На следующее утро, когда Бартоломью и Эри готовились покинуть Олуэллов, Неемия настоял на том, чтобы вознести молитву об их благополучном путешествии. Небо разъяснилось, и день обещал быть погожим.

Бартоломью наклонил голову, но, вместо того чтобы закрыть глаза, он изучал скромно сложенные ладошки Эри. Крошечные ладошки, совсем как те прозрачные орхидеи, которые он встречал в лесу возле маяка.

Когда повозка отъезжала от дома, он наклонился поближе к Эри, чтобы звон цепей и грохот колес заглушили его слова:

– Будьте благодарны, что мы улизнули после первой же молитвы. Сегодня воскресенье, так что вся семья будет целый день напролет выслушивать, как Неемия читает Библию и молится обо всем, начиная с прощения грехов и заканчивая откладыванием яиц несушками.

Эри прикрыла рот ладошкой, чтобы подавить смешок. У Бартоломью заблестели глаза, когда он улыбнулся ей. Он даже не пытался анализировать столь непривычное для него чувство радости.

В этот вечер, когда после ужина в гостинице Ямхилла они снова выехали на дорогу, мимо в облаке пыли промчался утренний дилижанс из Портленда. Эри закашлялась и помахала перед лицом ладошкой.

– К тому времени как мы доберемся до Фэрдэйла, пассажиры этого дилижанса будут сидеть в гостинице «Маунтин Хаус», переваривая оленину, соленую свинину и тушенку, которую им подадут на ужин, – сказал Бартоломью, когда пыль осела.

– Сколько нам еще до него?

– Девять миль. Мы проехали уже примерно пятнадцать с тех пор, как покинули Олуэллов, – он украдкой бросил на нее взгляд и произнес с деланной небрежностью:

– Разумеется, если бы вы сели на вчерашний дилижанс из Портленда, то сейчас бы уже были в Тилламуке, вместо того чтобы ехать еще сорок пять миль.

– Я рада, что вместо этого меня встретили вы. Дилижанс выглядит страшно пыльным и неудобным.

– Это правда? – спросил он с настойчивостью, от которой, казалось, воздух между ними заискрился. – Это должен был быть Причард.

– Возможно, – ответила она. Затем улыбнулась с теплотой, которую он ощутил всем сердцем, и добавила:

– Но это приятная поездка, и мне нравится ваше общество. Что-то сжалось у него в груди, заставив быстро отвести взгляд. Ее ответ значил слишком многое, и ему нестерпимо захотелось поцеловать ее за то, что она так добра к нему.

Эри заметила его напряженное выражение перед тем, как он отвернулся, и поняла, что доставила ему удовольствие. Он был таким эмоциональным мужчиной! И в то же время гордым. Если бы он был птицей, он не мог быть никем, кроме орла, самой великолепной птицы из всех. Но в его глазах слишком много грусти; ей захотелось избавить его от этого чувства.

Спустя некоторое время она сказала:

– В телеграмме мистера Монтира ничего не говорилось о том, почему вы встречаете меня вместо него.

Он поискал в ее глазах признаки разочарования, но обнаружил одно только любопытство:

– Главным образом, из-за трудностей с согласованием рабочего расписания. Единственный способ для смотрителя маяка оставить станцию более, чем на один день, – это заранее обеспечить себе замену. Я уже организовал свою поездку и не мог ее отменить. К тому же нельзя было перенести отправку птиц, ведь у них наступило бы время спаривания. Приношу свои извинения, что он не объяснил это вам.

Ее полные губы искривились в грустной усмешке:

– Все это было так неожиданно.

«Слишком уж неожиданно», – хотелось ему сказать.

– Это не имеет особого значения, – наконец произнесла она. – Я рада, что узнала вас, Бартоломью.

Звук его собственного имени в ее устах поразил его, как будто это была ласка. Он подавил всплеск эмоций и погрузился в управление повозкой, поскольку вокруг уже сгущалась темнота.

Эту ночь они провели в гостинице «Маунтин Хаус» в Фэрдэйле. К полудню следующего дня пошел дождь, и на их непромокаемые плащи с неба сыпалась мелкая изморось. Температура понизилась на десять градусов, и им пришлось прижиматься, согреваясь теплом друг друга, но при этом едва обмениваясь словами. От Фэрдэйла дорога шла все время вверх и вверх, выписывая зигзаги по заснеженному склону горы на пути к вершине, там располагались крошечный магазин и гостиница, принадлежащие семейству Рудов. Им предстояло преодолеть семнадцать миль. Когда путь наконец-то остался позади, дождь превратился в снег, и перед тем как вернуться в свои комнаты, предоставленные им на эту ночь, Эри с Бартоломью присоединились к детишкам Рудов в игре в снежки.

На следующий день к вечеру, когда дорога, шедшая вдоль притока Траск-Ривер, спустилась с горы, в голове Бартоломью разгорелась битва куда более суровая, чем буря, швырявшая ледяной дождь им в лицо.

Еще две мили, и они достигнут поворота на ферму Джона Апхема. Это позволит им поскорее выбраться из района дрянной погоды и покинуть грубую, покрытую грязью дорогу, которая становилась предательски опасной. Меньше всего ему хотелось подвергать риску безопасность Эри, и, тем не менее, он с явной неохотой думал о предстоящей остановке у Апхемов.

Если уж быть честным с самим собой, ему просто не хотелось делить общество девушки еще с кем-нибудь. Или снова объяснять, почему они путешествуют вдвоем. Завтра они достигнут Тилламука и дома Кетчемов, где на время его отсутствия остановилась Хестер. Послезавтра они окажутся на маяке. Тогда у него не будет возможности проводить время с Эри наедине, а к этому Бартоломью был не готов.

Внезапно левая коренная лошадь поскользнулась и упала на колено, едва не свалив шедшую за ней пристяжную гнедую.

Эри вскрикнула и прижала сжатые в кулачки замерзшие руки ко рту. Бартоломью потянул вожжи на себя:

– Тпр-ру. Спокойнее, Подснежник. Ну, давай, девочка, вставай.

Прошло несколько минут, пока наконец кобыла встала твердо на все четыре ноги. Бартоломью обмотал вожжи вокруг ручки тормоза и спрыгнул на землю. В двадцати ярдах внизу ревела и бурлила река Саут-Форк, вздувшаяся от снежной каши и дождя. Одно неверное движение, и он полетит вниз, к смерти.

Затаив дыхание, Эри следила, как он пробирается по скользкой грязи, разговаривая с обеими лошадьми и гладя их по дрожащим шеям, наконец они успокоились настолько, что можно было двигаться дальше. Когда он стал забираться обратно в повозку, Эри бросилась помогать, как будто ее ничтожный вес мог удержать сто девяносто фунтов мышц и костей от падения в водяную бездну внизу.

Снова усевшись в повозку, он долго-долго пристально смотрел на нее, утонув в этих бездонных незабудковых глазах, и сердце его было так переполнено чувствами, что готово было вырваться у него из груди. Она была настолько близко, что он ощущал, как она дрожит от страха и холода под своими накидками.

Сколько времени прошло с тех пор, когда кто-либо смотрел на него с такой же заботой и беспокойством? Пожалуй, последний раз это было в 78-м, когда умерла его мать. Или шесть лет спустя, в ночь, когда он похоронил своего отца, и Хестер пробралась к нему в постель, чтобы успокоить его? Вина и отчаянная нужда в родственной душе заставили его жениться на ней на следующий же день. С тех самых пор она пилила его за то, что он не обеспечил ей лучшей жизни. И наказывала его, запирая двери своей спальни. Так возник погруженный в мрачные думы циник, который совсем немногого ожидал от жизни и столько же давал взамен.

До тех пор, пока в его жизнь не вошла Эри, и он снова не обрел способность чувствовать.

Сейчас, глядя в ее милое, нежное лицо, он не пытался обмануть себя и уверить, что она любит его. Все было не так просто. Эрия Скотт всего лишь была внимательна к людям. Черт возьми, да она проявляла большую заботу о животных, чем некоторые представители рода человеческого заботились о себе подобных! Но это не уменьшало благодарности, которую он чувствовал к ней за заботу, которая светилась в ее глазах в тот момент. Наоборот, он впитывал эту заботу всей душой, как сухая губка впитывает влагу, и чувствовал, как какая-то крошечная часть его души возвращается к жизни, часть, которая иссохлась за долгие годы ухода за больными родителями, часть, которую почти погубила Хестер.

Желание обнять Эри, растворить ее в его изголодавшемся теле, предъявить на нее права, и сделать ее своей было настолько сильным, что он едва усидел на месте. Он не мог говорить, не осмеливался. Не осмеливался и пошевелиться. Разве что отпустить вожжи и крикнуть: «Н-но!»

Повозка пришла в движение, и мир снова стал обычным до тех пор, пока заднее колесо не занесло на скользкой грязи и их не понесло юзом в сторону насыпи на берегу реки. Эри снова прижала руки ко рту и спрятала лицо у него на плече. – Тише, тише, – вполголоса уговаривал лошадей Бартоломью.

Колесо прокрутилось несколько раз и наконец застряло в старой колее. Эри выдохнула, выпрямилась и уронила руки на колени. Пристально глядя на нее, снова ощутив возможность полностью управлять своими чувствами, Бартоломью ободряюще улыбнулся ей.

– С нами все в порядке, – он положил свою большую руку в перчатке на ее маленькую ручку и слегка пожал ее. – Я проезжал этот путь уже не меньше десяти раз, причем в такую же погоду, и, как видите, я все еще жив и даже рассказываю вам об этом.

Она выглянула из-под капюшона своего плаща и храбро ответила на его улыбку. Он взвешивал в уме, стоит ли рассказать ей о возможностях выбора пути, которые у них остались, и предоставить ей решать самой. Идеальным вариантом, по крайней мере для него, было бы разбить лагерь у реки. Они были бы одни. Дрянная погода исключала этот вариант; у них не было тента, у них не было никакого укрытия, за исключением повозки и куска брезента, который также не подходил для этой цели. Единственная оставшаяся возможность, помимо остановки у Джона Апхема, заключалась в том, чтобы достичь Траск Хауса в пяти милях впереди. Вне всякого сомнения, семейство Креншоу проявит любопытство к тому факту, что он путешествует в обществе молодой женщины, но они будут слишком заняты другими постояльцами, чтобы чрезмерно совать нос в их дела, так что Бартоломью останется с Эри наедине большую часть времени. Во всяком случае, до отхода ко сну. Это было больше, чем то, что бы ему дало пребывание у Джона Апхема.

Вопрос заключался в следующем – насколько плоха дорога впереди? Темнота не позволяла что-либо рассмотреть. Он не мог позволить, чтобы его стремление остаться с Эри наедине подвергло ее жизнь опасности. Бартоломью уголком глаза поглядел на нее, и его губы плотно сжались – он боролся со своей совестью. Самое правильное было бы остановиться у Джона, как он и говорил. Самое правильное было бы перестать считать Эрию Скотт своей.

Святые угодники, неужели он и впрямь так о ней думает?

Отрицать это было бы бессмысленно; его потребность в ней становилась такой же насущной, как в еде или воздухе. Он пытался бороться с этим чувством, но с того самого момента, когда он впервые увидел девушку, его душа впитывала ее нежность и мягкость, и он потерял способность думать о чем-либо еще. Она превратилась для него в пагубную привычку, худшую, чем зависимость раненого солдата от морфия.

Его нерешительность пронесла их мимо Апхемов. Дорога становилась все хуже и хуже. Инстинкт самосохранения подчинил себе его мысли, хотя время от времени он и проклинал себя за то, что не доставил Эри в безопасное место, когда у него была такая возможность.

Через две мили после поворота к дому Апхемов повозка совершила очередной поворот и вышла на пологий прямой спуск, в конце которого, как подсказывала ему память, были скалистое ущелье и мост через него. Темнота стала еще гуще, и сквозь льющийся дождь Бартоломью не видел совершенно ничего.

Внезапно коренные резко остановились. В панике они тихо ржали, пятясь назад и тесня пристяжных. Ругаясь сквозь зубы, Бартоломью крепко ухватился за вожжи и, напрягая зрение, пытался рассмотреть, что их так напугало, одновременно произнося слова, которые должны были успокоить животных и подчинить их его воле. Он не мог разглядеть ни моста, ни дороги впереди. Вздувшаяся от избытка воды река ревела так громко, что ему пришлось кричать Эри в ухо, чтобы она его услышала.

– Не могу разглядеть, в чем дело. Надо слезть и посмотреть.

Эри справилась с охватившим ее ужасом, глядя, как он ставит повозку на тормоз, обматывает вожжи вокруг ручки и слезает вниз. Проходя мимо лошадей, он успокоил каждую, похлопав по крупу. Наблюдая за ним, Эри молилась, чтобы если бы он поскользнулся, то успел бы ухватиться за постромки и не упасть вниз, в дико ревущие и пенящиеся волны.

С трудом переставляя ноги из-за налипающей на сапоги грязи, Бартоломью пробрался к передним лошадям. Ветер приподнял капюшон его плаща и пронзительно свистел у него в ушах. Он смахнул капли дождя с лица и, прищурившись, всмотрелся в непроглядную темень, но ничего не увидел. Он отыскал в кармане спичку и чиркнул ею по полоске металла в нижней части повозки – он надеялся, что она оставалась сухой. Спичка вспыхнула, неясно осветив окружающее.

Он вгляделся в дождь и выругался.

Там, где должен был быть деревянный мост – в нескольких дюймах от того места, где он стоял, – дорога заканчивалась стремительным потоком воды и деревянных обломков, который яростно сбегал по скалистой теснине вниз, к реке.

Мост исчез.