III
Снег. Белым-бело все вокруг. Трудно осажденным, нелегко и захватчикам. Они понастроили вокруг крепости землянок, где и прятались от мороза, возле пушек оставили стражу, которая для острастки не часто, но все же постреливала, чтобы напомнить о себе. Троицкие сидельцы повылазили из своих убежищ, сначала робко, потом все смелее забегали по крепости дети, звонко кричали, веселились, играли в снежки. В двух избах устроили бани.
День выдался совсем хороший, легкий и бескровный. Впервые за долгое время никого не убило, никто не умер. Невесело лишь в отряде Степана Нехорошко. Его назначили головой отряда после гибели Ивана Внукова, не посмотрели, что не был дворянином, людей не хватало. Но один из их отряда — Петруша Ошушков — оказался изменником. Его видел старец Иосиф Девочкин, да не смог задержать. И вот теперь их всех замотали расспросами. По одному вызывали к князю воеводе Долгорукому, и битый час талдычили одно и то же: как это случилось, да что же ты смотрел, да с кем он еще дружил, а кто его в последний раз видал. Сам Нехорошко до изнеможения дошел, присутствуя на допросах в съезжей избе. И не понравилось ему, как князь настойчиво выпытывал и у него, и у каждого — а не водился ли де Иосиф Девочкин, соборный старец и казначей, с тем вором, не говорил ли с ним о чем, не вызывал ли к себе в келью, не давал ли денег, не хвалил ли тушинцев. Особенно долго расспрашивали Данилу Селевина: мол, не якшался ли изменник с Оской, его братом, который еще раньше перебежал к полякам, а сам Оска не навещал ли казначея.
И такая настойчивость, невидная одному стрельцу, стала явной для Степана, ибо он слушал всех подряд. Ему почудилась даже какая-то цель, в вопросах мелькала заранее обдуманная мысль — и все это обвивалось вокруг казначея Иосифа. И еще подметил он: когда пришел воевода Алексей Иванович, князь прекратил выпытывать у стрельцов о казначее.
— Что скажешь в свое оправданье? — обратился наконец князь Долгорукий к Нехорошко и напряженно-неподвижными глазами уперся в стоявшего неподалеку стрельца. Холеные пальцы князя по привычке легонько постукивали по столу.
— Вина на мне лежит, и оправдаться нечем, — глухо вымолвил Степан.
— Так, так, стрелецкий голова, виноват… и все тут. Ну, а можно, полагаю я, предположить…
В это время отворилась дверь, и Миша Попов буквально ворвался в съезжую избу:
— Беда!
— Что такое? — встрепенулся Голохвастов; Долгорукий привстал.
Миша облизал пересохшие губы.
— Лазутчики разведали: Лисовский приказал разрыть берег Нагорного пруда и спустить воду в Служний овраг, чтобы лишить нас воды!
— А кто ему сказал, что трубы идут в монастырь от Нагорного пруда, а не от какого-либо еще из четырех прудов?
— Вчера ночью изменник перебежал от нас и выдал.
Алексей Иванович переглянулся с князем. Конечно, зимой не умрешь от жажды, да и летом можно брать воду из Кончуры, но это опасно и неудобно. Когда-то проложили две трубы под землей от Нагорного пруда прямо к поварне, где всегда была вода.
— Сколько осталось раскапывать берег до труб? — угрюмо спросил Голохвастов.
— Пожалуй, до полуночи все сделают или даже пораньше, — осторожно ответил Миша.
Воеводы велели спешно копать пруд, пробить в трубах у основания отверстия (они выходили к поварне на глубине полутора саженей) и, нарастив трубы, вывести воду из Нагорного пруда в новый пруд внутри монастыря.
И вот забегали люди, разыскивая плотников, застучали топоры. Огромные костры запылали недалеко от Житничной башни, в северо-восточном углу крепости, отогревая землю. Вокруг толпились стрельцы, мужики с ломами, лопатами, топорами. Колеблющееся жаркое пламя освещало угрюмые, нахмуренные лица. Вдруг с Красной горы бухнул пушечный выстрел. Послышался клекот приближающегося ядра. Тупой удар разметал один из костров, пылающие толстые сучья, теряя искры, разлетелись в разные стороны, к счастью никого не задев. Толпа заволновалась. Женщины, подхватив детишек, поволокли их укрыть за небольшую каменную часовенку, что притулилась близ стены. Выстрелив еще несколько раз, пушки замолкли.
Догорев, потухли костры. Разбросав угли, часть людей (все не поместились на том месте, где наметили рыть пруд) начала вгрызаться в глинистую землю. Через полчаса их сменили, потом опять вернулись те, кто начал… Работали остервенело, молча, срывая кожу на руках. Быстрей, быстрей, быстрей! Вот уж землекопы по колено в земле, по пояс, по грудь… Быстрей, быстрей, быстрей! Вот уж скрылись с головой. Тем временем выведена наружу деревянная труба, широкая, с небольшую бочку. А здесь уж продолбили в земле ход в полсажени глубиной, с уклоном в новый пруд.
— Эй, вылазь из пруда! — забасил в темноте напряженный голос. — Воду пускать будем! — и, спустя минуту: — Ну, все, што ль, вылезли, али нет? Ну, давай!
В подвале поварни, обмотав стыки двух труб большими кусками кожи, закрепили продольно досками, перетянули веревками и выдернули заградительный щит. Вода хлынула, просачиваясь через щели, леденила руки, грудь, лица мужиков, которые, обхватив стыки, на всякий случай придерживали наспех сбитые трубы. К полуночи вода почти заполнила пруд.
В стане Лисовского жолнеры заканчивали последние приготовления к взрыву перемычки, удерживавшей воду в Нагорном пруду. Но тут они заметили, что лед на поверхности пруда вдруг начал ломаться, будто вода уходила. Вскоре уровень опустился на полсажени. Лисовчики поняли, что опоздали: осажденные успели отвести в крепость часть воды из Нагорного пруда.
— Но больше отсюда они воды не получат, — сказал Лисовский и отдал приказ поджечь пороховой заряд.
Вверх взметнулся столб пламени, прогрохотал взрыв, уничтоживший перемычку. Вода хлынула в соседний овраг.
На военном совете, состоявшемся в съезжей избе, решили послать царю просьбу о помощи. Подготовили послание, наметили лазутчиком стрелецкого голову Степана Нехорошко и сказали ему, чтобы он взял с собой двух верных людей. Степан выбрал Мишу Попова и Ваньку Голого.
Лазутчикам посоветовали идти из крепости кружным путем — сначала Мишутинским оврагом, а затем уж поворачивать влево за Княжим полем и через Благовещенскую рощу, перейдя Дмитровскую дорогу, выйти на Московскую. Правда, крюк получался верст в пять, зато вел в обход зимних стоянок отрядов Сапеги и Лисовского.
Князь Долгорукий достал из шкатулки два свитка, протянул Степану.
— Отряд возглавишь ты, вручишь царю и никому иному, что бы тебе ни говорили. Вот это письмо — келарю Авраамию Палицыну. Там предъявишь охранную грамоту, — он достал еще один свиток и протянул стрельцу, — любой сразу отступится. Она же выручит в пути, ежели царские люди вдруг пристанут. От иных ваша охранная грамота одна — острый меч. Стрелецкий наряд снимите, оденьтесь в крестьянскую или плотницкую одежду…
— Лучше нам назваться камнесечцами, — сказал Степан, — мол, повсюду запустенье, нигде не строят, а в Москве, может, кому и понадобимся для каменного строения.
Князь испытующе поглядел на лазутчиков.
— И о том теперь — никому ни слова, ни-ко-му. Идите, стража у Конюшенных ворот предупреждена.
Подошел снова к шкатулке, вынул тяжелый кожаный мешочек с деньгами, отдал стрельцу.
— Ну, все теперь. — Помолчал чуть. — На лыжах ходить можете? Добро.
В избе Степан, Ванька и Миша заканчивали последние приготовления. Около них так и вертелся Гаранька, услужливо подсовывал то шильце, то ремешок, а сам ни о чем не спрашивал и ничего не просил. Янек сидел здесь же, на лежанке, и молча смотрел на хлопочущего Гараньку. К полуночи всё было приготовлено.
Как положено, присели перед дорогой, и тут же — котомки за спины, лыжи в охапку — и к выходу.
Никто не заметил, как Гаранька вдруг тоже исчез из избы. У самой двери он оглянулся, и увидев глаза Янека, приставил палец к губам. Янек тихонько кивнул.
Когда лазутчики вышли из ворот крепости, Гаранька подбежал к сонному стражнику, который уже закрыл массивную калитку в воротах, и сказал, что он идет с лазутчиками, но отстал маленько. И доверчивый стражник пропустил его, тут же спохватился, да было поздно; паренек пропал из виду.
Догнав лазутчиков, Гаранька негромко покричал им, чтобы предупредить, пристроился к отряду и никакими уговорами и угрозами его нельзя было вернуть в крепость.
Иван порывался тут же оборвать ему уши, но мальчонка упрямо стоял на своем.
— Не пойду назад, — твердил он, — да меня свои же подстрелят. Чего хорошего-то? А с вами мне безопасно. И не бойтесь, я выносливый и на бег, и на битье, и на голодуху. И на лыжах ходить могу, и снаряженье приготовил.
Так пришлось взять с собой Гараньку.
…Мартовская метель разгулялась не на шутку. Снег слепил глаза жолнерам, которые, закутавшись в огромные русские шубы, тремя небольшими отрядами (по четыре человека в каждом) расположились в лесистом Мишутинском овраге и по краям его.
— Ну и стужа, как в декабре! Доведись стрелять, с двух шагов не попадешь, так руки закоченели. А дует-то, дует-то как и воет, брр!
— Ничего, Стефан, нам еще повезло, здесь ветер тише, а наверху каково?
Первый жолнер ворчливо заметил:
— Ха! Повезло, не смеши меня! Какого дьявола вообще здесь торчим? И чего тут посты устанавливать — лес сторожить от волков, что ли? По ночам из монастыря за дровами не ходят!
Вмешался третий жолнер, оторвав нос от воротника.
— Тише, Панове! Расквохтались, будто на ярмарке! Стоим — значит, так надо!
Ленивая перебранка затихла. Снова слышалось лишь завывание ветра да поскрипывание снега под ногами жолнеров. Но вот один замер на месте, ему почудился посторонний звук. Он взвел курок ружья. Щелчок вышел звонким, и жолнер немного подосадовал. Изготовили ружья и другие.
Мимо них чуть в стороне быстро скользили люди, едва различимые за пеленой снега. Слишком быстро, мелькнуло в голове командира, по сугробам так не побежишь, а тропинки там нету. Он кинулся наперерез, вскинул к плечу ружье, выпалил. Дали залп и его товарищи. Но люди уже исчезали. Доносилось удалявшееся поскрипывание снега. Прибежали жолнеры сверху, им возбужденно сказали, что какие-то лазутчики русских прорвались и ушли. Удалось обнаружить следы — сплошные две борозды, которые тянулись по снегу. Стало ясно — русские были на лыжах. Раз так, пытаться догнать их было безнадежно.
Тем временем небольшой отряд мчался по оврагу, уходя от засады. Убедившись, что погоня отстала, они замедлили бег.
— Пронесло, кажись! — сказал Степан, часто дыша. — Можно потише идти. А ты как, Гаранька, сердце-то небось в пятках прячется?
— Не, дядь Степа, вернулось на свое место, а колотится об ребра шибко!
Прошли еще версты две. Овраг кончился. Двигаясь по лесу, они стали поворачивать влево. Степан уверенно прокладывал лыжню в кромешной тьме, но в душе опасался нарваться на вражеские становища. Наконец они вышли на Московскую дорогу. Сошли в сторону и в лесу остановились переночевать. Нарубили маленьким топориком еловых лап, свалили их на снег под огромной елью, перекусили холодным мясом и хлебом и, не зажигая огня, улеглись, тесно прижавшись друг к другу.
Поутру, чуть забрезжило, продрогшие, невыспавшиеся, они тронулись в путь. Через день, к вечеру, небольшой отряд благополучно добрался до Москвы. Пока прошли ворота Скородома, потом Белого города, начало темнеть. Шли медленно, устали, тяжелые котомки за плечами, да еще лыжи. Улицы начали перегораживать решетками и цепями, устанавливали рогатины. Каждый сторож, прежде чем пропустить, придирчиво выспрашивал, почему это они идут так поздно, да откуда, зачем.
На Неглинной возле решетки их снова остановили.
— Шатаются тут всякие по ночам, — заворчал сторож, освещая их фонарем.
Два других стояли рядом с бердышами в руках, и за ними еще один, не видный в темноте.
— Мы не всякие, а живем здесь, на Рождественке, — ответил Ванька, а вот он — в Стрелецкой слободе.
— А кто вы такие?
— Камнесечцы.
Вдруг стоявший позади сторожей человек выступил из темноты. Ванька узнал объезжего голову Ивана Карева.
— Погоди, где я тебя видел? — спросил объездчик, пристально глядя на Ваньку. — Какой же ты камнесечец? Ты беглый вор! Хватайте его!
Сторожа набросились на опешившего Ваньку и скрутили ему руки. Гаранька отчаянно закричал и кинулся на сторожей, колотя их кулаками.
Ванька рванулся изо всех сил, вырвался из рук сторожей и выхватил из-под короткого тулупа длинный нож.
— Уйди с дороги, объездчик! — крикнул он, угрожая ножом и загораживая собой Гараньку.
Сторожа отступили и изготовили бердыши.
— Смерти захотел, беглый колодник? — злобно спросил объездчик. — Хватай их всех!
— Стойте! — закричал Степан. — Мы царские гонцы!
Сторожа в нерешительности остановились. Степан торопливо достал грамоту с красной нитью и особой печатью троицких воевод.
— Остерегись, объездчик, охранная грамота!
Объездчик будто споткнулся о камень.
— Пропустить! — сквозь зубы процедил он и, резко повернувшись, ушел.
Попрощавшись с друзьями, Степан отправился в свою Стрелецкую слободу в Зарядье. Уходя, он слышал, как его друзья стучали в ворота, потом радостные крики, смех, плач…
На следующее утро они встретились и отправились в Кремль. Подошли к Фроловской башне, обратились к караульному. Но тот на все уговоры изредка отвечал: «Не велено пущать никого» — и преграждал им путь бердышом. Наконец подошел начальник караула, долго, придирчиво читал охранную грамоту. Кивнул Степану:
— Пойдешь со мной.
В караулке его тщательно обыскали, отобрали все оружие: саблю, кинжал и пистоль. Несмотря на протесты Степана, забрали у него и грамоту к царю, и письмо келарю Авраамию: мол, и без тебя вручат кому надобно. Долго расспрашивали. Убедившись, что не обманывает, повели к боярину, потом еще к одному. Василий Шуйский опасался лазутчиков самозванца, прочно засевшего в Тушинском лагере.
Статный боярин велел ожидать его перед какой-то тяжелой дубовой дверью, предупредив торжественно, что он идет к самому государю. Заметив, что стрелец взволнован, подумал, что немного осталось из тех, кто знал Шуйского и сохранил еще трепет перед царем. Разве что такая вот деревенщина, как этот молодой стрелец. Боярин внушительно пояснил, как, ожидая, себя держать, чтобы ни с кем не говорил, никуда не выходил, а молча сидел на месте.
Царь принял боярина в небольшой горнице. В полумраке темной горницы неясно виделось усталое серое лицо Шуйского. Рядом с ним стоял патриарх Гермоген и келарь Троицкого монастыря Авраамий. Боярин упал перед царем на колени, стукнулся лбом об пол около его ног и так, стоя на коленях, протянул ему грамоту и только потом встал. Царь взял ее.
— Авраамий, — промолвил он, обращаясь к монаху, — прочитай, что там пишут из Троицкой обители.
Авраамий подошел к окошку. Неторопливо зачитал послание, в котором воеводы и монастырские старцы сообщали о бедствиях крепости, о цинге, косившей людей, просили о немедленной помощи.
Василий Иванович слушал внимательно, угрюмо.
— Верно пишут. Но и Москву оборонять надо. Как только прогоним проклятого тушинского вора, пошлю помощь монастырю.
Темное, как на иконе, сухое лицо Гермогена нахмурилось.
— Государь! Аще падет обитель преподобного Сергия, то и Москва недолго сможет продержаться.
— Ты прав, владыка, но где взять воинов?
— Надо посмотреть по троицким подворьям в Москве, я слышал, там много лишних слуг.
Авраамий возразил:
— Нету у нас лишних слуг, все при деле. Совсем обезлюдели троицкие подворья в Москве, а многие даже закрылись. Откуда же такой слух пошел, будто много слуг? Но мы, конечно, найдем. Надо бы еще послать стрельцов да казаков, их из кремлевской охраны легко сотню-другую набрать.
Тут встрепенулся боярин.
— Не набрать легко, а сказать легко, келарь Авраамий! Мы царя охраняем! Нет, уж ты лучше из троицких слуг поищи. Патриарх верно говорит: уж больно много их набежало из обители, как только ее осадили! Небось одни старцы немощные там и остались!
Шуйский поднял руку.
— Велю тебе, Авраамий, набрать сто троицких слуг, обученных военному делу, — пойдут в обитель! И ты, — он указал на боярина, насупившего брови и поглаживавшего бороду, — наберешь сотню казаков! Но не из охраны.
Когда отворилась тяжелая резная дверь и появился боярин, Степан поднялся с лавки. Ему внушительно было сказано, чтобы он через день явился в Кремль — взять грамоту для воевод.
Возле Фроловских ворот он нашел встревоженных Мишу и Ваньку Голого.
— Гаранька пропал! — огорошил его Миша.
— Как пропал?
— Да вот отошел к церкви Покрова на рву, глядь, ан нет его. Заблудился небось мальчонка.
— Никуда он не денется. Он Москву немного знает, да и Кремль почти отовсюду видать, — попытался успокоить друзей Степан. — Давай обежим Кремль вокруг, может быть, Гаранька к другой башне вышел.
Пока они обошли Кремль (все же две с лишним версты!) и встретились, пока вернулись к Фроловской башне, стемнело. Подождали еще. Потом прошли опустевшую Красную площадь до Зарядья и, увидев, что на улицах стали расставлять рогатины и натягивать поперек цепи, побрели по домам. Расстались на Моховой.
А Гаранька, стуча зубами от холода и страха, плелся тем временем вдоль высокого забора по той же улице, где прощались наши друзья. Он заблудился, хотя многие улицы Москвы узнавал неплохо.
Случилось это так. Гараньке надоело ждать Степана, и он потихоньку перешел площадь, неспешно побрел по заснеженной Никольской улице. Мимо него по дороге проезжали сани, а он шел, бездумно поглядывая по сторонам. Потом повернул обратно, и вдруг сердце у него заколотилось от страха. Перед ним стоял с ухмылкой на сморщенном лице горбун.
— Ну что, голубь залетный, здравствуй!
Он легко приблизился к Гараньке, протянул костлявую длинную руку. Гаранька попятился и побежал по Никольской улице, горбун за ним, но вскоре отстал.
Он долго брел по улице. Послышался стук копыт, скрип полозьев, и Гаранька увидел приближающихся всадников, с горящими смоляными факелами в руках. Недалеко от Гараньки они резко осадили коней, направляясь к воротам, около которых притаился испуганный паренек. Ворота распахнулись. Всадники пропустили вперед раззолоченный крытый возок, запряженный тройкой великолепных коней.
И тут будто кто подтолкнул Гараньку. Он метнулся к возку и, уцепившись за него, встал на полозья. Возок развернулся и въехал во двор. Когда, видимо, грузный, дородный хозяин вылез из возка и ушел в дом, возок медленно завели в каретную. Невидимый Гараньке конюх, вполголоса разговаривая с лошадьми, распряг их и увел в конюшню. В каретной было немногим теплее, чем на улице, и он, озираясь, вышел в обширный темный двор. Огляделся. Крадучись, пошел вдоль огромного двухъярусного дома. Толкнулся в одну дверь — закрыта, и никто не откликается, толкнулся во вторую — то же самое. С другой стороны, где забор близко подходил к дому, Гаранька увидел узенькую дверку. Поднажал — и она открылась. Осторожно ступая, вошел в дом. Пошарил руками в темноте, растопырив пальцы. Нащупал перила лестницы, круто уходящей вверх. Стал подниматься по ней, держась за перила.
Лестница кончилась. На крохотной площадке Гаранька ощупал стены. Неужто тупик? Глаза чуть-чуть привыкли к темноте. Вот дверца. Нажал на нее. Скрипнув, она подалась. Гаранька понял, что он очутился на чердаке. Вспомнил, совсем не кстати, страшные рассказы про ведьм, чертей и домовых. Брр! Он невольно перекрестился. Пробравшись поближе к неясно светлевшему чердачному окошку, забился в угол, поднял куцый воротничок старой шубейки и, стараясь не думать ни о чертях, ни о еде, затих.
Проснулся Гаранька в полночь. Он перевернулся на другой бок, но тут вспомнил свои злоключения, и сон пропал. Ему показалось, что рядом разговаривают. Что за полуночники такие? Тихо поднялся и прошел в другой конец чердака. Голоса стали слышнее. И здесь в стене какая-то дверца. Открыв ее, он попал в маленькую, глухую каморку без окон.
— А кто там по верху все ходит? — раздался чей-то голос так громко, что Гаранька сжался.
— Никого там нет, тебе почудилось. Здесь все стены дубовые, потолки и пол проверенные, ничего не слышно отовсюду; одна вот эта стена, — кто-то постучал в тонкую перегородку, за которой притаился Гаранька, — примыкает к чердаку, да я своим холопам заказал туда нос совать, обещал насмерть батогами забить ослушника.
— Ну, ежели так. А то нам несдобровать.
— Проверить можно, я велел дверцу потайную туда прорубить.
Гаранька замер.
— Да ладно уж, продолжай.
— Я и говорю: важно прокричать на площади: де царь сел на престол не по правде, не по выбору всей земли русской и хочет постричься в монахи, принять схиму. И дело сделано. Он всем стал противен.
— А ежели не захочет в монастырь?
— Пущай тогда на себя пеняет. И братьев туда же упечем. Одного надо было бы бояться: молодого Скопина-Шуйского, да наш мудрец сам же и услал его в Новгород.
Тихонько посмеялись. Еще один вступил в разговор.
— Прибить бы надежней. Мертвые — они молчаливей немых.
— Там видно будет; посмотрим, как дело повернется. Тут главное, чтобы все заодно были из тех, кто при царе близко стоит.
— Верно.
— Многие открыться побаиваются. В душу не влезешь, а голова одна на плечах. Свой человек в Тушине говорил с князем Турениным да с князем Засекиным. Они ждут, не удастся ли с Веревкиным… тьфу ты, с Димитрием войти в Москву. А не удастся, тогда они вернутся сюда и нам помогут. Тушинский патриарх Филарет тоже с нами.
— Это Федор Романов?
— Да.
— А московский патриарх?
— Гермоген и слышать об этом не хочет.
— А кто же с нами здесь, в Москве?
— Воевода князь Василий Голицын, близкий к царю человек…
— Трусоват… Другие?
— Заходил в гости домой, к советчикам царским Григорию Елизарову, Василию Янову да Томиле Луговскому. Они тоже…
В это время Гаранька медленно продвигался к дверце, что вела обратно на чердак. Он был ни жив ни мертв. Заговорщики против царя! Он осторожно протиснулся в дверцу, которую, к счастью, оставил открытой, и, держась за щеколду, сделал еще один шаг, отворив дверцу пошире. И вдруг все наполнилось грохотом. Это упал медный таз, висевший над дверцей. В то же мгновение в каморку, из которой только что выбрался паренек, через потайную дверь ворвался грузный мужчина, с саблей и пистолем в руках.
Гаранька успел захлопнуть дверцу чердака перед самым носом заговорщика и накинуть щеколду. Грянул выстрел, щепкой, отколовшейся от дверцы, его больно стукнуло по лбу. Он опрометью бросился к чердачному слюдяному окошку. Дернул раму. Неужели забито? Окно распахнулось, в него хлынул морозный воздух. Под ударами трещала, раскалывалась, подавалась дверца.
Гаранька подтянулся на руках, закинул правую ногу на подоконник, нога сорвалась, и он больно ушиб коленку. Еще одна попытка. И вот он перевалился на крышу, уткнувшись лицом в неглубокий снег, покрытый настом.
Затрещала дверца, рухнула, и заговорщики кинулись к окошку. Но Гаранька уже съезжал по крыше вниз. Неужели конец? А забор так близко, даже в ночной тьме его видно, но ведь он высок, разве через него быстро перелезешь! Схватят, забьют насмерть… Он затравленно озирался, зацепившись за водосток у края крыши. Всего в полусажени от него раскачивались под ветром ветки громадной липы, что росла возле самого забора. А что, если прыгнуть? Гаранька слышал совсем близко частое, злое дыхание боярина, который с опаской спускался к нему по скользкой крыше.
— Попался, змееныш! — услышал он грубый голос. — Уши твои поганые пообрежем да язык вырвем, узнаешь, как подслушивать!
И тут Гаранька сделал отчаянный прыжок и, падая, успел ухватиться за ветку. Она перегнулась, но выдержала, не сломалась. Перебирая руками, он подобрался к стволу и скользнул по нему вниз к забору.
Боярин понял, что опасный малец может уйти, выхватил из-за пояса пистоль и выстрелил. Пуля прожужжала около головы Гараньки, задев шапку. Рядом, в ствол, вонзилась стрела. Но он уже нащупал ногой забор, крепко обняв толстый, шершавый ствол липы. Оттолкнувшись, спрыгнул прямо на темную улицу, припустившись бежать с такой быстротой, на какую только был способен. Сколько времени он так мчался в ночи, куда, по каким улицам и переулкам, Гаранька не мог потом сказать. Лишь бы подальше от страшного дома, где замыслили убить царя. Несколько раз его окликали, велели остановиться, но он, заслышав голос, тут же бросался в сторону и бежал прочь. Вконец обессиленного, полуживого, его задержал наконец ночной стражник.
— Эх, дурень, чуть не напоролся на рогатину! — Бородатый, невысокого роста стражник крепко держал за руку дрожавшего Гараньку. — Что ты бежишь, словно черт от ладана, аль напугал кто? Да ты не рвись, не бойся.
Стражник внимательно смотрел на паренька.
— И шапку тебе ктой-то располосовал. Уж не разбойники ли напали? На детей стали руку поднимать! Ну, пошли в сторожку.
Но и в сторожке Гаранька не скоро пришел в себя. Потом лихорадочно, сбивчиво рассказал, что с ним приключилось.
— Ишь ты, да это ж государево слово и дело! — удивился стражник. — Очень даже легко могли тебя, парень, прибить. А где дом тот, можешь показать?
Гаранька, конечно, не мог, единственное, что он запомнил, что тот дом где-то недалеко от Кремля.
— Дела, брат, плохие, — подосадовал стражник, — я, понятно, скажу своему голове, да только ничего из этого не выйдет. В Москве домов боярских да дворянских вокруг Кремля поболе сотни будет, рази ж найдешь, где заговорщики сошлись, да они небось разбежались давно. Хотя, сдается мне, что во многих измена гнездится. Мужику, да посадскому, да стрельцу твердят: радей об государстве, а боярин пекется об одном своем толстом брюхе. Все люди так говорят.
Он накормил Гараньку хлебом с куском холодной телятины, напоил молоком. Пообещав проводить его утром на Неглинную, уложил мальчонку на широкой лавке, накрыл тяжелой шубой и ушел из сторожки. А Гаранька, вытерев набежавшие невесть откуда слезы, скоро заснул, второй раз за эту ночь.
На следующий день стражник пошел с Гаранькой на Неглинную. Пришли к дому Ваньки Голого, постучали в ворота. Когда открылась калитка, раздался пронзительный Гаранькин вопль, и мальчонка повис на шее растерявшегося Ваньки Голого.
— Батя, батя! — повторял он одно только слово, и Ванька, подхватив своего приемыша, крепко прижал его к себе.
— Да куда ж ты запропастился, сынок?
Гаранька, пряча лицо на груди Ивана, только жалобно всхлипывал, бормотал:
— Встретил горбуна… не чаял ноги унести… думал, убьет.
Тут из соседнего дома прибежали Миша со Степаном. И так весело стало всем, так легко на душе. Долго еще они расспрашивали Гараньку про его приключения, переживали вместе с ним и страх, и холод, и голод, и радовались, что все счастливо окончилось.
Через две недели все дела в Москве были сделаны, и лазутчики в конце марта отправились обратно в крепость. В полу кафтана у Степы была зашита царская грамота воеводам, два письма келаря Авраамия — воеводам монастырским и старцам. В крепость шло подкрепление — шестьдесят казаков атамана Сухана Останкова и двадцать слуг из троицких подворий, все на конях и вооружены. Больше, вопреки строжайшим наказам Гермогена и усилиям Авраамия, набрать не удалось. Невелико войско, конечно, да все же подмога.
Еще полверсты, и Земляной вал останется позади, а вместе с ним город. Тут невеселые думы перенесли Мишу в его родной дом на Неглинной, за Кузнецким мостом, к бедной матери, к отцу, второй уж раз за эти полгода провожавших сына.
По дороге в осажденную крепость им не повстречался ни один тушинец, ни иноземец. Когда стемнело, отряд Сухана Останкова сделал привал. На следующий день двигались с удвоенной осторожностью. Посоветовались, как лучше прорываться сквозь расставленные Сапегой и Лисовским заслоны, которые перерезали все дороги к крепости.
Осторожный Сухан не согласился ломиться напролом. Кто знает, может быть, на дороге засада. Что тогда? А люди устали. Семьдесят верст отмахать да после ночевки ранней весной в лесу — шутка ли? И атаман направил трех лазутчиков на поиск, а весь отряд отвел в лес.
Лазутчики возвратились быстро. Они сообщили, что на дороге устроены завалы в трех местах, но в дозоре там всего четверо. Если бесшумно их снять, то вечером, в темноте, можно легко прорваться к крепости. Лучше объехать завалы по снегу, а не раскидывать их: время упустишь да и лисовчики услышат возню, успеют подскочить.
На том и порешили. Чуть стемнело, отряд атамана Сухана поднялся и, соблюдая тишину и порядок, потянулся по дороге к крепости. Высланные вперед лазутчики сняли охрану. Вот и первый завал. Лошади неохотно сходят в осевший, с проталинами снег, под которым таятся наледи. Второй завал также преодолели беспрепятственно. Но одна лошадь поскользнулась в снегу — то ли оступилась на подснежном льду, то ли подкова у нее была сточена, — но только завалилась на бок и сломала ногу, пронзительно заржав. Казак упал, не успев высвободить ноги из стремян. А тут еще оказался комель ели, спиленной для завала. Лошадь, падая, навалилась на казака, раздробив ему голень. Человек стерпел адскую боль, лишь тихо застонал. Товарищи оттащили храпящую лошадь, подняли раненого и понесли его на дорогу, где усадили на запасную лошадь. Придерживая его с обеих сторон, пустили коней рысью — догонять отряд, который ушел вперед.
Но ржанье лошади услышали в ближних дозорах. Там тревожно покричали своим товарищам. Бухнула сигнальная пушка. Отставшие казаки пришпорили коней. Пока они приблизились к третьему, последнему завалу, остальные успели преодолеть его. Атаман Сухан задержал отряд: ждали отставших. Не больше чем полверсты отделяло их от крепостных стен.
Нарастающий дробный топот копыт послышался за спинами пятерых казаков. Их настигали. Раненый оглянулся.
— Уходите одни! — закричал он.
Ему не ответили. Все вместе подлетели к завалу, раненого пустили первым в объезд. Здесь снег оказался особенно глубоким. А топот все нарастал.
— Эй, Сухан! — закричал вдруг зычным голосом казак, ехавший сзади всех. — Какого черта ждешь? Отряд погубишь!
И в самом деле, конница Сапеги или Лисовского могла кинуться наперерез от Красной горы или от Терентьевой рощи, если бы там услышали необычную суматоху на Московской дороге. Тогда беды не миновать. Короткая команда, и отряд помчался к крепости.
Ушли бы и эти пятеро, да верно говорят: беда не ходит одна. Они успели чуть раньше преследователей выскочить на дорогу, но грянул нестройный залп, и конь, на котором сидел раненый казак, рухнул.
— Эх! — горестно воскликнул бородач, что кричал Сухану, и мигом спешился.
Подлетел и другой казак. Вместе подняли друга, усадили в седло, хлестнули коня, и тот догнал отряд. Сами сели на оставшуюся лошадь, а двое других, прикрывая товарищей, оборачиваясь, выстрелили на ходу. Но вдруг налетели всадники, окружили отставших четверых казаков, сбили с коней и связали. Но раненый успел уйти вместе с отрядом за крепостные стены.
Казачий отряд Сухана Останкова встретили с превеликой радостью.
— Помнит нас Москва-матушка, помогает! — говорили между собой люди.
— Вот, погоди, — рассуждал какой-то старик, — придут сюда московские стрельцы, разобьют Сапегу и Лисовского, нас освободят. И ждать недолго осталось. Снег потает, и осаде конец.
В полдень Ванька Голый, стоявший в дозоре на Пятницкой башне, заметил отряд, появившийся на горе напротив башни. Отряд был виден отовсюду в монастыре. Ванька на всякий случай послал стрельца к воеводам предупредить. Красными пятнами выделялись на потемневшем снегу нарядные всадники.
Яркое мартовское солнце светило в глаза. Степан щурился, пытаясь увидеть, что там происходит. Он разглядел четырех казаков, схваченных во время прорыва в монастырь. Пленников вытолкнули вперед, и они остановились, опустив обнаженные бритые головы, полураздетые, обреченные. Один краснокафтанник подскакал на коне поближе к крепости, что-то закричал по-русски. Степан лишь расслышал: «разбойников» и «будут казнены».
А на стенах столпилось немало народу, и еще бежали. Торопливо подошел воевода Голохвастов.
— Что там? — Он посмотрел на Ваньку.
— Казнить грозит наших товарищей, разбойниками их честит, — хмуро ответил Ванька.
— А ну, кричи им: ежели убьют казаков, то я велю казнить за каждого — десять!
Ванька закричал ответную угрозу воеводы.
Казаки, понурившись, стояли, ожидая своей участи, переступая босыми ногами. Снова один из всадников подъехал поближе к крепости, прокричал, чтобы, мол, русские посмотрели, что будет с каждым защитником крепости, когда они ее возьмут. На предупреждение воеводы не ответил.
И вот у всех на глазах перед обреченными выстроился ровный ряд жолнеров в синих кафтанах, с рушницами в руках, человек пятнадцать. Смолкли разговоры на крепостной стене.
Синие фигурки вскинули дружно рушницы, сверкнувшие на солнце. Отрывистая команда — и будто спичкой чиркнули по дулам. Грянул залп, и четверо казаков повалились в снег.