Богородицыны слезки

Чудо произошло утром десятого мая тысяча девятьсот двадцать второго года от рождества Христова. Конечно, десятого мая по старому стилю, потому что по новому, большевистскому, календарю никакое божественное чудо произойти не может. Старший делопроизводитель конторы Степан Савватеевич, выслушав первое сообщение о чуде, авторитетно это объяснил. Вынув из ящика ручку с особо редким пером «рондо», он красивым почерком с завитушками записал это событие в толстую конторскую книгу, куда заносил все замечательное, что происходило в его жизни.

Два инженера в конторе продолжали вместе с машинисткой Аглаей Петровной, двумя счетоводами и сбежавшимися уборщицами слушать потрясающий рассказ курьерши тети Дуси.

— Раненько, к заутрене, идет мимо этой часовенки отец Ананий и видит: из-под двери часовенки, стало быть, свет идет. А в часовню-то, почитай, год никто не заходил. Как заперли ее бог знает когда, так она и стояла запертой. Глядь — дверь на замке, замок нетронутый. Испугался недоброго отец Ананий. Домой побежал, ключ взял, позвал отца дьякона, да Пелагею с Дальних Двориков, да Митрича, что старостой был, да других людей, какие попались… Подходят к часовне, со страхом-то отчиняют дверь и — господи ты, твоя воля! — что же видят! Икона-то божьей матери Одигитрии, что темненькая такая была, божьего личика не видать было, вся обновилась! Стоит, голубка, светлая-светлая и плачет!..

— Да как же так плачет?

— Вот так и плачет, родимые! Из пречистых ее глазок так и текут слезки… Как увидели это люди, попадали на колени и давай реветь. Ведь это ж что такое — плачет сама божья матерь, слезки так и текут, так и текут… А отец Ананий вознес руки горе и говорит: «Люди! Чудо великое господь сотворил! Это божий знак, божеское явление! Яв-ле-ни-е! И, стало быть, это надо понимать, что господь — он предупреждает… За грехи наши!..» Вот, господи, какие дела — уже и не людей, божью матерь до слез довели!.. Ну, вы как хотите, а я уж побегу. Подождут ваши конторские, чудо-то какое произошло…

Тетя Дуся в который уж раз всплеснула худенькими руками и захлопнула за собой дверь. На улице, под окном, снова раздался ее тоненький голосок:

— Господи! Да вы тут ничего не знаете, а в часовенке, что у Михаила Архангела…

Конторские медленно расселись за своими столами. Степан Савватеевич вынул из кармашка часы, посмотрел и деловито сказал:

— Ах, забыл! Надо ведь на склад за накладными!.. — Потом он вскочил и выбежал за дверь.

Так началось чудо на Волхове.

К двенадцати часам дня весть о нем дошла и до партийной ячейки. Секретаря не было, он в Питер уехал, и за его столом сидел Омулев из рабочкома. Работавшая на складе комсомолка Ксения Кузнецова, всплескивая руками и захлебываясь от смеха, рассказывала о чуде в часовенке:

— И, говорят, плачет!.. Ну не просто плачет, а как белуга ревет… И слезы эти в бутылочки собирают, аж дерутся за них. Там, Григорий Степанович, такое делается, такое делается — как в цирке, даже интереснее.

Но Омулев вовсе не смеялся. Он выслушал рассказ Ксении, сердито морщась каждый раз, когда Кузнецова начинала задыхаться от хохота, и неожиданно тихим голосом сказал:

— Я ж говорил, что будет чудо! Обязательно будет чудо. Как в воду глядел! Это ж быть того не может, чтобы они золото свое спокойненько отдали… — И, вздохнув, вдруг по-деревенски устало произнес. — О господи!.. Сбегай-ка ты, Ксюша, за своим Точилиным. Пусть придет ко мне. А по дороге зайдешь к Столбову. Пусть Петр тоже идет до ячейки. Да сама-то меньше болтай об этом чуде. Мы еще с ним хлебнем лиха…

Оставшись один, Омулев еще раз вздохнул, вынул из кармана аккуратно сложенную газету, оторвал от нее ровный кусок, привычно запустил руку в карман и взял щепотку махорки. Он скручивал цигарку не глядя, лоб его наморщился. Надо было что-то придумывать. И главное — быстро.

Григорий Степанович действительно все время ждал чуда. Не этого, так другого. Не богоматерь обновится, так Николай-угодник. Не Одигитрия заплачет, так еще какой-нибудь святой заревет… Он ждал этого чуда с того самого дня, когда вышел декрет об изъятии церковных ценностей в пользу голодающих. Когда они в ячейке читали вслух этот декрет, все казалось ясным. Даже легким. Редкая по лютости беда рухнула на Поволжье. Сгорело от засухи все. И хлеба, и картошка, и любой овощ. Миллионы людей голодают, мрут у себя в избах, на дорогах. Детские трупы валяются в канавах. Пропал весь скот, избы стоят голые, без крыш — всю солому с крыш съели. А Россия советская — нищая и разоренная. Хлеба — поддержать голодающих, спасти людей от верной смерти — нету. Нет даже семян и, если не посеять, значит, и на будущий год жди такого же горя. Хлеб придется покупать у капиталистов за границей. Конечно, за золото — не за советские же они будут продавать. И надобно этого золота наскрести где угодно! А его и искать не надо. Вот оно — у всех на виду, во всех городах и селах. Деньги, которые так нужны, светятся драгоценным золотым блеском на тысячах икон, переливаются в бесчисленных драгоценных камнях, густо налепленных на окладах, наперсных крестах, всяких там митрах и посохах, покровах и плащаницах. Многопудовые серебряные подсвечники, дарохранительницы, мироварницы, всякая всячина, за века награбленная, взятая у народа и подаренная церквам купцами да помещиками… И все это богатство без всякой пользы коптится в ненужных церквах, соборах, монастырях. А люди мрут ежедневно от голода, и спасти их может вот этот золотой да серебряный хлам…

Так все казалось простым, понятным, никому и не приходило в голову, что попы откажутся отдать золото, будут сопротивляться Советской власти.

— Да они что, совсем глупые? — сказал взрывник Макеич. — Ведь им что самое важное? Люди. От людей они кормятся, их темнотой они живут! Не будет людей, перемрут они от голода — и попам хана! Никто им ни маслица, ни яичек, ни куренка не принесет. Что же они, подсвечники серебряные обгладывать будут, что ли? Нет, поскрипят, конечно, зубами, а отдадут. Без звука отдадут! А потом, наши церкви ведь не у царя Гороха… Небось под боком у Питера, Волховстройка здесь, пролетариат значит…

И вот тогда Григорий Степанович-то и сказал:

— В топоры, конечно, попы наши не пойдут, пулеметы на колокольни не потащат. Это время прошло. А вот темных людей мутить будут. И для этого выкинут какое-нибудь такое чудо. Помяните мое слово…

И как в воду глядел! В Москве патриарх Тихон стал сыпать проклятиями, призвал не отдавать церковных ценностей. Ну, а кто не такой важный, кто побоязливей, этим осталось только чудеса придумывать… И до них дошло, до Волхова.

В коридоре послышались веселые голоса Точилина и Столбова. Им-то, комсомольцам, весело! Недавно на партийной ячейке драили их за то, что с попами не борются, что молодежь свадьбы в церквах крутит, — только похохатывали: дескать, ребят-комсомольцев на всех девчат не хватит! Кое-кто и за верующего выскочит!.. Им и сейчас смешки: как же — чудо!

— Ну, садитесь. Я вижу, что Ксения вас больно уж развеселила.

— Так, Григорий Степанович, ведь умора! Богородица-то ревет! И слезы — кап-кап-кап… Вот придумали, длинногривые, курям на смех!

— Так не курям на смех, а таким только пацанам, как вы. Ну чего смешного? Только в уезде организовали специальную комиссию по изъятию церковных ценностей, а уже богоматерь реветь начала… Вы думаете что: попы перед церквами станут и золото свое грудью защищать будут? Да они поумнее вас. Они будут в сторонке. И в церковь-то не пойдут. А вот народ обманутый станет перед церковью — как же, богородица плачет, кадила ей серебряного жалко. Сегодня плачет, а завтра мор на людей нашлет. Или еще какую холеру… А комсомольцы, что должны с темнотой бороться, объяснять людям про поповский обман, они мяч этот кожаный будут гонять за огородами да со своими девчатами песни петь про то, как моряк красив сам собою…

Саша и Петя первый раз видели своего председателя рабочкома таким злым. Омулев любил комсомольцев. И уж на что был прижимист насчет денег, а футбольный мяч, каким их укоряет, сам привез из Петрограда…

— Так что ж делать, Григорий Степанович? Соберем ребят, пойдем к этой часовне, объясним этим теткам, для чего церковное золото нужно…

— Ну да. Вы им Демьяна Бедного басни читать будете, а богородица будет плакать да плакать… И что же вы против ейных слез сказать сможете? Нет, ребята, вы пойдите-ка туда да посмотрите — как же она плачет это? Может, врут? Пойдите, а к вечерку придете сюда, и подумаем, как дальше быть. Да ведите себя тихонько. С глупостью только дураки дубьем борются. Вот так-то…

 

Часовня Михаила Архангела

Комсомольцы зашагали к селу Михаила Архангела. Идти было недалеко. И очень скоро веселое их настроение стало портиться. Нет, видно, Степаныч был прав, и чудо становилось все менее смешным. По дороге и по тропкам к селу шло множество людей. Ковыляли невесть откуда-то взявшиеся богомолки в черных платках, шли ветхие старушонки, бежали детишки, спешили мужики. Да что говорить — встретили даже двух рабочих с Волховстройки… Видно, после обеда не вернулись в артель…

Часовенка у Михаила Архангела была знакома комсомольцам. Не однажды днем пробегали мимо, по вечерам гуляли с девчатами. Никто и внимания не обращал на ветхую часовушку с криво навешенной дверью. Одинокая, никому не нужная, она торчала на бугорочке, как старый сгнивший гриб, которому уже не нужно скрываться…

Теперь разглядеть часовню было невозможно. Густая, черная шевелящаяся толпа людей скрывала ее. Время от времени люди падали на колени — и тогда крест часовенки вырастал. Потом люди подымались, и крестик снова опускался вниз. Неумолчное жужжание голосов прорывалось исступленными женскими криками: «Голубушка наша!.. Матерь божья, угодница!.. Спаси нас и помилуй!..»

Ребята остановились и переглянулись. Все это было страшно и непонятно. Ну, было вокруг Волховстройки несколько церквей. Молодежь ходила туда редко, разве что на престольные праздники — себя показать и других посмотреть — или если невеста очень крепко потребует свадьбы «по-настоящему»… Около этих церквей шатались лишь какие-то старушенции, униженно кланялись нескольким жалким попикам, что были в округе… А тут — тут был народ… И серьезные мужики, и деревенские парни, и даже рабочие со строительства. Вот тебе и попики!..

Точилин и Столбов осторожно, бочком пробивались через толпу. Кепки свои они спрятали в карманах, и, когда молящиеся вокруг становились на колени, они присаживались на корточки, как во время какой-то далекой детской игры. Маленькая криница перед часовенкой, где всегда играл чистенький родничок, превратилась в грязную яму с липкими, растоптанными краями. На животе, ползком какие-то люди подбирались к яме и пили из нее — не по-человечески, по-собачьи… Тетка в аккуратном салопе деловито черпала воду ковшиком и сливала в большую бутыль. А на краю сидела женщина и, опустив в холодную воду костлявые, немощные ноги, исступленно и непрерывно крестилась…

Чудотворная икона была уже не в часовне, а стояла перед ее дверьми, на чистых полотенцах. Десятки свечей — желтых, белых, тоненьких и толстых — горели вокруг. Их держали в руках старики и женщины, они были воткнуты прямо в землю перед входом в часовню. Рядом с иконой, в полном своем облачении, стоял отец Ананий. Теперь это уже не был тот попик, маленький и жалкий, каким его видели, когда он пробирался по Волховскому проспекту к какому-нибудь своему клиенту. Казалось, он стал выше ростом, глаза его горели таким же огнем, как свечи перед иконой. Он размахивал пустым кадилом, изо рта его, как из граммофона, лился нескончаемый поток звуков. Слов разобрать было нельзя, и только по тому, что голос его то поднимался до крика, то опускался до шепота, толпа понимала, когда ей падать на колени, когда вставать… Возле иконы бывший староста Митрич и какие-то добровольцы выстраивали в цепочку людей, подползавших на коленях, чтобы приложиться к богоматериной ручке.

Зажатые толпой со всех сторон, Саша и Петя уже без всякого смеха рассматривали икону. Она была небольшая и действительно светлая и чистая. По краям ее были видны темные разводья, — видно, там обновление проходило менее успешно. А плакать икона действительно плакала, и это было самым удивительным и непонятным. От темных и длинненьких глаз богородицы вниз шли две тоненькие влажные дорожки. Время от времени в глазах иконы возникали маленькие капельки и медленно скользили вниз… И тогда те, кто толпился возле иконы, поднимали крик: «Пла-а-чет! Родимые, пла-а-ачет, голубушка!..» И буря криков, вздохов и стенаний проносилась по толпе.

Комсомольцы, выбравшись на дорогу, молча и хмуро счищали с одежды пыль и грязь. Не переговариваясь, они дружно зашагали в поселок. Через несколько минут они нагнали знакомого — плотника Федосова.

— И ты, Федосыч, подался сюда! А еще рабочий человек! Побежал к иконе прикладываться?

— А как же, ребята! Чудо ведь, это и рабочему человеку интересно. Приложился к чудотворной, а как же… Портач работал там, не мастер, нет… Дело-то нехитрое. Купорос, скипидар да олифа. Ну, а освежить не сумел. Торопился, что ли?.. Надобно было верхний оклад снять, протереть, потом чистой олифой хорошенько смазать, а уж потом обратно оклад одевать. Вот тогда бы ничего… А уж как слезки сделаны, не знаю. Смотрел — дырки-то не видать, не видать, нет…

 

Секрет Сени Соковнина

Комсомольского собрания сегодня не объявляли, но комната ячейки была набита ребятами. Гриша Варенцов, только что пришедший из партячейки, постукивая кулаком по столу, говорил:

— Не иначе, как у них кто-то в уезде есть, все им докладает. Ведь послезавтра комиссия должна была начать в церкви Михаила Архангела описывать ценности. И про это никто не знал, только несколько человек. А уже попам доложили, и они поторопились с чудом! А теперь нам надо решать, как быть, как это самое чудо разоблачить…

— А чего там обсуждать да голову ломать! — сердито перебил его Саша Точилин. — Соберем всех ребят, всех комсомольцев да беспартийных, построимся, рванем песню «Вперед заре навстречу, товарищи, вперед! Долой Христа, Предтечу и всякий прочий сброд…» — и пусть попы да старосты попробуют помешать комиссии ценности забирать!..

— И то, ребята! — выскочила на середину Ксения Кузнецова.

Глаза ее горели, красная косынка сбилась…

— Нарисуем плакаты, маскарад устроим, такой комсомольский молебен закатим, что от этой богородицы все попы разбегутся!.. — Она топнула ногой и запела:

— Хватит, Ксюшка, — махнул на нее рукой Столбов, — Ты будешь частушки распевать, а богородица будет плакать, и ничего ты против нее не выпоешь. Только по шее заработаешь! И от мужиков и от Омулева. Нет, узнать бы, почему она плачет, как эта «хитрая» механика устроена, да и показать всем, что это чистый обман, и ничего больше. Так и Омулев говорит, и приезжие из Ладоги. А вот как это сделать? Как?

Сеня Соковнин не вмешивался в спор. Спорили старые, всей стройке известные комсомольцы. Которые еще в ЧОНе были, с винтовками против белых шли. А он, Сеня, только два месяца назад в комсомол вступил, самый молодой в ячейке, и хотя он настоящий рабочий — ученик слесаря, — а из-за своих пятнадцати лет мучается бог знает как! Та же Ксюшка Кузнецова никогда мимо не пройдет, чтобы не погладить по голове и противно сладко так сказать: «Ух ты, мой комсомольчик!» Ей бы только частушки кричать! Правильно Петя Столбов говорит: надо икону эту достать да обман разоблачить! И это сделает не кто-нибудь, не эта Ксения и даже не Точилин и Столбов, а он, Сеня Соковнин…

Мысль эта гложет Сеню уже с самого вечера. Икону сегодня перенесли в церковь, и он знает такой секрет, какой никто в округе не знает… Большое окно, что выходит в алтарь, забрано железными стрелками. Они высокие, доходят почти до самого верха, и три из них, которые справа, вынимаются. Надо только тихонечко их потянуть вверх, и тогда можно открыть окно и залезть в церковь. И он, пока не стал взрослым и сознательным парнем, со своим приятелем Ванькой Ерофеевым не один раз в церковь залезал по ночам. Несколько раз прятались там, когда в Соловья-разбойника играли, а однажды — хоть и стыдно это вспоминать! — из большого блюда просвирок четыре просвирки взяли… Конечно, он всегда в церковь лазил вместе с Ванюшкой. Одному-то страшно… Но Ванька остался в деревне, он не комсомолец, и комсомольскую тайну доверять ему нельзя. Да и времени нет…

Сеня подался к двери, открыл ее и вышел из клуба. Ночи уже светлые, это плохо. Правда, сегодня луны нет, небо в тучах и дождик накрапывает… Он оглянулся и побежал к селу. Церковь темнела среди светлой зелени, окружавшей ее. Сеня подошел к ограде. Окованная железом зеленая дверь была заперта большим замком. На паперти, укрывшись под железным навесом от дождя, съежились какие-то фигуры, закутанные в тряпье. В окне церкви еле был виден скудный огонек.

Сеня тихонько обогнул ограду, пробрался к тому месту, где она была немного выщерблена, и привычно перемахнул через нее. Полукруглую стену алтаря окружали темные кусты сирени. Под окном лежали — с тех самых пор, как их когда-то положили они с Ванюшкой, — три кирпича. Сеня взобрался на них. Сердце его билось отчаянно, он слышал этот стук так ясно, что оглянулся: не слышит ли его еще кто. Сеня взялся за правую стрелку и потянул вверх. Стрелка поддалась, он ее вынул, поставил в угол окна. Вынул вторую и третью. Осторожно нажал на створку окна, она скрипнула и отошла назад.

Сеня боком стал пробираться в темноту. Всего лишь два года назад он туда рыбкой проскальзывал. А теперь продирался с трудом, рубашка на нем трещала, известка и еще какая-то дрянь сыпалась на голову и руки. В алтаре было совсем темно, только из-за иконостаса пробивался слабый свет. Сеня повернулся животом и начал сползать на пол. Эта церковь была знакома ему до самого последнего камешка. Еще тогда, когда они с Ванькой не нашли секрета алтарного окна, он в ней бывал каждое воскресенье, а частенько и в будние дни. В этой деревне Сеня родился, вырос, и, с тех пор как он себя помнил, мать его водила сюда на заутрени, всенощные, молебны, панихиды. Водила, но и бог и молитвы ей не помогли, и умерла она от злой чахотки, оставив двух сыновей забитому работой и нищетой Сенькиному отцу…

Ощупывая руками темноту, угадывая под ногами ступеньки, Сеня подошел к иконостасу и приник глазами к прорези. Церковь была пуста. В темноте она казалась огромной, чужой. Перед царскими вратами, на аналое, покрытом куском парчи, стояла та самая чудотворная… В большом металлическом подсвечнике две восковые свечки чуть потрескивали крошечными огоньками. Икона была небольшая и ничуть не страшная. Совсем как дверка в маленьком шкафу в амбулатории, куда Сеню водили оспу прививать… Сеня вышел из-за иконостаса, подошел к иконе и снял ее с аналоя. Хотел посмотреть, как она плачет, да темно, ничего разглядеть нельзя было.

Держа в вытянутой руке икону, Сеня прошел в алтарь к светлевшему окну и, положив икону на подоконник, стал вылезать из церкви. Дождь усилился, и стало темнее. Сеня спрятал икону под рубашку и не стал лезть через ограду, а подошел к церковной калитке. На паперти было по-прежнему тихо, темные фигуры вовсе сжались в комочки. Спят.

 

Чудесная механика

Под холодным дождем, не чуя под собой ни ног, ни дороги, Сеня бежал в поселок. Сколько же времени прошло? Клуб все еще был освещен, и в ячейке по-прежнему кричали и спорили.

— Мы тут ничего не докажем! — яростно говорил Петя Столбов. — Надо, чтобы приехали из Питера самые ученые Специалисты, приехали и сказали этим дуракам: «Пусть Ананий нам ее даст в руки, пусть покажет, если действительно чудо!»

— Ну да, так они и дадут, держи карман шире! Что они, полоумные, чтобы опозориться перед всеми? Как услышат, что специалисты едут, так сейчас же икону спрячут и потайные молебны служить станут. Да еще и такое придумают, что богородица не только реветь будет, а речи контриковые начнет выдавать…

— Вот она, богородица-то…

Сеня стоял у самой двери, в руке его дрожала икона…

— Да ты что! Что у тебя за икона? Откуда?

— Та самая. Чудесная которая. Из церкви взял…

— Мамочки!.. — послышался восторженно-испуганный голос Ксении. — Украл Сенька икону! Спер чудотворную!.. Вот так Сеня-комсомольчик! А вы тут без питерских справиться не можете! Да иди сюда!..

Но Столбов уже подскочил к Сене. Не надо было спрашивать, откуда Сенька взял икону. Сенькина рубаха была изорвана и грязна. Сеня дрожал от волнения, от быстрого бега. Весь его вид показывал: человек совершил подвиг и подвиг этот достался ему нелегко…

Одного лишь взгляда было достаточно: она!.. Петя Столбов схватил одной рукой икону, другой ухватился за скользкую, дрожащую руку Сени:

— Пойдем!

Вместе с Сеней он вбежал в партячейку. За ним валом валили комсомольцы. Вокруг Омулева сидели все свои и еще какие-то чужие — видно, из уезда. Столбов толкнул вперед Сеню и, положив на стол икону, отчаянно выдохнул:

— Сенька-то Соковнин чудотворную из церкви вытащил! Вот она!

Позади тревожно и восторженно кричали ребята. Коммунисты повскакали с табуреток. Омулев положил руку на икону — совсем как на протокол собрания — и крикнул:

— Тихо! — И, обратившись к Сене, удивленно сказал: — Ты что, парень, ума лишился? Тебя кто научил?

— Никто меня не учил, — сказал Сеня; зубы его постукивали, ноги стали противно ватными, как когда-то, когда из совхозного сада привел его к учительнице сторож. — Никто меня не учил… А мы что ж, будем смотреть, как эти попы обманывают, да? А мы посмотрим, как она плачет, да и всем расскажем… А не то наколем из иконы лучинок — и в печку, как мой папаня сделал апосля того, как мамка померла… Пусть потом ищут свою чудесную!..

— Пра-а-а-вильно! Молодец Сенька! Вот это по-комсомольски! — закричали позади ребята.

— Да тише вы, огольцы! Ну хорошо, Соковнин, украл ты эту чудотворную, думал комсомольский подвиг совершил… А того не подумал, что попам от этого только выгода. Если ты ее на лучинки и в печку, они скажут, что вознеслась чудотворная на небо — не вытерпела, дескать, богородица большевистского безобразия… А узнают, кто это сделал, так ведь дураков с дубьем начнут на нас натравливать. Как же — осквернили, безбожники, охальники. Вот ведь как ты с богоматерью-то невежливо обращался — грязная да мокрая…

Саша Точилин решительно выступил вперед:

— Нет, Степан Григорьевич! Соковнин это не от несознательности сделал, а вовсе от сознательности комсомольской. Никто его не учил этому. А правильно парень рассудил! Мы с этой самой иконой пойдем к верующим и все подробненько разъясним — вот как длинногривые вас, дураков, путают!..

— Умным объяснять не надо, а дураки вас слушать не будут. А Ананий и вся эта братия скажут, что коммунисты всё сами подделали или икону подменили… Нет, товарищи! Это они, попы, с нами борются нечестными способами, а нам с ними надо бороться в открытую, честно, чтобы люди нам верили. Доказать, убедить надо людей, заставить этого Анания, чтобы он икону показал верующим. А уж нам надо смотреть, чтобы все было без обмана. Вот как надо делать! И ты, Сеня, пока никто не спохватился, тикай назад и ставь эту свою богородицу на место. И не дрожи. Да ты, никак, плакать вздумал! Ты что! Комсомолец ты хороший, настоящий наш парень, горячий — так и надо! Ну, а что чересчур погорячился — это бывает. Вот ты тихонечко иди обратно и приладь икону. И возвращайся… Вместе подумаем, как быть с ней, с этой чудотворной…

Сеня вовсе не плакал, он только сам не знал, как так получилось, — всхлипнул два раза, оттого что не получился подвиг, что Омулев не хлопнул его по плечу, не поставил в пример всем ребятам, что не выйдет он завтра на работу спокойный и гордый и не будет слышать, как за его спиной все почтительно говорят: «Это тот самый Семен Соковнин, который попов разоблачил!» И Омулев и другие люди расплывались в Сениных глазах радужной пленкой. Сеня протянул руку за иконой, но тут ее взял в руки Куканов. Человек молчаливый, не улыбающийся, серьезный.

— До чего ты, Степаныч, правильный — страх! Все рассудил верно. А о главном не подумал. Парень ведь хотел посмотреть, как попы людей охмуряют. А ты ему эту чудотворную назад в руки — и пожалуйста, клади на место… Не для того же ты, Соковнин, ее брал, да с таким небось страхом? Верно? Раз уж чудо нам в руки попало, так надобно посмотреть, как это чудо делается. Все же мы мастеровые, нам это занятно…

Куканов взял икону, повернул ее к свету и стал внимательно рассматривать. Его грубые руки слесаря ощупывали икону осторожно, нежно, настойчиво. Он умело отогнул скобки, снял металлический оклад, поднес доску совсем близко к глазам…

— Так, так… Это, значит, здесь должно быть… А, вот оно! Ишь как здорово придумали! Сейчас мы эту штуку снимем и посмотрим… Ах, вот как это они придумали! Ну, молодцы! Нет, товарищи, тут не дуролом работал, у этого прохвоста золотые руки! Как, мошенник, приспособил! Да иди сюда, Точилин, глянь! Ты лебедку паровую за два дня собрать не мог, а здесь мастер на жульничество талант свой тратит. Его б к нам — лебедки собирать!..

В комнате стояла такая тишина, какая бывает в классе на интересном уроке. Все столпились вокруг Куканова, комсомольцы даже взгромоздились на табуретки, на подоконники, маленькая Ксюша Кузнецова не постеснялась на стол залезть. Все не сводили глаз с ловких и быстрых рук Петра Куканова. Вот он нащупал какой-то бугорочек на доске иконы, полез в карман, вынул складной ножик, раскрыл и осторожно лезвием залез в неприметную щелку. Вынул маленькую дощечку, отвинтил два винтика, снял еще одну дощечку, побольше, и весь хитрый плачущий аппарат богородицы предстал перед ними. Богородица могла еще плакать долго — стеклянная пробирка на две трети была наполнена слезами. Пробирку закрывал хорошо притертый поршень. Тонкими металлическими тяжами он соединялся с крошечной педалью, приспособленной у богородицыной руки — той, к которой прикладывались преисполненные верой люди. Легкого нажима было достаточно, чтобы поршень чуточку подавался вперед и пузырек воздуха, гонимый им, нажимал на жидкость. Из пробирки шла тоненькая резиновая трубка в глубь доски.

— Правильно! Здесь и должен быть сальник, то есть, значит, ватка. Иначе слезки назад потекут… Вот мы эту ватку выймем, а здесь… Ох, жулябия! Видите — дырочки они не провернули, а прожгли тоненькой иглой. Сейчас мы это обратно положим… Ну, Степаныч, прикладывайся к чудотворной! Не хочешь? Ну, я вроде приложусь. Пальцем.

— Пла-а-ачет! Ребята, плачет! О черт! — Позади комсомольцы визжали от восторга, Ксюша от смеха чуть не свалилась со стола.

— Ну, хватит! Представление окончено! Сейчас мы это обратненько закроем… Вот этак. Завинтим. Сейчас мы эту дощечку назад приспособим… Готова к работе! Конечно, золотник на паровозе помудрее сделай, да и эта работа неплоха. Достались, видно, подлецу толковая голова да умные руки. Жалко! На, Сеня, бери свою чудотворную и неси ее в церковь. А ежели уронишь — знаешь уже, как ее чинить. Ты теперь вроде как Иисус Христос — сам можешь чудеса делать…

 

Перед обманщиками и обманутыми

Соковнин схватил икону и решительно засунул ее под рубаху. Он подбежал к двери, оглянулся на Точилина и потянул его в коридор.

— Саш, ножик у тебя есть? Ну, перочинный!

— Зачем тебе?

— Надо. Дай. Отдам ведь.

— Ну, бери. Ты только, Сеня, не вздумай чего делать!

— Да ничего я делать не буду. Так, на всякий случай…

Сеня выбежал на улицу. Дождь все шел, мелкий и непрерывный. Стало холоднее. Но Сеня уже не дрожал, и глаза его были сухи. Он теперь знал, что ему надо делать. Правильно Григорий Степанович говорит: надо по-честному разоблачить поповский обман. Чтобы все увидели! Чтобы Ананию некуда было податься! И он, Сеня, это сделает!

До церкви он добежал быстро. Не подходя к церковным воротам, он прямиком направился к знакомому месту стены, перелез и подбежал к окну. Все было на месте, и вынутые железные стрелы, как были им поставлены в угол, так и стояли. Забыл тогда, в спешке, поставить назад. Сеня, теперь уже умеючи, пролез в отверстие, стал на подоконник и спустился в алтарь. В церкви было по-прежнему тихо, огонек позади иконостаса еле мерцал. Спокойно, как у себя дома, Сеня подошел к аналою, поставил икону на место, поправил золотой кусок материи, оглядел, так ли все, и на цыпочках побежал назад. Он выбрался наружу, закрыл за собой окно, спокойно, не торопясь поставил на свои места стрелы из решетки, спрыгнул с кирпичей и оттащил их в кусты. Что делать дальше, Сеня уже знал. Он подошел к церковной паперти. Богомольцы спали тяжелым, нездоровым сном уставших и бездомных людей. Изредка кто-нибудь из них стонал во сне и пытался натянуть на себя кусок рваной дерюжки. Ежась от холода и отвращения, Сеня подполз к краю человеческого клубка, лег на холодные каменные плиты и прижался к какому-то старику. Все же человеческое тепло шло от этих жалких, бедных, обманутых людей. Они мокнут под дождем, чтобы первыми приложиться к этой самой богородице, а Ананий небось спит под пуховиком, спит и сны видит, как он с утра начнет людей охмурять, деньги с них собирать, натравливать их на коммунистов… И не знает, что песенка его спета! Что завтра утром комсомолец Семен Соковнин его разоблачит и опозорит на весь свет… Сладостные мысли в Сениной голове стали летучими, веки стало прижимать неодолимой тяжестью, и Сеня заснул. Заснул так же крепко, как будто спал дома, на теплых кирпичах большой печки.

Проснулся он не то от пронизывающего холода, не то от голосов. Было совсем светло, дождь перестал, и только крупные капли на деревьях и кустах напоминали о мокрой и тревожной ночи. Богомольцы на паперти уже встали. Они ёжились, почесывались, шептали молитвы, кланялись большому замку на церковной двери и мелко, часто крестились. Были здесь и немощные старухи, и еще крепкие старики, и две заплаканные молодайки, и несколько пацанов. И никто не удивлялся, что был среди них еще один мальчишка, с нечесаными ржавыми волосами.

Солнце уже подымалось, в кустах неистово пели птицы, с Волхова тянулся туман, когда к церкви подошли люди. Отца Анания сопровождали дьякон, псаломщик, которого на селе звали по-странному — Каледий, Митрич, старушки и старики. Многих из них Сеня знал с самых ранних своих лет. Богомольцы на паперти разобрались в две кучки, давая дорогу начальству. Молодайки упали на колени и смотрели на Анания так жалостно, будто от него и зависело все их неведомое Сене счастье. Священник задрал рясу, вынул из кармана подрясника большой ключ и стал отпирать церковь. Митрич вполголоса ругался и отдирал от двери руки богомольцев. Потом они зашли в церковь и закрыли за собой дверь.

Прошло добрых полчаса, пока Митрич снова открыл дверь и уже пополнившаяся толпа верующих, крестясь и причитая молитвы, вошла в церковь. Перед иконами горели лампадки, чудотворная была обставлена цветами, и десятки восковых свечек горели перед ней. Лицо Анания уже не было заспанным, а было торжественным и деловым. В парадном облачении он размахивал кадильницей и откашливался. Одна из молодух оказалась самой проворной. Она первая на коленях подползла к иконе и со стоном потянулась вперед губами.

— К ручке!.. — громким шепотом прошипел Митрич.

«Сейчас заплачет!» — злорадно подумал Сеня, стоявший на коленях возле самой иконы.

Действительно, когда молодушка оторвала свои губы от богородицыной руки, две капли слез появились в грустных богородицыных глазах и тихонько поползли вниз… Женщина всхлипнула, снова потянулась к иконе и языком слизнула влажный след. С громким воплем она ударилась головой об пол.

— Плачет, пречистая! Солененькими слезками плачет, родимая наша! Заступница, матерь божия! Помилуй нас, помоги, заступи от злых людей, от ворогов лютых, от болестей скорбных!

Она вопила во весь голос, нараспев, как вопят женщины на похоронах. Крик ее подхватили другие женщины, стопы и плач наполнили церковь. Стоя на коленях в углу около иконы, Сеня видел, как в настежь раскрытые двери церкви шли люди. Одни тут же падали на колени, бились головой об пол, другие входили с опаской и любопытством и, наскоро крестясь, прижимались к стенам, не отрывая глаз от чудотворной. Здесь были знакомые и незнакомые, деревенские и поселковые. Степан Глотов из конторы торжественно стоял под самой большой иконой Михаила Архангела и время от времени частым и мелким крестом крестил свой френч с огромными накладными карманами в складках…

Отец Ананий размахивал кадильницей и беззвучно открывал рот. Слов его в шуме и криках не было слышно. Потом он оглянулся, отдал кадильницу дьякону и поднял кверху руку.

— Тихо! — пронзительным голосом, перекрывшим шум, крикнул Митрич.

Толпа замолкла, только продолжали еще всхлипывать несколько женщин.

— Православные! — начал Ананий. — Чудо великое и неисповедимое сотворил господь. Повелел он — и святая икона пречистой божьей матери Одигитрии обновилась, божеское сияние снизошло, и, глядя на горести наши, на беды людские, заплакала она, искупительница наша. Се — чудо божественное, се — знак господень, и понимать его надо… — Ананий поднял палец вверх. — Тяжкие времена послал господь за грехи наши, православные! Последнее, что имеем, — храмы божьи и те предаются разграблению.

Как басурмане некогда, посягнули безбожные люди на достояние божеское. Ввергнут в узилище святой отец наш патриарх Тихон. Помолимся же, православные, чтобы послал господь силы устоять против сатаны и ангелов его. Омоем слезами грехи наши, восплачем, как плачет за нас пречистая божья матерь…

— И все ты врешь и людей обманываешь! — пронзительно, срывающимся голосом крикнул Сеня. Он вскочил с колен, кинулся к аналою, на котором стояла икона, и, захлебываясь, глотая от волнения слова, стал выкрикивать — Не верьте, не верьте, товарищи!.. Обманывают вас… Они просто жулики… Тут позади богородицы склянка с водой… И трубочки… Я сам видел… Вот сейчас отвинчу два винтика, и сами всё увидите… Мошенство это, а не чудо вовсе… Вот сейчас я вам все объясню…

Сеня стал шарить в карманах, отыскивая перочинный ножик. Нашел, вытащил и протянул руку к иконе… В наступившей гулкой тишине он слышал шум в дверях, и протяжные, не могущие остановиться всхлипы женщин, и отчаянный стук своего сердца… Как в кинематографе, он видел перед собой остановившиеся глаза молящихся, испуганно вытянутое лицо Глотова, отчаянно любопытствующие глаза какого-то подростка, искаженный яростью рот Митрича…

— Пащенок проклятый! Комсомольское отродье! Бей его, супостата!.. — Услышал Сеня крик не крик — выдох Митрича…

Чья-то сильная рука рванула Сеню в сторону, церковь завертелась перед его глазами, сильный удар сбил его с ног, и, теряя сознание, Сеня увидел, как с купола церкви одобрительно-зло смотрит бородатый бог на то, как убивают комсомольца Семена Соковнина…

 

Цена золота

— Григорий Степанович! Сеньки-то Соковнина в общежитии нету, и не ночевал он там, и никто его из ребят не видел… Боюсь я… Упрямый он парень и скрытный. Может, погорел он со своей иконой или учудил что…

Петя Столбов утратил свое обычное спокойствие. Вид у него был такой встревоженный, что и Омулеву на какую-то минуту стало не по себе.

— Да… Скрытный… Приняли хорошего парнишку в комсомол, и ходит он только на ваши собрания. А чтобы поближе его к себе, так вас тут нет!.. Ростом да годами не вышел… Пойдем-ка побыстрей в эту чертову церковь!.. Погоди минуту!..

Омулев вынул из кармана ключ, отпер нижний ящик стола, достал оттуда наган и положил его в боковой карман куртки. Потом подумал и из другого ящика взял какую-то темную палочку и печать.

— Пошли!..

Они почти бежали по грязной улице поселка. Их окликнул веселый бас взрывника, идущего на работу.

— Куда бежишь, Степаныч? Прикладываться, что ли, к чудотворной? И Петьку Столбова к божескому делу приучаешь!.. — И Макеич гулко захохотал, довольный своей шуткой.

Рядом с ним залился смехом Гриша Варенцов.

— Шутковать, Макеич, некогда… Вот боимся, что с нашим Сенькой неладное приключилось. Пошли с нами! И быстренько!..

Теперь они бежали вчетвером. Гриша Варенцов подпрыгивал на своей хромой ноге. По размытой дороге они сбежали вниз и увидели церковь. И у Омулева сразу же ёкнуло и забилось сердце: что-то действительно случилось… Гулкие крики и неистовый шум вырывались изо всех окон церкви. На паперти люди, не сумевшие войти в переполненную церковь, вытягивались, становились на цыпочки, чтобы разглядеть что-то происходившее внутри… Омулев и его товарищи подбежали к двери. Они расшвыривали и оттаскивали людей, и вид у них был такой, что перед ними все расступались. Работая руками и локтями, они пробивались к алтарю, где слышались глухие удары, злобное сопение, дикие выкрики…

По знакомой разорванной и окровавленной рубахе, по ржавым волосам узнал Столбов Сеню в том окровавленном комке, что валялся на полу… Нагнувшись, бывший староста Митрич бил этот комок ногами, обутыми в тяжелые, добротные сапоги… При каждом ударе он хакал, как мясник, разрубающий мясо… Взрывник схватил его за шею и железной рукой пригнул книзу.

— Стой!.. Убийцы!.. Или уже Советской власти нет, что вы тут, гады, детей убиваете! А ну, выходи все из церкви! Быстро! Быстро! А ты, батюшка, куда торопишься? Погоди, со мной выйдешь! Ребята, берите Сеньку — и в больницу. Глотов! Ты это куда выбираешься? Давай помоги тащить парня. Стоял тут, смотрел, как ребятенка убивают, гнида! И ты, паразит царский, подымайся, туши свечи да выходи со мной…

Омулев стоял перед царскими вратами, широко расставив ноги. Правая его рука была слегка засунута за пазуху, она как бы срослась с рукояткой нагана. Рядом с ним стоял взрывник, черные его усы встали торчком, руки были сжаты в кулаки… Толпа вываливалась из церкви — притихшая, остывающая… Омулев с попом и старостой вышли последними. Омулев обернулся к Ананию:

— Доставай ключ. Запирай церковь. Давай, давай, слуга божий! Вот так. Ну, а теперь и я для крепости приложусь…

Он вынул из кармана палочку сургуча, пошарил по карманам, вынул сложенную газету, что всегда курил, оторвал кусок бумаги, обернул замок, зажег спичку и стал капать расплавленным сургучом на бумагу. Потом достал медную печать, дыхнул на нее и приложил к сургучу. Повернулся и подошел к краю паперти. Перед ним стояла толпа людей — молчаливая, ждущая…

— Ну вот… Да неужто в этом вашем святом писании написано, чтобы детей убивали… И где? В храме божьем! Ему же, Сеньке-то Соковнину, пятнадцать лет всего… Да вы же его все знаете. Он же здешний… Да у вас самих дети есть, а стояли и смотрели, как эта контра царская его сапожищами глушит!.. Совесть ваша где, люди? А неправ он — докажите! Не кулаками да сапожищами, а докажите, если правда ваша! А я скажу вам, за что парня убить хотели. Ведь знаете, вышел декрет от Советской власти — изымать из церквей ненужное золото да серебро, чтобы хлеба купить, людей спасти от неминучей голодной смерти в Поволжье. Кто по-настоящему верует, хоть пусть по темноте своей заблуждается, тот с охотой эти камешки да золото отдаст. Ну, иконы там святые, а ведь подсвечник да кадило — они какой же святостью покрыты? И, кажись, идут они на самое богоугодное дело — людей спасать! Так нет! Потому что для этих вот золото сильнее веры. Я так скажу: золото — это ихняя вера! И за него глотку готовы каждому порвать. Ты, отец Ананий, молчи уж, это я про тебя говорю! Ты же придумал это чудо — богородица, видишь, плакать начала! Твоего серебра да золота ей жалко стало! Ну, вот что… Кто из вас хочет сам, своими глазами, посмотреть, кто прав: парень этот или отец Ананий со старостой, ждите нас. Через два часа придем с комиссией из уезда, с людьми от Советской власти. С вами вместе распечатаем церковь, вместе войдем, и пусть выбранные вами осмотрят чудотворную. Мы и прикасаться не будем — только скажем, что и как делать… И, если чудо настоящее и натурально плачет богородица, уйдем, все оставим как есть… Ну, а если жульничество чистое, тогда не взыщите! Иконы и все прочее останется на месте — молитесь, если вам так хочется, а ценности, как предписано декретом, возьмем. А заодно и тех, кто вас обманывает, кто убийствами в храме божьем занимается! Вот так!.. Пошли, батюшка, в Совет. Да не дрожи, не дрожи… Через пару часов вернемся вместе назад. И, ежели ты праведник, бог тебя в обиду не даст, защитит! Правильно я говорю? Ну, и ты иди, защитничек престола… Раньше царский престол защищал, теперь, вишь, божий… За парня ты ответишь!..

* * *

— …Сень, Семенчик!.. На газету, погляди… Что ж это — про золото и серебро прописали, а про твой геройский подвиг ничего! А ты у нас самый-самый геройский комсомольчик! Я так своему Сашке Точилину и сказала: вот выйдет Сенечка из больницы — я только с ним буду плясать и частушки петь! А?

— Да ну тебя, Ксюшка!.. — недовольно пробурчал Сеня.

Он стоял у раскрытого окна волховстроевской больнички. Было уже совсем по-летнему тепло, на улице хохотали ребята. И Саша Точилин, и Петя Столбов, и хромой Варенцов — все были тут… Сеня развернул серый листок газеты «Вестник Новоладожского уисполкома»… Вот тут, внизу, напечатано: «Изъятие церковных ценностей для помощи голодающим Поволжья. Изъято золота 1 фунт 10 золотников 86 долей. Серебра — 33 пуда 9 фунтов 60 золотников 69 долей»…

Ух ты, сколько! Тридцать три пуда! А жалко, что золота только фунт с небольшим… Это сколько же хлеба у капиталистов можно на это золото и серебро купить? Небось все же много — ведь тридцать три пуда!.. Конечно, хорошо бы, если бы было еще дальше пропечатано: «А помог забрать это золото и серебро волховстроевский комсомолец Семен Соковнин, который начисто разоблачил поповский обман с иконой, которая плачет… И даже пострадал за это от руки контры…» Ну, да все равно — все здесь знают теперь, что он, Семен Соковнин, свой комсомольский долг выполнил! И пусть эта сорока Ксюша Кузнецова над ним не посмеивается… Ему так сам Омулев и сказал: ты, Семен, свой комсомольский долг выполнил и в глаза людям должон смотреть прямо и гордо… Ну, а что он потом его отругал маленько, так ведь это никто не слышал…