Готлиб тем временем ушел в дом предупредить мать о приходе гостя, и когда чужой матрос вошел с Матиасом Лоренсеном в уютную комнату лоцмана, то увидел накрытый чистой, пестрой скатертью стол и приветливую хозяйку в нарядном чепце и большом шерстяном переднике.

Матрос подошел к ней и пожал ей руку с искренним чувством.

— Приготовь нам, старуха, грог, — сказал жене лоцман, — а ты, Готлиб, набей трубки. Прежде чем мы начнем говорить о деле, господин, следует по хорошему, старинному морскому обычаю пропустить стаканчик: это развязывает язык и делает людей доверчивее.

Матрос почувствовал себя очень уютно в низенькой комнатке. Хотя она была убрана очень просто, но ее чистота и опрятность радовали сердце. Стены были увешаны картинками, изображающими большей частью сцены из морской корабельной жизни: между картинками висели три почетных диплома, заслуженных Матиасом Лоренсеном за спасение погибающих кораблей. Скоро жена его принесла дымящийся грог, кружки были наполнены, трубки задымились, и лоцман, наконец, обратился к матросу:

— Теперь, господин, вы можете говорить, если вам будет угодно.

Жестом руки он пригласил гостя сесть к столу. В ту же минуту старуха удалилась: у простого народа не принято, чтобы жены слушали разговоры своих мужей. Готлиб также хотел уйти, но остался по знаку отца.

— Мой сын, — проговорил последний, улыбаясь, — настолько взрослый, что может все слышать: я от него не имею никаких тайн.

Матрос положил ногу на ногу, глубоко затянулся и заговорил:

— Матиас Лоренсен, я справлялся о вас и узнал, что вы всю свою жизнь пользовались именем честнейшего человека, тем более жалко, что с завтрашнего дня вы потеряете право на это имя.

Старый лоцман побледнел и со смущением стал пристально разглядывать рисунок на скатерти, разглаживая ее дрожащей рукой.

— Я знаю, господин, на что вы намекаете, — проговорил он наконец после долгого молчания. — Я соблазнился выгодным делом и подписал скверный контракт. Но я поклянусь на смертном одре, что в ту минуту, когда я брал в руки перо, мне было совершенно неизвестно, какую кладь везет «Колумбус» и для какого жестокого назначения.

— Да, назначение жестокое! — воскликнул матрос, и взгляд, полный глубокого негодования, сверкнул из-под его длинных, темных ресниц. — И вы, Матиас Лоренсен, вероятно, и не подозреваете, сколько горя и страдания несет на себе этот корабль и какими проклятиями его проводят завтра в море. Пятьсот честных людей будут увезены этим кораблем в Америку. Пятьсот человек, оставивших на родине все, что им было дорого, оторванных от родной земли, чтобы быть хладнокровно выброшенными на верную смерть. Матиас Лоренсен, ответьте мне как честный человек, согласно вашим лоцманским понятиям: думаете ли вы, что такое судно может совершить благополучный рейс? Не согласны ли вы со мной, что было бы лучше, если бы «Колумбус» погрузился в морские волны и затонул?

— Да, клянусь честью, — воскликнул лоцман сильно взволнованный, в то время как лицо Готлиба также покрылось густой краской, — по моим старым понятиям о чести, которыми я руководствовался всю жизнь, с тех пор как вывожу корабли из гавани, я нахожу, что вы правы: пусть лучше «Колумбус» станет жертвой морских волн, пусть лучше останется на дне Северного моря, но не исполнит своего бесчеловечного, жестокого назначения!

— Вашу руку, Матиас Лоренсен. Я вижу, что не ошибся в вас! — воскликнул матрос. — Вы сделали глупость, но теперь поняли ее, а раскаяние — это половина вины.

— Что пользы в раскаянии, — грустно проговорил лоцман, — оно ведь не уничтожит моей подписи. Черт возьми, лучше бы мачта упала мне на голову в первую же поездку, тогда мне, по крайней мере, не нужно было бы краснеть за потерю своего доброго имени.

— Этого не будет никогда, — прервал его незнакомец, так ударив кулаком, что кружки, наполненные грогом, запрыгали по столу. — Нет, Матиас Лоренсен, ваше доброе имя останется при вас. Расскажите мне приблизительно содержание договора, который вы заключили с американцем. К чему вы обязали себя?

— Я обязался, — объяснил старик, наполнив снова свою кружку грогом, — я обязался вывести «Колумбус» с людьми и всем его грузом из устья Везера в Северное море на такое расстояние, чтобы последний опасный риф остался за ним.

— Ну так вы и сделайте то, что обязались, — проговорил матрос.

— Тогда все будет потеряно, — с сокрушением сказал лоцман. — Американец наверняка благополучно провезет по морю свою добычу. На бурю рассчитывать нельзя, потому что около двух недель у нас, вероятно, будет стоять хорошая погода. Кроме того, нельзя и желать гибели судна: на нем ведь пятьсот человек, неповинных в проклятии, тяготеющем над «Колумбусом». Они жертвы, а не виновники, и было бы ужасно, если бы они вместе с судном погрузились в море.

— Этого, конечно, нельзя допустить, — ответил матрос, — и потому выслушайте меня внимательно. Матиас Лоренсен, нет ли в Северном море, вблизи от берега, какого-нибудь опасного рифа, на котором уже потерпел аварию какой-нибудь корабль?

При этом странном вопросе старик обменялся с сыном быстрым взглядом.

— Господин, — ответил Лоренсен, — конечно, в устье Везера имеются рифы, но лоцман должен быть совершенным болваном, чтобы не уметь обойти их. По условию, которое я заключил с мистером Смитом, капитаном «Колумбуса», я должен довести его судно только до Гельголанда, а там…

Лоцман вдруг остановился и покачал головой.

— А там? — нетерпеливо спросил незнакомец.

— Господин, прежде чем я буду продолжать, я должен знать, с какой целью вы задаете мне этот вопрос? Мне как раз припомнился один давний случай, который удерживает меня от ответа на ваш вопрос. Много лет тому назад жил в бременской гавани один лоцман; я еще помню его, хотя был маленьким мальчиком в то время, когда случилась эта история. К нему однажды пришел также незнакомец и спросил его, не может ли он загнать судно на риф? Этот человек был купец, считавшийся очень богатым. В действительности же он потерял все свое состояние на биржевых спекуляциях. Нагрузив свое судно сверху донизу камнями, он застраховал его в Берлине, как везущее очень ценную кладь в Америку. На этом основании ему выдали очень высокую страховую премию. Если не ошибаюсь, около двухсот тысяч талеров. Бездельник сумел уговорить лоцмана, до тех пор бывшего честным человеком, чтобы он навел судно на риф, на котором оно потерпело бы крушение. Несчастные пассажиры, конечно, ничего не знали об ожидавшей их участи и вышли в море с песнями и весельем. Но вдруг, средь бела дня, судно наскочило на подводную скалу у самого впадения Везера в море. Раздался страшный треск, и все, кто находился на палубе, полетели в море, в том числе и корабельный юнга, который в одно мгновение исчез бесследно. Тогда лоцман закричал — купец предусмотрительно остался на берегу — «на лодки, на лодки!». Но это было напрасно, лоцман исполнил свое дело слишком хорошо: судно получило большую пробоину, и прежде чем несчастные пассажиры успели отвязать лодки, судно накренилось, вода хлынула, и корабль с людьми и крысами моментально погрузился в пучину. Спаслись только два человека: сам лоцман и рулевой, почтенный морской волк, который еще до катастрофы несколько раз предупреждал лоцмана, что он ведет судно прямо на риф. Оба они ухватились за обломок мачты и поплыли, куда она их понесла. Они рассчитывали встретить какой-нибудь корабль, который принял бы их на борт. Но ни одного встречного судна не было видно, и они проплавали четверо суток. Лоцман потерял последние силы и чувствовал, что скоро не сможет уже держаться за спасательную мачту, и откровенно покаялся во всем своему товарищу по несчастью, боясь предстать перед Богом закоренелым грешником. Едва успел он договорить последнее слово, как лишился сознания и погрузился в волны. Рулевой же два часа спустя был подобран шхуной, идущей в Бремен. Он рассказал о своем чудесном спасении, а также о вероломстве лоцмана и об ужасном намерении купца. Несколько дней спустя купец был арестован, но до процесса дело не дошло: в первую же ночь он повесился на полотенце в своей тюремной камере. Таким образом, оба злодея сделались жертвами своего преступления. Теперь вы понимаете, господин, почему меня смутил ваш вопрос о том, не имеется ли недалеко от берега подводной скалы, на которой могло бы разбиться судно.

Матрос задумчиво погладил свои на английский манер подстриженные бакенбарды и сказал:

— Дело, сделанное двумя различными людьми, не всегда бывает одинаково. Если тот лоцман потопил судно из-за преступной корысти, то Матиас сделает то же самое, чтобы спасти жизнь пятистам честным людям и возвратить несчастным женам их мужей, сиротам отцов, невестам — женихов.

Так как Матиас Лоренсен упорно молчал, то незнакомец продолжал с убедительным красноречием:

— Я вам откровенно расскажу весь свой план: вы обязались вывести судно из Везера в открытое море, и это обязательство вы должны исполнить в точности. Но вы не гарантировали проход «Колумбуса» из Северного моря через Атлантический океан до берегов Америки. И вот этого-то и не следует допустить, Матиас Лоренсен. Обратите внимание — я обещал во что бы то ни стало воспрепятствовать этой постыдной продаже людей. С несколькими друзьями мы собрались здесь в бременской гавани, чтобы освободить несчастных, оторванных от родины по воле жестокого деспота, герцога. Теперь, спрашиваю вас, Матиас Лоренсен, хотите ли вы помочь мне в этом деле?

Старый лоцман вскочил с места. Лицо его выражало страшную борьбу, грудь высоко вздымалась, он тяжело дышал. Казалось, ему было очень трудно принять решение. Должен ли он изменить своим лоцманским обязанностям, чтобы спасти пятьсот человеческих жизней? Или должен невольно способствовать их гибели, чтобы исполнить свой служебный долг?

Наконец Готлиб, положив руку на плечо отца, воскликнул твердым голосом:

— Отец, тут нет места сомнениям: перед тобой один путь, и его ты должен избрать; запроданные люди не должны попасть в Америку, воля герцога не должна быть исполнена, несчастные должны быть освобождены. Если ты не хочешь идти, то я пойду вместо тебя: я чувствую в себе достаточно силы, чтобы воспрепятствовать мошеннической проделке, хотя бы должен был для этого потопить десять кораблей.

— Браво, вы говорите как мужчина, — обрадовался матрос. — Вашу руку, молодой человек, я уважаю вас…

— И меня также, прошу вас, — дал себя убедить наконец и Матиас Лоренсен, — вот вам моя рука, я согласен на ваше предложение: «Колумбус» должен у Гельголанда сесть на Акуловый риф так, чтобы не быть в состоянии добраться до земли.

— А спасение пятисот людей будет возможно? — спросил поспешно матрос.

— Без всякого сомнения, господин, — ответил лоцман, который теперь с жаром ухватился за план незнакомца: Акулова подводная скала находится не дальше трех английских миль от острова Гельголанда. В крайнем случае до него можно добраться вплавь; а то гельголандцы и сами явятся на помощь на своих лодках, но «Колумбус», я так полагаю, будет ими конфискован, как береговая добыча, принадлежащая им по Божескому праву.

— Они могут хоть на дрова распилить трехмачтового американца, — сказал, расхохотавшись, незнакомец, — нас заботит судьба не судна, а людей, несчастных подневольных людей.

Он протянул руки лоцману и его сыну, и этим искренним пожатием они заключили союз на благо человечества и во вред постыдному предприятию, союз более твердый и надежный, чем все письменные контракты. После этого матрос вынул из кармана полный кошелек, сквозь петли которого виднелось чистое золото.

— Возьмите это, — сказал он, — вы не должны из-за меня лишиться денег, которые получили бы, если бы исполнили свои контрактные обязательства. Этот кошелек содержит сумму в пять раз больше обещанной вам американцем.

Но старик отодвинул в сторону кошелек.

— Сохрани меня Небо, — ответил он с искренним прямодушием, — чтобы я извлек какую-нибудь выгоду из этого дела. Ваших денег я не возьму; кроме того, тут есть еще сорок талеров, которые я получил в задаток от мистера Смита, капитана того корабля. Присоедините их к вашим деньгам и разделите между несчастными, которых мы собираемся освободить и которые будут очень нуждаться в них для возвращения на родину.

— Вы хороший, честный человек, — возразил незнакомец, — и если вам когда-нибудь понадобится добрый друг, то вспомните обо мне: я — Генрих Антон Лейхтвейс, «царь лесов», как зовут меня.

При этих словах Лоренсен отскочил назад, точно увидел перед собой привидение. Молодой, белокурый гигант также покраснел, и хотя у него не было недостатка в храбрости, он перешел на другую сторону стола.

— С нами крестная сила, — пробормотал старый лоцман, протянув руки, — вы… Генрих Антон Лейхтвейс… вы знаменитый разбойник Нероберга?

— Я самый, — ответил Лейхтвейс. — И я друг ваш и останусь им навсегда. И поверьте мне: вам никогда не придется краснеть за эту дружбу. Как теперь я рискую своей жизнью, чтобы вернуть на родину уроженцев Рейнланда, так и всегда я бываю наготове сразиться за бедных и угнетенных, защитить тружеников от своенравия и произвола их хозяев. Этот мир был создан Творцом таким чудным, великим, прекрасным и отдан людям не для того, чтобы они делились на господ и батраков, притеснителей и притесняемых, на рабов и рабовладельцев, нет, он вертится вокруг своей оси, обращается вокруг солнца, соперничает со звездами в блеске и сиянии для того, чтобы радоваться. С этим намерением Он провозгласил свое могущественное: «да будет», но люди растоптали ногами эту великую цель. Он райский мир превратил в борьбу, в войну, которая тысячи лет бушует на земном шаре и будет бушевать до тех пор, пока не загорится истинная заря свободы и равенства. Время от времени являются между людьми пророки, обладающие даром приподнять завесу будущего. Этих пророков не нужно искать между удачниками и счастливцами. Большая прозорливость, чем у других людей, более ясное понимание вещей делает их еще несчастнее. Я принадлежу к этим пророкам. Перед людьми — разбойник, в сердце и перед своей совестью — борец за свободу. Таким я жил, таким и умру. Вам же, Матиас Лоренсен, я все это рассказал для того, чтобы вы не думали дурно и несправедливо о Генрихе Антоне Лейхтвейсе.

В безмолвном умилении протянул старый моряк руку Лейхтвейсу и взглянул на него с таким выражением, которое красноречивее всяких слов сказало ему: я верю тебе.

— Теперь нужно еще выяснить последний пункт, — проговорил уже спокойно Лейхтвейс. — Каким способом вы проведете меня и моих товарищей на борт вашего судна?

— Ничего нет легче, — ответил лоцман, — я просто скажу, что вы пассажир, которому нужно на Гельголанд, а так как другой оказии нет, то я посоветовал вам отправиться на «Колумбусе».

— Но поверит ли этому мистер Смит? Не явится ли у него какого подозрения?

— Нет, господин. Я ему скажу, что вы собственно, нанимали меня перевезти вас на Гельголанд, но я оставил вас за флагом, чтобы принять буксирование «Колумбуса». Ввиду этого он, конечно, не откажет мне в просьбе предоставить вам проезд на его судне.

— Ну хорошо, мы так и сделаем, — проговорил Лейхтвейс после некоторого раздумья. — Затем прощайте, Матиас Лоренсен, а также и вы, молодой человек. Храните крепкую тайну, которую я вам доверил, и не забывайте, что Генрих Антон Лейхтвейс — друг вам.

С этими словами он сгреб деньги со стола, опустил их в карман и вышел. Несколько минут спустя вышли и лоцман с Готлибом и стали смотреть вслед разбойнику. Он шел по улице, ведущей в гавань, настоящей матросской походкой, засунув обе руки в карманы. Никто, взглянув на этого чистокровного моряка, не мог бы угадать в нем знаменитого разбойника.

— Отдаю в заклад душу, — бормотал старик, снова зажигая свою потухшую трубку, — я никогда не подумал бы, что разбойник может быть таким честным, благородным человеком. Курьезные вещи творятся на свете… очень курьезные: герцог продает своих подданных, а разбойник возвращает им свободу… Клянусь честью, сын мой, я, должно быть, уж очень стар и разучился понимать нынешний свет.