Сказать по правде, он и сам не купил бы.

Теперь он даже не сможет поторговаться со смертью, предложить ей полновесную монету, разве что смутное обещание новой войны, еще похлеще той, я человек не для всякого времени, уже доказано, я гожусь только в те периоды, когда каждый устраивает свою жизнь, не беспокоясь о других, но ему не понять, даже если б ему разжевали и в рот положили, что сама смерть стала корыстной в мире, задубевшем от отчуждения.

Неторопливой и послушной стала она для тех, кто даже во время войны умеет купить себе местечко в тылу.

Зе Мигелу не дано знать многие тайны своей драмы. Он даже не подозревает, что песнь Марии Сарги стара, ей почти век, это наивная песнь былого времени, более простого, а теперь все служит предметом купли-продажи – все, кроме совести тех людей, которые яростно отказываются от всяких сделок. Зе Мигел не подозревает, что выбрал путь сделок. А может, теперь уже догадывается, но поздно. Его ущербное будущее – из времен минувших, существующих за пределами реального времени, которое принадлежит людям, по-настоящему человечным.

Жизнь покупается на пограничной черте, за которой – абсурд. Зе Мигелу это неизвестно – может, потому, что его монета не поднялась в цене за счет ажио великих заговоров.

Ему показалось, что он у цели. Более того, он почувствовал, что оказался в кругу неприкосновенных, так и не поняв, что они допускали его в свой круг, пока им было на пользу неистовое честолюбие этого первобытного человека, служившего им верой и правдой.

Этот сложный и прихотливый разряд людей разборчив, чертовски разборчив, и рано или поздно, но непременно выталкивает из своей среды тех, кто не принадлежит к ней, не подходит или не приносит пользы. Зе Мигел больше не приносит пользы. Он мешает. Износился и мешает. Он – чужеродное тело, он – лишний. Общение с ним неприятно. Он стал грубым, у него оскорбительный тон.

Но его будущее принадлежит ему. Они оставили за ним право распорядиться собственным будущим, что не всем позволено; они дают ему во всей полноте и во всей мере ответственности право решить, какой смертью он умрет, если не предпочтет сесть на скамью подсудимых по обвинению в злостном банкротстве – в надежде на поблажку ввиду наличия смягчающих обстоятельств.

Но он уже сделал выбор. Всегда был человеком решительным.

Если к нему смерть прибывает на колесах, то у него есть «феррари», как раз для такого рода путешествия – прекрасного путешествия владетельного сеньора, снедаемого тревогами. По крайней мере по отношению к нему смерть не проявляет корыстолюбия. Дается ему сполна, почти не противясь, без рекомендательных писем и чеков на предъявителя, а ему самому в свое время немало всякого такого понадобилось, чтобы покупать разрешение на проезд и благосклонность влиятельных лиц, когда он занимался контрабандой и черным рынком.

Он всегда умел точно определить цену оказанных ему услуг. Многие из тех, кому он платил, теперь обвиняют его в расточительстве. И припоминают случаи, иллюстрирующие их рассказы, забывая о том, что поощряли его сумасбродства, может быть, потому, что его сметливость и богатство воображения восхищали их – когда были направлены на удовлетворение их прихотей.

Сам доктор Каскильо до Вале, которого Зе Мигел прозвал своим транзистором, иронически вздергивает бровь, когда вспоминает историю про полдюжины раков-отшельников: Вдовушкин Малец – кличка Зе Мигела в этих краях – послал за ними грузовик в Сан-Мартиньо-до-Порто, когда супруга лейтенанта Жулио Рибейро была беременна своей первой, Мито, и муж, а также друзья его опасались, что, если не удовлетворить какое-то желание доны Эмилиньи, это скажется пагубно на состоянии высокородного плода.

Зе Мигел знал, сколь ценны знаки благоволения лейтенанта, и платил за них не скупясь.

– Потратил конто на пустяки, – заключает словоохотливый юрист, благосклонно делясь с друзьями своими сведениями.

– Поговаривают, что полтора: за ними пришлось послать краболовов в бухту, и хозяин запросил по сто пятьдесят эскудо за штуку. Вот и считайте.

– Воистину князь эпохи Возрождения под личиной шофера. Дона Эмилинья таких денег не стоила.

– А тем более Мито, которая уродилась нудной привередой, – подводит итог Тараканчик из Управления финансов; голос у него писклявый – возможно, потому, что Тараканчик похож во всем на одну свою тетку с отцовской стороны, неприятнейшую особу с гадючьим языком: можно подумать, что дух ее поселился в долговязом теле племянника-чиновника.

Если бы Зе Мигел увидел, как они сидят в клубной библиотеке и упиваются мурлыканьем, тлетворным от избытка яда, он сказал бы, что ведьмы расчесывают волосы, потому что, хотя с языка у них ливмя льет злословие, они не скупятся на фальшивые улыбки в адрес тех, кто к ним подходит, сияют как солнышко при виде лейтенанта, когда тот, в высоких сапогах и со стеком в руке, направляется к ним, дабы рассказать кучу небылиц из времен своей службы в кавалерийской части в Торрес-Новас, где он оставил по себе славу враля и забияки.

Перемывают банкроту косточки, рисуя во всех подробностях картину суда: сущая круговерть, заимодавцы оттесняют друг друга, каждый норовит урвать кус, причем у многих не будет ни векселей, ни даже расписок; а Руй Диого Релвас, Штопор, у всех на виду будет дирижировать этим ростовщичьим духовым оркестром. Адвоката считают сообщником Зе Мигела, хотя те, кто так думает, тоже были его сообщниками; адвокат пытается обелить 438

себя, ссылается на уголовный кодекс, он-де при всех обстоятельствах чтил его, как Священное писание. Есть слушок, что на него собираются подать жалобу в адвокатскую коллегию, кое-кто уже потирает руки от радости, кумушки счеты сводят – правда наружу выходит, правда – она как оливковое масло: всегда всплывет на поверхность; но простаки забывают, что оливковое масло бывает разного сорта, в данном случае оно грязное, зловонное, с горьким привкусом.

– Я помогал ему вести деловые переговоры, только и всего.

– Говорят, на суде он расскажет, сколько кому давал, какие делишки обделывал во время войны и кто его при этом покрывал, – уверяет Тараканчик; при столь изнеженном голосе цвет лица у него как у цыгана.

– А как он докажет, что это не инсинуация? – беспокоится Рибейро, чувствуя, что его репутация честною служаки под угрозой.

– Он надавал столько чеков, а чеки умеют говорить, как люди…

– И он замарает всех, кто с ним якшался, даже если ничего не докажет, это ясно.

– Сколько пошло пересудов по городу… Треплют почем зря имена порядочных людей, никого не щадят в угоду злословию и политическим страстям.

– Ну, со сплетниками-то я разделаюсь, укорочу им язычки, долго ждать не придется, ручаюсь!

– Клевета всегда какой-нибудь след да оставит, любезный друг.

Чувствительные нервы лейтенанта Рибейро вибрируют от циничного воркования Тараканчика, которому помог сделать карьеру его крестный, демократ из демократов; теперь Тараканчик держится от него подальше в чаянье, что это поможет ему продвинуться по службе; лейтенант Рибейро рассекает воздух стеком, сыплет проклятиями, смотрит в глаза Тараканчику давящим взглядом, своим знаменитым взглядом, неумолимым и холодным, наводящим страх на всякого, кто его перехватит.

Но вот с улицы послышалось цоканье подков – может, это Руй Диого на белом коне? – гневный голос Жулио Рибейро смолкает, оба его собеседника оцепенели, даже побледнели немного. Любопытно, вспоминается ли кому-нибудь из троих старая заезженная кляча?! Кожа да кости, вся в язвах и болячках, та, которую Зе Мигел купил как-то раз, чтобы угостить своих друзей пивом?!

Время в счет не идет. В счет идет то, что остается в нашей жизни. Все то, что остается в жизни, наделено даром присутствия, даже если существует лишь в чьей-то памяти.

Земля выжжена до того, что, кажется, вот-вот растрескается. Усадьба стоит на взгорке, откуда открывается вид на реку с заливными лугами по левому берегу и виноградниками и плодовыми садами по правому; но и здесь безветрие, листочек не шевельнется на вековом дереве, затеняющем двор. Сотрапезников спасает беседка из виноградных лоз, вьющихся по стене винного погреба и по металлическим подпоркам с двумя короткими перекладинами, через которые перекинуты почерневшие от времени шесты, увитые цветущим вьюнком.

На обед приглашены только мужчины, так им свободнее: можно говорить о чем угодно, не выбирая ни темы, ни слов; когда пьешь, никто не пристает с уговорами, и все завершится, как обычно, разговорами про девок, похабными историями и, может, ночной поездкой в Лиссабон, в которой примут участие самые заядлые ненавистники семейного покоя. Да уж известно, скажут дамы, беседуя в своем кругу, эти обеды у Мигела Богача всегда кончаются поездками по всяким непотребным местам.

На столе есть все, чего только могут пожелать любители поесть хорошо, а выпить – еще лучше.

Восемь мерланов из Сезимбры, свежевыловленные, колоссальные, с гарниром из яиц вкрутую, картофеля и зелени, обильно приправленные перцем, обильно политые оливковым маслом, все на этом столе в изобилии, а особенно одно авейрасское винцо, посмотришь на свет – легкое, нечто вроде кларета, а выпьешь – и с катушек долой, пятнадцать градусов, а то и больше, можно считать, все тридцать, так быстро возносит оно того, кто пьет, на седьмое небо выпивох, когда слова вязнут во рту, теряют слоги и в конце концов распадаются в вихревом круговращенье, непреодолимом, как при катанье по русским горам. А следом за мерланами уже подают благоухающее блюдо из свиных ушей и ножек с белой фасолью, и подливка такая, что хоть ложкой хлебай: морковь и мелко нарезанная петрушка, прелесть, как говорит глава муниципального совета сеньор доктор Карвальо до О, он уже несколько раз поминал Пантагрюэля и ручается, что повар получит золотую медаль, когда во время ярмарки будет проводиться конкурс блюд национальной кухни. Нигде в Европе не готовят так вкусно, как у нас, уж он-то поездил, знает, что говорит.

В промежутках, чтобы челюсти не соскучились без дела, блюда с креветками и тщательно прожаренными угрями, черные маслины, мелконарубленная курица с кайенским перцем, сардины в маринаде и прочие заполнители для брюха, как замечает некий лиссабонский сеньор, адвокат и старый исполнитель фадо, поющий обычно под аккомпанемент гитары и виолы, но неспособный спеть и корридо в состоянии слезливого опьянения, которое он неукоснительно приближает, осушая один за другим фужеры этого самого тридцатиградусного кларетика.

Пунцовая от счастья и тщеславия физиономия Зе Мигела излучает праздничное сияние в десять тысяч свечей, он острит, хохочет, хлопает в ладоши, призывая управителя – чтоб на столе всего хватало, теперь у него в доме всего хватает, война в самом разгаре, еще вчера бомбили Роттердам, колонна его грузовиков курсирует днем и ночью, сахар, треска, рис стали дефицитом, ему это все нипочем – вопрос денег: когда есть кредиточки, с голоду не помрешь.

Здесь собрались его друзья. Друзей у него хватает, черт побери!

Он знает цену каждому из них. Некоторые обходятся ему недешево, что правда, то правда, но услуг они оказывают немало, и услуги стоящие: с их помощью он получил это имение в Монтес и аренду на земельные угодья в Лезирии, так что возвратился хозяином туда, откуда бежал табунщиком; у него есть земли под пшеницей и под рисом, стада крупного и мелкого скота, вороной жеребец и гнедая кобыла с тавром Релвасов, на них он разъезжает по городку – по делам и просто ради прогулки, сейчас норовит припрячь к ним еще одну, чалую; а около Тежо три большие хозяйственные постройки, в одной из них, в конюшне, он любит проводить ночи и размышлять.

У него сохранилась привычка размышлять, лежа в яслях: вокруг запах соломы, подстилок для скота – едкий и возбуждающий запах, напоминающий Зе Мигелу о прошлом и как бы гарантирующий, что он на правильном пути и богатство его растет, хотя он не знает, во сколько оно оценивается. Приходно-расходная книга ему не нужна. Ее заменяет ему карман, текущий счет в двух банках – ему даже предлагают ссуды, – а еще его приобретения и аренды, пять грузовиков, всего вместе конто на тысячу, по его подсчетам; но он не знает, какова сумма его долгов.

Когда-нибудь узнает.

В данный момент мысли Зе Мигела заняты обедом, который он дает пятнадцати своим друзьям, за столом все – друзья. Банда мерзавцев! Высосали меня до мозга костей, а теперь вышвырнули на свалку, адвокаты и землевладельцы, представители власти и врачи, Тараканчик из Управления финансов, местные, сантаренские, лиссабонские, одни – англофилы, другие – германофилы, но здесь не говорят ни о политике, ни о ходе войны, все это проблемы другого времени, об этом попросил от имени хозяина доктор Каскильо до Вале, когда все сели за стол, «ешьте и пейте, друзья мои, inter amicos не должно быть недомолвок, а тем более праздных споров (боже упаси! – ввернул ветеринар), дискуссий и взаимных подкалываний, даже легких, из-за чужих раздоров, которые не касаются нас в этот час безмятежного застолья, приятного, возвышенного, благородного, я сказал – благородного, и совершенно правильно, потому что еще Овидий, несравненный поэт, сказал в бессмертных строках, что donee eris felix, multos numerabis amicos, то есть в переводе «покуда будешь ты счастлив, у тебя будет много друзей», а этот миг – миг счастья в сей тихой обители нашего неподражаемого Зе Мигела, человека, который с господней помощью создал себя сам».

И тут же, дабы сменить регистр после торжественной части речи, затянутой не к месту, выложил два новейших анекдота: один про попугая, другой про испанку, которая приехала в Лиссабон, чтобы накупить браслетов, – после чего немедленно развязались языки у всех сотрапезников, кроме доктора Карвальо до О, улыбающегося, но сдержанного в соответствии со своим положением самого сановного лица среди местных политических заправил.

Из семи своих соратников по достославной компании, прозванной содружеством «гладиаторов», лихие выходки каковой составляют предмет гордости, изумления и возмущения городка, Зе Мигел пригласил только обоих сыновей покойного хозяина Аугусто, прозванного Племенным Производителем и скончавшегося от голода, на который он сам себя обрек, когда его препроводили в суд за то, что он вцепился зубами в ухо цыгана-насмешника, обозвавшего клячей его коня по кличке Недреманный.

Братья явились оба в севильских костюмах: расшитая шнуром короткая куртка и низкая черная шляпа – и пока еще слова не сказали, раскрывали рот, только чтобы вкусить пиршественных яств, а едоки они знаменитые и неутомимые. Еще они знают толк в лошадях, женщинах и вине.

Однако ж, как шепнул на ухо братец Жозе Луис братцу Мануэлу Педро, сегодняшняя пирушка уж больно тонная и церемонная, да и Мануэлу Педро не по себе среди всех этих докторов и превосходительств.

Хозяин посадил их порознь и просил соблюдать благопристойность, пообещав, что устроит им пирушку в тесном кругу в Лезирии, где и сам он, и братья арендуют земли. Братья подавлены, едят молча, глаза и челюсти заняты тем, что на столе, оба склонились над тарелками и жадно глотают, кусают, вгрызаются, почти не пережевывают, но оба покуда выпили всего по рюмке, может, потому, что доктор Леонардо подзуживает Жозе Луиса в расчете подпоить его.

Всадники Апокалипсиса, как их прозвали еще мальчишками, сдерживаются и ворчат сквозь зубы. Ветеринара они недолюбливают за то, что он отказался принять на бойню четырех быков из их стада; выжидают удобного случая, чтобы свести счеты – за ними не пропадет, – но сегодня клялись и божились, что не нанесут обиды Зе Мигелу, другу и партнеру по махинациям с контрабандными пряностями. Хотят доказать, что не зря они дворянских кровей со стороны матери, каковая доводится внучатной племянницей в восьмом колене некоему графу Сендуфе-и-Бенсафрину, который околачивался в Гвинее во времена вывоза негров-рабов в Бразилию.

Тем не менее молва о подвигах братьев уже дошла до слуха гостей по вине Тараканчика, который пытается войти в милость к одному сантаренскому сановнику, обладающему влиянием на Террейро-до-Пасо .

Тараканчик собирается участвовать в конкурсе на место главного казначея Финансового управления, нацелился на это место, так как нужно же прокормить детей, и пытается рассказать влиятельному сантаренцу историю о том, как женился Пупа – прозвище, которое дали герою истории «гладиаторы», дабы его позлить.

Пупа к Зе Мигелу не приехал, жена держит его на коротком поводке, жалуется, что у нее начинается резь в животе при одной мысли о развлечениях, коим предавался ее муженек в компании этих разбойников, «да, опасных разбойников, которые сидели бы в тюрьме, если бы мы жили в цивилизованной стране», весьма самонадеянная сеньора с высшим образованием, специальность – геология, сложная наука; как утверждает Пупа, с ее помощью можно выяснить возраст и свойства земли, это служит предметом шуток Жозе Луиса, он часто спрашивает приятеля, как определяется возраст земли, по зубам, что ли, как возраст животных?

Тараканчик перегнулся на скамье, придвинул голову к уху Мануэла Педро и подзадоривает его, уговаривая рассказать сеньору доктору про потеху, которую устроили «гладиаторы» в ночь свадьбы Пупы; он уже успел нашептать на ухо сантаренцу историю про то, как младший сын Племенного Производителя выжег свое имя на спине у девицы, приведенной папашей.

– Не отмалчивайтесь, Мануэл Педро! Вы же все и затеяли, все ваши друзья говорят; никто не знает лучше вас, что там было.

– Хмельные забавы! – роняет землевладелец, не отрывая глаз от тарелки со второй порцией мерлана, стремительно убывающей.

– Так сам Нерон не забавлялся, да расскажите же!

– Вы знаете всю историю, сами и рассказывайте, сеньор. У вас смешно получается. Я человек простой, от земли, еле умею подписываться.

Заупрямившись, Мануэл Педро тычет вилкой в гарнир из зелени – его разозлило упоминание о Нероне, он решил, что Тараканчик имеет в виду одного типа из их города, заслужившего эту недоброй памяти кличку: в одной истории с убийством тип этот играл роль шпиона и к тому же был шантажистом и вымогателем.

Тараканчику понятно, что означает угрюмая мина Мануэла Педро, и он не настаивает: боится, что тот выкинет что-нибудь из своего опасного репертуара в самый неожиданный момент, может, даже сегодня, если авейрасский кларет ударит ему в бесшабашную голову.

Но сантаренский доктор не отстает, затем и приехал сюда, чтобы поразвлечься.

– Расскажите же, сеньор Мануэл Педро! Характер народа выявляется в обыденном. На мой взгляд, рибатежанин – не люблю слова «рибатежец» , оно недостаточно сурово для нашего истинного характера, – так вот, рибатежанин сохранил в себе, и даже в удвоенной степени, если угодно, сугубо мужские свойства, присущие нашей породе.

Не говорит – ораторствует, жестикулирует по-актерски, играет при этом пальцами, тонкими и длинными, как щупальца, растопыривает, собирает в щепоть, тычет перстами в воздух, помахивает ими, складывает ладони вместе, поглаживает одну другой, пощелкивает пальцами, перебирает ими в воздухе коротенькими рывками, словно играя на воображаемой гитаре, повисшей над тарелкой с мерланом.

– Порода – это нечто непреходящее, и именно она побуждает рибатежанина повиснуть на холке быка только ради того, чтобы завоевать улыбку женщины, даже если он изобьет ее потом у себя дома; она побуждает его вскочить на неоседланного коня или на коня в парадной сбруе, чтобы помчаться по следу зайца или вдогонку за опасным злодеем; она же побуждает его – ну, не знаю – схватить, например, дубинку и разогнать народ во время ярмарки, пить доброе вино, покуда с ног не свалится, но скверное выплеснуть в лицо тому, кто посмеет ему предложить такую кислятину, в которой и омочить-то губы для него зазорно.

– Вы должны записать то, что говорите, сеньор доктор, – подлизывается Тараканчик, уже захмелевший.

– Предпочитаю записывать то, что другие совершают. В данный момент я составляю нечто вроде «Руководства для истинного рибатежанина» – в духе руководства Триндаде Коэльо . – Он снова поворачивается к Мануэлу Педро. – Потому и прошу вас рассказать мне историю той ночи. В ней есть красота, есть нечто первобытное, подлинное и возвышенное – этакий костер во славу любви и мужественности.

– Вас не вдохновляют эти слова, Мануэл Педро?

– Вы уж простите меня, сеньор доктор, сделайте милость, простите. Все дело не стоит подливочки к тем вот свиным ножкам, что несут на стол. Не говорить нужно, а делать, а сделанное в памяти держать. О сделанном толковать – только вкус отбивать…

– По-моему, история потрясающая, ясно вам?

Землевладелец нервничает, опоражнивает фужер, наполняет снова и снова, высасывает до капли, забыв про наставления Зе Мигела; а тот с председательского места делает другу знак уважить просьбу сеньора доктора, подмигивает ему хитрым глазом, словно уговаривая посодействовать по-мужски в тайной сделке. Тут недосказать, там пропустить, и потек рассказ.

Пупа, настоящее имя коего Алешандре Магно Гедес Сабино , бакалейщик-оптовик, обладатель доходных домов и прескверной репутации, носил генеральские звезды среди, «гладиаторов». Как-то в июле он едет на воды полечить печень, потребление воды – как наружное, так и внутрь – оказывает на него пагубное действие, и он объявляет друзьям, что наконец-то собирается жениться – на одной ученой даме, кончившей геологический факультет и измученной неудачными романами. Собутыльники находят, что новость попахивает бахвальством, знакомятся с невестой и проникаются неприязнью к ней. Свадьба играется по первому разряду, полный парад, мужчины во фраках, дамы в платьях декольте и при перьях, так что Всадники Апокалипсиса после церковного обряда отправили своих супружниц домой, руководствуясь мнением Мануэла Педро, каковой не желал, чтобы жена его якшалась с хористками, потому что все это напоминало ему ревю в парке Майер , момент апофеоза; и, если этих выставленных напоказ прелестей можно отведать, тем лучше, мужчина не из дерева, но жена, данная ему Господом богом, не должна видеть грешные дела, обычные в среде с сомнительными нравами.

Налегают на спиртное, исподтишка дают волю рукам, приходят в возбуждение, но праздник не принимает того оборота, какого просит их разгоряченное воображение, и у них в конце концов возникает чувство, что им недодали. Когда же новобрачные исчезают и «гладиаторы» узнают, что Пупа решил провести свадебную ночь у себя в загородном имении, Мануэл Педро вносит свое предложение, а остальные подхватывают его, ибо не дело это – выставлять друзей на улицу в неположенное время, не зря же «гладиаторы» учредили свои законы, поделом вору и мука.

– Давайте подъедем к Пупиному дому и устроим осаду, пускай вылезет из постели, даже если ученая супружница высматривает, сколько лет его земле…

– И пускай слазит в погреб и угостит нас яичницей-глазуньей…

– И сам пускай с нами поест и наклюкается, как положено, пускай не думает, нахал, что можно таким манером выставлять друзей за дверь.

Распалившись от гнева и от выпивки, компания садится в два автомобиля; приезжают, сигналят, сигналят, поднимают шум, Пупа появляется в испуге, но, завидев их, выплевывает ругательство и захлопывает окно у них перед носом. Жозе Луис хватает камень, швыряет его уверенной рукой и разбивает стекло. Это сигнал к атаке.

Но когда компания уже готова раскокать все стекла, Мануэл Педро снова выступает с гениальным предложением:

– Давайте подожжем дом, как кусты вокруг кроличьей норы. Пупа удрал, словно кролик, но вляпался: мы с ним обойдемся, словно он кролик и есть.

Зе Мигел берет инициативу на себя: выбил дверь сарая, топлива хватает, даже нашелся сухой сосновый сук, и они решают разжечь тут же костер, бросают в кучу даже мебель, обнаруженную в погребе, – все пойдет в дело, чтобы можно было вволю потешиться зрелищем. Один только Жозе Луис Вас Пинто спохватывается и напоминает брату, что надо бы предупредить Пупу: может, он захочет уладить дело по-хорошему и продолжит свадебный пир, на радость всей компании. Братец Мануэл Педро против примирения, но Жозе Луис считает, что предателю надо предоставить возможность загладить оскорбление.

Зе Мигел помогает Жозе Луису забраться на капот одной из машин, и тот формулирует предложение – и честное, и почетное для отступника:

– Пупа! Пупа из Пуп! Либо ты вылезаешь в подштанниках к своим старым и добрым друзьям, чтобы распить вместе бутылочку-другую, либо тебе придется приготовиться к прыжку в окошко!

Но тут зажигается свет, и фигура ученой дамы появляется у того же самого окна, к которому несколько минут назад подходил супруг. Компания притихла.

– Расходитесь по домам, любезные сеньоры! Ваш друг Алешандре умер…

И прежде чем новобрачная успевает объяснить, в каком смысле «умер» Алешандре Магно Гедес Сабино, покойный отныне, ибо события нынешней ночи обрекли его жестокому отмщению «гладиаторов», Антонио Калдас, форкадо-любитель и землевладелец, прерывает разглагольствования геологини:

– Эта баба убила Пупу! Захотела узнать его возраст, а он весь оброс салом и не выдержал – преставился!

– Давай сюда нашего друга! – кричит Зе Мигел, вскарабкавшийся на дерево.

– Хотим видеть Пупу! – подвывает, словно плакальщица, Калдас.

Тут вся компания хором начинает выкликать по слогам прозвище друга:

– Давайте Пу-пу! Давайте Пу-пу!

Струсив, Алешандре Магно хватает охотничье ружье, и в ночной тьме гремят один за другим два выстрела; тут же раскаявшись в содеянном, он прячется во внутренней комнате, куда втаскивает и новобрачную.

Компания даже не удостоила его ответными криками. Мануэл Педро берет руководство операцией на себя. Велит принести побольше, дров, поливает их бензином и поджигает, а остальные в это время, взявшись за руки, пляшут в хороводе вокруг костра, выкрикивая в такт все те же слова. Костер разгорается, языки пламени взвиваются все выше, и хоровод распадается. Калдас бежит к дому предупредить новобрачных о грозящей им опасности: ему вдруг вспомнилось, что он возглавляет добровольное общество пожарников и рискует лишиться места, тем более что Пупа – один из членов правления. Ищет ведро, кувшин, бадью – что-нибудь, во что набрать воды, нельзя же, чтобы история получила огласку; но Мануэл против.

– Пускай Пупа гасит вместе с женой.

В конце концов Калдас садится в машину и гонит в город. Пытается уладить дело без лишнего шума, но в пожарном депо народу мало, приходится бить в набат, в городке начинается переполох, строятся всевозможные предположения. Когда пожарная машина приехала в имение Алешандре Магно, огонь уже охватил верхний этаж, а новобрачные с перепугу через окно перелезли на росшую поблизости пинию, хотя пожар не добрался до главной лестницы.

Чуть подальше, на дороге, честная компания распевала песенки, сочиненные в честь славного события.

– А что же Пупа? – вопрошает сантаренский доктор, также пришедший в возбуждение. – Подал в суд?

– Подал было, но потом взял жалобу обратно, – поясняет Тараканчик, ликующий оттого, что сумел подарить автору «Руководства» прекрасную главу – Доктор Карвальо до О, возглавляющий наш муниципалитет, пригласил всех действующих лиц истории на обед, и все уладилось. Настоящие друзья по мелочам не ссорятся.

– А геологическая дама так и не простила обиды, – вставляет ветеринар.

– Говорит, что это грубость…

– Она родом из Миньо.

Адвокат делает заключительный вывод:

– Ну разумеется! Уроженцам Миньо никогда не понять бесстрашия и широты, свойственных душе рибатежанина.

Мануэл Педро по-прежнему угрюм.

Говорить о таких вещах – на его взгляд, значит лишать их таинственности и необычности. Он выпивает один за другим два фужера, кричит, что ему приходится сидеть голодным, наваливает на тарелку еще этой вкуснятины и нарочно проносит ее над самой головой Тараканчика. Тараканчик вздрагивает, соус из тарелки выплескивается от толчка, и Мануэл Педро, взвалив Тараканчика себе на плечи, тащит его под кран, хотя чиновник из Управления финансов клянется, что все в порядке, ничего страшного, тарелка его даже не задела.

Однако ничто не может спасти его от купания. Под смех сотрапезников Тараканчик возвращается к столу в сопровождении Мануэла Педро, который крайне с ним предупредителен, но хитрые глазки которого поблескивают недоброй иронией.