Рисунки А. ГУСЕВА

Из барака меня взял кривой Эрих. Пленные сидели на нарах, когда он вошел в штубу, остановился у входа и смотрел, ничего не говоря. Стало тихо-тихо. Потом он вытянул руку и его указательный палец медленно-медленно пошел слева направо по лицам пленных. На мне он застыл.

Эрих сказал:

— Ду!

Ясно помню, я не спешил. Он ждал меня у входа и, пропустив, пошел сзади, насвистывая «Марианка, хаст ду блонде харе» и подталкивая меня в спину своей проклятой тросточкой. Тонкая, не толще шомпола, никелированная тросточка оставляла кровавые отметины на головах пленных.

Нетрудно было догадаться, куда вел меня косой. Я видел лица пленных: Василий отвернулся. Андрей проводил меня спокойным уверенным взглядом. Мне показалось даже, что Андрей помахал мне рукой.

Асфальтовый дворик окружен высоким каменным забором. Я посмотрел на небо. По нему плыли легкие облака, настоящие, летние. Может быть, они плыли из Москвы?

В аккуратном домике чистый, будто в больнице, коридор. В конце — дверь. Вот туда-то и втолкнул меня Эрих.

За столом чистовыбритый сидел Беккер, как всегда в перчатках. Его тонкие, бескровные губы на бабьем худом лице были плотно сжаты.

Косой, щелкнув каблуками, вышел.

Беккер молчал. Я не смотрел на него, и, по-моему, он не взглянул на меня. В комнате стол, два стула и лампочка над дверью — вот и все. Дверь двойная, обита клеенкой.

Крепко сжав зубы, стараясь унять противную дрожь, я смотрел в угол, вправо от Бенкера.

Вдруг Беккер встал, прошелся по комнате и остановился, вплотную подойдя ко мне, касаясь меня твердой кобурой пистолета на ярко-желтом блестящем ремне.

— Я имею три вопрос… Эрст: Дилинбургский завод три дня не работал для фронта. Кто сломал машину на электростанции? Цвайте: кто и чем сделал ключ от дверь электростанции? Дритте: расскажешь все, получишь у шеф-кох Ивальд большой круглый котелок картошка и кусок колбаса. У меня есть сведений, ты все знаешь.

Он сел за стол; я молчал, глядя в угол.

Сегодня он намного злее обычного.

— Я не гестапо и не эсэс, — продолжал Беккер, — я офицер, но тебе будет плохо. Бить палкой по голове, как дурак Эрих, — нет! Я из хорошей семьи и жил в Руслянд. Говори — я жду. Садись.

Какие-то ненужные мысли путались в голове. «Наверное, уже раздают баланду?» Перед глазами унылое лицо Василия. Наверное, боится, что я не выдержу…

Я взглянул на Беккера.

— Хочешь курить?

Он вытащил из нагрудного кармана сигарету и дал мне, я затянулся. Трава травой, но голова пошла кругом.

— Ну?!

Я молчал.

— Ты не выйдешь из этой комнаты, пока не скажешь или не напишешь все, что знаешь. Вот тебе бумага и карандаш. Я приду через час. — И он хлопнул дверью.

Вошел Эрих, сел за стол и, не обращая на меня никакого внимания, засвистел, постукивая в такт руками по столу. Потом он долго и аккуратно снимал пылинки с мундира. Черная повязка на лице наискось — память русской зимы 1941/42 года.

Эрих взглянул на часы и принялся за бутерброд. Колбаса была красная, как запекшаяся кровь. Дома я никогда не видел такой колбасы. Из чего они ее делают? Он ел нудно, долго, потом закурил сигару из вонючей травы. Мне опять захотелось курить. Есть уже давно не хотелось, с начала плена. Была только боль в желудке и слабость.

Пришел Беккер. Эрих вышел.

— О! — Он посмотрел на чистый лист бумаги. — У меня время есть, и ты напишешь или расскажешь обо всем.

Беккер был уверен, что я всех выдам.

Он постоял около меня, покачиваясь на носках, снова вышел, и снова появился Эрих. И опять сидел и свистел, не обращая на меня внимания, а лист бумаги по-прежнему лежал на столе, то приближаясь, то отдаляясь, туманным белым пятном.

Беккер шутить не любит.

Костю по его приказанию расстреляли на глазах у всего лагеря за попытку к побегу, а Морозова отправили в страшные каменоломни за то, что он где-то раздобыл полкотелка гнилой картошки. А сколько пленных Беккер отправил в эсэсовские лагеря, откуда не возвращаются. И все это он делал спокойно.

А его собака Лорд, с которой Беккер не расстается… Высокий черный датский дог. Особенно страшной была его огромная, с выступающим лбом голова: мрачная и злобная. Остальные лагерные псы при виде Лорда скулили и поджимали хвосты. От его гладкой кожи не пахло псиной, это был чистоплюй. Беккер каждое утро сам чистит его пылесосом, и все знали, что пес никогда не пройдет по луже — обходит стороной.

Лорд ненавидел пленных — результат специальной дрессировки. Одно движение беккеровского пальца — и страшные клыки в тощем теле пленного, и не дай бог свалиться: сразу у лица — его пасть. Все хорошо знали: пошевелишься — и зубы в горле. Так навсегда остался калекой, со свернутой шеей, ленинградец Венька Щеголев.

Томительно тянулось время. Я сидел на стуле, когда снова вошел Беккер и посмотрел на чистый лист.

— Эрих Раус!

Одноглазый пулей выскочил.

— Лорд райн!

Я вздрогнул и вскочил со стула. В комнату с рычаньем ворвался Лорд. Он сразу заполнил всю комнату.

Я прижался к стене.

— Побудешь с ним.

Щелкнул замок.

Пес стоял весь напружинившийся, готовый к прыжку. В его глазах, под нависшим лбом, вспыхивали зеленые огоньки. Я плотно припечатался к стене, руки были крепко прижаты к телу. Первые секунды все было как в тумане — дико и страшно.

Прошло какое-то время. Пес смотрел на меня пристально, глухо рыча.

Я шевельнул рукой, он рванулся. Я замер.

Заныла поясница, словно прокалывали острыми иголками, руки стали тяжелыми. Я видел неширокую сильную грудь, мощные ноги с проступающими под гладкой кожей жилами, большую голову, острые, как у рыси, уши, отвисающие щеки и огромную полуоткрытую пасть, заполненную синеватым языком. «Надо смотреть ему в глаза», — говорил я себе. Было трудно это сделать и страшно, но ничего не оставалось. Я заставил себя посмотреть — наши взгляды скрестились. Теперь я смотрел до боли, стараясь не мигать. Он тоже не отводил свои налитые злобой глаза.

Поясницу и пятки будто прошивали раскаленными гвоздями. Я смотрел безнадежно. Как изменить положение тела, немного ослабить напряжение, ведь пес мог броситься при малейшем движении.

Я решил смотреть до смерти. Стало жарко. Кто-то говорил, что собака боится взгляда человека, или, может быть, я читал где-то об этом, не знаю.

Вдруг стало холодно, нестерпимо заболело правое колено. Пес зарычал, обнажая клыки, но я не отвел глаз.

«Мигни… мигни…» — беззвучно повторял я про себя все время.

Может быть, у меня не хватает воли? Или немецкому псу не передашь мысли по-русски? Но я все же продолжал говорить про себя непрерывно и даже начал шевелить губами.

Вдруг он мигнул. Это продолжалось мгновенье, но и у него была протяженность.

В этот миг я инстинктивно сполз по стене вниз, наверно на вершок. Получилось это непроизвольно, как от удара током.

Пес открыл глаза, но я уже замер.

Опуститься бы на пол, тогда можно дать телу покой. Я понял, пес не бросится, пока я неподвижен, я могу находиться в любом положении: в скорченном, сидячем, но только без движения. Я ждал. И вот он снова мигнул.

Еще отрезочек вниз. Стало тяжелее, поза неудобна — на весу. Ломило колени. Силы были на исходе.

Секунды, десятые и сотые доли их казались стальными прутьями, воткнутыми в тело. Лампочка над дверью превратилась в ослепительное солнце, придвинутое к самому лицу.

Так же, как два с половиной года назад, когда в жаркий летний день, при ослепительно ярком солнце наш взвод, растянувшись цепочкой, осторожно вошел в редкий, бугристый лесок и мы сразу наткнулись на немцев. Из окопчика на бугорке торчали их черные каски: нас не ждали. Пулеметчик зашел сбоку и ударил по окопчику вдоль, мы молча бросились на фашистов. Некоторые из них пытались выпрыгнуть из ямы, но пули настигали их. И тут вдруг сразу, со всех сторон по нас ударили пулеметы. Били они густо и беспощадно, не было живого места ни на земле, ни в воздухе. Люди с ругательствами расползались, ища укрытия, но редкие деревца и трава не защищали. Лесок оказался островком, окруженным пулеметами, прошивавшими его вдоль и поперек.

Мы до боли вдавливались в землю. Среди пулеметного шума, посвиста пуль и треска срезанных веток раздавались тихие стоны и проклятия. Я пополз в середину прогалины, там был куст и низина. Двое, тяжело дыша, ползли за мной. Один был ранен в ногу и с трудом волочил ее. Огонь утих, мы, трое, прижались друг к другу. Было невыносимо жарко, душно, хотелось пить. Между деревцев замелькали грязно-зеленые мундиры. Мы еще теснее сжались и стали стрелять, что-то крича. Мундиры все ближе и ближе: они кругом, везде. Двигались, сходясь к нам и выбрасывая поток пуль перед собой. Вот из-за кривой сосенки показался край каски, и я увидел дуло автомата. Я поднимаю ТТ, рывком нажимаю спусковой крючок. Осечка. Патрон уткнулся в патронник. Волнение вдруг пропало. Сломал веточку, стал поправлять патрон, как будто впереди много-много времени — длинная секунда. Я и он выстрелили одновременно, по правому плечу больно ударило, все завертелось в оранжевом тумане. Тысячи горячих раскаленных солнц придвинулись к лицу. Рот наполнился чем-то соленым. Надо мной склонились черные каски.

— Рус! Жив?

И голос издалека:

— Он только ранен.

Меня поворачивают, бинт плотно ложится на рану. Меня несут на шинели…

…Должен же он еще мигнуть. Я ждал. И пес мигнул и даже отвернулся. Я опустился на большой отрезок. Теперь я сидел на корточках, но пес не мигал больше. Сколько времени прошло? Согнувшись в три погибели, я со злостью смотрел в волчьи глаза. Капли пота щекотали брови и кончик носа. В щиколотках — невыносимая боль, сил уже совсем не было.

Пес зевнул.

Как во сне я почувствовал пол. Мышцы обмякли и расслабились. Сладкая волна покоя разлилась по телу.

Может быть, я спал, скорее дремал. На высокой белой горе стоял Андрей и махал вареной телячьей ногой. Я пополз к нему. Он стал спускаться бегом навстречу, протянув мне мясо, и вдруг вместо мяса — клыкастая пасть Лорда. Я очнулся. Сколько прошло времени?

Пес глухо зарычал. Наверное, скоро утро и придет Беккер. Надо подняться и быть в первоначальном положении, чтоб он ничего не понял.

Я снова упорно следил за псом, вот он дернулся и зевнул — вершок вверх..

Опять напряженная, неудобная поза. Попробовал шевельнуться, но он зарычал, хотя и не так злобно; еще вершок — и снова я надолго застыл в скорченном положении.

И вот, наконец, я снова, как вначале, припечатался к стене, руки плотно прижаты к телу. Щелкнул замок. Вошел Беккер, собака легла у его ног.

— Ну как, будешь говорить?

Я молчал.

— Хорошо, майн либер, посмотрим дальше…

Беккер с псом ушли.

Я сел на стул. Тело болело, особенно поясница и пятки, руки дрожали. Я задремал. Вошедший Эрих ткнул меня железной палкой.

— Ауфштеен! — вдруг дико закричал он и засмеялся. Он всегда смеялся, как идиот.

Я встал.

Он отвернулся и засвистел «Марианка, хает ду блонде харе».

Я стоял у стола. Потом он вытащил сигарету и закурил.

— Покурить, — сказал я.

— Кипу. — Так немцы называли окурок.

Он тянул ее долго, отдал мне маленький огрызочек — почти ничего.

Я потянулся к листу бумаги на столе.

— Ээ — хальт!

Он вытащил из кармана газетный листок, протянул мне и смотрел, открыв рот, как я завертел окурок.

Затянулся крепко, всеми легкими, все поплыло.

Я присел на стул.

Эрих ничего не сказал.

Вошел кривоногий Ивальд с баландой и тонким листочком хлеба. После еды меня сильнее потянуло ко сну, я с трудом боролся с дремотой. Прошло много-много времени. Эрих два раза ел бутерброды и пил кофе. Два раза Беккер заменял Эриха. Беккер сидел молча по полчаса, может быть больше, и уходил.

Вечером он выгнал Эриха и снова привел собаку.

Это была вторая ночь — я и пес.

Теперь я знал, что делать. Внимательно следил за ним. Через час он устал и начал мигать, а я рывками пополз вниз по стене. Глаза собаки как-то странно изменились. Я еще не понимал, что в них изменилось, но они были не те. Я гораздо быстрее сползал вниз.

Да, глаза собаки были не те.

Часа через два я опустился на пол и дремал по-настоящему.

Он тоже лег. Иногда он глухо рычал. Почему?

Я начал подъем часа через три вверх по стене рывками.

Он все время мигал, зевал и отворачивался. Я почувствовал: между нами протянулась незримая ниточка сообщества.

Утром, когда вошел Беккер, все было как вначале. Я стоял у стены не шевелясь, собака сидела напротив.

Мне показалось, что Беккер посмотрел на меня удивленно. Голодный, истощенный человек не спит две ночи.

У Эриха за целый день я стрельнул два окурка.

Когда мы остались с псом на третью ночь, я просто сел на пол и заснул, и страшный пес, которого ненавидели все пленные, зевнул и лег рядом.

Мне снилась Москва. Я ехал в трамвае, кто-то в кожаном пальто сел рядом, толкнув меня. Проснулся я рядом с псом. Он положил мне огромную голову на грудь и спал. Потом мы поднялись. Я стал к стене.

Утром Беккер долго и пристально разглядывал меня. Я тоже посмотрел ему прямо в глаза.

На четвертую ночь мы с псом только и ждали, когда щелкнет замок. Улеглись и дрыхли вповалку. Я положил голову на его мягкий, теплый бок, это было здорово. Я выспался, как никогда!

Беккер не вошел, а ворвался, бледный и даже без перчаток, а я стоял, плотно прижавшись к стене.

От растерянности он долго молчал.

— Ты будешь говорить?

Я сразу почувствовал неуверенность в его голосе, он как будто думал о чем-то постороннем и спрашивал механически. Я три часа простоял, но суп и хлеб мне принесли.

Потом Беккер сказал, что отправит меня в эсэсовские лагеря. Ои ходил по комнате взад и вперед.

— Ты совсем не спал? — вдруг спросил он.

— Нет, ни секунды.

— Ты не думай, что все кончено, я не дам тебе спать, пока не назовешь всех.

Он подошел ко мне и в упор смотрел на меня, ничего не говоря. Он долго смотрел.

Я ждал вечера с нетерпением. Беккер надоел мне до тошноты. Но я его уже не боялся. Вечером собаку привел Эрих. Мы с Лордом аккуратно улеглись и заснули.

Я скорее почувствовал, чем услышал, как открылась дверь. Мы не успели вскочить. Это был Беккер.

Остальное произошло, как во сне.

Он не кричал, не ругался, он выгнал пса и долго сидел за столом молча. Потом сказал хрипло, вполголоса, не глядя на меня.

— Ты испортил собаку. Самая лучшая из всех, которых я знал. Иди…

Он просто выгнал меня в лагерь. Я пришел в барак, когда был уже подъем, пленные молча окружили меня. Андрей принес табаку.

На другой день нас, шестерых пленных, погнали на станцию засыпать огромную воронку от авиационной бомбы. Шел теплый и густой летний дождь. Мы тяжело месили вязкую грязь деревянными колодками. Конвоиры, нахлобучив капюшоны, уныло брели сзади. У невысокой насыпи Михаил Костюмин и Яковлев лопатами кидали в свежевырытую яму комья осклизлой почвы. Под фанерным навесом сидел конвоир с винтовкой.

— Эй, чего копаете?

— Лорда беккеровского хороним. Здоровый черт, еле дотащили.

— Подох?

— Пауль-живодер грохнул его сегодня утром у вахты.

— Да ну? А Беккер?

— Беккер и приказал.