Квентин поднял лицо от бортового нужника — глаза щипало от залитых туда химикатов. Отчаянно выругался про себя — он налетал свыше двухсот часов, и его еще ни разу не мутило в полете, при любой тряске, в любых самых тяжелых передрягах. До сегодняшнего дня. «Ланкастер», скользивший, точно корабль-призрак при свете дня, казался нереально пустым. Через секунду Квентин снова скорчился над нужником. И в этот момент понял, что страдает не от воздушной болезни. А от страха.
А поначалу казалось — как здорово будет полетать.
— Я бы хотел слетать с вами на тренировку, — сказал он Питеру Лайтфуту, который был у него в долгах как в шелках за то, что именно Квентин рекомендовал его и его экипаж в новую 617-ю эскадрилью. — Погляжу, чем вы там целыми днями занимаетесь.
Уитворту эта мысль тоже пришлась по душе. Замечательная возможность оценить, хорошо ли Гибсон организовал тренировочные полеты, сказал он. Ни тому ни другому Квентин не обмолвился, почему на самом деле рвался в полет. Хотел проверить — выдержат ли нервы.
Теперь он знал ответ на свой вопрос. Тяжело подняв голову от нужника, он обнаружил, что рядом открылась дверь хвостовой башни.
— Не очень вы свежо выглядите, капитан. — Херб Гуттенберг протянул ему пакетик. — Леденчики.
— Спасибо. — Квентин взял конфету. — А вас, бывает, тошнит, сержант?
— Бывало. В первом цикле. Потом прошло.
Квентин встал на нетвердые ноги. В первом цикле, подумал он. Этот канадец отлетал два полных оперативных цикла. Добровольно. А теперь подписался на это сумасшедшее задание, даже не зная, о чем конкретно идет речь. Просто удивительно. Квентин благодарно махнул ему рукой и побрел обратно.
Собственно, все экипажи 617-й эскадрильи удивительные, подумал он. На земле — сплошные попойки, потасовки, дурачества, но стоит им сесть в самолет, и они волшебным образом превращаются в нечто невообразимое. В изумительный семигранный механизм, созданный с одной целью — сеять панику в рядах врага.
Он обогнул пустую верхнюю башню и продвинулся вперед, к первому препятствию на своем пути: к метровой ступени, которая вела на крышку десятиметрового бомболюка. Преодолев ее, он двинулся дальше, теперь согнувшись пополам, пока не наткнулся на еще более внушительную преграду. То был центральный лонжерон, кессонированная балка, к которой крепились огромные крылья «ланкастера». Шум и вибрация тут были непередаваемые — корпус самолета сотрясали четыре ревущих двигателя «мерлин». Квентин мысленно отключился от грохота и пополз дальше, в переднюю часть фюзеляжа, согнувшись почти пополам, чтобы протиснуться между лонжероном и крышей. На полдороге он потерял равновесие, его подхватила чья-то рука.
— Тихо, капитан! — К нему наклонился Чоки Уайт, сидевший за радиопередатчиком. — Смотрите под ноги.
Квентин быстро очухался.
— Оступился, экий я неловкий, спасибо. Ну как там дела?
Чоки повернулся к панели, вмонтированной в боковую стену.
— Пока ничего хорошего. С бортом Барлоу можно связаться только с помощью световых сигналов, отправлять или получать сообщения с базы мы тоже не можем — слишком низко.
— Понятно. Ну ничего, постепенно это все наладится, я уверен.
— Да уж я надеюсь, а то из этой нашей затеи выйдет полная задница… куда бы мы там ни собирались.
— Вот именно.
— Мы не «Тирпиц» летим топить?
Квентин улыбнулся.
— А я не знаю. Я всего-навсего офицер разведки.
В нескольких шагах от места радиста находилась кабина штурмана, задернутая занавеской — хотя снаружи было светло. Квентин приподнял ткань и увидел, что штурман Джонсон сидит, согнувшись над каким-то рулоном вроде туалетной бумаги, испещренным линиями и знаками. На такой низкой высоте штурману приходилось почти так же тяжко, как и радисту: за пятнадцать секунд самолет пролетал милю, ориентиры проносились мимо слишком быстро, их было не распознать. Штурманам 617-й эскадрильи пришлось изобретать новые методы ориентирования, например использовать самодельные рулонные карты, а вместо глаз — бомбардира, сидевшего на носу. С переменным успехом.
Квентин опустил занавеску и шагнул в кабину. Питер и его бортинженер сидели к нему спиной, Питер — в большом пилотском кресле слева, Макдауэл — на откидном сиденье рядом. Оба были сосредоточены на непосредственной задаче, и правильно, подумал Квентин, потому что непосредственная задача состояла в том, чтобы вести «ланкастер» на скорости 250 миль в час практически над верхушками деревьев, по холмистой йоркширской местности, в тесной связке с другим «Ланкастером». Да еще и по приборам — в темных очках. Зачарованный скоростью, Квентин пристроился рядом с Питером, подключился к ПУ. В ушах тут же зазвучал спокойный, но напористый голос Гарвея, бомбардира-новозеландца.
— Впереди поперек река. Рощица на три часа. Деревня с церковью в двух милях на одиннадцать. За ней холм с развалиной. За ним высоковольтная линия. Там поворачиваем, так, штурман?
— Да. Так, командир, два-два-ноль влево, тогда водохранилище Дервент будет прямо по курсу в восьми милях, осторожно, слева холм Марджери, высота восемьсот…
— Опоры! Выше, командир, уходи вверх!
Питер мгновенно забрал штурвал на себя, Макдауэл дал полный газ, а Квентин замер от восхищения — «ланкастер» взмыл вверх под вой двигателей. Шли секунды, самолет дрожал, облака становились все ближе, потом из хвостового отсека раздался голос Гуттенберга:
— Прошли опоры!
Питер тут же снова пошел на снижение.
— Простите, если напугал.
— Да уж не говори!
— Молодец, что заметил опоры, Билли.
— Такие поди не заметь. Даже в этих проклятых очках.
— Угу, придумали бы что получше для отработки ночных полетов.
— И сколько можно носовому стрелку сидеть у бомбардира на ушах!
— Прости, Киви, ноги мне девать некуда…
— Эй, а где Барлоу?
Все уставились в иллюминаторы в поисках второго «Ланкастера».
— Кажется, отклонился, хотя, подожди, вон он… Потерял хвостовую антенну!
Они следили, как Барлоу, без антенны, возвращается в строй.
— Знаете, ребята… — заметил Гуттенберг, — по-моему, операция делается немного опасной.
— Кто бы с этим поспорил, Херб.
Пауза.
— Знать бы, что за операция!
Они благополучно вернулись на базу после четырехчасовой тренировки, которая началась с восьмидесятимильного круга над Северным морем, потом полет в строю к водохранилищу Дервент, несколько проходов над водохранилищем на малой высоте, заход с малой высоты на бомбардировку в Уэйнфлите, а потом, наконец, возвращение в Скэмптон. На последнем участке Питер, к изумлению Квентина, предложил передать ему управление. К еще большему его изумлению, едва он сел в кресло пилота, положил левую руку на штурвальную колонку, нащупал ногами педали, как страх и тошнота куда-то пропали, спокойствие окутало его, будто одеяло. Пусть искалеченная правая рука не справлялась с управлением — Дядьке Макдауэлу приходилось крутить рукоятки, перемещать рычаги газа и делать практически все остальное, — пусть даже это значило, что его больше никогда не допустят к боевым вылетам, эти несколько минут стали переломным моментом.
Шагая от самолета, экипаж признал вылет удачным, несмотря на технические неполадки.
У Гая Гибсона было совсем иное мнение.
— Безрукие! — ревел он. — Все вы безрукие, все до последнего!
Они собрались в комнате предполетной подготовки, где на них обрушился гнев командира. Суть его речи, как понял Квентин, сводилась к тому, что у 617-й эскадрильи было только десять заемных бомбардировщиков для тренировочных полетов, их нужно было лелеять и использовать с толком. В тот день на тренировку вылетели все. При этом два вернулись на трех двигателях, еще два заблудились, в еще одном сопла оказались забиты листвой, Барлоу прилетел без антенны, а один и вовсе не вернулся.
— Картер, — проворчал Гибсон. — Звонил недавно. Из Манчестера. Штурман у него ошибся.
Он замолчал, яростно меряя комнату шагами.
— Картер сказал, что через пару часов вернется, — продолжал он. — Я сказал ему не брать с собой штурмана — тот уволен. Картер сказал — если уволен штурман, то уволен и весь экипаж. Я сказал ему — выбирай. Он выбрал, ушли все. Вон таких из эскадрильи.
По комнате пробежал шепоток изумления, летчики переглядывались — со смущением, но скорее — с изумлением. Один экипаж уже три дня не вылетает по болезни, добавил Гибсон. В 617-й нет времени болеть, ни по-настоящему, ни понарошку, заявил Гибсон, так что их он тоже уволил. В результате для выполнения задания осталось двадцать экипажей.
Знать бы, что за задание.
— Ты нам совсем ничего не можешь сказать, Гай? — спросил один из его приближенных, Молтби. Как ни странно, после сообщения об увольнениях настроение у всех поднялось.
— Простите, ребята, не могу. Могу сказать одно: справимся — война кончится быстрее. Но чтобы справиться, нужно днем и ночью отрабатывать полеты на малой высоте, над землей и над водным пространством, пока не сможете летать с завязанными глазами.
— Значит, все-таки корабль! — предположил еще один близкий друг Гибсона Хопгуд.
— Может быть, Хоппи. — Гибсон ухмыльнулся и посмотрел на Квентина. — Из меня ты ничего не вытянешь. — После этого он вновь заговорил серьезно: — Успех операции будут решать два момента. Тренировки и секретность. О тренировках мы уже поговорили, но это полдела. Если противник будет нас ждать, пиши пропало. Так что рот на замок обо всем, что касается этого задания. Никаких вопросов, никаких домыслов, никаких сплетен.
— Оно, конечно, так, босс, только каким образом? — спросил кто-то.
Квентин заметил, как в комнату вошел Уитворт. С ним — двое в штатском. Он сразу почуял неладное. И действительно, едва Гибсон по второму разу пустился в рассуждения о секретности, Уитворт поманил его наружу.
— Квентин, эти господа — майор авиации Арнот и майор авиации Кэмпбел, — с явной неловкостью проговорил Уитворт. — Из разведывательного управления Министерства авиации.
Негромкие приветствия, рукопожатия. Квентин обратил внимание: несмотря на звания, эти двое не были похожи на летчиков. И почему они в штатском? — недоумевал он.
— Вы старший офицер разведки? — Арнот смотрел на него с сомнением.
— Так точно, сэр. Точнее, исполняющий обязанности.
— Вам известна цель операции?
— Никак нет, сэр. Разумеется. Она почти никому не известна.
— Верно. Давайте поговорим. — Оставив Уитворта у дверей, они зашагали по аэродрому, Квентин — в середине. Спускались сумерки, апрельский вечер был прохладным. Они молчали.
Кэмпбел закурил сигарету.
— Вы неплохо справлялись, капитан. Пока что.
— Благодарю, сэр.
— Наверное, это было непросто, с вашей-то рукой.
— Рука мне не мешает, сэр.
Почему он говорит в прошедшем времени? — недоумевал Квентин.
Арнот еще раз огляделся, убедился, что их никто не слышит.
— Да. Использовать в качестве легенды «Тирпиц». Это была ваша идея?
— Ну, вроде как, сэр. Пожалуй.
— А откуда вам известно, что не он является подлинной целью?
— Я обговорил это с полковником Уитвортом и подполковником Гибсоном. Уверен — будь «Тирпиц» подлинной целью, они бы ее не одобрили.
— Логично. Ну и как вы действовали дальше? Как вы внушили личному составу, что цель — именно линкор «Тирпиц»?
— Да я, собственно, и не внушал. Они сами выдвинули такое предположение. А я попросту не противоречил.
— Умно.
— Благодарю, сэр. Я называю это «управлением слухами».
— Забавно. И когда все это началось?
— Через несколько дней после формирования эскадрильи.
Спутники отошли в сторону и начали тихо переговариваться. Квентин ждал. Немецкий линкор «Тирпиц», спрятанный в настоящий момент в одном из норвежских фьордов, уже много лет был для союзников как заноза в пятке. Было предпринято несколько попыток атаковать его, однако он был окружен плотным кольцом мин и вооружен мощной зенитной артиллерией, так что к нему было не подобраться. Почти все в 617-й эскадрилье не без оснований пришли к выводу, что именно он и станет их целью.
Арнот и Кэмпбел договорили:
— Благодарим вас, капитан. Вы освобождены от обязанностей старшего офицера разведки.
— Я что-то сделал не так?
— Отнюдь. Просто такая задача не по плечу одному человеку. Речь идет о крайне важной операции. Вы остаетесь сотрудником разведслужбы. Просто разведслужба теперь будет куда многочисленнее.
— Понятно. — В общем, отодвинули под благовидным предлогом. — Но откуда такая секретность?
— А оттуда, капитан, что Шестьсот семнадцатой поручено слишком важное задание, провал тут исключен. В основном — отсюда.
— А еще?
Его спутники переглянулись.
— Я имею право это знать.
— Не имеете. Но раз уж спросили — немцы переводят «Тирпиц» дальше на север, на новую базу в Альтафьорде.
По спине Квентина пробежал холодок.
У Квентина была машина «Эм-Джи» 1938 года выпуска, двухместный спортивный кабриолет, щегольский, черный, блестящий — красные кожаные сиденья, колеса с литыми дисками. Водить ему после ожогов было тяжело, и машиной он пользовался редко. Соответственно он с легкостью одолжил ее на вечер Питеру.
То была третья встреча Тесс и Питера после его перевода в Скэмптон. Две первые — дневные свидания на парковой скамейке, во время которых эмоции перехлестывали через край, — лишь подтвердили неизменность их взаимных чувств, которые оказались даже глубже, чем оба полагали. К этой третьей встрече, назначенной возле церкви в деревне Скэмптон, оба собрались, взяли себя в руки. До определенной степени. Питер подъехал, Тесс вышла из тени и залезла в машину.
— Сколько у тебя времени? — спросил он.
— К десяти я должна быть дома. Поехали отсюда.
Они выбрались из Скэмптона и ехали по затемненным улицам, пока Линкольн не остался позади.
— Что ты сказала Брендану? — спросил Питер.
— Что иду с Филлис в кино. Не знаю, поверил ли он, он стал очень подозрительным, по любому поводу.
— Мне это не нравится. Ты очень рискуешь.
Она вымученно улыбнулась.
— Оно того стоит.
Через пять миль они свернули с шоссе и добрались по проселкам до деревушки, где имелся тихий с виду паб. Они устроились за столиком в углу, потягивая водянистое пиво.
— Ты устало выглядишь, Питер. У тебя все в порядке?
— Да вроде как. Работы много, куча проблем, командир вечно недоволен и кого-нибудь распекает. — Он отхлебнул пива. — Да, чуть не забыл. Кредо дал мне вот это.
Он протянул ей конверт. Она вскрыла его, вынула несколько листков бумаги, пробежала глазами.
— Список адресов. Региональные отделения Агентства по усыновлению. Он пишет, мне нужно послать туда данные о ребенке — дата и место рождения, родители и все такое. Может, они смогут ее найти… если, конечно, ее удочерили. — Тесс осеклась. — Что бы это значило?
— Понятия не имею. Наверное, что ее могли и не удочерить. А что, если она до сих пор в приюте?
Они посмотрели друг на друга.
— Дожидается удочерения!
— Это ведь возможно?
— Да! Питер, а если мы ее найдем?
— Да… — Он заколебался.
— Питер? Что с тобой?
— Ничего. — Он уставился в стакан. — Ничего. Просто думаю. О дочке. И о Брендане. Что он сделает, если все узнает.
— Да. — Тесс вздохнула. — Трудно сказать. Он совершенно непредсказуем. Сейчас смеется и шутит, а через минуту делается злым и угрюмым. И работает чуть не круглые сутки.
— У него много дел, как и у всех. А с тобой он нормально обращается?
— Часто злится, но в основном на себя. Тогда начинает бить посуду и все, что под руку попадет. Меня это пугает.
— Как ты думаешь, он нас подозревает?
— Не знаю. Вчера вечером пришел очень злой, кричал, как все было хорошо до какой-то там посадки в Фелтвеле.
— Какой еще посадки?
— Не знаю, может, каких деревьев, это ведь его работа. Но дело не в том, что он сказал, а как. Просто побелел от ярости.
Хозяйка паба протирала за стойкой бокалы и бросала на них подозрительные взгляды, будто все знала.
— Тесс, — тихо сказал Питер. — Я не могу не задать этот вопрос. Почему ты вышла за него замуж?
Она взяла его за руку.
— Потому что поначалу он был ко мне добр. Внимателен, и мне с ним было весело — впервые за много лет. И еще казалось, он даст мне опору, надежду на будущее, все те вещи, которые я уже отчаялась обрести. Но я ошиблась, он оказался не таким, и я уже не раз обо всем пожалела. А потом он стал поднимать на меня руку, и это было…
— Как?
— Как наказание за мой грех. Только вот я не могла этого стерпеть. Я не знала, что делать. Оставалось одно — разыскать тебя.
Он сжал ее ладонь.
— Слава богу, ты меня нашла.
Они еще немного поговорили, допили пиво, вернулись к машине, поехали обратно. Рядом с церковью Питер заглушил двигатель, и они крепко прижались друг к другу.
— Как мне хочется забрать тебя отсюда, — сказал он.
Она погладила его по руке.
— Я буду осторожна. А в остальном — тревожиться нужно за тебя, не за меня. Ты по-прежнему не знаешь, к чему вас готовят?
— Командир приказал отставить разговоры и сосредоточиться на тренировках.
Тесс прижалась к нему еще теснее.
— Ну и правильно. Я тоже больше не буду спрашивать.
Питер посмотрел на часы.
— Уже почти десять, Тесс.
— Знаю. Ну еще пять минут.
— Конечно. — Он помолчал. — Можно задать тебе вопрос?
— Разумеется.
— Ну, просто, я ведь до сих пор не знал… про ребенка. Как ты его родила. Как потеряла. Как это было? На что похоже?
На смерть. Когда умираешь снова и снова. На кошмарный сон, который не истаивает при пробуждении, а остается с тобой.
Утром после «той истории» семейство Дерби уехало в Шотландию, храня натянутое молчание. Шли дни, о случившемся не упоминали, Тесс поняла, что так оно и останется — сгниет, как прошлогодние листья. Большую часть времени она гуляла одна, разглядывала прибрежные скалы и бухты, бродила по вересковым пустошам или просто лежала на кровати. Потом однажды вечером к ней вошла мать.
— «Гости» пришли? — спросила она, переплетая пальцы.
Тесс не поняла:
— Какие «гости»?
— Прекрасно знаешь какие! — рявкнула мать.
Тесс сообразила, что речь идет о месячных, которые действительно не пришли, а дальше потянулись дни, и «гости» все не приходили, и мать делалась все свирепее, все истеричнее, все набожнее — каждый день ходила к мессе.
Наконец отпуск закончился, но Тесс с матерью не вернулись в Бексли, они поехали к материной родне на Англси, потом — в Престатин. Потом беременность Тесс стала слишком заметна, чтобы жить у родных, они перебрались в приморский пансион в Саутпорте, где провели еще месяц. Тесс, одинокая, отчаявшаяся, попыталась связаться с Питером. Однажды ночью она пробралась вниз, чтобы ему позвонить. Это услышала хозяйка и устроила скандал — телефон, мол, не для общего пользования. После чего вызвала мать Тесс и велела им съезжать — под тем предлогом, что ее пансион — не место для всяких малолетних развратниц. На следующее утро они съехали.
Приют, где молодые католички, попавшие в беду, разрешаются от бремени, находился в дальнем крыле монастыря под Честером. В комнатах стоял холод, еда была отвратительной, сестры — суровыми. Между молитвами и работами будущие матери изучали Писание или слушали проповеди о том, как страшно согрешили. Пришла зима, настало Рождество. Тесс получила единственную открытку, от отца — он сочувствовал ей в ее горе и выражал надежду, что это послужит ей уроком.
Схватки начались в конце марта 1937 года. Пришла повитуха, велела сестрам позвонить матери Тесс. «Не надо, не звоните!» — выкрикивала Тесс, но ее не послушали. Повитуха привязала ее ноги к металлическим подставкам, засунула внутрь ледяные пальцы и сказала, что пока еще рано. Потом вышла; через некоторое время начались настоящие боли. Ближе к рассвету, в изнеможении и лихорадке она почувствовала, как кто-то коснулся ее лба, открыла глаза и увидела мать. На лице у той мелькнуло сострадание — но лишь на миг.
Ребенок родился — девочка, которую тут же запеленали и унесли. Тесс запомнила лишь слабые крики, удалявшиеся по коридору, после ей дали снотворное, и она уснула. Потом ее разбудила мать, подала чашку чая. Впервые после той истории в теплице мать выглядела спокойной и умиротворенной.
— Все необходимое сделано, — сказала она. — Ребенок в надежных руках, о нем заботятся. Мы с твоим отцом подписали все необходимые бумаги, девочку поместят в приют, а потом удочерят.
— Можно мне ее хотя бы увидеть? — взмолилась Тесс.
— Нет, — отрезала мать, — это никому не нужно. Ты уедешь отсюда и поживешь в Линкольне у тети Розы, а через несколько недель, как оправишься, поедешь доучиваться в Лондон.
— А как же Питер? — спросила Тесс.
Лицо матери окаменело.
— Никогда больше не упоминай этого имени. Если попробуешь с ним связаться, я подам в суд, и его посадят.
Тесс поехала в Линкольн и пожила у тети Розы, сестры отца, рассеянной, но добродушной дамы. А через несколько недель написала родителям, что, по ее мнению, для всех будет лучше, если она останется в Линкольне и здесь пойдет в школу. Те, разумеется, согласились, и больше она с родителями не общалась.