Ностальгия

Моя милая бабушка умирает. Умирает она тяжело, то мучается от боли, то задыхается. Но временами притихает и как будто что-то мучительно вспоминает, о чём-то думает. Дочь Зина, которая неотлучно сидит около неё, спрашивает: «Мама, о чём ты думаешь? Вспоминаешь ты свою жизнь?». Бабушка не отвечает, молчит, но через некоторое время с трудом произносит: «Тяжело было… Сколько труда…». Проходит несколько минут, и она шепчет: «Сыграйте мне». Дочь вначале не понимает её слов, но потом всё-таки разбирает то, что силилась сказать мать: «Сыграйте мне!»

Жизнь моей бабушке досталась трудная: Первая мировая война, революция, Гражданская война, голод 30-х годов, затопление родного города при строительстве Рыбинского водохранилища, Великая Отечественная война. Всё это не просто исторические события, но вехи её жизни. И ещё четверо детей и муж-гуляка, учительская работа, но она как-то везде успевала и никогда не жаловалась. И стремилась не просто поднять своих детей, но и приобщить их к прекрасному. Она любила музыку, никто не учил её игре на музыкальных инструментах, она сама освоила эту науку. Играла в учительском оркестре на виолончели и пела. И детей своих, несмотря на тяжёлую жизнь, стала учить игре на фортепьяно. Где-то раздобыла инструмент и нашла учительницу музыки, Августу Ильиничну, которая ещё до революции служила гувернанткой в господском доме. Не знаю, как расплачивалась с ней бабушка, деньгами или продуктами из своего огорода, но и то и другое было ценностью в те голодные годы. И играть на фортепьяно все бабушкины дочки выучились.

И вот теперь в эти последние часы её жизни, когда все её дочери, вся любящая семья собрались у её смертного ложа, стремилась она, перед отлётом в вечность погрузиться в мир музыки. Думаю, что моей бабушке, вечной труженице, хотелось напоследок пережить то возвышенное, неземное чувство, то блаженство, которое может дать только музыка. Немного было у неё в жизни времени для досуга. Редко находились моменты, чтобы погрузиться в мир прекрасного, чтобы насладиться пейзажем, музыкальным произведением, хорошей книгой, интересной беседой. Она всю свою жизнь спешила, чтобы успеть справиться с многочисленными обязанностями. Вставала в четыре утра, чтобы печь затопить, ведь изба за ночь выстыла. И спешила корову подоить, да в стадо выгнать. Еду сготовить и дочек в школу отправить. А там и сама на учительскую работу спешила. С работы – домой, и опять домашние заботы: всех накормить, посуду перемыть, да ещё и на огороде покопаться. А там опять корову в хлев загнать да подоить. А после того, как укладывала всех спать, садилась у швейной машинки, перекраивала, перешивала платьишки для своих подрастающих дочурок. Немного было времени, чтобы остановиться, оглянуться, полюбоваться, подумать: «Остановись мгновение, ты прекрасно!»

И всё-таки жизнь у бабушки была хоть и трудная, но счастливая. Деревенский дом с большим огородом, четыре дочки-грибочки, муж, который хоть и постоянно на сторону бегал, но всегда возвращался, потому что более теплого счастливого дома он нигде не мог найти. Все бабушку любили, для нашей семьи была она тем солнышком, которое постоянно светило и согревало всех своими тёплыми лучами. Много позднее, когда дочки её выросли и обзавелись своими семьями, они всё равно приезжали на всё лето к своей маме, нашей бабушке. Этот счастливый дом был наполнен детскими голосами и музыкой. Всех нас, бабушкиных внуков, по семейной традиции учили игре на фортепьяно, и мы целый день сменялись у рояля – разучивали гаммы, музыкальные пьески, подыгрывали моей старшей сестре, которая прекрасно пела. А когда все мы отыгрывали свои музыкальные уроки, приходили соседские детишки, которых присылали родители поупражняться на нашем рояле, ведь не у всех был такой инструмент дома.

Но не только музыкой занимались мы в свободное время. Помню, как в редкие свободные часы, когда бабушка всех накормит и посуду перемоет, стол и полы чисто-чисто вымоет, выскоблит, присаживалась она к столу передохнуть и раскидывала пасьянс. Подсаживались рядом и мы, её внуки, и начиналась игра в «дурачка» или в «девятку». Но бывали вечера, когда играли только взрослые и игра тогда шла серьёзная, в «козла». Играли двое против двоих, и среди них всегда была бабушка. Ну, а мы, все остальные были восторженными зрителями. Эта длинная игра превращалась в целое представление, с шутками и прибыутками, с подмигиванием и уличением в нём, когда вначале открывались «глазки», затем открывалась «дорога», а потом уже полный «козёл» со всеми двенадцатью глазами. И что тогда начиналось: проигравшая пара должна была под свист и улюлюканье остальных лезть под стол. Какое ликование, сколько смеха и радости было в нашем деревенском доме. А ещё игра в шахматы, в шашки или в «поддавки». Трудились люди тогда много, но и отдыхать умели, жили согласно неписанному правилу «делу – время, потехе – час».

И жила наша бабушка долго, умерла, не дожив всего один месяц до своего девяностопятилетия. Всегда она любила музыку, нередко говорила, что и своего мужа она полюбила за его дивную игру на скрипке. Потому и последним желанием её было погрузиться в мир звуков и мелодий. Но дочки её, хоть и рады были бы исполнить последнюю волю своей матери, не смогли этого сделать. Те зёрнышки любви к музыке, которые когда-то старалась взрастить в их душах мать, так и не разрослись полным цветом, и никто из них не отваживался теперь сесть и сыграть. Искусство игры на фортепьяно, которому, несмотря на все трудности, учила их мать, они позабыли, навык к этому потеряли. И хотя в доме моих родителей всегда стояло на почётном месте пианино, но с него лишь иногда пыль смахивали. Моя мама клавиш не касалась, всё ей недосуг было. Да и зачем, ведь радио и телевизор уже в каждом доме появились.

Я оглядываюсь назад с грустью и светлой завистью. Жизнь тогда была без сомнения более тяжёлой, не такой удобной и комфортной, как сейчас, но зато наполненной исконными, истинными радостями – человеческим общением, совместным досугом, песнями, музыкой… Мы разучились непосредственному общению, вместо этого появились в нашей жизни телевизор и компьютер. Разучились играть на музыкальных инструментах, вместо этого можно включить всё тот же телевизор и компьютер. А раньше было совсем не так! Мой дед по отцовской линии создал домашний оркестр, в котором играл он сам и все его дети на различных инструментах. Играли они не только известные всем песни, но и сочиняли музыку на стихи известных поэтов. Так дедушка написал цикл песен на стихи великого русского поэта Н. Некрасова. Позднее его дети сделали запись этих песен и передали в музей писателя. То же и по материнской линии: мои бабушка и дедушка ходили по субботам на учительские вечеринки, где танцевали, пели и играли в учительском оркестре. Бабушка играла на своей любимой виолончели, а дедушка – на скрипке. А всё это происходило в семьях простых людей, моя бабушка была из крестьянской семьи, а дед-из мещан. Куда же эта истинная любовь к музыке подевалась? Куда исчезло искусство отдыха и общения?

Все современные инновации, телевидение, компьютер ведут к изоляции и одиночеству. Раньше за столом песни застольные пели, а теперь и этого уже нет. Но в России хотя бы за столом ещё тосты произносят и разговаривают, а за границей уже, похоже, и это делать разучились. Даже один из главных здесь праздников, Рождество, проходит по скучнейшему, строго заведенному распорядку. Собирается на Рождество вся семья, бабушки и дедушки едут к своим детям издалека с сумками, набитыми подарками. К двенадцати часам готовится стол, все дружно жуют при минимальном общении, затем в два часа раздаются подарки, ну, и потом наступает самое главное – в три часа вся семья идёт смотреть телевизионную программу «Каланка» – старые диснеевские мультфильмы. И что самое главное, из года в год все смотрят одни и те же мультики и в одной и той же последовательности! И как будто всё с тем же неугасающим интересом. По-видимому, сказывается западная традиция, тяготеющая к американизму во всех его проявлениях! Несравненно лучше смотреть нашу «Иронию судьбы», необычайно светлый, теплый, лирический комедийный фильм, наполненный стихами и песнями, слегка грустный и радостный, вечно волнующий. Но и то, и другое всё-таки суррогаты живого человеческого общения!

У меня в гостиной стоит немецкий концертный рояль. Он уже очень старый, настоящий раритет, требует частой настройки, и нечто странное происходит с его клавишами, они время от времени застывают и не поддаются нажатию. Иногда я присаживаюсь к нему, чтобы сыграть что-либо из своего старинного репертуара. Новых пьес я уже не разучиваю, не хватает терпения. Шведы любят приходить ко мне в гости и послушать, как я играю. Они все изумляются тому, что я умею играть на рояле и люблю играть в шахматы. В глубине души они уверены, что я – отпрыск старинного русского аристократического рода или же советской партократии. Но моя милая бабушка была из простой крестьянской семьи и она очень любила музыку…

 

Дядя Митя

Существует мнение, что добро наказуемо. Непонятное это для русского человека суждение, но вся жизнь дяди Мити, как многие называли его в этом небольшом городке, это подтверждает.

Всю войну прошёл он зенитчиком. Перенёс тяжелую контузию, но в основном остался целым и невредимым. Какой праздник был на селе, когда вернулись фронтовики, а среди них и Дмитрий, после долгой и страшной войны домой! Было ему тогда всего двадцать четыре года, высокий, видный, и вся грудь в орденах. Девчонки ему проходу не давали, но ему в душу запала лишь одна из них, учительница сельской школы Вера, или, как он её ласково называл, Верунька. Коса до пояса, голубые глаза, своенравная, острая на язык, задорная, ну, как тут было не влюбиться. Поженились, и через год уговорила его молодая жена переехать жить поближе к её родителям в красивый поволжский городок.

Первое время жили они в одном доме с родителями Веры, которые были в городе людьми известными, уважаемыми, отец – директор школы и мать – учительница математики. Сам же Дмитрий ещё до войны окончил механический техникум и устроился работать на местную электростанцию. Как-то так сложилось в семье, что отношение к нему было слегка пренебрежительное, как к приймаку, или как к человеку, который стоит по уровню несколько ниже. И тон в этом задавала его молодая жена Верунька. Она не оставляла свои учительские замашки в семейной жизни и беспрестанно воспитывала своего мужа. И это несмотря на то, что он и так был человеком безотказным, отзывчивым, трудолюбивым, ответственным, и вся тяжёлая работа по дому лежала на его плечах. Через некоторое время родился у молодой пары первенец, сын Саша. После рождения сына купили молодые дом неподалеку от родителей Веры, ведь те помогали воспитывать внука, которого в детский сад отдавать не хотелось. Всё внешне было в их семье, как полагается, но всё больше менялось отношение Веруньки к мужу.

Дмитрий был очень добрым человеком, беcхитростным, весёлым и открытым. По складу характера был он однолюбом и был бесконечно предан своей семье – сынишке, жене и даже её родителям. Уж такой это был человек – родственный, семейный. Перекрыл крышу в доме родителей, построил им ледник, гараж, отремонтировал лодку, да мало ли что ещё, на всякую их нужду он немедленно отзывался, был первым и незаменимым помощником. И в их доме с Верунькой всю мужскую работу безотказно выполнял, никакой работы не чурался. С отцом Веры и зятьями ездили они часто на рыбалку и на охоту. Зрение у него было, по общему убеждению, как у ястреба, он видел лучше и дальше всех и в летящую утку попадал без промаха. Прекрасно пел, был у него сильный баритон, и он был непременным запевалой за праздничным столом. И когда садились они по вечерам играть в карты всей семьёй, то и здесь был он лучшим, память была у него удивительная: он помнил все карты, которые уже вышли, и мог безошибочно угадать те, что остались на руках противника.

Но как ни был он хорош, как ни старался делать всем добро, но своей собственной жене он угодить никак не мог. Жена его сильно изменилась с годами, и не в лучшую сторону – располнела, обрюзгла, но он её продолжал любить. А она, видно, чувствуя это, совсем распустилась. Характер у неё, всегда властный, «учительский», совсем испортился, стала она раздражительной, вздорной и временами совершенно непереносимой. Если в молодости считалась она своенравной, то теперь стала настоящей самодуркой. И постоянным обьектом её насмешек и издевок, «мальчиком для битья» был муж Дмитрий.

Каждое лето дом её родителей наполнялся гостями, сьезжались все их дочери со своими мужьями и детьми. Конечно, и Верунька со своей семьей навещала каждый день родителей. Вся их большая семья часто собиралась за общим столом, и начинались бесконечные разговоры обо всём и ни о чём, шутки и прибаутки, перемежаемые взрывами смеха. Все очень любили эти семейные посиделки, если бы не неожиданные, грубые выступления Веры. Она за столом слова сказать Дмитрию не давала, очень резко, по-хамски его обрывая: «Замолчи дурак, ты же идиот, и тебе здесь слова никто не давал!». Все замирали, не понимая, чем объяснить грубое поведение родственницы, но слыша её уверенный непререкаемый тон и робкое молчание мужа, решали не вступаться, считая, что это дела семейные, и супруги как-нибудь сами разберутся.

Вере очень нравилось оскорблять своего мужа прилюдно и тем самым показывать свою безграничную власть над ним. Конечно, делала она это и наедине с ним, но его публичное унижение доставляло ей особое злорадное удовольствие. И Митя никогда не отвечал ей тем же, он всегда замолкал, тушевался и уходил в сторону. Ответить тем же он не мог, благородство характера не позволяло ему унижать других, а особенно оскорблять женщину, свою жену. Он был на это просто не способен. И поэтому он замолкал, уходил и всё терпел. Но втихомолку стал выпивать, топить свою тоску в вине.

Родственники жены привыкли к тому, что она обращается с Дмитрием немного лучше, чем с собакой, и постепенно все они, особенно её сестры, стали перенимать полупрезрительное отношение к её мужу. Дядя Митя с подачи своей жены стал считаться в семье ничтожным человеком, не стоящим особого уважения. Но мужчины этого большого семейства часто возмущались и на рыбалке или на охоте, когда их жён не было поблизости, не раз убеждали Дмитрия развестись с женой. Слушал их дядя Митя, молчал, сидел, понурив голову, но потом всегда отвечал одно и тоже: «Ну как же я могу развестись, ведь я её люблю, мою Веруньку!». «Мы любим тех, для кого мы делаем добро», – как верно говорил Л. Н. Толстой. Дмитрий беззаветно любил свою семью, не жалел своих сил ради неё, и искренне не понимал, почему он в ответ на своё неизбывное добро получает оскорбления и подвергается постоянному унижению.

А Вера расходилась всё больше, со временем она превратилась в этакую жирную, властную, грубую Кабаниху, которая не стеснялась в выражениях и нагло, по-хамски распоясывалась в отношениях со своим законным супругом. Надо отметить, что с другими людьми она обращалась вполне пристойно, даже нередко со льстивыми нотками в голосе. Но это было лишь притворство, властность её натуры угадывалась легко, и ученики знали хорошо её ядовитую язвительную манеру. Но открыто с ней связываться, вступаться за Дмитрия никто не решался, ни родители, ни остальные родственники, ни соседи, ни друзья. Все умывали руки и считали, что если он допускает такое с собой обращение, значит, что-то не так, или действительно он большего не стоит. Вера пользовалась в семье непререкаемым авторитетам, её сильного характера и ядовитого языка все опасались.

Дядя Митя ходил всегда, и в будни, и в выходные дни, в одной и той же старой застиранной робе, ничего другого жена ему не приобретала, считая, что не стоит это «ничтожество» новой одежды, и так обойдётся. Лишь по большим семейным праздникам облачался он в старомодный костюм, который сохранился у него ещё со времён свадебного торжества. В той же серой робе приходил он и на работу, что удивляло его сослуживцев, ведь положение на работе у него к этому времени уже стало довольно высоким: он был главным механиком самого большого в городе предприятия – деревообрабатывающего комбината, или сокращенно ДОКа. Каждое утро приходил он на утреннюю планёрку в кабинет директора комбината и садился в своей затасканной рабочей одежде рядом с главным инженером и директором, которое были в своих непременных костюмах. Нередко на тех же планёрках присутствовали парторг и председатель месткома.

Как правило, в начале планёрки сидел дядя Митя, низко опустив голову, и молчал. Он не принимал участия в обсуждении производственных вопросов, ему нужно было время, чтобы оправиться и прийти в себя после семейной нервотрёпки. Сослуживцы догадывались обо всём происходящем в этой респектабельной учительской семье и старались его особенно не теребить. Город был маленький, что-то скрыть там было трудно, хотя Дмитрий никому о своей жизни не рассказывал и никогда не жаловался. Он не желал обсуждать свою жену с посторонними людьми. Лишь постепенно начинал дядя Митя оттаивать, прислушиваться к обсуждаемым вопросам и вникать в них, оживал, и тогда работа закипала. Надо сказать, что на предприятии его очень уважали и любили буквально все, начиная от директора и до последнего рабочего. Ценили как хорошего специалиста, отличного безотказного работника, видели в нём необычайно хорошего, редкого человека.

Приходя на работу, он чувствовал себя на высоте, здесь к нему относились по заслугам, ценили его за работу и за добрый, весёлый, отзывчивый характер. Особенно любили его рабочие, они ему доверяли безгранично, он вникал во все их проблемы и поддерживал во всём и всегда: когда надо, встанет рядом и поможет, и об условиях труда позаботится, и жилье, и путёвку для них выхлопочет. Но никогда не думал он о себе, как-то не умел и не любил дядя Митя жить для себя и заботиться о себе. Даже когда заболел тяжело и перенес серьёзную операцию на желудке, от путёвки в санаторий отказался. Как же он поедет, ведь нужно помогать жене, сыновьям (а их к этому времени стало уже двое) и старикам-родителям.

Но после работы возвращался Дмитрий домой и опять падал в ту же пропасть. Придёт усталый, но даже еду ему жена не спешит подавать и своей матери или сёстрам делать это запрещает. Вера всю жизнь его воспитывала, держала в чёрном теле, и её любимой присказкой была: «Не лезьте в нашу жизнь и не портите мне мужа!» Сама она работать перестала уже к пятидесяти годам, ушла на досрочную пенсию, объясняя это тем, что, дескать, «работа учителя слишком ответственная и нервная». Да и зачем ей было работать, ведь у мужа зарплата была хорошая. Держать своего мужа в ежовых рукавицах и в постоянно приниженном состоянии соответсвовало её характеру, доставляло ей удовольствие. Хоть и жила она теперь в основном на его зарплату, но добрее от этого не стала.

Дядя Митя стал всё больше пить, и только в алкогольном угаре становился он смелее и начинал выкрикивать ей свои обиды, даже угрожать покончить с собой. И опять его протест носил пассивный характер, он никогда не отвечал агрессией на её оскорбления, но угрожал вместо этого отнять у себя жизнь. Как будто просил Веруньку пожалеть его и перестать над ним измываться. А она лишь ещё больше насмехалась и ядовито комментировала: «Ишь, опять с верёвкой вокруг дома будет бегать!»

Уйти от жены и от семьи, которых дядя Митя искренне любил и о которых всегда заботился, был он не в состоянии. А ведь ему даже квартиру предлагали на деревообрабатывающем комбинате, понимали его тяжёлую семейную ситуацию и старались дать ему возможность изменить свою жизнь. Но Дмитрий опять отказался, он не мог представить себе жизни без своей семьи, без близких, любимых людей. К этому времени умер отец жены, который был человеком сильным, и бабам особенно распускаться при нём не приходилось. Ну, а тут у них полная свобода и пошла-поехала губерния, стали на дядю Митю нападать и жена, и её мать, и даже сын с невесткой, которые нашли временный приют в его доме, к ним присоединились.

Пришёл как-то дядя Митя домой после работы, и начались обычные оскорбления и нападки его жены, да и все остальные к ней дружно просоединились. И такой-то он, и сякой! Послушал всё это Дмитрий, и такая тоска его захлестнула. Встал он и ушёл в баню, которую совсем недавно для семьи построил. Просидел он в бане сутки, и никто к нему не пришёл, никто его не хватился, никто его не пожалел. Никому он был не нужен. Написал Дмитрий предсмертное письмо, приладил петлю и повесился. Так ушел из жизни этот прекрасный человек. В предсмертном письме он написал: «Жить больше так не могу, вся моя семья, те люди, которых я люблю и ради которых живу, все они против меня, они меня презирают и ненавидят. Для чего мне жить?!»

Похороны дяди Мити превратились в стихийную городскую демонстрацию. Пришли попрощаться со своим сотрудником все рабочие и руководители ДОКа. И тут уж они высказались, наконец-то все перестали отмалчиваться. У них душа уже давно болела за главного механика их предприятия, за прекрасного человека, Дмитрия Васильевича Миролюбова, они перед лицом его смерти высказали, наконец, всё то, что они об этой добропорядочной семейке, и особенно о его жене-учительнице, думали. Тут жена Вера, хоть и старалась виду не показать, не на шутку испугалась глухих угроз, направленных в её адрес, так ведь её и камнями могли побить. И старалась спрятаться за спины своих родственников, которых специально для обороны и защиты уговорила приехать на похороны.

А родственники были в полной растерянности, они ничего не понимали, неужели же все эти слова любви и признательности в бесконечных похоронных речах были о Дмитрии? О том самом дяде Мите, о которого всю жизнь вытирала ноги его жена, и которого с её лёгкой руки все они слегка презирали и считали человеком второго сорта? Неужели он действительно был таким удивительным, прекрасным человеком? Как же они этого не рассмотрели, ведь они всю жизнь слышали, как его жена грязью поливала, и верили ей. А он не позволял себе грубого слова в ответ сказать, и они считали это не доказательством его душевного света и благородства, а признанием его греха, вины и слабости! Подтверждением несомненной правоты его жены!

После его смерти долго пришлось его жене замаливать свои грехи, всячески льстить и угождать жителям города, стараться переиначить правду и убедить всех, что она всё-таки не та спесивая стерва, какой они её считают, а неплохой, в принципе, человек. И долго не могла она спать, всё приходил к ней ночами мёртвый Дмитрий, протягивал к ней руки и жаловался: «За что ты, Верунька, загубила мою жизнь?» И сыну его пришлось дорого заплатить за смерть своего отца, заплатить вечным раскаянием и своей несчастливой судьбой. И вспоминает он своего отца по сию пору и считает его светлым, необыкновенным человеком, который всю жизнь незаслуженно страдал, но не смог-таки разрубить гордиев узел любви и страдания и так трагически ушёл из жизни. Ухаживает за могилой отца и не может простить свою мать.

Эта история жизни реального человека и она подтверждает странное мнение о том, что добро наказуемо. Возможно правы те, кто считают, что «добро должно быть с кулаками», то есть должно быть оно сильным, мудрым и взвешенным! И способным, если надо дать отпор. А слепая доброта иногда превращается в покровительство злу.

 

Форма и содержание

Просыпаюсь утром в моей большой, одинокой постели, и первый взгляд – на Мартина Лютера. Картина висит напротив моей кровати, на ней он, основатель протестантизма, в чёрной монашеской одежде сидит у стола и пишет. Худое вдохновенное лицо, левой рукой с двумя серебряными кольцами придерживает он толстую книгу, а правой рукой делает в ней записи, очевидно, делает перевод Библии с латыни на немецкий. Картина старинная, написана в 1523 году и скопирована в 1942 году. Я купила эту прекрасную картину в секондхэнде, и она мне очень нравится, я нахожу в ней параллели с моей собственной жизнью. Я тоже веду «монашескую» жизнь, и у меня тоже прослеживается страсть к писательству. Конечно, с еще большим удовольствием повесила бы я напротив моей кровати портрет Тургенева или Чехова, но, к сожалению, купить их портреты здесь, в дальнем зарубежье, невозможно.

Как и каждое утро, делаю я сравнения между собой и Мартином, и все они не в мою пользу: он худощавый, лицо у него строгое, нос крупный, величественный, а я – толстенькая, и лицо так себе, да и нос подкачал, торчит незначительной пуговкой. Он уже творит, а я всё еще лежу, а уже семь часов утра! Быстренько одеваюсь, кофе с бутербродом, и к столу, открываю компьютер на моей любимой странице «Проза. ру». Обожаю эту страницу и её создателей, глубокий поклон им за то, что они помогли мне осуществить то, о чём я давно мечтала, позволили мне высказаться и начать публиковать всю ту чепуховину, которая накопилась за долгие годы в моей голове. Конечно, я писала немного и раньше, но в основном «в стол». Никому было это не интересно, и все родные мне люди считали, что я просто дурью мучаюсь, лучше бы чем полезным занялась, например, котлеты пожарила или борщ сварила. Но я и борщи им варила, и писать не могла перестать, жила во мне непреодолимая жажда высказаться, мысли и мечты меня обуревали, не давали мне покоя и возможности ровно и спокойно жить.

Задолго до сегодняшнего дня, много лет назад, написала я мою кандидатскую диссертацию, труд посвящённый деятельности мозга, его стриопаллидарной системе и её участию в процессах памяти. Писала я её медленно и мучительно, тема была сложная, но и тогда находили на меня минуты вдохновения, когда вдруг писать становилось легко, и рука с зажатой в ней ручкой просто начинала летать над листком бумаги. Мой научный руководитель, профессор Юрий Сергеевич Бородкин, прочтя мой труд, обнял меня и сказал: «Ну, Полина, молодец! Ты меня так растрогала своим вдохновенным описанием деятельности структур мозга и процессов памяти, что меня временами просто слеза прошибала! Всё, защищайся скорее, и будем писать вместе книгу!». Защитилась, но книгу написать не получилось – жизнь моя была полна тогда такими трудными и прекрасными любовными переживаниями, что ни сил, ни возможности сосредоточиться на написании этого научного труда у меня не было.

Но, к сожалению, всегда возникали и «побочные эффекты» писательского процесса: во времена «запойного» писательства я всегда катастрофически набирала вес. То же произошло и сейчас, взглянула на себя сегодня в зеркало в профиль и ужаснулась: «Ну, совсем не похожа на худющего вдохновенного Мартина Лютера! Какой-то невыразительный круглый бочонок! А ещё писателем себя вообразила!» То же самое было и при написании диссертации, тогда все сотрудники, окинув взглядом мою округлившуюся фигуру, поздравляли меня не только со скорой защитой диссертации, но и с «приближающимися родами». Но ведь я пополнения не ждала, я просто была в процессе рождения нового произведения, моей диссертации. Когда я пишу, то не замечаю, что я ем и как я ем. В основном бесчисленные чашки кофе, бутерброды, печенье и пирожные идут в ход. Такая и только такая еда, по-видимому, стимулирует мою собственную деятельность мозга, мою стриопаллидарную систему и мои процессы памяти!

Но что же делать, как прийти в необходимую форму, соответствующую писательскому содержанию? Я ведь так мечтаю приехать в марте месяце в Москву на торжественную церемонию вручения премии «Наследие» и премии «Писатель года». Я, конечно, не претендую на какие-то премии, но так хочется встретить своих собратьев по перу. Не исключена возможность, что там доведётся встретить и её Императорское Высочество Великую Княгиню Марию Владимировну, и членов Высокого жюри, сплошь представителей русских дворянских фамилий и Русской православной церкви!

А я, мало того, что происхождения мещанского, но ещё и пребываю в настоящее время в таком неприглядном виде… А ведь внешний облик писателя, его форма, описаны чётко во многих произведениях прошлого, это и «стройный облик на фоне окна», и «бледное вдохновенное лицо», и «чело, изборожденное глубокими думами».

А тут такая непредставительная пышка явится на этот замечательный форум! Но не стоит отчаиваться, все проблемы наверняка можно разрешить с помощью моего любимого сайта «Проза. ру». Сейчас же найду, открою и перечитаю замечательные рассказы: Владимира Меркулова «Наш вес – наше богатство» и Евгения Помогаева «Разнообразная диета Помогаева». Они как раз и посвящены актуальной для меня проблеме веса и похудания. И за дело, буду входить в вышеописанную писательскую форму! А это, не исключено, поможет мне и содержание подтянуть до нужного уровня!

 

Пиаф

Моя дочка чувствует себя плохо. Бедная девочка совсем исхудала, замкнулась в себе, одичала. Она душевно отгородилась от нас, ходит мимо не поднимая глаз, не отвечает на вопросы. Как же мне ей помочь, как отогреть её душевно?

Я уже не один день ломаю над этим голову. В конце концов приходит на ум одна идея, хотя я и не уверена, что она сработает. Слишком уж далеко всё зашло, и эта мера, придуманная мной, кажется несоразмерно малой. Ведь девочка моя ведёт себя как затравленный волчонок и ни на какие контакты не идёт.

Я решила достать котёнка, но этот котёнок должет быть очень ласковым и способным растопить сердечко моей несчастной девочки. Может быть, он поможет наладить мосты между нами.

Просматриваю объявления в газете о котятах, предлагаемых на продажу. Застреваю на одном из них: «Крестьянский котёнок, стандартной окраски, продаётся дёшево». Звоню по указанному телефону, и через час приезжает хозяйка с котёнком. Она сажает его на диван, и я с ним знакомлюсь. Серенький, обычной расцветки, котов такой окраски в моём детстве называли «помоечниками». Но как он мурлычет, как преданно заглядывает мне в глаза! Подношу к нему руку, и он тут же благодарно к ней приникает и поёт ещё громче! Решено, этот котёнок нам подходит! Между тем хозяйка рассказывает, что кошка родила котят в коровнике, их всего пять штук, они уже надоели, бегают везде и есть просят. Я её благодарю за счастливую находку, плачу деньги, и она, довольная, уезжает.

Котёнок этот подходит нам как нельзя лучше, он ласковый, он всех любит. Он создаёт в нашем доме атмосферу любви и счастья. Только присядешь на диван, и он уже тут как тут, забирается к тебе на колени, прижимается крепко-крепко своим тёплым тельцем и громко, оглушительно громко мурлычет! Я никогда раньше не слышала, чтобы коты так громко мурлыкали. А ведь я по природе кошатница. Дочка его обожает, его нельзя не любить. Даже посетители нашего дома замечают исходящее от него тепло и ласку.

Я назвала его Пиаф, ведь он серенький, как воробышек (пиаф по-французски – воробышек), и так громко поет. Может быть, в кошачьем сообшестве он смог быть знаменитым певцом, как Эдит Пиаф. У нашего Пиафа болит животик, мы обнаружили, что у него масса глистов. Мы его терпеливо лечим, и он нам благодарен за это.

Я иногда беру его на руки, чувствую биение его маленького сердечка и думаю: «Откуда в этом пушистом маленьком существе столько нежности, преданности и любви? Ведь это животное, не человек, откуда же в нём столько истинно божественной любви?» Он такой доверчивый и так льнёт к людям, что за него временами страшно, при наличии злого умысла его так легко обидеть.

Кот наш подрос и уходит всё дальше от дома. Иногда он пропадает на два-три дня. Часто возвращается домой побитый, с вырванными клочьями шерсти, с разодранными ушами. Приходит он обиженный и несчастный, не понимающий, за что его так жестоко встречает внешний мир. Ведь он-то всех любит. Отлёживается несколько дней, но природа берет своё, и он опять исчезает. А как-то Пиаф исчез и больше не вернулся. Неужели взошел он на свою Голгофу, замучили и убили нашего милого «помоечника» с его трепетным любящим сердечком?!

Мы его вспоминаем и так жаль, что он пропал, по-видимому, навсегда. Моя дочка поправилась, и немалую роль в этом сыграл наш любящий серенький Пиаф. А сегодня забежал к нам во двор большой серый кот, очень похожий на Пиафа, мы с дочкой стали его звать, кинулись приманивать его едой, но он бесследно исчез…

 

Толпа

Толпа народа стояла в очереди перед входом в Екатерининский дворец – летнюю резиденцию русских царей в городе Пушкине, или же в Царском Селе, как он раньше именовался. Люди были разные, впереди – шумные приезжие из средней полосы России, за ними – небольшая группа туристов из Скандинавии во главе с изящной русской девушкой-экскурсоводом. Всем хотелось посмотреть на изумительные царские залы, украшенные лепниной и картинами великих мастеров, походить по великолепным паркетам, выложенным узорами из ценных древесных пород. Увидеть знаменитую Янтарную комнату, все экспонаты которой были украдены и вывезены фашистами в Германию. Согласно слухам, комнату удалось, наконец, восстановить, впрочем, как и сам дворец, который усилиями строителей и реставраторов чудесным образом воскрес из руин после того, как подвёргся страшному разрушению во время войны.

Очередь продвигалась довольно быстро, и люди, один за другим, исчезали в величественном здании дворца. Как вдруг стоп: произошла некоторая заминка, и пронёсся слух, что согласно заведённому порядку музей закрывается на перерыв с тринадцати до четырнадцати часов. В это время проводится инвентаризация, уборка залов, проветривание и предоставляется короткий отдых служителям дворца-музея. В передних рядах начались недовольные пересуды, но что поделаешь – порядок есть порядок. Вход в музей перегородила массивная железная цепь, и в полосатой будочке появился старичок-вахтёр.

Ожидающие стояли, переминаясь с ноги на ногу, десять минут, пятнадцать, и тут стал накрапывать дождь. В передних рядах начало закипать недовольство и возмущение, послышались выкрики: «Ишь, толстозадые, закрылись там в своём дворце в тепле, а нас, простой народ, под дождём мокнуть заставляют! Вот так всегда, издеваются над нами, простыми людьми! Видите ли инвентаризацию какую-то там придумали, проветривание! А ну-ка, запускайте нас в этот ваш хвалёный дворец, или сами войдём! Рви их цепь, ребята!».

Толпа стала напирать, пытаясь сорвать замок с цепи, преграждающей вход во дворец. Сторож совсем растерялся, он вышел из своей будочки и не знал, что ему делать с разошедшимся людом. Но тут раздался звонкий девичий голос: «Остановитесь! Что вы делаете? Вы стоите перед прекрасным царским дворцом, вы пришли сюда, чтобы насладиться зрелищем великолепных произведенией искусства, а ведёте себя, как быдло! Во всём мире есть определённые правила по инвентаризации, по поддержанию порядка в музеях, и этот порядок надо уважать!!! Слышите вы меня?!» – неожиданно громко закричала хрупкая девушка-гид.

Люди, пытающиеся сорвать замок с цепи, остановились, замерли, и стали озадаченно переговариваться между собой: «Что она такое сказала? Это про нас – „быдло“? Да как она посмела?» И тут толпа повернулась назад, бунтовщики забыли о цепи и о вахтёре и стали с угрозой придвигаться к бедной девушке: «Ты что это сказала? Это мы – быдло?» Вся агрессия толпы направилась теперь против девушки-экскурсовода и расправа, казалась, была неизбежной. Но тут быстро среагировал старичок-вахтёр. Он был весьма благодарен этой храброй маленькой заступнице за неожиданную поддержку и не мог позволить ей пострадать за справедливое, по его мнению, выступление в защиту правил общественного порядка. Он быстро отомкнул цепь и открыл дверь в свою полосатую каморку. Девушка вынуждена была туда прошмыгнуть, спасаясь от народного гнева. И цепь опять замкнулась.

А законопослушные иностранцы стояли в хвосте очереди, вылупив глаза, и ровно ничего в происходящем не понимали… И не знали, куда вдруг делась их девушка-гид, которая так прекрасно вела экскурсию на их родном языке и так хорошо разбиралась в искусстве…

 

Вещий сон

Маша проснулась, как обычно, рано в шесть утра. Подумала, что могла бы ещё вздремнуть, ведь сегодня суббота, поворочалась и снова уснула. И тогда увидела она этот вещий сон, который помог ей понять свою жизнь и жизнь многих её соотечественников в чуждом западном мире.

В этом странном сновидении встала Маша, как всегда, рано, накинула халат и направилась на кухню. Открыла холодильник и увидела вдруг, что там совершенно пусто. Нет никакой еды, эавтракать нечем. Маша быстро переоделась и отправилась в свой любимый универсальный магазин, который находился совсем рядом, за углом. Подошла к нему, но увидела, что дверь заперта, закрыто. Потопала обратно и остановилась в удивлении у маленького магазинчика, который как будто из-под земли вырос, она его никогда раньше не замечала. В витрине этого магазинчика были разложены разнообразные сладости и печенья, а среди них – очень вкусные на вид шоколадные, обсыпанные толчёными орехами, конфеты. Маша внезапно решила, что должна обязательно купить эти конфеты и зашла в маленький магазинчик.

За прилавком стояла шведка с приклеенной дежурной улыбкой, как принято в европейском торговом сервисе. Маша попросила взвесить двести граммов шоколадных конфет, которые ей так понравились. Продавщица начала их, не торопясь, взвешивать, и Маша заметила вдруг рядом с ней ещё одну женщину, по-видимому, её помощницу, с такой же натянутой неестественной улыбкой. Маша достала кошелёк, чтобы расплатиться, и из него вдруг выпали крупные купюры, по пятьсот крон каждая, и упали на пол. Маша нагнулась, чтобы поднять деньги, но, выпрямившись, увидела, что обе продавщицы наблюдают за ней пристально и странно.

Шведки начинают торопливо переговариваться, что нужно срочно позвонить в полицию, ведь Маша, по их мнению, та самая воровка, которая была осуждена недавно в США. Эта преступница была приговорена к смертной казни на электрическом стуле, но сумела бежать. Они обсуждали то, что заметили у Маши акцент, по всей видимости, она русская, и уже тем подозрительна, и наверняка замешана в каком-либо преступлении.

Продавщицы угрожающе стали надвигаться на девушку, Маша старалась объяснить им, что она совсем не воровка и не преступница, совсем не та, за кого они её принимают. Она – обычный человек, живёт за углом и просто зашла в магазин, чтобы купить продукты. Она в отчаянии просит позвонить её жениху, ведь он швед и мог подтвердить, что она никакая не преступница, а нормальный человек. Маша начала называть номер телефона своего жениха, а шведки – набирать этот номер. Но почему-то они всё время путали цифры и постоянно переспрашивали Машу.

И вдруг она замечает, что продавщицы и ещё несколько человек из персонала приблизились к ней, они оттесняют её в угол, к скамейке, которая там стоит. Маша попятилась к этой скамейке, и они вынудили её сесть, сами уселись справа и слева от неё, схватили и крепко держат. У Маши нет никакого выхода, она понимает, что шведки уже наверняка вызвали наряд полиции и ждут её приезда. Она понимает и то, что они рады проявить бдительность, схватить её и передать в руки полицейских. Выслать в США, посадить на электрический стул – всё, что угодно, и только потому, что они ненавидят её за то, что она – русская. Они несчастны и озлоблены, не сладок этот их западный мир, и вымещают свою злобу на ней. И не имеет значения, что Маша ни в чём невиновата, они придумают улики, они состряпают её виновность.

Маша закричала и рванулась изо всех сил. Куски её кожи остаются под их ногтями, но, с кровоподтёками и ранами, Маше удаётся вырваться и освободиться. И тут она, к счастью, проснулась!

И кажется ей, что этот сон символичен, но сможет ли она в действительности убежать, вырваться от преследователей? Здесь, в этой чужой стране, нередко чувствуется нависшая над Машей, да и над всеми ними «русскими медведями», невидимая угроза!

 

Карим и Лейла

Вот уже год, как я работаю врачом на приёме беженцев. Прибывают они в Швецию из разных стран, во основном из тех, где неспокойно, где идет война – из Сирии, Ирака, Сомали, Эфиопии.

Я отдыхаю душой, встречая этих моих пациентов, я устала от холодных, высокомерных шведов. Скандинавы – люди необщительные, часто одинокие и несчастливые. Я – человек другой культуры, и мне общаться со шведами не столь интересно, кругозор у них узкий, дальше своего носа они, как правило, ничего не видят. Находятся полностью во власти общепринятых штампов, повторяют всегда то, что им внушают средства массовой информации, пережёвывая подсовываемую им жвачку из лжи и предвзятых мнений. В проблемы, как правило не углубляются и лишних вопросов не задают, так жить легче.

Живут они, как роботы – много работают, после работы совершают обязательные променады – как минимум пять тысяч шагов, и все поголовно придерживаются диет, рекомендуемых всё теми же масс-медия. Живут в постоянных страхах, внушаемых средствами массовой информации, то все боялись иммунодефицита, потом птичьего и свиного гриппа, потом эболы, теперь боятся вируса Зика, жирной еды, сахара, и так нескончаемый ряд фобий. Семейные связи у шведов неглубокие и неустойчивые, о детях заботятся лишь до определённого возраста, а после гимназии с удовольствием выпихивают их в самостоятельную жизнь, дети же, в свою очередь, не озабочиваются проблемами стареющих родителей и без зазрения совести помещают их в дома престарелых. Одиночество здесь широко распространено, и по числу жилья лишь с одним съёмщиком занимает Швеция первое место в Европе.

Иное дело мои иностранцы – арабы, африканцы. Они все живут своим тесным семейным миром, ценят больше всего родственные отношения, а то, что преподносят им власти через средства массовой информации – это для них дело второстепенное. Семьи у них большие и сплочённые. Они все заботятся друг о друге – мужья о женах, родители о детях, дети о родителях, братья о сёстрах.

Внешне они, как правило, выглядят не так эффектно, как натренированные, вышколенные шведы, у которых на уме только работа, диеты и тренировки, но зато кажутся они значительно более счастливыми и гармоничными. Шведы после работы и обязательных упражнений погружаются в своё привычное, часто ненавистное одиночество, а мои арабы или африканцы никогда не бывают одни, они любят друг друга, думают, заботятся друг о друге днём и ночью, и так всю жизнь.

Мои беженцы – часто полноватые, неважно одетые, они практически никогда не приходят на приём по одному, они являются с супругами или с детьми. Они спокойны, улыбчивы и счастливы, несмотря на то, что забросила их жизнь на другой край света, в совершенно иной мир. Но они не унывают, они сильны своим единством, своими тесными семейными связями. А множество моих пациентов-шведов лечатся от депрессий, от отчаяния, но антидепрессивные лекарства лишь притупляют их душевное одиночество, но счастливее их не делают. Ведь счастье – это соучастие!

Сегодня у меня на приёме пара из Сирии – Карим, ему семьдесят восемь лет, и Лейла – ей шестьдесят семь лет. Оба тепло одеты (мёрзнут сирийцы в Швеции), но он одет просто, по-мужски, она же кокетливо, женственно – серьги, бусы, блузка, вышитая стеклярусом. Хотя внешний вид её слегка пугает: видно, что правый глаза у неё провалился внутрь, а верхнее веко нависает над полупустой глазницей. Но она часто улыбается, а муж на неё смотрит со спокойной любовью. И к этому её дефекту быстро привыкаешь.

Задаю с помощью переводчика вопросы о состоянии здоровья, о заболеваниях. Оба охотно сообщают, что совершенно здоровы и никаких лекарств не принимают. Смотрю с удивлением на мою пациентку и спрашиваю её уже более конкретно и настойчиво о проблемах со зрением.

– Да, конечно, проблемы зо зрением есть, я ведь в день свадьбы потеряла мой правый глаз!

– Как? – изумляюсь я.

И тут последовал её рассказ, дополняемый замечаниями её мужа. Перескажу вкратце историю жизни, которую мне пришлось сегодня услышать.

Лейла и Карим выросли в маленьком провинциальном сирийском городке. Полюбили друг друга, Карим посватался, и семья невесты дала своё согласие. Назначили день свадьбы. В этот знаменательный день стояла Лейла у окна, ждала приезда жениха. Мимо проходила молодая соседка, которая то ли позавидовала счастью Лейлы, то ли была тайно влюблена в её будущего мужа, но, завидев невесту у окна, неожиданно размахнулась и со всей силы метнула в неё камень. Окно разбилось, острый осколок стекла отлетел и угодил прямо в глаз невесты. Лейла закричала, на крик сбежались родные, выглядела она ужасно – с торчащим осколком и кровавым месивом вместо правого глаза. Приехал Карим и отвёз Лейлу к врачу, но, к сожалению, спасти глаз не удалось.

Многие тогда уговаривали Карима отказаться от Лейлы: «Зачем тебе такая жена, изуродованная, полуслепая, посмотри сколько здоровых и красивых девушек вокруг». Но Карим не стал эти советы слушать, ведь он любил свою Лейлу. «Разве может человек жить без чувств, ведь это же самое главное?!» – отвечал он своим советчикам и повторяет мне то же самое сейчас. «Разве можно жить без любви?!».

Он надеялся, что можно будет вживить любимой девушке новый глаз, и даже нашёл в Сирии замечательного специалиста, который мог делать эти удивительные операции. К сожалению, перед приездом Лейлы одна из таких операций прошла неудачно, и глазному хирургу запретили продолжать эти работы. Не удалось трансплантировать любимой девушке новый глаз, но по совету врачей ей сделали другую сложную операцию – разъединили проводящие пути, связывающие оба глаза, чтобы не пострадало зрение на здоровом глазу. А на место вытекшего поставили стеклянный глаз. И через два месяца всё-таки сыграли они свадьбу.

А потом жили Карим и Лейла вместе долго и счастливо, как в сказке. Родилось у них девять детей, пять мальчиков и четыре девочки. Лейла хозяйничала дома и детей растила, а Карим работал, вначале слесарем, а потом почтальоном, содержал семью. Дети у них все выросли добрые и трудолюбивые. Они очень любили свою маму и жалели её. А та ведьма, которая глаз Лейле повредила, вынуждена была переехать в другой город. Через десять лет она всё-таки вернулась обратно и опять стала жить неподалеку от Лейлы и Карима. Их дети очень на эту ведьму сердились и даже строили планы, как ей отомстить. Но Лейла и Карим их успокоили и отговорили, они не хотели никому мстить. Убедили детей, что надо уметь прощать, ведь они сами эту женщину уже давно простили. Они были очень счастливы, Лейла и Карим, и всё пережитое их сплотило ещё сильнее.

Но вот последние четыре года неспокойно в их родной Сирии, идёт война. Нелегко их семье, ведь они – христиане. Двое детей вынуждены были эмигрировать, уехали в далёкую Швецию. Решили поехать вслед за своими детьми и Карим с Лейлой. Дорога была очень трудной, сначала до Турции добирались, а потом на небольшом судёнышке по бурному морю плыли в Грецию. Это было самое страшное – казалось, что судно вот-вот перевернётся, и они все утонут. Но Бог помог, и через пятнадцать дней пути встретились они наконец-то со своими детьми. Сын, увидев своих родителей, был так несказанно рад, что встал перед Лейлой на колени и стал целовать ей ноги: «Я так счастлив, мама, что мы опять вместе!».

Смотрела я на эту счастливую женщину, на эту счастливую пару, и было так светло на душе и радостно за них. Любовь делает чудеса! Какие прекрасные люди!!!

– Разрешите мне о вас написать? – попросила их я. – Не беспокойтесь, я изменю ваши имена, изменю название страны, чтобы никто не смог понять, что это рассказ именно о вас.

– Не надо ничего менять! – ответила мне Лейла. – Оставьте всё, как есть! Нам нечего скрывать, мы гордимся друг другом, гордимся нашей семьёй и прожитой жизнью!