Еще в детстве, учась в школе, задумал я разыскать людей, служивших когда-то в легендарной чапаевской дивизии. Они славу в боях добыли и в родное село принесли.

Первым делом направился к старейшему жителю, которого односельчане зовут Ермаком Тимофеевичем, хотя во всех документах он значится как Ермаков Тимофей Федорович. Сказали мне, что ему давно перевалило за восьмой десяток, но он сохранил силу богатырскую и память отменную. Вскорости я и сам убедился в этом: при знакомстве Ермак так пожал мне руку, что потом целый день пальцы ломило. Историю села он знает лучше ученого академика. Любому земляку может дать точную характеристику: кто, когда и от кого родился, где воевал, с кем дружил, на ком женился, в каких краях побывал и в каких побывать хотел бы…

Долго толковали мы с ним у завалинки, вороша дела давно минувших лет. Смеркаться стало. Ермак позвал меня в дом, за стол усадил. Я спросил его:

— Знали вы, Тимофей Федорович, Чапаева?

— Как же! — Он проковылял к столу, тяжело сел против меня, коренастый, узловатый, как древний дуб. — Доводилось встречаться. Это до того было, как меня казаки расстреляли.

— Расстреляли? Вас?

— А кого же еще?! Знамо дело, меня. Под хутором Жигулевским. Оружейным залпом. Потом штыком пырнули. Семь разов! — Ермак поднял подол рубахи, и я увидел синие вмятины на теле. — Это еще что! Вот тут пуля. От офицера в подарок. Землицей, злодей, меня сверху присыпал. Я из энтой могилы едва выкарабкался. Из мертвых, можно сказать, воскрес. И прозвали меня с той поры Ермаком… Чапаевцы — вообще народ живучий, двужильный. Все, как есть, Ермаки!

— Ну, таких-то, как вы, пожалуй, единицы, — не согласился я. — Немногие ветераны остались в живых.

— Это как сказать. Летами-то я постарше самого Василия Ивановича Чапаева. Остальные бойцы, выходит, помоложе. В сынки мне годятся. Вон хотя бы Ванюшку Фролова взять. Орлом смотрит! А тоже у Чапая в кавалерии служил. А Колька Ермаков? А Иван Петров? А Ермолай Стулов, Терентий Дюжев, Мишка Рязанцев…

Пошел я к старикам, которых Ермак назвал. Толстую тетрадь с собой прихватил. Всю ее, от корки до корки, исписал — старым красногвардейцам было что вспомнить. И когда прощался с последним из них, думал, что в селе теперь не осталось ни одного чапаевца, у которого бы я не побывал…

— Немудрено начать, мудрено закончить, — усмехнулся моей самонадеянности седой чапаевский боец. — Нас, стариков, ты, кажись, всех навестил. А про молодых-то вовсе забыл. Ты к бывшим чапаевским разведчикам ступай — их в селе предостаточно. Своими глазами убедишься — один к одному! Орлы! Прямо хоть снова в бой! По сей день в колхозе работают, всем прочим трудящимся пример подают. Вот так-то. В нашем полку, было б тебе известно, мы целый отряд из юных разведчиков образовали. Лихие, безбоязненные парнишки! По тылам колчаковским шастали, ценные секретные сведения добывали и обо всем начдиву Чапаеву докладывали. У Василия Ивановича такой излюбленный маневр был: нагрянуть на врага неожиданно, исподтишка, чтобы он и опомниться не сумел, и сражение с неприятелем вести по-хитрому, осмотрительно, в дурацкое положение его ставить. А чтобы действовать с таким умным расчетом, надобно заранее знать, где и в каком количестве разместились вражеские части, разгадать, какие боевые планы у них, куда намерены двинуться дальше. Без таких сведений хитрый маневр не учинишь. Вот и направляли мы в тыл к неприятелю своих разведчиков. Составляя план наступления, Чапаев непременно опирался на донесения разведчиков и при их содействии такие неожиданные и смелые удары по белому войску наносил, что победа всякий раз была за нами, за чапаевцами. Так что бывалым разведчикам есть что вспомнить. Коли про наши подвиги надумал писать, то к ним поди, к разведчикам. У них и память острее, и грамотность в советское время постигли. Они тебе всю нашу сулакскую историю как на ладони преподнесут: Чапай привечал молодых-то.

— Так-то оно так, — осторожно заметил я, — но ведь с той поры, посудите сами, более полувека прошло. Сомнительно, чтобы чапаевцы молодыми остались.

— А ты не сумлевайся. Народ у нас какой? Хитрющий, настырный, пронырливый народ, скажу тебе. Крестьянской закваски. Они, ежели надобно, на прямой обман пустятся.

Я не понимал, к чему он клонит, о каком обмане речь ведет, и решительно вступился за земляков:

— Это вы уж слишком… Я знаю…

— Чего ты знаешь? Ничего ты не знаешь! — перебил он меня. — Чапаев на что шустрый и зоркий мужик был, одним взглядом мог дать цену человеку, но и его иные наши сулачи вокруг пальца обводили.

— Как так? — удивился я.

— А вот так. Петьке Козлову и четырнадцати не было, а он семнадцатилетним прикинулся. Ивашка Щенников, Лешка Кулешов, Ваня Зайцев, да и другие многие себе по одному-два годка накинули, чтобы, значит, в чапаевскую дивизию попасть. Моложе семнадцати не брали. Вот они и жульничали… А ты — лишнего наговариваю! Я-то поверней твоего знаю, какой у нас в селе народ живет. Если есть мужик постарше семидесяти, можешь не сумлеваться — самый натуральный чапаевец!

Я послушался совета ветерана-чапаевца. Когда встречался с кем-нибудь из пожилых колхозников, исподволь, чтобы самому не попасть впросак и не смутить человека, сводил разговор к гражданской войне и как бы между прочим справлялся, не доводилось ли ему служить у Чапаева. И всякий раз выходило — доводилось…

Я даже со счета сбился — сколько же в селе чапаевцев? А после разговора с директором местной школы Павлом Матвеевичем Шелухиным и вовсе запутался. Дело в том, что Павел Матвеевич еще совсем молодой человек, в чапаевские времена его на свете не было, но и тот, оказалось, — чапаевец…

Я решил, что Павел Матвеевич шутит, и быстро переключился на веселый лад.

— Ну конечно же, — заулыбался я, — в детстве мы все в чапаевцах ходили. Верхом на палку, шапку набекрень, ученическую линейку в руку и айда крапиву стегать: «Смерть белому Колчаку! Я — Чапай! Я шутить не люблю!»

Но Павел Матвеевич сказал вполне серьезно:

— Район наш как называется? Краснопартизанский! А колхоз — как? «Чапаевец»! Вот и выходит, что все мы — наши деды и отцы, которые здесь партизанили, у Чапаева в дивизии служили, их сыновья и внуки, которые теперь в колхозе «Чапаевец» работают и ходят в чапаевскую школу учиться, — все мы и есть чапаевцы. Как же нас еще назовешь?! — И лишь после этих слов улыбнулся. — Вот вам и «Я — Чапай! Я шутить не люблю!..» А мы и не шутим!

Любопытные истории, рассказанные теми, кто делал историю, я собрал в одну книгу и решил показать ее жителям других городов и сел, чтобы и они узнали о большой революционной славе маленького села.

 

ВЕСЕЛЫЙ НРАВ ГЕРОЮ НЕ ПОМЕХА

Наш Чапай веселой удалью славился. Сам герой и других воодушевлял на подвиг. Конный ли, пеший ли — всегда Чапаев впереди. Перед неприятелем стойко держался, пулям не кланялся.

Он и нас, бойцов своих, учил не бояться опасности, не робеть даже тогда, когда вражья сила оказывалась раз в семь сильнее нашей.

— Одному хорошо против семерых воевать, — внушал он нам. — А вот семерым против одного трудненько. Семерым нужно семь бугров для стрельбы, а тебе — один. Один бугорок везде найдешь, а вот семь бугорков найти непросто. Ты один-то лежи да постреливай. Одного убьешь — шесть останется, двух убьешь — пять останется… А когда шестерых убьешь, то один уж должен сам напугаться тебя… Ты заставь его руки вверх поднять и бери в плен. А взял в плен — веди в штаб. Трусят только зайцы перед собакой, а боец Красной Армии ни перед кем робеть не должен!

Чапаевскую науку мы крепко усвоили. Гнали белых по всему фронту, дрались по-чапаевски отважно и лихо. Каждый стремился в бою поближе к командиру быть, не отстать от него.

— Главное, орлы, — говорил Чапаев, — в бою не теряться, носа не вешать. Веселый нрав герою не помеха. Храбрость с удалью под ручку ходит. Люблю и я, грешным делом, людей посмешить. Как вышутишь, так и выслужишь. Не верите? Могу доказать. Мне в германскую четырех «Георгиев» на грудь повесили. За что — спросите? А я так отвечу: за веселый нрав, за лихость в бою.

Справлялись мы у бойцов, которые в первую мировую войну вместе с Василием Ивановичем в одном полку служили, и они нам во всех подробностях поведали, как дело было, за какие заслуги Чапаев четырежды был награжден наивысшим солдатским орденом — Георгиевским крестом.

Так вот, было б тебе известно, Чапаев, попав на фронт, в первом же сражении отличился.

Русский полк тогда стоял у крепостных стен Ивангорода, а германский гвардейский резервный корпус — в устье речки Пилицы, притока Вислы. Весь день громыхала канонада. Лишь поздно вечером наступило затишье. Измученные солдаты стали засыпать. И тут Чапаев расслышал в междуречье, неподалеку от тропинки, ведущей к Висле, какие-то странные шорохи. Потом лягушки заголосили. Чапаев сразу смекнул: неприятель свободно может обойти полк, отрезать русских от реки. При таких мыслях какой же сон!

Побежал Чапаев к ротному и стал проситься в разведку. Тот разрешил, выделил ему десять солдат.

Предчувствие не обмануло Чапаева: в темноте пробирался к реке большой отряд. Ясное дело, русскому полку ловушка готовится. Как оттеснить врага от реки? У Чапаева десять разведчиков, а неприятельских солдат — хоть пруд пруди! И решил Чапаев взять врага на испуг. Разбросал он своих разведчиков в темноте цепочкой, подальше друг от друга, и приказал криком навести страх на противника.

Те так и сделали. Изо всех сил заорали: «Ура!» Бросились, вскинув штыки, на врага. Первым, конечно, бежал Чапаев. Он громче всех кричал:

— Бей их! Никакой пощады! Правый и левый фланги, вперед! Ура!

Вражеские солдаты подумали, что на них целый полк наступает. Испугались, подальше от реки попятились.

Вот и выходит, что чапаевская находчивость сорвала вражеский план.

Утром ротный перед строем объявил рядовому Василию Чапаеву благодарность и самолично прикрепил к его солдатским погонам нашивки ефрейтора. Потом сказал, что командование представляет храбреца к награждению Георгиевским крестом.

А вскоре заслужил Василий Иванович и второго «Георгия». В Карпатах случилось это. Весна была. В горах — грязь непролазная. В дождь и слякоть по крутым склонам пробирались наши солдаты, только что отвоевавшие Перемышль, к Ужокскому перевалу. Хорошо чувствовать себя победителем! Грязь на подошвах не такой тяжелой кажется. Да и спешить особенно было некуда. Неприятель удрал, оставив на дороге разный хлам, — попробуй догони его!

Добрались солдаты до ровной площадки в горах и устроили привал. Отдыхают, а Чапаев по сторонам поглядывает, присматривается. А как же иначе — разведчик! Привлекла его внимание дорога, уходящая от долины в северо-западную сторону. Дорога как дорога, но больно уж чистая. Ни единой соломинки, ни единого окурка на ней. Неужели противник не заметил эту дорогу? А может быть, не захотел оставлять следов? Тут и собака ничего не вынюхает. Неприятель хитер. За ним глаз да глаз нужен.

— Разрешите разведать дорогу! — обратился к ротному Чапаев.

Ротный ухмыльнулся только. Он-то был твердо убежден, что немецкий обоз на эту дорогу не сворачивал. Значит, в разведке нет надобности. И лишь из уважения к своему ефрейтору сказал:

— Если уж так тебе хочется, то ступай один. Помощников от меня не жди…

Чапаев в ответ козырнул радостно:

— Одному даже удобнее!

Не прошло и часа, как он возвратился обратно.

— Ну вот, я же говорил — напрасные хлопоты, — самодовольно подкрутил усы ротный.

Однако прав оказался не он, а ефрейтор. На горной дороге, в лесной чаще, как сообщил Чапаев, стоит в полной боевой готовности немецкая горная артиллерия. Кроме того, в лесу множество солдат-пехотинцев. Наверное, полка два, не меньше.

— Судя по всему, — доложил Чапаев, — противник намерен нанести по нашему полку боковой удар.

Но не удалось врагу осуществить свой коварный план. Солдаты перегородили дорогу каменными глыбами, чтобы в случае необходимости отразить натиск неприятеля… А утром, после боя, все поняли: если бы не своевременное донесение Василия Чапаева, Белгорайскому полку ни за что бы не спастись от поражения.

У третьего чапаевского «Георгия» история, пожалуй, поинтереснее этой. На нейтральной полосе, можно сказать, завоевал он эту награду. Так уж случилось. Враг от наших попятился, а наши вперед не пошли. Подкрепления стали дожидаться. И между боевыми позициями образовалась ничейная полоса. Там, в самом центре, одинокая халупа-развалюха стояла. Остальные-то домишки при обстреле в прах превратились, а этот чудом уцелел.

Стал Чапаев наблюдать в бинокль. В окне то и дело старушечье лицо появлялось. Не успела, видимо, старуха вовремя халупу покинуть, вот и мечется с перепугу.

Вдруг старуха исчезла. Чапаев насторожился. Пристальней прежнего стал смотреть. Как будто ничего подозрительного. Но до слуха какой-то странный, клокочущий звук донесся. Что такое?

Чапаев решил проверить. Пополз к халупе. К завалинке приблизился и слышит: шум в кухне. Чапаев — туда.

И тут взору его веселая картина открылась: долговязый вражеский солдат со старухой дерется. Хватает ее за волосы, ругается непонятно. Старуха отпор дает — пинает солдата, вопит что есть мочи, а руками к груди курицу прижимает. Курица вырывается, кудахчет отчаянно. Солдат — цап ее за голову и в свою сторону тянет. Из-за нее, из-за курицы, оказывается, весь сыр-бор. Голодный вояка позарился на чужое добро, решил курятиной разговеться. Да не тут-то было. Чапаев схватил его за шиворот да как вскрикнет по-петушиному. Солдат с перепугу опешил, отпустил курицу. А Чапаев его головой об стену.

Старуха обрадовалась, что курица цела осталась, и быстренько за печь юркнула. Чапаеву не до нее было. Он неприятельского солдата в спешном порядке, чтобы противник не заметил, за шиворот через нейтральную полосу к своим окопам поволок. Пока добрались, к пленному сознание вернулось. «Вот и хорошо, — подумал Чапаев. — Раз язык заработал, значит, молчать не будет — выложит в штабе все военные секреты, какие знает».

Пленный, как выяснилось, знал очень многое. И ничего не утаил. Пользуясь его ценными сведениями, наши не стали ждать подкрепления, ударили по противнику и захватили территорию, которая еще совсем недавно считалась нейтральной.

Халупа со старушкой, таким образом, оказалась на нашей стороне. Встретив Чапаева, хозяйка поблагодарила его за спасенную курицу. А Чапаев поблагодарил старушку за третий Георгиевский крест, который ему вручили за «языка», захваченного в ее доме.

Про четвертую награду, полученную Василием Ивановичем на фронте, солдаты рассказывали с особым удовольствием…

Однажды поступил приказ — выбить неприятеля из укрытия! А как его выбьешь, если он, неприятель-то, вот уже который день по нашим окопам из того самого укрытия минометными снарядами шпарит? Только наши соберутся в атаку, а они из-за придорожных кустиков — бац! бац! бац! Никакого спасения от пуль и снарядов! Что делать? Тогда Чапаев и говорит:

— Надоела мне эта минометная чехарда. Кончать надо! Пойду задушу вражеский миномет!

Товарищи спрашивают:

— Каким же это образом?

А Чапаев отвечает:

— Таким. Пусть Шалимов и другие наши ребята-гармонисты свои гармошки в руки берут и камаринского играют. Во всю ширь мехов! Чтобы противник услышал. А я тем временем спектакль представлять начну.

Не поняли солдаты-гармонисты, про какой такой спектакль речь. Но перечить не посмели. Сгрудились в окопе возле Чапаева и по ладам ударили. А Василий Иванович им:

— Еще громче жарьте! Так, чтобы стрельба заглохла!

Те изо всех сил стараются, все шибче и шибче играют. Неприятель, видимо, услышал. Смолкла минометная пальба. Чапаеву только того и надо. Взбежал он на окопный бруствер и давай камаринского отплясывать. Ноги ходуном ходят. Никто не ожидал такой лихости: ни друзья, ни враги. Всем интересно поглазеть.

Противник в укрытии зашевелился. Вражеские головы из кустиков высунулись. Смотрят и удивляются: что за человек на боевом плацдарме пляску учинил? В своем ли уме, не рехнулся ли? Любопытство заело. Не стреляют. Решили выждать, чем дело кончится.

А Чапаев знай себе ногами семенит — то чечеточной дробью ударит, то вприсядку пойдет, то руки, словно крылья, разбросает и закрутится в лихой пляске. Чтобы поспеть за ним, гармонисты стали играть еще шибче. И Чапаев, вскинув голову, в плясовом вихре рванулся вперед — все ближе и ближе к окопам вражеским, к тому самому месту, откуда миномет стрелял…

И вдруг оборвалась пляска. На какой-то миг замер Чапаев. Потом, не дав зрителям опомниться, стремительно, одну за другой метнул сразу две гранаты в кустарник, где миномет спрятан… Чего-чего, а уж такого подвоха враг меньше всего ожидал от русского плясуна!

Домой с германского фронта Василий Чапаев возвратился в чине старшего унтер-офицера с четырьмя «Георгиями» на гимнастерке. Полный георгиевский кавалер!

Разглядывая его боевые кресты, детишки как-то спросили отца:

— За что ты их получил, папа?

Чапаев усмехнулся в усы и ответил:

— Первого «Георгия» мне дали за то, что я громче всех «ура!» кричал. Второго — за зоркий глаз и отменный нюх. Третьего — за куриное кудахтанье и петушиное кукареканье. Ну, а четвертого «Георгия» получил за исполнение камаринского — с детских лет я пляску эту ловчее других отплясываю. Запомните: в боевом деле всякая шутка хороша, коли она победе служит!

 

ОРЛЯТА ЧАПАЯ

Меня частенько спрашивают, как это я, такой молодой да щуплый, в чапаевской дивизии очутился? Что верно, то верно, мне и пятнадцати не было, когда Василий Иванович меня на боевое довольствие зачислил. Хитрость помогла. Самого Чапая, можно сказать, вокруг пальца обвел. Цельный день в студеной речушке Большой Иргиз торчал, чтобы простуду нагнать и своему писклявому голосочку солидность придать, постарше, чем есть, представиться… Мелкоту, было б тебе известно, по строгому чапаевскому запрету в дивизию не пропускали. Вот и приходилось изворачиваться.

Пошел, значит, я, хриплый-то, к начальству в штаб. Встал в один ряд со всеми прочими добровольцами. Часа полтора поди на цыпочках стоял, к потолку тянулся. Аж ноги заныли. Но настоящего своего роста не показал. За семнадцатилетнего сошел. Что ж касается голоса, то тут я запросто мог с кем угодно тягаться, хоть с древним стариком. Скрипел и дребезжал, как немазаное колесо телеги. Помогло!

Да разве я один такой? Многие в дивизию проникли недозволенным способом, желая рядом с героем Чапаем биться за народную власть.

Одни, те, что ростом повыше, без особого стеснения надбавляли себе лишних два-три годика. Другие же, сбежав на фронт от родителей, принимались без зазрения совести убеждать начдива, что им, сиротинушкам, податься будто бы некуда, окромя как в чапаевскую дивизию. Знали: Чапаев сирот особо привечал, в беде не оставлял. Третьи, наиболее смекалистые и прыткие, просились в разведку, они понимали — на войне без юных разведчиков не обойтись: они и родную местность до кустика изучили, и неприятель к ним, малолетним, не столь подозрительно относится.

Дадут юнцам задание в неприятельский тыл сходить, а они потом ни в какую из дивизии отлучаться не желают. Прилипнут к Красной Армии — не оторвешь! Вот и получилось так, что в некоторых полках дивизии образовались целые отряды из подростков-разведчиков. Они безбоязненно шастали по лесам и степи, городам и селениям, добывали о белогвардейском воинстве ценнейшие сведения и тем самым помогали Чапаеву наносить по врагу неожиданные, сокрушительные удары. Лихие были ребятишки!

К юным хитрецам-разведчикам Василий Иванович относился по-отцовски и — бывали случаи — самолично награждал смельчаков именным оружием — наганом или шашкой. А одному нашему разведчику — чапаенку Ягунову — он подарил в награду за храбрость свою фотокарточку с дарственной надписью. Только тот Ягунов оказался вовсе не Ягуновым, а Ягуновой. Девчонкой, значит.

Такая вот веселая история приключилась. Четырнадцатилетняя Лидка, сестра секретаря Самарской комсомольской ячейки Саши Ягунова, задумала, значит, стать чапаевкой. А как станешь, если девчонок к дивизии и на версту не подпускали! И Лидка — шустрая была девчурка! — пустилась на прямой обман: наголо остригла волосы и переоделась мальчишкой. От паренька ее, задиристую и курносую, с твердой, решительной походкой, ни в какую не отличить. Мужик, да и только.

Чапаевская дивизия в то время стояла неподалеку от Самары в селе Воскресенка. Лидка пришла в штаб к Чапаеву и сказала, что осталась без отца и матери, хочет служить бойцом в дивизии.

— Стрелять из винтовки, как из рогатки, умею, — похвасталась она. — Если понадобится, и рану перевяжу. И на коне с саблей могу. Возьмите!

Не один месяц провела она в дивизии. Ходила в бой и разведку, перевязывала раненых и ухаживала за конем, была ординарцем командира и выступала во фронтовом театре. И никто даже подумать не смел, что это вовсе не мальчик, а самая натуральная девчонка-комсомолочка.

К стыду своему признаюсь: я в одном отряде с Ягуновым, то бишь с Ягуновой, служил, а того не ведал, что с девчонкой дело имею. Дружками были, трижды вместе по деревням в разведку ходили — и никаких подозрений!

Мы с ней на фотокарточку однажды заснялись. Вот полюбуйся: в обнимку стоим и на фотографа глазенки таращим. Разве скажешь, что рядом не парень, а девчонка стоит? То-то! Никакого отличия. В галифе и папахе. Только усов не хватает. А уж о храбрости, о боевой смекалке и говорить не приходится — тут она любому мальчишке нос могла утереть. Проказница, каких поискать, ловка и проворна, словно фокусник. А как лихо барыню отплясывала, озорные частушки пела простуженным, как у меня, голосом — тут любой артист позавидовал бы!

Знай я, что ее Лидкой, а не Ленькой зовут, разве стал бы в обнимку фотографироваться? Ни за что! Я в те годы девчат сторонился, не желал терять своего мужского достоинства. И надо же — так опростоволосился! Не меня, а ее, девчонку, Чапаев всякий раз близ себя сажал, когда из общего котла солдатский бульон хлебали. Каждому хотелось быть поближе к начдиву, да не всякого он таким почетом одаривал.

А вот тебе еще один снимок. Чапаенок Петя Козлов, землячок мой, в праздник Красной Армии подарил. Еще тогда, в гражданскую. Тут он заснят с нашим общим приятелем Ванюшкой Ратановым. Моложе его и не было, пожалуй, никого в нашей разведке. Полюбуйся только: стоят два чапаевца, Петр и Иван. А чапаевцам и четырнадцати нет. Ванюшка-то, видишь, какую строгость на лицо напустил? Изо всех сил пыжится казаться старше своих лет. Да где там! Лицо-то, посмотри, пухленькое, словно у девчонки, и шея по-цыплячьи тонкая. А Наполеоном смотрит! Военную фуражку со слюдяным козырьком набекрень сдвинул, руку за борт шинели засунул. Герой героем! А шинель-то аж до самых пят, в ботинок можно не одну, а две такие, как у него, ноги засунуть. Огромаднейшие ботинки, на толстой подошве. В таких шагать да шагать… Вот он и шагал. До полной победы над Колчаком шагал. А потом белобандиты в смертельной схватке его ранили и, озверев, на части порубали. Вот так-то…

Помню, как Ванюшка впервые у нас в дивизии объявился. Весной дело было. Перед походом на Уральск. Пристроился он в хвост отряда, когда мы через степь шли. На плечах, как сейчас помню, дряхлый пиджачишко, на голове — рыжая, выгоревшая под солнцем отцовская фуражка. Она ему беспрестанно на нос наезжала. Военную-то, с козырьком блестящим, ему посля подарили, за успешную разведку. Полковой портной по заказу нашего комбата Баулина специально для него маленькую сшил, чтоб на голове не болталась. Подходящих фуражек в дивизии не нашлось, как ни искали.

Однажды Чапаев увидел его, коротышку, в красноармейском строю и спросил удивленно:

— Кто такой? От шестка два вершка…

Ванюшка не растерялся. Отрапортовал по-военному:

— Чапаевский боец Иван Ратанов! Пришел сражаться против буржуев за счастье трудового народа! Пока всю, какая есть, контру не доконаем, домой не вернусь! Я себе клятву такую дал.

Чапаеву такой ответ по душе пришелся. Разрешил он мальчонке в дивизии остаться.

— Ну, коли такая клятва, — сказал, — домой отсылать воздержусь. Служи, хитрец, в разведке. Авось повзрослеешь на солдатских харчах.

А вскоре к хутору Михайловскому, где мы разместились, направился большой отряд белых. Вот тут-то Ванюшка и проявил свою боевую смекалку, не дал врагу захватить хутор,

Под его началом отправились местные мальчишки по дворам. Стали крестьянские бороны собирать. Волокли их за хутор и бросали в бурьян, повернув зубьями кверху. Загородили таким образом все подходы к хутору.

Чтобы торчащие зубья не были заметны, набросали травы поверх, а на дорогах присыпали еще и пылью. Со стороны посмотришь — вроде бы и ничего опасного. Но попробуй шагнуть — ого! Не поздоровится.

Когда ранним утром белоказаки на полном скаку подлетели к Михайловскому, многие кони угодили копытами в железные решетки борон, заржали дико, закружились на одном месте. А наши пулеметчики ударили тем временем из засады.

Врагу не удалось прорваться в хутор. Ванюшины бороны помешали!

А на следующее утро отличился в сражении Ванин дружок Петя Козлов — помешал белоказакам захватить полковой штаб. А произошло это вот каким образом. Когда бойцы легли спать, комбат приказал Пете быть часовым на церковной колокольне — смотреть, нет ли белых в степи. Уже начинало светать. Вдруг — трах, бабах! «Не иначе, лазутчик белоказачий, — подумал Петя. — Стреляет где-то рядом. Нужно бить тревогу!»

И схватил веревку колокола. Ударить, однако, не успел — увидел внизу пастушонка с кнутом. Выходит, это он щелкал, сгоняя коров. Вот так выстрел!

Петя облегченно вздохнул и навел бинокль подальше за село. Было видно, как стадо, подгоняемое пастушонком, тянется к пастбищу. Тут Петя насторожился. Что такое? Стадо не пошло на пастбище, свернуло на степной тракт. На дороге ни травинки, зато пыли по колено. Непонятно, зачем пастушонок погнал коров туда? Рыжее облако пыли висело над степью, окутывая непроницаемой завесой отставшую половину стада. Пыль ползла по степи все ближе и ближе к селу.

Вдруг смутным силуэтом что-то мелькнуло в пыли… Не показалось ли? Нет, точно! Лошадиная морда! Один конь, другой, третий… Целый эскадрон прячется за стадом! Впереди, сгорбившись, жмется к коровьему боку человек во всем черном. Рукой дергает. Ясно: уздечкой жеребца к земле пригибает, чтобы тот над гуртом не возвышался.

Петя резко ударил в колокол. Задрожала, заухала чуткая медь, тревожным звоном разорвала утреннюю тишину. На пустынной сельской улице первым появился начальник штаба Андрей Чернов. Он бежал босиком, протирая глаза на ходу. Но его маузер был уже наготове. Следом за ним к штабу со всех сторон спешили красноармейцы.

Казаки один за другим вскакивали в седло и распугивали коров на дороге. В пыльном облаке метались белые молнии клинков. Цо-цо-цо… Слышно, как, приближаясь, всхрапывали кони, били подковами по мостовой. С гиком и визгом выскакивали на улицу казачьи сотни.

Андрей Чернов стрелял из маузера по наседающим на штаб казакам. Храпящие кони взвивались на дыбы, мерцая высветленными подковами, метались перед домом.

— Так их! В хвост и гриву! — крикнул Петя и сбежал с колокольни, чтобы вместе с Ваней Ратановым и другими чапаевцами помочь Чернову отстоять штаб, над которым развевался алый флаг.

Горячка боя переместилась от штаба к крайнему дому, где расположилась пулеметная команда. Плотно заперев входную дверь, вражеские солдаты не давали нашим пулеметчикам выйти на улицу. Петя Козлов, прячась от белоказаков, обежал двор, подкрался к дому пулеметчиков и снял засов, наложенный на дверь.

Красноармейцы выкатили пулеметы и стали поливать врага свинцовыми очередями. С новой силой разгорелся в селе бой.

С дальнего конца улицы, выставив вперед штыки, двинулась на белых красноармейская цепь. Она теснила их к церкви. Белые повернули назад. Но улизнуть в степь им не удалось. Пастушонок выгнал коров на дорогу. Грозно мыча, они неслись прямо на казаков. Кони испуганно шарахались. Белым податься некуда — со всех сторон они были окружены. Оставался лишь один выход — руки поднимать…

Чапаев с конницей прибыл в село, когда бой уже затих. Комбат и начальник штаба рассказали ему о боевой находчивости юных чапаевцев. Василий Иванович велел немедленно позвать к нему смельчаков — Ваню с Петей. И минуты не прошло, как те явились. Чапаев самолично похвалил подростков за боевую находчивость.

— Из молодых, да ранние! — сказал он. — Правду, видно, говорят — старый старится, а молодой растет. Золотопогонникам несдобровать, коли не только бывалые солдаты, но и мальцы безусые их в оборот берут, в хвост и гриву бьют. Молодцы, орлята!

Вот с того самого дня и стали нас, юных бойцов дивизии, называть орлятами Чапая.

Гордились мы, старались в грязь лицом не ударить. В любом деле на Чапаева равнение брали. Куда он, туда и мы. Как орлята за орлом!

 

ПЕРВАЯ ПЕСНЯ

Шла по степи рота. Пестрели заплаты на серых шинелях. Рубахи выглядывали из дыр сермяжных зипунов, бурых от солнца. Обшарпанные кожухи лупились, сбрасывая с себя, словно картофельную кожуру, жалкие островки кожи.

Густая тень бежала перед строем и наползала на коренастую фигуру молодого ротного командира Алексея Рязанцева, шагавшего во главе колонны. Где-то впереди глухо и тяжело ударяли орудия, вспыхивали короткие зарницы взрывов. Весенняя земля, не успевшая высохнуть, смачно чмокала под солдатскими ботинками.

Брели, опаленные войной и солнцем, пропахшие табаком и порохом, еще совсем молодые солдаты. Отвоевав станцию Семиглавый Мар на самой границе Уральского белоказачьего войска, они ступили на землю, которая еще вчера считалась вражеской. Это была их первая победа в бою. Оттого и сияли улыбки на обветренных, почернелых лицах.

— А наш Чапай-то каков, а?! — надвинув рваный треух по самые брови, восхищенно говорил Луке Булычеву черномазый и длинный как жердь Степка Радаев. — Он саблей вжик-вжик… Словно бритвой!

— Саблей-то и я косил по-чапаевски. — Лука задирал веснушчатый нос и важничал, потому что во вчерашнем сражении неотлучно находился при командире.

— Твоей саблей, Жар-птица, только лозу ломать. Тупа, как колун.

— Ничего, казаки и тупую запомнят! — Лука любовно погладил рукоятку клинка, висевшего на боку, и косо посмотрел на Степку. Обижался он за Жар-птицу. А все из-за рыжих волос — сияют, как намасленные! «Вот схожу еще разок в атаку — перестанут дразниться», — успокоил себя Лука и снова вспомнил вчерашнее: — Чапаевская голова — это да! Соображает почище полководца Македонского. Загнал, как мышей, казаков в ловушку! Они нас с другой стороны ждали, у железной дороги. А мы на них — с тыла. Как снег на голову с горы свалились. Хотели нас одурачить, да сами в дураках остались. Вот что значит командирская голова!

— Голова всему начало, — согласился Степка. — Повезло нам. Таких командиров, как Чапай, наверное, даже в древности не бывало. Не чета каким-нибудь там генералам!

— А я, братцы, про одного генерала песню знаю, — вступил вдруг в разговор шустрый Ванюшка Шапошников, который славился полнозвучным тенором и потому считался незаменимым запевалой в роте. — Дед эту песню с турецкой войны привез.

— Спой! — попросил, сверкнув узкими глазами, круглолицый крепыш Петька Козлов, страшный охотник до пения.

Когда-то он дискантом пел на клиросах в сулакской церкви, но поп назвал его голос козлетоном. Петька разозлился, сказал попу, что тот опиум народа, и подался в переписчики сельсоветских бумаг. «Был певцом, стал писцом», — посмеивались над ним дружки-приятели. Но долго смеяться им не пришлось: из всей мальчишеской компании именно его, четырнадцатилетнего Петьку Козлова, зачислили в чапаевский полк. Повезло же!

— Ну спой, чего тебе стоит! — пристал он к Ванюшке, голосу которого давно тайно завидовал. — Спой, а то я про попов и жуликов знаю разные песни, а про генералов — ни одной.

— Ладно. Я не такой жадный, как у судакского попа певчие. Дарю генеральскую!..

Ванюшка одернул потрепанную тужурку, поправил картуз и, вытянув шею, запел.

— Забористая штука, — похвалил Петька со знанием дела. — Под такую и маршировать можно. Жаль, про белого генерала…

— А мы генерала выкинем, а на его место Чапаева поставим. Как?

— Что ж, попробуй!

Ванюшка затянул то же самое, но с именем Чапаева:

Петька принялся подпевать. Запели и другие ребята.

— А что, получается! — возликовал Петька и толкнул в бок Булычева Луку. — Чего молчишь, Жар-птица?

— Спела б рыбка, да голоса нету…

Песню рота освоила с ходу.

Скакавшие мимо кавалеристы придержали коней и стали прислушиваться. Ванюшка глянул на них и осекся. Потом и другие, завидев во главе эскадрона Чапаева, смолкли.

Худощавый загорелый Чапаев крепко сидел на золотисто-рыжем донском жеребце. Края мохнатой черной бурки, свисавшей с плеч, доставали до шпор, укрывая поджарые бока лошади. Норовистый конь играл под седоком, бил копытами. Чапаев натянул поводья, приструнил жеребца, спросил громко:

— Ну, чего замолкли? Аль Чапая заробели? Так он же не черт рогатый. Черт от песни бежит, а Чапай на песню. — И обернулся к конникам: — Правильно я говорю?

— Да-а-а-а, — раздалось согласно.

— Ну так пойте! Мне, признаться, почудилось, будто и меня поминают в песне. — Чапаев примял на голове папаху, повернулся к строю лицом: — Ну так как же вы меня окрестили? Запевай, кто самый горластый!

Петька двинул плечом Ванюшку Шапошникова:

— Давай. Чего уж…

Ванюшка втянул в себя воздуха побольше и, выпятив грудь, рявкнул:

— Э-э! Стой! — оборвал песню Чапаев. — Не желаю с генералом в одной компании. Не пойдет, давай по-другому.

Шапошников не растерялся и тут же сочинил новое начало:

— Не совсем складно, но ничего, сойдет! — сказал Чапаев. — Значит, «веселил своих ребят», говорите? Н-да. Пошутить я, конечно, не прочь. Особливо, когда свободен. В бою не до шутки. Тут, брат, победу живее хватай за хвост и в нашу сторону перетягивай… Верная песня! А дальше в ней что?

Вдохновленная чапаевской похвалой, запела вся рота. Даже охрипший Лука стал подтягивать. Петька Козлов одернул его:

— Поешь — хорошо, а перестанешь — еще лучше. Заткнись.

— Сам заткнись! Твоим козлетоном только молитвы петь… — И Лука, стараясь перегорланить Петьку, стал петь вместе со всеми:

Когда рота допела до конца, Чапаев буркнул:

— Мрачновато что-то… Тягомотина. Волком взвоешь от такой песни. Солдату не о смерти положено думать, а о победе! Ясно? Иначе что же получится? Один нос повесит, другой, а третьего, глядишь, на кислятину потянет. А тут — вражья пуля. Кислой миной ее не вспугнешь. Солдата-орла храбрость красит. А значит, и песня ему нужна ядреная, такая, чтоб белым генералам тошно сделалось!

Сказал это, пришпорил коня, поскакал в степь вместе с эскадроном.

И рота зашагала дальше. Ванюшка Шапошников на высочайшей ноте затянул про Чапаева. Хриплый мужицкий хор дружно поддержал его.

После слов о солдате, который «буйну голову повесил», песня стала меркнуть, разлаживаться, а потом и вовсе оборвалась. Рота вновь завела первый куплет.

— Что ж, мы так и будем на одном месте крутиться? — спросил ротный и осудил запевалу. — Куцая у тебя, Шапошников, песня! Сообрази что-нибудь…

— Кто я вам — Пушкин?

— Раз командир приказал, будешь на сегодня Пушкиным! — отрезал ротный. — Без песни ноги тяжелеют.

Шапошников с Петькой долго спорили, подбирая слова для новой песни. Слов-то, хороших и верных, нашли много, да не ложились они ладно в стих, не звучали по-песенному.

— Это тебе не закорючки в бумаге ставить, — напомнил ротный Петьке Козлову о его недавней писарской должности и громко скомандовал: — Рота, привал! Пущай Пушкины подумают…

— Что ж им одним мозги иссушать? — пожалел дружков длинный Степка Радаев. — Давайте делать песню сообща. Ум — хорошо, два — лучше, а целая рота — и подавно!

— Тихо! Слушайте, сочинители! — приказал ротный. — Пока дойдем до Шипова, песня должна быть! Да такая, чтоб Чапаеву по душе.

— Будет! — отозвалась рота.

И точно — с привала бойцы маршировали под собственную песню:

Рыжий Лука напрягал глотку и безбожно перевирал слова. Его натужный хрип мог загубить песню. Но другие, твердые, голоса сразу же смяли неверный звук и понесли песню ровно и сильно.

До Шипова оставалось версты две, когда бойцы заметили чапаевский эскадрон.

— Песню! Насколько хватит глотки! — распорядился ротный и всплеснул, как дирижер, руками.

Махал ротный хотя и с величайшим воодушевлением, но явно невпопад. Да бойцам и не нужен был дирижер. Они уже жили своей новорожденной песней, дышали ею, и она, бурная и торжественная, свободно выплескивалась в степь, звонкими волнами гуляла по пригоркам и лощинам, по дороге, исхлестанной снарядами, по раздолью, затянутому в мягкий шелк молодой зелени.

Спаянная песней рота пела весело, слаженно:

Чапаев подъехал ближе, прислушался, сказал с улыбкой:

— Мотив-то ваш, да слов моих густо понатыкано. Все Чапаев да Чапаев… А что я один, без орлят моих? Кулак без пальцев! Культяпкой много не навоюешь…

И тогда рота грянула дальше. Запела зычнее прежнего:

— Ну вот, это другой коленкор! — похвалил Чапаев. — Теперь, считай, песня у нас своя есть. Надо добывать вторую…

Он привстал, отделившись от седла, уперся ногой в стремя, звучно крикнул конникам:

— Эскадрон, к бою! Вперед за новой песней!

Сабля, лязгнув, выметнулась из ножен, серебром сверкнула над чапаевской папахой.

 

ДАЛИ ОФИЦЕРАМ ПРИКУРИТЬ

Уральские степи остались позади. Возвращаясь из похода, чапаевцы приближались к городу Николаевску. И тут узнали: белочешские легионы внезапно ворвались в город и пытаются установить там свою власть.

Бойцам полагался отдых после дальнего похода. Но никто не захотел отдыхать. Какой уж тут отдых, если белые командуют в родном городе, бросают в тюрьмы жен и матерей красногвардейцев, измываются над бедняками и их детишками! Чапаевцы рвались в бой.

Силы, надо сказать, были неравными. Белые в семь раз по числу солдат превосходили чапаевцев. И вооружены были лучше. Как с ними справиться?

Чапаев достал карту и стал объяснять, как лучше Николаевск освободить:

— Стукнем врага сразу в лоб и по затылку, с двух сторон на него пойдем. Где у противника самое больное место? А вот где. Взгляните: из села Таволжанка идет прямая дорога на Николаевск. Потеряй он эту дорогу — потеряет и Николаевск, не будет ему хода ни взад, ни вперед. Крышка! Оттого и засели здесь белые всей своей армией. Больное место прикрывают. Тут мы их и щелкнем. Приказываю: полку Ивана Плясункова — занять переправу через Большой Иргиз и двинуться в сторону Таволжанки, полку Ивана Кудякова — скрытно нагрянуть через село Гусиха в тыл противника, поддержать атаку плясунковцев с севера. Сожмем их покрепче, тут они и узнают нашу арифметику: один против семерых — получится плюс, а семеро против одного — минус. Коли враг такому счету не обучен, так мы обучим!

Повел лихой Иван Плясунков свой полк в атаку. Противник начал палить по наступающим цепям из всех пушек и винтовок. Синевато-оранжевые огоньки вылетали из окопов, из окон и чердаков домов, где засели пулеметчики. Они почти в упор расстреливали бесстрашных чапаевцев. Пули, словно пчелы, жужжали над головами. Воздух раскалывался от страшных черных взрывов, раскаты которых гулким эхом прокатывались от сельской околицы по степи. Казалось, земля и небо дерутся между собой — все вокруг содрогалось, ухало, обволакивалось густой, непроглядной гарью.

Плясунковский полк упрямо шел сквозь огонь и дым к вражеским позициям. Белые оборонялись всеми силами и не заметили, как в тыл им прорвались конники Чапаева и пехотный полк Ивана Кутякова. Да разве из чапаевских клещей вырвешься!

Василий Иванович скакал впереди кавалеристов и саблей косил убегающих.

— Бей их и в лоб, и по затылку! — воодушевлял он бойцов.

Победой красных полков закончилось это сражение.

— Дорога на Николаевск свободна! — сказал Чапаев, пряча саблю в ножны. — Двинемся к родному городу — кто к детишкам своим, кто к теще на блины. Нас там ждут не дождутся!

От Таволжанки до Николаевска полки добирались ночью. Все небо было закрыто черными тучами. Темь стояла — ни зги не видно. Лишь при вспышке молнии можно было узнать, кто рядом шагает.

Перед самым городом чапаевцы устроили привал в степи, в стороне от дороги.

Только они сели отдохнуть, как из темноты донесся скрип колес. Кто бы это мог быть?

Командир роты Иван Бубенец с разведчиком Папоновым пошли выяснить. Глядят — на дороге длинный обоз с солдатами. В хвосте обоза — пушки, а на передней повозке сидят офицеры с белыми повязками на рукавах. Один из них — тучный, седоусый господин — щелкнул портсигаром, стал угощать папиросами своих товарищей.

Бубенец, не долго думая, поправил на голове трофейную офицерскую фуражку, одернул гимнастерку и вышел из темноты к повозке. Ловко, по-гвардейски (когда-то, еще до своего участия в штурме Зимнего дворца, подпоручик Иван Бубенец служил в царской гвардии) козырнул тучному господину и, назвавшись капитаном белогвардейской «Народной армии», достал зажигалку из кармана и дал прикурить офицерам.

Он был так любезен с ними, что они сразу приняли его за своего человека.

— С кем имею честь познакомиться? — спросил Бубенец.

— Я есть полковник чешский армия, — ответил седоусый на ломаном русском языке. — Мой полк имейт приказ спасать Николаевск от Чапай.

— О! Большое, большое вам спасибо, господин полковник! А то мы думали, что вы задерживаетесь в пути и не прибудете вовремя. Теперь с вашей помощью мы непременно разобьем злодея Чапая! Разрешите, господин полковник, я направлю адъютанта в часть — она тут поблизости расположилась, чтобы он доложил нашему полковнику о прибытии долгожданных союзников! Представляю, как он обрадуется…

И Бубенец шепнул разведчику Папонову, чтобы тот немедленно мчался к Чапаеву и рассказал о белочехах — надо ударить по обозу, пока он не тронулся с места.

Папонов отдал честь и скрылся в ночи. А Иван Бубенец стал хвастаться перед офицерами своими победами, одержанными якобы над Чапаевым в сражениях под Таволжанкой.

Полковник смотрел на Бубенца с восхищением.

— Я понимаю, вам, господа, надо спешить в Николаевск, — сказал, закончив рассказ, Бубенец. — Не буду вас задерживать. Счастливого пути, господин полковник.

Не прошел Бубенец и ста метров от повозки, как там забухали взрывы и затрещали пулеметы. Весь обоз — с солдатами, пушками и снарядами — оказался в руках чапаевцев.

— Здорово мы, Иван Константинович, дали офицерам прикурить! — весело подмигнул Бубенцу Чапаев. — Будут знать наших!

Утром красные полки вступили в Николаевск. И после этой победы уездный центр, в котором родилась прославленная дивизия, стал именоваться в честь любимого героя чапаевцев городом Пугачевом.

 

АДАМ ФУНТИК

С малолетства его все Ваняткой-батрачонком звали. Ваняткой до самой гражданской был. А уж потом Адамом окрестили. Почему? Ну, это потом. Спервоначалу скажу, почему Фунтиком прозвали.

Был Ванятка с самого рождения хил да мал. Ну ростом-то еще туда-сюда, год от году немного, да тянулся. А в тело никак не мог войти. Как перышко легок был! По этой самой причине и прозвали Фунтиком. Прежде, при царе еще, было б тебе известно, клалась на весы гирька — фунт. По нынешним-то временам в ней и полкило не наберешь. Так и пошло: Фунтик да Фунтик. Это вроде фамилии стало. И когда в Красную гвардию записывался, сам себя так и назвал. «Иван, — говорит, — Фунтик».

Хоть и был Ваня телом жидок, но волю имел крепкую. Без постороннего пособления грамотность постиг и слыл промеж нас, чапаевцев, главнейшим сочинителем писем, а еще — заправским артистом.

Спервоначалу ему, как человеку образованному, роли красных командиров играть доверялось. Да только не вышло из этого ничего. Ну никакой у него видимости командирской. Ни шашка, ни папаха, ни усы подрисованные не спасали. Фунтик фунтиком и оставался. Голос тоже какой-то несолидный. Сместили его, значит, с командирских ролей. Ну какой это командир, ежели над ним все потешаются, животы надрывают?

Дали ему, значит, новое назначение по части актерства — беляков изображать. Старается Фунтик. Офицеров белых изображает. И опять — как появится, так хохот. И опять начальство недовольно. Враг, мол, должен в красноармейских душах ненависть пробуждать, чтобы посмотреть спектакль — да прямо в бой, а тут — сплошная комедия.

Перевели Фунтика на разные клоунские роли, и все сразу на место стало. Смейся, сколько хошь, — не жалко. Особо хорошо у него шут один при короле удался. Тут уж полный простор выдумщику. Делай, что умеешь, никто не осудит: хоть язык публике высовывай, хоть через голову кувыркайся, хоть шиш королю кажи. Все смешно. И вроде все довольны: и народ и Фунтик.

А играли-то как. Сидит артист на позиции, палит по казаре, и вдруг приказ: «Вечером концерт в городе для местного населения. Срочно в штаб дивизии». До штаба, бывало, верст десять-пятнадцать. Хорошо, если попутная машина или лошадь есть. А нет, значит, так топай. Ну, Фунтику в тот раз повезло. Машина интендантская попалась. Продовольствие на передовую привозила. Весь груз в кузове — Фунтик да мешок с жареными тыквенными семечками. Какой дурак его со склада на фронт посылал, и сейчас не пойму. Командир полковой, когда увидел, что привезли, от злости аж взвился.

— Это, — кричит, — вредительство. Кто это захотел нашу бдительность усыплять? Чтобы духу тут этих семечек не было.

А шоферу что? Взял да и назад — в кузов.

Едут, значит, степью шофер да Фунтик. А жарища — не приведи господь. Рубаха к телу приклеивается. Дышать нечем. И тут вдруг мост через речку. Место райское. Водица меж камней журчит. Кустики тень отбрасывают. Уговорил Фунтик шофера остановиться.

— Давай, — говорит, — обмакнемся по разику.

А тот парень — щеголь да чистюля. Увидел, что с берега лягушки в воду прыгают, наотрез отказался:

— Чтобы я с этими образинами бултыхался? Ни за что! Купайся один.

Фунтик стянул с себя все, что на нем было. Бросил белье под ноги и нырнул в воду. Стал переплывать реку. Когда возвратился, глядь, возле машины три казака на конях. Фунтик спрятал голову в камыши. А что предпринять — не знает. Вылезать? Заметят — башку отсекут. Голым родился — голым и умрешь…

Казаки тем временем спешились. Один, усатый, начал шофера клинком стращать. Фунтику его в полный рост видно. «Эх, — думает, — пальнуть бы! Не промахнусь!» Да винтовку, как на грех, в машине оставил. Положение похлеще шутовского…

Казаки приметили в мешке тыквенные семечки и страшно обрадовались. Целыми пригоршнями стали грабастать. Усатый тоже соблазнился. Отвел саблю от шофера, запустил лапу в мешок.

И тут Фунтик сказал себе: «Самое время… Либо пан, либо пропал!»

Выскочил он быстренько из воды, схватил камень на берегу. И в чем мать родила двинулся на неприятеля. Вскинул руку над головой. Заорал истошным голосом, громче, чем театральный злодей:

— Разбегайсь! Гранатой укокошу! — И кивнул головой назад, в кусты, будто там еще кто-то прячется: — Не спешите, товарищи! Сам управлюсь!

Казаки обомлели: наступает на них само подобие смерти — сухореброе и нагое. Кого хошь страх проймет! А тут еще граната в руке… Струхнули, к лошадям бросились.

Голехонький Фунтик — за ними. Камнем размахивает и кричит, как на собак:

— Атью, атью!

Шофер оправился от страха. Фунтик — прыг в кабину:

— Гони на полную железку! Удерем, пока живы… — и камнем запустил в казаков.

Те шарахнулись, словно полоумные. Потом видят — никакого взрыва. На земле обыкновенный булыжник валяется.

Озверели. Клинками замахали. Поскакали вдогонку.

Фунтик забрался в мешок с семечками. Лишь мокрая голова да дуло винтовки видны. Прижался нагим плечом к прикладу и ну палить без передыху! Одна лошадь — кувырк с высокой насыпи. Усатый казак за ней.

А двое других не отстают, коней стегают.

Фунтик — щелк, щелк, а выстрела нет. Патроны, вишь ты, иссякли. Ну, думает, амба! Казаки совсем рядом. Вот-вот клинком дотянутся. Еще рывок и… И вдруг видит: перед самым носом машины чапаевская кавалерия на дороге.

Группа всадников поскакала в степь нагонять белоказаков. А остальные — и Чапаев с ними — вплотную приблизились к машине, обступили с двух сторон. Фунтик на радостях-то совсем рехнулся, запрыгал, как дергунчик. От верной смерти спасся — как не плясать.

— Адам пляшет, а Ева дома сидит, — говорит один.

А другой добавляет:

— И голо, и наго, и босо — пуговки не сорвешь.

И только тут Фунтик опомнился — ведь он же совсем голый! Впопыхах-то, удирая от погони, свыкся со своим грешным видом. А здесь Чапаев рядом. Совестно сделалось. Забрался снова в мешок, согнулся в три погибели. Головой туда-сюда водит и глазами хлопает.

Стал Чапаев расспрашивать, почему на красноармейце никакой одежки, что случилось. Шофер не пожалел красок, в героическом виде представил Фунтика.

— Голь на выдумки хитра, — сказал серьезно Чапаев и тут же объявил сбор средств в пользу раздетого и разутого героя.

Каждый снабдил его, чем мог: один стянул с себя гимнастерку, другой вытащил из заплечного мешка запасные галифе, третий протянул Фунтику сапоги с портянками…

— С миру по нитке, а голому Адаму — рубашка, — ухмыльнулся Чапаев.

Кавалеристы — народ общительный, быстрый. Сразу же по всей дивизии раззвонили о веселом фунтиковом подвиге. Оттого, возможно, на вечернее представление народу в театре набилось, как сельдей в бочке.

Зал колыхался от хохота, когда на сцене ходил тощий королевский шут и ловко одурачивал толстого короля. Стоило шуту уйти, как публика принималась вопить:

— Адама Фунтика на сцену!

Пуще всех, конечно, орали кавалеристы.

Чапаев сидел в первом ряду, смеялся и хлопал вместе со всеми. А потом, после представления, взбежал на сцену, снял с себя шашку и протянул ее Фунтику.

— Держи! — сказал. — За храбрость! Давеча, при встрече, не мог. Самому пришлось ею поработать…

И обратился к начальству театральному:

— Нехорошо получается. Такого удальца на несерьезную роль поставили. Ему не шута королевского, а полководца Суворова представлять! А то и самого Стеньку Разина. Тоже был мужик веселый…

С той поры Фунтика стали подпускать к командирским ролям.

Вот такая, значит, история приключилась с Иваном, который стал Адамом.

 

ГРОМКОЕ «УРА!»

Командование поручило чапаевцам уничтожить белых под Орловкой, где вражеских солдат было во много раз больше, чем нас в дивизии. Но не это тревожило Чапаева. В тылу неприятеля, в селе Корнеевка, засела казачья банда. В любую минуту она могла двинуться на помощь белой армии. Как задержать бандитов в Корнеевке, не дать им соединиться с белогвардейцами?

Своими раздумьями Василий Иванович поделился с николаевскими рабочими, когда выступал у них на заводе. Рабочие сказали, что они не оставят родную дивизию в беде и что-нибудь придумают.

И действительно придумали. Вечером к нам в полк приехал вооруженный отряд рабочих из Николаевска. Командир отряда сказал, что рабочие не выпустят бандитов из Корнеевки и дивизия смело может наступать на Орловку.

Мы закричали «ура!» и стали обнимать рабочих.

Но Василий Иванович глянул на нас строго:

— Сейчас не время кричать «ура!». Вот одержим победу, тогда и кричите себе на здоровье, кому сколько захочется.

Он направил рабочих-добровольцев в Корнеевку, а нам дал задание бесшумно двинуться к Орловке.

— Запомните, — предупредил он нас, — начнем атаку лишь после сигнала. А сигналом к наступлению послужит первый артиллерийский залп по врагу.

Ночью мы приблизились к селу. Притаились в кустах. Разведчик, побывавший в Орловке, доложил, что белогвардейцы ведут себя спокойно, не подозревают об опасности.

Чапаева это сообщение обрадовало. Он приказал нам и впредь вести себя осторожно — не курить, разговаривать только шепотом. Иначе белые учуют неладное, и тогда боевая операция может сорваться.

Начало светать. В селе загорланили петухи. Чапаев взглянул на часы — подоспело время атаки. Он вскочил на коня, подъехал к пушкам, жерла которых были нацелены на Орловку, взмахнул рукой. Громовым раскатом прогремел выстрел.

Мы выбежали из-за кустов, рассыпались цепью и устремились на врага. Он встретил нас бешеным пулеметным огнем. Мы припали к земле и стали ждать, когда пулеметы умолкнут. Но они били все время.

Медлить в атаке нельзя, каждая минута дорога, и Чапаев поручил батареям орудийным огнем уничтожить пулеметные гнезда, очистить путь к Орловке. Все двадцать пушек ухнули разом.

Вновь поднялись наши цепи. Вскинув вперед штыки, бросились мы на неприятеля. Тогда и белые начали налить из пушек. Сверкали и выли снаряды. Все вокруг окуталось дымом и пылью. Огневая полоса взрывов подошла вплотную к нашим рядам, преградила подступы к сельской околице. Мы залегли в ложбинках и воронках, не можем головы поднять.

Неожиданно в орудийном реве и грохоте послышался звонкий, властный голос:

— Встать! Равняясь по передним! Вперед!

Круто свернув коня в нашу сторону, Чапаев стремительно перемахнул через воронки, в которых мы залегли, вскинул саблю над головой и понесся прямо в село навстречу темной массе вражеских солдат. Черная бурка взвилась за его спиной, затрепетала на ветру.

Увидели мы нашего командира впереди, ринулись за ним следом.

Ничто теперь не могло остановить бойцов — ни ураганный шквал огня, ни белогвардейские штыки, которые, ощетинясь, ждали нас у околицы. Раз Чапаев с нами, чего ж бояться! Где Чапаев, там и победа. Еще не было случая, чтобы мы с ним отступали. Одолеем врага и на этот раз.

Только я так подумал, как вдруг где-то справа от нас — ту-ту-ту — зачастил пулемет. Чапаевский конь ошалело заржал и рухнул на дорогу. Начдив едва успел соскочить.

Я метнул гранату в ту сторону, откуда строчил пулемет. А Чапаев повел бойцов дальше. В правой руке у него — наган, в левой — сабля. Ободренные его бесстрашием, и другие почувствовали себя смелее, схлестнулись с врагом врукопашную.

Смяли мы неприятеля, ворвались в Орловку.

Белые офицеры приказали своим солдатам срочно отходить. А за селом уже стоял наш ночной отряд, который получил от Чапаева задание: скрытно обойти село и отрезать неприятелю путь к отступлению. Выхватили сабли красные кавалеристы — и в атаку. Заметались белогвардейцы: с одной стороны — всадники с саблями, с другой — пехотинцы с ружьями. Куда им сунуться — кругом красные. И такая паника поднялась в неприятельских рядах, что побросали они в степи все свои пушки, пулеметы, подводы со снарядами и давай бежать. Иные стягивали с себя на бегу шинели и даже сапоги, чтобы бежать было легче. Надеялись прорваться к Левенке, соседнему селу. Да где там! По пятам преследовали чапаевцы беляков, не давали уйти. А казачья банда, на поддержку которой рассчитывали белые, не пришла к ним на помощь: рабочий отряд, посланный Чапаевым в Корнеевку, окружил и перестрелял бандитов.

В тот же день Чапаев сообщил командованию: «Доношу, что бой под Орловкой и Левенкой закончился полным разгромом врага. Участвовало четыре стрелковых полка и один кавалерийский полк тов. Сурова. Противник потерял убитыми до тысячи человек, захвачено 250 подвод со снарядами, 10 пулеметов и много тысяч винтовок».

От командующего армией пришла телеграмма:

«За такой блестящий бой объявляю тов. Чапаеву искреннюю благодарность. Молодецким Николаевским полкам, принимавшим участие в этом тяжелом и славном бою, прокричим мы от всей 4-й армии громкое «ура!».

Чапаев собрал всех участников сражения, позвал на митинг рабочий отряд из Корнеевки. Показал нам телеграмму и сказал:

— Спасибо за храбрость! Теперь можете обниматься, целоваться и громкое «ура!» кричать. Само командование разрешило!

 

НА ПОНЯТНОМ ЯЗЫКЕ

Первые полки чапаевской дивизии формировались главным образом из жителей поволжских деревень. Все народности, населяющие берега Волги-матушки, были представлены здесь: и русские, и чуваши, и марийцы, и татары…

Спрашивали Чапаева:

— Как это только вы, Василий Иванович, управляетесь с ними? Ведь у каждого — свой язык. Попробуй разберись!

— Как же мне земляков не понять! — отвечал Чапаев. — Вместе при царе горе мыкали, вместе и счастливую жизнь ныне налаживаем. У нас общий язык. Человек еще и слова не сказал, только рот раскрыл, а я уже догадываюсь, чего он сказать намерен. А как же иначе! Одного рода-племени.

— Вы-то их понимаете. А они вас?

— И они меня. Я же им не какой-нибудь угнетатель царь Николашка, а свой единокровный брат бедняк. В один ряд с ними поставлен самой революцией.

Соберутся вечером чапаевцы у костра на привале — и Василий Иванович с ними. Запоют русскую «На диком бреге Иртыша» — и он подтягивает. Перейдут затем на бойкие мордовские колядки — и он поет вместе со всеми. А уж когда чувашскую песню затянут, то тут Чапаев никак смолчать не может: он вырос в чувашской деревне.

Легко, свободно чувствовал себя Василий Иванович среди людей самых разных национальностей, и они относились к нему по-братски, видели в нем своего надежного заступника.

Как-то заглянул Чапаев в казарму, где собрались иностранные добровольцы, бывшие военнопленные. Были здесь и чехи, и сербы, и венгры, и поляки, и немцы, и румыны, и словаки, и корейцы, решившие служить в революционной Красной Армии.

Послушал Чапаев, о чем они говорят, и ничего не понял.

Попробовал было вместе с ними песню спеть и не смог. Незнакомая была песня. Не заладилась.

Огорчился Чапаев и отошел в сторонку. Сказал переводчику:

— Свои, волжские языки, я, кажись, все освоил. А вот иностранные… Тут у меня осечка. О чем толкуют, понятия не имею. А знать хочется. Как-никак, а я их командир, и настроение бойцов, пусть даже и из чужой страны, мне не безразлично.

— Чего ж вы, Василий Иванович, сразу мне не сказали. Я бы перевел. Они очень хорошо говорили — о вас как о командире и о мировой революции, за которую идут в бой.

— О мировой революции, говоришь? — оживился Чапаев. — Это хорошо! Что ж они, иностранцы, о революции сказывали?

Переводчик стал показывать то на одного, то на другого солдата:

— Вон тот, что в синей шинели, чех. Зовут его Зденек. Он говорил, что вырос в деревне, ему близко и понятно все то, за что воюют вместе с рабочими русские крестьяне. И он тоже хочет шагать плечом к плечу с нами. А вот тот солдат — Станислав из Варшавы — почем зря клеймил своего прежнего начальника. Начальник этот пытался помешать ему вступить в ряды Красной Армии. Но Станислав не послушался и очень горд тем, что пришел помогать революционной России в трудный час борьбы за правое дело рабочих и крестьян всех стран. Но пожалуй, горячее всех выступал венгр по имени Иштван, который у них за комиссара. «Я только что узнал, — сказал он, — что и у меня на родине родилась Советская Республика. Я хочу, очень хочу быть сейчас там, в Будапеште, рядом со своими товарищами. Но я отлично понимаю, что до Венгрии мне сейчас не добраться. Дорогу загородили белогвардейцы. Нужно их разгромить. Помогая русской революции, я помогаю революционной Венгрии, воюю против наших общих врагов за мировую революцию!»

— Ах, какой молодец! — Чапаев с радостью расправил усы. — Жаль, что я сам всего этого не слышал. Расцеловал бы!

— Как так не слышали? — удивился переводчик. — Он же при вас говорил.

— При мне — это точно. Да только я ведь без переводчика все одно, что глухонемой… Как завтра в бой их поведу? Отдам один приказ, а вдруг они его поймут по-другому? Что тогда? Конфуз может получиться. Беда, когда близкие люди друг дружку не понимают.

Он махнул рукой и пошел прочь.

А на другой день под станицей, где разместился интернациональный отряд, вспыхнул жаркий бой. Вражеские силы превосходили. Но интернационалисты не растерялись. Бок о бок с чапаевцами шли на врага Зденек из Чехии, Станислав из Польши, Иштван из Венгрии и сотни других бойцов интернационального отряда. Пытаясь остановить атакующие цепи, белогвардейская артиллерия обрушила на них смертельный огонь из пушек.

И тут перед бойцами возник Чапаев на коне. Вскинул саблю, крикнул громко, чтоб все слышали:

— Ни шагу назад! Вперед, товарищи, за наше общее дело, за мировую революцию! Вы понимаете меня? Али переводчик надобен?

Радостно, в едином порыве зашумела разноязыкая солдатская цепь, поднялась дружно, пошла в наступление, следуя за скачущим впереди начдивом. Все отлично поняли боевой чапаевский приказ, не дрогнули в сражении.

Когда станица была освобождена от неприятеля, Василий Иванович особо отметил отвагу и бесстрашие иностранных добровольцев.

— Славно дрались, товарищи иностранцы! — сказал он. — Смотрел на вас и радовался. Ни в чем не дали промашки. Хотя язык ваш иной, чем у нас, но в бою вы такие же орлы, как и мои земляки-волжане. Хвалю! Пора вам свой полк создать — интернациональный, революционный! Заслужили! Теперь я самолично убедился — ваш язык, как и наш, понятен революции и без переводчика.

И вскоре был сформирован из добровольцев-иностранцев новый полк под номером 222. И получил он наименование — Интернациональный полк Чапаевской дивизии.

Торжественно оповестив своих читателей об этом важном историческом факте, газета «Революционная армия» писала, как единогласно, при большом общем подъеме присутствующих принята резолюция: все интернациональные войска готовы выступить на защиту революции и рабоче-крестьянской власти и не оставлять Восточный фронт до тех пор, пока враг не будет разбит.

 

ПАКЕТ С СУРГУЧОВОЙ ПЕЧАТЬЮ

Белый адмирал Колчак решил захватить Волгу и двинуть свои полки дальше на Москву.

Перед нами, чапаевцами, была поставлена задача — сорвать план Колчака, не дать ему продвинуться вперед. И снова Чапаев повел нас в поход. Долго мы шли по степи и наконец вышли к тихой речушке. Лица бойцов сразу посуровели. Мы знали: там, на другом берегу, прячется враг. Опасный и многочисленный враг — армия белого адмирала Колчака.

Прежде чем начинать сражение, надо было разузнать, какие передовые белые части расположились напротив нас и сколько их. Чапаев послал во вражеский тыл отряд, которым командовал молодой разведчик Гулин.

Разведчики стали искать мост, чтобы перебраться через речку. Но мост был снесен недавним ледоходом, а лодки стояли у другого берега. Как быть?

Гулин поднял винтовку над головой и, не раздеваясь, шагнул в холодную как лед воду. Пошли за ним и остальные разведчики.

Вплавь они перебрались на вражеский берег и двинулись дальше, мокрые и озябшие. Сначала пробирались лесной чащей, ползли по дну оврага и, наконец, набрели на дорогу.

Чу! Будто кто-то скачет по лесу. Гулин приказал отряду лечь за кусты.

Только разведчики спрятались на опушке, как на дорогу выскочили всадники. Их было десять человек. И все как на подбор: рослые и плечистые, с черными усами и в голубых мундирах.

— Важные, видать, птички в гусарской одевке, — шепнул товарищам Гулин. — Издалека спешат — вон как коней замаяли, аж пар идет… Возьмем гусар на испуг!

Разведчики подпустили конников ближе и выбежали из кустов.

— Стой! Ни с места! — закричал Гулин страшным голосом. — Руки вверх!

Гусары опешили, подняли руки. Лишь офицер, что скакал первым, не растерялся, замахнулся на коня плетью.

Гулин схватил офицера за ногу и дернул. Тот полетел с седла под ноги лошади.

— Не ушиблись, ваше благородие? — засмеялся Гулин. — Ничего, подлечим! Жаль только — драгоценный мундирчик замарали. Отродясь такой одевки не видывал. В каком это полку так красиво наряжают!

— В Первом гусарском полку, — хмуро ответил офицер.

— А спешите куда?

— В одиннадцатую дивизию.

— По какой надобности? Уж не приказ ли везете?

— Скажу, если не расстреляете…

— Скажешь честно — не расстреляем, — пообещал Гулин.

— Тайный приказ везу. От адмирала Колчака.

Офицер вынул из кармана пакет с сургучовой печатью. На пакете было написано: «Секретно».

Гулин забрал пакет себе и приказал:

— Марш, гусары! Поведем вас в гости к начальнику дивизии!

Чапаев, встретив разведчиков, первым делом распечатал пакет.

— Вот это удача! — воскликнул он. — Полный план колчаковского наступления!

Он достал карту из планшетки, развернул ее и, заглядывая в белогвардейский план, красным крестиком обозначил на карте те места, где расположились полки Колчака.

— Одним ударом нашей дивизии с такой армией не справиться. Будем окружать и громить ее по частям, — предложил Чапаев. — Сначала устроим врагу ловушку вот здесь, — он указал на один из крестиков на карте. — Закончим эту операцию — двинемся южнее, окружим еще один полк, а дальше — прямая дорога вот сюда, на Уфу… Так, по очереди, разобьем отборные части Колчака с помощью его же секретного плана!

Как замыслил Чапаев, так все и свершилось.

 

БОЙ У РЕКИ БЕЛОЙ

Остатки колчаковской армии отступили к городу Уфе. Враг укрылся на правом, гористом берегу, а чапаевцы — на левом, в низине.

Василий Иванович поднес бинокль к глазам и увидел окопы за колючей проволокой. Они тянулись в несколько линий вдоль всего берега. А чуть дальше, возле блиндажей, сновали броневики и автомобили, торчали нацеленные стволы пушек и пулеметов.

— Крепкий орешек! Но мы получили приказ товарища Ленина: во что бы то ни стало отвоевать Уфу. Не завоюем Урала, до зимы — гибель революции. Так Ленин и сказал. Нельзя допустить, чтобы революция погибла! Первая задача — как можно скорее перебраться на другой берег. — Чапаев спросил у бойцов: — Есть средь вас местные, уфимские?

— Я уфимский, — шагнул вперед разведчик Василий Зорин.

— Реку Белую хорошо знаешь?

— Как не знать, Василий Иванович! С малых лет все отмели тут облазил. Не хуже здешней щуки дно изучил.

— В таком случае скажи мне, Зорин, где на Белой мельче перекаты — у Чесновки или у Красного Яра?

— Известное дело, у Красного Яра. Река там хоть и широкая, да мелкая. И течение спокойное. Летом, как только ежевика поспевает, наши женщины с корзинками вброд перебираются через Белую. Подогнут подолы и шпарят напрямую. Летом-то здесь курице по колено.

— Значит, здесь и будем брод искать, — сказал Чапаев.

Он посоветовался о чем-то с комиссаром Фурмановым и потом подозвал Зорина.

— Пойдешь в разведку, — приказал Чапаев. — Надо выяснить, где у белых сосредоточена артиллерия в городе и много ли там пушек. Утром жду тебя, Зорин, с донесением.

В сумерках чапаевский разведчик переплыл реку и заглянул в родительский дом, что около вокзала, — отец там грузчиком работал.

Обрадовался отец нежданному появлению Василия. Лампу зажег и выставил самовар на стол.

Тут кто-то в дверь постучался. Вошел краснолицый человек в форме белогвардейского артиллериста. Это был родственник Зориных — Иван Андреев. Не знал он, что Василий служит у Чапаева, думал, что по-прежнему помогает отцу таскать чемоданы на станции. И белый офицер стал нежно, по-родственному обнимать чапаевца.

Хозяин угостил родственничка водкой. Иван выпил один стакан, другой и, захмелев, принялся хвастаться.

— Мы, Васек, под Турбой такую штуку против Чапая затеваем — ахнешь! Психическая атака — ты представляешь, что это такое?!

— Психическая? — прикинулся простачком Василий Зорин. — Понятия не имею! Ужасное чего-нибудь?

— Ужаснее быть не может! Как рассветет, офицерские полки в атаку пойдут — в полный рост, в парадных мундирах, под развернутыми знаменами. От одного их вида чапаевцам жутко станет. Запсихуют и побегут, не удержишь! А тут мы еще огоньку подкинем — всей артиллерией ударим. В порошок сотрем! Считай, что Чапаев со своей дивизией последний денек доживает. По-родственному говорю тебе. Понял? Другим ни гу-гу. Военная тайна…

Иван, покачиваясь, встал из-за стола и побрел к выходу.

Василий тоже попрощался с отцом. Надо было походить по городу, разузнать, так ли все, как рассказывал родственник.

Собрал Зорин нужные сведения и, сев в лодку, погреб к своему берегу.

Чапаев выслушал донесение и похвалил разведчика:

— Сведения твои, Зорин, верные и очень важные. К нам только что солдат от белых перебежал. Он тоже про психическую атаку говорил. Надо нам как можно скорее на другой берег перебираться.

Командир кавалерийского эскадрона Дмитрий Здобнов заметил на реке два парохода и буксир. Они плыли в сторону Уфы.

«Вот на них-то мы и сможем переправиться, не замочив брюк», — подумал Здобнов и громко крикнул, чтобы пароходы поворачивали к берегу, в противном случае будут обстреляны из пушек и потоплены.

Капитанам не хотелось, чтобы их потопили, они стали рулить к пристани. А белые офицеры, сидевшие на пароходах, один за другим бросились в воду.

Чапаевцы стреляли в них из винтовок. Никому из офицеров не удалось доплыть до своего берега.

Под покровом ночи бойцы Иваново-Вознесенского полка тесно расселись на пароходах и плотах.

Чтобы отвлечь внимание противника, Чапаев распорядился вдали от переправы начать стрельбу и пустить вниз по течению пустую баржу, дряхлую и дырявую. Белые сразу же ее заметили, решили, что это чапаевцы переправляются, и стали обстреливать баржу из пушек. Баржа разлетелась в щепки. А наши тем временем высаживались на берегу совсем в другом месте. Их заметили лишь тогда, когда пароходы и плоты вернулись назад за новым отрядом бойцов.

Иваново-вознесенцы с ходу атаковали противника близ деревеньки Нижние Турбаслы. Они очистили часть берега от колчаковцев и открыли другим чапаевским полкам свободный путь через реку.

Не дожидаясь, пока придет подкрепление, иваново-вознесенцы снова бросились в штыковую атаку. Они заняли первую, затем вторую линии вражеских окопов и решили здесь подождать, когда с переправы подойдут новые отряды. Но на реке случилась какая-то задержка.

Враг перешел в наступление. А у наших патроны на исходе и многих бойцов поубивало. Не выдержали иваново-вознесенцы натиска, стали отходить.

Белые офицеры закричали:

— Ура! Победа за нами!

Колчаковцы бросились преследовать чапаевцев.

Вдруг откуда ни возьмись — группа красных конников, а с ними — командующий Фрунзе. Спрыгнул он с коня, скомандовал решительно:

— Иваново-вознесенцы, за мной! В атаку на белых!

Выхватил Фрунзе винтовку у своего ординарца и побежал вперед. Появление командующего в боевых рядах словно удесятерило силы красноармейцев. Они кинулись следом за Фрунзе, смяли противника и погнали его по бурой, выгоревшей степи к городу.

В небе закружились колчаковские аэропланы. Они бросали бомбы на переправу и строчили из пулеметов.

Фрунзе спешно поскакал на коне к берегу, чтобы подбодрить бойцов, не дать вражеским летчикам сорвать переброску войск к месту сражения.

С самолетов заметили, что Фрунзе и Чапаев прибыли руководить переправой, и стали бомбить еще яростней.

Одна из бомб упала в ноги лошади, на которой сидел Фрунзе. Гулкий взрыв оглушил его, отбросил далеко в сторону. Лошадь погибла, а сам он, окровавленный, потерял сознание.

Самолет-стервятник сделал новый заход, пролетел низко-низко. Чапаев глянул вверх и вдруг схватился за голову. Меж пальцев проступила кровь, встревоженная санитарка ахнула:

— Вы ранены, Василий Иванович…

— Пустяк! — отмахнулся Чапаев, — Надо было увернуться от пули, а я на нее загляделся — очень уж красиво летела…

Чапаев шутил, а было ему не до шуток — рана оказалась тяжелой. Пулю, засевшую в виске, долго не могли вытащить.

Ложиться в госпиталь Чапаев наотрез отказался и с забинтованной головой продолжал руководить переправой.

На рассвете колчаковцы начали психическую атаку. В наступающих рядах — ни одного солдата, только офицеры в черных мундирах. У всех — ордена и медали на груди, широкие повязки на рукавах. На повязках нарисованы белые черепа с перекрещенными костями, а на стягах, поднятых высоко над шеренгами, — устрашающие слова: «Жизнь или смерть!»

Все поле, от края до края, зачернело офицерскими мундирами. Грозной тучей надвигались колчаковцы на чапаевцев. Впереди, вскинув обнаженные сабли к плечу, вышагивали полковники. В утренних сумерках поблескивало золото погон.

Белые шли молча, старались не звякать оружием, не шуметь, не толкаться. Они были убеждены, что красноармейцы, изнуренные тяжелой переправой, спят в окопах и внезапная атака ошеломит их, обратит в бегство. Но Чапаеву еще накануне из донесений разведки стало известно, что готовится такая атака, и он приказал нашим отрядам притаиться во ржи, приготовиться к встрече неприятеля.

Чем ближе подходили батальоны к чапаевцам, тем нетерпеливее, учащеннее становились шаги офицеров. Еще один шаг и…

Высокая рожь вдруг разом ожила: зашелестела, застрекотала, рассветная тишина огласилась винтовочными залпами, грохотом взрывов, бешеной пулеметной дробью, криками, стоном раненых.

Бой длился три часа, и мало кому из колчаковцев удалось спастись.

Жители Уфы цветами встречали нас, своих освободителей.

А вскоре мы узнали: за победу над Колчаком Революционный совет республики наградил начальника дивизии Василия Ивановича Чапаева орденом Красного Знамени. Получили награды и наши отважные разведчики — ведь это они помогли Чапаеву составить план разгрома колчаковской армии.

 

ОРЛЫ И РЕШКА

В прежние годы я азартным был. Лихостью счастье свое пытал. Однажды с голой саблей на броневик бросился. Не веришь? А ты у бывших эскадронников поспрошай. Уж они-то тебе порасскажут, какие рисковые коленца Пашка-кавалерист в бою под Чишмой выкидывал.

Нам Чапаев тогда строго-настрого приказал взять станцию эту во что бы то ни стало: она ворота на Уфу открывала. А как к ней подступишься? Беляки под горой штыками ощетинились, блиндажи с потайными ходами вырыли, подходы колючей проволокой да броневиками загородили. Лошадь против брони все одно что моська против слона. Аховая ситуация!

Командир эскадрона все утро с нами обмозговывал, с какого фланга вернее по врагу ударить. Я говорю:

— Беляка в лоб сподручнее бить, чтоб он, ошалелый, рассудка лишился.

Командир в сомнении:

— У него ж лоб бронированный! Конской подковой его не прошибешь, да и саблей не взять.

— Глоткой, — говорю, — возьмем. У кавалеристов глотки луженые. В полную силу гаркнем — у самого черта в голове помутится. Пострашнее батарейной канонады!

— Психически, значит, брать предлагаешь? — интересовался он.

— А как же еще! — отвечаю. — Колчак привык нас с флангов встречать, а мы его в самом центре оглоушим. Ежели страху в глаза прямо смотреть, то и страх смигнет.

Командир, вижу, мнется, затылок чешет.

— Ну, — говорю, — коли такое сомнение, помогу тебе выбор сделать.

Вынимаю из кармана пятак, кладу на ладонь и спрашиваю:

— Орел али решка? Ежели орел — идем напрямик, ежели решка — быть по-твоему: атакуем с фланга!

Надо сказать, в малолетстве я частенько орлянкой забавлялся. Нрав медяка не хуже лошадиных повадок освоил: он неизменно ко мне орлом оборачивался.

Но командир не принял моего предложения.

— На войне, — говорит, — гадают умом, а не пятаком.

Я все же подбросил монетку. Она покрутилась в воздухе и упала к моим ногам, как я и ожидал, лицевой стороной.

— Вот видишь, — говорю, — сама судьба в мою поддержку выступает.

— Шут с тобой, — он махнул рукой, — рискнем. В твоих суждениях резон есть. Другого маневра не вижу…

Оседлали мы коней. Сабли до блеска надраили, чтоб побольше страху супостату нагнать. Бомбами да гранатами обвесились, белые бутылки по карманам рассовали — в случае чего по броневику трахнуть. Несемся во весь опор, путь впереди гранатами освобождаем. Свистим, галдим. «Ура!» — из края в край раскатывается по позиции.

Вражья цепь, гляжу, дрогнула, стрельбу поубавила, в испуге стала пятиться, расползаться.

А броневик ни с места. Поливает нас почем зря огнем, мешает атаке. Пришпорил я буланого и галопом к стальному чудовищу. Бомбой его по башне саданул. Взрывная волна толкнула меня в грудь. Едва в седле удержался.

Пулемет помолчал минутку. Потом снова жерлом в амбразуре задергал. Прицеливается, гад, новую порцию свинца для нашего брата готовит. И такая тут меня злость взяла — никакого страха в себе не чую. Подлетаю на коне к самой машине, цепляюсь за пулеметное дуло и выдергиваю его, горячее и страшное, из бойницы, швыряю под колеса.

И вдруг замечаю: из-под крышки люка, развороченного взрывом, чья-то рука метит в меня из маузера. Я — по руке клинком. Вовремя успел.

Заглядываю в люк машины — там офицер скукожился. Хватаю офицера за уши. Выволакиваю на свет божий. Он дико воет от боли и трясет руками…

После боя Василий Иванович навестил наш эскадрон, произнес речь перед строем.

— Воюете браво — вам и слава! — сказал он. — Трус и таракана принимает за великана, а для храброго конника и броневик не велик. За лихость военная казна жалует всех вас денежной наградой. Ступайте получайте! Пашке-храбрецу, — Чапаев на меня указал, — прежде всех выплатить! Ловко он офицера за уши тянул! Как дед Мазай зайца. Будет потом что сыновьям рассказать, чем честной народ позабавить…

Получил я деньги и с ребятами на постой отправился. От чапаевской похвалы хожу сам не свой. Настроение, как у жениха перед свадьбой.

— Эх, братцы, — говорю, — орлянкой бой начали, орлянкой его и кончим. Благо деньжатами обзавелись. Попытаем счастье!

Подбросил монетку над головой и ладонями поймал:

— Орел али решка?

Кавалеристы меня обступили:

— Что ж ты, Пашка, сам с собой играешь? Принимай и нас в свою компанию.

— Не безденежные, чать. И нас Чапай рублем одарил.

— Кладем на кон!

Кто-то фуражку снял, посреди двора положил. Каждый опустил в нее деньги.

И пошла заваруха! По очереди вертим орлянку. Один крутнул — решка, второй крутнул — решка, и у третьего — то же самое. А мой медях всякий раз орлом вверх падал. Раз беру деньги с кону, второй загребаю, и третий в мой карман уплывает. Дружки ропщут:

— Шельмец ты, Пашка! Нас по миру задумал пустить…

— Были грошики, да прошишкали…

Принялись дальше деньгу метать.

Зажал я медяк между пальцами, приготовился подкинуть. Оглянулся — у калитки Чапаев стоит, на нас посматривает. Видно, он раньше пришел, да мы, увлеченные игрой, не приметили. Я быстренько монетку в карман. Притих, глазами моргаю. Знаю: Чапай баловства не терпит. При мне однажды так распушил картежников — целую неделю потом у них красная краска с лица не сходила.

«Что-то сейчас будет? Держись, Пашка!» — думаю так и глаза вниз хороню. С чапаевским взглядом встречаться страшусь. Только слышу шаги. Все ближе и ближе. Подходит ко мне и говорит:

— Что ж ты, Пашка-храбрец, струсил, орлянке хода не даешь? Тебе, как погляжу, нонче сплошное везение — и в бою и в кону. Кидай, коли твой черед…

Голос будто спокойный, без строгости, без ехидства. Не пойму, подтрунивает он надо мной али вправду говорит. Молчу. Жду, какой оборот дальше дело примет. Краем глаза поглядываю на Чапаева. Лицо у него ничего не выражает, а в усах едва заметная ухмылка. Потом усы вдруг ожили, поползли кончиками вверх. Заулыбался во всю ширь:

— Ну, ежели Пашка играть не желает, дозвольте мне орлянкой потешиться. Возражений не будет?

Никто, конечно, возражать не стал.

— Вот и хорошо! — сказал он, потирая ладони. — Клади, лихая кавалерия, все деньги на кон. Пойду ва-банк!

Молчавшие до той поры эскадронники сразу оживились, загалдели, зашуршали кредитками. Фуражка на земле до краев наполнилась.

— Может, у кого еще осталось? — поинтересовался Чапаев. — Спешите внести! Не то поздно будет.

— Рады бы, — ответили конники, — да ничего нет. Наши деньги Пашка прикарманил. С ним играть накладно.

— Вот что! Опоражнивай-ка, герой, свой карман! — обратился Чапаев ко мне. — Хочу и с тобой посостязаться.

— Ну, а ежели проиграете? — окончательно осмелев, спросил я. — Чем тогда будете расплачиваться?

— Ничего, — засмеялся Чапаев, — расплачусь. Как-никак я комдив, что-нибудь наскребу, чтобы в долгу не остаться.

Вывернул я карманы и весь свой выигрыш, до последней копеечки, выложил на кон.

Чапаев снял папаху, высыпал в нее деньги из фуражки, забрал себе.

— Будет вам наперед наука! А то, ишь ты, купчики непутевые, нашли себе занятие — рублевки на ветер пускать. К лицу ли боевым орлам быть решкой?

Сказал и хмуро пошел со двора.

Под вечер к нам на постоялый двор заглянул посыльный из штаба. Приволок огромный тюк всякого добра:

— Василий Иванович велел передать. У него откуда-то деньжата завелись, так он их все на вашего брата ухлопал. Везет же людям! Полюбуйтесь только: бельишко нательное, носки шерстяные, портянки белоснежные — одно заглядение! «Снеси, говорит, кавалеристам. Пусть наденут, чтобы ноги не стереть. А то им, горемыкам, поди и купить не на что. Проигрались вдрызг, хоть шарманку на них надевай…»

Мы промолчали: крыть было нечем.

 

ХОМУТ ДЛЯ КОЛЧАКА

В районе села Татарский Кандыз 25-я Чапаевская дивизия в пух и прах разгромила отборные колчаковские части и вместе с другими дивизиями перешла в наступление по всему фронту.

Далеко вперед продвинулась Красная Армия, сокрушая врага. Измученные походом чапаевцы устроили привал в степи. В Татарский Кандыз, где временно разместился штаб дивизии, Чапаев направил с донесением своего гонца — молоденького красноармейца Сергея Иштыкова.

В полдень возвратился гонец с приказом командования армии — всем чапаевцам объявлялась благодарность за славную победу.

— Приятно читать такие слова. Они боевой дух поднимают, — сказал Чапаев и весело глянул на вспотевшего от быстрой скачки Иштыкова. — Добрую весточку привез. Спасибо!

Смущенный Сережа не знал, что сказать в ответ. Вытянулся по швам перед начдивом и решительно произнес:

— Рад стараться, товарищ Чапаев! Белого адмирала Колчака мы не сегодня-завтра в бараний рог скрутим!

— Ну это ты через край хватил, — ухмыльнулся Чапаев. — Надобно сперва поймать того адмирала, а потом уж и скручивать. Слишком прытко стал бегать. Попробуй — догони! Разве что сесть на твоего лихого вороного да пуститься вдогонку…

Чапаев ласково потрепал гриву взмыленной Сережиной лошади, потрогал уздечку. И тут же, прищурившись, глянул на Сережу и неодобрительно хмыкнул в усы:

— Прибыльное, оказывается, дело — ездить в Татарский Кандыз. Помнится, утром ты от меня ускакал босиком, а возвратился кум королю. Разживился — ничего не скажешь!

— Скажете тоже, — обиженно хмыкнул Сережа. — Разве кумы ходят в дырявых сапогах?

— Прежде в лаптях ходили, а вместо седла была подушка, — в глазах Чапаева не угасал лукавый огонек. — А теперь от подушки даже пушинки не осталось. Кавалерийское седло пристегнуто, и уздечка что надо: легкая, в сверкающих узорах и без заплат. Сплошной блеск и красота! Признайся честно: кого обворовал?

— Не воровал я вовсе. Напрасно вы так. Сапоги мне товарищ подарил — у него теперь новенькие. А конскую сбрую Даша Заглядина изготовила, местная шорница. Увидела, что на подушке сижу, и на смех подняла. А потом сбегала домой и добровольно, без малейшего принуждения с моей стороны, вручила вот этот подарок — от себя лично и от своих сестричек. Они тоже шорницы.

— Ты мне зубы не заговаривай, — насупил брови Чапаев. — Где это видно, чтобы девки — и вдруг шорницы? Не смеши честной народ.

— Я и сам вначале усомнился, — согласно кивнул Сережа. — По когда Даша, прощаясь, мне руку подала — сомнения отпали. Так пожала, что я аж взвизгнул. Крепкая у нее ладонь, и вся дратвой исполосована. Меня не проведешь — шорница она. И сестрички ее — мастерицы каких поискать!

— Тебя послушаешь, так получается, что девки посильнее наших конюхов в конской сбруе кумекают.

— Так оно и есть! Даша сказала: «Ежели Чапаев согласие даст нас в свою дивизию шорниками зачислить, то мы красную кавалерию сплошняком седлами обеспечим. Не придется вам на подушках ездить».

— Прямо так и сказала?

— Прямо так, — подтвердил Сергей.

— Видать, лихая девка. Взглянуть бы.

На другой день, отправляясь в Татарский Кандыз, Чапаев прихватил с собой и Сережу Иштыкова. Они вместе постучались в дом Заглядиных.

Даша с сестренкой Татьяной в это время мастерили кавалерийское седло.

В подвальной комнате было сумрачно и сыро. Пахло кожей. Чапаев разглядел возле замутненного окошечка коренастую девушку с длинными косами и спросил Иштыкова:

— Это и есть шорница Даша Заглядина?

— Она самая.

Девушка не растерялась, глянула на Чапаева задорно:

— А вы, как я вижу, — сказала она улыбчиво, — и есть тот самый храбрый Чапай, который нас, девушек, в свою дивизию не допускает?

— Это смотря каких, — Чапаев с интересом взглянул на бойкую Дашу. — Показывайте, на что горазды, какому ремеслу обучены.

— Смотрите, коли интерес имеете. Все вокруг — наших рук дело.

На скамейке и на столе лежали всевозможные изделия из кожи и бархата: упряжь к хомутам, одноузки, кавалерийские седла, оружейные ремни и револьверные кобуры, потники под седла и даже черная комиссарская кожанка.

— Неужто все сами? — не поверил Чапаев.

— А кто ж еще? У нас батраков не водится. Сами сызмальства в батраках ходим, — ответила Даша.

— Хороши батраки! Вон сколько кожи да бархата!

— Все это мы у помещика забрали, на которого батрачили. Он недавно к Колчаку подался. И уж так спешил, что в усадьбе не только занавески атласные на окнах оставил, но и целый амбар, кожей набитый. Вот мы и пользуемся.

— Кто это — «мы»?

— Я с сестрами. Нас у отца с матерью семеро. И все девки. Отец-то, прямо скажу, всякий раз, когда мама в положении ходила, ожидал мальчика. Чтобы, значит, свой шорный навык в мужские руки передать. А мальчик так и не народился. Вот и пришлось ему нас, девчат, мужскому делу обучать. Недавно осиротели мы, без отца остались. Вот и шорничаем заместо него. Пригодилась отцовская наука.

— Шить-мастерить, вы, женщины, конечно, горазды, — сказал Чапаев. — Но чтобы седла да еще хомуты…

— И на хомуты способные! — решительно ответила Даша. — Вот взгляните.

Она вручила Василию Ивановичу хомут, только что изготовленный собственными руками. Чапаев повертел хомут так и эдак, проверил, туго ли набит соломой. Потом вдруг со всей силой попытался разорвать кожу. Но она не поддалась. Швы были сделаны прочно.

— Добрая работа, — похвалил Чапаев. — Прибереги хомут для Колчака. Мы его непременно в этот хомут загоним!

— У меня к вам, товарищ Чапаев, великая просьба — возьмите меня к себе в дивизию! Сестренки здесь останутся, а я с вами.

— Милости просим! — пригласил Чапаев, и тут взгляд его скользнул по дырявым сапогам Иштыкова. — Но спервоначала самолично убеди меня, на что ты способна. Видишь, какие сапоги у красноармейца Иштыкова — каши просят! А ты залатай так, чтобы они этой каши больше не просили. Сможешь?

— Пара пустяков, — ответила Даша и приказала Сереже: — Разувайся!

Сережа смущенно стянул один сапог, потом другой. Остался в одних портянках. Но ненадолго. Не прошло и десяти минут, как сапоги были починены. Даша намазала их черным сапожным лаком, шаркнула бархоткой по голенищам. Засияли сапоги как новенькие. Даже заплаток незаметно.

— Справно сработано, — похвалил Чапаев. — Такие мастера во как Красной Армии надобны! Надевай, Иштыков, сапоги и топай за мной в штаб. Пусть штабисты полюбуются. Не сапоги, а зеркало.

Прощаясь, протянул Чапаев Даше руку, пожал крепко. А она в ответ пожала еще крепче. По-мужски пожала. Чапаеву это понравилось:

— Золотые руки! С такими руками не пропадешь!

И с того дня стала Даша Заглядина шорником Красной Армии. Мастерила седла да уздечки, приводила в порядок изношенную в боевых походах конскую сбрую. Забот хватало. В отвоеванных у белогвардейцев селах и городах находили ей чапаевцы комнатушку, где бы она могла шорным делом заняться. По вечерам приходил к Даше, звякая подвешенной на боку шашкой, красноармеец Сергей Иштыков, говорил весело:

— Здравия желаю, шорник с косичками! Как дела? Чем кавалерию порадуешь? А то без твоих седел конникам — одни мозоли на сидячем месте. Ни сесть, ни встать, ни на вечеринке сплясать…

Зная о предстоящем визите красноармейца Иштыкова, Даша заранее готовилась к встрече желанного гостя.

Сергей извлекал из кармана широченных брюк красный кисет из-под табака, доставал оттуда массивную грушеподобную, измазанную чернилами печать. Подносил ее и жарко дышал на резиновый край. Потом плотно прижимал ее к шорным изделиям, и там, на обшивке, оставался густой фиолетовый штамп: «Сделано для штаба IV Красной Армии».

— Будет знать пес Колчак, какая сила его в хомут вгонит! — смеялся Сергей. — Василий Иванович о твоей шорной продукции самого лестного мнения. У него даже такая поговорка родилась: «Шорник — полковник, портной — майор, а сапожник в кавалерии рядовой».

Проштампованные изделия Иштыков откладывал в сторону и, прежде чем отнести их в повозку у крыльца, садился за стол и писал справку, сколько и чего принято от шорницы Дарьи Васильевны Заглядиной. Затем сам ставил свою подпись в конце листа и Дашу заставлял расписаться. И лишь после этого ставил на бумажке фиолетовую печать.

Всякий раз, когда Иштыков приходил к Заглядиной, приносил не только очередной заказ от кавалерии на изготовление конской упряжи, но и причитающийся ей красноармейский паек в узелке.

— Это тебе, Даша, за боевое шорное дело! — восклицал он, вручая ей узелок. — С доставкой на дом. Чтобы тебе лишний раз на склад не бегать и от работы не отрываться. Ибо помни: без твоей сбруи мы, чапаевцы, как без рук.

Под натиском чапаевцев колчаковцы оставляли один населенный пункт за другим, пятились к Уфе. Отступая, белая армия грабила жителей, увозила с собой хлеб и имущество, домашний скот и сундуки с добром. В хвосте белогвардейских обозов по пыльным дорогам в сторону железнодорожных станций двигались кулацкие фургоны, доверху груженные продовольствием и всевозможной утварью. Все, что можно увезти, увозилось из прифронтовых районов, пряталось от Красной Армии, от бедноты.

— Богачи-то, богачи-то лютуют, — возмущался Иштыков, — словно кроты, в землю зерно засыпают, золото за границу вывозят. Таят от Советской власти все, что чужим трудом нажили. Так дальше дело не пойдет! Ты, Даша, хорошо знаешь здешние места и должна пособить нам найти спрятанное добро, к стенке прижать богачей. Будешь красной сыщицей.

— А кто же чапаевскую кавалерию обеспечивать будет? — спросила Даша. — Али не надо седел больше?

— За кавалерию теперь можешь не волноваться, — успокоил Иштыков. — Ты наших коняшек в гвардейскую сбрую нарядила. Кое-что из конской амуниции мы у Колчака отбили. Богатый трофей! Так что тебе ныне объявляется передышка. Получай новое чапаевское задание.

— Какое же?

— Я слышал, тебя сама игуменья женского монастыря к себе звала?

— Звала. А что? Нельзя разве? Я и прежде не раз в монастыре конскую упряжь чинила. Мужикам-то нельзя туда. А мне, женщине, можно. Вот она и попросила помочь монастырю. Мать Манефа за работу всегда хорошо платит. Грех жаловаться…

— А что ты еще о ней скажешь?

— Об игуменье Манефе, что ли? Могу сказать. Красивая женщина. Кровь с молоком. В молодости, говорят, строптивостью нрава отличалась. Родитель ее — петербургский ростовщик — мечтал пустить Манефу по коммерческой части. А она не захотела. В консерваторию подалась. Разгневался папаша и постриг дочь в монашки. И стала она, значит, игуменьей женского монастыря. Святое дело, что и говорить, поставила на широкую ногу. Чего только нет в ее доходном хозяйстве — и пасеки, и конский завод, и огород большущий…

— Так вот, перебил ее Иштыков, — было б тебе известно, коммерсантка Манефа вчера всю ночь укладывала золото в ящики. Решила с собой за границу увезти.

— Бывала я у нее в келье. В углу иконостас возвышается. Из кованого золота. Манефа сказывала, весит один пуд и двенадцать фунтов. Богатство! Любит она с прихожан золотом брать.

— Да разве в иконостасе дело! — махнул рукой Иштыков. — У них за монастырской стеной тринадцать подвод. И в каждой — драгоценности, собранные у населения. Можно сказать, одно золото да серебро. Вот-вот подводы двинутся на станцию. Надо так сделать, чтоб богатство не ушло за границу. Золото должно принадлежать народу.

— Эка трудность — монашеский обоз задержать. Пошлите отряд красноармейцев.

— В том-то и дело, что нет красноармейцев в городе. Отступающих колчаковцев преследуют. Отряд должен возвратиться через час-другой. Ступай в монастырь — тебе туда дорога открыта — и попытайся до того времени задержать обоз. Такое тебе боевое задание!

— Ну что ж, попытаюсь. Мать Манефа поди заждалась меня. Гужа худая — худой и выезд. Без меня с места не тронутся. Пойду пособлю. А ты тут меня жди. Я мигом.

Даша достала из сапожного ящика дратву, шило и нож. Хитровато подмигнула Сергею и выбежала на улицу.

На территорию женского монастыря ее пропустили свободно. Монашка в воротах сказала ворчливо:

— Мать Манефа трижды справлялась, не идешь ли. Нам спешить надобно.

Среди подвод, запряженных парами и тройками лошадей, Даша не сразу отыскала рысаков игуменьи. Они стояли в дальнем конце двора. Возле рысаков суетился бородатый конюх. Он глянул на Дашу из-под насупленных бровей и буркнул:

— Где тебя нелегкая носит? Видишь, подпруга лопнула. Чинить велено. А тебя нет и нет.

— Минутное дело, — ответила Даша. — За мной дело не станет. Шило и дратву захватила.

Подошла мать Манефа. Увидела Дашу и вздохнула с облегчением:

— Исправишь подпругу, займись остальными повозками. Проверь, везде ли гужа крепкая. Не приведи господь, в дороге оборвется.

— Будет сделано, — услужливо поклонилась Даша.

Оборванную подпругу она починила тут же, в присутствии игуменьи, затем тщательно осмотрела сбрую, подтянула ослабевшие ремешки под дугой и перешла к следующим подводам. Хозяйским глазом проверила: все ли ладно, нет ли каких неполадок. Так и переходила от подводы к подводе. Кучера давно знали шорницу Дашу, доверяли ей, и, видя, как старательно прощупывает она каждый ремешок, благодарили.

Завершила Заглядина осмотр монастырского обоза и убедилась в правоте Сережиных слов: подвод на самом деле было ровно тридцать. В каждой тяжелый груз в ящиках.

— Можете отправляться, мать Манефа, — облегченно вздохнув, сказала Даша. — Гужа вся проверена и залатана. Поезжайте с богом.

— Спасибо, Дашенька, — ласково ответила игуменья и протянула ей медный подсвечник со свечой и деньги. — Возьми на память. Помолись за нас, за удачу в дороге дальней.

— Помолюсь, непременно помолюсь…

Когда Даша с подсвечником в руках покинула монастырские стены и на полпути к дому оглянулась назад, то увидела, что подводы с монашками уже выезжали из ворот и сворачивали на проселочную дорогу.

Красноармеец Иштыков поджидал Дашу у крыльца.

— Ну как?

— Все в порядке, — ответила Даша. — Обоз с золотом тронулся в путь. А мне за хорошую работу мать Манефа самолично во какой подсвечник преподнесла. Молиться за ее благополучие буду.

— И ты еще смеешься?! — не на шутку осерчал Иштыков. — Тебе же от Чапаева задание — остановить обоз. А ты…

— Когда чапаевский отряд сюда прибудет? — спокойно спросила Даша.

— С минуты на минуту. Не могла чуток придержать! А теперь ищи ветра в поле!

— А зачем задерживать-то? Все подводы ровно через полчаса сами застрянут на дороге. Берите золото голыми руками!

— Каким образом застрянут? По божьему велению?

— Не по божьему, а по моему хотению. Видишь, какой острый нож у меня? Острее бритвы. Так вот я этим самым ножом не только у тройки игуменьи, но и у всех прочих лошадей незаметно гужу надрезала — ровно столько, чтобы обозники без подозрений могли тронуться с места и проехать не более получаса.

— А ты верно рассчитала? Не сорвется дело?

— Нам ли, шорникам, ошибаться. Вот увидишь. Главное, чтобы твои конники не подкачали.

— Мои-то не подкачают, вовремя прискачут. А вот твоя гужа… Эх, Даша, провалишь операцию…

Иштыков не договорил, махнул рукой и побежал со двора встречать чапаевский отряд.

А вечером снова явился к Даше Заглядиной. Лицо сияло, как ясное солнышко. С радостью сообщил, что операция завершилась успешно. Обоз с золотом, застрявший в пути из-за неполадок в гужевом хозяйстве, угодил в руки чапаевцев. Игуменью Манефу возвратили в монашескую келью, и она теперь сидит там, как в темнице, под надзором часового. А золото отправили в надежное место — в советский банк. Оно стало народным достоянием.

— Ну и хитра же ты, Даша! — похвалил Сергей. — Вокруг пальца саму мать-игуменью обвела. Тебе на роду написано разведчицей быть!

— С полным моим удовольствием! Здешние места мне хорошо знакомы. И люди вокруг свои. В каждом хозяйстве — мои хомуты и уздечки. В случае чего есть на кого опереться. Так и передай Чапаеву — хочу в разведчицы!

То ли по ходатайству Сергея Иштыкова, то ли само собой так получилось, только стала Даша разведчицей. Как-то ее направили обследовать дом купца первой гильдии Попова. Он удрал к Колчаку, а вместо себя оставил в хозяйстве приказчика. Странно вел себя приказчик: слухи лживые против Советской власти распускал и собирал по ночам в доме каких-то людей для тайного разговора. В купеческом особняке Даше доводилось бывать и прежде — чинила сбрую, а теперь явилась с обыском. В конюшне, за колодой, обнаружила пять пудов серебра, а в сарае, в ворохе сена, — целый склад оружия, увесистый рулон мануфактуры и кипу листовок, призывающих к борьбе с большевиками.

Однажды вместе с чекистами отправилась Даша на базар ловить спекулянтов, а поймала двух переодетых в крестьянскую одежду белогвардейских лазутчиков.

Но чаще всего посылали ее за хлебом для красноармейцев. Плохо было тогда с питанием, а у Даши глаз наметан, могла точно определить, где кулацкий хлеб спрятан. Приведет чапаевцев во двор или на огород к богачу и скажет: «Здесь копайте!» Начнут копать — и точно: мешки с мукой не где-нибудь, а именно в указанном месте зарыты. Таким образом сотни пудов муки и зерна были направлены в красноармейские полки из подземных хлебных хранилищ купцов Рычкова, Балбошина, Латынцева, Дворникова, Хомякова и других толстосумов.

Красноармейцы удивлялись: откуда у шорницы такое чутье? А секрет был прост. Кулацкие замашки ей были хорошо известны. К тому же крестьяне по знакомству сообщали ей обо всем подозрительном.

Почти в каждом селении от Самары до Уфы встречала Даша знакомых людей. С их помощью она не только хлеб обнаруживала, но и секретные военные сведения добывала. Потрепанные в боях колчаковские части сосредоточивались то в одном, то в другом месте. И Дашу нередко направляли разузнать, где находятся вражеские силы. О том, что шорница Заглядина стала в Красной Армии служить, мало кто знал, и это помогало ей вести разведку. Даша свободно проникала туда, куда другим вход был строго заказан.

Отправляясь в колчаковский тыл, она брада с собой хомут и уздечку. Бродила по селам и предлагала свои шорные услуги. Никому и в голову не приходило, что перед ним чапаевская разведчица. В здешних краях слыла слава о шорницах сестрах Заглядиных. Задержал, правда, однажды колчаковец Дашу, в штаб повел. Но там ее без допроса освободили: нашелся человек, знавший шорницу по прежним годам, когда она на помещика батрачила. В дивизию разведчица всегда возвращалась с ценными сведениями.

Как-то встретила Даша на дороге Чапаева. Он впереди эскадрона на белой лошади скакал. Увидел разведчицу, остановился:

— Чтой-то ты, Заглядина, хомут на себя натянула? И без него жарко.

— Да вы ж сами, Василий Иванович, наказали хомут для Колчака приберечь. Вот и стараюсь.

— Старайся, старайся, — весело подмигнул ей Чапаев. — Недолго ждать осталось. Скоро мы белого адмирала в твой хомут загоним!

И со смехом поскакал дальше.

А через неделю услышала Даша страшную весть: погиб Чапаев в кровавом Лбищенском сражении. Сообщил ей об этом Сережа Иштыков, прискакавший из города Уральска.

— Ленин приказал нам взять Урал к зиме, — сказал Сергей. — Мы исполнили его приказ. Урал очищен от колчаковцев. Я получил новое назначение — ехать в Сибирь, штурмовать столицу Колчака город Омск. Так что далеко от нас Колчаку не убежать! Хомут твой еще пригодится!

В то время, когда Даша по поручению командования находилась в Бугульме и вместе с сестрами помогала Красной Армии собирать в ближайших деревнях хлеб для голодающей Самары, Иштыков с боями продвигался к Иркутску. Приехавший из Сибири раненый красноармеец рассказывал Даше, будто бы Иштыков самолично участвовал в поимке «верховного правителя всея Руси» Колчака. И когда белогвардейский отряд во главе с генералом Войцеховским захотел прорваться в город, чтобы спасти своего «правителя», Иркутский ревком вынужден был срочно издать приказ — расстрелять Колчака. Ранним морозным утром на берегу реки Ушаковки приговор был приведен в исполнение. Труп расстрелянного адмирала красноармейцы бросили в прорубь.

Даша очень сожалела, что в решающем сражении не была рядом с Сергеем, а хомут этот хранился у нее до самого конца гражданской войны.

А далее случилось вот что. Выступала как-то Даша в школе перед пионерами отряда имени Чапаева. Ей до того понравились смышленые ребята-чапаята, что оставила она им в подарок старый хомут. Наказала при этом:

— Берегите. Он и вам, глядишь, еще пригодится.

Случись, какой новый безрассудный Колчак на нас войной пойдет, так вы его — прямо в этот хомут. Не вырвется! Любого врага можно обуздать, коли по-чапаевски воевать!

 

ПОСЛЕДНИЙ ЧАС

Служил при штабе дивизии связист Тимоша Зуйков, расторопный и лихой парень. За храбрость в бою Чапаев подарил ему после Уфимского сражения свои часы. И с той поры Тимоша всегда был при часах. То и дело подносил их к уху и слушал, как они звонко и ладно тикают.

— Смотри, Тимошка, заводить не забывай! — весело сказал Василий Иванович, застав его как-то за этим занятием. — Часам, как и бойцу в строю, отставать не положено.

Принимая от начдива военные сводки для передачи командованию армии, связист Тимоша первым узнавал о новых победах родной дивизии, и это несказанно радовало его.

Но в последнее время он все чаще и чаще стал замечать в чапаевских донесениях тревогу и беспокойство. Начдив докладывал, что патронов в дивизии осталось совсем мало и отбиваться от врага нечем. Он просил прислать также хлеба для красноармейцев и сена для лошадей. Запасы продовольствия кончались, и бойцы голодали. К тому ж их страшно мучила нехватка воды. Казаки, отступая, бросали в колодцы отраву и дохлых лошадей. Пить такую воду было нельзя, а в уральских степях стояла невыносимая жара. Земля трескалась под солнцем, листья сгорали на деревьях.

А еще Чапаева, судя по донесениям, сильно беспокоило то, что соседние воинские, части отстали от его дивизии, разбросаны на дальние расстояния друг от друга. И он предлагал командованию немедленно подтянуть отставшие полки: «Части могут быть легко разбиты противником, — предупреждал он в донесении, — а поддержка не придет…»

Узнали белоказаки о трудном положении дивизии и задумали этим воспользоваться. Они разработали коварный план ночного налета на город Лбищенск: там в то время находился Чапаев с небольшим отрядом красноармейцев…

В ту ночь Тимошу разбудил оглушительный грохот на улице. Не понимая, в чем дело, он выскочил на крыльцо. И вдруг совсем рядом, за плетнем, разорвался снаряд.

Тимоша бросился в избу, крикнул спящим товарищам:

— Вставай! Тревога!

Они схватили винтовки и побежали за ним.

Ночь была темная. Ни звезд, ни луны. Только видно, как там и тут по всему городу синеватыми огоньками вспыхивают выстрелы да кое-где ярко пламенеют взрывы. Неприятель прятался за домами и брал на прицел всякого, кто появлялся на улице.

Чаще всего выстрелы доносились с Соборной площади — там штаб дивизии.

— Бежим к штабу! Надо спасать Чапая! — Тимоша взвел курок нагана и повел товарищей по темным закоулкам.

Пробраться к штабу мешали пулеметы. Они беспрестанно обстреливали площадь. Лишь одному из Тимошиной группы удалось добежать до штаба. Потом он приполз обратно и сказал, что Чапаев с горсточкой командиров и бойцов ведет бой с казаками. У них кончились патроны, и начдив просил прислать сколько можно. Тимоша отдал разведчику четыре патронных ленты и сказал:

— Ползи к штабу. Одному безопаснее. В случае чего мы тебя огоньком прикроем.

Разведчик нырнул в переулок. И вдруг — что такое? — слева от площади зашевелились черные фигурки. Тимоша пригляделся — казаки ползут. Хотят незаметно обойти отряд Чапаева и ударить с тыла.

Тимоша повел бойцов наперерез врагу — через ограды, задворками. Опередили они казаков. Набросились на них из-за угла, пустили в ход штыки и приклады. Белоказаки не ожидали такой встречи, растерялись. Пользуясь суматохой, Тимоша с товарищами пробились к штабу.

Первое, что они услышали, — это голос Чапаева:

— Патроны есть в запасе?

Патронов не было.

— Такая досада! — поморщился Чапаев. — Придется отходить к реке.

Он стоял рядом со своим порученцем Петром Исаевым, без гимнастерки, в галифе и сапогах. Из-под козырька красноармейской фуражки выбивались растрепанные русые волосы. Разгоряченное лицо его было опалено порохом, на лбу и на рукавах рубахи — пятна крови. Окровавленная рука, пробитая пулей, висела неподвижно.

— Мы защищались, как могли, — сказал Чапаев. — Но врагов вокруг тысячи, а нас малая горсточка. Одно спасение — Урал переплыть. А там, глядишь, и подмога от наших придет. За мной! На прорыв!

Уже совсем рассвело, когда чапаевцы штыками пробились к берегу.

Бойцы помогли раненому начдиву спуститься по песчаному откосу вниз, а Петр Исаев, стреляя в казаков из пулемета, не подпускал их к воде.

В револьвере Василия Ивановича кончились патроны. Тимоша протянул ему свой наган. Один из казаков закричал с насыпи:

— Сдавайся, Чапай! Не то…

Чапаев нажал курок, выпустил все пули в казачью ораву. Потом быстро обернулся к Тимоше:

— Что ж ты мешкаешь?! Жизнь недорога? Немедленно в воду! Вместе поплывем…

Он резко толкнул Тимошу вниз и сам бросился следом. Вместе с ними прыгнули с берега еще два бойца. Но их сразили казачьи пули.

Тимоша поплыл вдвоем с Чапаевым.

Позади, на насыпи, раздавались частые ружейные залпы, яростно строчили пулеметы, с тяжелым уханьем рвались снаряды. Тимоша оглянулся.

Петр Исаев все еще там, на берегу. Но уже не отстреливается. Должно быть, все патроны израсходовал. Нет, остался один патрон. Петр рванул рубаху на груди, прижал пистолетное дуло к виску. И тотчас же свалился под откос. Туда метнулись казаки с винтовками и саблями.

Новый шквал пуль рассыпался по воде.

Тимоша с беспокойством глянул на Чапаева.

Начдив плыл совсем рядом. Плыл тяжело и медленно, взмахивая лишь одной рукой. А вокруг свистели пули, шлепались снаряды. Вода, всплескиваясь, пенилась, рассыпалась брызгами.

«Только бы не попали в него, — как заклинание, шептал Тимоша. — Только бы не в него! Пусть лучше в меня…»

И вдруг Тимошу закружило на одном месте, в речном водовороте. Руки и ноги свело судорогой. Какая-то неодолимая сила потянула его ко дну. Он стал захлебываться.

И Василий Иванович, подплыв ближе, подтолкнул его плечом.

Дальше течение само понесло Тимошу вниз по реке.

А как же Чапаев? Хватит ли сил у него? Не задела ли его шальная пуля? Нет, кажется, все в порядке. Он уже на середине реки. Упрямо борется с волнами. До берега теперь уже недалеко…

И тут часто-часто зарябило на воде. Свинцовый град ударил возле самой головы Чапая. Он беспомощно взмахнул рукой и скрылся в волнах…

Тимоша не помнит, как течением реки его выбросило на отлогий берег, как очнулся он на мокром песке, измученный и израненный.

Когда вернулось сознание, Тимоша сразу вспомнил то страшное, непоправимое, что произошло на реке. Глянул он в отчаянии на часы, подаренные когда-то Чапаем. Часы не ходили. Вода остановила их в ту самую минуту, когда Тимоша с начдивом бросились в студеные волны Урала…

В семье чапаевского связиста Тимофея Семеновича Зуйкова и поныне хранятся эти часы. С того далекого утра они больше не заводились. Стрелки их неизменно показывают одно и то же время — последний час жизни Чапаева.

 

СЕРДЦЕ ЧАПАЯ

В то, что Чапаев погиб, долгое время не верили. Говорили, будто вовсе и не утонул он в реке Урал, доплыл до другого берега. А там боевой конь его поджидал. На спине у коня седло серебром сияло, а к седлу было привязано все, что надобно командиру в бою: сабля острая, ружье меткое и бурка с папахой. Накинул Чапай на плечи бурку, черную папаху на голове поправил и в седло сел. Поднял саблю и стрелой полетел на вражеские полчища — только пыль из-под копыт! Порубил он белых, всех до единого, саблю в ножны спрятал и сказал беднякам: «Живите отныне счастливо! Врагам вашим больше не подняться. А коли иноземные буржуи в наши края пожалуют — меня кликните. Не дам вас в обиду! Саблю и коня всегда буду держать наготове!»

А еще есть и такой сказ: когда вражья пуля Чапая настигла, то успел он будто бы молвить слово прощальное товарищу, который плыл рядом. И просил слово то лично Ленину передать. Товарищ наказ исполнил. Приехал в Москву и сказал Ленину: «Командир наш Чапай удалой повелел мне в свой смертный час повиниться перед вами, дорогой Ильич, что не удалось ему уберечь свой отряд от налета казачьего, погибли в неравном бою смелые красные соколы». А Ленин ответил: «Нет на Чапае вины. Он и его соколы по-геройски сражались за власть Советскую. Такие люди не умирают. Сердце Чапая бессмертно. Оно будет биться в груди каждого красного воина. И победить нашу армию никто не сможет!»

Был ли такой разговор или не был — кто знает! Одно точно известно: новые командиры повели дивизию дальше — вперед и вперед. Отомстили они врагу за смерть любимого начдива, прогнали ненавистных белых бандитов с нашей земли, сбросили их в Каспийское море.

И ныне приходят в нашу армию молодые солдаты, внуки и правнуки чапаевцев. Встают под боевые Красные знамена, клянутся по-чапаевски жить, по-чапаевски служить, по-чапаевски защищать советскую Родину.

И Родина знает: не уронят они чапаевской славы и доблести, не дрогнут в бою, потому что в груди каждого бьется бессмертное сердце Чапая.