
Выяснилось, что Бедри-бей возвращается в Кабул, к Джемаль-паше, в то время генерал-инспектору афганской армии. Немного погодя он сообщил, что при султане Вахидеддине был начальником полиции в Константинополе.
После поражения Турции в первой мировой войне младотурецкий режим рухнул, как подрубленное дерево. Теперь отдельные листья этого дерева носились по миру. «Великая тройка» — Талаат-паша, Джемаль-паша и Энвер-паша — бежали в разные стороны. Талаат — в Берлин, Джемаль уехал в Афганистан, а Энвер просил Советское правительство предоставить ему убежище. Отблагодарил же он его за это тем, что впоследствии поднял контрреволюционное восстание в Бухаре.
То, что рассказывал Бедри-бей, не представляло никакого интереса. Он был, как говорят на Востоке, «человеком, пользующимся чужим жилищем». Но зато он мог быть источником информации для других. Поэтому, как только освободились места в другом купе, мы перешли туда.
Впоследствии в Афганистане я слышал, что Бедри-бея однажды нашли в Кабуле мертвым. Кто-то убил его, заподозрив в нем английского шпиона.
#img_10.jpeg