… продал своего Вольтера; иногда я читал ученикам фрагменты его переписки с прусским королем – это нравилось принципалу.
Задолжал за два месяца фрау Хольц – квартирной хозяйке – и долго выслушивал ламентации касательно ее бедности.
Эконом Гимназиума, у которого я попросил аванс в счет жалованья, пробормотал, кашляя и запинаясь, насколько это трудно в частности и против правил вообще… Коллега Зейферт сухо отказал в денежной просьбе.
Положил золотой соверен в раковину Аниты… и голова закружилась от ее взгляда.
Среди деревьев послышался смех – я обернулся и узнал двух служителей из Гимназиума, которые прятались в тени.
Это была последняя золотая монета.
Последняя…
Когда я проходил по Моленштрассе мимо винокурни Клингбома, на меня чуть не наехал ганноверский дилижанс.
Перепуганный, я отскочил в переулок святой Берегонны и случайно отломил ветку с калинового куста.
Теперь ветка на моем столе. Обещание нового, невероятного… магическое кольцо…
* * *
Прикинем то да се, как любит говорить скупердяй Зейферт. Мой отчаянный прыжок на мостовую таинственного переулка и благополучное возвращение на Моленштрассе доказывают, что туда попасть так же просто, как в любое обычное место.
Но ветка, говоря философски, есть объект метафизический. Этот кусочек дерева «лишний» в нашем мире. Если, допустим, отломить ветку с какого–нибудь куста в американском лесу и принести сюда, что случится? Ничего. Количество веток на земле не изменится.
Но положив на стол калиновую ветку из переулка святой Берегонны, я увеличиваю это число на единицу: такого успеха никогда не добьется вся тропическая вегетация, ибо я доставил ветку из пространства, реального только для меня.
И если я принесу оттуда, скажем… предмет, никто не сможет оспорить мое законное право. Ах!
Никогда собственность не будет столь абсолютна, так как предполагаемый… предмет не обязан своим происхождением ни природе, ни индустрии.
Я продолжал размышлять в том же духе, и на волнах моей аргументации лихо понеслись скопления фраз и плавучие островки этических постулатов. Разумеется, я вполне уверил себя, что воровство в переулке святой Берегонны не может считаться таковым на Моленштрассе.
Утомленный от этой галиматьи, я счел тему исчерпанной. Достаточно обмануть бдительность загадочных обитателей переулка или вообще той сферы, в которую ведет переулок.
Полагаю, что конкистадоров, швыряющих золото Новой Индии в злачных местах Мадрида и Кадиса, мало беспокоила реакция далеких ограбленных племен.
Завтра же я отправляюсь в неведомое.
* * *
Клингбом заставил меня потерять время.
Он, конечно, дежурил в маленьком квадратном холле, откуда вели двери в лавку и контору.
Когда я проходил мимо, опустив голову и сжав зубы, мобилизованный для броска в авантюру, он схватил полу моего пальто.
– Ах, господин профессор, – залебезил он, – напрасно я вас подозревал. Это вовсе не вы! А я–то, дурак, слепец! Она удрала, господин профессор, нет, не с вами, успокойтесь, вы порядочный человек. Удрала с почтальоном, а ведь это просто, позвольте заметить, помесь кучера с писарем. Какой позор для торгового дома!
Он увлек меня в заднюю каморку и налил ароматной апельсиновой водки.
– И только представить, что я подозревал вас, господин профессор. Думал, вы поглядываете на окна моей жены, а вы–то прицеливались к жене торговца семенами.
Дабы скрыть замешательство, я высоко поднял стакан.
– Так, так, – подмигнул Клингбом, наливая другую порцию светлокоричневого напитка, – удачи вам, господин профессор. Этот мерзкий тип не нарадуется на мое горе.
Он снова подмигнул, прищурился, улыбнулся.
– Хочу вам сделать сюрприз. Дама ваших грез сейчас ухаживает за гортензиями в своем садике. Пойдемте.
Он увлек меня по винтовой лестнице к слуховому оконцу. Среди строений винокурни, над которыми плыли ядовитые испарения, теснились какие–то дворики, жалкие садики, разбегались грязные ручейки. Следовательно, в эту перспективу под немыслимым углом врезался немыслимый переулок. С моего наблюдательного пункта виднелись только трубы, дистилляторы и чуть далее – грядки, где склонялась и разгибалась худая женская фигура.
Последний глоток апельсиновой водки придал мне столько смелости, что, покинув Клингбома, я без колебаний свернул в переулок святой Берегонны.
* * *
Три маленькие желтые двери в белой стене…
Черно–зеленый силуэт калиновых ветвей и три маленькие двери… Это выглядело бы трогательно на детском рисунке, изображающем, например, обитель фламандских бегинок, но здесь производило впечатление странное и тягостное.
Мои шаги отдавались звонко и ясно.
Я постучал в первую дверь и услышал долгое эхо.
Улочка сворачивала метрах в тридцати.
Неизвестное приоткрывалось скупо, нехотя, осторожно. Может быть, на сегодня хватит с меня двух замазанных известкой стен и трех дверей? И всякая запертая дверь не таит ли искушения сама по себе?
Я ударил три раза с нарастающей силой. Эхо отозвалось гулко, рассыпалось в неопределенных звуках, отразилось в молчании коридоров – возможно, длинных и глубоких. Шорох легких шагов; нет – обман ожидающего, взбудораженного слуха.
Я осмотрел замочную скважину и подивился ее феноменальной… обыкновенности. Только накануне мне пришлось повозиться с дверью своей квартиры, и в конце концов я справился с помощью согнутой проволоки.
Немного вспотел лоб, немного застыдилось сердце. Вытащил из кармана эту пустяковую отмычку и сунул в замочную скважину.
Дверь отворилось совсем просто, совсем бесшумно.
* * *
И теперь я в своей комнате, среди своих книг: на столе – красная лента, случайно оброненная Анитой, в судорожно сжатой руке – три серебряных талера.
Три талера!
Как назвать человека, собственной рукой убивающего собственную фортуну?
Новая вселенная раскрылась только для меня одного. Чего ждал от меня этот мир, более загадочный, нежели галактики, сокрытые в необъятных космических глубинах?
Тайна обольщала, улыбалась, словно юная девушка. А я оказался… воришкой.
Глупость, идиотизм, безумие.
Я оказался…
Но три талера!
Авантюра обещала столько чудес, столько…
Три талера антиквар Гокель мне отсчитал с недовольной и брезгливой физиономией. Три талера за украшенное чеканкой блюдо. Но это улыбка Аниты.
Я бросил их в ящик. В дверь постучали: вошел Гокель.
Неужели это тот самый антиквар, который презрительно пододвинул металлическое блюдо к разному деревянному хламу, что валялся на конторке?
Он кланялся, потирал руки, беспрерывно менял «господина доктора» на «господина учителя», поскольку произносил мое имя с трудом.
– Увы, господин доктор, свершилась непростительная ошибка. Блюдо стоит много больше.
Он вытащил кожаный кошель с медными застежками: блеснула хищная ослепительная усмешка золота. Потом внимательно посмотрел на меня.
– Если достанете что–нибудь из того же источника… я хочу сказать, вещи подобного рода…
Понятная оговорка. Очевидно, антиквар не пренебрегал скупкой краденого. Я сделал вид, что задумался.
– Видите ли, один мой друг, весьма сведущий коллекционер, попал в трудное положение – необходимо заплатить срочные долги. Поэтому он решил кое–что продать из своей коллекции. Разумеется, ему неудобно заниматься этим самому. Он скромный кабинетный человек, и без того расстроенный тем, что пришлось потревожить собрание. Я вызвался ему помочь и, по возможности, уберечь от волнений, связанных с продажей вещей.
Гокель согласно и радостно кивал. Казалось, он был в восторге от моего великодушия.
– Это называется святым словом «дружба». Ах, господин доктор, я перечитаю сегодня вечером De Amicitia Цицерона с двойной радостью. Знаете, мне хочется быть для вас таким же другом, каким вы стали для удрученного коллекционера. Я куплю все, что ваш друг пожелает предложить, и заплачу столько, чтобы хватило и на вашу долю.
Здесь меня одолело любопытство.
– Я не удосужился рассмотреть блюдо. Во–первых, это меня не касается, и потом, я ведь не знаток. Византийская работа, не так ли?
Озадаченный Гокель почесал подбородок.
– Как вам сказать… Трудно определить достоверно. Византийская? Да, возможно… Необходимо детальное изучение. Но главное, – закончил он деловито, – эту вещь купят, и купят с удовольствием.
И через минуту добавил тоном, исключающим всякую гадательную болтовню:
– Это главное для нас с вами… ну и, конечно, для вашего друга.
Поздно вечером я провожал Аниту по голубым лунным улицам до Голландской набережной, до ее потонувшего в сирени домика.
Теперь надо рассказать, как мне досталось это блюдо, проданное столь странным способом. Блюдо, благодаря которому мне довелось провожать самую божественную девушку в мире.
* * *
Дверь открылась в длинный коридор. Я прошел по каменным плитам, сообразуясь с неверным светом большого треснутого окна. Первое впечатление от обители фламандских бегинок усилилось, когда я попал в просторную кухню со сводчатым потолком, где пахло мастикой и стояла простая, добротная мебель.
Это зрелище так успокоило меня, что я довольно громко воззвал:
– Эй! Есть кто–нибудь наверху?
Гулкий резонанс, никакого ответа, никакого присутствия.
Должен сознаться, меня ничуть не удивило молчание и безлюдье дома, словно я нечто подобное ожидал.
Более того: с тех пор как я заметил существование таинственной улочки, мысли о возможных обитателях мне и в голову не приходили.
И тем не менее я вел себя как ночной грабитель, хотя и не соблюдал ни малейших предосторожностей: без стеснения рвал на себя ящики, где хранился скудный запас салфеток и скатертей, свободно ходил по комнатам, не опасаясь шума собственных шагов.
И повсюду лишь самая необходимая утварь, самая простая мебель. Строгий, почти монастырский уклад. Радовала глаз лишь великолепная дубовая лестница, которая…
Нет, здесь все–таки был повод для удивления.
Эта лестница никуда не вела.
Верхние ступени примыкали к стене столь естественно, что, казалось, за каменной преградой лестница продолжала свое восхождение.
Матовые стекла потолочных витражей рассеивали сияние цвета слоновой кости. Вдруг мне представился на стене безобразный, неопределенный, ломаный силуэт. Приглядевшись внимательней, я понял, что это лишь прихотливый прочерк трещин на штукатурке, аналогичный монстрам, которые иногда рождаются в облаках или на узорах занавесей. Впрочем, это недолго тревожило меня: повернув голову еще раз, я не увидел ничего, кроме хаотически разбегающихся линий.
Я вернулся в кухню и подошел к забранному решеткой окну: ничего. Темный квадратный дворик меж огромных замшелых стен.
Блюдо на серванте привлекло мое внимание. Может быть, за него хоть что–нибудь дадут? Со вздохом я засунул его под пальто.
Разочарование, досада, злоба. Такое чувство, словно разбил копилку ребенка или залез в старухин чулок.
Я пошел искать Гокеля, антиквара.
* * *
Три дома. Совершенно одинаковые. И в каждом доме – чистая кухня, тусклая мебель, бледный холодный сумрак, полное спокойствие и нелепая лестница, уходящая в нелепую стену. И в каждом – блюдо, украшенное чеканкой, подсвечники… идентичные.
Я их забирал и…
На следующий день находил на том же месте.
Гокель покупал, расплачивался, улыбался.
Безумие. Монотонное безумие турникета, вращающегося дервиша.
Воровать постоянно, в том же доме, при тех же обстоятельствах те же самые предметы. Мстит ли таким способом неизвестность – простая и прозрачная? Не свершаю ли я первого круга осужденного на вечную пытку?
И не грядет ли вообще осуждение вечным, неизбывным повтором греха?
Однажды я не пошел, решил на время воздержаться от жалких своих экскурсий. Золото не переводилось – Анита нежила меня и ласкала.
В этот вечер Гокель сделал мне визит, спросил, нет ли чего на продажу, обещая заплатить дороже, и, узнав о моем решении, состроил недовольную гримасу.
– Господин Гокель, – полюбопытствовал я, – вы, надо полагать, нашли постоянного покупателя?
Он медленно повернулся и посмотрел мне прямо в глаза.
– Да, господин доктор. Я ничего не говорил, поскольку и вы не откровенничали насчет вашего… друга.
Он прибавил серьезно и задумчиво:
– Приносите эти вещи каждый день. Скажите сразу, сколько золота вы хотите, и я выложу не торгуясь. Мы попутчики, господин доктор. Вероятно, когда–нибудь придет время расплаты, но сейчас поживем в свое удовольствие: у вас – красивая девушка, у меня – деньги.
Больше мы не беседовали на эту тему, но увы: Анита требовала еще и еще – золото антиквара никак не могло насытить ее нежных беспокойных пальцев.
Однажды атмосфера улочки изменилась, если можно так выразиться.
Послышались мотивы, мелодии.
Музыка далекая и чудесная – так, по крайней мере, казалось. Я собрал все свое мужество, намереваясь дойти до поворота, чтобы узнать…
И когда миновал третью дверь и предполагал вступить в запретную зону, сердце сжалось от унизительного, неодолимого страха, губы задрожали и ноги обмякли.
Я обернулся: пройденная дорога была видна, но казалось, что она заметно сузилась. Я рисковал слишком углубиться в переулок святой Берегонны, навсегда, быть может, потерять связь с привычным миром. Однако я побежал вперед, неожиданно для себя, презрев себя, побежал, потом прыгнул и пригнулся, словно мальчишка, нырнувший за изгородь.
Медленно поднял глаза.
Разочарование хлестнуло, как пощечина. Улочка впереди снова сворачивала, но перед новым поворотом виднелась… белая стена, три маленьких двери и калиновый куст.
Я хотел было вернуться восвояси, но в этот момент повеяло певучим рокотом, нарастающим приливом звуков.
Я выпрямился, вернее сказать, застыл, вслушиваясь, стараясь анализировать.
Прилив? Да, пожалуй. Сложные, напряженные, нарастающие модуляции, отчужденная, гулкая безмерность… все это действительно напоминало шум далекого моря.
Откуда возникла первоначальная идея гармонических созвучий? Сейчас пространство пронизывали острые диссонансы, свистящий, хриплый вой, спазматические рыдания, бешеные стоны.
Случается, первые весточки отвратительного запаха бывают не лишены приятности. Вспоминаю, что как–то рано утром по выходе из дома мои ноздри защекотал запах жареного мяса. «Блаженны эпикурейцы, готовящие жаркое спозаранку», – подумал я. Но шагов через сотню в нос ударила тошнотворная вонь паленой шерсти. Оказывается, загорелись материи в лавке суконщика. Так и здесь: меня, очевидно, обманула иллюзия гармонии, певучая интродукция душераздирающего хаоса.
«А если рискнуть пройти дальше, завернуть за угол?» – мелькнула искусительная мысль. Я почти перестал ощущать ступор, боязливую инерцию, ноги постепенно обрели привычную деловитость и спокойно преодолели отрезок пути, чтобы глазам в третий раз явилась… прежняя картина.
Ожидание, возбуждение, любопытство – все это растворилось в горькой озлобленности.
Три одинаковых дома, еще три одинаковых дома.
Только открыв самую первую дверь, я приобщился к тайне. Более чем скромной.
Озлобленность подстегнула угасающую решимость: я зашагал быстрее, совершенно измученный стерильной галлюцинацией пейзажа.
Поворот, три маленькие желтые двери, калиновый куст, новый поворот, три маленькие двери в белой стене, рваный, угловатый, мертвый рисунок ветвей. Это напоминало неумолимую повторяемость цифровой комбинации. Я шел уже полчаса, голова кружилась, тело механически напряглось, движение и неподвижность потеряли различие.
И вдруг, завернув за очередной угол, я заметил нарушение кошмарной симметрии: возле трех дверей и калинового куста возвышался деревянный портал какого–то жуткого мыльного цвета. И здесь мне стало страшно.
Шорохи, шепоты, стенания, угрожающие голоса.
Я повернулся и побежал к Моленштрассе. Повороты повторялись, словно куплеты тягучего, жалобного распева: три двери – калиновый куст, три двери – калиновый куст…
Наконец забрезжили первые фонари знакомого мира. Но зловещие шепоты и хриплый угрожающий говор преследовали меня до мостовой Моленштрассе. Там они растворились, рассыпались, разбились в вечернем гомоне людной улицы, хотя некоторые – самые настойчивые и пронзительные – проскрежетали в детской хоровой песне.
* * *
Ужас, бесконечный, безымянный ужас разъедает город.
Не стоило бы в коротких записках, касающихся меня одного, упоминать об этом, если б не твердая уверенность: таинственная улочка связана с еженощными кровавыми преступлениями в городе.
Более ста человек исчезли бесследно. Сто других были убиты и жестоко изувечены.
Прочертив на городском плане извилистую пунктирную линию, долженствующую изображать улочку святой Берегонны – загадочный след иного пространства в нашей земной жизни, – я констатировал в смятении и панике, что все преступления совершаются поблизости от этого пунктира.
Несчастный Клингбом исчез одним из первых. По словам приказчика, он буквально испарился в тот момент, когда вошел в рабочее помещение. Жену торговца семенами похитили, когда она возилась в своем чахлом садике, а ее мужа нашли в сушильне с проломленным черепом.
Сообщения о новых преступных казусах не оставляли места сомнению: исчезновения можно было объяснить только переходом в иное пространство, что касается убийств – ведь это пустяки для незримых существ.
Из дома на улице Старой Биржи пропали все жильцы. На Монастырской нашли два, четыре, затем шесть трупов. На Почтовой – пять исчезновений и четыре убийства. Подобное, говорят, ограничивалось Дайхштрассе – последней улицей, где убивали и похищали.
Я прекрасно понимал, что поделиться с кем–либо своими выводами – значит, собственноручно распахнуть двери Кирхенхауза, смрадного склепа безумцев, могилы, не знающей ни единого Лазаря. В лучшем случае суеверная толпа растерзала бы меня на куски как чернокнижника и колдуна.
Но когда я возвратился после очередной монотонной экскурсии, ненависть пробудилась во мне, рисуя смутные планы отмщения.
– Гокель, – убеждал я себя, – знает больше меня. Надо рассказать ему все откровенно и тем самым завоевать его доверие.
И все же этим вечером, когда Гокель кончил отсчитывать золотые монеты, я так и не решился ничего сказать: антиквар ушел, бросив на прощанье несколько вежливых слов, без всякого намека на странную авантюру, связующую нас.
И однако чувствуется ускорение событий, приближение урагана, который, возможно, разорвет в клочья мою слишком спокойную жизнь.
И это объясняется не только полной отчужденностью и зловещей атмосферой переулка святой Берегонны: я все более и более проникаюсь уверенностью, что мирные маленькие дома – только маска беспощадного, чудовищного лика.
До сих пор, несомненно к счастью для себя, я бывал там в дневное время – не знаю почему, но одна лишь мысль о вечернем посещении приводила меня в дрожь.
Однажды я запоздал, увлекшись поиском «нового», то есть опрокидыванием ящиков, отодвиганием мебели, возней с разного рода задвижками и т. п. И «новое» отозвалось вкрадчивым шорохом, тихим стуком, медленным, назойливым скрипом тяжелой неповоротливой двери. Я поднял голову: опаловое освещение растворилось в сером, пепельном сумраке. Потолочные витражи помрачнели, резкая тень означилась на полу.
И хотя сердце сжалось, я продолжал с жадным напряжением вслушиваться в подступающий вечер. Любопытство пересилило страх: я поднялся по лестнице, чтобы оглядеться и распознать причину шума.
Темнота сгущалась. Через минуту тяжкий скрип повторился, раздробившись в удивительном резонансе этого пространства. Но прежде чем пролететь по ступеням и удрать, я заметил…
Стены больше не было.
Лестница обрывалась в пустоту, в какую–то бездонную шахту, высеченную, казалось, в черной гранитной неприступности ночи. По уступам стелился, тянулся, карабкался слоистый живой туман, принимающий гротескно–человеческие формы…
Я толкнул плечом входную дверь – позади что–то грохнуло и разбилось вдребезги.
Я бежал, как никогда в жизни. Еще немного… спасительные огни Моленштрассе… Вдруг чья–то крепкая рука схватила воротник.
Ты часом не с луны свалился?
Я сидел на мостовой Моленштрассе. Рядом, потирая лоб, стоял матрос и смотрел на меня с изумлением. Мое пальто было разодрано, шея кровоточила. Не теряя времени на извинения, я дал ходу, оставив негодующего матроса, который кричал, что коли так беспардонно налетаешь на человека, надо, по крайней мере, угостить его выпивкой.
* * *
Анита бесследно исчезла.
В слезах, в отчаяньи проклинаю бесполезное золото.
Но ведь Голландская набережная далека от опасной зоны. Господи! Похоже, я переусердствовал в нежной заботливости.
Не я ли, без упоминания об улочке, показал однажды своей подруге пунктирную линию на плане, присовокупив, что опасная сфера пролегает близ этой кривой?
Глаза Аниты странно заблестели тогда.
Неужели я мог забыть про неистребимый дух авантюры, оживлявший ее предков и, несомненно, бунтующий в ее крови!
Вероятно, в тот самый момент женской своей интуицией она угадала связь между моим неожиданным богатством и этой криминальной топографией.
Моя жизнь кончена.
Новые убийства, новые исчезновения…
Анита унесена бешеной, кровавой волной.
Случай с Гансом Менделем заставил призадуматься: быть может, эти существа – «скользящие и дымообразные», судя по его словам, быть может, они… уязвимы?
Сам по себе Ганс Мендель ни в коей мере не заслуживал доверия, ибо зарабатывал на жизнь прибыльным ремеслом шулера и бандита. Но Мендель – свидетель.
Его нашли рядом с двумя окровавленными трупами, и в карманах обнаружили часы и кошельки убитых.
Его вина считалась бы доказанной, если б он сам не лежал поблизости искалеченный, с оторванными руками.
И поскольку он отличался мощным телосложением, то прожил достаточно, чтобы ответить на торопливые вопросы священников и полицейских.
Его признания сводились к следующему: в течение нескольких дней он регулярно следовал за черным, туманным силуэтом, призраком, который убивал людей: он – Мендель – обчищал карманы убитых.
В день своего несчастья он увидел в лунном свете посредине Почтовой улицы черное, человекоподобное, извивающееся, как дым, существо. Он спрятался в пустой полицейской будке и занялся наблюдением. Появилось еще несколько гибких, дымообразных силуэтов: они скользили, извивались, подпрыгивали, как детские мячи, потом пропали. Тотчас послышались голоса и показались два молодых человека. Черный туман не сгущался более, однако люди внезапно рухнули на мостовую и остались недвижны.
Мендель сделал любопытное признание: он наблюдал уже не менее семи подобных случаев, и всякий раз преступление совершалось аналогично.
И всякий раз он выжидал некоторое время и потом обшаривал карманы мертвецов.
Поистине, хладнокровие этого субъекта было бы достойно лучшего применения.
И вот, завершая свое последнее дело, он в ужасе заметил, что черный туман восстал над ним, заслонив луну.
Туман затрепетал, заклубился и принял чудовищное, угловатое человеческое очертание.
Мендель побежал к будке – поздно: это ринулось на него. Однако бандит отличался незаурядной силой: он размахнулся, и кулак, по его словам, встретил нечто осязаемое, напоминающее резкую струю воздуха.
Таков конец истории – ужасающие раны дозволили ему жить не более часа.
Мысль об отмщении за Аниту прочно засела в моем мозгу. Гокелю я объявил:
– Хватит. Я хочу отомстить, и вашего золота мне не нужно.
Он вскинул на меня проницательные глаза. Я повторил:
– Хочу отомстить. Вы поняли?
Его лицо озарилось неожиданной улыбкой.
– И вы полагаете, господин доктор, «они» исчезнут?
Я велел ему приготовить тележку с несколькими вязанками хвороста, бочонком пороха и бутылью спирта и оставить утром на Моленштрассе без провожатого и без присмотра. Антиквар низко склонился, как преданный слуга, и сказал только:
– Да поможет вам Бог! Да поможет вам Бог!
* * *
Предчувствую, что сейчас напишу последние строки этого дневника. Я навалил несколько вязанок хвороста у большого портала, оставил по вязанке у каждой маленькой двери, полил спиртом, просыпал тонкую пороховую дорожку, напихал хворосту даже в трещины стен.
Таинственные многозвучия заволновались вокруг: различались угрюмые жалобы, отвратительные, тоскливые визги, почти человеческие рыдания, хриплая разноголосица. Меня воодушевляла радость близкого торжества, ибо паническое безумие исходило от них.
Они видели ужасную мою работу и ничем не могли помешать: только по ночам – и я давно это понял – освобождался властительный кошмар их бытия.
Вынул спички, помедлил минуту и чиркнул.
Судорожные, глухие стоны сплавились единым гулом. Калиновые кусты задрожали от ветра, рожденного где–то в сердцевине ветвей.
Захрустели нервные синие огоньки, бесшумно воспламенился порох.
Я бросился бежать по извилистой улочке от поворота к повороту: голова кружилась, словно я спускался вприпрыжку по винтовой лестнице, уходящей глубоко под землю.
* * *
Дайхштрассе и весь соседний квартал в пламени.
Я стою у своего окна, озаренный огненным сполохом. При сухой и жаркой погоде воду добыть непросто: трещат балки, обваливаются крыши, по мостовым рассыпаются искристые сизые головни… беспрепятственно.
Пылает один день и одну ночь, но огню еще далеко до Моленштрассе.
Далеко до переулка святой Берегонны и дрожащих калиновых кустов.
Новая тележка с хворостом, доставленная заботами Гокеля.
В окрестности – ни души. Пожар, как пленительный спектакль, собрал всех жителей.
Я методически сворачиваю за каждый угол, наслаждаюсь чернотой политого спиртом хвороста, мрачной изморозью пороха и… пораженный, останавливаюсь.
Три маленьких дома, три вечных маленьких дома горят красивым и спокойным желтым пламенем в недвижном воздухе. Буйная стихия, укрощенная неведомым пространством, струится вверх тихо и величаво, как церковные свечи. Очевидно, здесь проходит граница багрового бедствия, уничтожающего город.
Отступаю, усмиренный и подавленный, перед умирающей тайной.
Моленштрассе совсем близко: вот и первая дверь, которую я открыл пустяковой отмычкой несколько недель назад. Здесь разожгу последний костер.
Оглядываю последний раз коридор, строгую мебель гостиной и кухни, лестницу, что по–прежнему уходит в стену, – такой знакомый, чуть ли не близкий интерьер.
– Что это?
На блюде, которое я столько раз похищал и находил на следующий день, лежат исписанные листы бумаги.
Элегантный женский почерк.
Забираю и сворачиваю в рулон. Последняя кража на таинственной улочке.
– Что это?
Стрейги! Стрейги! Стрейги!
* * *
…Так кончается французский манускрипт. Заключительные слова, обозначающие беспощадных духов ночи, набросаны судорожно и наискось. Так пишут люди, застигнутые ураганом, надеясь, вопреки всему, что записка не утонет вместе с кораблем.
* * *
Я прощался с Гамбургом.
Знаменитые достопримечательности – Санкт–Пауль, Циллерталь, нарядную Петерштрассе, Альтону с ее живописными лавчонками, где торгуют шнапсом и еще Бог знает чем, – все это я покидал без особой грусти. С большей охотой я направился в старый город, где запах свежего хлеба и свежего пива напоминал любимые города моей юности. Проходя по какой–то совершенно пустой улице, я обратил внимание на вывеску: «Локманн Гокель. Антикварная торговля».
Я с любопытством осмотрел всевозможные украшения и безделушки, купил старинную, ярко расписанную баварскую трубку; владелец держался весьма любезно и, перекинувшись с ним парой безразличных фраз, я спросил, знакома ли ему фамилия Архипетр. Нездоровое и бледное лицо антиквара побелело настолько, что показалось в вечернем сумраке, будто его высветил изнутри какой–то мертвенный огонь.
– Ар–хи–петр, – прошептал он. – Как вы сказали? Боже, что вы знаете?
Не было ни малейшего резона делать секрет из этой истории, найденной в гавани, в развале старых бумаг.
И я рассказал.
Он долго смотрел утомленными глазами, как посвистывало и пританцовывало пламя в причудливом газовом рожке.
И когда я заговорил об антикваре Гокеле, он нахмурился.
– Это был мой дед.
По окончании рассказа кто–то тяжело вздохнул. Собеседник повернул голову.
– Моя сестра.
Я привстал и поклонился молодой и миловидной женщине. Она слушала меня, сидя в темном углу, в гротескном изломе теней.
Локманн Гокель провел ладонью по глазам.
– Почти каждый вечер наш дед говорил с нашим отцом на эту фатальную тему. Отец счел возможным посвятить нас, а теперь, после его смерти, мы с сестрой обсуждаем это между собой.
– Но простите, – прервал я беспокойно, – теперь мы с вами можем кое–что разузнать насчет таинственного переулка, не так ли?
Антиквар поднял руку.
– Послушайте! Альфонс Архипетр преподавал французский язык в Гимназиуме до 1842 года.
– Да? Неужели так давно?
– Это был год великого пожара, уничтожившего Гамбург. Моленштрассе, прилегающий квартал, Дайхштрассе сгорели дотла, превратились в груду раскаленных углей.
– И Архипетр?
– В том то и дело! Он проживал на Блейхене, в другой стороне. И во вторую ночь бедствия, в ужасную, сухую и жаркую ночь на шестое мая его дом загорелся – единственный, заметьте, – остальные чудом уцелели. Очевидно, он погиб в пламени; во всяком случае, его не нашли.
– Удивительно… – начал я.
Локманн Гокель не дал мне закончить. Он, видимо, обожал отвлеченные умозаключения, ибо тут же пустился в широкие научные обобщения.
По счастью, в его монологе попадались кое–какие интересующие меня факты.
– Самое удивительное во всей этой истории – это концентрация времени, равно как и пространства, в роковой протяженности переулка святой Берегонны. В городских архивах упоминается о жестокостях, творимых бандой таинственных злодеев во время пожара. Зверские убийства, грабежи, паническое безумие толпы – все это соответствует истине. Однако, заметьте, кошмарные эти преступления свершились задолго до бедствия. Теперь вы понимаете: я разумею контракцию, сжатие пространства и времени.
Антиквар чрезвычайно воодушевился.
– Современная наука преодолела эвклидовы заблуждения. Весь мир завидует нашему соотечественнику – замечательному Эйнштейну. Ничего не остается, как с трепетом и восхищением признать фантастический закон контракции Фитцджеральда–Лоренца. Контракция, майн герр, ах, сколько глубины в этом слове!
Беседа принимала скучный и расплывчатый характер.
Молодая женщина бесшумно вышла и через минуту вернулась с бокалами золотистого вина. Антиквар приподнял свой бокал, и неверный свет газового рожка, разбившись о стекло, рассеялся разноцветной дрожью по его сухой, тонкой руке.
Он прервал свои научные восторги и вернулся к отчету о пожаре.
– Мой дед и другие очевидцы рассказывали, что зеленые пламена гудели, бились и рвались к небу из обугленных развалин. Люди с буйным воображением видели даже очертания исполинских женских фигур с угрожающе раскинутыми пальцами.
…Вино отличалось дивным своеобразием. Я выпил свой бокал и улыбнулся энтузиазму антиквара.
– Зеленые огненные змеи стиснули и буквально пожрали дом Архипетра. Пламя рычало и завывало так, что многие умирали от страха на улице…
Я рискнул перебить:
– Господин Гокель, ваш дед ничего не рассказывал о загадочном коллекционере, который каждый вечер приходил покупать те же самые блюда и те же самые подсвечники?
За него ответил тихий, усталый голос, и слова почти совпадали с финалом немецкого манускрипта:
– Старая женщина необычайно высокого роста. У нее были страшные, отрешенные глаза рептилии, спрута… Она приносила столько золота и такого тяжелого, что наш дед лишь в четыре приема укладывал его в сейфы.
Сестра антиквара задумалась, потом продолжала:
– Когда появился профессор Архипетр, наш дом переживал трудные времена. С тех пор мы разбогатели. Мы и сейчас богаты… очень богаты золотом этих кошмарных порождений вечной ночи.
– Они растворились, пропали навсегда, – прошептал Локманн Гокель и наполнил наши бокалы.
– Нет, не говори так. Они никогда не уйдут от нас. Вспомни о тягостных, невыносимых ночах. Единственная надежда… я знаю… подле них пребывает душа человеческая. Они почему–то привязаны к ней и, может быть, она заступается за нас.
Ее прекрасные глаза широко раскрылись, но, казалось, созерцали бездонную черную пропасть.
– Кати! Кати! – воскликнул антиквар. – Ты опять видела?…
Ее голос понизился до хрипоты:
– Каждую ночь они здесь. Вплывают вместе с дремотой и вселяются в мысли. О, я боюсь снов, мне страшно засыпать.
– Страшно засыпать… – словно эхо повторил ее брат.
– Они сгущаются в сиянии своего золота, которое мы храним и любим, несмотря ни на что; они незримой тьмой окружают любую вещь, купленную ценой инфернального золота… Они возвращаются и будут возвращаться, пока мы существуем и пока существует эта земля скорби.