Уже три дня железнодорожный состав мозолил глаза пленным — русским и итальянцам. Мы тогда вместе заваливали мерзлой землей огромные воронки от авиационных бомб на полотне железной дороги.

Эшелон был в километре от нас, а так как мы стояли на возвышенности, то ясно видели белое полотно с красным крестом, разложенное гитлеровцами на крыше одного из вагонов. На самом деле в эшелоне были снаряды и бомбы, а не раненые, вот в чем соль! Это и злило. Наши бомбардировщики, вероятно заметив красный крест, пролетали мимо «санитарного» поезда и бомбили где-то дальше.

Я работал, как всегда, рядом с Андреем. Была холодная бесснежная зима. Ледяной порывистый ветер, как ножом, полосовал наши худые тела, прикрытые рванью.

— А что, если сорвать этот красный крест? — как-то раз предложил Андрей.

— Да-а… — усмехнулся я. — Была бы заваруха! От состава и от складов — один пшик!

Андрея уважали все пленные. Даже охранники его не очень-то лупили, побаивались. Подбежит к нему какой-нибудь, размахнется, но вдруг посмотрит в глаза и сникнет. Винтовка сразу опускается. Я все время был с Андреем, еще с Каунасского лагеря. Там он сам подошел ко мне. Я после тифа и ранения истощал вконец, он дал мне хлеба. А что такое хлеб — это, по-моему, только пленные знают. Сам Андрей был ранен в ногу, и еды ему требовалось больше, чем мне. Мне-то тогда было только шестнадцать. Самый молодой в лагере.

С тех пор мы все время вместе. И в подпольную группу меня приняли, потому что он настоял.

Вдруг появился Гуго. Он подошел, покачиваясь на кривых ногах. Стал на краю воронки и оглядел всех.

— Михель, ауф!

Я бросил лопату и пошел.

Марчелло он просто ткнул кулаком, а Джулиано подозвал свистом.

— Ты идешь к эшелону, — сказал Андрей, когда я проходил мимо него.

Что он этим хотел сказать? То ли жалел, что сам не идет к составу, то ли что-то другое. Но ведь с нами Гуго, да еще и неизвестно, как Джулиано и Марчелло.

Гуго подвел нас к однорельсовой вагонетке, мы нагрузили ее кирками и гаечными ключами, и я повез одноколесную дрезину туда, куда приказал Гуго. Марчелло и Джулиано плелись сзади.

Гуго шел впереди молча и быстро, наклонив маленькую голову в засаленной кепке. Был он первейшая и явная сволочь. Немцы сами его не любили, а рабочие и охранники боялись. Скупой, всегда в поношенной куртке, тяжелых ботинках и засаленной кепке, работал он на железной дороге старшим рабочим, но был богат и жил в собственном поместье в горах.

Утром он молнией скатывался по шоссе на стареньком велосипеде с трехкилометровой высоты. А вечером после работы тащился вверх, ведя в руках машину. Но зато он не платил за проезд на поезде. Он занимал какой-то пост в нацистской партии, носил значок и изредка бубнил что-то о политике. Но вообще говорил мало и с трудом.

Только ему одному из всей роты немецких рабочих доверяли пленных.

Мы остановились. Я скинул вагонетку с рельсов.

Гуго сразу примялся за работу. Он начал завинчивать гайки на стыках.

— Эй, мы покурим, — сказал ему Джулиано.

— Ауф, лосе! — захрипел Гуго. — Ленивые свиньи, предатели!

Это относилось к Джулиано, Марчелло и в их лице ко всем итальянцам, которые 8 сентября 1943 года не захотели воевать на стороне Германии.

Джулиано вытащил целую горсть окурков и начал делать сигарету. Марчелло стоял посиневший и дрожал. Ему всегда было холодно. Высокий, носатый, он запахивался в дырявую шинель и опускал у пилотки «уши».

Я взял у Джулиано пару окурков и стал свертывать папиросу. Гуго с огромным усердием и натугой завинчивал гайки.

Были видны застывшие фигурки пленных на возвышенности, там Андрей, Морозов, все наши. Опять вспомнились слова Андрея: «Ты идешь к эшелону».

Я посмотрел кругом. Состав стоит напротив замаскированных складов. Мы возились на одном стыке. Гуго ушел на пролет дальше. За нас он не боялся, вся зона охранялась.

И тут мы услышали гул самолетов. Захлопали зенитки. Высоко строем летели бомбардировщики.

— Дорогу-то они разбомбили, а на составе красный крест, — сказал я.

Джулиано сплюнул.

— Скоро фашистов добьют. Но до того времени мы все подохнем.

Многие умирали в лагере от голода.

— Я вернусь домой, — поднялся Марчелло. Гаечный ключ сделал в воздухе круг. — У меня жена и дочь, я один работник. Мне надо выжить.

— Давайте все-таки работать, — сказал я, — а то, пожалуй, еще огреет этот дегенерат железной трубой.

Марчелло попросил затянуться.

— Что, холодно?

— О Сицилия! Солнце!

Эти слова он повторял все время. Произносил он их с таким чувством, что я сразу представлял себе жару и солнце. Иногда он произносил два женских имени — Лючия и Сильвия — жены и пятилетней девочки, которые ждут его дома.

— Ауф! — вдруг спохватился Гуго.

Мы взяли гаечные ключи и начали крутить.

В воздухе послышался гул — нарастающий, тревожный.

— Эй, Гуго, самолеты! — закричал Джулиано.

Но Гуго махнул рукой и продолжал работать.

«А-а, собака, — подумал я, — не боишься потому, что на составе красный крест».

— Неплохая каша получилась бы, — тихо сказал Джулиано и, проведя рукой сверху вниз, засвистел, как падающая бомба.

Вдруг послышался резкий свист и гул.

— Пикирующий!.. — закричал Джулиано.

Мы бросились в кювет и легли, прижавшись друг к другу. Над нами низко пролетел штурмовик.

«Эх, если бы он знал, что в эшелоне снаряды!» — подумал я.

Гуго тоже улегся в яму.

Самолет скрылся, а мы лежали. Вставать не хотелось.

Подбежал Гуго.

— Раус, лосс!

В руках у него была железная труба. Мы поднялись и подошли к стыку.

— Шпалы!.. — прохрипел Гуго и показал на груду пропитанных смолой шпал. Они были длинные и тяжелые. Он показал, куда перенести их.

Мы шли рядом с вагонами, кряхтя от натуги, когда я вдруг увидел белую веревку, закрученную за дверной засов.

Мы прошли еще немного, и я понял, что веревкой прикручено полотно с красным крестом.

Мы сбросили шпалу и поплелись назад.

Гуго остановил нас.

— Десять штук за тридцать минут!.. — прохрипел он.

— Пошел к чертовой матери, — сказал я громко по-русски, смотря на Гуго без всякого выражения.

— Не понимай! — ответил он и загнусавил универсальное: — Ауф, лосс!

Мы пошли за следующей шпалой, а он отправился крутить гайки.

На обратном пути я показал Джулиано на веревку.

— Сорвать бы ее ночью, — сказал он, усмехнувшись, — вот был бы фейерверк.

Я посмотрел на Марчелло. Он молча опустил голову.

— А ты как думаешь? — обратился я к нему.

Марчелло не ответил. Итальянцы, конечно, понимали, куда я гну. Проходя рядом с вагоном, я дотронулся до веревки рукой.

Сбросили шпалу, постояли.

— Этот конец трудно отвязать, нас Гуго увидит. Остальные легче.

Я говорил, ни к кому не обращаясь, Но Джулиано и Марчелло слушали напряженно, и я это чувствовал.

— Если мы это сделаем, нас расстреляют, — сказал Джулиано и тихо добавил: — Да мы и не сумеем.

Я посмотрел на него, и мне стало его жаль: тщедушный, маленький, с тонкими ручками и остреньким носиком.

— А как они узнают? — сказал я. — Лишь бы не увидел Гуго или пулеметчик из дзота. Но пулеметчик далеко, а Гуго уткнулся в гайки.

Я говорил для Джулиано и Марчелло, а на самом деле уговаривал сам себя.

Джулиано подошел ко мне близко, почти вплотную.

— Даже если никто не увидит, как мы сдираем этот крест, то прилетят самолеты, и мы вместе с составом взлетим на небо.

— Ничего. Ляжем в воронку, если прилетят, — говорю я, а сам смотрю на Марчелло. Он поднял на меня большие черные глаза.

— Маленькая Лючия ждет меня, ее некому кормить, я должен вернуться.

Снова послышался свист «разведчиков». Мы плюхнулись в кювет.

— Ты видишь Гуго? — спросил я у Марчелло.

— Он там, — Марчелло показал рукой на противоположную канаву.

Я сразу вскочил. У меня всегда так: заставляю себя с трудом, уговариваю, но в какой-то момент решаюсь и иду напролом.

— Ты смотри за Гуго.

Я хлопнул Марчелло по спине и побежал к вагону.

Руки дрожали, ноги ослабели. Гуго мог нагрянуть в любую минуту. В сторону дзотов, где сидели немецкие пулеметчики, я не смотрел, не хотел испытывать судьбу. Ведь если они просматривают это место, тогда конец. Испытывать судьбу с закрытыми глазами — это тоже мой недостаток. Андрей часто ругал меня за это. Для члена подпольной группы это плохое качество.

Завязано морским узлом, что ли. Веревка не поддавалась, пальцы скользили по тугому узлу. Самолет сделал разворот и пошел обратно, заваливаясь на левое крыло.

Из-под шпалы я вырвал большой острый камень и стал бить по веревке. Самолет летел над самой головой. Неужели не видит? Как близко кусочек своего родного и как далеко! Опустился бы на поле, взял нас, и через час мы уже на родной, трижды милой земле!

Днем и ночью я мечтал о таком случае-сказке. Все пленные думали только об этом.

Я оглянулся. Марчелло не видно. Джулиано высунул голову из кювета и смотрел на меня во все глаза. Я махнул ему — помоги. Он показал на самолет. Да, от Джулиано все равно толку мало. Вот если бы Марчелло. Я бил камнем изо всех сил, стало трудно дышать, во рту пересохло. Веревка медленно начала расползаться. Еще удар, и конец полотна захлопал по стене вагона.

Самолет улетел, стало тихо.

Марчелло вскочил и крикнул:

— Гуго!

Мы бросились к шпале, быстро подняли ее и скорым шагом понесли. Откуда только силы взялись! Даже Джулиано старался не отставать.

…Мы вышли из-за вагона вовремя. Гуго постоял, пересчитал принесенные шпалы, просипел «лосс» и зашагал крутить гайки. На полдороге остановился.

— Шпалы фертиг — туда! — он показал на стык.

Мы сбросили шпалу и стояли молча, взволнованные.

У Джулиано дрожали руки, и он будто стал еще меньше ростом. Марчелло отвернулся и молчал, опустив голову.

Я положил руку на плечо Джулиано, мне хотелось подбодрить его. И себя, конечно. Так делал Андрей.

Я сказал Джулиано:

— Ты отвязывай боковую веревку, она между вагонами, никто не увидит тебя, а я займусь остальными.

— Мне страшно, — прошептал он, не глядя на меня. — Прямо кишки от страха переворачиваются.

Я повернулся к Марчелло.

— А ты смотри за Гуго. Все равно, если я сорву крест, расстреляют нас всех!

Я подбадривал себя, но на душе было муторно и тоскливо. Марчелло и Джулиано почти не нюхали пороха и думали только о доме. А я прошел плен, и меня приняли в подпольную группу. Но командовать, заставлять других мне не приходилось никогда.

Вдруг Марчелло вынул бритву, протянул мне и улыбнулся кривой, нерадостной улыбкой.

— Давай вместе…

Почувствовав бритву в руке, я сразу обрел решимость.

Я бросился к веревке и полоснул выше узла.

Джулиано вдруг повернулся и быстро пошел по шпалам. Марчелло смотрел в сторону Гуго и не шевелился.

Я догнал Джулиано, ткнул его кулаком в спину. Он резко повернулся, как будто сквозь него пропустили ток. Как сейчас помню его лицо — растерянное, испуганное. Он посмотрел на бритву в моей руке.

— Я боюсь, — тихо сказал он. — Они убьют нас…

Вдруг я увидел между вагонами Марчелло. В его руках был большой камень.

— Смотри за Гуго! — крикнул я Джулиано. Он торопливо полез под вагон и из-за колеса стал смотреть на немца.

Я быстро сделал свое дело и соскочил с подножки. Навстречу мне бежал Марчелло.

Мы схватили шпалу, подняли ее вдвоем и понесли. Ноги подкашивались, шпала казалась горой, взваленной на плечи, давила к земле.

Мы вышли вовремя. Гуго поднялся и оглянулся. Мы свалили шпалу. Джулиано подбежал и помог нам. Он совсем растерялся от страха. Бегал, мельтешил. Шинель его была распахнута, глаза стали безумными. Оставалось самое главное — снять полотно с крыши. Оно по краям прижато кирпичами.

Я подбежал к вагону и дернул за край полотна. Оно не поддавалось. Подбежал Марчелло и, оглянувшись по сторонам, стал помогать, но полотно не поддавалось. Джулиано бегал взад-вперед, ломал руки, бормотал что-то непонятное.

— Смотри за Гуго! — крикнул я.

Марчелло, наоборот, неузнаваемо изменился, движения его стали уверенны и спокойны, губы плотно сжаты, и мне, глядя на него, стало веселей.

Он подставил спину. Я влез на него и дотянулся до кирпича.

— Гуго! — вдруг истошным голосом закричал Джулиано.

Но я сбросил кирпичи, спрыгнул на землю, и мы начали тянуть, не обращая ни на что внимания. Азарт овладел нами — видно, Марчелло был такой, как и я.

Джулиано вылез из-под вагона, он плакал, что-то шептал, хватал нас за руки.

— Он идет… все пропало… конец!

Но мы уже сдернули полотно и стали его складывать.

Джулиано не выдержал, выскочил из-за вагона и побежал навстречу Гуго. Они столкнулись на полпути. Джулиано что-то кричал, махал руками, тянул Гуго за рукав, что-то доказывал ему.

Мы свернули белое большое полотно с крестом и засунули его за шпалы.

Из-за вагона выскочил Гуго, а с ним и Джулиано. Гуго бил его железной трубой, сипел и плевался.

Из их совместного визга я уловил, что Джулиано набросился на Гуго, требуя привести четвертого пленного, а то тяжелые шпалы трудно таскать втроем.

Джулиано кричал, визжал от боли и от страха, что Гуго застанет нас за упрятыванием полотна.

Гуго совсем взбесился и стал похож на собаку. На его губах выступила пена, лицо посинело. Он брызгал слюной во все стороны и норовил ударить побольней «эту проклятую итальянскую свинью».

Джулиано увертывался, бросая свое хлипкое тело из стороны в сторону, падал и, елозя на коленях, запутывался в длинной шинели.

Я с волнением следил за взглядом Гуго. Конец веревки болтался так явно, что не заметить его было трудно.

Один Марчелло был спокоен. Но лицо его стало белее полотна. Потом мы понесли шпалу, а за нами, спотыкаясь о камни и рельсы, трусил Гуго. Он забегал вперед, пропускал нас, оставаясь сзади, тыкал в бок Джулиано, мне и Марчелло проклятой трубой.

Послышался гул самолетов и разрывы зениток. Гул быстро приближался.

Из-за бугра вынырнули два самолета, они шли прямо на состав.

— Ложись! — крикнул Джулиано не своим голосом и побежал по рельсам, подальше от оборванной веревки.

Я и Марчелло бросились за ним.

Гуго остался на месте и лег в кювет прямо против вагона.

Самолеты пролетали над нами вдоль железнодорожного полотна. Мы лежали, тесно прижавшись друг к другу, молчали. Хотелось сказать что-нибудь хорошее, успокоить Джулиано, приободрить. Я похлопал его по плечу и сказал: «Молодец!» Больше ничего. Он не ответил, повернул свое маленькое личико и попытался улыбнуться, но улыбка не получилась. Большие черные глаза смотрели испуганно, веки дрожали. По-моему, он и сам не рад своему животному страху.

Самолеты вдруг развернулись и пошли на восток. Мы проводили их глазами и переглянулись. Конечно, мы все думали об одном, теперь выхода почти не было, свои самолеты или фашистские — все было смертью.

Самолеты улетели, стало тихо-тихо, даже ветер перестал.

— У моей маленькой Лючии большие черные глаза и небольшой ротик. Сильвия самая красивая в деревне. Солнце там, — сказал вдруг Марчелло и протянул руку на юг.

И вдруг я снова услышал далекий самолетный гул. Мы привстали и прислушались. Гул приближался. Вот оно! Я понял это сразу. Я всегда чувствовал настоящую опасность. Посмотрел на Марчелло и по выражению его лица понял: что-то случилось. «Ну, пропали!»

Гуго подошел к нашему подопечному вагону и сейчас держал в руках отрезанный конец веревки. Конечно, он сразу все понял!

Вдруг — Гуго, как зверь, бросился к принесенной куче шпал и стал ворочать их. «Разыскивает полотно с крестом!» — мелькнуло у меня в голове.

Самолетный гул перешел в свист, и сразу с трех сторон над составом пронеслись бомбардировщики.

Джулиано прыгнул в кювет, выбрался из него и побежал к воронке. Самолеты делали боевой разворот для атаки на эшелон. В воздухе стоял сплошной рев моторов и свист. Вот они пошли в атаку; мы, замерев, смотрели на Гуго. Он, не обращая внимания на самолеты, с остервенением разбрасывал шпалы. Кепка слетела, волосы растрепались. И вот в его руках белый сверток! Кинулся к вагону, — на ходу разворачивая полотно. И вдруг мы увидели то, чего я не забуду никогда: маленький, тщедушный Джулиано бросился к Гуго и вцепился пальцами в его горло. Гуго и Джулиано упали, покатились по земле.

Раздался сильный взрыв. И на том месте, где боролись Джулиано и Гуго вырос столб земли, шлака и пыли. И еще взрыв! Меня подбросило в воздух и шмякнуло о землю. На какое-то время я потерял сознание. Очнулся — кругом туман, темень и гарь. Воздух ядовито-едкий. Дышать было трудно. Я нащупал на лбу кровь.

Как я полз до воронки и сколько времени занял этот стометровый путь, не могу припомнить, но у меня осталось на всю жизнь ощущение клейкого удушья. Как будто кто-то огромный и тяжелый, навалившись на меня, грязной рукой крепко зажал мне рот и нос и визжал в самое ухо. И вот я опрокинулся в глубокую воронку, сполз на дно и там увидел Марчелло.

Он лежал на боку, обсыпанный комьями земли, его вытянутая левая рука хватала воздух. Я подполз, перевернул его на спину, огромное пятно крови растекалось по штанине. Он был жив и что-то шептал одеревеневшими губами.

Я приложил ухо к его рту и скорее понял, чем услышал, два женских имени.