Тема
Лирика: о смерти – для живых,
выход внутрь, обратная стремянка.
Стихотворец перельётся в стих,
канет в сообщающихся склянках.
Вскроет череп: чистый как слюда
мозг лежит, сверкая мыслей студнем...
Пустит ток по синим проводам –
грянет буря в замкнутом сосуде.
Бог вплывет на небо карасём,
прорастет безжизненное семя,
и Гагарин голову внесёт
в герметичном магниевом шлеме.
Пустит ток по красным проводам –
выйдет пшик, заклинит шестерёнку,
сам себя разрежет пополам
и уже не выправит нетленку.
Монитор потухнет. На листе
бесконечно белое бескровье.
Самурай на бледном животе
потайную молнию откроет.
Смерти белый карлик в пустоте
тлеет чуть... компактным монолитом,
а любовь и много прочих тем –
всё кружится на её орбитах.
И один рассеянный пиит
по цепи расхаживая тупо,
то живым о смерти говорит,
то про жизнь рассказывает трупам.
(01.11.2005)
вакуум
1.
Отдельно взятый вакуум, скорбя
о нематериальности астрала,
сгущается, бурлит, кладёт начало
и начинает чувствовать себя.
Взгляд, вперенный в слепую пустоту,
от скуки начинает видеть небо,
из черноты вылущивая небыль
внезапных звёзд, вмонтированных в тьму.
Слух, оттолкнувшись от немой звезды,
выдумывает шум, из какофоний
родится звук. В мицелиях гармоний
уже маячат нотные листы...
2.
Поэт, гоняя по скуле желвак,
заносит мысли в толстую тетрадку.
На нём красивый замшевый пиджак,
и неразменный рубль под подкладкой.
Воображенье трогает ландшафт,
где в воскресенье, выбритые чисто,
в локальной кирхе местный бюргершафт
внимает пожилому органисту.
Мир безупречно выпукл и вполне
реален словно головы на плахе.
Практически невидимы нигде
сгустившегося вакуума знаки...
В регистрах оживает Йоханн Брамс...
Но тут картинка вдруг теряет ясность
и, то ли энтропии перебрав,
то ли набрав критическую массу,
но агрегат сгущения в себе
даёт вдруг сбой, зашкаливает датчик,
всё движется к какой-нибудь черте,
вернее, всё летит к чертям собачьим.
Дремучий бред ползёт из-под пера...
Ландшафт грозится выпрыгнуть из рамы.
На небе расползается дыра.
В теряющей трёхмерность голограмме
вращается огромная спираль.
В разверзлую дыру с противным свистом
уносится вся чудо-пастораль,
включая бюргершафт и органиста.
3.
Поэт гоняет по скуле желвак
и сочиняет рифмы к новым песням.
Он носит смерть как замшевый пиджак,
и бесконечный вакуум под сердцем.
(05.10.2005)
На солнечной изнанке ноября
Его бессониц тусклые рассветы,
его вселенных каменная клеть...
Как скоротать бескрылое бессмертье,
предзимья восковую полусмерть,
как вытравить из памяти прилежной
несбыточную лёгкость бытия
и мальчика с улыбкой безмятежной
на солнечной изнанке ноября...
(18.09.2005)
В мартобре как всегда...
В мартобре – как всегда – с неба сыплется едкая пена.
Беспросыпные сумерки. Длинный пустой коридор.
Чей-то шёпот и – чу! – под ногами поехала сцена,
волоча за собою суфлёра и греческий хор.
Я не помню слова...
Я не помню слова. Я не здесь. Я уснул в колыбели.
Малохольным Каспаром нелепо застыл под луной.
Отвратительный сон, точно, выйдя из чьей-то шинели
долго пахнешь чужими подмышками и кобурой...
Ангел с гладким лицом
Ангел с гладким лицом успокоит и вывернет руки.
Поднимите мне веки, я чую за милю подвох:
Мой последний Иисус тупо скормлен блокадной буржуйке, –
так что, вряд ли меня доконает ваш камерный бог.
Параллельный июль
Параллельный июль и поля, ослепительной медью
прожигавшие холст. Я, наверно, устал и теперь
подпираю косяк, перешибленный вражеской плетью,
потому что не обух по крови своей и т. п.
Ночью выпадет снег
Ночью выпадет снег и набросит во сне одеяло,
и придушит во сне. Вот, пожалуй, и дело с концом.
Так всегда в мартобре – неразборчивый знак зодиака:
То ли рак-водолей, то ли дева с овечьим лицом.
(08.09.2005)
Людвигу Бетховену
Hу что, брат Людвиг, тетерев-кумач,
давай соприкоснёмся челюстями...
Tы глух к шумам, производимым нами,
ну хочешь, я прикинусь, что незряч...
Проводка превращается в труху, –
тебя уж нет, и я, наверно, не был...
Очнёшься, отделив себя от плевел,
в каком-нибудь набедренном паху
и станешь сеять мёртвое зерно...
И вымысел не станет просто ложью,
и будет бог, несущий слово божье,
и будет сын у матери его...
А мы проникнем в сущности вещей,
когда потом все сгрудимся у трупа
взволнованной семьёй гелиотропов
художника без раковин ушей...
Любовь течёт по ветхим проводам
и из контактов высекает искры.
Аккумулятор глохнет... Биссектрисы
привычно делят угол пополам,
в котором нас меняют на рубли
и снова прячут за седьмой печатью.
Ах, либер Людвиг, нам ли жить в печали,
когда над нами три куба земли.
Давай, меняй протезы на бегу,
выдёргивай суставы из уключин...
Ведь этот мир на плоть твою накручен
как пероксидный локон на бигудь,
где ты себе опора и рычаг...
Hе дай мне бог не заземлить проводку,
встать под стрелой, не пристегнуть страховку,
когда твои соборы зазвучат.
(25.07.2005)
Герр Фогель
Герр Фогель объявил себя в тюрьме,
ушел в бега подпольным огородом
лелеять чувство внутренней свободы,
пространство игнорируя вовне...
И там в ночи – с лучиною и без –
он пишет всё подряд – довольно быстро.
Написанное не имеет смысла
и плохо умещается в контекст...
Он пишет про «to-be-or-not-to-be»,
Ершалаим, кровавые подбои
и, далее, недрогнувшей рукою,
слагает в длинный список корабли...
Герр Фогель пишет... это ли не знак...
А что до мертвецов в своих коронах,
то с ними он работает синхронно:
плюс-минус вечность – в сущности, пустяк...
Он говорит поверх немой толпы,
и речь его звучит аутентично...
А наше слово – пусть оно первично –
лукаво как отчаянье вдовы...
Затихнет гул. Mы выйдем из метро.
Нас тьмы и тьмы компактных мегабайтов.
Mы соберемся в стаи или сайты
и пишем, пишем – кажется, одно...
И – гении речистой красоты –
испепелим глаголами любого
и на пустое место вставим слово,
но место продолжает быть пустым...
Герр Фогель засыпает в тишине,
он вне времён, огней, воды и жести...
Он – Соломон. Он автор Песни песней.
Герр Фогель объявил себя в тюрьме...
(01.07.2005)
Zuerichsee*
Из облака, ползущего по дну,
скользнув по опустевшей променаде,
луч срикошетит вбок, не всколыхнув
ноябрьский стылый цинк озерной глади.
Цвет кончится в обеих плоскостях.
У парапета в предвкушенье снега
задумчивые дилеры грустят,
мусоля косяки под всхлипы рэгги
и поят темным пивом лебедей.
Шеренги яхт, впадающие в спячку,
врастают в отражения в воде,
наколоты на маятники-мачты.
А в воздухе, прочищенном до тла,
без видимой опоры и без цели
который год качается стрела,
напоминая о Вильгельме Телле...
И время останавливает ход
в плену у летаргических конструкций...
Безумный принц целует скорбный рот,
ни пробудить не в силах, ни проснуться.
*Zuerichsee – озеро в Швейцарии. Прим. сост.
(14.06.2005)
Противофаза
Ты меня ждешь и у детской кроватки не спишь,
И, поэтому, знаю, со мной ничего не случится.
(В. Агатов)
В Киев нужен язык, а в Нирвану – по-щучьи, с Емелей:
повернёшь себя внутрь, и подошвы не чуят асфальт...
Выпьешь мутной воды из копытца двуногого зверя,
и, обновкой, рога пробуравят лысеющий скальп.
Темноликие парки изымут из зыбкого рая
и нанижут тебя – воскового – на веретено...
И – считай, что пропал между бёдер жены Менелая,
хоть с овцой в голове, хоть с её драгоценным руном...
Ни по лестнице вниз, ни наверх за свинцовым баллоном...
Не поможет ни кукиш в кармане, ни туз в рукаве.
Аматёр-серфингист, ловишь ластами длинные волны
и – почти уцепил, но господь говорит с УКВ...
Чёрным ходом в астрал, в восьмистишия древнего грека:
не вломиться в открытое небо, так сняться с земли...
Повернёшь себя внутрь, и – дроби пустоту на парсеки,
на подводные лье и наземные тысячи ли...
И под утро опять станешь шарить рукой по постели,
а расклеишь ресницы – почувствуешь: снова дурак...
Темноликая дева не спит у пустой колыбели,
и, поэтому, что-то со мной не случится никак...
(21.05.2005)
Гекзаметр
И. Г.
Вот комната, и в ней на раз-два-три
я проявлюсь как чёртик из бутылки,
несмело улыбаясь изнутри
портрета потускневшею улыбкой.
Здесь жили мы вдвоём, мой ангел. Вот
диван и стул, и пыль на прежнем месте...
Здесь ты пережила меня на год,
а мебель переплюнула на двести...
В пространство между шторами светил
фонарь, и в нём синюшными крылами
ты отворяла уши мне, слепив
две раковины... Tе, что были нами,
не слушали ход времени... И ей
всегда был ведом срок их кратких линий...
А он кропал свой список кораблей,
упорно приближаясь к середине.
И в лампе не кончался керосин
пока флоты дробились шестистопно.
И в узкий промежуток меж гардин
глядел фонарь обманутым циклопом.
(18.04.2005)
Weekend в Вавилоне
Звезда, плотвой слетев с крючка,
царапнет небо ртутной спицей.
Луна просунет ягодицы
сквозь амбразуру в облаках.
Из пункта В до пункта А
наискосок прочертит катер.
И рыболов застыл как катет
с гипотенузою в руках.
По небу едут корабли
с квадратом скорости на массу.
Мгновенье длится – столь прекрасно –
что с языка слетает «пли»...
Взбивая сумрак взмахом крыл,
нырки буравят твердь бесстрашно,
привычно огибая башню,
чей прах давно уже простыл...
Я удаляюсь – невесом –
отметив с удовлетвореньем,
что мы остались неизменны
на вкус, на запах и на стон.
(02.04.2005)
Инородное тело
Бобо мертва...
(И. Бродский)
Н.Ребер умер. Перепутав шприц,
пав жертвой горловых словотечений,
серийных маньяков-самоубийц,
прицельных рикошетов, потрясений, –
неважно... Просто выскочил в астрал –
без слова, без руки, без покаяний –
и вышел весь, рассеялся, пропал,
в секунду перестав быть матерьялен.
...застыв в прихожей, теребит пальто,
недоуменно вскидывая плечи,
осознавая постепенно, что
надеть его и не на что, и нечем...
...из года в год кроивший в голове
свой panic room,* свою defence of Luzhin,*
он вышел внутрь и захлопнул дверь,
оставив ключ под ковриком, снаружи...
Н.Ребер у... (перехожу на свист),
что будет нам уроком и примером:
мутируя внутри, всегда есть риск,
в конце концов стать инородным телом
и выродиться, сгинуть на корню,
став собственной проекцией на плоскость...
Н.Ребер умер. Вычтен как изюм
из булки. От него осталась полость...
Из провода сочится жёлтый ток,
и шестерню заклинило навеки...
Но наше время движется вперёд
пока в часах не сдохнут батарейки.
*panic room – комната страха (англ.) Прим. сост.
**The Luzhin Defence – «Защита Лужина» (англ.) Роман В. Набокова. Прим. сост.
(29.03.2005)
Пасхальные заметки
...вот юность носится на длинном поводке,
и жизнь – как шубы варваров – наружу
мех, крупный жемчуг на воротнике
(ужасный кич)... Потом всё строже, уже...
короче поводок, грубей рука,
а жизнь уже не новь, скорее, ноша...
Хоть жемчуг и слетает с языка,
но чаще – вздох, и мех врастает в кожу.
Ты смотришь вверх, за тёмное стекло
упрятав как селёдку в целлофане
взгляд, пахнущий плацкартным сквозняком
и мёртвым пивом в утреннем стакане.
Но наверху всё та же канитель...
Активы подытожив прагматично,
ты чувствуешь, что заводить друзей
бессмысленно уже и неприлично.
Мгновения сшибают пыль с виска
и в прошлое уносятся со свистом.
Пора подумать об учениках,
но молодёжь – сплошные талмудисты...
В столицу с языками на плече...
В столицу с языками на плече
пришли под вечер, измозолив ноги.
Ко мне прибилась дюжина бичей,
изрядно надоевших по дороге.
Но худа нет... сгодились и они –
отваживать бродяг и лиходеев.
Увы, но пацифисту в наши дни
не выжить в одиночку в Иудее...
.....
Уж это мне цыганское житьё!
Нет повести печальнее скитаний
вне Родины... Но – каждому своё...
...заночевать решили в Гефсимани:
опрятный парк, нормальный классицизм,
скамейки, нимфы с вёслами из гипса.
На цоколе забавный афоризм:
«Arbeit macht frei»...* германские туристы...
Устроились в беседке, на холме
среди дерев белеющей бескровно.
Вечеряли в звенящей тишине,
чем Бог послал (простите за нескромность)
День затихал на запредельной «ля» –
так умирают скрипки и закаты...
Мы замерли, торжественно скорбя...
Того гляди окликнут: ... Стоп! Отснято!
И – смоем синеву с усталых век,
закурим, откупорим банки с пивом...
Ну а пока... опять смотрю наверх.
И чашу снова не проносят мимо...
*Arbeit macht frei – труд делает свободным (нем.) Приведенная фраза была размещена в качестве лозунга на входе многих нацистских концентрационных лагерей. Прим. сост.
(19.03.2005)
Балабановский бог
Балабановский бог тарахтит коробками в карманах,
фиолетовой шашкой бездымно горит на ветру,
навещает во сне пиротехников и пироманов,
о шершавые лбы вышибая живую искру.
Он взойдет надо мной как озвученный ранее ворон
и начертит на облаке каббалистический знак.
В виртуальных морях и в электромагнитных просторах –
мыс реальной надежды и неутомимый маяк.
Нас накроют ненастья и слезоточивые дымы.
Ночь внесет в мои окна свой каменноугольный труп.
А по первому снегу на запах придут анонимы
и засунут под камень, а после – не станет за труд...
Hо довольно цепляться за парус – он порван (он порван!).
Tы выходишь за дверь и становишься снова ничей...
И играешь без струн, о смычок резонируя горлом,
и впускаешь рассвет в вертикальные щели свечей.
Так что – будем опять на сносях заготавливать снасти.
Подождем декабря – встанет лёд, и, глядишь, босиком
он пойдёт по воде – триединый в своих ипостасях –
балабановский бог, Прометей и страдалец Данко.
(07.03.2005)
В такие дни...
И.Г.
В такие дни кроишь свой микрокосм
из похоти и ветоши последней –
подлёдный лов на мёрзлый волчий хвост
в каком-то смысле – но несовершенней...
Мир в голове, сработанный на бис,
восставленный в долблении усердном,
имеет сходство с божьим садом и с,
увы, сифилитической каверной.
Где лес и дол, и прочий мелкий бес,
и на ветвях – в русалочьей печали
под чешуёй – твой собственный Дантес,
и – в чёрной треуголке – Йосиф Сталин...
Такие дни, что, оборвавшись, смех
и яблоко, сорвавшееся с треском,
не падают – ни вниз, ни, даже, вверх,
растерянному Ньютону в отместку.
Мир движется к истоку, в пустоту:
плод сорван и разъят на половины,
чтоб, судя по больному кадыку,
стать комом в горле каждого мужчины...
Такие дни – кармический запой,
продукт татуированных извилин...
Смерть входит в жизнь как синий в голубой,
развеяв миф про параллельность линий.
Чем оправдаться мне в такие дни,
застыв в оцепенении предзимнем...
А держит лишь любовь твоя... ну и
мембрана между голубым и синим.
(17.02.2005)
Илья Ильич
Илья Ильич, не выходя из сна,
дробит экспресс сознанья на вагоны:
где машинист, и стрелочник – он сам,
и он же машет тряпочкой с перрона...
Состав летит в альпийские луга,
где тучный бык уснул на теплом склоне...
Илья Ильич берется за рога,
отзывчиво дрожащие в ладонях...
И – в ужасе – незрячею рукой
кромсает микрокосмы на парсеки
и видит темноту, когда другой
Илья Ильич приподнимает веки...
Другой Илья Ильич живет на дне
какой-нибудь реки (допустим, Тибра),
в которой утонул в один из дней,
ныряя на спор после литра сидра.
А в остальном он кажется похож
на альтер эго, бдящее в постели,
но бодрствует всегда... Он свеж и вхож
в покои многочисленных офелий...
Он движется вперед как Ив Кусто
и мыслит в категориях условных...
Любви его усатое лицо
косит глаза, пришитые неровно...
Илья Ильич прочтён наоборот,
и видит сам себя со знаком минус.
Точно в закат, упёршийся восход,
и косинус, уставившись на синус.
Бог прячется в симметрии: нас всех
влечет вперед неведомая сила...
Илья Ильич летит на самый верх,
когда другой уходит в толщу ила.
Илья Ильич смакует звездный час,
и соль земли вкрапляя в чудо-строфы,
торжественно вползает на Парнас,
когда другой восходит на Голгофу.
(01.02.2005)
Ach, du lieber Augustin
Вот девочки мальчику машут рукой.
Вот ангел повесился вниз головой.
Вот Пушкин выходит на берег морской
и брызжет мне в ухо солёной слюной.
Я знаю, у солнца внутри чернота.
Я знаю, мир выжжет до тла красота.
Я знаю тебя от ушей до хвоста
Я знаю, нет зверя чернее кота.
Так выпьем во славу гремучих побед
монголов и прочих, оставивших след.
Господь отвернётся и выключит свет
(я ем его мясо две тысячи лет).
Tы спросишь меня, отчего мы спешим
вкусить от запретных антоновских вин.
Сильнее любви только скука и сплин.
Ach, Augustin, Augustin, alles ist hin*...
И что за спиной: только чёрный проспект
и клюквенным соком помеченный снег.
И Пушкин, и ангел, и вещий Олег, –
все сгинули, Augustin, alle sind weg**...
*Ах, Августин, всё прошло. Прим. авт.
**все ушли. Прим. авт.
(19.01.2005)
песнь о скисшем молоке*
запутаешься в цепких волосах
и либо захлебнёшься звуком либо
слюна сгустится в жемчуг и в ушах
взойдёт прилив и замолчишь как рыба
у кукольника в мятной бороде
воздетые на палочках с гвоздями
цветы татуированные где нам
слегка соприкоснувшись полостями
упрятанными в клеточки грудные
причудилось в постели разминуться
под штукатуркой птицы заводные
внизу альтернативная конструкция
где леди с отворенным наспех горлом и
датчанин с риторическим вопросом нам
под мышкой на поклон выносят головы
дымящие глумливо папиросами
мы свили время в мёбиусный свиток
а жёны самураев самураям
латают животы суровой ниткой
и спины расшивают алым знаешь
у нас пустыня идолы из меди
девицы носят бороды на лицах
кормилицы швыряют груди в небо
и горько восклицают басом скисло
молоко
(01.01.2005)