Четыре года спустя Розинда, вдова, повторила эти слова, обнаружив, что Зе Мигел состоит в связи с Ирией, которая уже успела выйти замуж и родить двоих детей. И на этот раз она произнесла их с ненавистью, в отчаянии, тем хриплым, полным горечи голосом, каким и теперь еще говорит с людьми. Нужно же было, думает она, приберегать себя для этого проклятого черного быка, который подарил ей самые прекрасные в ее жизни часы, а потом все разом отнял, променяв чистую и любящую женщину на ветреницу, на шлюху, готовую зубоскалить с первым встречным.

Что бы ни болтали злые языки, никогда Розинда, вдова, не отдавала своего тела, так чисто вымытого и такого игривого в минуты близости с Зе Мигелом, никому другому, разве что во сне, увиденном с закрытыми глазами, а то и с открытыми, потому что помыслами человека повелевает горячая кровь, данная ему от рождения.

Побалагурить и посмеяться она любила, как никто, а во взгляде и в танцующей поступи был даже вызов, но при всем том, «а ну-ка подайся назад, рыбка тебе не по зубам, сырьем не съешь, на сковородку не пойдет».

Она повторяла эту прибаутку бог знает сколько лет. И вдруг напоследок растаяла ради этого прохвоста, покрыла себя позором, не сумев утаить от людей, что оставляет ему местечко на своих льняных простынях. «Нет горя горше, чем слепота, когда нападет она человеку на глаза, и на руки, и на губы, и на все его тело, и ничего-то он не видит у себя под самым носом!»

Уж как она его одевала, как баловала – он при ней герцогом жил, прости господи! Двух бумажек по конто не пожалела, чтобы избавить его от военной службы, смотрела вполглаза на счета по расходам на автофургоны, которые он ей предъявлял, упросила людей влиятельных написать письма в его защиту в муниципалитет и в Лиссабон, когда его арестовали из-за каких-то политических бумаг, хотя кашу-то заварил его двоюродный брат Педро Лоуренсо; всегда, дура несчастная, была без ума от него, от бесстыдника, ему вся-то цена пять медяков, а она мужем собиралась назвать его в церкви (где же еще, помоги мне, господи!), в святилище богоматери Фатимской, словно там могли их поженить на веки вечные, словно там не достали бы их злые взгляды похабников, что насмехались над почти двадцатью годами разницы между ним и ею.

А когда она чехвостила его за неверность, у него, у черного быка, ни словечка раскаяния для нее не нашлось!

Но Розинда и до сих пор не знает, что именно она вывела Зе Мигела на тот путь, который он наметил себе в воображении, наслушавшись речей шоферов в то утро на пристани. Путь богатства и невезения, по которому повело его потом честолюбие и который завел его теперь в лабиринт, где за каждым поворотом – ловушка. Она – кто для меня она, если не Розинда, – самая главная женщина в моей жизни! Да, самая главная из всех, всем остальным до нее далеко; теперь-то я ем себя поедом, да от этого сыт не будешь, сколько бъг я ни раскаивался в том, как поступил, как поступил с нею и с самим собою, с нами обоими: все козыри жизни были у меня в руках, а я их выкинул, черт побери! Выкинул радиприхоти, от которой ни чести мне не было, ни радости, и не нашел для нее ни словечка раскаяния, а ведь был обязан ей всем самым красивым, что было у меня в жизни. Будь у меня в запасе слезы, я бы заплакал, и хорошо бгл, чтобы слезы были как расплавленный свинец, пусть бы лицо мне пометили, как смерть мне пометила лоб во время первой нашей с нею встречи, когда я был мальцом, и уже тогда у меня из головы винтик вылетел, всегда вылетает в самый худший момент. Все говорили, и не раз: я умею повернуть события себе на пользу, повернуть события и людей себе на пользу, но никто так и не заметил, что в худшие минуты у меня всегда вылетает винтик. Теперь вот ем себя поедом, да от этого сыт не будешь! Теперь вот выжидаю время, чтобы снова выехать на то шоссе, оно знает о моей жизни больше, чем я сам, потому что воспоминания теперь спутались и смешались, все путается в этом балагане кривых зеркал, как ты его называешь, теперь я сунулся в этот балаган, чтобы увидеть себя не таким, каков я есть, а может, именно таким, каков я есть, каким был всю жизнь, а они сумели воспользоваться этим и поставить меня на колени и теперь подбираются ко мне с пунтильей [13]Кинжал, которым добивают быка в испанской корриде.
, чтобы добить последним ударом, ударом милосердия. Но тут они просчитались…

А может, и нет. Еще рано. Осталось полтора часа. Трусы – другое дело, трусы не умеют выбирать; но я-то умею, черт побери! Полтора часа иногда много значат. Да, полтора часа – это немало в решающие мгновения жизни.

В его усталом мозгу, замученном отчаянием, вдруг возникает еще одно воспоминание. Он вслушивается в бормотанье волн в темноте, идет рядом с любовницей, держа ее за руку, словно боится, что она убежит или что ее отнимет у него море и он не сможет взять ее с собой в это последнее путешествие; а перед глазами у него – та девчонка-поденщица, он видит и слышит ее, поденщицу-певунью, это было ночью, давным-давно, теперь не стоит вспоминать, сколько лет назад, потому что до новой встречи со смертью осталось самое большее полтора часа.

Он навсегда запомнит песню, которую она пела.

Это была поденщица из Кардигоса, среднего роста, смуглая. Ничего в ней не было красивого, разве что глаза, горящие, очень черные, и голос во время пения – словно ласковое журчанье, томное и печальное. Журчанье по тьме между холмами безмолвия.

Женщины, работавшие артелью на уборке пшеницы, попросили у управляющего разрешения устроить танцы. Танцы в темноте. Они привели гармониста, тощего и желчного дылду с лицом в веснушках; он надвигал шляпу на брови и играл «моды» одну за другой по десятку подряд, не проявляя ни малейших признаков усталости. Играл и улыбался про себя – может, думал про все хорошее, что есть в жизни, – и, посасывая окурок углом почти беззубого рта, покачивал в такт музыке морковного цвета шевелюрой. Он-то и напомнил поденщицам в минуту перерыва между танцами, что стоит послушать девчонку из Кардигоса.

Мария Сарга заставила себя просить; товарки стали ее щекотать, и в конце концов она вышла к гармонисту. Пела сначала вполголоса, чтобы распеться, затем уже в полный голос спела куадру про обманутую любовь и еще одну про тоску по родине – обе куадры ничем не отличались от множества других таких же, которые Зе Мигел слышал от поденщиц и батрачек, работавших артелями на пшеничных и рисовых полях.

Но вот Мария Сарга запрокинула голову и бросила свой вызов ночи:

Зе Мигел до сих пор помнит, как потрясла его эта куадра. Помнит, как все упрашивали девчонку спеть еще раз и потом подпевали ей хором, вразнобой, каждый на свой лад. И помнит, что Мария Сарга пропела ее еще раз высоким звучным голосом, который был словно журчанье во тьме между холмами безмолвия:

«Богачи бы жизнь покупали, чтобы лишь бедняки умирали».

Он купил себе жизнь в смертельной опасности на рыбных трактах. (Но когда Розинда жалуется на неблагодарность сожителя, об этом она умалчивает.) Он купил ее себе в смертельной опасности на дорогах черного рынка и контрабанды, по которым вел машину без отдыха ночи и ночи напролет, а теперь утратит её через полтора часа самое большее, потому что другие поделили ее меж собою и отказываются дать ему отсрочку.

Смерть прибывает на колесах. Никто не знает, что думает он о встречах с нею. Он видел ее сотни раз. Мальчишкой в тележке, подаренной ему алдебаранским каретником, потом в голубом фургоне с желтой каймой по бокам, а потом на коварных извивах дорог, по которым перевозил рыбу, чтобы заработать премиальные у хозяев и славу среди шоферни, когда вести приходилось старые колымаги: при двадцати в час того и гляди развалится, а выжмешь сотню, вся осядет на колеса и выдержит гонку в паре со смертью, как конь без узды, как конь, впряженный в голубой фургон и погубивший его деда, старого Антонио Шестипалого. Во время этих гонок не было друзей: только поспевай погрузить закупленную рыбу; перед этим можно было покемарить в кабине, уткнувшись лицом в баранку, потом хватить стаканчик-другой виноградной водки, чтобы согреться и подбавить себе храбрости, а там давай жми на всю железку, давай гони во весь дух, срезай на поворотах, чтобы сократить путь, срезай и срезай, жми и жми, хорошее времечко, Зе, хорошее времечко! – и он несся, не глядя на маршрутный лист, почти наудачу, весь подавшись вперед, словно силой взгляда мог сладить со всеми трудностями пути, с угрозой заноса, с загадкой внезапных спусков – разгадка приходит позже, с опытом, когда вырабатывается бессознательное и безошибочное ощущение смертельной опасности; обгоняешь машины и повозки, и нет времени переключить указатели поворотов, гудишь, гудишь, вниз по зигзагам горной дороги, как в бреду, жми – убавь, жми – переключи, а волнуешься – волнуйся в одиночку, помощника нет, вдова экономит денежки на зарплате для помощника, шестьдесят – восемьдесят – сто, там сразу видно, у кого хватит силы в пальцах и в мужском его хозяйстве на то, чтобы справиться с баранкой, у кого не дрожат ноги от страха, а кто боится, тот пускай покупает собаку, тому незачем тратиться на водительские права; а глаза слипаются от желания спать, а пальцы ватные от усталости, а тело ноет от головокружительных скоростей, но нужно гнать вперед, сто – восемьдесят, восемьдесят – сто, сигналишь, сигналишь, словно взывая о помощи, либо пытаясь отвлечься, чтобы не свалиться на баранку и не загреметь невесть куда по какой-нибудь тропинке, где притаилась смерть, выжидая, когда ей удастся отправить на отдых водителя, мертвецки пьяного от желания спать, а другие машины наезжают сзади – вперед, вперед, кто приедет первым, получит премиальные, каждый за себя, выезжаешь на середину дороги, срезаешь на поворотах, лишая других возможности обгона, а хотят обогнать, пускай расплющатся, слетев вниз по откосу или врезавшись в дерево, потому что середина дороги принадлежит головной машине, а дорога узкая, на всех не хватает, а денег еще больше не хватает, так что приходится ставить на карту всю свою жизнь целиком, восемьдесят – сто, жми-жми, и всякому хочется прослыть чемпионом дорог среди прочих водителей автофургонов с рыбой, хотя на этих дорогах люди и теряют вкус к жизни – может, потому, что хотят жить получше, тут и эгоизм, и бравада, лишь бы привезти рыбу на рынок первым, чтобы пошла по цене повыше, сигналишь-сигналишь, но не слышишь сигналов тех, кто хочет тебя обогнать, ведь машины не могут пролететь по воздуху над остальными, а ты намеренно поднимаешь пыль, тучи пыли из-под колес, чтобы обволокла машины твоих товарищей, застя им дорогу, и чтобы они сбавили скорость и отстали еще больше; сумей продержаться на шоссе – или под откос со всеми потрохами; если за рулем парень с горячей кровью, то скорее ринется прямо в зубы к смерти, чем позволит, чтобы другие над ним насмехались, когда он входит в таверну, чтобы перекусить на скорую руку, выпить литр, спросить колоду карт и сыграть в суэку на деньги.

– Если нынче ночью ты выкинешь со мной ту же штуку, что вчера… Я с тобой говорю.

– В чем дело?

– Как бы не пришлось мне выпустить из тебя потроха вот этим ножом.

– У тебя что – дома есть запасная шкура?! На сколько пядей?

– Мужчин на пяди не мерят.

– Смотря кого и смотря кто сумеет снять мерку. С меня например – только портной и армейский сержант.

– Либо гробовщик, когда будет тебе гроб выбирать.

– Не будем про мертвых.

– А ты не делай того, что вчера. С товарищами так не поступают…

– Ты с каких пор этим делом занимаешься?!

– С тех самых, когда ты еще кобыл пас.

В разговор встревает Ромуалдо, подпускает шуточки, чтобы предотвратить взрыв. Сам смеется своим же шуткам, смеется тому, что слышит в ответ. На рыбных трактах он появился лет десять назад. Дважды попадал в катастрофу. Теперь всегда приезжает последним, говорит, лезть из кожи – не по нему, но на самом деле дрейфит: стал бояться дорог и машин. Тайным страхом.

Ромуалдо принимается тасовать карты, а Антонио Испанец между тем грызется с Зе Мигелом: сопляк, если хочет его надуть, пускай второй раз родится. Заказывают бутылку вина. Игра идет на деньги и на вино. Вино из тех, что ударяет в голову: больше пятнадцати градусов; его прозвали «задний ход»: после него многие, когда встанут, собираясь уйти, невольно пятятся.

Они уже покемарили в кабине, но недолго: как бы рыбачьи лодки с уловом не вернулись с моря еще до зари, тогда, стоит лишь зазеваться, другие машины опередят тебя часа на два, на три, осрамишься и перед хозяином, и перед всеми торговками-рыбницами, ожидающими товара.

Зе Ромуалдо сдает карты, в козырях – черви, снова раскуривает почти докуренную сигарету, морщится всем своим изможденным лицом, улыбается – у него хорошая игра; а Антонио Испанец засучивает рукава рубашки, чтобы Зе Мигел видел, какая у него татуировка на левой руке.

Они терпеть друг друга не могут из-за вдовы.

Испанец демонстрирует татуировку, чтобы напомнить партнеру о том, что в армии был штрафником: его на три года упекли в форх Элвас; но сейчас он хорохорится и грозится не столько потому, что намерен пустить в ход силу, сколько потому, что хочет нагнать страху на окружающих, хотя отчаянное и высокомерное выражение его голубых глаз и может испугать того, кто его не знает. Но Зе Мигел видит его насквозь: ему-то известно, сколько раз пытался Испанец добиться успеха у вдовы и сколько раз – счет им потерян – она выставляла его на улицу. Здоровенный мужлан, деревянный чурбан.

Таверна заполняется народом и дымом.

Шоферы, рыбаки, не вышедшие в море, бродяги и подсобники – все они собираются здесь, чтобы убить время или заморить червячка (вернее, опоить его). Здесь смеются, там дерутся, ссорятся, мирятся, спорят о способах выиграть в карты и о способах ловли сардин, обсуждают партию в бильярд и чью-то тайную интрижку. Все гуще становится круг зевак вокруг четырех игроков в суэку. В паре с Испанцем играет старый одноногий рыбак; ногу он потерял во время ловли в открытом море – акула ее отхватила, впилась зубами у самого колена. Держится еще молодцом хоть куда, делает вид, что исход игры его ничуть не трогает; лицо у него словно каменное, какие бы скверные карты к нему ни шли, хотя левая щека начинает у него заметно подергиваться, едва лишь он поплюет на пальцы – задолго до того, как сдадут карты, – и дергается, пока не начнутся расчеты, сам-то он все рассчитывает с дьявольской быстротой.

Свои карты он тщательно запоминает, чтобы не было непредвиденных неприятностей; при невезенье пошучивает; при удаче становится нестерпимо многословным, а когда на болельщиков и на игроков находит веселый стих, он только оттопыренными ушами шевелит, это у него означает смех. Память на карты у него нечеловеческая: он знает, кто с какой карты пошел и с какой пойдет. Старик играет в паре с Антонио Испанцем, тот нравится ему по виду – не только мощью и светлой мастью волос, почти белесых, но и блестящей голубизной глаз, оттенок которых непрерывно меняется в зависимости от настроения Антонио.

Зе Мигела старый рыбак побаивается, хотя тот и невеличка. Старик чувствует в этом парне скрытую силу, решительность, заметную и по твердой челюсти, и по жесткому взгляду; его не обманывает улыбка, которая у Зе Мигела всегда наготове для всех, кто с ним в ладах.

Старик заметил, что Антонио Испанец задирает парня, и предчувствует, что в любой момент дело может кончиться потасовкой. Они уже полгода, если не больше, поглядывают друг на друга косо. Старый рыбак Зе Мигела невысоко ставит, считает даже, что, если бы Зе Мигел дал Испанцу повод, они бы уже выяснили отношения – на кулаках. Трусоват он, Зе Мигел, думает старик не без удовлетворенности, хотя ни разу не видел, чтобы тот отвел глаза, встретив взгляд Испанца.

Нынче напряжение еще усилилось. Оба во власти взаимной ненависти, непрерывно вовлекающей их в спор. При каждом ходе противника Антонио Испанец передергивается, искоса бросает на Зе Мигела недоверчивый взгляд; Зе Мигел улыбается, не выпускает изо рта сигареты, притворно морщась от дыма, чтобы скрыть досаду. Свои карты он разложил на две стопки, то одну возьмет, поглядит, то схватит другую, сделает недовольную мину; держит карты на ладони, прикрывая согнутыми пальцами, и долго тянет с ходом, намеренно раздражая противника.

– Врач больного быстрей осмотрит.

– За игрой на разговаривают.

– Ты и святого из себя выведешь.

– В том случае, если святой не деревянный и ему не терпится проиграться.

– Еще поглядим, кто проиграется.

– Чего ждешь?

– Чтоб ты заткнулся. За игрой не разговаривают. У кого нервы слабые, тот пускай пасьянс раскладывает в одиночку. Зе Ромуалдо посмеивается и перешучивается с обоими. Они уже мерились силой рук в Вила-Франка, у него на глазах, побеждал всегда Испанец; но Зе Ромуалдо не сомневается, что любимчик Розинды еще поквитается с соперником. Он считает, что Зе Мигел – парень себе на уме, не зря у него улыбочка хитроватая, и пользуется раздражением Антонио, чтобы расстроить ему игру. Оба Зе, Мигел и Ромуалдо, уже выиграли три круга против одного, и Ромуалдо надеется, что на этот раз их противникам достанутся всего лишь две небольшие взятки.

Зе Мигел размышляет с безмятежным видом, поглядывает на стопку карт, что положил слева, ухмыляется стопке карт, что справа, и все постукивает по столешнице костяшками пальцев; вдруг поднимает руку вверх и с силой ударяет кулаком по столу – чтоб отвести дурной глаз, объясняет он болельщикам. Затем идет с козырей, швыряет на стол короля, делает вид, что пошел не с той карты, и досадливо морщится, но ждет, чтобы противник подобрал карты и сосчитал прикупы – тогда он обстреляет стол тузами.

– Ты корову себе купил, – говорит старый рыбак.

– Даже двух. Вон сколько прикупов, с пылу с жару, одна не свезет.

– За игрой не разговаривают.

– Твой партнер начал, я ответил. Скажи ему, чтобы играл молча.

Снова смотрят друг другу в глаза. Ромуалдо заказывает еще графинчик «заднего хода», опоражнивает свой стакан и снова раскуривает чинарик, зажатый в зубах, они у него как зубцы пилы – ни дать ни взять, оскалившийся волк. Антонио Испанец и старик взяли только первую взятку, в семнадцать очков, судья объявляет, что второй круг сыгран, записывает еще одно очко в пользу обоих Зе.

Присутствующие окружают их. Антонио оспаривает развитие партии, хочет пересмотреть подозрительный ход, но передумывает, потому что от раздражения он сам не свой и уже не понимает, в чем же, собственно, сомневается. В такие моменты Зе Мигел никогда ему не отвечает. Выждав время, цедит сквозь зубы:

– Вот бы мне выучиться так играть!

– Тебе и учиться незачем. У тебя есть корова.

– Две коровы, я же сказал. Купил двух коров, а сегодня куплю еще одну на те деньги, что унесу отсюда.

– Для невинных младенцев всякий ветер – попутный, – посмеивается старик.

– Хоть бы это нам помогло, – заключает Ромуалдо, в то время как Испанец торопливо сдает карты.

Пальцы у него дрожат. Зе Мигел сосредоточенно насвистывает фанданго, затем бросает:

– Пока мы не открыли карты, ставлю две бутылки пива. Кто мужчина, тот не откажется.

– Три, – отвечает Испанец досадливо.

– Договорились! Три бутылки пива и пять монет вдобавок.

– Заметано!

Зе Мигел берет свои карты, медленно делит на две стопки, как всегда, и улыбается с безразличным видом. Может, он и проиграет. Ставит на трефового туза, на этот раз выкладывает карту на столешницу мягко, осторожно. Противник следит за ним, стараясь понять выражение его лица. Зе Мигел велит принести сигарету, облизывает кончик с медлительностью знатока, сует в угол рта, но закурить не торопится.

Во тьме гудит сирена какого-то судна.

И сразу же всеобщее внимание отвлекается от игры; все пытаются разгадать, что означает этот сигнал, посланный с рыбачьей лодки на берег, но старик успокаивает собравшихся: не происходит ничего такого, что их касается. Улова можно ждать только к рассвету.

Около стойки разгораются страсти: кучка рыбаков отчаянно спорит, предмет спора – доля выручки, причитающаяся членам артели. Шкипера хотят получить побольше, хозяева не против, но считают, что разницу надо покрыть за счет общего заработка экипажа. Несколько человек предлагают самое святое средство, чтобы исцелить их от прожорливости: давайте останемся на берегу, пускай всю работу делают шкипера и хозяева, а после пусть все поделят между собой.

Шум действует на нервы Антонио Испанцу; в результате он пошел не с той карты, хочет взять ход обратно. Ромуалдо категорически против: игра идет на деньги, а деньги никому легко не даются, в карты играть – не коз пастил

Зе Мигел закуривает сигарету. У него отсутствующий вид, может, это притворство, а может, он и в самом деле думает о чем-то другом, что больше его занимает.

Может, о счетах за бензин, которые он предъявляет вдове раз в две недели и в которых не все чисто, потому что он вошел в сговор со служащим бензоколонки, где заправляются автофургоны Розинды: Зе Мигел сделал вклад в банке, ему хочется, чтобы сумма росла побыстрее. Нет, не то. Может, о тайном союзе, который он заключил с Ирией – теперь у нее свое место на рынке, и он подбрасывает ей лишней рыбы: всегда можно недовесить, не заметить ошибки, сплутовать при расчете, потому что ему приходится две трети разницы, а на зарплате да на премиальных далеко не уедешь. Нет, не то. Может, о последнем своем разговоре со вдовой, когда она сказала, что собирается купить малый автофургон, чтобы развозить рыбу по деревням Трас-ос-Монтес, и предложила ему войти в долю – возьмется он вести торговлю? Или приобретет в рассрочку новенькую машину и возьмет все на себя одного? Нет, не то. Может, он думает обо всем этом сразу, а еще о том, как бы разозлить Антонио Испанца. Антонио Испанец дал маху, пошел с трефовой тройки, а мог выдать малый козырь, как-никак пятнадцать очков.

– Пускай пойдет с другой карты. В первый раз ведь…

– Игра есть игра, – наставительно говорит Зе Ромуалдо, не понимая намерений Зе Мигела.

Зе Мигел знает, что Испанец не принимает поблажек, но потому-то и предлагает дать ему поблажку – пускай все видят, на ком лежит вина за все, что может произойти между ними обоими в любое время.

– Мне потачки не нужны, раз ход сделан – значит, сделан, – обрывает Антонио голосом, режущим, как наточенное лезвие.

– Я-то в этом ничего худого не вижу и потачкой не считаю. Мне все равно… Если проиграю ставку, не обеднею. Не такой уж безденежный. Клади свою карту.

– Сказано – нет. Дважды одно и то же не повторяю.

– Твое дело, – заключает Зе Мигел, выпуская неторопливо колечки дыма.

Его противник проиграл два очка и нервничает. Заказывает три порции пива, швыряет монету в пять эскудо на стол перед внуком Антонио Шестипалого и чехвостит старика – не сделай он такую глупость, не выложи козырный туз раньше времени, можно было бы взять Ромуалдо голыми руками. Шико Балайо, старый рыбак, не остается в долгу, отвечает едко и, пересчитав карты, отодвигает колоду: он здесь не для того, чтобы грызться с друзьями.

Болельщики тоже взбудоражены, их так и подмывает спровоцировать игроков на что-то необычное, но что именно – могут решить только Зе Мигел и Испанец, и игрокам передается возбуждение окружающих.

Зе Мигел сдает карты спокойно (он один знает, что делается у него внутри), одну за другой, веером, перевернул козырную, как только Испанец разбил колоду, уже известно, что в козырях черви, и, в то время как остальные торопливо собирают карты, каждый на свой лад, Зе Мигел отрывается от игры, чтобы стряхнуть кучку пепла с кончика сигареты, а затем снова сует ее в угол рта и пожевывает в подражание сеньору Пруденсио, у которого он подглядел эту привычку.

– Четыре пива и пять мильрейсов! – предлагает Антонио.

Зе Мигел делает вид, что не слышит или не обращает внимания, и продолжает сдавать потихоньку-полегоньку, карту одному, карту второму, не торопясь, облизывая кончик указательного пальца и потирая им о большой, а левым глазом косится в сторону Испанца, ждет от него внезапной вспышки, хотя и не знает, в чем она выразится. Три бутылки пива подвинул поближе к себе, чтобы противник не забыл о своем проигрыше раньше времени; каждое движение продумано, оно часть маневра, который Зе Мигел разрабатывает флегматично и с угрюмым видом. Антонио Испанец раздражается еще сильнее. Потирает себе щеки, дергает кепку за козырек и принимает решение:

– Играю с тобой в последний раз.

– С чего это?! Не понимаю, с чего это.

– Мое дело. С тобой больше не играю.

– Мы ведь играем для развлечения. Чтобы время скоротать…

– Ты святого из себя выведешь. Копаешься, тянешь душу.

– За нами никто не гонится, и нас никто не ждет.

– Мне такая игра не по вкусу.

– Тебе лучше знать, что тебе подходит. Не хочешь больше, ищи себе других партнеров. Партнеров всегда хватает…

Испанец уже потянулся схватить его за рукав и встряхнуть, но сдержался. Повторяет ставку:

– Пока не заглянули в карты – четыре пива и пять мильрейсов.

Прикрывает свои карты лапищей, глядит в лицо противнику и ждет. У Зе Мигела в голове мешанина из наплывающих одновременно решений, но он делает вид перед самим собой, что никаких таких решений нет, гасит сигарету о каблук и сует себе за ухо.

– Я с тобой говорю! – ревет Антонио.

– Ты же сказал, что со мной играть не будешь… К чему тогда объявлять ставку?

– Чтоб сквитаться!… Кто выиграет, пускай сквитается с проигравшими.

Зе Мигел кончиками пальцев барабанит по своим картам.

– Ты сказал – восемь бутылок пива…

– Я сказал – четыре.

– Сказал – четыре, но дважды, дважды четыре – восемь, если я не разучился считать. Или не восемь?!

Антонио Испанец стискивает ему руку, перехватив ее выше локтя. Вонзает ногти в руку противника и стискивает ее. Хочет сказать что-то, но чувствует, что начнет заикаться, если раскроет рот. Зе Мигел накрывает его подрагивающую от гнева руку своей спокойной ладонью.

– Мы же друзья, черт побери! Я считаю, что мы друзья… – Он делает вид, что побаивается противника, ему нужно утихомирить его, чтобы избежать поражения на глазах у всех.

– Не нужно мне твоей дружбы, – вспыхивает Испанец.

– А я все-таки считаю, что ты мой друг, хочешь ты того или нет. Потому что если бы я думал, что мы – не друзья…

Одним прыжком Зе Мигел перескакивает через скамью; теперь он стоит посреди таверны. Между обоими противниками образуется просвет – просвет в толпе и в гуле голосов. Зе Мигел приступает к объяснению: когда нужно назвать вещи своими именами, он не колеблется:

– Если б я думал, что я тебе не друг, дело пришлось бы решать без проволочек. Я малорослый, знаю, по сравнению с тобой я малорослый, но что ты мне можешь сделать – проглотишь? Даже если проглотишь, придется тебе выпустить меня из твоей утробы на волю. А на воле я пока еще человек, черт побери!

– Хочешь, попробуем?

Зе Ромуалдо становится между ними обоими, к нему присоединяется Балайо и другие рыбаки, знающие обоих шоферов. В ярости Испанец бросается на живой барьер, отделяющий его от Зе Мигела, выкрикивает угрозы, вытаращив голубые глаза, горящие злостью, а Зе Мигел между тем из-за уха достает недокуренную сигарету, сует в рот, и пальцы у него не дрожат. Он владеет собой. В ту пору я мог лопаться от бешенства, но притворяться, что спокоен как камень. Хорошее времечко, Зе, хорошее времечко! Испанцу напоминают, что два товарища не должны ссориться из-за карт, так не годится, шесть сотен дьяволов, так не годится!

Длинный немного успокаивается; гнев его стихает.

Но он все-таки напоминает Зе Мигелу, что прошлой ночью тот чуть не сбросил его под откос, когда сделал вид, что собирается пропустить машину Испанца, а сам взял налево, и Испанец чуть не врезался в его автофургон, затормозив на полном ходу, чтобы не расплющиться у подножия Собрала.

Зе Мигел пожимает плечами.

– Померяйтесь, у кого больше силы в руке! – предлагает Зе Ромуалдо.

– Десять бутылок пива! – кричит Испанец, перекрывая общий гул. – Меряемся трижды, ставка – десять бутылок!

Вила-Франка, как зовут Зе Мигела здесь, в Пенише, подошел к стойке за новой сигаретой. Оттуда он отвечает на вызов:

– Сегодня с тебя не тот спрос, уж очень ты распалился. Я-то считаю, в мужчине главное – не сила руки или обеих рук, а сила всего тела. Все тело – вот что важно. Не будь мы товарищами, мне бы пришлось сейчас спросить с тебя по-настоящему.

– Когда захочешь, – орет Испанец.

– Не когда захочу, а когда нужно будет. Когда нужно будет, тогда и перейдем к делу. Но сейчас ты не в форме, Антонио. Не тот случай, чтобы в драку лезть.

– Померяйтесь силой рук, – настаивает Ромуалдо.

– Готов проиграть десять бутылок! – кричит Антонио Испанец в приступе бравады: он чувствует, что противник сдал позиции.

– Ты уже проиграл три в карты и мог бы проиграть еще пять, – отвечает Вила-Франка.

– А сейчас ставлю десять!

– Меряться со мной силой рук – не бог весть какое дело, Тойно! Ты почти вдвое выше меня. Осилишь меня в любом случае! Но если тебе охота радоваться победе, я кусать себе локти не буду. Левая рука против левой руки. Три раза, как ты сказал. Пять бутылок пива за каждый раз!

Испанец требует, чтобы он повторил; он повторяет.

Люди, разделявшие их живым барьером, расходятся. Зе Мигел засучивает рукава, шевелит пальцами, выбрасывает вперед кулак, как перед рукопашной, затем подходит к двери, вглядывается в ночное небо с деланным интересом и возвращается к столу, где его ждет Испанец, уже упершись локтем в замызганную столешницу.

– Пятнадцать бутылок пива! Я готов проиграть пятнадцать бутылок пива, лишь бы ты понял, что я тебе друг.

– За игрой не разговаривают.

– Мы еще не начали.

Зе Мигел сразу сообразил, что в этом состязании его малый рост – преимущество, он слегка пригибается, шаркает подошвами по цементному полу, проверяя, не соскользнут ли ноги с точки упора, сгибает их в коленях, сгибает дважды, замечает, что рука противника подрагивает; резко подавшись вперед, пригибается, упирается локтем в стол и хватает Антонио Испанца за руку. Тот глубоко вдыхает воздух и улыбается, стискивает пальцы соперника в своих, словно в клещах, стараясь лишить их подвижности, и напрягает мышцы в ожидании, пока Ромуалдо сосчитает до трех.

– Один!… Один с половиной!… Два!… Два с половиной!… Два с половиной!…

Выпирают напрягшиеся бицепсы, противники ждут последнее го слова. Сейчас Зе Ромуалдо на стороне Испанца. Некоторое время он вглядывается в обоих, пытаясь угадать, насколько силен каждый из них, и вдруг выкрикивает «три!» – сигнал начала. Оба выпрямляются, багровеют, стонут, пригибают голову, Испанцу понемногу удается сдвинуть с места руку противника. Зе Мигел поддается, потом пытается исправить положение внезапным рывком, но понимает, что сила на стороне Испанца, и прекращает сопротивление. Антонио Испанец трижды пригибает кулак Зе Мигела, так что тот ударяется о столешницу костяшками пальцев.

Присутствующие дают выход возбуждению в одновременном выкрике.

– Пять бутылок пива для Испанца! – объявляет судья.

Зе Мигел улыбается противнику, вытирает руку платком, закрывает глаза, набирает в грудь воздуху. Снова хватает лапищу, которую Испанец уже поднял вверх. Сжимает ее, стискивает, напрягается всем телом, едва Ромуалдо произносит: «три», пружинит плечо, кости его скрипят – он слышит этот скрип, такое чувство, будто мышцы вот-вот лопнут, и неожиданным толчком укладывает на столешницу руку противника. Испанец не сознает, что произошло, ему кажется, что его обманули, но он сдерживается.

– Пять бутылок пива для Зе Мигела! – снова возглашает судья, но на этот раз без восторга. Внук Антонио Шестипалого замечает разницу в тоне.

– Ничья, – объясняет он в свою очередь. – Последняя ставка – пять бутылок.

– Пять бутылок и десять эскудо! – поправляет соперник.

– Согласен!

Кружок раздвигается, люди словно боятся ввязываться в спор. Большинство стало на сторону Зе Мигела: он меньше ростом, соперник чуть не вдвое выше его, и всех поразила легкость, с которой Зе Мигел принял вызов Длинного. И к тому же Зе Мигел часто ставит вино для всей компании, умеет завоевывать дружбу, открытая душа, это уж точно, от него людям никакого зла – так считают рыбаки, посещающие таверну Горемыки. Вила-Франка – свой парень; никого не касается, что там происходит на дорогах, на дорогах все позволено, а он умеет поделиться заработанными деньгами с теми, кто ему помогает. Поэтому и автофургон его быстрее загрузят, и рыбу подкинут получше, и льдом переложат тщательнее, чтобы он довез ее свежей до места назначения.

Антонио Испанец еще не уразумел, что произошло. Знает, что проиграл; знает, что проиграл пять бутылок пива, и, самое скверное, осознает, что победил его сопляк, пацан, которого торговки рыбой зовут Вдовушкин Малец. Антонио Испанец полон решимости, но его мучит опасение. Сам не знает, чего опасается и почему; его беспокоит исход последнего раунда, а Зе Мигел улыбается болельщикам, лицо у него равнодушное, почти довольное.

– Ну, давайте! – объявляет Ромуалдо, тоже раздраженный.

Оба садятся в исходную позицию, упираются ногами, как удобнее каждому, Испанец раздвинул свои пошире – для него стол низковат; собравшиеся следят за каждым их жестом, подбадривают взглядом, и все ждут последнего слова судьи, а тот тянет: два, два с половиной, два и три четверти, три!

В приземистом теле Зе Мигела рождается спокойная ярость – он намерен победить, и болельщики угадывают это по выгибу спины, внезапно напружинившейся жестко и эластично, самозабвенно и необоримо, и точно так же напряглись мускулы руки, выпирающие и подрагивающие, противостоящие напору противника, который потерял самообладание от желания победить, почти ошалел от гнева, того и гляди, закричит. Зе Мигел сдерживает порыв соперника, проверяет его силы, чуть раскачивая руку, прикидывает в уме, выжидает миг, когда решимость изменит Испанцу, но чувствует, что пока не время, сдерживается, пробует сделать быстрый рывок, Испанец скрипит зубами и подхлестывает себя приглушенным ревом, Зе Мигел наращивает силу медленно, очень медленно, впивается ему тремя пальцами в тыльную сторону руки, чувствует, что тот поддается на миг, пора! – думает он молниеносно, собирается с силами, вкладывает их без остатка в одно-единственное движение, лицо Испанца искажается, и рука его падает на стол.

Зе Мигел заставляет его трижды стукнуться о столешницу костяшками пальцев. Испанец вырывается и, растолкав зрителей, без единого слова выскакивает за дверь.

Зе Мигел просит принести пять бутылок пива, пусть их запишут за Испанцем, придвигает три, выигранные в карты, и начинает открывать одну за другой, сдирая крышки о край скамьи; затем берет с полки кружку и льет в нее пиво.

– Пейте, кто хочет. Мужчин на пяди не мерят.

А теперь эта рука у него болит, крепкая рука, снискавшая ему такую славу среди водителей автофургонов в те часы, когда он ждал возвращения рыбацких лодок и баркасов, а потом несся как угорелый по этим дорогам, хорошее времечко, Зе, хорошее времечко! Немало ящиков пива выпито мной и всеми, кого я угощал, за счет побед, что одержала моя левая рука, та самая, которая сейчас ноет и чуточку тяжелее, чем правая, и пальцы которой, почти как боль, ощущают подспудную угрозу крадущейся исподволь капельки крови, медлительной и неуклонной, она может принести ему смерть в один миг. Он и боится, и хочет, чтобы так было, хотя предпочел бы врезаться в белую стену на скорости свыше ста.

Ему снова вспоминается песня Марии Сарги:

Может, кто-нибудь захочет купить его жизнь?!