— И осталось до него… — Юра Кастрицын отогнул левый рукав куртки и посмотрел на часы. — Осталось до него не больше не меньше, как семь часов и сорок пять минут… Ну, секунды считать не будем…

— Долго еще!.. — вздохнул Петя Столбов.

Саша Точилин с удивлением оглянулся на Петьку:

— А чего торопишься? Завтра уже будет двадцать седьмой — и прощай, Волховстройка! Люди на работу выйдут, вечером братва в ячейке соберется, а для нас всего этого уже нет… Мы уже не волховстроевцы, а свирьстроевцы… И как-то не выговаривается… А я, ребята, и не пойму еще никак: неужто будем жить без всего вот этого?..

Когда-то, в незапамятные еще времена, какой-то разозлившийся плотник-аккуратист сколотил около инструменталки деревянную скамейку, чтобы получаемый инструмент не класть на мокрую землю. Давно уже уехали со стройки плотники-костромичи. И старую дощатую инструменталку уже убрали с этого места. А скамейка осталась. И на ней в белые летние ночи и в прохладные осенние вечера рассаживались ребята — песни попеть, договорить то, что не было до конца выговорено в ячейке, поспорить до истошного крика, — словом, бузу потереть, как нелестно сказал об этих сборищах комсомольский секретарь Гриша Варенцов… Да и трудно было найти для этого более подходящее место. Вся Волховстройка как на ладони… И плотина, и канатная дорога, и шлюз, и сама станция.

— Что вы в этой скамейке нашли? — спросил как-то у комсомольцев Омулев, пришедший сюда на страшный крик и спор.

— А мы смотрим, не украли бы кусок Волховстройки, — ответил ему остряк Петя Столбов.

Омулев посмотрел вниз, покачал головой и согласился:

— Это да!.. Все, что наше, — тут под рукой… Ну и кричите вы, ребята, так, что никакой вор близко не подойдет и не отхватит куска станции или кессон какой…

Вот на этой скамейке и собрались волховстроевские комсомольцы в том томительном безделье, которое наступает, когда работы уже нет, предпраздничные хлопоты окончились, а праздник еще не наступил. И, сколько бы ни было праздников в году, это тягучее чувство медленно тянущегося времени бывает так сильно только один раз — перед Новым годом…

Значит, все-таки он наступает, этот новый, тысяча девятьсот двадцать седьмой год…

— Ребята! Особый год! — сказал еще накануне открытия станции Гриша, принеся в ячейку большой новый табель-календарь. — Во-первых, десятый год Великой пролетарской революции! Понятно? Десять лет уже будет — вот какие мы с вами уже старики! А потом — как родная меня мать провожала… Поедем с вами на речку Свирь! Плотину поставим, станцию построим… А потом — дальше… А рек-то знаете сколько в Советской России — строить нам, не перестроить!

Тогда, в предпраздничной суете, перед открытием, когда столько гостей съехалось и когда спать было некогда, как-то не обратили внимания на Гришкины слова. Давно уже было известно, что поедут на Свирь… Едет туда Графтио, и Омулев едет, и добрая половина комсомольской ячейки записалась на новую стройку, и большинство кадровых рабочих уже вещички свои начали паковать… Только казалось, что прощание с Волховстройкой — дело далекое, будущего года… Какая там Свирь, когда открываем свою Волховскую станцию!

Это было 19 декабря 1926 года… Трибуну устроили на первом генераторе. Огромное массивное тело машины было обвито красными лентами. Трибуна не вмещала всех гостей — даже самых почетных, приехавших сюда, к ним, открывать станцию.

…Генрих Осипович Графтио, стоя на трибуне, осматривал зал, машины, людей с таким восхищенным удивлением, будто видел все впервые… Больше месяца назад, когда опробовали этот генератор и впервые дали ток на линию и подстанцию в Ленинград, Генрих Осипович был совершенно спокоен и весел. А теперь — всем было видно, как он бледен, как дрожит его рука, опиравшаяся на край фанерной трибуны.

…А у Кирова блестели глаза, когда он говорил о том, какие еще замечательные станции, заводы, города построят большевики… Они — волховстроевцы, ленинградцы, весь советский рабочий класс — построили ленинскую станцию, они выполнили клятву, которую дали Ильичу! И это только начало!

Четыре шведских генератора стояли рядом, друг около друга, блестя свежей краской кожухов. Но, когда Киров говорил, он указал рукой не на них, а на огороженное канатами и плохо окрашенными фанерными щитами место за ними. И все повернули головы туда. Там встанут еще четыре генератора — они будут нашими, советскими, впервые построенными… Они уже готовы, эти громадные машины, сделанные ленинградскими рабочими. Никогда еще Симменс-Шуккерт не строил на своем петербургском заводе подобных машин! А когда этот завод стал советским, стал «Элекстросилой», он построил самые большие в Европе электрические генераторы. И здесь, в зале Волховской станции, стояли те, кто их делал. Краснопутиловцы — они отлили стальные тела генераторов; балтийцы дали чугунное литье; рабочие с «Большевика» отковали и обработали могучие валы роторов; электросиловцы собрали машины…

Они стояли в одном строю — молодые и постарше, а некоторые уже совсем седые. Одетые кто в кожанки, кто в косоворотки, кто в старые, справленные еще до революции, черные костюмы с высокими, смешно выглядевшими жилетами… Питерцы!.. Они всё умели! И уже не казалось таким страшным известие, которое несколько дней назад взбудоражило всю Волховстройку.

В Финском заливе затонул пароход «Вальтер Холькен». Это был шведский пароход, на нем везли много оборудования, закупленного в Швеции для Волховской станции. Нет, ленинградцы, приехавшие на станцию и разузнавшие в порту все подробности катастрофы, говорили, что это было совсем особое кораблекрушение… Корабль не столкнулся с айсбергом, на него в плотном черном тумане не наскочил другой пароход, и не было рева шторма и высоченных валов, перекатывающихся через палубу корабля. Днем в тихую и спокойную погоду корабль дал течь, и старенькие помпы не могли откачать воду, заливавшую трюмы. Этим помпам было столько же лет, как и самому кораблю, — не меньше полувека… Старая посудина, мирно ржавевшая до этого на приколе и зафрахтованная для перевозки оборудования, спокойно и медленно шла на дно, потому что ходить по морю она уже не могла… Из всего пароходного оборудования в полном порядке были только спасательные шлюпки: хорошо зашпаклеванные и покрашенные, с новенькими моторами… Без всякой паники, как на прогулке, команда уселась в шлюпки. Как это положено по всем морским традициям, капитан последним оставил корабль, захватив с собой все судовые документы. Среди них наиболее ценными были страховые полисы. В конце концов, смешно пускать эту старую рухлядь на слом, когда выгоднее застраховать ее и груз… Дело есть дело, а большевики в следующий раз будут осмотрительнее…

На шведских судоходчиков гибель «Вальтера Холькена» не произвела особого впечатления. И не то бывало… А вот на Волховстройке это показалось сначала настоящей катастрофой. Но выяснилось, что уже ничто не может повредить пуску станции. Четыре новых генератора строили на «Электросиле», вспомогательное оборудование тоже берутся делать на советских заводах. Нет, уже Волховская станция не зависела от капиталистов!..

…Вот она, наша красавица!.. Перед плотиной — огромная замерзшая равнина разлившейся реки. С водоспуска низвергается кипящий желтый водопад. Отсюда не видно, как внизу, в бетонных гнездах, бешено крутятся турбины, как стальные валы вращают оплетенные проводами якоря генераторов. Высокие железные опоры несут тяжелые медные провода, и по ним туда, в Питер, к фабрикам и заводам, каждую секунду, минуту, час за часом и день за днем — безостановочно! — уходят потоки волховской энергии. И это сделано ими!

— Сашка, помнишь?.. Ничегошеньки этого не было! Веду ребят с Тихвина, рассказываю им всякие байки про станцию, а как посмотрел на пустую реку да как подумал, что нам все надо построить, внутри даже замерло! И верю во все, что говорю ребятам, а в голове не укладывается! А сейчас знаю — приедем мы на эту Свирь, и там такая же река и берега пустые, и начинать будем на пустом месте… А уже ничего не страшно! Все по-другому! Да и мы-то, ребята, другие!.. А?

Грише Варенцову никто не ответил. Наверно, каждый вспоминал, каким он пришел сюда…

Здесь кончилось время мальчишеское и началось другое. И это другое тоже кончается, и впереди еще столько неизведанного, интересного!

— Ладно, философ! — Юрка Кастрицын вскочил со скамейки. — Пошли, что ли, в контору. Зайдем к самому Графтио и у него точно узнаем: когда едем на Свирь! И утверждены ли списки? А то ведь мы тут размечтались, а старик, может, уже прошелся по спискам толстым красным карандашом… И против фамилий некоторых товарищей — ну, там Варенцова какого-то или Точилина — написал три буквы: Э. Н. и О… Как вы думаете, что это значит?

Точилин схватил Юру за шею, пригнул его голову и прошелся пятерней по его рыжим волосам — от затылка ко лбу.

— Нет, братишка! Про Александра Точилина Графтио еще ни разу не говорил: «Это не орел!..» А вот про рыжего экскаваторщика, который однажды ковш оборвал, он такое сказал!.. И еще ему это припомнит!.. Давай пошли к Графтио!

А надо сказать, что это вовсе не простым делом было — пойти к Графтио спрашивать, кто поедет. Волховстроевских комсомольцев трудно было смутить, и не было еще на свете человека, которого бы они боялись… И Генриха Осиповича они никогда не боялись и смело вступали с ним в спор, когда добивались своего. А все же холодок пробегал у них по спине, когда на стройке появлялась высокая, слегка сутулая фигура начальника строительства. И это было тем более удивительно, что Графтио никогда не топал ногами, как это делал Пуговкин, не язвил ядовито, как Кандалов, не ворчал по-стариковски, как Омулев… Когда Графтио видел, что дело сделано плохо, небрежно, лицо его становилось страдальческим и брезгливым. Он отворачивался, безнадежно махнув рукой, и, шаркая ногами, уходил… А бывало еще хуже — когда он, уходя, ронял слова: «Да, это не орел!..» Большего ругательства у Графтио не было, и оно означало крайнюю степень презрения к недобросовестному человеку: халтурщику и бузотеру… И эти слова уже запоминались навсегда, как запомнил их Юра Кастрицын в тот черный день, когда он решил перегнать своего старого и опытного сменщика и запорол экскаватор…

Конторские уже разошлись. Перед кабинетом Графтио, в маленькой приемной, секретарша вшивала в папку бумажки. Наверно, последние бумажки за этот необыкновенный год окончания строительства… На вопросительный взгляд комсомольцев она ответила: «Отдыхает Генрих Осипович». Действительно, в приоткрытую дверь было видно, как на кушетке спит Графтио, положив под голову свой толстый портфель. Рабочий день строителя Волховстроя начинался рано, в темноте, и длился не меньше семнадцати-восемнадцати часов… После обеда Графтио ложился на час отдохнуть у себя в кабинете, и в этот час никто не решался беспокоить старого и очень уставшего человека. Комсомольцы молча смотрели, как спит Графтио, положив голову на жесткий портфель, его длинные ноги не помещались на небольшой клеенчатой кушетке… Ребята уже было тихонько повернулись, чтобы на цыпочках, неслышно уйти, как Графтио открыл глаза, машинально посмотрел на ручные часы и сразу же приподнялся.

— О! Молодежь волнуется перед Новым годом! Сейчас они старого Графтио трясти будут, уговаривать, наверно, в «Синей блузе» играть… Так, что ли, Варенцов?..

— Да нет, Генрих Осипович… Мы насчет Свири… Чтобы всем комсомольцам прямо вот так и двинуться… Ну, вместе… Мы тут вместе работали, вместе и поедем строить Свирь… Списки составили, подали в контору.

— Дела идут, контора не пишет, — вмешался Кастрицын.

— Напишет, напишет, — примирительно пробормотал Графтио.

Сон уже с него сошел, он сел за стол и, прищурившись, оглядел заполнивших его крошечный кабинет комсомольцев.

— Понимаете, товарищи, это ведь не экскурсия, не прогулка. Начнем на Свири от нуля. Как когда-то здесь, на Волхове, начинали. Да начнем по-новому, по-другому. Главное — есть кому строить, вот в чем дело! Ну чего вам, Точилин, делать сейчас на Свири? Вы монтажник, монтируете генераторы. На Свири еще до них ой как далеко!.. А здесь еще четыре генератора монтировать. Самим, без всяких там шведов… А вот Варенцов взрывник! Ему сразу же дело есть на новом строительстве. И Кастрицын со своим экскаватором туда сразу же переедет. Плотники поедут все — бараки и дома строить… Будет время — все соберетесь на Свири… А потом опять уезжать — кто пораньше, кто попозже… Вам, друзья, знаете еще сколько станций строить! Вы теперь строители — значит, кочевники… Всю жизнь будете кочевать… От одной реки — к другой, с одного конца России — в другой… И нет, я вам по секрету скажу, веселее этого дела! Приехали — глушь, пустыня, как при половцах было… А уезжаете — все залито светом, станция, город, заводы начинают строиться… Очень веселое дело — строить станции! Мне вот не повезло — уйму лет зря потерял… А вы счастливые! Вам еще строить!.. А хорош у нас Новый год сегодня, а? Открыли нашу станцию, поедем другую строить! Вот бы так всегда! Ну, с Новым годом!

На улице уже было совсем темно. Начала заметать поземка. Молча, не сговариваясь, комсомольцы зашагали в ячейку. Прощай, старая, милая, обшарпанная комната! Будут другие ячейки, другие комнаты, но уже никогда не будет такой!

— Что вы, черти, приуныли! — Юрка остановился, топнул ногой и взлетел на пень. Он сдернул с головы шапку, и его огненные волосы раздувал ветер.

— Везде, везде… Это точно. Ты везде будешь петь, — пробормотал Варенцов, пытаясь стащить Юрку с пня…

Но Кастрицын, отбиваясь руками и ногами, продолжал декламировать:

— Вот тут-то ты хоть сказал дело. Пошли торопить старый год! Тянется!.. Забыл, что ли, что здесь Волховстройка?