Фатаморгана
Ночь не черна. И день какой-то
вихляющийся. На полях
ландшафт рассыпался на пойнты,
как фотошоп на пикселя.
Мы, вроде, за городом: видишь,
в тумане озеро, на дне
вполне себе возможен Китеж
и тридцать витязей в броне.
Нередкий лес в прорехах мелких –
как декорация. В кустах
бесшумные шныряют белки,
изъятые из колеса.
Перед кострищем три мужчины
(слегка не в фокусе, увы).
Чу! Деус* вышел из машины,
и вот они уже мертвы...
Картинка смята. Клинит принтер.
Град опускается на дно.
Над беговой взмывает спринтер,
рискуя врезаться в табло.
На колесницах из железа
в тот год, 7-го ноября
Oh, meine Guete... Ave Caesar**,
они приветствуют тебя...
Трибуны рушатся. С экрана
уходит свет. Теряя нить,
я продолжаю говорить...
Пока я буду говорить –
жива моя Фатаморгана.
*Deus ex machina – бог из машины (лат.) Прим. сост.
**Oh, meine Guete... Ave Caesar – О, мой Бог... Да здравствует Цезарь (нем., лат.) Прим. сост.
(24.05.2013)
Вот из тумана месяц немедленно встаёт...
Вот из тумана месяц немедленно встаёт.
Расторгнутые веси, где были не вдвоём
то загустеют блёклым, то растеряют цвет,
как в запотевших стёклах художника Монет.
На ветренном перроне вздыхаю на ходу,
зажат в твоей ладони фигуркою вуду.
Сейчас вонзится жало в незащищённый пах...
Уже не отражаясь в триптических прудах,
я тупо сгину в googl‘е, пропетый с облучка,
скукожившись до пули, до видеозрачка,
до идиотской строчки, не обращённой в стих,
и стану просто точкой или одной из них –
одной из точек зрений, забитых в небосвод,
продукт стихотворений, а не наоборот...
став линией отрыва, пробелом в частоте,
готов к большому взрыву и к вечной пустоте.
(22.02.2013)
Португалия
В который раз – чем дальше, тем нудней –
бессмысленный рефрен терзает уши:
«О, Португалия, уже так много дней
я вне тебя...» А ты меня – снаружи.
Здесь дождь прошёл. На поводках ведут
намокших такс, и лужи пахнут псиной.
У времени иду на поводу
и сам себя рассматриваю в спину
сквозь механизм, придуманный во сне,
и шестерни цепляют за колено.
Всего странней – что смерти нет совсем,
а жизнь нудит бесмысленным рефреном.
О, Португалия, я снова не с тобой.
Я снова вне твоей бескрайней степи.
Девятый вал идёт на Лиссабон,
и якоря натягивают цепи
как поводки. Застыли корабли,
и небеса – непонятым подтекстом –
на молнию застёгнуты вдали
летящей к югу беззаботной «Чессной».
(02.06.2012)
in the eye of the beholder*
Не здравствуй, потому что нет разлук,
и, стало быть, в приветствиях – резона.
К исходу отопительных сезонов
творцам творенья молча сходят с рук.
А нас морозы пробуют на зуб,
и месяц мажет инеем брусчатку.
Искусство происходит на сетчатке,
то бишь у наблюдателя в глазу.
В мерцании случайных голограмм
бегут ручьи по зрительному нерву,
стоят полки в далёком 41-ом,
и девственницы пишут Орлеан.
А я гляжу на блеклую звезду,
прибитую на вогнутую сферу.
Да будет свет – бери его на веру –
в ослепшем наблюдательском глазу.
Не здравствуй, потому что нет вещей
потерянных. Не выходя из комы,
я дом искал, идя от дома к дому
по колее из жёлтых кирпичей,
пока не вышел за город, а там
румяный шут за неприметной дверцей
дал острый ум и трепетное сердце,
и всех детей отправил по домам.
*In the eye of the beholder – в глазах смотрящего (англ.) Прим. сост.
(25.02.2011)
Прощание с декабристом
Пока свинья его не ест
Аполло – просто алкоголик.
Не всякий текст похож на подвиг,
но можно выдумать контекст...
И мы покинули диван,
и по пути портрет сорвали,
ему усы подрисовали –
и чем, скажите, не тиран.
А в нарисованной стране,
где год – за два, а сверху – Сталин,
мы не гнусим, а мандельштамим
и жжём глаголами вдвойне.
Нас было много на плоту,
вне зоны разума и тверди,
готовых к подвигу и жертве
(куда бы всё это приткнуть
без видимых на то причин?).
Пока сердца стучат для чести:
Ау! Мы здесь – на лобном месте!
Чего ж вы ждёте, палачи.
Грядёт кровавая гэбэ,
и воздух пахнет кобурами.
Мы времена не выбирали,
мы их придумали себе.
(12.06.2013)
Эффект кнопки
Воткнёшь не глядя кнопку в календарь,
и – бац! седьмого в небе чёрный обруч,
в машине боевой летит Кецалькоатль,
а в палисаде – Будды жёлтый овощ.
В разинутый портал другие боги прут,
и в уши дышат мне наречием неместным.
Укушенный Христом, я больше не умру,
А если – то на третий день воскресну.
(21.10.2010)
Геймер
Выходит слесарь в зимний двор,
Глядит, а двор уже весенний...
(Д. Пригов)
Вот это будет дом, а в окнах – город:
Тебе здесь жить, вдыхать монооксид,
внимать шагам во внешних коридорах,
ходить пешком и ездить на такси...
Вот эта линия позднее будет фронтом,
и здесь ты станешь «павший на войне».
И женщина получит похоронку.
– Какая? Эта? – Почему бы нет...
А перед тем пусть – сумерки, над смогом
набухнет купол с тонкою иглой.
И время будет: скажем, полвосьмого,
застынет между волком и овцой.
Ты у окна, устало сгорбив спину,
глядишь на шпиль – качни его перстом –
и, кажется, возможно опрокинуть,
весь этот мир, притихший за холстом,
который – явь, но кажется похожим
на сон, происходящий с нами вдруг:
В начале был забор, и только позже
на нём возникло слово из трёх букв
и прочие забавные вещицы.
А после дом, а раньше – котлован.
Глядишь в окно, и мир остановился,
пока ты просто вышел по делам,
или пока вбиваешь в стену гвоздик,
или живёшь в нечаянном родстве...
Потом очнёшься, тронешь пальцем джостик
и запускаешь следущий рассвет.
(15.07.2010)
replay
Во двор выходишь, залитый победным
венецианским светом: май-июнь,
трава на заднем плане на краю
оврага зелена, и на переднем
шевелится газета на траве.
Детально прорисованная дверь
приоткрывается, в проёме ты – несмелый.
Дрожит асфальт, пересечённый мелом,
соседка-школьница поделена на две
бессмертных сущности, и две – играют в классы.
Звук выключен, но слышен тонкий свист.
Уходит прочь трамвай внезапно длинный.
Ты открываешь дверь и смотришь в спину
себе. Победный свет стекает вниз.
И голуби взмывают дважды.
Дальше – синева,
почти полёт. Нет ни двора, ни дома.
Лишь дверь всё ближе – лучше, чем в 3D.
Сейчас ты выйдешь, окунешься в день.
И будет свет. И чернота проёма.
(06.05.2010)
Наблюдатель
Наблюдатель – возможный отец и сын –
в верхнем этаже глядит не пойми куда:
на притянутые под углом косым
к очевидной плоскости провода
на пунктирную трель трансформатора, серых птиц
треугольную тряпочку на ветряных валах,
на подъёмные краны, торчащие из глазниц
котлованов над ржавой скулой холма
или просто вдаль, в возвышающий нас туман,
на велосипедиста, образующего круги,
на прямоугольно строящиеся дома
и на их руины, и пепел от их руин,
оседающий на лицах строителей, сторожей
и на шершавых цоколях их могил...
Наблюдатель в последнем из этажей,
бывший до и после, глядит на мир –
неуместный, как увлажняющиеся вдруг
взгляды у потомственных крановщиц,
и существующий между коротких двух
взмахов его ресниц.
(07.02.2010)
Шаг в сторону
Шаг в сторону и тьма. И думаешь, что умер,
тебя как-будто нет, а может быть ты часть,
мобильный ампутант... А повернешь за угол –
и входишь в тёмный лес, как в бестолковый чат.
А лес идёт в тебя безбашенным големом,
наматывая ЛЭП на сучковатый торс.
Финальный колобок проворней лангольера
стирает напрочь грунт и обнажает холст.
Откроешь рот и сам летишь в него как в яму.
Погрузишь разум в сон, чтоб вовсе не погас,
и снится как нырял в цимлянском водоёме,
а там внизу кресты, затопленный погост,
усопший рыболов накручивает леску
и цепко тянет вниз, и здесь страшней, чем там...
Итс шоу-тайм. Сейчас ужасный мистер Мэнсон
споёт нам о любви к готическим гробам.
И вынесут наверх с разъятой микросхемой
(как голову того профессора) смотреть
как медленно течёт статическое время.
Чтоб не сойти с ума возможно умереть.
Шаг в сторону и снег. Простёртая над нами
луна видна насквозь как бледная печать
Кровоточит язык, ободранный словами.
И думаешь, что цел, но чувствуешь, что часть.
Вот именно, что часть – отъятая конечность,
отрезанный ломоть и, стало быть, не весь,
часть речи, наконец – чужой бессвязной речи.
Или короткий сон кого-то, кто не здесь.
(06.01.2010)
Тоскана
parco
Тосканский парк подвержен своему
закону преломленья – не дробится
и входит целиком, родимому пятну
подобен на спине. Внизу, на пояснице,
геометрически расставлены стволы
оливковых фигур – куда ни хватишь глазом:
дождутся темноты и вытащат стволы,
и строй сомкнут вокруг белёсой казы.
hotel
С горы в долину – бурый глинозём,
скреплённый изолентой автострады.
Отъедешь чуть: пульсацией цикадной
кричит трава, поросший парком холм,
свет лоскутами, в полутени скрыт
отель – войдёшь, и тишина повиснет...
Портье протянет ключ и пачку писем,
что ждут тебя лет триста, может быть.
raggio
Закатный луч продавит изнутри
седеющий ландшафт, играя перспективой:
то церковь выпятит, то чёрные штыри
в углах холста, то горные массивы,
то выполощет небо на ветру,
то сунет пальцы в рощу как в перчатку,
то пропадёт и выскочит в дыру,
и полыхнёт в лицо, и подожжёт сетчатку.
spiaggia
Ляг на спину и глянь из-под руки:
песчаный пляж похож на центрифугу,
где в центре оседают старики,
а дети по краям, и движутся по кругу.
И в несколько часов закончен полный цикл
перемещения с периферии к самой оси.
Грибок над головой качнёт внезапный цирк,
и клоун надувной матрас уносит.
Odysseus
Неявный Одиссей глядит с холма на порт:
ливорнский – он похож на генуэзский.
Мозг как могучий скан суёт картинку под
лекало памяти, под выцветшие фрески
из квази-детства, отрочества... В них –
там тоже корабли (и список вот остался),
шаланды полные – но тут программный сдвиг,
и следует сплошной поток конфабуляций...
Петляет по холмам в просроченной траве
(но, строго говоря, он тупо смотрит в google)
и ищет, приставляя трафарет,
прямоугольный дом и левый верхний угол,
и движется – скорей всего по кругу.
А берега пусты. Итаки больше нет.
(01.08.2009)
Ни горького, ни сладких...
Ни горького, ни сладких нас с огнём
не разглядеть у времени в кармане,
оно приходит разными ногами,
и в то же время пятится в проём.
Мысль сплюнута и сгинула на дне,
чтобы вернуться в рот фабричной пулей.
Мы только что за угол повернули
и тени раскидали по стене...
Оснеженного города вокруг
по кольцевой рванёшь, что мочи было,
и сам себе зарядишь лбом в затылок
и впереди увидишь этих двух,
и круг замкнётся. Вырвешься потом,
взлетишь, но вряд ли сможешь вставить слово...
Увидишь тело, бывшее основой
существованья шляпы и пальто,
дивана, кресел, вони здешних мест,
и мелочью в кармане звякнешь грустно...
У нас есть очень длинное искусство,
и жизнь, но это очень brevis est.*
*«Ars longa, vita brevis est» – искусство долговечно, жизнь коротка (лат.) Прим. сост.
(15.07.2009)
13
Глядя в оба, вполне вероятно, скользнув по ушам,
за затылком скрестить окуляры в сияющий фокус,
и не встретиться взглядом в парадном. Ускоривши шаг,
простучать по ступенькам, слетев в перевёрнутый конус
нежилого двора, обнаружить себя за столом
со старухами в чёрных жабо и дырявых перчатках,
симметрично рассаженных за бесконечным лото,
и потом убежать, унося этот ад на сетчатке.
И потом убежать на пустырь, где пустырь и дерев,
и прохладной реки не видать под ногами. Заплечный
воздух склизок и глинист, и только припавши к дыре
между чёрных корней, услыхать щебетание певчих,
стук опавшего яблока, шорох земли, где земля,
босоногую звонкую россыпь над влажной травою,
и заметить, взглянув на летящего кверху червя,
что зарыт точно статуя, видимо, вниз головою.
Отошли поезда, и отставших попросят пройти –
все, попавшие в огненный фокус, в стальную облатку:
пехотинец в парадном строю спотыкается и
продолжает идти, но уже по нездешней брусчатке,
аматёр-серфингист, шутки ради назвавшись «никто»,
отправляется в вечный круиз, где успев примелькаться
чередуются даты, старухи играют в лото,
и одна голосит беспощадным фальцетом: 13.
(01.07.2009)
Старт
С оконного стекла стартует муха.
Стартует дождь с обратной стороны.
Создатель смотрит в линзу Левенгука,
внизу петитом набранные мы,
прихваченные влёт киношным фризом,*
зависли в 3D-вакууме. Бог
потрёт глаза и отодвинет линзу.
Стартует муха, ready-steady-go:**
и карусель завертится, и глобус
обрящет ось, прольётся жидкий кэш
прольётся нефть из-под апсид, автобус
взорвётся в Хайфе, тронется кортеж
от Спасской башни в сторону Уолл-стрита,
Спаситель, человеков возлюбя,
увидев свет в районе Газа-стрипа,
успеет лишь понять: земля-земля,
над стадионом пронесётся «вау!» –
послушный шест, тугая тетива –
выбрасывая ноги буквой «фау»,
взлетит над планкой Исинбаева.
А пастушок с подгнившими губами,
как трубочкой коктейльною, дудой
высасывает дождь и папу с мамой,
и муху, и стекло, и нас с тобой.
*здесь, фриз – замирание в немыслимой позе, например в прыжке или в виде танцевальной стойки на руках, голове, плече. Прим. сост.
**Ready-steady-go – На старт, внимание, марш! (англ.) Прим. сост.
(23.06.2009)
Сергею Чернышеву
из сумрачного рта, где урские руины
(что бродский Парфенон), разъятые мосты,
придушенная снедь с обрывком пуповины
и в параллельный сад обваленный пустырь,
и кружевная смерть
и кружевная смерть, которая всё туже
фиксирует язык на нёбе, там где бох,
и адская швея сшивает душу с кожей,
и дышит за щекой иеранимый Босх:
теперь ты тоже я
теперь ты тоже вхож, оставь её... и welcome!
курильщик у окна безумно хочет жить...
из сумрачного рта выпрыгивает белка,
шасть в сторону – и нет, держи её, держи...
шаг в сторону и тьма
(10.06.2009)
Интерференция
1.
Галлюциногенный полдень в окрестностях Вавилона
шевелит ландшафтом точно клопы – обоями.
Раскачивается кувшин на окне в столовой,
взвешивая перспективы... Переменив обойму,
оберлейтенант Штерн щёлкает зажигалкой,
сплёвывая дерьмо, доминантой гранатомёта
вдавлен в мамаев пах, прикуривает: Пожалуй,
Волга поглотит Рейн и... Шайссе, она проглотит...
2.
Скажем, Удмуртия, утро, рожденье бога:
сходу малюет звёзды, кометы, пульсары, о-да, пульсары!
землю, луну, Удмуртию, тут же сбоку
улицу имени, ящики со стеклотарой,
мать-проводницу, станцию Бологое,
папу – зачёркнуто, дядю Олега с водкой,
церквы с крестами, спасителя с бородою,
кремль, Москву, президента в подводной лодке.
Далее бог начинает расти, резвиться:
ясли, детсад, средняя школа №,
дети, семья, работа, распяли, спился,
пенсия, внуки, простата, зашился, помер.
3.
Вечер, Ижкар, Удмуртия, привокзальная пьяцца.
Или утро, Париж и улица Коминтерна.
Или Ур, середина нисана – не очень ясно,
где и когда – щёлкает зажигалка Штерна.
Вскрикивает во сне богородица-проводница,
трескаются яйца в гнезде у рухов,
Сарданапал совершает самоубийство,
дядя Олег роняет стакан на кухне,
и глиняный кувшин из вавилонского зиккурата
взрывается черепками в Ижевске. За ними следом
президентская подлодка пересекает линию невозврата.
поглотив и евфрат, и рейн
волга впадает
в открытое
небо
4.
И приидоша ко мне в келию два беса, один наг, а другой ф кавтане. И взем тоску мою, на нейже почиваю, и начаша мене качати, яко младенца, и не дадяху ми опочинути, играюще бо.
(08.05.2009)
Бен Джонсон
Бен Джонсон – вне запоя и внутри –
полугерой и бог наполовину.
К шестому дню полграммом кокаину
прервав вялотекущий хоррор-трип,
встаёт из пепла. Щуря мутный глаз,
сверяется с календарём и картой,
привычно уточнив координаты,
столетие, эпоху, день и час,
идёт к реке и сотворяет мир
из всполохов чудных и загогулин,
терзавших мозг с пронзительностью пули
в течение последних лет семи.
А в openair* в условных городах
застыли мы на пластиковых стульях,
и наблюдая мир из загогулин,
а не прямоугольный как всегда,
пугаемся внезапных перспектив,
рассматривая новый гордый профиль
на гривенниках. Видимо, картофель
подорожает аж до десяти...
Что хорошо для Феникса, увы –
немного дыма и немного пепла –
для нас кирдык и адовое пекло,
не говоря уже о зерновых.
Софиты дохнут в полночь на манер
сверхновых. Оседлав скрипучий Phoenix*
полугерой, огнеупорный феникс
и дилер по субботам в openair,
Бен Джонсон возвращается домой,
пустив свои кораблики по вене
(творение отложено на время),
чтоб погрузиться в длительный покой...
Блестящий клоп сползает по стене.
А мы, застыв на пластиковых стульях,
здесь между кадров/пальцев промелькнули,
а в сущности ведь не были и не...
*Openair – концерт, проводимый на свежем воздухе; мероприятие на природе (англ.) Прим. сост.
**Phoenix – образец совершенства (англ.) Прим. сост.
(09.04.2009)
Очнёшься ночью, чувствуя как член...
Очнёшься ночью, чувствуя – как член
пропавшей экспедиции, и мёрзнешь.
Луна внизу покачивает челн.
Утопленник на палубе и звёзды
играются в гляделки. Баргузин
пошевелит и вынесет к причалу.
И снова просыпаешься: один,
свет выключен, и воздух откачали.
В окне февраль. От лысины холма
затылок отвалился с редкой рощей.
Бежит ручей с заснеженного лба,
а ты, прихвачен сумраком, построчно
фиксируешь прорывы февраля
в твои тылы, где вдруг посередь спальни
застукан одиночеством. В тебя
глядит окно. И ночь универсальна.
Катается горошиной во рту
немое ожидание как будто
под сенью девушек, под сакурой в цвету
очнулась бабочка – и умирает Будда...
И – полубог отлученный – молчишь,
сжимаясь в точку, в косточку от вишни,
один в постели, в комнате, в ночи,
ещё не спишь и ей уже не снишься.
(04.03.2009)