На пороге ночи
— Ну, вот и все твое хозяйство… Дело, видишь, не хитрое, но серьезное. Ты, Семен, не сторож, а часовой, даже побольше… Только помни: записывать надо аккуратно каждый час. Как дойдет до отметки четыре с половиной — замеряй каждые полчаса.
— Василий Иванович! А когда опасно будет?
— Как дойдет до отметки пять метров — дело пахнет керосином… Да до утра, думаю, не дойдет! Ну, а если что — стучи в рельс… Посылай за мной, за Кандаловым, вообще — распоряжайся! Ты же парень бедовый! С попами и богородицей справился, неужто реку не одолеешь! Стало быть, я пошел, а ты командуй. Пока!
Сеня Соковнин посмотрел вслед начальнику работ Пуговкину и, когда коренастая фигура его растворилась в темноте, повернулся к своему хозяйству. Оно действительно было несложным: в сбитой из досок будочке на неотесанном столике лежали журнал, карандаш и стоял зажженный фонарь «летучая мышь» — на случай, если с электричеством что случится. Самый главный инструмент был привязан шнурком к пуговице и лежал в кармане куртки — часы… Сеня ах вынимал поминутно. Первый раз в жизни он держал в руках часы, и их тиканье, спокойное и неторопливое, его успокаивало.
Семен вышел из будочки и зажмурился от резкого, ледяного ветра, дувшего с Ладоги. По шатким мосткам он подошел к мерной рейке, укрепленной к крайнему ряжу, и, хотя только что с начальником работ был здесь, снова посмотрел: вода стояла на отметке 3,4… А в журнале они только что вписали первую запись — 3,3… Новая Сенина работа называлась «водомерный пост». В конторе старший делопроизводитель Глотов пренебрежительно сказал: «Что ж тебя, такого героя, из рабочих в сторожа производят? И заработок на полтора червонца меньше… Ты потом в контору жаловаться не приходи! По своей воле…» Но от слов Глотова радостно-тревожное настроение Сени не испортилось. Он знал: от него и его расторопности зависит судьба всего сделанного за все эти годы… И он даже вздрогнул от страшной мысли, что река, которую они укрощали, может взбунтоваться и раскидать все — вот этот полукруг плотины, множество ряжей, ледозащитные стенки, баржи и огромное, в лесах, здание станции…
Сеня подошел к журналу и — в который уже раз! — стал его рассматривать. В толстой конторской книге, неохотно ему выданной Глотовым, была только одна запись: «13 апреля 1925 года. 10 ч. 30 м. вечера. Верхняя отметка воды — 3,3 метра». А теперь уже больше. Надо записывать? Нет, надо ждать!.. А осталось сколько? Сорок три минуты… Как противно ждать!..
Ночь была полна звуков, странных и тревожных. Сквозь шум ветра пробивались какие-то далекие и глухие раскаты — будто где-то гроза идет. Громко и неприятно шуршали льдинки у края ледозащитной стенки. Изредка с шумом выстрела лопалась какая-то доска.
Нет, в будке ждать еще хуже… Сеня подошел к мосткам. Под яркой электрической лампой, висевшей над мерной рейкой, был виден большой кусок ледяного поля замерзшей реки. Узенькую желтую тропку, по которой они бегали всю зиму, пересекла косая трещина. Свободное пространство чистой воды перед ряжевой перемычкой стало совсем маленьким, и было ясно, что лед надвигается на стенку незаметно, но неотвратимо — как большая стрелка на его часах. Вода подошла уже к отметке 3,6… А записывать еще рано — осталось десять минут… Семен с трудом, поминутно глядя на часы, дождался, когда они прошли, потом побежал в будку и сделал следующую запись: «11 часов 30 минут вечера. Верхняя отметка воды — 3,7 метра».
«Вот не буду, целых полчаса не буду выходить из будки», — уговаривал себя Соковнин. И выдержал, хотя это было ему очень, очень трудно. А в двенадцать часов вода стояла на 4 метрах… И никакой уже чистой воды у стенки не было. Лед подошел, уперся в стенку, и она слегка потрескивала.
…Может ли понять какой-нибудь такой, как этот Глотов, каково ему, Семену Соковнину, здесь одному против грозной реки? Поселок наверху спал. Сеня угадывал в темноте квадраты окон, за которыми были ночной покой, тепло… Все спят, и никто не знает, что ему, Сене, предстоит решать: быть тревоге, шуму — вызывать их всех, будить этих спящих людей или оставить их и дальше спать спокойно… Каждые несколько минут Соковнин бежал на мостки. 3,81… 3,87… 3,94… Теперь надобно записывать каждые полчаса… Эх, надо бы чаще — как же Василий Иванович так спокойно отнесся к этой реке! Уже четвертая запись — 4,23…
Река больше не притворялась. Она трещала и гудела. Она уже набрала силы и примерялась, как ей лучше сокрушить вставшую на пути преграду. Доски теперь лопались оглушительно каждую минуту, и, хотя Семен знал, что за ними — толстые бревна ряжей, набитые землей и щебнем, все равно было страшно. Наверно, как в бою… А вода неумолимо ползет вверх. 4,40… 4,52… 4,61… 4,70…
Уже рассветало. Теперь Сеня бегал в будку только каждые полчаса, чтобы застывшими, непослушными пальцами записывать цифры, становившиеся все более и более тревожными. Он не сходил с дрожащих под ним мостков и в сером, неуверенном свете раннего утра не сводил глаз с реки. Лед на ней почернел и вздулся. И широкая дорога, шедшая через нее, и множество желтых троп, проложенных мальчишками, были перерезаны, сдвинуты… У ряжевой стенки льды налезали друг на друга. Они ползли вверх с шумом, уверенные в своей силе. От ледозащитных бычков, совсем недавно поставленных, к берегу шли толстые смолистые канаты. Некоторые из них были накрепко привязаны к стволам редких сосен, некоторые уходили в землю — к закопанным толстым бревнам, которые назывались страшно и похоже — мертвяки… Сеня опасливо потрогал канаты — они стали похожи на железные балки…
Вдруг странный звук раздался совсем неподалеку от Семена, где-то внизу, в земле. Сеня обернулся и увидел, как медленно, в нескольких саженях от него, там, где уходил в землю канат, начинает вспухать земля. Она подымалась горбом, сама по себе, как будто из могилы, как в страшной книге, сейчас встанет мертвец… И потом из этой разверзшейся на глазах у Сени могилы с оглушительным воем вылетело что-то огромное, черное… Вылетело и трахнулось в лед у самого берега… И сейчас же с грохотом пушечного выстрела лопнул, как будто его топором перерубили, рядом канат. Мостки под Сеней заколыхало, и он совершенно явственно увидел, как дрогнул соседний ряж, как выскакивают из пазов бревна и с шорохом стала сыпаться земля…
Дело пахнет керосином
Соковнин подбежал к рейке. 4,92… Вот оно, начинается! Скользя по глинистой тропке, Сеня подбежал к висевшему на дереве рельсу. Он схватил еще с вечера приготовленный большой болт, и гулкие, тревожные звуки развеяли его тревогу и неуверенность. Сверху кто-то незнакомый скатился:
— Чего такое? Что, стенку рвет? Ух ты, что делается! Давай беги за Пуговкиным, за Кандаловым! Зови всех!
Но Пуговкина уже не надо было звать. Он бежал к берегу — свежий, несонный, будто был здесь рядом, за кустами, и только дожидался, чтобы его вызвал Соковнин.
— Дело пахнет керосином, Василий Иванович! Мертвяки летают! И вот тот ряд подался! А вон видите — лед-то, лед сейчас через плотину полезет!..
— Это пусть лезет… Бей, бей в рельс, не жалей его!.. А ты давай в контору! Скажешь — вчерашняя разнарядка отменяется. Все артели сюда. Пусть позвонят на конный двор — всех грабарей на берег, к плотине! И пусть берут со склада все, что есть, — кирки, лопаты. Макеича, взрывника, разыскать — и ко мне сюда! Быстро! А ты, Семен, — на пост! Что бы тут ни было — каждые пятнадцать минут записывай подъем воды. Вот это твое дело, в другие не лезь!
Пуговкин распоряжался спокойно, уверенно. И от этого у Сени стала проходить бившая его дрожь. Он вернулся в свою будочку, которая уже была набита людьми. В одно мгновение все изменилось на только что одиноком, пустынном берегу, где был он, Сеня, один на один с рекой… 5,18… 5,23… Ого! 5,30… Лезет, лезет! Волхов идет на штурм плотины!
Но теперь против Волхова стоял уже не один Семен Соковнин — теперь с ним были все, вся Волховстройка! Бежали вниз десятки, сотни людей. Бежали плотники, плитоломы, грабари, монтажники, бетонщики, такелажники, взрывники, бежали слесаря, бежали пожарники и конторские, бежали все, все, кто строил эту станцию… Наверху и внизу было черно от людей. Лошади, храпя и оседая на задние ноги, свозили грабарки, куда были кинуты инструменты, канаты, тачки. Кандалов в своей застегнутой наглухо инженерской куртке, в инженерской фуражке расставлял людей на места работы. Рыжий экскаваторщик Юра Кастрицын уже бил киркой по каменистой земле и пронзительно кричал ребятам из ячейки:
— Давай, давай, словесной не место кляузе! Бей сильней.
Стоя у своей будки, Семен мог видеть всю картину сражения людей со взбесившейся рекой. Ожесточенно копали землю и укладывали в глубокие ямы мертвяки, обмотанные канатами; по доскам, уложенным поверх ряжей, тачками возили и ссыпали щебень и землю; плотники сбивали толстые четырехбревенные боны.
— Смотри, отчаянные какие! По льду бегут! Сейчас ухнут!!
Две черные фигурки, перескакивая через трещины, бежали по реке. По подпрыгивающей походке того, что был пониже, Сенька узнал Гришку Варенцова. Взрывать будут!.. Взрывники остановились посредине ледяного поля. Гришка опустил на лед маленький ящик и вместе с товарищем — Макеич это, что ли? — стал долбить лед пешнями. Даже издалека было видно, как летят брызги льда… Вот они наклонились, уложили ящик, протянули к нему что-то длинное и побежали назад. У берега Макеич остановился, нагнулся, а потом взрывники полезли в гору. Через несколько минут ухнуло, столб мелкого льда и воды поднялся вверх. Даже до Семена долетели брызги. Ледяное поле вокруг места взрыва пошло трещинами, как оконное стекло, когда в него с силой кинули камень…
Но ничего не изменилось. По-прежнему вся неподвижная, нетронутая масса льда упорно, всей своей чудовищной силой жала на плотину. Сеня исписывал третью страницу журнала: 5,62… 5,84… 5,90… 6,07… Теперь река уже не издавала отдельные тревожные звуки. Она ревела, стонала, трещала… Через водосброс она свергалась вниз водопадом, рассыпалась желтым кружевом, подымалась вверх плотным туманом брызг… Льдины вздыбливались друг на друга, они отрывались от массы льда и переползали через плотину, срывая доски и бревна, сгибая защитные железные балки… Уже несколько бычков ледозащитной стенки были сдвинуты со своих мест, накренились, вот-вот они рухнут, и вода со льдом их сомнет, кинет вниз, разделается с ними со всей своей яростью и жестокостью… И Семену уже нечего было делать. Водомерная рейка ушла вся под воду, торчал лишь никому не нужный ее кончик, и никому уже не нужны были Сенькины записи, и его работа, такая прежде важная и нужная, стала казаться ему бесцельной.
Выдержит или не выдержит! Наверно, об этом думали и те, кто были только зрителями, стояли наверху, на высоком берегу. Среди множества женщин и детей, сбившихся плотной толпой, выделялось несколько человек, одетых не по-нашему, в аккуратненьких костюмах, светлых плащах, при галстуках… Это шведы… Совсем недавно они приехали монтировать машины и вот вышли из чистенького и уютного домика, специально для них построенного, и пришли смотреть: справятся большевики пли же не справятся? А рядом стоит этот гад, Глотов, в своем френче и размахивает руками, как будто он по-шведски умеет!
Так что ж, ему, комсомольцу Семену Соковнину, теперь быть с ними, со шведами, с Глотовым, с женщинами да пацанами! Стоять у своей никому не нужной будки да глазеть, как его товарищи, мокрые и грязные, с рекой воюют! Сеня вбежал в будку, подвел под своими записями жирную черту, захлопнул журнал и спрятал в углу под столиком. Потом подумал мгновение, вынул из кармана часы, в последний раз приложил их к уху, насладился тиканием и положил часы на журнал. Он еще раз оглянулся, увидел, что продолжает гореть фонарь, дунул на него и решительно выбежал из будки.
«К ребятам побегу мертвяки закапывать», — решил было Семен. Но не успел. Первым, кого он увидел, был Пуговкин, который призывно махнул ему рукой.
— Сюда, Семен! А ну-ка, беги как можешь быстрей в контору, там Кандалов, спроси — разыскал ли он Графтио и разрешает ли он опускать щиты… И сейчас же назад! Как на салках!
…Когда Семен добежал до конторы, у него выскакивало сердце, он задыхался, в глазах потемнело. В почти пустой конторе несколько женщин на него зашикало:
— Да тише! Не кричи! Иннокентий Иванович с Питером разговаривает…
Дверь в кабинет Графтио была открыта, и Сеня — впервые и без всякого разрешения — вбежал туда. У стены, около большого деревянного телефона, стоял Кандалов и кричал в телефонную трубку:
— Не пойму… Не слышу!.. Барышня, соедините меня снова с Ленинградом!.. — Он начинал отчаянно вертеть ручку сбоку. — Генрих Осипович, я вас снова слышу! Говорите!.. Да, вода на предельной отметке… Крайние ряжи правого берега сдвинуты, но держатся. Сломано два бычка. Плотина в порядке, но балки перекрытия деформируются! Василий Иванович предлагает перекрыть водоспуск, чтобы поднять уровень, сломать поле и пропустить лед поверху… Нет, не знаю! Да это мы замерим!.. Щиты в готовности! Буду звонить через час…
Кандалов оторвался от телефона, перевел дух и только теперь увидел Соковнина.
— Василий Иванович велел спросить…
— Да, да… Беги назад, скажи Пуговкину, что Графтио приказал сначала замерить скорость движения воды… Если есть пятнадцать метров в секунду — опускать щиты Стоннея. Если меньше — ждать! Через час Графтио снова будет на проводе. Я сейчас тоже иду…
Расталкивая зевак, Семей по скользкой тропинке скатывался вниз к реке. Он проскользнул между лопотавшими по-своему шведами, грубо толкнул локтем Глотова — ух, паразит! Нет того, чтобы за кирку взяться! — и мгновенно разыскал Пуговкина. Тот заставил его два раза пересказать, что говорил Кандалов, и сказал:
— Пошли со мной! Эй, Семен Петрович! Давайте сюда вертушку!
Они побежали к плотине. Кто-то сунул Пуговкину палку, на конце которой была почти игрушечная штука: загнутые металлические лопасти были насажены на стержень, на верхнем конце — циферблат, как на Сенькиных часах… Почти такие же вертушки они в деревне делали из дерева и играли в мельницы… Пуговкин передал Сене эту игрушку, и он стал пробираться за начальником работ по гребню плотины.
Вот где было страшно! Только здесь, сверху, становилось видно, какая невероятная сила в этой реке! Безбрежное ледяное поле напирало на плотину, и Сеня всем телом чувствовал, как она трясется под ударами льдин, как непрочно все содеянное людьми перед громадой воды и льда… Но думать об этом было некогда. Пуговкин смело перепрыгивал через покореженные доски, гнутую арматуру, через быстрые потоки воды, прорывающиеся там, где льдины особенно высоко вздыбились.
Пуговкин остановился перед самым большим потоком, он стал на четвереньки и осторожно сунул в воду нехитрую свою игрушку. Он двигал ее то ближе, то дальше, всматриваясь в циферблат.
— Ох, стар становлюсь, глаза надо менять!.. Сеня, гляди, где стрелка? Гляди внимательно, без выдумки!
Но Семену не надо было ничего выдумывать. Он совершенно отчетливо видел, что каждый раз, когда вертушка опускалась в воду, стрелка сразу же резко подавалась направо и останавливалась около цифры «17».
— Семнадцать, Василий Иванович!
— Ну, семнадцать так семнадцать! Теперь уже не имеет значения! Держи вертушку, и давай вертаться! Да осторожно ставь ноги, раззява! Нырнешь рыбкой вниз — тебя все пожарники в округе не сыщут!
Да нет. Сеня совершенно не боялся, и слова Василия Ивановича его не испугали. И только по почтительно-удивленным глазам людей, стоявших на берегу, по тому, как предупредительно протягивали им руки, когда они сходили с плотины, Соковнин догадался, что все же не простое это дело — бегать по плотине сейчас…
Уже не спрашивая начальника, Сеня побежал вслед за Пуговкиным к водосбросу. У его могучих бетонных стен, возле железных ворот, стояли инженеры, рабочие, курил папиросу невозмутимый Кандалов.
— Ну как? Семнадцать метров в секунду? Больше ждать нельзя ни одной минуты! Опускайте щиты Стоннея!..
Щиты Стоннея — это огромные, толстые стальные ворота. Почему они так не по-русски называются, непонятно. Их делали не в какой-нибудь Швеции, а в Питере, привезли сюда, и Сеня не однажды бегал смотреть, как эти железные громады устанавливают на каких-то особых цепях, как ловко они ходят в стальных пазах бетонных стенок.
Рабочие бросились к огромным колесам с железными ручками и завертели их. Створки стали сдвигаться и опускаться туда, вниз, к водяному потоку, желтому кипению… Вот они уже достигли воды, с силой раздвигают ее, перекрывают водопад, сразу же ставший бессильным, маленьким. Щиты опущены, и только жалкие ручейки воды, текущие вниз по черному железу, напоминают о том буйстве, что было здесь всего лишь несколько минут назад.
Что будет дальше? Вода поднималась быстро, это можно было видеть по тому, как люди отбегали от берега. Они тащили вверх канаты, инструменты, какие-то доски, а вода шла за ними, настигала, хватала за ноги, кружилась в затапливаемых кустах, забирала брошенные бревна, щепки, забытую лодку… Теперь уже все на берегу были только публикой, только зрителями. И Сеня вместе с ними стоял, ничего не делал, не отводил глаз от того, что творилось на реке.
Вот где было буйство! Льды у самой плотины ломались, взбирались друг на друга. Они переползали через плотину и со страшным шумом рушились вниз, срывая бревна, доски, щебень… Толстенные бревна ломались, как спички, их подбрасывало вверх, потом они беззвучно падали в хаос льда и воды… Выдержит или снесет?!
Вдруг раздался такой треск, что на какое-то мгновение он заглушил все другие страшные шумы. Ледяное поле разломалось на несколько огромных кусков. Оно двинулось на плотину, нависло над ее гребнем и стало рушиться вниз с грохотом, который, казалось, в самом Питере можно было услышать…
— Пошла! Пошла! — отчаянно кричали вокруг Семена.
И он кричал вместе с ними. Кричал, крепко вцепившись в чей-то рукав. И только через несколько минут увидел, что это рукав начальника работ, что рядом с ним стоит Пуговкин и так же, как он, как другие, кричит:
— Пошла! Пошла!..
Потом Пуговкин всмотрелся в Соковнина и, ничему не удивляясь, спокойно, как будто на собрании в клубе, сказал:
— Вот так-то, брат Семен! Однако надо посмотреть, что же там, на плотине, делается… А? И как же нам это сделать? Пролететь над рекой как?
— Аэроплан из Питера, Василий Иванович!
— Ха! Что придумал! Зачем нам питерский аэроплан? У нас свой, волховстроевский, найдется! Полетим не хуже, чем на питерском!..
И, расталкивая людей, Пуговкин зашагал в сторону. Не раздумывая, Сеня двинулся за ним. Как же он, все здесь знавший, не пропустивший ничего интересного, что делалось на стройке, не знал, что под боком у него есть настоящий, свой, волховстроевский, аэроплан! И где же начальники его ловко так прятали, что ни он и никто из ребят-комсомольцев про это не знали? В позапрошлом году, когда они ходили по улицам поселка и кричали «Керзону лорду — в морду», они собирали деньги на Доброфлот, на советские самолеты… Может, на эти деньги и построили свой, волховский, самолет да и спрятали его так надежно, что никто про это не узнал?.. И где же тут у них настоящий аэродром и эти… ну, где аэропланы стоят,, ангары?..
Над рекой
Но Пуговкин шагал не к спрятанным где-то ангарам, а просто шел к бетонному заводу. По дороге он взял за рукав Кандалова, что-то ему сказал, и вот уже они шли вдвоем, а Сенька как привязанный шел позади. Бетонный завод стоял не у самой воды, а приткнулся к высокому, гористому берегу. Около его зданий и высокой башни, засыпанных цементной пылью, вросли в землю толстые железные опоры канатной дороги. Отсюда вагонетки с бетоном скользили на колесиках по толстому тросу, они бежали через всю реку и по невидимой и неслышной команде останавливались на нужном месте, опускались вниз и вываливали свой груз в тело плотины. Десятки раз Семен, один и с ребятами, прибегал на берег глядеть, как красиво летят вагонетки через реку, как гудят натянутые тросы, и всегда ему приходила в голову сладкая и страшная мысль — вот покататься бы!..
И вдруг Сеня сразу же догадался: вот он, этот волховстроевский аэроплан! Полетит Василий Иванович! Сядет в вагонетку и полетит через всю реку, и все увидит, как на аэроплане… нет, даже лучше — ведь никакой аэроплан не может остановиться посреди реки, чтобы можно было разглядеть, что там, на плотине, делается!
А Пуговкин уже толковал с мастером канатной дороги и сердито ему говорил:
— Да знаю, знаю, что не полагается… И что ты начальник, тоже знаю… Так ведь и я тут, на Волховстройке, не подсобник! Так что снаряжай, брат, вагонетку… Кстати, и безопасность, про которую ты толкуешь, проверим… Подавай свой шарабан!
Рабочие подкатили вагонетку. Железные борта ее были облеплены застывшим бетоном, и была она совсем не такой нарядной и легкой, какой казалась снизу, когда смотришь на нее плывущую в синеве неба… Кандалов взял Василия Ивановича за руку, отвел в сторону и начал что-то ему горячо доказывать. Пуговкин досадливо отмахивался…
— Да нет, Иннокентий Иванович! Нечего нам вдвоем там делать! Ничего не случится, пустяки это, а все же одному из нас надобно быть внизу. Вдруг застрянет вагонетка, и будем мы болтаться час-два, как обезьяна на проволоке… А на берегу кто распоряжаться будет? Ну, еще кого-нибудь возьму!
Подхваченный дрожью необыкновенного, что сейчас может с ним случиться, Семен подбежал к Пуговкину:
— Я, Василий Иванович, я… Я полечу! Возьмите меня, Василий Иванович!
— Ха! Не отстал, значит, от меня Соковнин!.. Прямо как адъютант!.. Не боишься, значит? Правильно, и не надо бояться техники! Вот, Иннокентий Иванович, возьму с собой Соковнина. Человек испытанный, известный богоборец, специалист по небесам… Мне с ним нигде страшно не будет!.. Ну, Сеня, залазь в карету!
Пуговкин и Семен перелезли через борт и очутились в вагонетке. Ничем она не напоминала карету, была грязная, скользкая и совсем не солидная. И она противно раскачивалась на весу, и легкая тошнота подступала к Сенькиному горлу, и сердце его стремительно стало со своего места уходить книзу…
— Пускай!
Что-то щелкнуло, вагонетка подумала мгновение и медленно покатилась по тросу. Земля, только что бывшая здесь, под ногами, стала уплывать, и вот уже внизу, под ними, и Кандалов, и мастер, и рабочие…
Они пролетают над толпой людей, задравших к ним вверх головы, позади остается берег, заливаемый пенистой водой, и уже под ними широченная река, по которой несутся льдины, куски дорог, бревна, кучи навоза, опрокинутые лодки, какие-то сорванные ворота… Все это неслось стремительно, мелькало в глазах, и все рушилось через плотину.
Пуговкин и Сеня сидели на корточках, вцепившись в борта вагонетки, которая раскачивалась из стороны в сторону. Наверху свистели колесики, и этот свист был слышен, несмотря на рев воды, треск ломаемых бревен, громовое уханье падающих с плотины льдин. На самой середине реки вагонетка дрогнула, остановилась и начала, как показалось Семену, падать вниз… Сеня оторвал руку от борта вагонетки и вцепился в куртку Пуговкина… Тот понимающе взглянул на Семена, наклонился к нему и, перекрывая грохот половодья, крикнул:
— Ничего, ничего, Семен! Мы сильнее! Ты гляди — стоит голубка! Ничего с ней река сделать не может!
Вот здесь, над самой плотиной, было видно, что яростный Волхов действительно ничего не может сделать с плотиной. Через ее гребень неслись массы воды и льда. Время от времени какая-нибудь большая льдина срывала несколько бревен, в кипении пены была видна изогнутая железная балка. Но тело плотины стояло твердо и непоколебимо. Она была построена на века, и не было на свете такой силы, что могла бы убрать с дороги реки вот это — сделанное ими всеми, волховстроевцами… Вот так на них наскакивают белые, капиталисты, с таким же ожесточением бьют они в плотину Советской власти, и так же ничего у них не получается, так же в бессильной злобе разбиваются они о сталь и бетон и со скрежетом падают вниз, в реку, уносящую их куда-то далеко, навсегда…
— Василий Иванович! Как на войне!..
— Война и есть, Сенечка! «Так громче, музыка, играй победу, мы победили, и враг бежит, бежит, бежит…» — вдруг неожиданно запел Пуговкин.
— «Так за Совет Народных Комиссаров мы грянем громкое ура, ура, ура!..» — подхватил Семен.
Вагонетка уже катилась назад, к толпе товарищей, друзей, подбрасывающих вверх шапки, пританцовывающих, орущих… А старый инженер Василий Иванович Пуговкин и молоденький комсомолец Семен Соковнин, сидя на корточках в грязной, раскачивающейся вагонетке, не пели — кричали ту самую, старую комсомольскую, боевую: