Вернемся теперь в Лангедок и познакомим читателя с графом де Вильфор, тем дворянином, к которому перешло поместье маркиза де Вильруа, лежащее неподалеку от монастыря св.Клары. Если помнит читатель, замок этот был необитаем в то время, как Сент Обер с дочерью гостили по-соседству, и Сент Обер пришел в сильное волнение, узнав о том, что находится по близости от замка Леблан; об этом замке добрый старик Лавуазен в своем разговоре проронил несколько намеков, возбудивших любопытство Эмилии.

В начале 1584 года, того самого, когда скончался Сент Обер, Франциск Бово граф де Вильфор вступил во владение замком и обширными поместьями, носящими название Шато Леблан, на берегу Средиземного моря. Это поместье, в течение нескольких веков принадлежавшее его фамилии, теперь перешло к нему по наследству после смерти его родственника, маркиза де Вильруа, человека очень сдержанного и крутого нрава. Это обстоятельство, а также его профессия, часто призывавшая его на поле битвы, препятствовали установлению близких отношений между ним и его кузеном графом де Вильфор. Много лет они были мало знакомы между собой, и граф получил первое известие о его смерти, случившейся в отдаленной части Франции, вместе с документами, вводившими его во владение замком Леблан, но лишь на другой год он решился посетить это поместье, намереваясь провести там осень.

Воспоминания о замке Леблан часто приходили ему на память, облеченные в тот поэтический ореол, какой пылкое воображение всегда придает картинам юношеских удовольствий. Много лет тому назад, еще при жизни маркизы, находясь в том возрасте, когда душа особенно восприимчива к радостным, веселым впечатлениям, он однажды посетил этот замок, и хотя он потом провел много лет своей жизни среди неприятностей и треволнений общественной деятельности, часто развращающей сердце и вкус, но чудная сень лангедокского поместья и очарование его природы до сих пор не изгладились из его памяти.

При покойном маркизе замок долго стоял заброшенный; там жили только старик дворецкий с женой, и здание пришло почти в разрушение. Главной причиной, повлиявшей на решение графа провести осенние месяцы в Лангедоке, было желание лично наблюдать за ремонтом в замке, необходимым для того, чтобы привести его в жилой вид. Ни уговоры, ни слезы графини — в важных случаях всегда прибегавшей к слезам — не могли заставить его отказаться от своего намерения.

И вот графиня, повинуясь приказанию мужа, собралась покинуть веселые парижские собрания, где красота ее не имела соперниц и одерживала блестящие победы, тогда как ум ее значительно уступал наружности, волей-неволей пришлось променять светские удовольствия на жизнь в глуши, среди лесов, среди пустынной красы гор, в величественных готических залах и в длинных-длинных галереях, где гулкое эхо вторит шагам или мерному тиканью больших стенных часов, доносящемуся из сеней внизу. Эту печальную перспективу графиня пробовала скрасить, припоминая все, что слышала когда-либо о веселом сборе винограда на равнинах Лангедока. Но там, увы! не будет грациозных парижских танцев, а вид деревенского веселья не мог радовать ее сердца, давно уже испорченного роскошью.

У графа было двое детей от первого брака — сын и дочь, и он намеревался взять их с собою на юг Франции. Анри, юноша по двадцатому году, служил во французской армии, а Бланш, которой еще не минуло и 18-ти лет, до сих пор жила в монастыре, куда была отдана немедленно после женитьбы отца. Это сделалось по совету супруги графа, не обладавшей ни способностями, ни желанием наблюдать за воспитанием падчерицы; боязнь, чтобы девушка не затмила ее красотой, заставляла ее всячески стараться о том, чтобы граф продлил заточение своей дочери. И вот теперь она увидала с крайним огорчением, что муж. уже не соглашается на дальнейшую проволочку. Одно ее утешало, это то, что когда Бланш выпорхнет из монастыря на свет Божий, то в глуши деревни некому будет восхищаться ее красотой.

В то утро, когда семья графа отправилась в путь, карета остановилась по приказанию графа у ворот монастыря, чтобы захватить Бланш; сердце молодой девушки билось от восторга при мысли о новом мире, о свободе, открывавшихся перед нею.

По мере того как приближалось время отъезда, нетерпение ее все росло; прошлой ночью она считала каждый удар башенных часов, и ночь показалась ей нескончаемо длинной. Наконец забрезжил рассвет, зазвонили к утрене, и она услыхала, как монахини спускались по лестнице из своих келий. Она вскочила с постели, во всю ночь не сомкнув глаз, чтобы приветствовать желанный день, когда она наконец избавится от всех строгостей монастырской жизни и вступит в новый мир, где царит одна доброта, одна радость!

Когда раздался звон у главных ворот и вслед за тем послышался стук колес экипажа, она бросилась с трепещущим сердцем к своему оконцу и, увидав экипаж отца, остановившийся во дворе внизу, легкими шагами, вприпрыжку побежала по галерее, где встретилась с монахиней, передавшей ей приглашение явиться к настоятельнице. В одну минуту девушка очутилась в приемной перед графиней, показавшейся ей ангелом, который должен ввести ее в рай.

Но чувства графини при взгляде на падчерицу были совсем другого рода; никогда еще Бланш не была так мила, как в эту минуту, когда лицо ее оживилось радостной улыбкой и горело красотой невинного счастья.

Поговорив несколько минут с настоятельницей, графиня стала прощаться. Настал момент, которого Бланш ждала с таким горячим нетерпением: вот вершина, откуда она взглянет на волшебный край счастья! Но зачем же тогда эти слезы сожаления? Бланш с изменившимся, огорченным лицом обернулась к своим юным сверстницам, собравшимся тут, чтобы проститься с нею, и проливавшим слезы! Даже с настоятельницей, такой важной и торжественной, она простилась с чувством печали, которую за несколько часов перед тем сочла бы невозможной; но ведь всегда бывает тяжело прощаться даже с предметами неприятными, если только мы знаем, что это прощание навеки. Бланш перецеловалась со всеми бедными монахинями и пошла за графиней. Вся в слезах покинула она навсегда то место, которое рассчитывала покинуть с улыбкой на устах.

Но присутствие отца и разнообразие предметов, встречавшихся на пути, вскоре развлекли ее внимание и рассеяли облако грустного сожаления, набежавшее на ее юное чело. Не слушая разговора, происходившего между графиней и мадемуазель Беарн, ее подругой, Бланш вся погрузилась в приятную мечтательность, наблюдая, как облака молчаливо неслись по голубому эфиру, то застилая солнце и протягивая тени по всей местности, то снова открывая ее во всем блеске. Путешествие продолжало доставлять Бланш невыразимое удовольствие; ежеминутно перед ее глазами открывались все новые картины природы, и ее фантазия получила запас веселых, красивых впечатлений.

Лишь на седьмой день вечером путешественники увидели вдали замок Леблан; романтическая красота его местоположения произвела сильное впечатление на Бланш; она с изумлением и восторгом наблюдала Пиренейские горы, еще днем казавшиеся так далеко, а теперь отстоявшие всего на несколько миль, с дикими утесами и страшными пропастями, которые то припадали, то выступали по прихоти вечерних облачков, носившихся над ними. Лучи заходящего солнца окрашивали снеговые вершины розовым отблеском, а синеватые тона в теневых местах и углублениях гор придавали, в силу контраста, еще больший блеск световой стороне. Равнины Лангедока, алея багрянцем виноградников и пестрея рощами тутовых, миндальных и оливковых деревьев, расстилались далеко к северу и востоку. На юге виднелось Средиземное море, чистое, как кристалл, и синее, как отражавшееся в нем небо; местами на белых парусах кораблей играли блики солнца и еще более оживляли сцену.

На высоком мысе, омываемом водами Средиземного моря, стоял замок графа Вильфора, почти скрытый от глаз лесами смешанных древесных пород: сосны, дуба и орехового дерева; леса увенчивали возвышенность и полого спускались в равнину с одной стороны, тогда как с другой они тянулись на значительное расстояние вдоль морского побережья.

По мере приближения к ним, готические очертания старинного замка выступали все ярче и яснее — сперва над макушками деревьев показалась зубчатая башня, затем остроконечная арка исполинских ворот.

У Бланш стала разыгрываться фантазия; ей казалось, что она приближается к историческому замку древних времен, где рыцари глядят из-за зубцов на какого-нибудь героя паладина, одетого в черные доспехи и идущего со своими приспешниками на избавление дамы сердца от притеснений злого соперника: она припоминала легенды, которые читала в романах, украдкой взятых из монастырской библиотеки.

Экипажи остановились у ворот, ведущих в усадьбу и теперь запертых; но большой колокол, прежде служивший для возвещения о прибытии посетителей, давно уже свалился со своей подставки, и слуга вынужден был взобраться на разрушенную ограду, чтобы возвестить в замке о приезде господ.

Бланш, высунувшись из окна, всей душой отдалась тихим, сладостным впечатлениям, навеянным вечерним часом и прелестной природой. Солнце уже закатилось, сумерки стали окутывать горы; далекие воды океана, отражавшие алое сияние, все еще горевшее на западе, казались светлой чертой, протянутой по горизонту. Тихий ропот прибоя, разбивающегося о берег, доносился бризом; по временам слабо слышался издалека меланхолический всплеск весел.

Бланш могла на досуге предаваться своему задумчивому настроению, потому что мысли ее спутников были поглощены ближайшими интересами. Графиня с грустью вспоминала о веселых собраниях, покинутых в Париже, и с отвращением глядела на мрачные леса и дикую пустынность местоположения; ей страшна была перспектива запереться в замке, и она была расположена на все смотреть с неудовольствием. Чувства Анри были сходны с настроением графини; он с печальным вздохом вспомнил прелести столицы и красивую даму, овладевшую за последнее время его сердцем. Но весь этот край и жизнь, в которую он вступал, представляли для него по крайней мере прелесть новизны, и его грусть была смягчена веселыми юношескими ожиданиями.

Когда ворота, наконец, отворились, экипаж медленно въехал под каштаны, где было почти темно от густой тени, и покатил по прежней дороге, теперь до того заросшей роскошной растительностью, что края ее отмечались только рядами деревьев по обе стороны. Проехав с полмили среди леса, они достигли, наконец, замка. Это была та самая дорога, по которой когда-то ехали Сент Обер с Эмилией, в надежде найти дом, который приютил бы их на ночлег, и по которой они неожиданно повернули назад, испуганные окружающей пустынностью и какой-то фигурой, которую их кучер принял за разбойника.

— Какое мрачное место! — воскликнула графиня, когда экипаж въехал в густую чащу деревьев. — Неужели, граф, вы намерены провести всю осень в этом варварском углу?

— Мое пребывание здесь зависит от обстоятельств, — отвечал граф. — В этом варварском углу жили мои предки…

Между тем экипаж остановился перед замком, и у дверей парадного входа показались старик дворецкий и парижские слуги, посланные вперед убрать замок к приезду господ. Теперь Бланш заметила, что не все здание построено в готическом стиле, — есть и пристройки более современной архитектуры; просторные, мрачные сени имеют, однако, чисто готический характер. Роскошные ковровые обои, которые теперь в сумерках трудно было рассмотреть, висели по стенам; на них изображены были сцены из старых провансальских романов. В огромное, обращенное на юг готическое окно, обрамленное ломоносом и шиповником и теперь открытое, можно было видеть сквозь зеленую рамку пологую лужайку и далее макушки темных деревьев, нависших на краю обрыва. Еще далее виднелись волны Средиземного моря, простирающиеся к югу и востоку, где они сливались с горизонтом, между тем как на северо-востоке они ограничивались роскошными берегами Лангедока и Прованса, покрытыми лесом и пестреющими виноградниками и пологими пастбищами. На юго-западе высились величавые Пиренеи, теперь уже едва видные глазу под дымкой сумерек.

Проходя по сеням, Бланш на минуту остановилась полюбоваться прелестным видом, слегка подернутым вечерними тенями, но все еще не скрытым от глаз. Но скоро она была выведена графиней из состояния мечтательного восторга, навеянного этой сценой. Ничем не довольная и нетерпеливо желавшая поскорее закусить с дороги и отдохнуть, графиня поспешила пройти в большую приемную с панелями из темного кедрового дерева, с узкими стрельчатыми окнами и темным потолком из резного кедра и кипариса; комната эта выглядела страшно мрачной, хотя потертая зеленая бархатная обивка мебели с потемневшей золотой бахромой когда-то, очевидно, предназначалась придать этой комнате более веселый, уютный вид.

Пока графиня требовала, чтобы ей подали закусить с дороги, граф с сыном отправились осматривать замок, а Бланш поневоле должна была остаться с мачехой и быть свидетельницей ее неудовольствия и раздражительных выходок.

— Давно вы живете в этом пустынном месте? — спросила графиня у старой экономки, явившейся представиться ей.

— Да уже лет двадцать, ваше сиятельство, ровно двадцать исполнится в день св.Иеронима.

— Но как это случилось, что вы прожили здесь так долго и почти в одиночестве. Я думала, замок простоял заколоченный уже много лет?

— Да, ваше сиятельство, так и было в течение многих лет, после того, как граф, мой покойный господин, ушел на войну, вот уже больше двадцати лет, как мой муж и я поступили к нему на службу. Дом был такой огромный и такой пустой за последнее время, что мы чувствовали себя как потерянные в нем, и по прошествии некоторого времени взяли да и переселились в избушку у опушки леса: там по крайней мере живут арендаторы по соседству, а замок мы приходили навещать от времени до времени. Когда граф вернулся с войны во Францию, он невзлюбил это поместье и никогда сюда не приезжал жить, так что он ничего не имел против нашего переселения в избушку. Увы! до чего изменился замок против прежнего! Как, бывало, любила и холила его покойница барыня! Я хорошо помню, как она сюда приехала еще невестой и как здесь было славно! Теперь замок давно запущен, заброшен и пришел в такое разрушение! Не видать уже мне больше счастливого времечка!

Графиня как будто немного обиделась простодушной наивностью, с какой старуха изливала свои сожаления о былых временах. Напоследок Доротея прибавила:

— Но теперь в замке опять заживут господа, и опять здесь будет весело. А я ни за что на свете не согласилась бы жить здесь одна!

— Этого вам и не предложат, мне кажется, — возразила графиня, недовольная тем, что своим молчанием ей не удалось пресечь болтовни словоохотливой старухи; ее красноречие было, впрочем, прервано приходом графа; он объявил, что осматривал некоторые части замка, что здание требует капитального ремонта и перестройки для того, чтобы превратиться в удобное, комфортабельное жилище.

— Очень сожалею об этом, заметила графиня.

— А почему вы сожалеете, позвольте вас спросить, сударыня?

— Потому что место не вознаградит вас за все труды и траты: будь оно раем земным, и тогда оно невыносимо, по причине своей отдаленности от Парижа.

Граф не отвечал, но поспешно подошел к окну.

— Здесь много окон, — начала опять графиня, — но они не дают ни света, ни развлечения. Из них ничего не видно, кроме дикой пустыни.

— Я решительно не понимаю, — сказал граф, — что вы разумеете под названием дикой пустыни? Неужели эти равнины, эти леса, это прекрасное море заслуживают такого названия?

— Эти горы несомненно могут быть названы пустыней, — возразила графиня, указывая на Пиренеи, — а этот замок если и не произведение грубой природы, то, по-моему, является творением какого-то дикого искусства.

Граф покраснел от досады.

— Этот дом, сударыня, построен моими предками, и позвольте вам сказать: ваши замечания доказывают, что у вас нет ни вкуса, ни такта.

Бланш, возмущенная этой размолвкой, грозившей превратиться в очень неприятную сцену, встала, чтобы уйти, но в эту минуту пришла горничная ее мачехи и графиня, пожелав, чтобы ее проводили в ее апартаменты, удалилась в сопровождении мадемуазель Беарн.

Пока еще не совсем смерклось, Бланш воспользовалась случаем, чтобы осмотреть новые места; из гостиной она прошла через сени в широкую галерею, стены которой были украшены мраморными пилястрами, подпиравшими сводчатый потолок, выложенный богатой мозаичной работой. В далекое окно, как будто заканчивающее галерею, виднелись пурпурные вечерние облака и ландшафт, подробности которого под тонким покровом сумерек уже не вырисовывались отчетливо, а сливались в одну сплошную серую массу, тянущуюся до горизонта.

Галерея заканчивалась салоном, к которому и принадлежало окно, виденное Бланш в открытую дверь; сгущающиеся сумерки не позволяли ей подробно рассмотреть эту комнату; казалось, она была великолепна и уже новейшей архитектуры. Но или эту постройку допустили впасть в разрушение, или же она никогда не была вполне закончена. Окна, многочисленные я широкие, помещались низко; из них открывался очень обширный и, как показалось Бланш, прелестный вид; она простояла несколько минут, стараясь пронизать взором серый полумрак, и фантазия ее рисовала себе в ночной мгле воображаемые леса и горы, долины и реки. Ее впечатлениям скорее помогали, чем нарушали их, и отдаленный лай сторожевой собаки, и шелест бризы, пробегавшей в легкой листве. От времени до времени вспыхивал среди леса огонек в хижине; наконец донесся вечерний колокол монастыря, замирая в отдалении. Когда она прекратила свои наблюдения, тьма и тишина в салоне немного испугали ее; она отыскала дверь в галерею, несколько минут впотьмах пробиралась по ней и вошла в другую залу, совершенно иного характера. При свете сумерек, проникавшем сквозь открытый портик, она могла разглядеть, что эта зала была легкой, воздушной архитектуры, что пол в ней выложен белым мрамором, такие же колонны подпирают арки потолка в мавританском стиле. Пока Бланш стояла на ступеньках портика, над морем взошла луна, и тут постепенно стали обнаруживаться красоты местности, окружавшей замок; непосредственно от его стен лужайка, теперь запущенная и заросшая высокой травой, полого спускалась к лесам, которые, почти окружая замок, тянулись на большое пространство по южным склонам возвышенности, до самого океана. За лесами, на северной стороне, виднелась длинная полоса лангедокской равнины, а на востоке открывалась уже довольно смутная картина, с башнями монастыря, слабо освещенными луною, подымавшеюся над темными рощами.

Мягкие серые тени, разлитые по всей местности, волны, искрящиеся при лунном свете, тихий, мерный ропот прибоя на берегу — все это, вместе взятое, возвышало душу Бланш и наполняло ее непривычным энтузиазмом.

«Как это я могла прожить на свете так долго, — думала она, — и не замечала чарующей красоты величественной природы! Никогда я не любовалась такими картинами, никогда не испытывала такого глубокого наслаждения! Каждая крестьянская девушка в поместье отца с детства уже знакомится с природой и на свободе бродит по диким, романтическим местам. А я сидела взаперти в монастыре, вдали от всей этой красоты, созданной для того, чтобы очаровывать глаз и пробуждать сердце. Могут ли бедные монахи или монахини чувствовать истинное, горячее благоговение, если они никогда не видят, как восходит и заходит солнце? Никогда еще, до сегодняшнего вечера, я не видывала, как закатывается солнце на необъятном горизонте! Завтра первый раз в жизни я увижу восход его… О, кому охота жить в Париже, смотреть на серые стены и грязные улицы, если можно жить в деревне и любоваться на голубое небо, на зеленую землю?»

Этот восторженный монолог был прерван каким-то шорохом в зале: пустынность обширного покоя навевала на нее страх; кроме того, ей показалось, будто что-то движется между колонн. Несколько мгновений она наблюдала молча; наконец, пристыдив себя за смешную трусость, она собралась с духом и спросила:

— Кто там?

— О, милая барышня! это вы? — отозвалась старая экономка, пришедшая затворять окна.

Робкий тон, которым она произнесла эти слова, удивил Бланш.

— Вы как будто испуганы, Доротея? Что случилось?

— Нет, я не испугалась, барышня, — отвечала старуха нерешительно, стараясь казаться спокойной, — но я человек старый, и всякий пустяк волнует меня!

Бланш улыбнулась.

— Я рада, что его сиятельство граф приехал сюда пожить, — продолжала Доротея. — Замок многие годы стоял заброшенный и здесь было очень тоскливо; теперь же опять все будет по-старому, как при жизни покойницы-барыни.

Бланш спросила:

— Давно ли скончалась маркиза?

— Увы! — отвечала Доротея, — так давно, что я даже перестала считать годы! Замок точно в трауре стоит с той самой поры, и я уверена, что вассалы до сих пор тужат о ней, о покойнице. А вы, видно, заблудились, барышня? Пойдемте, я покажу вам другую часть замка, по ту сторону.

Бланш спросила:

— Давно ли сооружена вот эта часть здания?

— Вскоре после женитьбы его сиятельства, барышня, — отвечала Доротея. — Замок и без того был огромен, помимо этих новых построек; многие покои старого здания никогда и не употреблялись, а у его сиятельства штат был чисто княжеский, но он находил, что старинный дом слишком угрюм, и это сущая правда!

Бланш попросила взглянуть на необитаемую часть замка, но так, как в коридорах стояла полная тьма, то Доротея повела ее по краю лужайки на противоположную сторону здания, и когда она отворила дверь из главных сеней, то встретилась лицом к лицу с мадемуазель Беарн.

— Где это вы пропадали? —крикнула она. — Я уже начинала бояться, не случилось ли с вами какого-нибудь удивительного приключения: может быть, великан, властелин этого заколдованного замка, или привидение, которое, наверное, здесь водится, похитили вас и завели через потайной ход в подземелье, откуда вам никогда не выбраться на свет Божий…

— Нет, — рассмеялась Бланш, — со мной не было ничего подобного, но вы, очевидно, такая охотница до приключений, что я предоставляю испытывать их исключительно вам.

— Хорошо, я готова подвергнуться приключениям лишь бы потом иметь удовольствие описывать их.

— Милая мадемуазель Беарн, — проговорил Анри, встретив их у дверей гостиной, — никакое привидение, как бы оно ни было страшно, не способно заставить вас молчать. Наши духи настолько цивилизованны, что не станут подвергать даму чистилищу, более суровому, чем то, в каком они сами находятся.

Мадемуазель Беарн только рассмеялась на эту шутку. В это время появился граф и подали ужин; за столом граф говорил мало, казался рассеянным и только несколько раз повторил, что замок пришел в большой упадок с тех пор, как он в последний раз видел его.

— Много лет прошло с того времени, — сказал он, — и хотя общие черты местности не подвержены переменам, однако теперь она производит на меня совсем иное впечатление, чем в былое время.

— Неужели прежде эти места казались вам еще прелестнее? — спросила Бланш. — Мне это представляется почти невозможным!

Граф взглянул на нее с меланхолической улыбкой и сказал:

— Когда-то они были для меня столь же прелестны, как для тебя теперь. Пейзаж не изменился, но иллюзия, придающая тот или другой смысл колориту природы, исчезает быстро! Если тебе случится, милая Бланш, посетить это поместье через несколько лет, то ты, может быть, вспомнишь и поймешь чувства твоего отца.

Бланш, тронутая этими словами, молчала; она старалась мысленно проникнуть в будущее и представить себе свою жизнь через несколько лет; сообразив, что того, кто теперь говорит с нею, тогда уже, вероятно, не будет в живых, глаза ее, потупленные в землю, наполнились слезами. Она протянула руку отцу; тот нежно улыбнулся ей, встал и отошел к окну, чтобы скрыть свое волнение.

Все члены семьи, утомленные дорогой, рано разошлись по своим спальням. Бланш по длинной дубовой галерее прошла в свою комнату, просторную, высокую, с высоко поставленными старинными окнами и поэтому несколько мрачную, — все это не примиряло ее с отдаленным положением комнаты в старинной части замка. Мебель также была старинная; кровать драпирована голубым штофом с потемневшими золотыми галунами; балдахин возвышался в виде шатра с ниспадающими занавесями, вроде тех палаток, какие можно встретить на старинных картинах, да и вся комната походила на старинную картину с ее полинялыми ковровыми обоями.

У Бланш каждый предмет возбуждал любопытство; взяв свечу из рук горничной, чтобы рассмотреть стенные ковры, она убедилась, что они изображают сцены из осады Трои, хотя вылинявшая шерсть теперь являлась как бы насмешкой над пылкими подвигами изображенных героев. Бланш посмеялась над подмеченными забавными нелепостями, но вспомнила, что руки, работавшие над коврами, как и поэт, замыслы которого они старались передать, давно уже истлели в прах; печальные мысли завладели ее воображением, и ей стало грустно до слез.

Строго-настрого приказав горничной разбудить ее до восхода солнца, она отпустила ее, и чтобы прогнать мрачное впечатление, навеянное всеми этими размышлениями, она открыла одно из высоких окон и сразу успокоилась при виде прекрасного лика живой природы. Окутанная ночными тенями земля, воздух, океан — все было тихо, неподвижно. По ясному небу медленно плыло несколько мелких облачков из-за них то мерцали звезды, то загорались еще более ярким блеском. Мысли Бланш невольно вознеслись к Всеблагому Творцу всех этих красот, которыми она любовалась, и она тихо прошептала молитву с гораздо большим благоговением, чем в сводчатых стенах монастыря. Она оставалась у окна до глубокой полночи, когда густой мрак разлился по окрестностям. Тогда только она положила утомленную голову на подушку и, полная веселых планов на завтрашний день, предалась сладкому сну, доступному только здоровой, счастливой юности.