В ДУШЕ КАЖДОГО МУЖЧИНЫ СИДИТ НЕОБЪЕЗЖЕННЫЙ ЖЕРЕБЕЦ
— Избави бог!
— Вы говорите, избави бог, однако многие мужчины взяли в моду благородство, храбрость, а то и преданность, настоящую преданность лошадей. Но среди лошадей ведь есть и клячи. А среди мужчин? И среди мужчин тоже их хватает. Я знаю, что говорю. Достаточно взглянуть на доктора Менданья, чтобы увидать подобную скотину. Или н-нет?
Когда дела в Лиссабоне шли как надо, Диого Релвас не забывал — это превратилось в своего рода порок — заглянуть в конный клуб или клуб любителей боя быков, где он оказывался в кругу знакомых — куда реже, друзей! — с которыми любил перекинуться словом. Те же, по горло сытые городскими сплетнями, с удовольствием слушали разглагольствования Диого Релваса о быках и лошадях, самым большим знатоком которых на полуострове, похоже, был он. Вызвать его на разговор труда не составляло. Достаточно было задеть его тщеславие, хотя делать это надо было очень осторожно, так как Релвас для потехи не годился. Сказанное мог подтвердить некий щеголь виконт, которого землевладелец здорово покалечил. Торжественный и сдержанный в манерах, обычно он легко поддавался и начинал беседу, но мог и взбрыкнуть, разойтись и показать свое нутро. Никому не советовал он вызывать его на это. Нутро у него не шелковое, добавлял он.
Но в тот день Диого Релвас был в хорошем расположении духа. С «черной недели», той самой, когда умер его зять, прошел почти год, и Релвас чувствовал полное согласие со своей совестью. Все, что он хотел, он сделал, а это было главное, самое главное, к чему он в жизни стремился.
— Когда я вижу строптивого коня, рвущегося вперед, хотя всадник его осаживает, мне на ум всегда приходят люди, которые столь же строптивы, и не почему-либо, а из-за дешевого упрямства. Натягиваешь правую вожжу, а они подаются влево или вовсе упрутся, и все тут, и только шпоры и дубинка заставляют их идти туда, куда нужно. А то и клячами становятся… Бывают и злопамятные.
— Все мы немного злопамятны, — вставил один из присутствовавших.
— Согласен…
Он сказал это зло и продолжал рассуждать в том же тоне:
— Так, либерал терпеть не может абсолютиста, а прогрессист — возрожденца. Такое сплошь и рядом и у лошадей: когда конь мышастой масти не выносит гнедого или каких других. Так же и у политиков: признают одних и не признают других, разве что их вынудят это сделать, пустив в ход зубы или копыто. Упрямы!
Все смеялись.
Диого Релвасу нравилось забавлять слушающих подобного рода разговорами — это, как говорил он сам, льстило его самолюбию, а кроме того, в беседе всегда всплывали какие-нибудь финансовые и политические мелочи, которые для него были очень важны. Он никогда не забывал, как прибрал к рукам несколько гектаров равнинных земель, прилегающих к его собственным, только потому, что услышал, сидя именно здесь, на maple [Кушетка (франц.).], в один из холодных вечеров, когда в дверь стучалась осень, разговор, полный недомолвок об этих самых землях.
— В кусающихся людях и клячах нет недостатка. А вот в мужчинах, которые брыкаются, из тех, что не знают своего хозяина? Да и они в избытке! Лошадей, что брыкают идущую рядом пристяжную, — меньше, ей-богу. А теперь еще то, что свалилось на нас, этот кризис… сколько мужчин закусили удила и бросились прочь? Как это на заливных землях называем мы таких лошадей? Так вот, как я сказал вначале, и, думаю, хорошо сказал: в душе каждого мужчины сидит необъезженный жеребец.
— Друг Релвас, есть мужчины, в душе которых сидит хитрец.
— Возможно, возможно… тесто в конце концов одно и то же. Более или менее, — поправился он. Потом принялся за свое: — Вы уже видели… всем нам они — эти типы с потухшим взглядом и сигарой в углу рта — во где. Они ведь даже не курят. А в Рибатежо, говорят, есть лошади, которые курят, те, что хватают все что ни попадя, чтобы съесть. Одинаковы. Ну просто две капли воды. Близнецы-братья по сонливости, глупости и безразличию. А те, что упрямы? Только те, кто не знает упрямства лошадей, не видят кровного родства между упрямцами человеческого и лошадиного рода. И вся разница в их судьбе: я, который люблю чистокровность, о чем свидетельствует тавро моего дома, сразу же, как только вижу животное с этим дефектом, приказываю убить, если, конечно, нет средства дефект исправить.
— Лучше продавайте его цыганам…
— Да я бы себе пустил пулю в лоб, вот сюда, если бы увидел хоть одно животное с тавром Релвасов в руках цыган, да еще на ярмарке. Цыгане хороши в Андалузии и когда пляшут. Я даже их песни не люблю — они меня в тоску вгоняют.
Неожиданное и несколько странное молчание воцарилось на какую-то долю секунды. Диого Релвас смотрел через окно на улицу, неотступно думая о только что сказанном. Людей надо воспитывать так же, как лошадей. Это точно…
— Так вот! Человека можно воспитать так же, как лошадь, а поэтому, и скорее всего поэтому, а не почему-либо другому, я и считаю, что душа мужчины — это необъезженный жеребец.
Ни на кого не глядя, он смотрел прямо перед собой и поглаживал свою черную бороду, уже тронутую сединой.
— На манеж конь выходит диким, а уходит он с манежа смирным. И тут, на манеже, иногда приходится попотеть, и больше, чем на жатве. Выходит — пальцем не тронь, а уходит — настроенная гитара. Так что дело за гитаристом. Жизнь-то ведь то же, что манеж, точно манеж. Есть люди, что падки на сахар, тот самый сахар, что мы даем лошадям со своей ладони, чтобы конь видел того, кто ему дает, и понимал, что хозяин потребует послушания. Лошадь прекрасно знает, зачем ей дают сахар… Вот теперь я спрашиваю: вы все еще говорите «избави бог»?
Он обращался к одному старику с моноклем, который в самом начале прервал его, но с тех пор сидел молча, не улыбаясь и бледнея с каждой минутой.
— Извините, Релвас, извините. Но к душам людей все-таки притрагиваются божьи персты.
— Ничего подобного, господин советник. Бог придает форму глине, а мы ему помогаем. Это все требует терпения, требует кнута и пряника. И каждый занят своим делом. Весь секрет в этом, именно в этом.
Близилось время ужина, и собравшиеся стали расходиться. Диого Релвас еще какое-то время оставался в клубе — может, он пойдет в театр, а поскольку театр был рядом, не стоило сейчас уходить. Диого Релвас любил комедию. Но больше года не видел ни одного спектакля — естественно, со дня смерти зятя.
Он прошел мимо Ассоциации сельского хозяйства, мимо банка, мимо кредитной кассы. Все было под угрозой банкротства. А он был уверен в себе, если в такое время хоть кто-нибудь мог быть уверен в себе. Половина доходов государства шла на покрытие государственного долга. Лионский кредитный банк не переставал настаивать на уплате варварской суммы, которая была дана в долг государственной казне, им подпевали кредиторы компании «Братья Беринг и К°»; большая часть акций компании «Табак» ушла на покрытие процентов только внешнего долга, так сказать на припарки мертвому, чтобы успокоить кое-каких компаньонов и закупить серебро для монетного двора. В Португальском банке ему под большим секретом сообщили, что дефицит торгового баланса будет падать из-за отсутствия денег в казне и что в Лиссабоне, в одном только Лиссабоне, обанкротилось и закрылось более четырехсот магазинов. Не хотел бы он стать членом компании, берущей в свои руки монополии на спички?
«Спички?! Это маленькие фабрики?… Они же будут экспроприированы, это ясно!»
— В маленькой стране все маленькое должно умереть, — говорил ему сейчас доктор Менданья, единственный из членов клуба оставшийся с ним, чтобы убить время.
— Ну и что же?! Всегда неплохо послушать этого хитреца. Не то чтоб я был в этом заинтересован…
— А должны бы, понимаете? Вы связаны с «Табаком», а теперь еще и спичками бы занимались. Все, что имеет отношение к пороку, всегда прибыльно…
— Доктору, конечно, известно мое отвращение, точнее — отвращение к делам, целью которых является получение прибыли, которая пойдет на строительство железных дорог — этих саламанкских авантюр… Кстати, я вам симпатизирую.
— Вам не по душе железные дороги…
— Не совсем то, доктор Менданья. Не так скоропалительно! Я ведь продолжаю торговать своими лошадьми и чем больше буду иметь с их продажи, тем больше утрачу. Вы же знаете, что министр финансов дал ссуду этой прожорливой волчице… Тридцать миллионов франков!… Тридцать, вы слышите?… Мы погибнем, с богом или чертом, но погибнем! И у меня такое впечатление, что скорее с чертом, да простит меня господь. И торжество по случаю победы этой волчицы будет оплачено нами…
Менданья явно доверял министерству финансов Диаса Феррейры [Диас Феррейра, Жозе (1837-1907) — известный португальский юрисконсульт и политик; в 1892 году был президентом королевского совета и министром.]. И верил в обещания Оливейры Мартинса [Оливейра Мартине (1845-1894) — португальский публицист, историк, политик]. Хуже всего, что республиканцы подняли головы, напомнил ему Диого Релвас и поспешил распроститься с ним прежде, чем тот начнет убеждать его в необходимости закона, поощряющею развитие индустрии. Провести его на севере, а потом считать обязательным для юга. Великолепно! Достойно пера сатирика! Разговор больше не интересовал его. Прощайте, до свидания.
Он стал наслаждаться наступающим вечером. Поднялся вверх по Шиадо, держа руки за спиной и раскланиваясь направо и налево со встречными, потом решил спуститься по улице Алекрин, чтобы полюбоваться Тежо. После только что оборванной им беседы ему хотелось взглянуть на бегущие воды в надежде прийти в себя. Он шел напоить сидевшего в нем жеребца.
Диого Релвас держался за это сравнение, хотя оно пришло ему в голову только сегодня утром. Он просто упивался им. Оно казалось ему точным. Ведь как бы это ни было странно, даже человек с характером может поддаться слабости. Тут он вспомнил, о чем он подумал, когда говорил о сахаре, даваемом той же рукой, что бьет кнутом. Только сегодня он наконец достиг своего: Эмилия Аделаиде стала с ним мягче. Имение Араужо в Синтре должно было пойти с молотка, но дочь, продолжая свою линию поведения, даже в письме не известила его об этом. Он чувствовал, что гордость ее непоколебима, и в то же время понимал, что гордость ее — это его собственная гордость, доставшаяся ей по наследству. Ему было больно, что она восстала против него самого, но одновременно именно этим он и восхищался.
Аукцион начался до обеда; народу собралось не густо, что естественно в такое время, когда по дорогам ходит столько бродяг. Хорошо еще, что они просят только милостыню! К тому же не так много людей, кто в настоящий момент держал бы деньги для покупки с торгов имения. Чтобы не уронить чести семьи, явился Мануэл Араужо — брат покойного и предложил свою цену. Когда Релвас сделал знак, чтобы ее подняли, тот подошел к нему и попросил, чтобы Релвас не настаивал на преимуществе в данном деле. Но Диого Релвас повел правым плечом с безразличием человека, к которому не относится только что сказанное, и подождал ответных действий соперника. Теперь они сражались друг с другом, беря верх попеременно. Цена имения достигла той, что была до начала кризиса.
Однако Мануэл Араужо поднял ее еще на сто мильрейсов и, вставив монокль, отвернулся, не дожидаясь дальнейших событий. Казалось, он бросил кость-это было сравнение самого Релваса, а потому Релвас спросил его:
— Я что-то не понял, Мануэл Араужо, вы мне несколько минут назад сказали… Я стал туговат на ухо. Что-то связанное с продажей имения?…
Диого Релвас знал, что, кроме компании «Королевская почта», этот хитрец занимался делами железнодорожной компании, куда вовлек и своего брата — его зятя, припася для него своей щедрой рукой все беды, как, например, ту, со шпалами — превосходные шпалы, которые через два года все были заменены, так как никуда не годились. Релвас и Мануэл Араужо были друг с другом не в ладах.
— А-а, — продолжал он, — я понимаю, что, поскольку деньги от продажи имения должны пойти на уплату долгов вашего брата, вы предложили мне поднять цену, или н-нет? Так что, похоже, все кончилось так, как должно.
Мануэл Араужо, приняв надменный вид, отвернулся, однако Диого Релвас тут же повернул его к себе. «Пеняй на себя», — подумал он с горечью.
— Так вот, божий человек, сперва бы надо было поздороваться. — И, понизив голос, добавил: — Так вас интересовало имение?
Похоже, что интересовало…
— Таково было желание семьи…
— О, что касается этого — не беспокойтесь, оно достанется вашим племянникам и моим внукам, перейдет к настоящим хозяевам, не так ли?…
Никогда он не любил этих типов, которые носят монокли. У человека с моноклем всегда презрительный вид. Релвас добил его:
— Я хочу просить вас об одном одолжении. Сущий пустяк! Никогда больше в своей поганой жизни не утруждайте себя приветствием в мою сторону. Вам понятно? — Он наступал на Араужо. — И не смотрите на меня так. Я не люблю такого холодного взгляда. Доставьте мне удовольствие, взгляните приветливей.
Выставленный на посмешище перед людьми, Мануэл Араужо беспокойно взглянул на судейских аукциона, точно прося денонсировать брошенный ему вызов, но, поняв несостоятельность избранной им защиты, грубо бросил:
— Долго ждать придется. И потом… они холодны от презрения.
Это было то самое магическое слово, которого, как позже говорил Релвас кучеру, он только и ждал.
Мощный удар в челюсть отбросил закричавшего вдруг Араужо на приличное расстояние; Релвас подошел к нему и каблуком сапога прижал его плечо к полу и, занеся над ним второй сапог, указывал ему глазами на зад, куда он собирался его приложить, — место, по которому бьют трусов.
— Сейчас ты заговоришь по-другому!
Тут к Релвасу подошли и попросили не устраивать скандала, гак как собирался народ. Ведь это стыд для обоих — все-таки родственники.
— Родственники ли, это еще вопрос. Большой вопрос. Я не имею ничего общего с этим сбродом…
И он пошел к поджидавшему его экипажу. Вслед ему полетела какая-то угроза, но он даже не обернулся. Потом, уже сидя в экипаже, вспомнил, что не дал кое-какие распоряжения нотариусу, и, приказал кучеру подогнать экипаж поближе к месту происшествия.
— Бумаги о покупке имения оформите на имя Эмилии Аделаиде Вильяверде Релвас.
— Ваше превосходительство хотели сказать Релвас Араужо, — поправил нотариус с извиняющимся видом.
— Я сказал: Релвас. Моя дочь — Релвас, и только Релвас. И не забудьте это!
Возвращаясь из Лиссабона, он посмеивался. Заехав в имение Кампо-Гранде, он вручил бумагу Эмилии Аделаиде, но они не обменялись ни единым словом. Однако в голосе дочери зазвучали радостные нотки, те самые, которых он не слышал после похорон зятя. Рука с кнутом протягивала теперь пряник. Однако лошадь, что сидела в дочери, не лизала ему руки — это как бы возвышало ее.
Она не унижалась. Тем лучше.
И то, что она не унижалась, было истинной причиной, почему он пошел в клуб.
Плоть просила праздника любви, но в этот день он решил обречь себя на целомудрие. Лучше завтра… Да, так что через десять часов он навестит одну из трех вдов, этих граций, как он их ласково называл. Ролин тоже знал их и шутя спрашивал его:
— Так на каком полустанке ты остановишься сегодня? Ролин любил употреблять железнодорожную лексику.
Это будет ему известно только завтра. И возможно, все решит орел или решка — так всегда проще.
Сейчас же ему хотелось совершить небольшую прогулку, чтобы размять ноги. По берегу Тежо. Потом он в одиночестве поужинает и пойдет в театр. Совесть ему говорит, что он достоин театра. Нет-нет, ночь с Розалией сегодня ни к чему: он откажется от нее ради дочери, которая не любит галисийку. Диого Релвас это знает и пойдет ей навстречу (только раз, это ясно!), без какой-либо просьбы со стороны Эмилии Аделаиде. Ведь Эмилия Аделаиде плоть от его плоти. А Релвасы никогда не просят.